Мировое Древо Юрия Кузнецова

               
К 70-летию со дня рождения поэта.

Мировое Древо осевой символ поэзии Юрия Кузнецова. Оно символизирует дух, а листы его могут проступать в образах фронтовых фотографий, посланий поэта к читателю и вечности. В эссе «Воззрение» поэт писал о своем понимании символа, взыскуя подобное видение у других поэтов: «...я страстно хотел, чтобы какой-то "костёр зари" (тоже есенинский образ) перекинулся искрами на солому и та вспыхнула. Это можно написать, но кто этому поверит? Барон Мюнхгаузен?.. Только один раз Есенину удалось чудо. Он оживил призрак - преобразовал метафору. Это у него произошло случайно:
Ветер-схимник шагом осторожным
Мнёт траву по выступам дорожным.

И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу.
…Метафора пропала – возник символ».
Преобразование метафоры в образ-символ – процесс сродни алхимическому, но вместо реторты мастер склоняется над мистической чашей с золотым стихом – опрокинутой в мир «Золотой горой» – таинственное появление которого, означает духовное пересотворение его самого, взыскующего мировоззренческий «камень» близ мирового Древа. За идеей символа-образа у Ю.Кузнецова порой проступает пустота, дупло, пустой сучок, зияющая свобода и несвобода. Тоска, как некая субстанция, заполняет пространство окрест древа: «Дыра от сучка подо мною Сквозит глубиной неземною». Листок несет весть о томлении – уже иную, преображённую в сердце, до края мира, где край света приотворяет ад и рай одновременно: куда их несёт, опавшие листья? – вопрошал Розанов.
Надоело качаться листку
Над бегущей водою.
Полетел и развеял тоску...
Что же будет со мною?

То ещё золотой промелькнёт,
То ещё — золотая.
И спросил я: — Куда вас несёт?
— До последнего края.

Так возникает мотив вестничества и паломничества по просторам и временам отчизны:
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком —
Одно уплывает, одно засыхает...
А ветер гудит и тоску нагоняет.

Что вечного нету — что чистого нету.
Пошёл я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко...
И поле широко, и небо высоко.
В философском мифологизме Ю.Кузнецова где мысль растворена в природе и рождена ею. Тоска знаменует чувство неслиянности с Натурой, где родовая память проступает и через наследие классической литературы: «Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик…» - писал Тютчев. Во многих стихах Ю.Кузнецов ведет диалог с Тютчевым, таких как «Ты зачем полюбила поэта И его золотые слова...», «Когда песками засыпает Деревья и обломки плит…», отголоски тютчевского стихотворения “Probleme” слышатся в таких строках:
Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.
…………………………………
Поют, опадая, листки.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски...
Так русская мысль начинается.
Содрогнувшийся эфир в поэзии Юрия Кузнецова порой подменяет воздух – так Лермонтов прозревал древо и ниву в своих стихах вне времени: «Когда волнуется желтеющая нива… Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, — И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога...»
Но что символизирует Бога в пространстве поэтики Ю.Кузнецова? Чаще он пишет о некой богооставленности: «На распутье я не вижу Бога»:
НА КРАЮ

Но предчувствием древней беды
Я ни с кем не могу поделиться.
На мои и чужие следы
Опадают зелёные листья.

Из теней мимолётного дня
Так и воют несметные силы.
Боже мой, ты покинул меня
На краю материнской могилы.
Суров сумеречный мир Юрия Кузнецова, где прежние деревянные боги стали предметами, овеществились, но не утратили частицы целого:
Он был связистом на войне,
А нынче бродит в тишине,
Стук издавая странный
Ногою, деревянный, -
стучась в вечность. А Спаситель, осенённый ливанским кедром, ещё не воскрес, снятый со креста и сошедший в ад, который олицетворяет наше бытие здесь, где «край света – за первым углом». Что такое край для Ю.Кузнецова? Безусловно, тоска по мировому пространству в томлении «духовной жажды» (А.Пушкин, «Пророк»). Русское бытие осуществляется на краю бездны:
Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия!
Я погиб, хотя за край хватаю:
— Господи! А Родина моя?!
Что же находится за краем, куда вглядывается крайночерпий? Образ моря проступает внезапно из-под земли, символизируя мифологическое крайствование на русской почве.

Иной край, трансцендентальный, несвязанный с горизонтом былинной тоски и её антипод – это мировой сон, проявленный в Обломове, Емеле, Илье Муромце, богатыре созерцания. Сие дрёма, транс, сомнамбулическое движение сознания по вертикали мирового Древа: «Взгляд дорожного лежебоки устремлён ввысь. Это важно. Во всех случаях русская дремота открыта и восприимчива и не исключает Бога». Таково, по Кузнецову, пребывание Гоголя – между сном и вечным молчанием, его летаргия, она же литургия неизреченности. Движение в сторону края запрокинуто вверх, там мнится обетованный рай, синоним отчизны: «На Кубе меня угнетала оторванность от Родины. Не хватало того воздуха, в котором "и дым отчества нам сладок и приятен". Кругом была чужая земля, она пахла по-другому, люди тоже. Впечатлений было много, но они не задевали души» («Воззрение»).
У Ю.Кузнецова почти всегда присутствует совмещение вертикали и горизонтали в системе двоящихся символов-образов. Рядом со статичной отслаивается иная, восходящая или возносимая реальность, дерево становится всемирным Древом, листок – страницей или свитком, «край за первым углом» символизирует мерцание… Лист стремится слиться с обманным зачастую пространством «мировой полукультуры», с пустотой, предстающей за маскарадными личинами: «Я увидел: всё древо усеяли бесы», – когда «Пушкин погиб. Чаадаев замкнулся, скучая».
Возможно, от этого сама поэтическая музыка или то, что мы привыкли под этим подразумевать, следуя заветам Блока, непривычно трансформирована у Ю.Кузнецова в свист, скрип, скрежет, визг, пение полого посоха от ветра, в «темный, невыносимый вой» «мыслящего тростника» Паскаля пред Богом. Таковы первородные звуки бездны и космоса, не опосредованные для человеческого уха, вне привычной гармонической оболочки. Так мыслит камень на перепутье и поэт, содрогаясь от дисгармонии и созидая большие смыслы, подъемные далеко не каждому сознанию.
Юрий Кузнецов вспоминает поэтов прошлого, меряя их творчеством современную ему поэзию:
Поэзия давно легендой стала,
От бесов Болдино она свершила круг
До блоковских полуроссийских вьюг.
А мы... мы растеряли все начала.
 
Учения убиты образцы,
Заброшена старинная работа,
Исполненная боли и полёта.
А мы... мы оборвали все концы.
Отрыв от духовных корней чреват нетрансформированной в поэзию речью, случайной и мёртвой. Поэзия, возможно, изначально ориентирована на молчание, непроявленность, где зреет Слово неизрекаемое:
Он ставил точку в воздухе, как рок:
— Вот точка духа. Вот его основа!
Всё остальное мировой поток,
То бишь число. А посему ни слова!..
«Молчание Пифагора»

Юрий Кузнецов – поэт резкого противостояния, столкновения сил нечеловеческих («Я видел рожденье циклона На узкой антильской гряде»), у него, как у Боратынского мир предстаёт «Из равновесья диких сил». Возможно, загадка двойственности творится в самой природе поэта, о которой Гёте писал в стихотворении “Ginkgo biloba”, сравнивая душу с раздвоенным листом древа бессмертия и познания. Двойственность отражается в мире, в нем никогда не иссякнет противостояние. Эту битву от века – в человеке и вне - можно описать и как вневременную, подобную войне между Белой и Алой Розой. Ибо ничего не меняется в вечной битве – всегда есть маркитанты и герои.
Древесная двойственность у Ю.Кузнецова преодолевается металлом – связующим либо разделяющим и дробящим.
В землю белый и красный легли,
Посылая друг другу проклятья,
Два ствола поднялись из земли
От единого корня, как братья.

В пыль гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
Отклоняется ствол от ствола,
Словно дьявол меж ними проходит.

Далеко бы они разошлись,
Да отца-старика по наитью
Посетила счастливая мысль —
Их связать металлической нитью.

Слушай, слушай, родная страна,
В грозовую ненастную пору,
Как рыдает от ветра струна
И разносится плач по простору.
Говоря о непреходящий сущности поэзии, философ Мартин Хайдеггер развивает идею единства поэта и народного сознания: «Скудно время, и потому чрезмерно богат его поэт, — так богат, что часто хотел бы он ослабеть в воспоминаниях о бывшем и в ожидании будущего и только спать в этой кажущейся пустоте. Однако он прочно стоит в Ничто этой ночи. Так как поэт остается у себя самого в высочайшем отъединении, сконцентрированном на своем предназначении, он замещает свой народ и потому в самом деле добивается истины» («Гёльдерлин и сущность поэзии»).
Осознание ответственности летописцем вечности, растекающегося мыслию по древу, в полной мере свойственна Юрию Кузнецову:
И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, Кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.
………………………………
Во тьме зашуршала бумага –
И тьма шевельнула во мгле.
………………………………
Мой предок упал на колени…
И я тем же страхом объят.
Порой человек есть идея птичьей речи, языка изначального:
Человека усеяли птицы,
Шевелятся, лица не видать,
Подойдешь – человек разлетится,
Отойдёшь – соберутся опять.
«Меня еще успели вознести Орлиные круги твоей беседы», - пишет поэт о критике и соратнике Вадиме Кожинове, и вспоминается тютческое обращенное к Гёте: «И старец орлиные очи смежил».
Не сосен шум твой тонкий слух привлёк –
Рубцовский стих угрюмо шевельнулся.
Но звук угас, как золотой намёк...
И Передреев горько усмехнулся.
«Прощание с Вадимом Кожиновым»
Поэт, если он готов нести это бремя, передает сакральное знание, которое не могут передать ни религия, ни наука:
Когда он с Богом говорит,
То мир бросает в дрожь.
Он слово истины плодит,
А вы  творите ложь.

Он мог бы стать, как Йейтс в Ирландии, поэтом русского Возрождения, если бы таковое состоялось. Ибо Муза
На прощанье вложила в уста
Ветровую пустую тростинку...

Но порой твоя полая кость
Загудит, как тростинка, от ветра.
Загудит, запоёт, а про что?
В целом мире не знает никто -
Это русская жизнь без ответа.
И в этой открытой перед поэтом возможности невозможного, если воспользоваться определением А.Блока, подлинная, неподдельная свобода в мире символов ради деяния: 
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землей,
Окольцованный мёртвой змеей.

Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.

— Где мой посох? — он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.

Отпустив свою душу на волю,
Он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мёртвой змеей.
            Идеи вневременной карнавальности и двойничества у Ю.Кузнецова связаны с идеями философа Михаила Бахтина: «Могучая оглядка Бахтина Отметила молчанием беседу».
Но карнавальность Ю.Кузнецова иная – это не набрасывание, а разоблачение личин, и в его зоркости вертикальной есть именно то, что служит преодолению кризиса русского символизма, о котором столетие назад писал А.Блок и Вяч. Иванов, говоря о подмене двойника небесного земным, когда «Закружились бесы разны, Словно листья в ноябре» (А.Пушкин, «Бесы»). Каждое дерево – как и само Древо – является живым организмом, ощущая, как «Шевелятся открытки на дне сундука Фронтовые», где сундук подобен гробу, а фотографии, произведенные из целлюлозы, также плоть от плоти древесной.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым -
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт...
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука -
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, -
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.

Тень живого Древа, в образе человека на стене крепости, дает живительную сень бескрайней земле и запредельным просторам, связуя Восток и Запад, мышление в материи и познание извне, язык человеческий и Логос вечный. Эти строки посвящены Вадиму Кожинову, чья мысль огибает землю, подобно судам Магеллана:
Повернувшись на Запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной,
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.

Обнимая незримую высь,
Через камни и щели Востока
Пролегла твоя русская мысль.
Не жалей, что она одинока!

Свои слёзы оставь на потом,
Ты сегодня поверил глубоко,
Что завяжутся русским узлом
Эти кручи и бездны Востока.

Может быть, этот час недалёк!
Ты стоишь перед самым ответом.
И уже возвращает Восток
Тень твою вместе с утренним светом.
Поэзия Юрия Кузнецова – миф об изначальном языке, о пребывание его вертикали в горизонтальном плену. Теперь, когда он говорит об ушедшем,
Молчание его подобно грому.
Все говорят и мыслят за него,
Но думают и мыслят по-другому.
Тема мирового Древа не исчерпывается у Юрия Кузнецова прямым обращением к древесному образу, дерево символизирует вневременной дух, всегда наполняющий взыскующие ум и сердце его тем драматизмом, который почти не может вместить человеческая душа. И в этом противостоянии вечности и слияния с ней явлен сложный мир Юрия Кузнецова, всегда напоминающий о схватке добра и зла в просторах земной и небесной России, хранимой и утешаемой Кроной и Корнями: «Потому что третья мировая Началась до первой мировой»:
ДЕРЕВЯННЫЕ БОГИ

Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредет по дороге
Солдат с деревянной ногой.
………………………………
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.

Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.
…………………………………
Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.

            Возможно, в этом человеке, для которого дерево служит опорой, невольно угадывает образ Михаила Михайловича Бахтина.
Поэт Юрий Кузнецов – вольно или невольно, в скудные времена, – стремился объять всю мировую культуру, возвратить поэзии мифологическое сознание, связывающее времена и указующее путь к духовному воскресению России.
Какое древо разносит поэтические мысли до «чуждых пределов» (Пушкин, «Анчар») - Анчар либо Древо Жизни – решаться сей вопрос, как полагал Поэт, будет не на земле:

ПОЭТ

Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.
 
Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время,
Свист свистит всё сильней за окном –
Вот уж буря ломает деревья.
 
И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.