Я никогда не воевал на фронте – был жандармом. Через два года после победы я умер от туберкулёза.
Сегодня второй день после моей смерти и я знаю, что ада нет. Есть девять дней, в которые я лишён возможности закрыть глаза. Я вижу корчащееся лицо жены, её в потугах растягивающийся рот, не способный выдавить ни звука.
Дочь часто заходит в комнату с моим гробом, сидит в углу на табурете и тянет шепотом: «Бать…».
Приезжала бабушка - пыталась развеселить детей механическим цыпленком, которого мы заводили только по большим праздникам. Жена ко мне по-прежнему не заходит, но я вижу, как она зажимает рот, проходя мимо. Вчера не выдержала - выбежала из дому, затыкая голос пригоршней. А во дворе весна. Солнце хлещет на скованные настом крыши, течёт по окнам. А она бежит, поскальзывается, падает в грязь, руки ото рта невольно отрываются, ловя тело и освобождая звериный вопль. Я стою напротив неё, по рукам и ногам связанный смертью, с кляпом опилок из-под собственного гроба.
Сегодня меня хоронили. Эмма, скрывая надежду под сиреневой астрой, сжимала мои пальцы. И это обрывающее, гулкое «ух» ящика.
От бардовой с белой крапинкой обивки, изнанкой которой вопреки обычаям обтянули мой гроб, осталось несколько обрезков. Расторопная бабушка за неделю скроила платье.
Девятый день подходит к концу - исчислено, взвешено, разделено; и мне кажется, я всё-таки сумел оставить след, записывая это ногтем мизинца на запотевшем стекле, стараясь попадать в контур бардового платья Эммы.