Ловушка... Глава 2 В темном лесу

Фото автора

*****
Настя одной из первых сдала зачет по дифференциалам. Моложавый доцент в пропахшей застарелым потом линялой рубахе вывел дату, третьего июня, и рубленную мелкими фрагментами, как китайский иероглиф, роспись. Напоследок  обсмаковал мутным и ленивым взглядом ноги Насти, отчего у нее неприятно зачесалась под коленом, протер лоб скомканным носовым платком, который когда-то был белым с полосами, и налил в пластиковый стакан газировки из бутылки, покрытой испариной. На улице стояло пекло. Аудитория с огромными окнами, выходящими на юг, рисковала превратиться в крематорий. И только в читальном зале на самом нижнем этаже, где даже в самый солнечный день стоял полумрак, а в распахнутые окна через ржавые решетки опускали свои космы ивы, царила сырость и прохлада. Через четверть часа появился Сашка – Настя издали его увидела, невысокого, сутулого, с серой от пыли сумкой на плече, из-за которой Сашка постоянно наклонялся в одну сторону, и с редкой рыжеватой челкой, зачесанной на бок. Настя махнула ему рукой, мол, иди сюда быстрее, Сашка улыбнулся пухлым ртом, несуразно помещенным на его филигранном, детском еще лице, и скоро плюхнулся на стул рядом с ней. Жилистой рукой с густой светлой растительностью он исподтишка, пока никто не видел, коснулся выглядывающей из под короткой клетчатой юбки коленки Насти, за что Настя сразу стукнула острой шпилькой каблука ему по ноге, и Сашка глухо застонал.

За столом впереди них двое ребят что-то обсуждали полушепотом. Один говорил поучительно, с налетом некого шутливого бахвальства, субтильная же спина другого с торчащими лопатками под акриловой футболкой, приставшей к телу, время от времени тряслась в припадке сдавленного хохота.

- Выхожу я сегодня с исторического, - шептал первый, пригибаясь над раскрытой книгой, - как на меня налетел не кто иной, как Троицкий. С  ног чуть не сбил. Лицо красное, сам бешеный. Галстук к спине приклеился. Прыгнул в на бегу свой «мерседес» и как рванул с места, аж гарью от паленой резины понесло. Людей перед корпусом было много – все врассыпную.   

Троицкий в прошлом году вел историю на курсе, где училась Настя. Почти месяц, пока его не сменил другой преподаватель, читал лекции, запомнившиеся только тем, что Троицкий обязательно не менее, чем на полчаса на них опаздывал. Гораздо лучше в памяти осели большие тихоходные автомобили Троицкого, которые он парковал на вытоптанных газонах перед факультетом, его до хруста выглаженные брюки, его одеколоны, пахнущие шорохом купюр, и проникающие всюду слухи, шлейфом сопровождавшие его, в которых не разобрать, где правда, а где – вымысел, об его открытом недавно антикварном магазине.

Настя рисовала в воображении, как по коридорам с облупленной штукатуркой исторического факультета мчится солидный, одетый, как на дипломатический прием, профессор Троицкий. Под вялой от пота батистовой рубахой, поверх ремня из итальянского магазина, того самого, где одевается верхушка коза-ностры, со стороны в сторону прыгает его живот, а с лица, как бумажная мишура от ветра, облетает его привычная степенность и неторопливое достоинство – да, он такой же человек, как все, хотя живет другою жизнью, ест и спит на старом золоте из скифских могильников. И Настя, вцепившись в Сашкино плечо, тоже прыснула со смеху.
- Знаешь, что? – придав себе серьезности, Настя покосилась на размякшего от ее прикосновений Сашку, - Мне твоя помощь нужна.

Порывшись в сумке, неуверенным движением – руки так и норовили дрогнуть - она извлекла оттуда клочек бумаги с выписанной из формуляров книгой, опустила вниз глаза и подсунула клочек Сашке под нос. «Камасутра» - было на нем выведено мелко и едва разборчиво, а также год издания и шифры, по которым книгу можно отыскать в хранилищах. Сама Настя не решилась бы запросить в библиотеке такое стыдное.
Кто-то из ее приятельниц уже был замужем, некоторые жили с богатыми мужчинами, гораздо старше их и женатыми, а Настя же до сих пор, в свои почти восемнадцать лет, стеснялась даже говорить о той непреодолимой, заложенной природой сладости, которая мужчину влечет к женщине. Впрочем, яркою красавицей она не числилась, и молодые люди, по крайней мере те, которые подходили на роль героя ее грез, старательно Настю игнорировали, словно ее невозможно отличить от окружающего фона, и красиво ухаживали за всеми ей знакомыми оторвами, ряженными в дорогое и пропитанными табаком с ментолом.

Решиться же на что-то с Сашкой, в котором ей абсолютно все не нравилось – его ужимки, хлипкое сложение, лицо в веснушках, чуть заметных, которые появляюются только летом, но все же обезображивающих его лицо и без того далекое от ее представлений о мужской привлекательности - Настя не спешила; даже не целовалась с ним не разу, хоть Сашка и просил, когда зимними снежными вечерами он, промокнув сам в своих дешевых прохудившихся ботинках, провожал ее домой.
Одно время Настя тайком и безнадежно вздыхала по пареньку, который учился курсом старше. Под его давно не стрижеными и мытыми, по меньшей мере, год назад, а потому свисающими просаленными кольцами, лохмами, она сумела разглядеть темно-карие восточные глаза, а в их расфокусированном взгляде найти то, что всколыхнуло в ней нечто глубинное и объяснению не поддающееся. Но волшебство, сотворенное его редкими для здешних мест глазами, без следа испарилось, когда, налетев на Настю в плохо освещенном коридоре, он грубо оттолкнул ее и буркнул, обдавая сивушным смрадом: «Смотри, куда идешь». А когда Настя замешкалась, не сумев  исчезнуть в один момент с его поля зрения, добавил пару сальных колкостей о ее телосложении, далеком от адрогинных идеалов, навеянных телеэкраном. Настя даже всплакнуть хотела, притаившись на лекции за самой дальней партой, но слезу выдавить не получилось. Лишь гадко сильно сделалось, как если бы она из той самой бутылки, прямо из обслюнявленного горла, отхлебнула дешевого пива.

Сашка выслушал ее историю о том, что Настя набрала на свой абонемент уйму книг, и больше ей не выдадут, лимит исчерпан. А для курсовой срочно потребовалась еще одна – Настя захлопала ресницами, изображая кокетство и беспомощность. Ей самой без Сашкиного сильного плеча никак не справиться.
У окошка на абонементе было людно. Выстояв получасовую очередь, Сашка протянул длинноногой девице, которая стояла по ту сторону окошка, Настину писульку. Та с высоты собственного роста обдала Сашку оценивающим взглядом с припрятанной насмешкой, и он расплылся улыбкой ей в ответ, скаля желтые кривые зубы. Настя же устроилась в углу, на подоконнике у распахнутого настежь окна, и наблюдала, как ее единственный поклонник, сам о том не подозревая, совершает подвиг для нее.

Упорное движение у окошка среди полудремотной, обессиленной жарою людской массы, пока не показалась Сашкина макушка с засаленными жиденькими волосенками, а после – его красная физиономия, говорившая о том, что он, без всякого сомнения, мужчина и добытчик, а вот женщине надлежит крутиться рядом с ним и быть на подхвате.   

- Настюха, где ты подевалась? Будешь смотреть Камасутру в читальном зале? – недовольно крикнул Сашка.

Настя мысленно выругалась, сползла с подоконника и стала пробираться к выходу, изо всех делая вид, что ее зовут совсем не Настя, а Сашку она вообще сегодня первый раз увидела.

- Настюха… - Сашка догнал ее, крепко сжал ее ладонь своей потной жилистой ладонью, намертво сцепившись с нею пальцами, и потащил к окошку, где делал заказ. - Ты чего морозишься, Настюха? Берешь Камасутру или нет?
Гомон в зале стих, пока долгие секунды тишины не прервал чей-то сдавленный смешок.

- Пусти, - выдавила Настя едва слышно, по слогам, рывком освободила свою руку и с пылающим лицом выбежала вон.

Сашка поймал ее на улице, когда она почти бежала, подставив лицо сухому ветру, который бросал горстями тополиный пух вперемешку с выхлопными газами.
 
- Что случилось?

Настя, ощетинившись, молчала. И всю дорогу, до самой остановки не произнесла ни слова, как Сашка ни допытывался, что за бацилла ее сегодня искусала. Прошла мимо лотка с мороженым - так захотелось вдруг холодненького, но денег оставалось только на дорогу; мимо ряженых в оранжевые простыни и бритых наголо кришнаитов – одни били в барабаны, а другие, неуклюже изогнувшись, подпрыгивали и выкрикивали затяжные, словно эхо, блуждающее в длинных коридорах, песни, предназначенные для нетутошнего бога с синей кожей. Заскочила в свой троллейбус, и когда он тронулся,  увидела через окно растерянного, оглядывающегося по сторонам, Сашку с двумя эскимо в руках.
Рядом с Настей едва дотягивалась до поручня приземистая старуха в шляпке, плетенной из соломы, и такой же сумкой, повешенной на локоток. С другого бока Настю подпирала тетка с клетчатыми сумками, из-за которых некуда было поставить ноги. Толстяк, который сидел у окна, раскладывал пасьянс в своем мобильном. Когда троллейбус притормаживал на светофорах или остановках, и толстяк поддавался вперед, то по дерматиновой спинке позади него стекали струйки пота. Вокруг толстяка места заняла компания ребят; они пили пиво из жестяных банок, смеялись глупым, но пошлым анекдотам и, оборачиваясь через плечо,  приставали к двум жеманным девицам, которые расположились по соседству.

- До чего же невоспитанная молодежь сейчас пошла! - завелась старуха в шляпе после того, как чудом устояла на ногах при повороте. Гневные взгляды, по причине, ведомой только ей, она кидала на тех жеманных барышень, которые сидели впереди. 

- А вот в наше время! – поддержал ее другой старушечий голос откуда-то из-за стены из потных спин. Он был тонким, но достаточно пронзительным, чтобы дребезжать на весь салон, и все не умолкал. Старуха в шляпке время от времени, ворчливо поджимая нижнюю губу, вторила ему.

От криков, духоты и затхлого дыхания из-за плеча у Насти разболелась голова. Троллейбус медленно полз по раскаленному асфальту, то и дело останавливаясь на светофорах и застревая в пробках. Нестерпимо, до тошноты, несло теплым пивом из початой банки, потом сотни тел, выхлопными газами и дорожным битумом, растопленным на солнцепеке. Старухи никак не могли угомониться и бросались назидательными репликами через головы измученных жарою пассажиров. Кто-то говорил по телефону, кто-то – нетерпеливо сопел, у кого-то сердце билось нездоровыми рывками…

Лавина звуков, запахов и ощущений накрыла снежным комом. Прорвавшеюся через плотину полноводной рекой. Гранитною плитой. Голова раскалывалась, и боль по венам судорожными толчками расползлась по телу. Настя сцепила зубы, чтобы не застонать и не закричать от этой боли. Последнее, что осело в памяти – бессильно подкосившиеся ноги, тело, которое напиталось огнем так, будто ее заживо сжигали, и сделалось неподконтрольным, сердитый окрик женщины, которая стояла позади нее, и злое, равнодушное шипение старухи в шляпке над ее лицом:

- Люди, посмотрите, она же пьяная!   

Голова готова была разнестись на тысячи осколков, когда вдруг что-то лопнуло внутри, и наступила тишина. Полный штиль, заполненный вязкой жижей темноты, безмолвия и боли. Боль, пляшущая сполохами плазмы, не давала ей забыться. Сквозь нее, как через прокопченное стекло, Настя чувствовала что-то… обрывки ощущений, будто ее собственных… неведомые символы, выбитые в камне, похожие на вязь,  вычурные мысли об изменении речного русла за много тысяч лет, как ускользающая маленькой пустынной змейкой функция вероятностей со многими переменными. Русский мафиози, сидящий рядом, Троицкий его фамилия, что-то назойливо требовал, умолял, оправдывался, словно школьник. У Троицкого приторный, забивающий запахи дороги одеколон, а ее… его чутье за много лет приучено к безлюдному спокойствию и тишине. Огнем пульсировала нижняя губа со свежей раной, которая едва успела взяться шероховатой коркой. И пустыня боли, которую он, тот, кто находился по ту сторону ее, наблюдал со стороны, отстранившись от нее.

Он остановил все мысли, и пустота, как отшлифованная линза, стало тем оком, которое увидело ее, и ее узнало: вот цель!  Боль клочьями тумана растворялась в черной, непроглядной пустоте. Если б только не забыться, то протуберанцем боли, словно факелом в пещере, населенной упырями, можно разбудить живую, но безмолвную и темную природу пустоты. Словно пробужденье божества. Словно философский камень, открывающий все тайны. Словно очистительный огонь, пройдя который можно видеть небеса и ангелов. Словно точка перехода из вакуума, где забыто даже время, к разлетающимся в взрыве мириадам молодых  миров. Только  бы не забыться в абсолютной пустоте, не захлебнуться в океане боли… 

Кто-то хлопал ее по щекам. В горло влили солоноватой теплой минералки, и она  закашлявшись, выплюнула воду на себя. В открытых окнах гулял ветер. Боль, с которой она свыклась, за которую держалась, словно за обломок доски в море, ее оставила. Вернулась тяжесть собственного тела - будто бабочку, горевшую в огне, придавили камнем. Под ворохом бессвязных мыслей животная природа отозвалась страхом. Понимание того, кто она и где находится, пришло не сразу. Толстуха, которая огромной лапищей с капитанскими часами на запястье удерживала свои клетчатые сумки, советовала ей питаться по утрам овсянкой со сливочным маслом и яблоками. Молодые люди с пивом, согнанные с места, исподтишка бросали на нее взгляды, в которых бесенятами скакали насмешка с любопытством, мол зрелищ подавай. Скандальная старуха в шляпке из соломы наконец умолкла.

Мерзкое состояние, будто ее разобрали по атомам, перемешали, а потом бросили все в кучу, как придется, не оставляло даже дома. Настя упала на постель, закрыла голову подушкой, чтобы не слышать, как в комнате орут младший брат с сестрой и племянницей. Отказалась даже от свежих, только со сковороды, котлет, когда мать ее звала. Мать выпроводила шумную мелюзгу гулять на улицу и у соседки сверху одолжила тонометр.

- Может, ты беременна? – спросила она Настю. В усталом голосе столько упрека и смирения, будто последние месяцы мать только и ждала позора Насти, как неизбежного плода, который сопутствует взрослению. Цифры на тонометре второй раз показывали норму.

- Ну тебя, - пролепетала Настя едва слышно и накрылась одеялом с головой. 
Ее старшая сестра забеременела сразу после школы. Отец ребенка – паренек из  параллельного класса. Оба без образования, без работы, без своего угла и без мало-мальски ясного представления о том, как им дальше жить. Их поженили, отгуляли в кафе свадьбу, похожую на балаган, и в положенный срок родилась девочка, три шестьсот, голубые глазки, цыплячий пушок на голове, как у мамы, оттопыренные уши папины. Вот теперь живут восемь человек в трехкомнатной квартире. Но Настя вовсе не такая, как сестра. Ей скоро восемнадцать, а она, как маленькая, все еще мечтает о первом поцелуе. И флиртовать не научена, и смешливые беседы ни о чем с ребятами, которые изображают из себя невесть что, кажутся ей глупыми. Да и сама она в кое-как подогнанных по ней обносках, интересует разве только Сашку.

Мать потрепала Настю по плечу. Рука ее была дряблой, мягкой, как только выпеченная булочка. 

- Это Сашка? Ну конечно, кто ж еще? Только знай, у нас жить негде…      
Настя тоскливо всхлипнула в подушку. Она уединения хотела, но и такая малость ей оказалось недоступна, словно была слеплена из той материи, что и платье, выставленное на витрине дорогого магазина.
 
Следующий утром она с подругой и еще двумя девчонками ходила поглазеть на модные наряды, выставленные на  витринах лавочек, претензионные названия которых сообщали, что в рады в них не всем, кто прогуливался мимо и решил зайти, а исключительно особым, именитым покупателям, знающим толк в роскоши. И ценники, которые время от времени встречались на витринах, с цифрами в десяток отцовских зарплат, подтверждали правильность догадки.

Тощая брюнетка чуть старше спутниц Насти, в спортивном костюме и пыльных кроссовках, выскочила, раздраженно хлопнув дверью, из крохотной и яркой, словно драгоценный ларь, лавчонки, и прыгнула в разрисованную маками машину. Едва удостоила притаившихся девчонок отчужденным и усталым взглядом, который лучше всяких слов кричал о том, что она другая, им не ровня, и между ними с самого рождения не стена – скалистая гряда высотой до неба.

- Это Черноротая, - влажно, горячо зашептала подруга Насте в ухо. – Она у моего двоюродного брата экзамен принимала. Стерва редкостная. Ей только за деньги можно сдать.

Настя кивала машинально. Виски ее налилась шумом улицы: голосами, визгом тормозов, далеким гулом двигателей, дверным лязгом, пыльным шелестом листвы от дуновенья ветра, шорохом чужих шагов и скрежетом песчинок по асфальту. Нестерпимо сладок был цвет акации над головой. Безумно громко кричала музыка из открытого окна автомобиля, который мчался мимо. Свет и краски резали глаза.
То, что случилось с ней вчера, подкралось к ней и рискует повторится снова, -  поняла вдруг Настя.

- Мне нехорошо, - сказала она спутницам. – Перегрелась. Я домой пойду.
Снова грохнуться и биться в припадке, на сей раз среди улицы, ей не хотелось. Чтобы сократить дорогу, свернула с раскаленного и пыльного проспекта в сквер неподалеку. Там тень. Там под старыми раскидистыми кленами гулял сквозняк, а от фонтанов во все стороны летели брызги. Где-то рядом, чуяла она, затаилось то, чего она боится. Ощущения кристаллизовались непрерывной острой болью под теменем, и с кровотоком боль расползлась по членам. Настя ждала: вот-вот нахлынет, захлестнет ее, разверзгнется провалом, стоит ей ступить неосторожно. Слышала, как бьется сердце того, кто наблюдал за ней вчера с другой стороны реальности, как напитываются огнем его виски и ладони. Он где-то рядом. Прикрыл веки, остановил мысли и остановил дыхание. Рассматривал ее изнутри, оставаясь для нее невидимым. Пустота, в которую он превратился, над  ней смеялась утробным мертвым смехом.
   
В пятницу была стипендия. Ее хватило бы на платье – пусть дешевое, из китайского акрила, зато не перешитое по ее размеру из сестриных нарядов семилетней давности, а новое. Еще стипендии аккурат стало бы на позолоченный флакон с ароматной водой, или на тонкие колготы с розами по ластовице, и еще б осталось. Мать обещала добавить денег и купить ей туфли – единственные, которые ей достались от сестры, были сношены почти до дыр в подошве. Настя же добавила к стипендии свои припрятанные накопления, сэкономленные на проездах, и спросила у подруги адрес ее знакомой гадалки.

Она долго искала частный дом на окраине, куда без малого полчаса пришлось идти от остановки по камням и рытвинам в самый солнцепек. Загорелая толстуха в ситцевом халате в ромашках и воланах открыла тяжелую скрипучую калитку и загнала в будку мелкую, но злую и проворную дворнягу на цепи. Перекрыла отверстие в конуре ногой в резиновом китайском тапке и с растрескавшейся пяткой. Проходи, моя хорошая, - крикнула.

В прихожей, где даже лакированная спинка стула напиталась запахом борща и забродивших малосольных огурцов, на столе, покрытым линялым красным бархатом, под лампой со старинным абажуром с бахромой, она разложила карты. Выпавший крестовый туз говорил о казенном доме, бубновый – о бумагах, наверное, билетах на экзаменах. Шестерки всех мастей предупреждали о дорогах разной дальности, девятки – о каких-то смутно различимых интересах, а короли и дамы обязаны были эти интересы разъяснить.

- Любовь тебя ждет, - толстым пальцем с маникюром цвета запекшейся крови гадалка тыкала в бородатых королей и франтовских валетов. – Вон, смотри, пиковый – либо военный мужчина, либо в возрасте. А вот бубновый и червовый вместе выпали… Выбирай!

- Любовь! – недоверчиво вздохнула Настя. И тут же всхлипнула. Утерла слезу задеревеневшим кулаком.

- Так из-за чего же, как не из-за любви, плачут в такой нежном возрасте? – выщипанные тонкой нитью брови гадалки поползли на лоб, мокрый от испарины.
И Настя рассказала, что за чертовщина к ней привязалась. Как она захлебывается в лавине ощущений и корчится от боли, а после ее поглощает темнота. Но сквозь линзу ее страхов за ней кто-то наблюдает. Хоть Настя слышит его мысли, будто с ним в одно срастается, но разобрать, кто он, и человек ли, она не может, потому что в сознании его, как только он ее почует, наступает штиль и пустота – как зеркало, в котором отражается вся ее изнанка со страхами, загнанными в морок неосознанного, и тайными желаньями.

- Было бы похоже на то, как раскрываются все чакры сразу у неподготовленного человека, - гадалка бессильно развела загорелыми – недавно с юга - холеными руками, – если бы не этот наблюдатель. Ясно, что причина в нем.

А после, перебрав еще предположения, окончательно решила:

- Порча на тебе, моя хорошая. Кто-то подсадил сущность из нижних измерений, вот она пьет твою энергию время от времени, когда голодная.

Порчу делают из зависти, а ей в чем можно позавидовать? - Настя с недоверием насупилась.

- Да и ты сама из астрального мира могла что-то притянуть. На спиритических сеансах доводилось быть? Нет? Оккультизмом небось балуешься? Восточными учениями? На востоке считают, что если приглушить свою неспокойную и грешную природу, успокоить все желания и остановить поток мыслей, проявляет себя истинный бессмертный дух. Единый, который пребывает в каждом существе. Дух, благодаря которому возникло и меняется все сущее. Но быть может, - гадалка рассмеялась приглушенно, будто тайну выдавала, - если выжечь, уничтожить в себе личную, пусть несовершенную, но человеческую душу, образовавшуюся пустоту занимает демон. В Бога нужно верить, а не быть самонадеянным. Вот, возьми, - гадалка вынула из ящика стола и протянула Насте клочок дебелой кожи с нарисованными на ней белым звездами и греческими литерами. В ящике, Настя мельком заметила, таких имелось много, и они лежали горкой. - Оберег от козней темных сил. Освящен афонскими монахами. Если не поможет, приходи – молитвами будем нечисть изгонять.

Оберег, несмотря на Настин скептицизм, работал. Чакры вернулись в свое привычное состояние и более не беспокоили. Даже когда Настя гуляла в том самом сквере, намеренно прислушиваясь ко всему вокруг и пытаясь в бликах и тенях на асфальте высмотреть тайный знак, посланный ей из астральных измерений, болели только ноги, натертые дешевыми, а потому и неудобными сандалиями.
Оставался последний экзамен. Экономика. На лекциях, когда сухонькая и манерная старушенция рассказывала студентам-математикам, как следует читать графики, все хохотали. Еще она любила вспоминать, как помогала с кандидатской диссертацией дочке некого олигарха из Москвы. На защиту приезжал ее отец. Не прошло и года после тех событий, как олигарха расстреляли в его доме на Рублевке. «Он был потрясающим мужчиной» - говорила старушенция со взявшимся откуда-то прононсом, мечтательно воздевая вверх глаза, и беззвучно, будто бы смакуя лакомство с царского стола, двигала тонкокостной нижней челюстью с дробными, отбеленными почти до прозрачности, инплантами.

За три дня перед экзаменом Сашка поймал Настю в безлюдном коридоре, прижал к давно небеленой стене.

- Я опозорился из-за тебя. Надо мною все смеялись. Все! До сих пор при случае знакомые об этом вспоминают, - жарко, полушепотом выплевывал он ей в лицо.

Его крупные кривые зубы угрожающе скалились. Раскрасневшиеся глазенки голодно шарили по ее коже там, где в глубокой горловине летней майки тяжело, рывками поднималась грудь. Но все ж оглядывался непрестанно, с боязнью: не идет ли кто по коридору. Настя хлопала с недоумением ресницами. Никогда, думала она, ни в коем случае, даже если все мужчины вымрут, и один Сашка выживет – он вроде бы как друг, который всегда должен быть на подхвате, а не мужчина вовсе – она не станет целовать его в пухлые растрескавшиеся губы. У нее предназначение другое, будто нашептывали ей изголодавшиеся сущности из нижнего астрала, пустоцветом выгореть в той бесконечности, в которую она однажды окунулась и ее природой напиталась. Захлебнуться в ней. Сгинуть, будто ее вовсе не было.

- Зачем тебе понадобилась эта Камасутра? – Сашкино негодование под ее отстраненным взглядом превращалось в бессильный жалобный скулеж.

- Пусти, - Настя взбешенной фурией вырвалась из Сашкиных захватов.

Сгорбившись, обхватив плечи ладонями, побрела по коридору. Руки вздрагивали судорожными рывками. Следует стереть из памяти то, что с ней произошло тогда. Имя демона нельзя упоминать, чтобы не призвать его случайно. Настя остановилась. Обернулась, и крикнула язвительно, чтобы перебить нахлынувшие страхи:

- Ты даже книгу для меня взять не способен.

На первом этаже было многолюдно. В окна во всю стену врывался дневной свет, от которого вся нечисть, даже та, которая засела в разыгравшихся фантазиях, корчится и издыхает в жутких муках. Девчонки группами облепили подоконники. Прижавшись костлявой спиной к колонне, старшекурсник, по которому Настя тайно вздыхала больше полугода из-за его восточных глаз, обнимал за голый живот с пирсингом какую-то девицу, стриженную наголо. От виска до шеи у нее девиантной синевой распласталась вытатуированная надпись арабской вязью.

- А-а-а, попалась! – огромные ручищи, в ширине больше ее ладоней вдвое, смяли Настю в охапку и бессильно трепыхающимся тюком потянули в полумрак за колонной. На крепком жилистом запястье рядом с золотым браслетом, Настя видела, ядовитой изумрудной змейкой болталась пластиковая лента с надписями «friendship», «peace» и прочими крикливыми слащавыми словами. 

Антон, - поняла Настя сразу. Мажор, приставала, отморозок. Гордость университета, потому как на соревнованиях по гиревому спорту однажды занял третье место. Девчонкам, из тех, которые знают толк в мужчинах, Антон безумно нравится. В те редкие часы, когда Антон является на занятия, он ворует конспекты, запускает вирусы в компьютерном зале, облапывает девчонок, а чаще просто спит, устроившись на задней парте. Ему с пеленок приготовлено место в папиной конторе, к совершеннолетию куплена франтовская машина, которая сейчас стоит под козырьком у входа, и стараниями любящей семьи он приучен к вседозволенности.

Вокруг собрались любопытные, ожидая зрелищ. Антон - мастер устраивать перфоменсы для любителей поглумиться над тем, как унижают ближнего, похохотать, спрятавшись трусливо за чьи-то спины. Вон старшекурсник со своей лысой пассией в числе первых подбежал. Появился Сашка и выглядывал издали, привстав на цыпочки.  Мужчин вокруг полно, а заступиться некому. Сейчас мужчины с ясельного возраста приучены не честь прекрасной дамы защищать, а обходить проблемы стороной.

Под хохот и язвительные реплики, которыми толпа в нее бросалась – так в седые времена бросали камни в убийц, ведьм и святотатцев - Настя пыталась разжать по одному мужские пальцы на своей груди. Собственные руки ей казались немощными.

…Похоть и борьба – извечный танец жизни, - шелест чужих мыслей в голове. Пробудилась сущность из глубин ее кошмаров, наполняя тело раскаленной лавой боли и тем, чему нет объяснения. Тот, кто был по ту сторону ее кошмаров, выследил ее и поджидал неподалеку, сжавшись пружиной для удара. Настя вязла сонной мошкой в глубине его спокойствия, делаясь безвольной и послушной его собранным в сверхплотный луч приказам. Она видела его глазами, будто бы не кто-то неизвестный, а она сама сейчас стояла на террасе перед входом в окружении десятка крепышей. Взопревшие на солнцепеке майки плотно облегали их мясистые тела. Запах терпкого мужского пота и молодых гормонов едкою дегтярной каплей разбавляли пряные духи. Та самая худосочная брюнетка, которая, Настя видела, выбегала из дорогого магазина, прозванная Черноротой, обособилась от всех и неловко переминалась с ноги на ногу на сияющей металлом высоченной шпильке, прилепив к смазливому лицу вымученную, но покорную улыбку.

Насилие, - образы, рожденные в сознании того, кто был по ту сторону реальности редкими, но острыми, как отточенный клинок, пучками кромсали ее полуобморочное естество. – Он немало повидал насилия. Сам столько раз применял его, как самый скорый способ добиться своего, либо принудить к порядку. Но все же ему претило, когда телесной мощи не находят больше применения кроме как покуражиться над тем бедолагой, который ответить силой неспособен.

Бесноватая… Она ждала, что демон, вселившийся в нее, заставит кататься по полу, рвать на себе одежду скрюченными в судорогах пальцами и выплевывать из нутра с желчью и кусками легких грязные ругательства. Сознание же звонкими осколками скатится на дно реальности и тихо там угаснет. Но воля демона железным остовом поддерживала ее полуобморочное тело.

Руки с силою, заимствованной из преисподней, разорвали объятия Антона. Захват. Бросок, резко извернувшись. Связки, затрещали, но все же выдержали. Антон перелетел через нее и растянулся на полу. Заскулил побитой собакой. Держась рукою за затылок, попытался встать. Демон же, сделав свое дело, деликатно затаился. Несмотря на то, что тело разрывалось на бесчисленное множество осколков, а чувства, раздвоившись, осязали сразу две реальности, Настя сумела удержаться на краю сознания. Оглядела сверху вниз трепыхавшегося на полу Антона и насколько оставалось сил – телесной мощи от пережитого нисколько не уменьшились – двинула ногой Антону в пах. Удар вышел неумелым, смазанным.
Демон ей ответил всплеском недовольства и приказал убираться поскорей. Своей выходкой, - Настя читала его мысли как свои, - она разорвала надрезанное и заштопанное им второпях полотно причин и следствий.

- Я тебя убью, сучка! – прохрипел Антон.

- Это он может, - отозвался смешливый юношеский голос из толпы.
 
Настя, замерев, вслушивалась в то, что творилось у нее внутри. Демон оказался вовсе не чужеродным паразитом, который поселился в ней, и ее сжирает, а найденным внутри нее самой пространством, которое уходит в бесконечность. Казалось, стены, за которыми она привыкла жить, вдруг рухнули, и она, оказавшись в эпицентре урагана, терялась, где проходит грань между ее собственными порывами, всплывшими из неосознанного, и приказами, которые отдавала нечисть. 

Сашка пробрался через толпу, схватил Настю за руку и, расталкивая всех локтями, поволок к выходу.

- Бежим, пока Антон не поднялся, - голос его был непривычно серьезным.
   
С ужасом, в котором, словно в сахарном сиропе, вязли и тонули  мысли, Настя  вслед за Сашкой выскочила на улицу. Пульс колокольным боем колотил в висках. Боль рвала на клочья ее естество, которое молило о кончине и покое, и естество того, другого, который притаился по ту сторону ее кошмаров.   

Через дорогу, рядом с выложенным камнем парапетом, переминалась с ноги на ногу субтильная брюнетка в туго облегающем, чуть ниже колена, платье цвета кофе с молоком. Черноротая, узнала Настя. Вокруг нее, словно подтверждение того, что страхи Насти обретают плоть и кровь, со скукой на румяных физиономиях – кровь играет с молоком – толпилось с десяток крепышей. И еще один, тот, кого ей никогда не следовало видеть, черными глазищами – двумя осколками бездонной темноты, которая ее заглатывала – вперился в нее, просматривая насквозь.

 Реальности в ее мозгу критически, взрывоопасно сблизились. Настя видела себя глазами нечисти: совсем ребенок, белокурая, с всклокоченными кольцами волос в беспорядке мечущихся по спине. По-детски угловатые движения смягчают сочные округлости здорового и молодого тела. Показалось даже, что сквозь бледную от страха кожу, нежную, словно лилейный лепесток, на просвет можно видеть тонкие - еще не косточки – хрящи. Напоминает мраморную статую Венеры, только в лодыжках и талии чуть тоньше, а в груди потяжелее. Диссонансом ее облику был взгляд. Дикий. Затравленный. Колкий, как наточенное лезвие ножа, вынутого из-за пазухи в темной подворотне. 

Рано иди поздно это бы случилось, - шорох чужих мыслей в собственном нутре. – Даже если бы он намеренно избегал появляться в тех местах, где она, глупое безвинное дитя, бывает, притяжение, пусть слабое пока, как искра, высеченная над бочкой с порохом, свело б их вместе. Теперь цель найдена. Адов огонь распален, хоть и коптит пока смрадным смоляным дымком, отдавая в членах болью. А он растерян. Слушает, как сердце у того ребенка, которого он тянет за собой, бешено колотится, заглушая гулкими ударами шум улицы. Всматривается в заледеневшее смоляное озеро своей души, но демоны, которые там обитали много лет назад, молчат.

- Что мне с тобой делать, девочка? – черноглазая нечисть снизошла до мысленного разговора с ней. – Ты должна знать, ведь твои демоны еще мечутся и стонут. Потому тебе так больно. А мои давно уснули. Хочешь, я утихомирю твоих демонов? Тебе легче станет. Боль отдельно, впрочем, счастье и восторг отдельно тоже, а над ними – ты, ничем не связанная боле.

Ледяные щупальца ластящейся кошкой опутали ей внутренности. 
 
- Хочешь?   

Настя, не чувствуя ни слабости, ни иных надвигающихся болезненных признаков, провалилась в темноту.

*****

Кто-то тормошил ее с такой настойчивостью, от которой хотелось уползти тихонько и забиться в темный и безлюдный угол. Сознание вернулось полностью, когда ей рывком сдавили ребра, а в ноздри ворвался запах смятой травы и покрытого испариной чужого тела. Настя хотела подняться, подалась вперед и тут же стукнулась о чей-то лоб. Кулаком протерла слипшиеся веки – на нее в упор уставились черные миндалевидные глазищи, в которых бархат летней ночи был напитан опиумным маревом. Словно высеченное в камне тонкое лицо, обтянутое по-юношески гладкой, цвета пены поверх крепко сваренного кофе, кожей. Черты казались знакомыми, как собственное отраженье в зеркале, но вспомнить где она их видела – наяву ли, в томных сновидениях, в которых она течет горячим воском, или в найужаснейших своих кошмарах - Настя не смогла. Жилистая смуглая ладонь, прижатая ко лбу. Антрацитовые волосы, собранные в хвост, как у девчонки, свисали с угловатого и мощного плеча, скрытого под видавшей виды застиранной футболкой.

- Кто вы? – пробормотала Настя.

- Можешь звать меня Натх, - тихий шепот с длинным, словно шелест ветра душной ночью, «х». С таким шорохом ядовитая змея в песках крадется к своей жертве.
Движением, зеркальным жесту незнакомца, Настя потерла ушибленную голову. Должно быть, шишка вскочит. Приподнялась на локтях, чтобы осмотреться: она распласталась на газоне перед окнами родного факультета, на клочке травы между двумя полусухими елями. Вокруг собралась толпа, и десятки голосов сливались в непрерывный гомон.

Ловко, грациозно, как матерый лесной хищник, незнакомец поднялся с колен, и с учтивостью, которая казалась не любезностью, а требованием, протянул Насте руку. На его старых джинсах с белесыми потертостями отпечатался след свежей зелени. Одет, словно бродяга, которому не привыкать спать под открытым небом, - подумалось тогда. – Но разве важно, тряпье какого модного сезона носит та химера, которую многие видят перед смертью и которую бесхитростные души принимают иногда за ангела?

Настя застыла в нерешительности, глядя на протянутую ей ладонь.

- Ну же. Поднимайся. Я отвезу тебя домой, - в голосе с акцентом, как будто он каши в рот набрал, перемешались насмешка и расположение. – А если в обмороки будешь падать, то прямиком в больницу.

Настя опасливо отстранилась от ладони, которая к ней тянулась. На газон, встревая каблуками в землю, выскочила Черноротая с таким лицом, будто ей не доплатили за экзамен.

- Некогда нам припадочных по домам развозить! – заявила она, мельком удостоив Настю сердитым и брезгливым взглядом. На десятисантиметровой шпильке Черноротая едва доставала макушкой до плеча незнакомца и походила на настырную букашку, которую он только из жалости еще не раздавил.

- Замолчите, Ольга! – глухо рыкнул незнакомец.
Черноротая покрылась бледными пятнами, видными даже под толстым слоем пудры, но промолчала.

- Мы сами доберемся, - отозвался сзади Сашка. Он всегда чудесным образом оказывается рядом, когда нужен. 

Скрюченными в напряженьи пальцами Настя вцепилась в Сашкино костлявое плечо. В пути оглядывалась, ошалелым взглядом встречалась со взглядом незнакомца и в азиатском, чуждом ей лице, различала знакомые, но похороненные в лабиринтах неосознанного, линии.

Незнакомец улыбнулся сдержано и помахал рукой. В глубинах его глаз, черных, цвета темноты, которая рвала ее на части, за пеленой знойного дурмана, притаилась в ожидании химера, вырвавшаяся из преисподней.

Сашка с грубостью, за которой прячутся, чтобы скрыть бессилие, одернул Настю.   
- Чего уставилась? – издал злой смешок. Посильнее сжал,  как свою законную добычу, ее вялое, и без того занемевшее запястье. - Ласк восточных захотелось? 
Сэр Натаниэль Присли  - вот кто, отстранив бестолково мечущегося Сашку, отнес ее в тень под елями и без лишней суеты привел в чувство, - обрушилось на Настю через три дня, сразу после экзамена по экономике. - Если кратко, не опасаясь выглядеть чрезмерно фамильярным – Натх. Аристократ старой Европы. Авантюрист, известный среди коллекционеров и торговцев антиквариатом. Его пригласил сам Троицкий, и теперь изобретает способы, как лучше угодить ему. Отец Натаниэля то ли латинос то ли эмигрант из Индии, а мать – англичанка из аристократического рода. От обоих родителей он унаследовал наихудшие черты: западные снобизм и жесткость, восточные хитрость, деспотизм и несговорчивость. Еще тот фрукт!

Сашка посмеивался с заметной фальшью, дергано, мол все матримониальные мечты относительно  персоны сэра Присли Насте лучше удавить в зародыше и встреч с ним не искать. Вон Черноротую после встреч с ним трясет, как эпилептика, и она горстями пьет успокоительное.

Натаниэль Присли часто приезжает на исторический факультет к Троицкому, - сообщил ехидный девичий голос. – Сегодня его тоже видели.
 
Присли до сих пор тут, - появилось и усиливалось убеждение. Связь с черноглазой нечистью свернулась, но не исчезла окончательно, напоминая о себе обострившимся чутьем ко всему, что касалось персоны Присли. Страхи ее обрели плоть, кровь и подобие людское, следовательно, они не беспредельны – Насте хотелось в это верить – а значит, она способна с ними справиться. 
 
Как только Настя вышла на улицу, ее догнал Сашка и засеменил рядом. Он шутил о чем-то, и все невпопад, а физиономия его оставалась виноватой и потерянной. Слова его напрасно бились о границу, которой огородила себя Настя – не до Сашкиных острот ей было. Кожей, каждым волоском на теле она чувствовала, что Присли рядом, а с ним вместе, будто настоящая его природа, скрытая под грудой мяса и костей – непроявленная, притаившаяся до поры черная дыра в реальности. Хотелось сесть на асфальт среди дороги и кричать, глядя в небо, о том, чтобы на сей раз не было видений, и сама она не горела в пекле боли, иначе она не выдержит и сойдет с ума. Взяла покрепче Сашку за руку, чтоб не убежал, и шагала, сцепив зубы, окольною дорогой. Ведь она не может спрятаться в глубокий бункер, уехать туда, где ее Присли не найдет, или, на худой конец, окружить себя охраной.   

Присли она встретила за первым же поворотом, в тихом проулке с лавочками под каштанами и стриженым кустарником вдоль дороги. Настя почти налетела на него, когда он преградил ей дорогу. Ждал ее, - Настя испуганно подняла глаза на Присли. Тонкое прекрасное лицо, будто бы молоденькое, почти мальчишеское, было сковано спокойствием, как посмертной маскою из тех курганов, в которых он приехал рыться. Одни глаза живые, но наполнены нездешнею, потусторонней, чуждой жизнью. 
   
- Мне нужно, чтобы ты пошла со мной, - тихий ровный голос. Не нужно никаких эмоций, повышенных тонов и прочих демонстраций силы, и без того ясно, что всякая попытка с ним бороться будет немедленно подавлена.

Настя, глухо взвизгнув испуганным зверьком, толкнула Сашку прямо на Присли, а сама через газоны и кусты рванула прочь. Споткнулась о бордюр и, выставив перед собою руки, полетела вниз. Черт бы побрал эти каблуки, на которых она самой себе казалась изящнее и выше. Правое колено и ладони врезались в асфальт, но Настя удержалась, чтоб не распластаться прямо посреди дороги. Присли неспешно – добегалась она уже - подошел к ней и протянул руку. Настя фыркнула, оскалившись, и отвернулась. Глянула на свои свезенные ладони, шмыгнула носом, когда сильная рука стальным захватом повыше локтя подняла ее на ноги. Время сделалось вдруг вязким. Сашка, сжимая кулаки, издалека опасливо и виновато, будто извиняясь за свое присутствие, глазел на Присли. Ну же, Настя умоляла Сашку взглядом, помоги. И знала, что бросать вызов чудовищу, которому он макушкой до плеча достает, и с движениями гибкими и точными, как у кошки, он не посмеет. 

Черные глазищи просматривали Настю насквозь.

- Не дергайся, не то будет больно. Никаких истерик, криков, обмороков, и я не причиню тебе вреда.   

Не отпуская ее руки, Присли носовым платком отряхнул въевшуюся грязь с ее колена, протер ее ладони, и поволок Настю за собой. Не торопил ее, дожидаясь, пока Настя переставит ноги, которые будто в песке вязли.

- Мы куда?

Присли не ответил. Помог Насте взойти по ступеням ближайшего кафе, оказавшегося внутри безлюдным. С той обходительностью, которою она раньше видела разве что в кино, и от которой она чувствовала себя хрупкой и беспомощной, и как ответить на нее не знала, Присли усадил ее за столик.
- Блинчики с творогом и сок для дамы, и коньяка мне, - распорядился он подбежавшему официанту. 

  Потом добавил:
– И еще тарелку супа даме.

- Я не голодна… - голос Насти сливался с тишиной в огромном пустом зале.
В последний раз она была в кафе много лет назад, еще ребенком, когда бабушка, которой уже нет в живых, водила ее в парк аттракционов.

- Ты со вчерашнего вечера не ела. 

Присли был прав. Ее желудок предательски требовал чего-нибудь съестного. Настя опустила голову и буравила глазами с подступившею слезой колени, которые она тщательно прикрыла юбкой, и свои стоптанные туфли. 

- Вы меня отпустите? – пролепетала.

Или, накормив, удавит в ближайшей подворотне? А может, сначала свозит в номера, куда голодные по женской ласке господа водят продажных девиц?
Ресницы Присли дрогнули. Радужка глубокого коричневого цвета, переходящего в черноту, казалась бархатной. Он улыбнулся мягко, с добротой.

- Мне нужно рассмотреть тебя как следует, и я подумаю, что с тобою делать.

 Официант принес пузатый бокал, заполненный на четверть коньяком. Присли жестом отпустил официанта, и, едва он удалился, Присли, держа бокал в руках, опустился перед Настей на корточки. Она сжалась сгустком оголенных нервов, и сердце перестало трепыхаться. С силой Присли разжал ее пальцы, которые натягивали юбку на свезенное колено.

- Кровь выступила, - сказал Присли тихо. Потом добавил, – Я и не догадывался, что ты такая… 

Настолько ласково, что даже не щипало вовсе, он коснулся платком, смоченным в коньяке, свежей раны. Ладони Насти, сплетенные в клубок, беспомощно вздрогнули. Коса густого угольного цвета со спины съехала на грудь Присли и забавно колыхалась, когда он наклонялся.
   
 - Какая?

Он подул ей на коленку.

- Молодая и глупая.

Настя разочарованно выдохнула. Чего она ждала, глупышка, от старого аристократа, которого забавляет быть любезным с плебсом? Банального и пошлого признания того, что ее экстерьер есть бьютифул, несмотря на сбитые колени?
- А вы… Вы ненормальный, страшный человек, - выпалила Настя. 

- Еще ты людей дичишься, - тихо, с размеренным спокойствием продолжал Присли, усевшись напротив нее. Его глазами на нее смотрела темнота, которая - Настя помнила – едва не разорвала ее на тысячи осколков. – Сама себя стыдишься, хотя ты ничем не хуже и не лучше, чем любой другой. Нет, чуть лучше. Ты молода и неиспорчена. Материал, которому можно придать любую форму. Еще ты очень на меня похожа, когда мне было…

Присли полуприкрыл веки. На лицо его, не отражавшее эмоций, опустилась тень счастья и покоя. Он умолк, и, казалось, рассматривает то, что глазу видеть не дано. Так в тишине, разбавленной гулом автомобилей за окном и стуком ее сердца, минута тянулась за минутою. И когда его дыхание утихло, Настя беззвучно поднялась, на цыпочках попятилась к двери. Выбросила из головы все переживания и страхи. Мыслями опутывала Присли, словно сетью. Он весьма недурно сложен, мил и обходителен, а совершеннее черт его лица ей встречать не доводилось.

Снова шаг.

Он - химера, выползшая из тех глубин ее самой, где обитают, не приняв еще формы, кошмары и тайные желания.

Еще шаг.

Черные ресницы распахнулись. Под взглядом, который осязался кожей, Настя дикою зверюшкой, пойманною на горячем, едва не осела на пол.

- Мне надо в туалет, - Настя опустила голову. Только не смотреть в его страшные, потусторонние, играющие переливами бархата глаза, не то воля, собранная по крупицам, разлетится вдребезги.
 
- Я провожу тебя.

Появился официант с заказанными блинчиками и супом, и Настя вовсе осмелела.

  - Не надо, - рассмеялась она с деланным весельем. - Я сама найду дорогу. Скоро я вернусь, и мы поговорим, каким вы были молодым и глупым. 

- Пройдите в коридор, и налево, - подсказал ей официант.
Настя повесила сумку на плечо, кокетливо улыбнулась Присли. Он должен думать, что она пригрелась кошкой рядом с ним. Что не знала ничего нежнее его рук на своем разбитом в кровь колене.

Уверенной походкой, не спеша, Настя добралась до коридора, и только, оказавшись за дверьми, помчалась что есть мочи. На ближайшей остановке втиснулась маршрутку, которая ей сразу подвернулась, и даже не глянула, куда она идет. Упала на свободное сиденье. Руки дрожали мелкой дрожью, в висках колоколом бил пульс, и в каждой светлой майке, промелькнувшей по пути в окне, мерещился Присли. 

Разрыдалась Настя только дома, в темной затхлой комнате, в которой благодаря чуду, имя которому – нищета, помещались три постели. Ревела, уткнувшись носом в жесткую подушку, горько, безнадежно, сдерживая хрипы и глотая слезы, чтоб ни мать, ни сестры, собравшиеся смотреть по телевизору нудный и наивный сериал, не догадались, как ей нестерпимо больно от того, что изнутри ее сжирает ядовитым червем химера со взглядом мягким, словно бархат.
 
*****

Место для раскопа было выбрано и огорожено полосатой лентой чуть поодаль  жилого микрорайона на окраине забытого Богом и властями поселка городского типа с названием Заречный. Если взобраться повыше, на валун, или на торчащий из земли обломок бетонной плиты, каких тут было разбросано немало, то за полем полыни, сурепки и покрытых белым цветом кустов бузины, можно наблюдать, как отсвечивает рябью, блеской, что рыбья чешуя, здешняя речушка. Чем приглянулся Присли этот заваленный строительным мусором клочек земли, Троицкий не знал, но когда Присли попросил остановить машину и четверть часа в одиночестве бродил по пустырю, знаком дав понять, что собеседников ему не нужно, а потом ткнул пальцем в землю: «Здесь», Троицкий распорядился приступать к работам. 
На глубине в полтора человеческих роста, ковш экскаватора наткнулся на бревна, сваленные скопом. 

- Еще двести лет назад река была гораздо полноводней, - Присли щурился, осматриваяь вокруг. Ветер трепал, как тряпку, его разметавшиеся по нагим плечам волосы. Потную рубаху он давно содрал с себя и обвязал вокруг пояса. Теперь полуденное солнце поблескивало на рельефах его подтянутого смуглого тела. – Русло пролегало здесь,  – он махнул рукой туда, где в нагромождении камней росла бузина и шиповник. – Метров триста - триста пятьдесят от теперешнего. Посмотрите, мы сейчас в низине. Современные постройки находятся гораздо выше, и почва под ними другая, не  глинистая, как под нами. Тут селение небольшое, скорее всего, хутор, когда-то смыло селью.

Далее работали лопатами студенты, которых привез Троицкий. Отрыли остатки нескольких бревенчатых изб, скелеты людей в сгнившей от времени одежде. Нашли много домашней утвари, иконы, остатки книг, ржавые кремниевые ружья. Вокруг котлована выставили круглосуточную охрану, разогнали мальчишек, которые сбежались к месту раскопок со всей округи. Троицкий суматошно носился в отрытом котловане, потом вырвал у студента лопату и начал сам копать.
 
- Это чудо! – захлебывался он от восторга, - Подумать только – екатериниские времена! Как все прекрасно сохранилось!

 На радостях он расцеловал Присли и  подарил ему одну из найденных икон и хорошо сохранившуюся саблю.

- Надо убрать отсюда все, что имеет какую-либо ценность и рыть глубже, - сказал Присли.

- Что? -  не понял Троицкий, - Зачем глубже? Мы и так нашли то, чего хватит не на один музей и парочку диссертаций. Тут работы на добрый десяток лет.

- Нет, - твердо возразил Присли, - я не за этим приехал. Мы будем рыть дальше. Поверьте, там, внизу, находится то, что представляет гораздо большую ценность.
 - Вы меня не убедите. Какая еще ценность? Почему мы должны уничтожить вот это все? –  Троицкий нервным жестом указал в сторону котлована.

- Тысяч десять лет до нашей эры, - кратко произнес Присли.

Троицкий замолчал. Еще некоторое время он осмыслял, что ему сказали, потом потребовал коньяка без закуски, выпил залпом.
- Ройте, - наконец разрешил он. 
На этот раз рыли значительно дольше, безжалостно калеча фундаменты 18 века. В земле более ничего обнаружить не удалось.
- Глубже!  - командовал Присли.
Троицкий молча сжимал кулаки – неужели он зря его послушал? Правда, Присли всегда интересовался чем-то гораздо более древним, чем восемнадцатый век, поэтому оставалось только верить его интуиции.

Ранний палеолит городище Работали не одну неделю. Вырыли котлован более десяти метров глубиной, когда ковш экскаватора  уперся в камень. Лопатами откопали глыбу из серого камня, в два человеческих роста. Когда ее очистили от остатков земли, обнажилась грубая фигура языческого божка.

Троицкий, плача, схватил Присли за полы куртки.

- Как, как ты мог об этом знать? – вопрошал он надорванным голосом.

Присли сослался на свою последнюю книгу по статистической обработке геологических, исторических и прочих данных. Троицкий в математике не был силен.  В тот день, вечером, его  увезли в больницу с обширным инфарктом.
Отрыли еще несколько подобных божков, стоящих по краю круглой каменной плиты, исперщленной орнаментом. Присли, наконец, потерял английскую невозмутимость и тщательно фотографировал каждый сантиметр находки. Недалеко от плиты обнаружили человеческие останки, а также украшения из камня, золота, меди, черепки глиняной посуды. Охрана обыскивала каждого, кто хотя бы на минуту покидал место раскопок. Останки растений, найденные в порах плиты, и кости отправили на радиоуглеродный анализ. «Двенадцать – четырнадцать тысяч лет   до нашей эры»  - пришел вердикт.

Троицкий вырвался из больницы уже на седьмой день и примчался на раскопки. Присли показал ему небольшую пластину из белого металла,  покрытую орнаментом. Пластина  была круглой формы и  абсолютно не имела следов коррозии.

- Это я заберу себе, - сообщил Присли. - Как договаривались.

Раскопки велись до самых ноябрьских дождей и первых заморозков, пока не было принято решение приостановить работы до весны.

 Юрий Львович Троицкий, вернувшись с раскопок, решил отметить находку, а заодно и день рождения свой жены с поистине славянским размахом. Это событие широко осветили в прессе как научное и культурное мероприятие, и провели в элитном ресторане в центре города. В числе приглашенных были политики, крупные бизнесмены, известные деятели искусства и прочая придворная челядь со своими стареющими женами и костлявыми дочками. Да – да, именно с дочками, которые ради разрекламированного заморского жениха сэра Натана Присли в тот день отказались от кислотных тусовок в модных клубах. Приехал из Москвы даже сам Троицкий – старший.

Присли явился  в ресторан на своем спортивном автомобиле в сопровождении Ольги. Для нее было полной неожиданностью, когда она увидела Присли не в драных джинсах, а в идеально сидящем костюме и при запонках с крупными бриллиантами. Высокий, с точеными чертами лица, он смотрелся необыкновенно благородно. Ольга тоже выглядела великолепно в длинном темно-зеленом платье, крой которого позволял любоваться ее прелестной спиной, и в драгоценностях из белого  золота с изумрудами. Ее фото вдвоем с Присли тиражировалось потом на первых страницах всех областных газет,  а позже – в глянцевых журналах.
 
   В центре банкетного зала, под стеклом, демонстрировались наиболее ценные находки с недавних раскопок. Тут были старинные иконы, казацкие сабли, мушкеты, старинная утварь, ювелирные украшения, древние предметы культа из камня и драгоценных металлов. Знающие люди понимали, что это все потом можно будет купить на аукционе или просто в антикварных магазинах, которые принадлежат Троицкому - младшему.

Планировалось, что главным лицом празднества будет сэр Присли. Он произнес небольшой, не лишенный юмора  спич по поводу результативных раскопок, поблагодарил за оказанное содействие местную власть в лице Юрия Львовича, а также студентов-археологов, которых на празднестве не оказалось. Дамы, в основном те, которым уже было за тридцать, отметили мужественный торс и завораживающие колдовские глаза сэра Присли.  А Ольга с интересом наблюдала за этими дамами, предвкушая, как они потом наткнутся на полное отсутствие интереса к их дражайшим персонам со стороны Натана.

 После недолгой формальной беседы с важными людьми, которая вызвала у него скучающую ухмылку, Присли уединился в углу с малоизвестным и профессором, невесть откуда взявшемся на празднестве. Громко споря, они до утра обсуждали какую-то математическую модель.

- Ничего не поделаешь, сэр Присли – настоящий фанат своего дела, - оставалось лишь оправдываться Троицкому – младшему перед влиятельными гостями.
   
Утром никто и не заметил, что Присли куда-то подевался. Даже охрана не видела того, как он поснимал со своей машины все маячки и прицепил их к машине Троицкого – старшего. Это обнаружилось потом, когда охрана Сашки Троицкого чуть не перестреляла людей, которые преследовали его, и работали, как оказалось,  на его брата. 

*****

Улица была тенистой и безлюдной. Населяли ее упитанные полосатые коты в ошейниках, время от времени выпрыгивающие на дорогу, и фантомы, невидимые человеческому глазу. Фантомы слушали по радио утренние новости, гремели невидимой посудой на кухнях, скрытых за акациями и рябинами, жарили рыбу и картошку и пекли ванильное печенье, наполняя аппетитным ароматом вогкий от утренней росы смог большого города.

До тротуара на другой стороне улицы оставалось несколько шагов, когда сонную тишину прорезал скрежет тормозов и звон разбитого стекла. Настя обернулась – всего в метре от нее стерильно-белый джип, который неслышно подкрался сзади, провалился передним колесом в открытый канализационный люк. Из джипа выскочила полная блондинка с заспанным лицом, на котором яркой бесформенной кляксой выделялись неестественно надутые губы, крашенные розовой помадой. С недовольным бормотаньем блондинка осмотрела передок своей машины. Смачно выругалась сквозь зубы.

Если б не открытый люк, заспанная дамочка в своей машине, которая по тяжести не уступает танку, размазала ее бы по асфальту, -  Настя наощупь отыскала оберег, купленный у гадалки, который болтался на груди, и ускорила шаг. Глазеть по сторонам и впутываться во всякие истории ей было некогда – хозяин магазина, куда она устроилась работать на два летних месяца, не терпит опозданий. Впрочем, раздражение, переходящее в крик и печеночные колики у него вызывает все, что не приносит моментального дохода.

Настя продавала мороженое из короба на улице. Хозяин обещал до конца сезона поставить ее готовить кур–гриль – там выручка поболе будет - но в магазин нагрянула проверка из санстанции, и гриль закрыли до лучших времен. Хозяин, злой, словно цепной пес, выругал всех продавщиц, а Насте так вдвойне досталось, и увез пропановый баллон для гриля в багажнике своего новенького франтовского «Хюндая». А вечером появился в магазине притихший, сам не свой. У него руки тряслись, когда он рассказывал, что баллон взорвался, едва он запер ворота гаража, и вдребезги разнес не только машину, за которую кредит еще не выплачен, но и три соседних гаража. А Настю долго преследовало муторное послевкусие того, что в опасной близости от нее пронеслось, отбросило ее ударной волной и едва не раздавило всмятку нечто чудовищно-громадное, имеющее материальную природу, но не ограниченное вещной оболочкой. Какой-то закон, не поддающийся нравственным и прочим чувственным пристрастиям. Воронка в полотне причин и следствий, которые она сложить в единый пазл не может.

В тот день, когда высшая воля, в которой многие склонны видеть раздутое до вселенских масштабов и наделенное андропоморфными чертами благо, не позволила толстухе с силиконовыми губами вкатать в расплавленный жарой асфальт ее не успевшие оформиться косточки, под вечер, в своей комнате, похожей то ли на сырую конуру, то ли на больничную палату, Настя упала на постель, и ей приснился сон…

Она пробирается сквозь заросли, которым, казалось, нет конца, и ветви дикого шиповника оставляют на бледной коже, фосфорицирующей в полутьме, черные кровоточащие борозды. Где-то - в ином мире или прошлой жизни - день стоит в зените, но под плотной древесной кроной, где даже время вязнет в душных испарениях словно в паутине, ночь сменяют сумерки. Она забыла, кто она. Все привязанности и воспоминания о прошлом свернула в тугой узел и похоронила под корченными старческой подагрой клешнями корней много часов… недель… веков назад. Выбросила из головы, как бесполезный груз, который однако не давал отчаявшемуся страннику превратиться в зверя.

Полосы жиденького света сквозь папоротник, напитанный влагой, полощут глазам, и она осторожно пятится. Втягивает ноздрями вогкий лесной дух, прислушивается к далеким шорохам, и только после этого из-под дремучей сени, с которой срослась настолько, что в жилах ее кровь была разбавлена древесным соком, выпрыгивает на пролесок к озерцу. Беззвучным шагом приближается к воде - от воды тянет холодом и топкой ненасытной гнилью. Опускается на колени, и когда рябь на поверхности воды, отсвечивающей серебром, стихает, из спокойной глади на нее в упор смотрит лицо: темные глазищи, как у напуганной охотниками лани, ставшая оливковой от недостатка солнца кожа, спутанные волосы чернее топкой трясины на болоте. Он… Она с остановленным на выдохе сердцем тянет отражению ладонь.

Крошечная часть сознания, которая прорвалась из паутины сна к реальности, распознала подмену и забила тревогу: отразиться в озере должна ее физиономия в ореоле белесых кудрей, невесомых, как цыплячий пух, но не каменно-спокойное, как у восточного божка, лицо Натаниэля Присли.

Сон длится дальше. Пальцы прикасаются к поверхности воды и обескровленные их подушечки приобретают цвет индиго. А под кожу слизкою змеею вливается в нее по капле, мерными толчками - так кровь сочится в венах - едкая ментолово-горячая субстанция. 

Настя закричала и проснулась. На улице лил дождь, похолодало и сильно сквозило из открытого окна.

- Изыйди, - прошептала Настя вслух.

Потом прочитала мысленно «Отче наш» и перекрестилась. Чудовищно-громадное и непостижимое, сгустившееся за окном ответило ей ветвистой молнией в полнеба.
         
Когда с ней расплатились за работу в магазине, Настя присмотрела в оружейной лавке дамский пистолет. Заряжался он патронами со слезоточивым газом, приятно оттягивал своим весом руку, вытянутую в манерно-агрессивной позе, и был несложен в обращении. Но денег хватило только на электрошокер – сомнительная защита от демона, который повадился пить ее жизненные соки, но все же то, что не позволяло Насте чувствовать себя безоружной жертвой, выброшенной на арену с хищным зверем. Покупка же новых туфель взамен изношенных была отложена до следующего лета.

С первых чисел сентября Настя записалась на занятия каратэ при университете. Бесплатные. Сначала она размахивала ногами в паре с Сашкой, воображая перед собой издевательски безэмоциональную физиономию Натаниэля Присли. Сашка переносил ее удары, захваты и царапанья со смирением, достойным средневекового подвижника, который поставил себе целью быть увековеченным в канонах мучеников, пока вечерами у него вдруг не обнаружились дела куда важнее, чем играть роль мальчика для битья. Следующей жертвой Насти оказался тренер, тощий жилистый бурят. Каждый раз, когда в  спаринге Настя то босой пяткой попадала ему в солнечное сплетение, то коленом в пах, не прикрытый щитком, он, сердито прикрикнув, выгонял ее с татами в угол. Отжиматься. И учиться самоконтролю.   
 Солнечные дни, пронизанные дымом от спаленной листвы, пряной грибной сыростью и криками диких уток сменились дождями, утренними заморозками и хандрой, которая то и дело скатывалась в гриппозную вялость. Тоску, сгустившуюся над городом, немного развеяло известие: в каком-то часе езды по разбитой трассе, на окраине доселе мало кому известного поселка городского типа стараниями Троицкого – младшего  было найдено языческое капище. По своему возрасту находка превосходит все найденные в здешних широтах стоянки первобытного человека. Героем дня в городе стал Юрий Львович Троицкий. Нахальные девчушки из теленовостей ловили его на пути из кабинета в исполкоме до автомобиля; областные газеты печатали на первой полосе его фото в цвете рядом с изображениями бронзовых наконечников для копий и черепков из обожженной глины, которые уже как много десятилетий пылятся на самых дальних музейных полках; манерные же сплетницы, из круга жен и содержанок влиятельных особ, обсуждали не меха, модные в нынешнем сезоне, и не драгоценности, которые уместнее надеть на годовщину смерти какого-то завсегдатая их вечеринок, погибшего на полуночной трассе в гонке за адреналином, а изделия из кости и бронзы эпохи раннего палеолита. За спиной же Троицкого, словно осторожная сумеречная тень, время от времени свету представал и Присли.

 - Девочки, глаза подобной глубины могут иметь только ангелы. Или волхвы, какие жили в древности. Или колдуны, - крашенное в рыжий цвет создание в кукольном пальтишке умиленно прижимало к сухонькой груди холеные ладони.

  - Или кровососы, каких свет не видывал, - хрипло парировала собеседница кукольного создания. Пальцами с застарелым маникюром она вынула изо рта скуренную, меченую помадой сигарету и швырнула в направлении урны, спрятанной между дверью математического факультета и беленой известью колонной. Сигарета, преодолев три четверти пути, упала в цементную крошку, в которую годы превращали здание, и продолжила тлеть оранжевым огоньком со смрадной струйкой дыма. – Летом Троицкий из-за него с инфарктом слег. Вчера у Троицкого был прием, так, говорят, наш черноглазый ангел, которому, кстати, скоро полтинник исполнится, и там многим нервы потрепал.    

Присли до нее нет никакого дела, убеждала себя Настя. Он помог ей, дурочке, которая грохнулась в обморок из-за жары и переутомления, и подобным образом поступил бы каждый воспитанный мужчина. Сейчас он и лица ее не вспомнит. А мысленные разговоры между ней и Присли создала ее воспаленная фантазия, подогретая эзотерическими баснями гадалки, либо – Настя боялась этого слова - шизофрения.

Она температурила, потому ушла домой пораньше, сразу после первой пары. С неба падал мелкий дождь пополам со снегом, и слизкие капли то и дело скатывались за ворот куртки. Из носа текло, в горле першило, прорываясь грудным кашлем, а руки, даже будучи засунутыми в карманы, дрожали от холода. В сквере с черными от влаги тополями, которые верхушками вязли в тумане, было непривычно безлюдно. Только две старухи прогуливались в конце аллеи, ведя на поводках продрогших пекинесов, да вдалеке, на обочине дороги дымили сигаретками и спорили о политике таксисты. А из-за кустарника то и дело выныривали скульптурные композиции в стиле импрессионизма, способные в темное время суток довести до заикания неподготовленного человека.    
 
Из-за того же кустарника, вслед за очередным уродцем, слепленным из песчаника и разноцветных стекол, появился молодой человек. Светленький такой, опрятненький, сухой, несмотря на слякоть и отсутствие зонта. Одет, словно манекен, во все свежее, с запахом магазина, уютное и дорогое. Чужеродное пятно янтарно-медового тепла на сером полотне города, прорисованном непогодой, смогом и простудой. Запинаясь и розовея – от холода, наверное – янтарно-медовый спросил у Насти, который час. А глазки его,  светлые - две голубые льдинки - и доверчивые, словно у детдомовца на рекламе с биг-борда, все косили на дорогу, чуть в сторону от таксистов, где был припаркован «хюндай» с легкомысленно маленьким зазором между днищем и дорогой, точь-точь такой, как у Антона с факультета.

Настя машинально приподняла рукав куртки, обнажив маленькие часики с полустертой фальшивой позолотой. 

- Девять часов… - Настя не договорила, когда янтарно-медовый зажал ей рот рукой.

Из ниоткуда появилось еще одно мужское лицо в возрасте гормональной гиперфунукции. Вдвоем с медово-янтарным они подхватили упирающуюся Настю под руки и поволокли в сторону джипа. Она успела увидеть, как старушки с пекинесами в конце аллеи торопливо зашагали в другую сторону. Попыталась поставить медово-янтарному подножку, но тут же получила такой удар в висок, что в глазах все поплыло.

«Смотрите, девку куда-то тянут» - доносился издалека хриплый голос, а за ним следом – пошленький мужской смешок.
 
Когда в голове стало проясняться, она обнаружила себя на заднем сиденье автомобиля, обшитом мягкой, словно нутро устрицы, кремовой кожей, зажатая с двух сторон гламурными молодчиками крупных габаритов. Еще один, на водительском месте, повернулся к ней лицом. Антон!

- У меня на хате сегодня не получиться. Мать звонила, сказала, что гриппует и осталась дома. Но тут неподалеку есть пустырь… - Антон глотнул кислотного цвета жидкости из горла початой бутылки, довольно потянулся всем долговязым мясистым туловищем и издал вопль дикого самца homo sapience, к которому вольер подсадили самку.   
 
Четверть часа дороги похитители превратили в аттракцион выпущенных на свободу животных влечений. Затоптали грязными ботинками вязаный берет, который сорвали с Насти и бросили под ноги. Окунали в грязь и ее саму – жадными и потными руками, влажным дыханием в лицо с алкогольным перегаром, разбавленным фруктовой жевательной резинкой, глуповатыми остротами о том, что ей самое место на помойке - таков, мол, удел любого неудачника. Когда же Настя пряталась от насмешек в нору, вырытую интроверсией, еще более глубокую и темную, чем обычно, из-за температуры, и не вздрагивала под занесенными кулаками, ее выдергивали в реальный мир шлепками по лицу. Но били не сильно – места, чтобы размахнуться, в тесном салоне было мало.

   На пустыре сухая, вымахавшая в пол человеческого роста, амброзия гнулась под вогкой снежной коркой. Одну сторону дороги которая вела сюда, огораживал полуразрушенный бетонный забор с колючей проволокой поверху, по-видимому, остатки какого-то промышленного цеха; с другой же стороны дороги стоял заброшенный ларек, в разбитом окне которого просматривалась надпись «продается», выведенная на куске картона, а за ларьком - столбы высоковольтной линии эектропередач.

Юркое детище корейского автопрома плавно приземлилось на обочине. Вокруг – ни души, только со стороны поселка по разбитой вдрызг дороге навстречу летел автомобиль. Приблизившись к пустырю, он сбавил ход, и, противно скрипнув резиной по мокрой щебенке, вписался в задок машины Антона. От удара ее вынесло с дороги, она прокатилась пару метров по наклонной и со смачным треском раздавила бампер о кирпичную кладку, едва видную под заснеженной травой. Настя стукнулась лицом о переднее сиденье, отчего из носа брызнуло что-то липкое и густое. А пространство в машине наполнилось предчувствием опасности куда большей, нежели та, которая исходила от компании подвыпивших мажоров.

- Ты покойник, - Антон первым смог сложить беспорядочные возгласы возбуждения в связные слова.

Руки Насти наконец освободились, и она смогла достать из кармана куртки носовой платок. В том же кармане, там где ему и следовало быть, пальцы обнаружили электрошокер.   
   
Антон, а следом за ним и один из его дружков, выскочили из машины. Из автомобиля же, который оставался на обочине, появился тот, кого Настя меньше всего желала видеть – Натаниэль Присли. Он уставился в упор, будто между ними не было темного автомобильного стекла, в ее зрачки. Показалось даже, что лицо его, непроницаемое, как у каменного божка с берегов Ганги и Ямуны, дрогнуло в улыбке. Антон со спутником размахивали перед лицом Присли кулаками и выкрикивали ругательства с угрозами. Глупые, - Настя передернулась от нехорошего предчувствия, - они похожи на подростков в дешевом фильме ужасов, которые с упрямством слепых котят лезут в логово давно не жравшей потусторонней твари. 

Она высморкалась кровью, спрятала платок в карман и бросилась в сторону неплотно закрытой двери автомобиля. Бежать… Бежать, не мешкая, пока тварь, явившуюся из преисподней, отвлекают два крупных, крепко сбитых и чрезчур в себе уверенных остолопа. Медово-янтарный схватил ее за воротник и, промямлив что-то, что должно ее унизить, рывком усадил на место. Настя ответила ударом кулака в челюсть, отработанным за три месяца тренировок. И тут же, не дав ему опомниться, припечатала в лоб электрошокером.

Мокрый снег на улице прекратился. Вместо него ветер метал острую ледяную крошку. Она позвякивала растолченным в пыль стеклом и жгла лицо и ничем не прикрытые ладони. У дороги, уткнувшись лицом в щебень, распластался Антон, а Натаниэль Присли, поместив одно колено на его спину, добывал из его карманов и швырял в бурьяны сначала выкидной нож, потом – мобильный телефон, предварительно вынув из него аккумулятор, и в конце концов – ключи от машины с брелоком сигнализации. 

Порыв ветра донес глухой рык Антона:

- Ты знаешь, кто мой отец?

Настя остановилась, чтобы рассмотреть, на чьей стороне перевес, а заодно отдышаться и определить, в какую сторону бежать.

Антон вздыбился всем телом, пытаясь вырваться из захвата Присли. Куртка его задралась, оголяя розовую, как мякоть молодого поросенка, поясницу, едва втиснутую в джинсы с низкой посадкой. А спутник его, разукрашенный полосами грязи, раскрасневшийся и взъерошенный, дико сверкал глазами и двигался на Присли со здоровенной корягой наперевес.
 
Присли очередной раз запустил руку в складки одежд Антона и вынул оттуда пистолет. Коряга уже была занесена над ним, когда он, щелкнув затвором, направил ствол в живот нападавшему.

-  Газовый, но переделан под огнестрельные патроны, – Присли хмыкнул тихо, как чему-то, что его забавляет. Резким движение ударил Антона локтем в спину. Тот противно, болезненно заскулил. – Еще раз шелохнешься, шею сверну... Если до того пристрелю. Обоих.   

Настя выбралась на покрытый скользкой коркой асфальт и что есть мочи рванула в сторону поселка.

Непогода усиливалась. Ледяной дождь чуть притих, чтобы через минуту низвергнуться на землю с новыми силами. Ветер, казалось, вырвался из преисподней. Мимо проехала фура, груженная прокатом, и оглушила Настю ревом клаксона, чтоб ушла с дороги. Следом за фурой Настю обогнал и остановился прямо перед ней черный, порядком мятый автомобиль Присли. Дверь распахнулась.
- Быстро в машину! – приказал Присли.

Настя замотала головой в знак несогласия и попятилась. Лед таял на ее раскаленных, что багровые угли, щеках, и водой стекал за ворот. Руки тряслись от холода, но телу было нестерпимо жарко. В течение каких-то секунд Присли поймал ее - он дьявольски быстро двигался - схватил в охапку и потащил к своему автомобилю. Настя что есть мочи брыкалась, визжала в диапазоне, близком к ультразвуку, и пыталась укусить Присли. Не проронив ни слова, он намотал на кулак ее косу и впился губами в ее горячие пересохшие губы. Словно печать ставил. Приручал к себе, напитывая ее своей отравой. Настя обмякла. Закружилась голова, по спине забегали полчища мурашек, а внизу живота зародилась и рассыпалась по членам мелкая блаженная дрожь…

Уже в машине, когда Настя, вжавшись в кресло, робко тянула к торпеде, от которой текло приятное тепло, свои продрогшие пальцы, Присли ей сказал:
- Теперь ты под моим покровительством.

Было в его словах нечто архаичное. Незыблемое. Вырубленное в камне. Предначертанное заранее, отчего нет спасения. Клонило в сон от его тихого голоса, в котором сквозь британский говор проступал другой, похожий на птичье воркование. И от пьянкого полынного запаха его порядком взмокших волос. А по животу и пояснице еще бегали, хоть их число и поубавилось, мурашки ее мимовольного блаженства. 

- Я не нуждаюсь  в вашем покровительстве, - так же тихо сказала Настя.
Позади раздался грохот и скрежет металла о металл. Настя обернулась. Сквозь стекло, покрытое снежной крошкой, было видно, как на взявшемся льдом асфальте, у того самого столба, где Присли затолкал ее в свою машину, заносило фуру, похожую на ту, какая ее обогнала.

Присли, не отрывая глаз от дороги, накрыл ее ладонь своей ладонью. Желтая, с бледной зеленцой, кожа напоминала о сновидении, в котором Настя скиталась по нехоженому лесу.

- Нуждаешься, маленькая дикарка, - произнес он четко, по слогам.
И добавил тоном, который давал понять, что спорить с ним, просить о чем-то или взывать к жалости бесполезно: 

- Сегодня я вылетаю в Лондон. Ты полетишь со мной.

Он сам позвонил в дверь ее родительской квартиры на пятом этаже панельной высотки. В подъезде в стены въелся запах кошачьей мочи и застарелого борща, а из квартиры на верхнем этаже, в которой жильцы устроили наркопритон, несло варевом с ацетоном. Ирреальное наложение кошмаров – внешнего, с которым нужно смириться, упорядочить его для себя, превратить в рутину, и того, который проснулся внутри нее и чудесным образом просочился из мира теней и тусклых фантазий в реальность. Дверь открыла мать. Будто прозрев, Настя рассматривала, как она обезображена временем, болезнями, которые с годами только накапливаются, пятью родами и монотонными, а оттого вдвойне изматывающими, хлопотами. То, что Присли, должно быть, ровесник ее матери, сознание не принимало.

- Она замерзла, - Присли первым начал разговор.

В дверях прихожей, почесывая плотное брюшко под линялой майкой, показался отец. Выглянули одна за другой и сразу спрятались две детские физиономии. Веснушчатая, задиристая, с по-лягушачьи большим ртом принадлежат младшему брату, а лопоухая, с белесыми кудряшками, которые рассыпались лбу и по щекам – трехлетней племяннице.

Непонятно, что повлияло на благосклонность родителей к Присли  - его голос, тихий обволакивающий, струящийся смолистой отравой, от которой мир виделся радужным и беззаботным, либо же вещь не менее магическая и способная убедить – сумма в долларах, которую он с самого начала беседы предложил родителям Насти, чтобы помогли все решить в как можно быстрый срок. Присли собрался уже выписать чек, потянулся во внутренний карман, но мать категорически заявила: только наличными. Лучше наличными, - поддержал ее отец, - так надежней.
 
Красиво, как в стерильной, способной умереть от сквозняка, сентиментальной сказке, Присли просил у родителей Насти ее руки. Опустившись на одно колено, нанизывал ей на палец милое, похожее на махонькую хрустальную диадему, кольцо из алой коробочки в форме сердца. Настя хотела спрятать руку, но отец слегка прикрикнул на нее, чтоб не упрямилась. Еще бы! Чудак, которого даже искать не пришлось, по своей воле, безо всяких уговоров, собрался увести лишний рот из семьи.

 С лаской, к какой Настя не привыкла и которую раньше принимала за слабость, Присли поцеловал ее ладонь. Глупый организм отозвался частым сердцебиением и выбросом тепла между ног. Черные глазищи смотрели на нее, и в провалах зрачков, она спинным мозгом считывала, расправляет змеиные кольца жуткая, вобравшая в себя все ужасы преисподней, химера.

- Я  не хочу, - выдавила Настя шепот из груди.

– У тебя нет другого выхода, - такой же шепот, нет – шипение – черноглазой химеры.

От слов «нет другого выхода» мать насторожилась, но все же, сияя приглушенной светлой радостью, их благословила. 

Веки Насти налились горячими слезами, а в горле встал ком, потому вместо слов из груди вылетели всхлипывания с кашлем. Да и в голове носился такой ураган эмоций, сдобренных гриппозной лихорадкой, что подходящие слова не находились. Настя выкрикнула что-то невпопад, дерзкое, обхватила руками занемевшее лицо с влажными полосами слез и убежала в свою комнату.

Через хлипкую стену доносился дробный шорох вопросов: как давно Присли знаком с их дочерью, чем зарабатывает. Чего такой чернявый – цыган? – Англичанин. Отец настойчиво предлагал распить бутылку вина, но Присли со скупой, сдержанной любезностью отказался. Потребовал срочно паспорт Насти  - сегодня они вдвоем покидают страну, потому нужно не мешкая оформлять документы. Заодно денег в банке снимет, раз мать Насти признает исключительно наличные. Чудился флер какой-то игры, отлично маскированных насмешек над бедняцким недоверием, и, вопреки видимой любезности, даже порой смущения – огороженное наглухо пространство, куда Присли чужаков впускать не намерен. 

Настя проводила взглядом сквозь оконное стекло автомобиль Присли. Как только он скрылся из виду, переоделась в сухое и теплое, и прокралась на цыпочках к входной двери.

- Куда собралась? – отец застал Настю  за тем, что она завязывала шнурки на ботинках. 

- Переночую где-нибудь, - огрызнулась Настя. – Пережду, пока этот тип улетит, как обещал. И пока вы с матерью в себя придете. Что он сделал с вами, что вы растаяли перед ним, как блаженные?

Отец грубо затолкал Настю в ее комнату. Поднял руку, чтобы дать затрещину, но сдержался. Боится, что следы останутся, - через вопли о помощи, которые Настя сдерживала внутри себя, прорвался злой смешок. - Негоже портить товар, а то, глядишь,  не купят.

Отец раздраженно хлопнул дверью. Ушел, но скоро вернулся. Принес стул. Стулом подпер дверь снаружи.

Настя, будто бы издалека, будто вырвавшись из тела, наблюдала, как деревенеют ее члены и как к сердцу подступает омертвление. Осела по стене. Едкие немые слезы застелили ей глаза. 

- Мама! – позвала Настя.

Тишина. Только по телевизору в соседней комнате многословно и надрывно страдали сериальные герои. Но когда Настя ударила в запертую дверь ногой, в коридоре зашаркали мелкие шаги.   

- Мама, - произнесла Настя едва слышно, – ты не знаешь, кому меня отдаешь. Он чудовище. Он со мною делал…

- Раньше надо было думать, – донесся назидательный голос из-за двери. – Теперь рожать придется. 

Последовали монотонные, скучные в своей обыденности наставления на предстоящее супружество и выполнение природного долга - материнства. Если повезет, то ребенок выйдет светлым, похожим на нее, а не такой, как этот – мать скептически произнесла, - англичанин.
   
- Телефон дай, - Настя неблагодарно прервала сакральное действо – передачу ошибок и предубеждений от матери дочери. Мобильного у Насти не было. Она еще не заработала на такую роскошь. Муж сестры ей подарил к какому-то празднику свой старый телефон, но аккумулятор в нем оказался никудышным. На новый аккумулятор Настя тоже не заработала.
    
Снова мелкие артритные шаги по коридору. «Нет другого выхода!» - с расчетливым скепсисом хохотнула мать. Но телефон, отцовский, принесла и просунула в щель под дверью. 

Настя торопливо посдирала со всех постелей в комнате простыни. Сняла с окна гардину. Все связала вместе, канатом. Один конец привязала к батарее, а после, усевшись с ногами на подоконнике, набрала номер Сашки.

Сашка, милый Сашка. Друг, который ее много раз выручал из неприятностей и на которого она всегда может положиться.

Казалось, она полжизни как знакома с Сашкой. Два с лишним года назад, перед вступительным экзаменом по математике Настя повторяла в углу формулы и теоремы, а в нескольких шагах от нее гудела, хохотала, корчила гримасы толпа таких же, как она, вчерашних школьников. Настю в компанию никто не звал. Открыли комнату, в которой должен проходить экзамен, и Настя, выбрав место в задних рядах, где, должно быть, удобно списывать со шпаргалки, бросила сумку на скамью. 

- Тут занято, - толстуха из знакомой кампании требовательно постучала плотным, похожим на студень, акриловым ногтем по столешнице, разрисованной чертиками и голыми девицами.

-  Занято, - подхватил сутулый паренек в белой, накрахмаленной, как у первоклассника, рубашке. И оскалил, то ли извиняясь, то ли засмущавшись своей дерзости, кривые зубы под недобритой губой с воспалившимся угрем.
За его спиной возникла еще пара физиономий, на которых расцветал азарт стаи, ошалевшей от запаха чужака.   

Настя хмыкнула и ушла, чеканя шпилькой с металлической набойкой отчужденность и презрение, к пустой парте напротив стола экзаменатора. 
 
Из всей кампании на занятиях в сентябре появился только тот самый кривозубый паренек. Он первым подсел на лекции к Насте, как к давнишней знакомой, спросил, как дела, и не обиделся, когда Настя вместо приветствия сказала ему гадость. Протянул жилистую, слишком крупную для своего хлипкого сложения ладонь: Александр. А после занятий увязался за Настей до самой остановки.   
Сашка долго не брал трубку. Наконец, спустя целую вечность – за время, пока длились гудки, Настя разозлилась. Затем отчаялась. Затем простила Сашку. А когда начала обдумывать запасные пути бегства, в трубке послышалось Сашкино добродушное «Алло».

- Сашка, - Настя шмыгнула носом. – Я приеду к тебе жить…

На роль витязя, который убъет змея и вызволит ее из заточения, Сашка не годился, впрочем Настя себя царевной - красной девицей тоже не воображала. Однако Сашка мог бы подвести коня к башне, откуда собирается бежать приговоренная быть съеденной змеем жертва. Ну хотя бы дать ей временный приют, накормить, баньку истопить… Недавно, помнится, Сашка сам предлагал ей свою заботу, штамп в паспорте и кусок жилплощади в родительской квартире.
В трубке было слышно, как Сашка тяжело сглотнул.

- Случилось то чего? – спросил он через время.

Всхлипывая и глотая слезы, которые текли по раскаленным щекам, Настя рассказала о том, как Присли спас ее от Антона с дружками, и что увозит ее сегодня. Далеко и навсегда. И согласия ее не спрашивает. Только о поцелуе среди заснеженной дороги умолчала. О поцелуе, который был наложен на нее, как печать, и вкус которого все еще сочится в ней горячей отравой.

Сашку ее желание не удивило. Как получит диплом, сразу женится, - пообещал  он. А до тех пор никак нельзя – его родители не одобрят столь безответственный поступок. К тому же у отца гипертония, волновать его никак нельзя.

- А сейчас-то мне что делать? – шмыгнула Настя мокрым носом. - Этот ненормальный сэр вот-вот приедет. С деньгами, как обещал.

- Да брось ты. Не в средневековье ведь живем, чтоб людей так вот запросто продавали. Если что, звони в полицию… Ну хочешь, я сам позвоню, - в голосе Сашки был скепсис, удивление, как нелепому затянувшемуся розыгрышу, и даже порция сочувствия, гораздо большая, чем следует ожидать от того, с кем связывает только дружба. Но азарта и злобы бороться за права на нее Настя не расслышала.

- И еще, - добавил Сашка после долгого молчания Насти, прерываемого иногда глубоким грудным дыханием, - не нужно было на Натана Присли так таращиться. Сама виновата. Повод дала.

Еще что-то о горячем южном темпераменте сказал, который легко вспыхивает и так же быстро гаснет, потому-то бередить его из любопытства опасно. Вдвойне рискованно наивное кокетство, которым грешит Настя – поманить, дать надежду, а после, когда желание распалено, гнать от себя. Качать остроносой туфелькой на ладно сбитой ножке, вздыхать томно, рассуждая при этом, что она другого хотела. Стерва. И вполне справедливо будет, если ею займется Присли, тип не менее желчный, чем она. Вдвоем им скучно не будет.

Настя швырнула телефон на постель. Осталось послевкусие гнилостного разложения, будто она себя предлагала, а ею пренебрегли и снисходительно над ней посмеялись.

- Без тебя справлюсь, - выкашляла Настя из легких вместе с мокротой.
Торопливо, ногтями, содрала бумагу с заклееенного на зиму окна. С силой, уперевшись ногой о подоконник, распахнула перекошенные рамы с толстым слоем краски, сыплющейся трухой. Вышвырнула в окно связанные канатом простыни. Конец завис между третьим и вторым этажами. Настя что есть мочи грохнула створкой, опустилась по стене и разревелась. Ревела громко, перемежая истошный вой с простудными хрипами и кашлем.

- Или в окно выброшусь… - она умостилась поудобней на полу, лбом уткнулась в налитые тяжестью колени. Сил, чтобы бежать куда-то, не оставалось.

Проснулась она то ли от света лампы, бьющего в глаза, то ли от внезапно ворвавшихся голосов.

В дверь заглянул сияющий улыбкой отец. К груди он прижимал увесистый холщевый мешочек с банковской печатью и намурлыкивал что-то бодрое, похожее на марш. Одет по-парадному, в налаженную до хруста рубашку и в брюки от костюма, хоть и в рваных тапках на босу ногу. Отстранив отца, в комнату стремительно вошел Присли, в куртке, не разбувшись, обдавая ароматом морозной улицы на слепяще-черных локонах, стянутых на затылке в хвост.
 
- Ты от меня сбежать хотела? – он потряс перед носом Насти скрученными в канат простынями. Будто улику сотворенного ею злодейства предъявлял. – Дикарка.

 Растянул, пробуя на прочность, и узел из простыни и газовой гардины без труда разползся. Настя подняла глаза на Присли, встретилась с его взглядом – болотом, не имеющим дна, под коркой мягкой мшистой поросли - и сглотнула тяжело. Нелепость, которая разбивает вдребезги выпестованную ею теорию
– тварь, ее чуть не сожравшая, взялась опекать ее. Вздор! Бессмыслица!

- Не а…- протянула Настя, щурясь от света. Простуда отступила: из носа уже не текло, лихорадка прекратилась, кашель еще подступал к горлу, но слабее, чем утром. - Не хотела. Надеялась, что вы сами провалитесь ко всем чертям, откуда и явились.

И двинула ногой в ботинке по притрушенной каплями слякоти брючине Присли. 

Отец нарочисто строго прикрикнул на Настю, однако без злобы, сохраняя приподнятый, брызжущий радостью, настрой. Мать из коридора запричитала о дурном уличном воспитании Насти. Так изысканных реверансов ей не у кого было набираться, - огрызнулась Настя в ответ.

В дверях показалась старшая сестра с охапкой блеклых, будто вылепленных из воска, тюльпанов. Картинно, истомно, как в замедленной киносъемке, оперлась плечом о косяк, предварительно поведя округлым бедром под полой цветастого атласного халата. Окунула лицо в упругие бутоны. Поправила длинным пальцем отогнутый восковой лепесток. Какая прелесть, - зашелестела, заворковала, замурлыкала разомлевшей кошкой. – Какое великолепие, какая нежность.

Будто вскользь, кольнула Настю снисходительным взглядом из-под сети золотых ресниц.

– А она… Вы не представляете, как вы правы. Она действительно дикарка.
Старшая сестра обучена тем самым, противным Насте, реверансам. Знает, перед кем изобразить премилую, от уха до уха, улыбку, когда схитрить, а когда сыграть роль прямой и грубоватой, что трамвайный рельс, простушки. Чует лучше дворового пса, над кем покуражиться можно, а кого и вовсе, брезгливо скривив тонкую губу, не заметить. Сейчас, завладев букетом, наверняка предназначавшимся не ей, она бралась изображать взыскательность вкуса и изящество манер, чудесным образом выпестованных в тесной панельке. Настя даже фыркнула. Снова захотелось убежать, на сей раз не от Присли, а от притворства сестры, которое ей порядком осточертело, и упреков за то, что она так виртуозно лицедействовать не обучена.

 Однако тот, кому предназначались силки, сплетенные сестрой Насти из манерности, кокетства и жеманства, оставил ее потуги без внимания.

- Куда бы я не провалился, ты последуешь за мной, - губы Присли перед самым лицом Насти чуть растянулись в улыбке - получилась гримаса истекающей ядом кобры над полуобморочной тушкой жертвы. И внезапно Присли подхватил обмякшую со сна Настю на руки. – Нет времени тебя уговаривать… Не маленький ребенок. Нам нужно ехать. Срочно. 

Настя с перепугу вцепилась в его шею руками, чем вызвала всплеск радости у отца: ну вот, обняла как родного, а то воображала из себя невесть что. В коридоре суетилась мать – так скоро уезжаете, а пообедать? Посидеть перед дорогой? Она даже вещи не успела собрать. Ему нужны только документы, - который раз повторил Присли. Под ногами мельтешили младший брат с племянницей, перепачканные шоколадом. Им тоже перепало от сребреников, за которые продали Настю. Их она тоже хотела забыть. 

Присли пристегнул ее ремнем в машине, проверил прилегание и затянул поплотнее. Мать сунула ей в ноги клетчатую авоську с едой в дорогу и запричитала о пирожках, которые вот-вот остынут. Настя захлопнула дверь перед ее лицом и отвернулась.

- Родители тебе добра желают, - отдернул ее Присли.

Настя с ненавистью уставилась на его смуглое, чужое, как заморская, едва съедобная пряность, лицо: неужели ты и есть то самое добро?
 
Они долго стояли на людном светофоре рядом с супермаркетом. Вокруг них и сквозь них несся слепой и  глухой от собственного гама город – та субстанция, в которой уютно жить, притворившись невидимкой. Неспешно просеменили две старухи. Толкаясь и резвясь, на дорогу высыпались школьники с ранцами за спинами и в костлявых ладонях. Прошел мужчина с таким же, как он сам, поношенным, но еще отнюдь не ветхим портфелем. Высокомерно задрав голову, не замечая загоревшегося желтого сигнала светофора, по слизкой, размокшей мостовой процокала шпилькой дама в норке и парче. А по стеклу стекали, оставляя за собой неровный след, редкие капли дождя.

Автомобиль впереди все не трогался. Затаив дыхание, пальцами, на ощупь, Настя отыскала кнопку блокировки дверей. Последовал щелчок, чуть слышный в напряженном рокоте мотора. Торопливо отстегнувшись, Настя рванула дверную ручку на себя.

- Спасибо, что подвезли, - буркнула угрюмо и вместе с тем с издевкой. Однако, едкость была смазана спешкой и безразличием, которые сочились, как из приманки, из сырого чрева города.

Она успела опустить ботинок на асфальт, когда справа, едва не ударив полуоткрытую дверь, в которую Настя собиралась выпрыгнуть, в пространство между  автомобилем Присли и соседним втиснулась и требовательно загудела клаксонами черная махина джипа. Затемненное стекло полезло вниз, и за ним показалась стриженная ежиком голова на мощной шее.
   
- Закрой дверь и пристегнись, - гаркнул Присли.

Тело Насти, пока она сама захлебывалась в обиде, влетело в машину. Присли на нее наорал… Обошелся с ней, как с нашкодившей собаченкой. 

Не дождавшись, пока Настя трясущимися пальцами найдет защелку, Присли одним стремительным движением, утопил ее ремень в замке.
 
Только светофор мигнул зеленым, машина без предупреждения и всяких сигналов рванула влево, в сторону микрорайона, и помчалась по узкой полосе между двумя рядами высоток. Мелькали, чередуясь, столбы, деревья, редкие прохожие. Настя обернулась – джип их преследовал, хотя заметно подотстал.

Присли напоминал автомат, бездушную болванку, которая управляет не только машиной, но и всем, чему не повезло попасть в ее железное чрево: немигающий взгляд, лицо, которое застыло камнем, скупые, короткие движения и манера вести машину, нарезая на поворотах острые виражи. Джип, который увязался за ними, не успевал выруливать из срезанных остро углов. Его то  заносило, то кренило на бок. 

  - За нами… - Настя тут же осеклась –  грань, которая отделяет двух чужих друг другу человека от цельного, повязанного обоюдной зависимостью, «мы» она запретила себе пересекать. - За вами гонятся? 

Машина вылетела на узкую дорогу вдоль шестиметровой, с колючей проволокой поверху, бетонной стены завода. По другую сторону - склон холма, укрепленный у основания бетонными плитами. Тут аэропорт недалеко, рукой подать, осталось обогнуть холм да пересечь жиденький сосновый лесок.  На выбоине в асфальте подбросило так, что Настя едва не выбросило из кресла.
 
 Впереди узкую полосу дороги преградили две машины дорожного патруля с включенными мигалками. За машинами – полицейские с направленными в сторону Присли дулами автоматов.

Наверное, Сашка в полицию позвонил, - возникла догадка, в которую Настя вцепилась, как бродячий пес – в брошенную судьбой кость. – Теперь ее освободят и вернут домой. А похитителя накажут по всей строгости закона.

- Гонятся, - произнес Присли, когда Настя отчаялась дождаться ответа. – Местная мафия не выпустит из объятий, пока до смерти не задавит своим гостеприимством. Вон и лакеев своих успела по городу расставить.

  - Тогда отпустите меня. Немедленно! – требовательно взвизгнула Настя. Притопнула ногой и едва не угодила ботинком в авоську с пирожками и котлетами. – Или вы смерти моей хотите?

На сей раз Присли до ответа не снизошел. Автомобиль при очередном вираже вынесло с полосы асфальта на бетонное ограждение холма, и, круто накренившись, он продолжал мчаться, завывая, будто реактивный. Позади раздался хлопок, и зеркало за дверью рядом с Настей разлетелось вдребезги. Одним рывком Присли утопил ее голову вниз. Она больно стукнулась лбом о колени, а ремень передавил грудь так, что дышать стало невозможно. Настя вырвалась из его захвата и тут же выпрямилась. Взгляд сразу остановился на отверстии в стекле, от которого еще расползались ломаные трещины. Обернулась. Сзади, напротив места, где несколько секунд назад был ее затылок, зияла еще одна маленькая круглая дыра. Позади, за треснувшим стеклом, оставались патрульные машины, трое полицейских, всполошенные чем-то, и четвертый, распластавшийся на мокрой дороге.
- Тебе лучше пригнуться, - сказал Присли. – Корпус машины бронирован.

Однако Настя, выгнув шею до хруста в позвонках, таращилась назад. Видела, как от головы лежачего расползается красное пятно. Как живое – от него еще парило  - на покрытом клочьями вогкого снега асфальте.

- Человека убили, - запричитала, срываясь на плач, Настя. – Крови то сколько… Нужно вернуться, помочь.

Каменное лицо Присли не шелохнулось. Настя разрыдалась – из жалости к несчастному,  а больше – к себе, из-за того, что оказалась заперта в одной машине рядом с тем, для кого человеческая жизнь ничего не стоит. 

С дороги они свернули на каменистую тропу, которая петляла между сосен и вела куда-то вверх. Пробираясь сквозь кустарник, который хлестал по стеклам, автомобиль добрался до вершины на каменистом склоне. Вдалеке, у подножия его раскинулось взлетное поле с  самолетами. Поле ограждал забор в два человеческих роста, но кое-где холм настолько близко подпирал к ограде, что равнялся с нею. Не сбавляя скорости, с какой он катился с горы, автомобиль Присли упал с высоты ограды вниз. Настя взвизгнула, закрыла лицо руками, а после, обнаружив, что жива, даже кости целы, хоть и порядком побиты тряской, тихо, почти беззвучно, заскулила. 

Рывками, захлебываясь, рискуя заглохнуть среди бетонного поля, автомобиль докатился до ржавого малютки-самолета, неприметного среди огромных серебряных лайнеров. Почуяв хозяина, самолет стал оживать. Вспыхнуло освещение в кабине пилота, загорелись огни под широкими, как у белки-летяги, крыльями, загудели лебедки, опуская трап в хвостовой части. По нему автомобиль забрался в чрево самолета. Остановился. Заглох, из последних сил вращая лопастями вентилятора под капотом. Трап, сверкнув диодами, стал закрываться.   

Оказавшись в чреве самолета, Присли торопливо сорвал с себя ремень, выскочил из автомобиля и бросился в сторону кабины пилота. Настя неуверенным движением отстегнулась, на ощупь отыскала ручку двери и после двухминутной борьбы с нею вывалилась из автомобиля. Трап почти захлопнулся, оставалась только узкая щель, через которую в темное нутро самолета вливалось мутное, как ноябрьская жижа под ногами, небо. Кости ныли так, будто каждую вынули и размололи в порошок. Голова шла кругом. Спазмами крутило желудок. Если бы с утра в нем оказалось что-нибудь съестное, Настю вывернуло бы прямо под колеса. 

Загудел мотор самолета, пол заходил ходором. Опираясь о машину и пологую стену самолета, Настя добралась до кабины пилота  - стеклянной каморки, куда была втиснута аппаратура и два кресла. Из кармана вынула электрошокер и на цыпочках, чуть дыша, подкралась к Присли. Гул двигателей вместе с голосом диспетчера из динамика заглушали ее осторожную поступь и горячее биение в висках. Самолет ускорялся на полосе. Присли, сидя за штурвалом, перекидывался с диспетчером репликами на английском. Диспетчер разбавлял чужестранную речь, из которой Настя поняла только «не сейчас» и «вы должны немного подождать», крепким русским словцом, иногда срываясь на крик. Настя замерла в нерешительности с занесенным шокером над макушкой Присли.
 
- Ты вовремя пришла, дикарка, – Присли будто позвоночником почуял ее присутствие. – Теперь сядь в кресло и пристегнись.

Шокер вывалился из рук и Настя бросилась его поднимать.

- Быстро! – не отрывая глаз от приборов, гаркнул Присли.

Самодовольное чудовище! - Настя с усилием сглотнула ершистый ком обиды, ставший поперек больного горла. – Присли, этот деспот с бархатным взглядом, и без инфернальной помощи в течении полуминуты изящно, играючи, разделает пойманную им глупышку, как тушку кролика, и размажет по полу. 

- Сейчас трясти будет, посильнее, чем в машине. Займи место, - добавил Присли снисходительнее.

Настя не решилась с ним спорить. Послушно, стараясь ненароком не коснуться Присли, пробралась к пустому креслу. Села. Умостилась поудобнее в скрипучем кожаном нутре. Сквозь выпуклое стекло наблюдала, как путь самолету преградили два черных джипа. Из распахнувшихся дверей выкатились, словно горошины из коробка, коротко стриженые здоровяки с автоматами. В те же самые секунды на поле въехал и остановился на безопасном расстоянии, серебряный «мерседес» с приоткрытым стеклом рядом с местом водителя. Присли поднял руку в приветственном жесте в сторону «мерседеса» и улыбнулся жестко, одними краями губ. «Мерседес» ответил коротким миганием фар. Мгновение спустя самолет оторвался от земли.

Навстречу самовольному упрямцу мутное небо с ревом и свистом выплюнуло пассажирский лайнер. Динамики прекратили ругаться и стали транслировать грудное прерывистое дыхание диспетчера. Самолет Присли юрко ушел вбок, накренившись под большим углом. Пролетел над черными коробками джипов, едва не раскроив их крылом, и у самой вышки диспетчера пулей, выпущенной из винтовки, взмыл вертикально вверх.

Она - песчинка в необъятном сером небе. Сгусток теплой, дрожащей, как желе, протоплазмы, вырванный из родного уютного болотца. Тоненький мышиный визг Насти затерялся в реве, грохоте и в сжавшемся в дрожащий, маленький, как она сама, комок, страхе.

…Сизые облака, набитые снегом, слоями плыли в грязно-серой туманной жиже. Позади висел белесый, смазанный диск солнца. Знойная ладонь янтарно-оливкового цвета мяла ее обескровленную, бледную, заледеневшую руку.

- Испугалась? – такие же знойные, темного бархата, глазищи окатили ее жаром.  Тепло поплыло от запястья к замершему сердцу, а оттуда разлилось по членам. – Ну ничего. Теперь все будет хорошо.
   
- Вы… вы с ума сошли, - пролепетали губы, а ладонь сама вырвалась из жарких пальцев Присли. Будто это не человеческие пальцы были, а кольца гадюки. – Вы ненормальный…

Он не удерживал. Будто бабочке предоставлял свободу, ограниченную стенками стеклянной банки.   

- Но и ты, девочка, в некотором отношении, далека от общепринятых норм, - мягко улыбнулся Присли. Так улыбаются малым бестолковым детям, чтобы не ревели. - Давай на «ты». У нас не было возможности для знакомства, более близкого, чем мимолетный разговор при случайной встрече. Отчасти по причине того, что ты постоянно убегала. А соревноваться с тобой в беге по городским улицам… право, это бы смотрелось несколько комично... Как я уже говорил – помнишь? – ты можешь называть меня Натх.

Настя ошалело таращилась то на смуглое, ей ненавистное, лицо Присли, то на кучу вынутых из ее карманов предметов, сложенных под ногами: электрошокер, осколок стекла от днища толстостенной зеленой бутылки, отвертка, кастет с неудачно высверленными отверстиями для пальцев, раскладной нож.

- Если ласково, то Натху,  - прервал Присли ее напряженное сопение.
 
- Не дождетесь, - фыркнула сердито Настя. – Я вас вообще знать не хочу… К тому же вы меня контрабандой вывезти хотите… Как зверушку экзотическую на продажу.
Незаметно, носком ботинка она пыталась придвинуть к себе поближе кастет, самый близкий к ней из всех предметов, разложенных на полу.

Присли отрицательно покачал головой. По воспаленным нервам царапнул  нелепый диссонанс: личина знойного юноши с далекого Востока и нутро, в черной пустоте которого носятся ледяные ветры и дремлет химера, бессчетное множество раз видевшая зарождение и гибель мироздания. До мучительных спазмов в грудине, там где сердце трепыхается, становилось жалко чернявого мальчишку, в венах и кишках которого поселилась тварь, и он, переродившись, стал с тварью одним целым. 

- Я сделал все, чтобы узаконить твое передвижение, - Присли вынул из внутреннего кармана куртки паспорт Насти, который она узнала по зеленой обложке, еще один, свежий паспорт, с золотой латиницей по фронтону, и сложенный вчетверо гербовой, с печатями, лист.

Положил все на панель с мониторами, куда Настя, чуть привстав, могла бы дотянуться.

- Анастасия, - не торопясь, почти по слогам, Присли просмаковал ее имя. Чуть отстранился от нее, чтобы получше рассмотреть. Настя с трудом сглотнула простудную мокроту и до упора вжалась в кресло. - Анастасия Присли. Под этим именем вы, молодая леди, будете всюду следовать за мной.

Анастасия Присли… Леди Присли, супруга желчного стареющего аристократа. Кастет, который так и не удалось подтянуть поближе, полетел в угол от удара ее ботинка.

Настю будто из-за угла холодной водой окатили. Будто бы с железным лязгом опустилась за ней дверь клети, в которую она попала. Доверие, забота, страсть и прочие милые рефлексы, необходимые в браке… Единственное чувство, которое будил в Насте новоявленный муж – паралич мелкой зверушки перед хищником. 
Негнущимися пальцами Настя пролистала документы, всмотрелась в каждый штамп и разразилась жалостливой тирадой, смыслом которой было то, что Присли она видала… место, где она его видала, она так и не назвала. Постеснялась.

Он терпеливо выслушал ее. Только раз прервал, когда Настя назвала его «сэр Присли». Поправил: Натх.

- Если роль супруги тебе так претит, то в качестве кого, Анастасия, ты хотела бы быть представленной? – спросил, когда у Насти исчерпались обвинения и она попыталась пустить слезу.

Настя молча всхлипнула. Быть представленной им, как, впрочем, и вступать еще в какое-либо с ним взаимодействие, она не желала никоим образом.

- Тебе все равно? – продолжал тот, кто требовал называть его Натхом. Его терпение отдавало отшлифованным до идеальной гладкости цинизмом. – А мне  - нет. Я не намерен представлять тебя девицей, которая согласилась на какое-то время скоротать мой досуг, хоть я и вынул тебя из того сословия, откуда подобные девицы чаще всего и происходят. Я хочу сохранить в чистоте свое имя, да и твоей наивностью пользоваться не намерен. К тому же я не противен тебе, так ведь?   

Не противен… Всякие оценки того, чью изнанку ей довелось наблюдать, сводились к неопределенности, расцвеченной сиюминутными капризами ее воображения. Все равно, если б у нее спросили: самой себе она люба или противна? Так же как и для Присли, она была уверена, наружность ее и повадки, которые, может, кто-то счел бы забавными,  интереса вовсе не представляют.

В карманах своей куртки Присли раздобыл конфет. Высыпал их горкой на панель, рядом с документами. Сказал, что от укачивания - Настю все еще мутило. Предложил горячего чаю с аспирином. Настя отказалась только от аспирина. Конфеты оказались шоколадными с мятным ликером внутри, а чай – зеленым, терпким настолько, что обволакивал гортань. Как в том сне, где она набрела на озеро, затерянное в лесной чаще, а из водной глади на нее смотрело не ее собственное отражение, а лицо ее мучителя, Натха: та же самая травяная горечь, тот же жар, разлившийся по венам, приправленный ментолом.

И все больше Настя наполнялась уверенностью, что она его когда-то знала, причем знала настолько близко, что внутри нее самой остался сделанный им слепок, который не истерся за много-много лет, за много-много циклов рождений и смертей. Присутствие Натха на расстоянии руки, его жесты и слова будоражили воспоминания: на поверхность, как во время шторма, выбрасывало какие-то куски, которым она силилась придать форму. Больше всего Настя боялась, что на поверхность всплывет то, что  никогда, ни в коем случае обнажать нельзя, иначе ее самой не станет. И кожей чувствовала, что Натх знает ее страхи.
   
Солнце вынырнуло из слякотного морока, разукрасив оттенками лилового, красного и золота клочья облаков внизу. Горизонт выгнулся дугой, очерчивая контуры гигантской земной сферы. Кондиционер гнал сухой теплый воздух изо всех щелей. От мятного ликера с чаем Настя малость разомлела. Освободилась от теплой куртки, и Натх с вышколенной любезностью помог справиться нею.

- Как вы сумели за полдня сделать мне новый паспорт? – спросила Настя.

- За деньги, - ответил Натх.

И когда из под одежд Насти выпал амулет, купленный ею когда-то у гадалки – кожаное ушко истончилось и порвалось – Натх все с той же терпеливой обходительностью поднял его с пола.  Будто пылкий паренек южных кровей хлопотал вокруг возлюбленной. Полустертую пентаграмму на пропитанном потом клочке кожи он вложил в самую середку ладони Насти. Как хрупкие лепестки, согнул ей пальцы. Они сияли белым фосфором в его смуглой ладони. Настя с силой вырвала свою руку.

- Не надо, - запинаясь, пролепетала. – Не притрагивайтесь ко мне.

Махаоново-бархатный взгляд знойного мальчишки сменился двумя черными провалами.

- Я буду делать то, что посчитаю нужным, - заявил Натх. Голос его выцвел. – Впрочем, можешь быть спокойна. Никогда, чтобы ни случилось, я не причиню тебе вреда, если только это не поможет предотвратить еще больший вред тебе. Так же я не стану домогаться тебя. Никогда. Потому оставьте свои ужимки несчастной жертвы для более благодарного зрителя, госпожа Присли.      
      
Настю бросило в жар, будто ее поймали за чем-то стыдном, и при этом указали ее место, вовсе не то, на которое она втайне надеялась. Пусть теперь в ее паспорте стоит имя Присли, если вдруг она сойдет с ума настолько, что захочет его близости, пробить слой векового льда между ними, ей может оказаться не по силам.

Не сразу, но она справилась с оцепенением и робостью.   

- Я знаю, для чего вы меня похитили, - выкрикнула она в чужую, возвышавшуюся глыбой спину Натха. Получилось чуть слышное, прерываемое тяжелыми вздохами, стенание. Натх оторвался от монитора, на котором мерцала в координатной сетке красная точка. Нехотя перевел взгляд на Настю. – Три раза вы непонятным мне образом проникали в мою голову. Но каждый раз вы сами оказывались передо мной открыты. Я мысли ваши читала. Насквозь вас  видела… И вы… вы  - чудовище! 

Натх поддался к ней, приблизился настолько, что его дыхание будило кровоток под ее мертвецки бледной, синюшной, кожей.

- Нет, это ты проникала в мою голову, - и без того тихий голос его сошел на шепот. - Потому ты сейчас здесь, со мной, дикарка. По этой же причине ты до сих пор жива, и бродячие собаки не растаскивают твои кости по пустырю. Я тоже тебя рассмотрел. Всю, со всеми твоими фантазиями и страхами. Ты, - Натх коснулся двумя пальцами ее лба. Кожа, как в том сне, горела от его прикосновений, - устроена иначе, чем я. Разная культура, опыт, совершенно иная физиология… Выходит, и я должен тебя бояться? Ты - чудовище?

-Я? – Настя замотала головой. Химера в провалах зрачков Натха ей шептала: «ты - чудовище». Она позволила жаркой ладони Натха коснуться лепестково-хрупкого запястья. Смотрела, как в могилу, вырытую для нее, в его глаза, не мигая, зрачок в зрачок, его смолистая отрава и ее холодная звенящая сталь. Слеза, горячая, как его дыхание, стекала по щеке. -  Тогда скажи…те, что со мной… что с нами происходит?       


*****************

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2011/02/15/769

Продолжение: http://www.proza.ru/2011/03/06/391