Первое дежурство

               


Работать в уголовный розыск я попал в зрелом возрасте. Сначала был университет, потом армия, а затем я пять лет работал экспертом-криминалистом. Выезжать на места преступлений с фотоаппаратом, порошками и кисточками мне надоело, и я решил податься в уголовный розыск. Как раз к этому времени я получил второе образование – окончил высшую школу милиции. При встрече с начальником уголовного розыска Московского района Лошковым я спросил:
-Гена, меня к себе операм возьмёшь?
-А почему нет? Давай, Евгений, переводись.

Так я из городского управления милиции попал в райотдел. Напарником и моим подчиненным стал старший лейтенант Володя Кибак, среднего роста, коренастый с крупной головой и вьющимися волосами, большой любитель женщин, но сейчас речь не  о том.  Он был на пять лет младше меня, но в уголовном розыске собаку съел. Так что не он у меня учился, а я у него.

В те времена оперативные работники были поставлены в ненормальные условия. Начальство требовало любыми способами снижать преступность и повышать процент раскрываемости, чтобы в перспективе довести его до ста процентов. Прокуратура следила, чтобы всё было сделано по букве закона, и любые нарушения карала по всей строгости закона. На острие этой борьбы и были работники уголовного розыска.

Что значит снизить преступность? Это значит, часть преступлений просто не регистрировать. Нет регистрации – нет преступления. Ну, а если ты зафиксировал преступление – будь добр его и раскрыть. Бедный опер, зажатый в тисках начальством и прокуратурой, при выезде на место преступления, сразу же начинал работать не на его раскрытие, а на отказной материал. Ну, допустим, у кого-то украли велосипед. Найти его в миллионном городе нереально. А стоимость велосипеда больше пятидесяти рублей, что по тем временам считалась существенной. Оперативный работник по закону обязан возбуждать уголовное дело. Работник милиции опрашивает потерпевшего и сразу для себя определяет, что он будет делать – работать на отказной материал или, если сочтёт, что потерпевший никуда больше обращаться не будет, вообще укрыть его от регистрации. Если опер укрывает материал, он его где-то держит. Вдруг он ошибся в потерпевшем и тот пошёл с жалобами по инстанциям. Тогда укрытый материал появляется, его регистрируют, а опер получает выговор за волокиту. Со временем у каждого работника дома скапливался целый архив сокрытых дел.

 Но, вернёмся к механизму отказных дел. Опер опрашивает потерпевшего по поводу пропавшего велосипеда. Тот, насмотревшись фильмов о доблестной милиции, смотрит на него как на бога, и верит, что милиционер всё найдёт. Опер, как бы невзначай спрашивает:
-А были ли на велосипеде какие-то особенности? Может его ремонтировали? Где-то подкрашивали?
-Да, да были – с радостью вспоминает потерпевший – камера клеилась, и рама чуть ободралась с левой стороны.
Инспектор всё это записывает, а потерпевший подписывается под протоколом. Всё! Отказной материал почти готов. Ещё добавить несколько опросов соседей типа:
-А не видели ли Вы, как кто-то брал этот велосипед? А посторонних не замечали?
Конечно,  никто ничего не видел. Местный участковый по твоему заданию напишет пару рапортов о проделанной работе по поиску велосипеда, и можно писать постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, где главным пунктом будет фраза: «Велосипед неоднократно ремонтировался. Была пробита камера. Рама поцарапана. Поэтому в настоящий момент он большой ценности не представляет».

Вот примерная схема работы опера на отказной материал. Вторая модель – поставить жертву, которая обращается в милицию в такие условия, чтобы ей самой это стало крайне невыгодно. В ход идёт всё: и запугивание, и обман, и постоянные вызовы потерпевшего в милицию. В результате замученный гражданин сам пишет заявление об отказе от своих претензий в силу изменившихся обстоятельств.

Володя Кибак был виртуозом во всех этих вопросах. Первое время я выезжал с ним на места преступлений и смотрел, как он работает. Он появлялся перед бедными потерпевшими не как добрый волшебник, а как хозяин, у которого что-то украли из-за их головотяпства. И замки на дверях не те, и форточка открыта. Главное дать понять потерпевшему, что он сам виноват в своих бедах. Хотя в этом что-то есть. Целая наука виктимология изучает феномен жертвы. При ближайшем рассмотрении в большинстве случаев люди сами навлекают на себя беды. Если говорят, что человек - кузнец своего счастья, то верно и обратное утверждение.

И вот настал день моего самостоятельного дежурства. Тогда оперативные работники дежурили не в милицейской форме, а в гражданской одежде. Я был одет по-боевому – джинсы, летний пиджак, под мышкой оперативная кобура с пистолетом. День оказался спокойным. Только в обед меня направили в больницу, куда доставили ученика ПТУ с поломанными рёбрами. На дежурной машине я выехал в больницу. Потерпевшим оказался пятнадцатилетний подросток. Худенький, мелкий он терялся на больничной кровати. В свои пятнадцать он смотрелся не крупнее моего десятилетнего сына. Подросток рассказал, что его избили двое старшекурсников. Во мне проснулись отцовские чувства, и  росла злоба к двум негодяям. Записав объяснение, я вернулся в райотдел, чтобы уже оттуда ехать за обидчиками. Как обычно возникла заминка с транспортом. Дежурный мне предлагает:
-Евгений, уазика нет. Поедешь с участковым. Сначала по твоим делам, а потом участковому надо заехать в гостиницу на улице Щорса.

Машина была с какого-то предприятия. Участковый, лейтенант Воронин как-то её раздобыл. Кабина была полностью отделена от фургона, в котором скамейки стояли вдоль бортов, а свет проникал через небольшое окошко в задней стенке. Я назвал Воронину адрес общаги ПТУ, куда мне надо было попасть, и полез в фургон. Через несколько минут мы остановились. Воронин открыл боковую дверь:
-Выходите, товарищ капитан. Приехали. - Я выпрыгнул из фургона.
-Подождите меня здесь. Я за подозреваемыми.

Найти обидчиков подростка не составило труда. Ими оказались два здоровенных парня крупнее меня. На мой вопрос – били ли они подростка, дружно стали возмущаться.
-Пойдёмте со мной. В милиции поговорим – жёстко, подражая Кибаку, приказал я.
Те понуро пошли за мной. А я думал: «Всё мне расскажите. Я достану Вам печень».

Мы погрузились в фургон и поехали на улицу Щорса. Машина остановилась. Дверь кабины хлопнула. Я понял, что Воронин куда-то пошёл. В фургоне мы сидели молча в полутьме. Тут дверь открылась, и лейтенант подвел к ней какого-то нерусского мужика. Тот поставил вовнутрь сначала огромный чемодан, а потом залез сам. Передвигаться в фургоне можно было только согнувшись. Он, ругаясь, сел напротив меня. Достал носовой платок и вытер лысину. Воронин захлопнул дверь, и машина поехала. Мужчина достал пачку сигарет и зажигалку.
-Не курить – на правах хозяина приказал я.

Тот, не обращая на меня никакого внимания, вставил сигарету в рот и поднёс огонь. Я тут же выбиваю у него сигарету и зажигалку. Мужик без всякой раскачки прыгает на меня. Всё-таки не зря я столько лет занимался боксом. Мой правый кулак на автомате встретил его зубы. Я хотел попасть в челюсть, но всё было в движении, и удар пришёлся в нос и губы. Мужика отбросило в угол. Парни, сидящие рядом, стали бледные, как полотно. Медленно мужик сел, наклонил голову между колен. Кровь ручьём текла из разбитого носа.

 Я сидел напротив и не знал, что делать дальше. Я не знал кто этот гражданин, почему его посадили в фургон. С него текла кровь, а он ругался и причитал. Видя, что я его не добиваю, он стал ругаться адресно:
-Я е… тебя! Я е… твою маму! Я е… твою сестру!
Он говорил и говорил. Между его расставленными ногами образовалась большая лужа крови. Мне было уже не до пэтэушников. Я думал, как выйти из создавшейся ситуации. Машина где-то остановилась. Мужик напротив привстаёт, делает характерный жест рукой и говорит:
-На, пососи!
Ну, уж это был перебор с его стороны.

 Я приподнялся со своего места и пробил левым боковым в голову.  И надо же! Снова попал ему  по разбитым губам. Он рухнул в угол фургона. Машина опять поехала. Мужик очухался и кое-как сел на скамейку, но больше не ругался. Наконец мы подъехали к отделу.  Воронин открыл дверь:
-Выходите, товарищ капитан.
-Посмотри за задержанными, я к дежурному.

Дежурил в тот день флегматичный майор Прохоров.
-Товарищ майор, по дороге сюда я ударил задержанного и разбил ему нос. Может рапорт написать?
Майор спокойно на меня посмотрел и изрёк:
-Во-первых, ты его не бил, а применял приём самбо. Он упал и ударился. Во- вторых, рапорт писать пока не надо.

Я понял идею. Выходя из дежурки, я столкнулся со своим крестником. Вид у него был ужасный. Всё лицо и рубашка залиты кровью. Он жестикулировал и что-то говорил. Категорически отказывался идти умываться. Ребята из ПТУ стояли в коридоре.
-За мной – скомандовал я им, и мы поднялись на второй этаж ко мне в кабинет. Я усадил их на стулья. – Парни, Вы всё видели?
-Да. Да его убить надо было за такие слова.
-Знаете что, сейчас говорить ничего не надо, но, если Вас спросят, то я, когда мужик дебоширил, применил приём самбо. Он упал и разбил нос. Понятно?
-Понятно – хором ответили ребята.
-А сейчас давайте займёмся Вашим делом.

И я уже без лишних эмоций стал с ними беседовать. Из их рассказа я понял, что парнишка, который лежит в больнице – вор, совершил несколько краж. Ребята решили его наказать, и вот что из этого вышло.
-Если это так, то попробую уладить Ваше дело.
Я взял дежурную машину и опять поехал в больницу. Парнишка оказался понятливым. Я взял у него новое объяснение, из которого следовало, что он просто упал на лестнице и поломал рёбра.

В двенадцать ночи я ушёл домой, а на завтра вышел только с обеда. Вчерашней дежурной смены уже не было. Чем закончился инцидент в машине, я узнал только через двое суток, когда майор Прохоров опять дежурил.

-На следующий день этот мужик страшно извинялся. Всех угощал фруктами. Он приехал из Азербайджана проведать сына в армии. Немного выпил и стал куролесить в гостинце. Там его лейтенант Воронин и задержал. Вот  всё.
-Ну, спасибо, товарищ майор. У меня камень с души упал.

А парнишку из больницы через год из ПТУ отчислили.