Песнь о моей Мурке. Отрывки из книги

В октябре 2010 года вышла в свет моя книга «Песнь о моей Мурке».
К сожалению, её текст я выложить не могу, поскольку права на него принадлежат издательству ПРОЗАиК, но могу зато воспроизвести обзорные отрывки, которые в качестве рекламного материала издательство позволило опубликовать сайту «Шансон». Думаю, любителям низового фольклора и истории это будет интересно.
***


Фима Жиганец - «Песнь о моей Мурке» - предисловие

     В издательстве «ПРОЗАиК» вышло
первое и единственное в своем роде историко-филологическое исследование феномена воровской, арестантской и уличной песни.

Много нового, любопытного, веселого, трагического, страшного, нелепого, героического о, казалось бы, давно знакомых и нехитрых по содержанию образчиках блатной лирики.

В книгу вошли одиннадцать очерков
о четырнадцати известных песнях,
из которых читатель узнает:
 
;   как история одного предательства стала уличной песенной классикой («Мурка»);
;   как незатейливая песенка о жулике превратилась в «повесть временных лет» («Гоп со смыком»);
;   как французские гренадеры забрели в Одессу («С одесского кичмана»);
;   как Одесса-мама обокрала Ростов-папу («На Дерибасовской открылася пивная»);
;   как питерский филолог создал блатной шедевр («Марсель»);
;   как чухонские торговцы вошли в историю Гражданской войны; («Цыпленок жареный»);
;   как марш каппелевцев стал песней зон, дворов и подворотен («Шарабан»);
;   как появился «железнодорожно-песенный детектив» («Постой, паровоз»);
;   как слезливый пролетарский романс превратился в веселую песенку грабителей (Босяцкие «Кирпичики»);
;   как две еврейские сестрички прославили две уличные песни («Купите бублички» и «Купите папиросы»);
;   как фольклор беспризорников пошел в народ («Позабыт, позаброшен», «По приютам я с детства скитался» и «Цыц вы, шкеты под вагоном!».
***

     Можно любить блатные песни, можно брезгливо морщиться при одном их упоминании, но притворяться, что ни разу в жизни не пел (или хотя бы не слышал) «Мурку», «Постой, паровоз» или «Цыпленок жареный» невозможно. Эти жемчужины «низового фольклора» — неотъемлемая часть нашей жизни и культуры. И нашей истории — ведь в них отразилось множество исторических и бытовых реалий периода революции и Гражданской войны, нэпа и сталинских репрессий…

     Александр Сидоров (творческий псевдоним - Фима Жиганец) — журналист, писатель, поэт, филолог, исследователь уголовно-арестантской субкультуры России и СССР. Автор многих книг и исследований, в том числе двухтомной «Истории профессиональной преступности Советской России», «Словаря блатного и лагерного жаргона (южная феня)», «Тюремных баек», этимологических очерков «Жемчужины босяцкой речи» и др.

От редакции.

***
ГРАЖДАНЕ, ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ...
(Предисловие)

В стране советской полуденной
среди степей и ковылей
Семен Михайлович Буденный
скакал на рыжем кобыле.

Он был во кожаной тужурке,
он был во плисовых штанах,
он пел народну песню «Мурка»,
пел со слезою на усах.

И вот, когда уж эта Мурка
совсем убитая была,
была мокра его тужурка,
навзрыд рыдала кобыла.

Когда же кончились патроны
и петь уж не хватало сил,
четыре белых эскадрона
Семен Михалыч порубил…
                (Народное)

    
Книга, которую ты, читатель, держишь в руках — пожалуй, первая и единственная в этом роде. Это не сборник так называемых блатных песен. То есть, конечно, тексты этих песен здесь присутствуют. Но автор задался целью куда более интересной: рассказать об истории известных уголовно-арестантских (обычно называемых блатными) и уличных песен.

История эта не только занимательна, увлекательна сама по себе. Дело в другом. Не зная ничего о создании произведений низового фольклора, об их корнях, о том, как они жили в среде блатного и каторжанского народа, как изменялись, какие реалии отражали, почему из уголовного и лагерного мира хлынули в общество, нашли в нем живой отклик и поются до сих пор — так вот, не зная ничего этого, мы лишены возможности глубоко и объективно судить и о нашей российской истории, и о нашей российской ментальности (или, говоря проще, о «закваске», национальном характере россиянина).
   
Именно рассказам о самых знаменитых уркаганских, арестантских, босяцких песнях и посвящена эта книга. Вы узнаете из собранных здесь очерков много нового, любопытного, веселого, трагического, страшного, нелепого, героического о, казалось бы, давно знакомых и нехитрых по содержанию образчиках блатной лирики.
    
Подробно останавливаться на содержании своего исследования я не стану. А вот о феномене самой русской блатной песни есть смысл поговорить подробнее.
    
Беда определенной части нашей интеллигенции, которая пытается формировать взгляды всего общества, состоит в том, что эти «интеллектуальные сливки», увы, не просто страшно далеки от народа. Они его, этот народ, даже не пытаются понять. Зачем? Ведь именно они, «сливки», якобы призваны воспитывать, учить, пробуждать от спячки всю остальную лапотную массу, которая, на взгляд доморощенных интеллектуалов, оказывается грязной, вонючей, дикой, забитой и убогой.

Нет спору: еще Александр Сергеевич Пушкин ставил себе в заслугу то, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Однако ненавязчиво хотелось бы напомнить, что именно Пушкин впервые заставил русскую литературу заговорить простым, народным языком. Возьмем хотя бы строки из «Графа Нулина»:

Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались в луже;
Шла баба через скотный двор
Белье повесить на забор…

    
Они воспринимались в пушкинское время чем-то типа одесской песенки «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял…». Неудивительно, что критики называли «Нулина» «похабным». Да разве только эту поэму? «Хамской» считалась среди «высоких пиитов» даже «Руслан и Людмила». Иван Дмитриев в сердцах даже написал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Стихи Пушкина не раз объявляли «мужицкими», «неприличными», «низкими». Но шипение и бормотание всех этих зоилов сейчас интересует разве что историков литературы — как нелепый казус.
    
Не поймите меня превратно: я ни в коей мере не сравниваю классическую уголовную песню с творениями Великого Арапа. Я призываю всего лишь к одному: если человек берется судить о каком-то предмете или явлении, он обязан знать, о чем говорит, владеть историей предмета, объективно рассматривать его со всех сторон.
    
В последнее время классическая «низовая» песня — каторжанская, арестантская, уголовная, дворовая — все чаще становится чуть ли не поводом к войне в российском обществе, причем порою выступления отдельных деятелей культуры иначе как шокирующими назвать нельзя. На переднем крае атакующих блатную песню оказался режиссер Марк Захаров (чьи спектакли и фильмы достойны огромного уважения). Между тем статья «Шоу маст гоу он» в газете «Московский комсомолец» от 16 января 2003 года, где Захаров набрасывается на известную песню «Мурка», по-моему, способна у нормального человека вызвать лишь недоумение.
    
Марк Анатольевич вроде бы пытается защитить великую русскую культуру и духовное здоровье соотечественников. Он пишет:
    
«Самое замечательное, что я видел в новогодних программах Центрального телевидения, — это, конечно, «развлекательную» программу «Шансон» 11 января.
    
Гвоздем зрелища явилась старая воровская песня «Мурка», которая была аранжирована и спета выдающимися мастерами нашего шоу-бизнеса с редким, якобы ироническим подтанцовочным размахом.
Понимаю, что это неотъемлемая часть нашей криминальной истории, нашей маразматирующей массовой культуры. Согласен, что без нее трудно почувствовать себя патриотом. На моей памяти эту задушевную песнь с упоением пели в пионерских лагерях дети социалистических зэков и их конвоиров. Я сам горланил ее, получая, вероятно, какую-то недостающую мне, уроду, осьмушку «блатной романтики» — романтики люмпенизированного отребья, поток крови, групповых изнасилований, поножовщины и постоянных, зловонных воплей: «Я тебя, сука, попишу!..».
   
Вопрос: теперь, когда мы пытаемся обрести иной уровень в своем общественном развитии, когда, потеряв великую державу, раздавленную большевистской доктриной и обнаглевшим криминалом всех мастей и градаций, стремимся вписаться в мировую цивилизацию — теперь-то мы наконец должны воспринять дебильную с точки зрения русской словесности «Мурку» как постыдную историю злобных недоумков, опустивших страну к замерзающей параше?.. Ан нет! Она — наша поющая и гогочущая душа! Даже сегодня, когда мы все вместе корчимся в духовных и демографических муках».
    
Лукавства и невежества в этих утверждениях — через край. Если уж автор решил обрушиться на общество, породившее культ блатной песни, он должен был начинать вовсе не с СССР.
    
Русская блатная, или, правильнее сказать, уголовно-арестантская песня берет начало от песни разбойничьей. При этом надобно заметить, что русская разбойничья песня тесно связана с традициями песни народной, отличаясь от нее лишь по тематике. А так — те же стилистические приемы (зачины, параллелизмы и др.), даже язык не какой-то тайный, а обычный, доступный пониманию любого крестьянина или горожанина.
    
А почему? Да потому, что разбойничьи, уголовные песни, как объясняет нам известная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «находятся в связи с историей разбоев в России. В древней Руси разбой и войны часто отождествлялись; даже лучшие князья, как Владимир Мономах, допускали походы с характером разбоя, напр. при взятии Минска… Разбои стали усиливаться в Московском государстве после татарского нашествия и с XIV-го ст. приняли широкие размеры, причем главной ареной разбойничества с течением времени стало Поволжье и московская Украина. Впрочем, и Новгородский север пользовался в этом отношении незавидной славой. Многочисленные разбойничьи шайки из новгородской вольницы — «ушкуйники» — грабили села и города, жгли церкви и мучили жителей. Самый страшный набег ушкуйников на Кострому отмечен в летописи под 1375 г. Предания о новгородских ушкуйниках отразились в былинах о Василии Буслаеве, в особенности в эпизоде встречи Васьки Буслаева с атаманами казачьими. На юго-восточных окраинах Московского царства с половины XV ст. разбойничество почти сливается с казачеством. Московское правительство вынуждено было посылать против разбойников военные отряды. Случалось, что разбойники разбивали царские войска и убивали воевод».
    
К сожалению, замечательная энциклопедия умалчивает о том главном, что делало разбойничьи песни не замкнутым фольклором преступников, а истинно народным достоянием. А причина состоит в том, что герой разбойничьих песен свободен от тяжкого труда и унижения крепостного крестьянина и солдата, а позже — фабричного рабочего, зависимого от хозяина. Разбойник — это прежде всего свободный, «вольный» человек. Причем свободен он практически от всего — от дома, семьи, морали и законов общества. Закон для него — это его собственная воля. Не случайно лишь в русском языке «воля» и «свобода» оказываются синонимами. В крови, в генетическом коде русского, а шире сказать — российского человека заложена тяга к бесшабашной, безграничной «вольнице».
    
Разбойник русских народных песен — это бесшабашный, удалой молодец, который является в некотором смысле и народным мстителем, поскольку грабит и убивает богатых. Нередко он — жертва несправедливой случайности и поэтому частично оправдан во мнении народа, выступает не злодеем, но страдальцем.
    
Да и как же простолюдину, крестьянину, солдату с его рекрутчиной было не любить разбойничью песню! Хотя бы вот такую:

Как за барами житье было привольное,
Сладко попито, поедено, похожено,
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито;
Нагишом за плугом спотыкалися,
Допьяна слезами напивалися.
Во солдатушках послужено,
Во острогах ведь посижено,
Что в Сибири перебывано,
Кандалами ноги потерты,
До мозолей душа ссажена.
А теперь за бар мы Богу молимся:
Божья церковь — небо ясное,
Образа ведь — звезды частые,
А попами — волки серые,
Что поют про наши душеньки.
Темный лес — то наши вотчины,
Тракт проезжий — наша пашенка.
Пашню пашем мы в глухую ночь,
Собираем хлеб не сеямши,
Не цепом молотим — слегою
По дворянским по головушкам
Да по спинушкам купеческим:
Свистнет слегушка — кафтан сошьет,
А вдругоряд — сапоги возьмет,
Свистнет втретьи — шапка с поясом,
А еще раз — золота казна!
С золотой казной мы вольные.
Куда глянешь — наша вотчина,
От Козлова до Саратова,
До родимой Волги-матушки,
До широкого раздольица…
      
Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина — «Некоторые из песен, петых Каином»:

Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца большого барина,
Что большого барина атамана стрелецкого,
За измену против царского величества;
Он идет ли молодец не оступается,
Что быстро на всех людей озирается.
Что и тут царю не покоряется.
    
Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:

Ты дитя ли наше милое,
Покорися ты самому царю.
Принеси свою повинную,
Авось тебя государь-царь пожалует.
Оставит буйну голову на могучих плечах.
   
Но:

Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
О детях своих не болезнует.
    
Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!
    
К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:
   
«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?»
«Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы».
Что возговорит надежа православный царь:
«Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной».
    
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
    
Песня эта — тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови — а там как Бог даст», — приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают — вот что рождает зверскую протестную волну в народе.
    
Да, воспевание разбойничьей вольницы — глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич — это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа… Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.
    
Но вернемся к откровениям Марка Захарова:
    
«Западло подозревать своих сограждан в криминальных намерениях, когда ты сам так веселишься в ублюдочных песнопениях, отражающих становление в СССР организованной преступности. Если ты пускаешь от удовольствия слюну при словах: «Речь держала баба, звали ее Мурка» — перестань переживать, что живешь в притемненном переулке, и не дрожи, когда твоя жена или дочь добираются без автомобиля до пропахшего мочой подъезда!..
    
Если я вызвал у вас уже очень большое раздражение в связи с отсутствием юмора — загляните в полузасекреченные и весьма приблизительные данные о стремительном росте воровства и бандитизма в нашей стране! Народ, прошедший через сталинско-ежово-брежневскую мясорубку, с годами меняет не только свою генетику, но и поведенческие нормы. Он не может себя вести иначе. Он не может веселиться иначе. Мурка не только зашухарила всю нашу малину — она еще, шалава, заложила в нас мощную программу рождения даунов, олигофренов, генетических уродов, мощным потоком ползущих ныне из ее пьяного материнского чрева. Не понимают талантливые певуны-недоумки, что их жизнь в государстве, не умеющем бороться с преступностью, становится все опаснее, и заточка в руках отморозка все ближе от ихнего брюха!».
    
И опять полнейшая чушь, ерунда, подмена понятий. Ну не мальчик же уже седовласый Марк Анатольевич, чтобы не разуметь: профессиональная преступность родилась не в СССР! Она была получена в наследство от царской России. И не надо делать невинность на лице, как говорил известный персонаж сериала «Ликвидация». Для пополнения пробела в образовании можно посоветовать Захарову почитать такие известные книги, как «Петербургские трущобы» Крестовского, «Ростовские трущобы» Свирского, очерки Гиляровского, не говоря уже о множестве специальных исследований.
    
И никакой ГУЛАГ с его несколькими миллионами сидельцев, никакие ужасы коллективизации, никакие репрессии не перечеркнут того факта, что именно в СССР культура, литература, искусство достигли высочайшего расцвета, несмотря на все идеологическое давление. Плеяда блестящих поэтов, писателей, переводчиков, композиторов, музыкантов, балетмейстеров, кинорежиссеров — тому подтверждение. Более того — именно в СССР целенаправленно воспитывался удивительно тонкий массовый читатель, слушатель, зритель, способный воспринимать лучшие образцы отечественного и зарубежного искусства.
    
О даунах, олигофренах, дегенерации, упадке культуры можно говорить как раз в отношении постперестроечных 90-х годов прошлого века, и подобное положение явилось следствием бездумного псевдореволюционного развала СССР. Не идеализирую Совдепию, но мутная эпоха 90-х затмила беспредельщиной, волной криминала на всех уровнях, скотским отношением властей к гражданам многие «ужастики» развитого социализма.
    
И когда знаменитый режиссер обвиняет в нынешнем разгуле преступности «проклятое большевистское прошлое», мне вспоминаются сами большевики, которые столь же яростно обрушивались на не менее проклятое «царское прошлое». Все нынешние проблемы порождены исключительно политикой той власти, которая инициировала «перестройку» в ее худшем из всех возможных вариантов, власти, которая развалила, разграбила, унизила великую страну, превратила большую часть населения в нищих, обозленных люмпенов. Отсюда же — и дикий рост преступности, невиданная коррупция руководства всех уровней, практически сгнившая и развалившаяся правоохранительная и судебная система.
    
Именно отсюда и расцвет так называемого «русского блатного шансона». Не песни создают бардак, разгул преступности и загнивание морали в стране. Все обстоит с точностью до наоборот: именно гниение и развал создают питательную почву для возникновения и расцвета подобной песенной субкультуры.

Не случайно в Интернете появилось немало возмущенных откликов на статью Захарова. Один из пользователей пишет: «Насколько я знаю, СССР был самой читающей страной в мире, слушавшей одновременно «Мурку» и «Битлз», «Таганку» и Магомаева. А то, что происходило после его распада, то, что называлось демократическими преобразованиями и реформами, проходило под всеобщий «одобрямс» нашей, а точнее, Вашей, Марк Захаров, интеллигенции. «Неча на зеркало пенять…» — русская народная поговорка… Или Вам, мастеру, не известно, что первично не искусство, а лишь то, что отображает оно?».
    
Еще более интересно мнение коллекционера, исполнителя и автора так называемого «русского шансона» Виктора Тюменского (на всякий случай: Виктор — кандидат технических наук и работает над докторской диссертацией): «Я помню, режиссер Ленкома Марк Захаров пару лет назад посмотрел новогодний огонек, где все наши звезды пели кто «Мурку«, кто «Бублички», кто «Институтку», и разразился гневным посланием в духе советских газет. Я просто обалдел: умнейший вроде человек, а видит корень зла в песнях, которые в России были, есть и будут. Это ж наш национальный жанр, если вдуматься! Мне так захотелось ему ответить! Если человек склонен совершить преступление, то он может хоть ежедневно ходить в оперу, но все равно украдет…»
    
В подтверждение своих слов Виктор Тюменский сослался на известного писателя-эмигранта Романа Гуля, вспоминавшего о своей встрече с Григорием Мясниковым — убийцей великого князя Михаила Александровича (брата Николая Второго). Когда он молодым рабочим впервые был арестован за революционную деятельность и заключен в тюрьму, то в тюремной библиотеке запоем читал Пушкина, который стал его любимым поэтом. И вот Мясников наткнулся на стихотворение «Кинжал», и оно произвело на него такое впечатление, что в тюрьме он поклялся стать таким революционным «кинжалом». Как признал он сам, отсюда психологические корни убийства, которое он совершил.
    
То есть преступника и убийцу могут вдохновлять и великие произведения культуры. Не случайно в ГУЛАГе были столь популярны «рОманы» — пересказы в примитивной форме приключенческих и даже классических произведений.
    
И далее Тюменский приводит еще один любопытный аргумент: «Когда я был пацаном, мы во дворе всегда слушали «блатные песни», кто-то их любил больше, кто-то меньше, но собирались вечером, включали магнитофон, гитару доставали и горланили «Гоп со смыком». И странная закономерность: прошли годы, и жизнь разбросала эту дворовую компанию. Кто уехал, кто в армию ушел, кто семьей обзавелся рано, а некоторые, как водится, попали в тюрьму. Так вот, сели как раз те, кто «блатняк» не особо и уважал. Лично мне разговоры о вредоносном влиянии «шансона» на молодежь кажутся бредом чистой воды».
    
Но хуже всего наблюдать, насколько слова Захарова расходятся с его делами. Громко обличая несчастную «Мурку», он, однако же, вполне благосклонно принимает ее, звучащую на мероприятиях с его участием, например, на 50-летии студии «Наш дом» в январе 2008 года, когда «Мурку» по просьбе Марка Розовского спела Людмила Петрушевская — правда, на свои слова. Но вот на восьмой церемонии вручения премии «Овация», которую вел лично Марк Захаров, уже звучала как раз «классическая “Мурка”» — да еще в хоровом исполнении!

А если идти дальше — так ведь добрый приятель Марка Анатольевича, уже упоминавшийся Марк Розовский, в своем «Театре у Никитских ворот» откровенно пропагандирует блатные и лагерные песни! Целые спектакли с ними ставит… Где же принципиальность? Может, надо прямо и начать с того, чтобы заклеймить Розовского? Но почему-то язык у Захарова не поворачивается… Легче наброситься на героя Кубы Че Гевару, обозвав его «взбесившимся хорьком». Но ведь частенько такие определения возвращаются бумерангом к тому, кто ими разбрасывается.
   
Читатель может упрекнуть меня в излишнем внимании к несколько неадекватному опусу человека, чей режиссерский талант я, однако, безмерно уважаю. Но ларчик открывается просто. Книга, к которой пишется это предисловие, не случайно называется «Песнь о моей Мурке». Истории этой великой уголовной баллады отведено в моем исследовании значительное место, как и другому блатному шедевру — балладе «Гоп со смыком». Эти поистине русские народные песни проверены временем, они выдержали испытания, пройдя сквозь вихри самых разных событий. И если народ все-таки продолжает их петь, несмотря ни на какую самую зубодробительную критику и шипение — это нельзя назвать случайностью. Это — доказательство того, что и «Мурка», и «Гоп» стали явлениями русской культуры — хочет кто-то с этим считаться или не хочет.

И еще: Марк Захаров, обвиняя большевиков в том, что они-де «насаждали» блатную субкультуру и доводили народ до дебилизма, по незнанию или из лукавства упустил одно немаловажное обстоятельство. Советская власть всячески боролась с проникновением уголовного фольклора в народные массы, тем паче — на эстраду.
    
Безусловно, мне могут возразить: а как же утесовские «С одесского кичмана» или тот же «Гоп со смыком»? Ведь, по воспоминаниям Леонида Осиповича, они не только были выпущены на грамплас¬тинке, но по личной просьбе Сталина даже однажды исполнялись в Кремле!
    
Но дело в том, что история с Кремлем здорово смахивает на обычную байку. Она существует как минимум в трех вариантах, все они принадлежат Утесову, и все они противоречат друг другу. А утесовская пластинка в начале 30-х годов была выпущена исключительно для распространения через Торгсин — то есть за нее расплачивались валютой, золотом или драгоценностями, что само по себе говорит о популярности «блата» в народной среде. То есть это был разовый «коммерческий» проект власти.
    
Но уж затем гайки она закрутила крепко. Тот же самый Утесов вспоминал не раз, как глава Главреперткома Платон Керженцев угрожал ему: исполнишь «Кичман» — вылетишь с эстрады! А за «Мурку» людей попросту сажали. И это — факт. Об этом я пишу и в своей книге.
    
И далее, уже после войны, в хрущевские времена, от интеллигенции стали требовать безоговорочного осуждения «блатных бардов» так же рьяно, как когда-то блатарей в лагерях натравливали на совпартаппаратчиков и ту же интеллигенцию.

Почему? Да потому, что Хрущев объявил крестовый поход против «воров в законе» и преступности в целом, пообещав показать стране «последнего уголовника». А интеллигенты, прошедшие сталинские лагеря, напротив, как раз находились в это время под обаянием низовой, блатной народной культуры. Они узнали ее, почувствовали ее привлекательность, прелесть, связь с корнями русской (и не только русской) культуры и языка. Да-да, именно интеллигенция выступила мощным проводником и популяризатором уголовно-арестантской культуры русского народа! Это — факт потрясающий.
    
Леонид Бахнов в эссе «Интеллигенция поет блатные песни» справедливо замечает: «Говорят, блатные песни хлынули в город из лагерей — когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, — инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке».
    
И свобода эта — не в том даже, чтобы противостоять государственной политике. Это — поэтика свободного общения, дружеского круга, какого-то чудесного романтического братства — пусть даже с уголовным антуражем. Что же делать, если официальная советская песня не давала такой возможности? «Эту песню запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь» — плакатно-лозунговая риторика чаще всего вызывала не просто отторжение, но даже тошноту. А блатная песня предлагала «настоящие» чувства, задушевность, трагизм, отчаянное геройство и даже жертвенность. И все это — в кругу друзей, «корешей». Вот что пишет тот же Бахнов:
    
«Что может быть прекрасней — петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо — входя в образ, где надо — над ним же иронизируя... А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
    
Ответ — вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
    
В голове вертится слово «театр».

Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный.       Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый — во мгновение ока! — может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому — что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» — все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным — и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом — воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность — тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно — но все-таки...

Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, —
    
Господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»
    
Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:

Интеллигенция
поет блатные песни.
Поет она
не песни Красной Пресни.
Дает под водку
и сухие вина
Про ту же Мурку
и про Енту и раввина.
Поют
под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
артисты и артистки.
Поют в Пахре
писатели на даче,
Поют геологи
и атомщики даже.
Поют,
как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.

С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья,
и революционная мелодия —
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.
    
М-да… Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком — все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я — свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай…
    
Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметив, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:

А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть свою я там найду.
    
Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой…
    
Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, — «Граждане, послушайте меня…»:

Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове — такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я — слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня...»

Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня...»

Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня...»

Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же — только без гитары...
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня...»
    
Понятно, что это — не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы — прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:

Граждане, послушайте меня!
Гоп со смыком — это буду я…
    
И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня — это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» — в новой редакции…
    
Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским — благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно — но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти явления ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни».     «Таганка», «Ты была с фиксою — тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах — Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала — в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка...»
    
А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком — это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней — нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».
    
Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор — неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?». Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле.Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень... Главное в творчестве — не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
    
Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
    
«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии... Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она — русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
    
Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца — дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
    
Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в ХIХ — начале ХХ вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах…

Честно говоря, это — типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, она опровергается фактами.
   
Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 гду, писал о песнях неволи:
    
«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Однаиз них: «Бывало...» — юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь —

Дадут капусты мне с водою —
И ем, так за ушми трещит.
    
В ходу была тоже слишком известная:

Прежде жил я, мальчик, веселился
И имел свой капитал:
Капиталу, мальчик, я решился
И в неволю жить попал...
    
и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:

Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, —
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь живем;
Бог, творец небесный, с нами,
Мы и здесь не пропадем...»
    
Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
    
А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице…

    
Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга — по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего — блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности — не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной — создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
    
К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере своих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
    
Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей — не счесть. Перечислить их все — задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.

Александр Сидоров   


         ЛЮБКА-МАША-МУРКА
        (С сокращением)
    
Первоосновой «Мурки» стала знаменитая одесская песня о Любке-голубке. По некоторым свидетельствам (например, Константина Паустовского), эта уголовная баллада появилась уже в начале 20-х годов прошлого века. Впрочем, на этот счет есть определенные сомнения. Текст песни записан лишь в начале 30-х годов, а в первые годы Советской власти о ней нет никаких упоминаний. Однако такая же судьба — у целого ряда блатных песен. Кроме того, есть основания предполагать, что первоначальный, не дошедший до нас текст «Любки» значительно отличался от поздней «Мурки».
    
Уже вслед за «Любкой» появилась и «Маша». Песни имели массу вариантов. Приведенные в нашем сборнике тексты ни в коем случае не являются первоначальными. Оба они — и «Любка», и «Маша», — записаны в 1934 году студенткой Холиной (хранятся в Центральном Государственном Архиве литературы и искусства).
    
В ранних вариантах песни героиня выведена не в качестве «авторитетной воровки», каковой является в «классической» «Мурке». Например, Маша, помимо «бандитки первого разряда», рисуется как любовница уркаганов («маша», «машка» на старой фене и значило «любовница»). Однако в песне повествуется лишь о совместных кутежах, нет даже упоминания о «воровской жизни», а также о том, что «бандитку» «боялись злые урки». Все это пришло позже.
    
В результате многочисленных переделок «Любки» сначала в «Машу», потом в «Мурку» поздний текст песен оказался полон темных мест и противоречий. Например, речь идет о событиях, которые произошли не позднее 1922 года. Несколько раз упоминается Губчека, то есть Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Известно, что ВЧК с ее отделениями на местах приказала долго жить 6 февраля 1922 года. Ее функции были переданы ГПУ. Но в начале 20-х годов еще не было магазинов Торгсина (магазинов по торговле с иностранцами, упоминаемых в некоторых вариантах «Мурки»): сеть специализированных торговых предприятий по обслуживанию иностранных граждан открылась в СССР 5 июля 1931 года согласно постановлению, подписанному председателем Совнаркома Вячеславом Молотовым. Еще одна нелепость состоит в том, что по воровским «законам», которые сформировались в начале 30-х годов, женщины не могли играть ведущей роли в уголовном мире, а уж в сходках им вообще запрещалось участвовать, не говоря о том, чтобы там «держать речь»...
    
Впрочем, некоторые «нелепости» порою оказываются мнимыми. Многие считали странным то, что урки в своем притоне «собирали срочный комитет» (а в некоторых вариантах и того хлеще — «местный комитет»). При всей кажущейся не¬уместности «советской» терминологии в уголовном жаргоне, в те далекие времена воровской мир любил использовать для «форсу» реалии новой жизни. В одной из блатных песен поется:

Мы летчики-налетчики,
Ночные переплетчики,
Мы страшный профсоюз!
    
Итак, в первоначальном варианте песни речь шла о Любке-голубке. Но до нас дошли именно варианты с Муркой. Почему же героиня переменила имя? И когда это произошло?

Вероятнее всего, «Мурка» полностью вытеснила «Любку» не ранее середины 30-х годов. А к началу 30-х еще существовали «Любка» и «Маша». Их превращение в «Мурку» состоялось, когда песня из Одессы вышла на широкие просторы СССР и попала в столицу (в сборнике приводится и «московский» довоенный вариант песни).
    
И все же Любка, судя по ряду свидетельств, была первой. Во всяком случае, Паустовский вспоминает песню о Любке, не обмолвившись ни словом о Мурке. Так отчего же Любка в конце концов уступила Мурке?
    
Попытаемся разобраться. Прежде всего, примем за отправную точку то, что «Любка» родилась в Одессе, на что указывают и ее реалии, и свидетельство Паустовского, и произошло это не позднее 1922 года. Возможно, смена имени как-то связана с реальными событиями и возможными прототипами Мурки?

        *Был ли прототип у Мурки?
    
На этот счет есть целый ряд догадок — убедительных и не очень. Начнем с того, что в Одессе времен Гражданской войны действительно были фигуры, которые некоторым образом подпадают под описание Мурки как предательницы интересов своего «комитета».
    
Обратимся для начала к книге Сергея Мельгунова «Красный террор в России 1918—1923», где он рассказывает о страшных «красных» палачах-садистах, в том числе о негре Джонсоне:  «...с Джонсоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребенникова («Дора»). О ее тиранствах также ходили легенды. Она буквально терзала свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т.д. В течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одною было расстреляно 700 с лишком человек, т.е. почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами».
    
На самом деле легенду о «кровавой садистке» Доре создал бывший чекист Вениамин Сергеев (настоящие фамилия и имя — Бенедетто Гордон), которого отступавшие из Одессы большевики оставили в городе как руководителя подполья. Однако после того как 23 августа 1919 года белые войска захватили город, Сергеев в первые же дни явился в белую контрразведку и сдал всех своих товарищей. За этот «подвиг» его назначили вторым заместителем руководителя контрразведки. При его прямом участии и с его легкой руки на Одесской кинофабрике было сляпано якобы «документальное» кино о мнимых зверствах большевиков, где главную роль играла… жена Сергеева, Дора Явлинская.

Любопытно, что Сергеев то ли не успел, то ли не захотел затем бежать с белыми (а возможно, остался в Одессе с тем же заданием, что когда-то давали ему красные). Но его грехи быстро всплыли. Был устроен показательный процесс, а затем Гордона-Сергеева вместе с супругой расстреляли.
    
Но при чем тут Мурка? То есть, конечно, Сергеев с супругой действительно были предателями и провокаторами — но ведь предавали они как раз чекистов! Однако существовала и другая Дора, она же Вера Гребенникова — сексотка-проститутка, в 1919 гду выдававшая ЧК скрывавшихся офицеров, с которыми перед этим занималась любовными утехами. По некоторым данным, таким образом она обрекла на смерть несколько десятков человек. Эта знаменитая личность послужила прототипом Надежды Лазаревой — персонажа повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер» (1979). Обе Доры в конце концов слились в одно и то же лицо и стали для одесситов символом коварства и гнусности.
    
Итак, реальная фигура проститутки-сексотки — причем довольно известная — в Одессе все-таки существовала. Она могла служить основой как для Любки, так и для Мурки.
    
Некоторые исследователи обращают внимание на то, что имя «Мурка» (дериват имени Мария, Маша) могло возникнуть под впечатлением от имен известных «дев-воительниц», деятельниц бандитского и повстанческого движения на Юге Украины в Гражданскую войну. Григорий Дубовис в очерке «Романтическая история Марии Никифоровой» отмечает странную закономерность: «На Киевщине действовала Маруся Соколовская — жена погибшего в бою повстанческого атамана Соколовского. На Полтавщине действовал конный отряд некоей «Черной Маруси», личность которой пока еще не удалось точно установить. Там же принимала участие в повстанческом движении Мария Хрестовая, сестра известного атамана Л.Хрестового, девушка, по описаниям очевидцев, обладавшая необыкновенной красотой. Наконец, в Харьковской губернии время от времени появлялся отряд Марии Косовой, представительницы антоновских повстанцев, главная оперативная база которых находилась в Воронежской губернии. Все перечисленные Маруси в тот или иной момент сотрудничали с Махно, и это сбивало с толку как свидетелей, так и многих исследователей. Одни из них принимали этих атаманш за М.Никифорову, так как твердо знали, что «Маруся» есть только у Махно, и эта Маруся есть Никифорова… другие считали, что «атаманша Маруся» — это просто народное прозвище, перекочевавшее из фольклора в плоскость реальной жизни. Однако при ближайшем рассмотрении действительно оказывается, что все самые известные украинские повстанческие атаманши, как это ни покажется странным, носили имя Мария…»
    
Стоит немного рассказать о каждой из этих легендарных женщин.
    
Главная в их ряду — конечно, Мария Никифорова. Если верить ряду источников, она родилась в 1885 году и была дочерью штабс-капитана Григория Никифорова. Впрочем, многие исследователи ставят под сомнение ее дворянское происхождение. Но для нас это не столь важно. Согласно легендарной биографии, в шестнадцать лет Маша без памяти влюб¬ляется и бежит из дома с любовником. Затем совратитель ее бросает, и юная Маша попадает на дно Александровска (Запорожья) и Екатеринослава (Днепропетровска). Озлобившись, она включается в революционное движение, примкнув к партии социалистов-революционеров. Затем в 1905 году становится анархисткой-террористкой. Маруся оказывается в рядах группы «безмотивников», теоретики которой истребляли всех, кто имеет сбережения в банках, носит дорогую одежду и обедает в ресторанах. В 1908 году Никифорову осуждают на двадцать лет каторжных работ.
    
В 1909 году Мария в Нарымской каторге поднимает бунт и бежит через тайгу к Великой Сибирской магистрали. Затем — Япония, США, Испания (где анархистка ранена при нападении на банк), Франция. Здесь Мария сходится с богемой — парижскими поэтами и художниками, посещает Школу живописи и скульптуры самого Родена. В Первую мировую войну оканчивает офицерскую школу под Парижем и, единственная женщина-эмигрантка, получает офицерские погоны. В конце 1916 гда отправляется на фронт в Грецию, воевать против турецкой армии.
    
В апреле 1917 года Никифорова возвращается в революционную Россию, пытается организовать вооруженные выступ¬ления против Временного правительства. После неудачи бежит на Украину, в Александровске и Екатеринославе создает анархистские рабочие боевые отряды «Черной гвардии». В начале сентября Никифорова пытается совершить революционный переворот в уездном Александровске. Здесь она знакомится с анархистом Нестором Махно. Мария попадает в тюрьму по приказу уездного комиссара Временного правительства. В ответ почти все предприятия города объявляют забастовку, тысячи рабочих требуют освободить арестованную. Власти уступают.
    
Пересказывать подробно деяния Марии Никифоровой мы не будем: это — тема отдельной книги. Здесь и установление Советской власти в Крыму, и бои с отрядами крымских татар, и зверские расправы над мирным населением в Севастополе и Феодосии, противостояние большевикам и сражения с немецкими войсками. Костяк отряда Никифоровой «Дружина» составляли анархисты-террористы, матросы Черноморского флота, гимназисты, уголовники, деклассированные интеллигенты... Отряд насчитывал 580 человек, имел две пушки, семь пулеметов, броневик. Снова арест (на сей раз большевиками), «суд революционной чести» в Таганроге — и оправдание, не в последнюю очередь из-за угроз анархистов поднять восстание.
    
Потом — кровавые грабежи в Ростове, суд Ревтрибунала в январе 1919 года, роспуск «Дружины» и требование ЦК Компартии Украины привлечь Никифорову к суровой ответственности. Спас анархистку большевик Владимир Антонов-Овсеенко, авантюрист и эстет — видимо, почувствовал родственную душу.
    
В марте 1919 года Никифорова вступает в повстанческую анархистскую бригаду батьки Махно (которая входила в состав Заднепровской советской дивизии Украинского фронта). В июне после ареста нескольких махновских командиров Маруся решила провести террористический акт против Ленина и Троцкого на пленуме ЦК партии в Москве. По одним данным, Махно отверг это предложение, и ссора едва не дошла до перестрелки, после чего Нестор Иванович выгнал Никифорову и навсегда с нею порвал.  Другие источники настаивают на том, что Махно одобрил план и снабдил героическую анархистку деньгами в размере полумиллиона рублей. Однако Ленин задержался и не прибыл к открытию пленума. Погибают 12, ранено 55 человек. На октябрьские праздники 1919 года бойцы Никифоровой закладывают динамитные шашки в систему канализации Кремля, но чекисты раскрывают планы организации, арестовывают многих террористов, а Мария с мужем, польским анархистом-террористом Витольдом Бжестоком, бежит в Крым, рассчитывая оттуда перебраться на Дон, чтобы взорвать ставку Деникина.  В Севастополе Никифорову опознал белогвардейский офицер, и ее вместе с мужем повесили во дворе городской тюрьмы в конце 1919 года. Впоследствии ходили слухи, что Мария осталась жива, и большевики направили ее в Париж, где ее видели в числе тех, кто готовил убийство Симона Петлюры. Но это не более чем легенда, поскольку сохранились протоколы заседания военно-полевого суда под председательством коменданта Севастопольской крепости генерала Субботина, а также многочисленные отклики газет того времени.
    
Ради справедливости надо отметить, что внешность Марии Никифоровой не очень вяжется с образом песенной Мурки. По воспоминаниям анархиста М.Чуднова, «это была женщина лет тридцати двух или тридцати пяти, с преждевременно состарившимся лицом, в котором было что-то от скопца или гермафродита, волосы острижены в кружок». Комиссар М.Киселев вспоминает весну 1919-го: «...ей около тридцати — худенькая, с изможденным, испитым лицом, производит впечатление старой, засидевшейся курсистки». Но народная молва всегда приукрашивает своих героинь…
    
Вторая известная Маруся-Мурка водила украинских повстанцев в бой против «коммунии» в районе Чернобыля — Радомышля — Овруча в 1919 году. Это была сторонница Симона Петлюры, бывшая учительница, двадцатипятилетняя Маруся Соколовская. Ее брат Дмитрий Соколовский, повстанческий атаман, был убит красными летом 1919-го. Маруся возглавила отряд брата, который назвала Повстанческой бригадой имени Дмитрия Соколовского. В конце года ее повстанческий отряд из 800 человек был разбит частями 58-й советской дивизии. Атаманшу Марусю и ее жениха — атамана Куровского взяли в плен и расстреляли.
    
В 1920 году в армии Махно появляется новая атаманша Маруся — «Тетка Маруся» или «Черная Маруся». Она около года командует конным полком, который совершал рейды по тылам красных, действовал на Полтавщине, в районе Запорожья, на Черниговщине. По некоторым данным, Черная — это ее настоящая фамилия, а родилась Маруся в селе Басань. В октябре 1920-го Маруся Черная пустила под откос советский эшелон с войсками у Нежина. Погибла в бою летом 1921 года на юге Украины. По другой версии (анархист В.Стрелковский в конце 1970-х записал рассказ жителей одного из сел Киевской области), Маруся была тяжело ранена, вылечена крестьянами, но сошла с ума от пыток, которым ее подвергли красные, и в начале 1922 года была расстреляна.
    
Бандитка Мария Косова представляла на Украине повстанцев крестьянской армии атамана Антонова, поднявшего восстание на Тамбовщине в 1921—1922 годах. Косова прославилась взрывным характером и жестокостью. Именно она, «кровавая Мария», была одной из организаторов «Варфоломеевской ночи» — расправы над морскими офицерами в Крыму. В эту ночь анархистами и озверевшими матросами были расстреляны, утоплены, заколоты штыками сотни безоружных людей.
    
Вспомним и Марию Хрестовую — сестру-красавицу знаменитого на Полтавщине атамана Левка Хрестового. Как рассказывал троюродный племянник Хрестового Федор Коваленко, Левко со своими повстанцами хозяйничал на Полтаве вплоть до 1921 года и пользовался широкой поддержкой селян. Затем на подавление повстанцев была послана с Польского фронта конная армия Буденного. Левко со своими соратниками попытался скрыться вплавь через речку Псел (левый приток Днепра), однако там уже была выставлена застава красноармейцев, и никто из атаманского отряда не остался в живых. Скорее всего, в водах Псела погибла и Мария Хрестовая.
    
Теоретически имена всех этих «лихих Марусь» могли повлиять на создание песенной Мурки. И все же следует напомнить, что имя Мурка появляется значительно позже, нежели Любка — примерно в конце 20-х — начале 30-х годов. Поэтому влияние Мурок-атаманш на выбор имени песенной бандитки представляется хотя и возможным, однако не слишком очевидным.

        *Мария Евдокимова… она же — Маруся Климова?
    
Но вот на одну претендентку стоит обратить особое внимание. Появление этой «Мурки» относится уже к более поздним временам — к 1926 году. Мария Евдокимова была сотрудницей ленинградской милиции. Молодую девушку удалось успешно внедрить в осиное гнездо матерых уголовников, центр сборищ лиговской шпаны — трактир «Бристоль». Девушка только недавно поступила на службу в уголовный розыск, и поэтому никто из бандитов ее не знал. Мария выдавала себя за хипесницу (женщину, которая предлагает жертве сексуальные услуги, а затем вымогает с доверчивого клиента деньги при помощи сообщника, играющего роль «внезапно появившегося мужа»). Евдокимова убедила хозяина трактира в том, что ей нужно на некоторое время «затихариться», и тот взял девушку на мелкую подсобную работу. Мария имела возможность многое видеть и слышать.

В то время женщины-оперативники, видимо, были большой редкостью, поэтому обычно подозрительный владелец «Бристоля» не проявил особой бдительности. Евдокимова вскоре примелькалась, на нее перестали обращать внимание. Уже через месяц агентесса собрала крайне важные сведения об уголовниках, а также об их «наседке» в органах милиции. Предательницей оказалась Ирина Смолова — одна из канцелярских работниц.
    
В ноябре 1926 года, поздним вечером, уголовный розыск организовал масштабную облаву на «Бристоль». В помощь милиции привлекли курсантов командирских училищ, вооруженных винтовками. Достаточно сказать, что участники облавы прибыли к месту на нескольких десятках машин.  В перестрелке были убиты пятеро бандитов, ранены двое милиционеров. Десятки крупных преступников оказались в руках милиции, хозяин трактира отправился в «Кресты».
    
Вот эта чекистка, на мой взгляд, могла наверняка подвигнуть неизвестных авторов на то, чтобы переименовать одесскую Любку-голубку в Мурку. Более того — в Марусю Климову! Не правда ли, есть определенная рифмованная перекличка фамилий: Климова — Евдокимова? Причем подобная версия кажется достаточно убедительной.
    
Дело в том, что возникновение известного припева, в котором фигурирует Маруся Климова, некоторые исследователи связывают именно с Ленинградом. Да, сегодня припев про Марусю Климову стал уже практически неотъемлемой частью известной песни. Однако в ранних вариантах он не встречается. Откуда же он взялся?
    
В книге музыковеда Бориса Савченко «Вадим Козин», автор которой строит повествование на основе бесед со знаменитым певцом, утверждается, что Козин вспоминал, как песню о Мурке с характерным припевом «Мура, Маруся Климова» исполнял в самом начале 20-х годов прошлого века известный эстрадный куплетист Василий Гущинский, работавший под «босяка». Однако исследователи сомневаются в точности воспоминаний Козина, указывая на свидетельство того же Савченко о своем собеседнике: «Даты, фамилии и прочая фактография были для него чем-то вроде высшей математики. Ему, например, ничего не стоило сдвинуть во времени какое-то событие из личной жизни на целое десятилетие вперед или назад».
    
И все же — процитируем отрывок из книги Савченко:
«В кумирах ходил и артист-трансформатор Гущинский. Особенно его любили рабочие петроградских окраин. Куплеты для него писал Валентин Кавецкий. Гущинский распевал, а фабричные вторили ему хором:

Мура, Маруся Климова,
Ты бы нашла любимого.
Эх, Мура, ты мур-муреночек,
Марусечка, ты мой котеночек...»
    
В другом месте беседы Козин опять-таки вспоминает о Кавецком и приводит другой отрывок песни:

Мурку хоронили пышно и богато,
На руках несли ее враги
И на гробе белом
Написали мелом:
«Спи, Муренок, спи, котенок,
сладко спи!..»
    
Почти наверняка можно утверждать, что эти события могут относиться к концу 20-х — началу 30-х годов прошлого века. Практически исключено, чтобы одесская песня о Любке, возникшая в первой половине 20-х, не только мгновенно стала популярной в Петрограде, но в ней еще и изменилось имя главной «героини».
    
А что касается названных артистов…
    
Валентин Кавецкий (Валентин Константинович Глезаров), как и Василий Гущинский (знаменитый Васвас Гущинский, кумир питерской публики) работал в жанре трансформации, то есть мгновенной смены ролей-масок на сцене. В послевоенное время этим прославился Аркадий Райкин, которого смело можно причислить к ученикам именно Кавецкого (исследователи утверждают, что к жанру трансформации Райкин обратился сразу же после того, как впервые побывал на концерте Валентина Константиновича).
    
Почему же Кавецкий не исполнял песню о Марусе Климовой сам, а передал ее коллеге? Объяснение простое: именно Василий Гущинский, еще начиная с дореволюционной эстрады, работал под «босяка». Так, один из авторов «Республики ШКИД», Леонид Пантелеев, вспоминал: «Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в «Луна-парк», ни в «Кривое зеркало» его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот... В.В.Гущинский — это мое шкидское детство, послешкидская юность».
    
У Кавецкого было несколько иное амплуа, он был скорее «салонным» куплетистом. Поэтому он выступал больше в театрах, нежели в кафешантанах, рассчитывая на утонченную публику.
Можно точно сказать, что куплеты про Марусю Климову Гущинский исполнял не позднее середины 30-х годов. Уже во второй половине 30-х Гущинский вынужден был расстаться с маской «босяка», которая шла вразрез с официальной эстетикой того времени. Он стал выступать в обычном костюме, читать фельетоны от своего лица — и прежнего успеха не имел. Поэтому появление припева про Муреночка-Климову следует, скорее всего, отнести к концу 20-х — началу 30-х годов. История Маруси Евдокимовой в то время еще гремела на весь Ленинград и почти наверняка могла отразиться на содержании баллады — во всяком случае, указанием на «злых хулиганов» (Лиговка действительно считалась «хулиганским» и «бандитским» районом).
    
Ясно, что Кавецкого нельзя назвать автором первоначального варианта «Мурки» — хотя бы уже из-за выбора имени героини, которое вторично по отношению к Любке. А вот автором знаменитого припева, скорее всего, был именно он.

Маловероятно также, что фамилия Климова могла принадлежать реальной чекистке, погибшей от рук бандитов. Равно как и намек некоторых исследователей на то, что на выбор фамилии погибшей предательницы мог повлиять образ красавицы-террористки Натальи Климовой — любовницы Бориса Савинкова, дворянки из знатной семьи, покушавшейся на премьер-министра Петра Столыпина, приговоренной к повешению и бежавшей из тюрьмы. Хотя, по некоторым сведениям, муж Климовой, эсер-максималист, боевик Михаил Соколов по прозвищу «Медведь», якобы был до прихода к эсерам известным взломщиком сейфов и грабителем банков (его в 1906 году за взрыв дачи Столыпина повесили). Но Климова умерла еще в 1918 году, заболев гриппом на пути из Парижа в Россию. Да и вряд ли авторы песни — тем более авторы поздней переделки — вспомнили о мало популярной в Советской России эсерке.
Мура — агентша из МУРа
    
Но есть и другая, тоже достаточно любопытная версия. Даже если принять за данность то, что в Питере героиню песни «перекрестили» в честь сотрудницы угро Марии Евдокимовой, у Москвы могли быть для этого изменения имени несколько другие причины. На рубеже 20—30-х годов, когда баллада об одесской Любке уже разнеслась по просторам Страны Советов, появляется московский вариант текста. И, возможно, выбор нового имени подсказала сама тема песни. Дело в том, что в 20—40-е годы «мурками» называли работников Московского уголовного розыска (МУР). Существовала даже поговорка — «Урки и мурки играют в жмурки», то есть одни прячутся, другие ищут. Таким образом, для уголовников имя Мурки стало воплощением гнусности и подлости, которое в их представлении связывалось с коварными «ментами». (Впрочем, вообще имя Мура, Мурка в блатной среде было чрезвычайно популярно — см., например, песни «Мурочка Боброва», «Волны Охотского моря шумят»).

Казалось бы, московский вариант с привнесением в текст агентов МУРа вносит полную сумятицу: какой в Одессе МУР? Однако по иронии судьбы оказывается, что даже позднейшая вставка Московского уголовного розыска не нарушает исторической правды. Как вспоминал участник белогвардейского движения В.В.Шульгин в своих мемуарах, в 1919 году «одесская чрезвычайка получила из Москвы 400 абсолютно верных и прекрасно выдрессированных людей».
    
Возможно, речь идет об апреле 1919 года, когда в Одессу для укрепления кадров из Москвы был направлен Станислав Реденс — секретарь Президиума ВЧК и лично Феликса Дзержинского. Не исключено, что он действительно привез с собой надежных сотрудников ВЧК. Однако более вероятно все же, что Шульгин ошибается. Находясь в эмиграции, он в 1925 году «тайно» посетил Советскую Россию и затем написал книгу «Три столицы». На самом деле Василий Витальевич стал жертвой искусной провокации советских секретных служб; сами чекисты создали псевдомонархическую организацию «Трест», которая и организовала вояж Шульгина. То есть Василий Витальевич пользовался слухами о событиях периода Гражданской войны и мог легко перепутать даты.
    
Скорее всего, речь может идти о 1920 годе, когда Одессу снова заняли части Красной Армии (7 февраля). Уже на следующий день в городе была создана Одесская губернская чрезвычайно-следственная комиссия (ОГСЧК) во главе с Борисом Северным (Юзефовичем).
Вот тут — любопытный штрих. Оказывается, что тесные отношения песенной Мурки с чекистами вполне объяснимы. Председатель     Цупчрезкома Украины В.Манцев позже с ужасом вспоминал, что в некоторых городах, «где местные ревкомы пытались исключительно своими силами организовать Губчека, они наталкивались на связь даже ответственных работников с некоммунистической средой, а следовательно, на непригодность их для работы в ЧК. Особенно ярко обнаружилось это явление в Одессе, где поспешное отступление наших войск летом 1919 г. застигло врасплох много партийных работников.  Спасаясь от белого террора, некоторые из них вынуждены были пользоваться услугами обывателей и уголовного элемента и после возвращения советских войск оказались в «долгу» у этих врагов советского строя. Одесские спекулянты и даже бандиты широко пользовались этой слабостью местных работников. Работа ОГЧСК то и дело стеснялась ходатайствами за отдельных арестованных. Нужно было прислать в Одессу новых решительных коммунистов, не связанных никакими «личными отношениями», и лишь тогда явилась возможность направить работу одесской ЧК на правильный путь».
    
Но мы все-таки говорим о проникновении в Одессу агентов МУРа. И здесь стоит упомянуть о фигуре Макса (Менделя) Абелевича Дейча — с мая 1919 года члена тройки оперштаба ВЧК в Москве (вместе с Дзержинским и Петерсом), члена коллегии секретного отдела ВЧК, начальника железнодорожной милиции и члена коллегии Главмилиции. Именно он в феврале 1920 года по постановлению коллегии ВЧК был откомандирован в Одессу и 6 марта назначен товарищем (заместителем) председателя одесской Губчека (возглавлял ее уже знакомый нам Реденс, также вернувшийся из Москвы), а одновременно — начальником секретно-оперативного отдела ОГЧК. С 10 августа того же года Дейч становится председателем ОГЧК.

Несомненно, это во многом связано именно с докладом Манцева о необходимости прислать в Одессу «решительных коммунистов», не связанных «личными отношениями». Можно с полной уверенностью говорить о том, что в этот период обновление одесской ЧК не свелось лишь к перемене начальства, но коснулось и рядовых работников. Именно благодаря этому, как удовлетворенно констатировал Манцев, удалось «направить работу одесской ЧК на правильный путь».
    
Кстати, интересно отметить, что Дейч был в Москве одновременно и чекистом, и ответственным сотрудником Главмилиции. Это все-таки разные ведомства, но таким образом становится понятным, почему ЧК укрепляли милицейскими кадрами.

Таким образом, теоретически представляется возможной ситуация, при которой неведомый автор (или авторы) «Мурки» мог использовать имя Мурки как определение женщины — агента Московского уголовного розыска, которая действовала в Одессе.

------------------------

Как незатейливая песенка о жулике превратилась
в «повесть временных лет»
(«Гоп со смыком»)



Гоп со смыком

Родился на Подоле Гоп со смыком,
Он славился своим басистым криком.
Глотка у него здорова,
И ревел он, как корова —
Вот каков был парень Гоп со смыком!

Гоп со смыком — это буду я,
Братцы, поглядите на меня:
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня.

Сколько бы я, братцы, ни сидел,
Не было минуты, чтоб не пел.
Заложу я руки в брюки
И пою романс со скуки —
Что же будешь делать, если сел?[1]

Вот в тюрьме сидишь, себя ты судишь,
А по выходе с тюрьмы — забудешь.
Вновь берешь ты карты в руки,
Целый день не носишь брюки —
Что же будешь делать, коль влетел?

А проигравшись, нужно пить да пить,
Чтобы свое горе утопить.
Наливаешь в стопку водку,
Заливаешь водку в глотку —
Только успеваешь пить да пить.

Так без перерыва пьешь и пьешь,
Гражданам покоя не даешь.
На трамвай бежишь — скакаешь,
Все карманы очищаешь,
И без «фонаря» уж не придешь.

Но «фонарь» фартовому не страшен —
Я хожу, как будто разукрашен.
Если рожа не подбита,
Недостоин ты бандита —
Так уж повелось в шалмане[2] нашем.

Если я неправедно живу,
Попаду я к черту на Луну.
Черти там, как в русской печке,
Жарят грешников на свечке —
С ними я полштофа долбану!

Буду пить с чертями наравне,
А когда не хватит водки мне,
Дрын дубовый я достану
И чертей калечить стану:
Почему нет водки на Луне?![3]

А за то, что песенки пою,
Может, побываю и в раю[4].
Пусть честные люди знают:
В рай все воры попадают —
Их там через черный ход пускают[5].

Кодексов в раю не существует,
Кто захочет — тот идет ворует.
Рестораны, лавки, банки
Здесь открыты для приманки,
О ментах тут даже не толкуют!

В раю я на работу сразу выйду,
Возьму с собою фомку, шпалер, выдру[6].
Деньги нужны до зарезу,
К Богу в гардероб залезу —
Я его на много не обижу!

Бог пускай карманы там не греет,
Что возьму, пускай не пожалеет.
Шубы, золото, караты,
На стенах висят халаты —
Дай нам Бог иметь, что Бог имеет!

Иуда Скариотский там живет,
Скрягой меж чертями он слывет.
Гадом буду, не забуду,
Покалечу[7] я Иуду —
Знаю, где червонцы он кладет!

Иван Предтеча там без головы
Имеет свою фабрику халвы.
Даром что он безголовый,
Малый хоть куда фартовый,
А глаза его, как у совы.

Фома Неверный тоже не бедней.
Его мне окалечить всех верней —
Ведь он в долг святым не верит,
Чистоган всегда имеет, —
Отберу, пока их не пропил.

И всех святых я рад буду калечить,
Чтоб жизнь свою земную обеспечить.
Заберусь к Петру и Павлу,
Ни копейки не оставлю —
Они пускай хоть с голоду подохнут.

Николку я недавно повстречал.
Признаться, старикашку не узнал:
Чудеса творить он бросил,
Ходит милостыню просит
(На пенсию, как видно, не прожить!).

Исус Христос совсем переродился,
Ответственным лицом быть ухитрился:
Стал он важным финансистом,
Славится специалистом,
Говорил, что здорово нажился.

Архангел всем известный Михаил
С Исусом все компанию водил:
Часто вместе выпивали
И с девчонками гуляли, —
Меж святых Распутиным он слыл.

Святой Георгий тоже там живет,
Но меж святых буяном он слывет:
Нет того дня, чтоб не подрался
Или с кем не поругался,
Панику на всех в раю наводит.

Илья-пророк живет на том же свете,
Катается в серебряной карете.
У него лошадки чудо,
Прокатиться бы не худо.
Заберу, продам я их на Конной.

Занялся темным делом Гавриил
(Архангелом хорошим раньше был),
Теперь ходит по фасону,
Все берет на фармазону[8],
У Николки торбу тоже двинул.

Мария Магдалина там живет
И меж блатными бандершей[9] слывет:
Бардачок она открыла,
Проституток напустила,
За удар червонец там берет!

Я Бога окалечу аккуратно
И на землю к вам вернусь обратно.
Слитки превращу в караты,
Человек буду богатый,
На игру буду смотреть халатно.

С этим свою песенку кончаю,
А всей братве навеки завещаю:
Вы же мой завет примите —
Пейте, нюхайте, курите,
На том свете все Господь прощает!

    
Песня про Гопа со смыком может по праву считаться самой известной и самой популярной в истории советского уголовного песенного фольклора. Она может поспорить в этом смысле даже со знаменитой «Муркой» (напомним, что «Мурку» многие блатари считали песней не «воровской», а хулиганской). В отношении «Гопа» таких сомнений не возникало. Кроме того, «Гоп» обрел необычайную популярность в широкой народной среде. Ни одна из уголовно-арестантских песен, включая ту же «Мурку», не может похвастать таким огромным количеством переделок, живших и до сих пор живущих в народе. На мотив «Гопа» написано столько песен, что перечислить их попросту не представляется возможным. Можно вспомнить и разухабистую хулиганскую «По бульвару Лялечка гуляла», и «Ох, Москва, Москва» — песню Соловков, и «Стройка Халмер-Ю не для меня», и «Гоп со смыком, Кировский завод», и «Начальник Барабанов дал приказ»… До сего дня бытуют также «Гоп геологов», «Гоп медиков», «Солдатский Гоп» и т.д.
    
Данный текст является попыткой воссоздать «Гоп со смыком» в самой объемной версии, которая включает в себя по возможности все версии и варианты песни. Мы знакомим читателя с главными сюжетными линиями и вариациями «Гопа».

Лучше всего передал краткое содержание песни филолог Сергей Неклюдов: «Ее герой — вор, пьяница, картежник, уличный хулиган, «не вылазящий» из тюрьмы, — умирает (или гибнет в неудачном «деле»). После смерти он попадает в ад (где учиняет дебош из-за того, что там нет водки) и в рай (где берется за свое привычное ремесло, тем более что и тамошние обитатели занимаются делами, совершенно неподобающими для ангелов и святых). С награбленным добром герой возвращается на землю и живет богато вплоть до своей «окончательной» смерти, после которой, впрочем, снова оказывается на небе».
    
Даже такой тонкий ценитель высокой поэзии, как Самуил Маршак, называл «Гоп со смыком» «типичной народной балладой». «Гоп», по мнению Самуила Яковлевича, «содержит все ее признаки: сюжет, что развивается от четверостишия к четверостишию; жизнь героя от рождения до завершения. Люди всегда любили такие песни; пели их вечерами в кругу друзей и родных, каждый мог поставить себя на место героя баллады, и это помогало жить».
    
В одной из переделок этой уголовной баллады поется:

«Гоп со смыком» петь неинтересно:
Все двадцать три куплета нам известны…

    
В восстановленном нами варианте куплетов даже больше — 26. Впрочем, в некоторых версиях поется — «сто двадцать три куплета». Но это уж, вероятнее всего, поэтическое преувеличение…
Имя героя
    
Аркадий Северный как-то шутливо попытался растолковать происхождение и смысл имени знаменитого персонажа: «Что такое Гоп со смыком? Так в Одессе раньше называли скрипачей. Смык — это смычок. Но это еще была и кличка известного вора-домушника, который под видом музыканта ходил по богатым свадьбам, и когда гости все напивались так, что им уже становилось не до музыки, спокойно очищал дом или квартиру».
Версия остроумная. Тем более что у слова «смык» действительно есть значение «смычок», а также «старинный музыкальный народный инструмент». Однако вовсе не его имели в виду веселые уркаганы.
    
На самом деле выражение «гоп со смыком» связано со «специальностью» уголовников — так называемым «гоп-стопом», уличным грабежом. А его разновидность, грабеж «на испуг», когда босяк внезапно налетает на жертву, ошеломляя ее, обчищает (часто с применением насилия) и так же внезапно исчезает, назывался в старину «гоп со смыком». Слово «гоп», согласно «Толковому словарю» Владимира Даля, «выражает прыжок, скачок или удар», «гопнуть» — «прыгнуть или ударить». «Смык» же в данном сочетании с «гоп» обозначает вовсе не смычок, а, согласно тому же Далю, является синонимом слова «шмыг» и образован от глагола «смыкнуть» («шмыгнуть»).
   
То есть «гоп со смыком» — это мгновенный наскок с ударом и быстрым исчезновением нападающего. Этому соответствует и параллельный термин «скок с прихватом» — грабеж с умыканием добычи. Кстати, «скок» тоже упоминается в знаменитой блатной балладе. «На трамвай бежишь — скакаешь, все карманы очищаешь» — строки эти чрезвычайно знаменательны. В 20-е годы жаргонное «скакать» еще сохраняло значение «воровать на ходу из трамвая». Возникло оно до революции и в городах нередко значило кражу с конки, когда воришка запрыгивал на ходу в вагон, выхватывал у кого-нибудь сумку или кошелек, соскакивал и убегал. Это и значило «скачок с прихватом» (или «скок с прихватом»).
    
В России первые конки появились в Москве в 1872 году. Думается, возникновение уголовной специализации «скокаря» возникло примерно тогда же, в 70-е годы позапрошлого века. Киев в этом смысле запоздал почти на 20 лет. Первая конка появилась здесь 30 июля 1891 года, а в июне 1892-го пошел первый электрический трамвай. К тому времени в России термины «скачок», «скок» стали использоваться более широко — в том числе и в смысле «кража» (прежде всего квартирная). Прежнее значение слова «скокарь» («трамвайный вор») было вытеснено значением «квартирный вор». В очерке «Вор» из серии «Киевские типы» (1895—1897 гг.) Александр Куприн пишет: «За «марвихером» следует лицо высшей категории — «скок», иначе «скачок» или «скокцер». Его специальность — ночные кражи через форточки и двери, отворяемые при помощи отмычек. «Скачку» не надо обладать художественной ловкостью «марвихера», но зато его дело требует несравненно большей дерзости, присутствия духа, находчивости и, пожалуй, силы. «Скачок» никогда не упускает из виду, что неловкость или случай могут натолкнуть его во время работы на человека, готового «наделать тарараму» («тарарам» означает шум, скандал). Потому всякий «скачок» не расстается с ножом… По большей части «скачок» бывший слесарь, и наружность его долго сохраняет следы, налагаемые его прежней профессией. На дело «скачок» редко идет в одиночку…»
    
Между тем даже позднее, в 20-е годы ХХ века, мы еще встречаем старое значение уголовной «специальности» — например, в исследовании «Преступный мир Москвы» (1921) Михаила Гернета или в «Словаре жаргона преступников» (1927) С.М.Потапова, где отмечено: «Скакать» — воровать на площадках трамвая, конки, из квартир…». Не исключено, что Потапов заимствовал значение «воровать на площадках конки» из более ранних словарей, что в его справочнике замечено не однажды (тем более что в 1927 году конки как таковой уже не существовало). Но даже это доказывает: значение термина «скок» «воровать на площадках трамвая, конки» в жаргоне — пускай и преступников дореволюционной России — присутствовало. Как и «скок с прихватом», которое в конце концов стало синонимично выражению «гоп со смыком».
    
Отметим, что при нападении грабители часто использовали реплику-требование «Гоп-стоп!», которая была обращена к жертве и означала требование остановиться. Примерно в этом же смысле она нередко используется и теперь: с целью обратить внимание на себя. Например: «Гоп-стоп, Дима, не проходите мимо!». Или в известной лагерной песенке:

— Гоп-стоп, Зоя,
Кому давала стоя?
— Начальнику конвоя,
Не выходя из строя!

    
Любопытно, что это обращение встречается и в фельетоне Ильфа и Петрова «Переулок» (1929): «…Мрачный голос отвечает стихами:

“Гоп-стоп, стерва,
Я тебя не знаю”».

    
Нынешнему читателю «гоп-стоп» более известен по знаменитой песне Александра Розенбаума: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла...».
    
Распространение термина «гоп со смыком» на квартирные кражи отразилось и на словах песни: во многих версиях (в том числе утесовской) «герой» — домушник, т.е. квартирный вор, который готов обокрасть и Иуду, и самого Господа Бога и даже в рай тащит свои инструменты — фомку и выдру.
    
Правда, до революции существовало и другое толкование слова «гоп». Эта аббревиатура расшифровывалась как «Городское общество призрения» (от слова «призор» — забота, попечение). Заботу о людях, нуждающихся в помощи, в качестве государственной обязанности провозгласила еще императрица Екатерина II, затем дела общественного призрения были переданы в ведение земских учреждений. На земские деньги (а нередко также за счет частных средств) создавались специальные дома призрения, в которых содержались нищие, калеки, больные, сироты, бродяги. Так в народе появилось слово «гопники» — побирушки, бродяжки, беспаспортные оборванцы, мелкое ворье…
    
Это значение сохранилось и после революции. Еще в конце 20-х годов босяцкая братия называла ночлежки «старорежимным» словечком «гоп», а их обитателей — «гопниками», или «гопой». В «Республике ШКИД» Л.Пантелеева и Г.Белых молодая учительница, желая пригрозить не в меру расходившимся воспитанникам, грозно прикрикивает на них: «Вы у меня побузите только! Гопа канавская!»
    
А рассказывая о странствиях одного из пацанов, авторы пишут: «Королев все лето «гопничал», ездил по железным дорогам с солдатскими эшелонами, направлявшимися на фронт».
Однако в советское время словечко обрело новый смысл.  И ведущую роль в этом сыграла как раз «колыбель революции» — Петроград. Здесь еще до революции по адресу Лиговская улица, дом 10/12 существовал приют Городского общества призрения. Сюда свозили беспризорных детей и подростков, занимавшихся мелким грабежом и хулиганством. За ними, соответственно, закрепилось название «гопники». А в 20-е годы новая власть в том же здании, не сменяя аббревиатуру, организовала «Городское общежитие пролетариата» для приезжих крестьян и пролетариев, хлынувших в Питер со всей страны (тех, кого позднее называли «лимитчиками»). Слово «гопник» стало обозначать уже не столько бродягу и нищего, сколько бандита и хулигана.
    
Таким образом, «Гоп со смыком» и «гопник» фактически стали близнецами-братьями… Хотя и образованы от разных корней.
Время рождения песни
    
На вопрос о времени появления «Гопа» абсолютно точно ответить трудно. Некоторые исследователи утверждают, будто бы впервые она прозвучала в исполнении Леонида Утесова вместе с песней «С одесского кичмана» в спектакле «Республика на колесах» по пьесе Якова Мамонтова. Спектакль был поставлен в Ленинградском театре сатиры в 1928 году. Посему кое-кто даже приписывает текст «Гопа» поэту Борису Тимофееву, сочинившему песенку про кичман. Однако на самом деле Тимофеев песню о веселом грабителе не сочинял. Да и в спектакле «Респуб¬лика на колесах» она не звучала.
    
Первые письменные записи «Гопа» относятся к 1926 году, то есть на два года раньше, чем появилась «Республика на колесах». Таким образом, можно констатировать, что «Гоп со смыком» является произведением уголовного фольклора, известным по крайней мере с середины 20-х годов прошлого века. А то и раньше.
    
В строке «Если рожа не подбита, недостоин ты бандита» упоминание бандита в положительном смысле позволяет отнести рождение песни к периоду до 1926 года, поскольку позднее в профессиональном уголовном мире формируются нормы, согласно которым бандитизм считается позорным и недостойным занятием (наряду с хулиганством). В 30-е годы куплет про бандита вряд ли мог звучать в уголовной среде; он мог сохраниться лишь в городском фольклоре дворовой шпаны и хулиганов.
    
В книге Бориса Солоневича «Молодежь и ГПУ» (вышла в болгарском издательстве «Голос России» в 1937 году) автор описывает, как ему пели эту песню беспризорники, а действие относится еще ко времени Гражданской войны:
    
«Сенька подбоченился и потопал по песку босыми ногами... И начал чистым ясным голоском пeсенку вора:

Гоп со смыком — это буду я, та-та,
Граждане, послушайте меня!
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня, та-та...

    
Тут Сенька разухабисто подмигнул, шевельнул плечами, и видно было, что на полу он иллюстрировал бы пeсенку залихватским танцем...

Но сколько бы в тюрьмe я ни сидeл, та-та,
Не было минуты, чтоб не пeл.
Заложу я руки в брюки
И хожу, пою от скуки.
Что уж будешь дeлать, коль засeл? Та-та.

    
...Дальнeйшие приключения вора развиваются своим чередом... Вот он «весело подыхает»:

Но если я неправедно живу, та-та,
К черту попаду я на Луну.
Черти там, как в русской печкe,
Жарят грeшников на свeчкe,
И с ними я литровку долбану, та-та.

    
Приключения неунывающего воришки продолжаются и в раю:

Там живет Иуда Искариот, та-та,
Среди святых лягавым он слывет.
Гадом буду, не забуду,
Прикалeчу я Иуду:
Пусть, халява, даром не орет».

    
В песне, которую исполняет Сенька, присутствует отрывок о путешествии на Луну, а последний куплет несколько отличается от всех других, известных исследователям. Это указывает на знакомство Солоневича не только с утесовской, но и с устной «босяцкой» традицией. Впрочем, с нею Солоневич мог познакомиться и значительно позже описываемых событий, а затем перенести песню во времена, когда ее еще не существовало, — для придания колорита или из-за забывчивости.

        *Место рождения песни
    
Несомненно, «Гоп со смыком» появился в уголовной среде. И дело не только в том, что в песне достаточно жаргонных выражений: фомка, шпайер, выдра, окалечить (на старом жаргоне — обокрасть, ограбить), шалман… Не менее важно и то, что у «Гопа» есть более ранние источники в уголовном песенном творчестве. Например, песня «Я парень фартовый», действие которой происходит во время Гражданской войны (однако и эта песня, видимо, представляет собой переделку еще более старой, вероятно, дореволюционной, «Я родился быть фартовым» — о грабителе и убийце). Некоторыми биографическими обстоятельствами (рождением на Подоле, грабежами, «шикарной» жизнью на добытые деньги, арестом и заключением) герой очень напоминает Гопа:

Я парень фартовый,
Родился на Подоле,
Меня все знали,
Проходимцем звали.

Хоть бедным родился,
Но скоро нажился.
Буржую в хавиру[10]
Не раз вломился я.

Грабил я кассы,
И других вещей массы;
Загонял блатному
Янкелю портному,
Проживал, ей-богу,
На широку ногу.

Меня поймали,
Двенадцать лет впаяли.
Просидел в Сибири
Я четыре года;
Нас освободили
В дни переворота…[11]

    
Достаточно уверенно можно констатировать, что место возникновения баллады о Гопе со смыком — Киев. Об этом свидетельствует не только устойчивый мотив о рождении героя на Подоле (то есть в киевском районе), но и наличие среди самых старых записей украинизированных вариантов песни.
К тому же выводу приходит в автобиографической повести «Паутина (Юность в неволе)» и немец Артур Вейлерт, который провел в ГУЛАГе тринадцать военных и послевоенных лет. Он пишет:
    
«Пели и грубую, глупую бандитскую песню «Гоп со смыком»:
    
— Жил-был на Подоле Гоп со смыком, да, да. Славился своим басистым криком, да, да. — И т.д., сто двадцать три куп¬лета.
Эту песню я потом слышал во всех тюрьмах, во всех камерах, в которых я вынужден был находиться. Она была как бы гимном детей подземелья, входила в их обязательную программу. Потом, через много лет я был в Киеве и вдруг узнал, что этот «Подол» — один из киевских городских районов. Вполне возможно, что песня идет из Киева».
    
Кстати, почему именно Подол выбран местом рождения Гопа? Любопытное пояснение дал мне киевлянин Михаил Абрамов: «У читателя (не киевлянина) может возникнуть вопрос: а почему «Жил-был на Подоле Гоп со смыком»? Почему на Подоле? Вы пишете, что Подол — район в Киеве. Но Подол — это особый район. Само название Подол говорит, что это низ. Это район, примыкающий к Днепру, где со времен Киевской Руси жил люд торговый, ремесленный, «низкий», в отличие от князя и дружины с челядью, живших на горе. Подол всегда считался районом людей ушлых, районом босяцким, бандитским. У меня еще сохранились детские впечатления (середина 50-х) от знаменитого Подольского базара. В силу удобства сообщения на базар съезжались подводы не только из окрестных сел, но и по реке из Черниговских и даже Черкасских. Поэтому туда ездили хозяйки со всего города, чтоб дешевле купить. Возможно, из-за того, что я смотрел снизу, базар казался неимоверных размеров. Шумный, яркий, где смешались языки — украинский, русский, идиш, татарский, рома — что угодно. Именно там и должен был промышлять Гоп со смыком».
    
В некоторых поздних вариантах (например, у Аркадия Северного) первая строка звучит так: «Родился на форштадте Гоп со смыком». Таким образом, связь с Киевом утрачивается: форштадт — пригород, окраина (нем., также идиш). Одновременно появляется связь с Одессой, где существуют, в частности, Греческий форштадт и Военный форштадт. Впрочем, «форштадтов» на самом деле достаточно и в других городах, где были немецкие поселения; на Украине это, например, Феодосия.
Еще одно свидетельство того, что первые варианты «Гопа» записаны на Украине — наличие в них строки «Первый допр скучает без меня» (в дальнейшем вместо «допр» пели «тюрьма» или «исправдом»). Аббревиатура расшифровывается как «дом принудительных работ», одна из разновидностей советских тюрем 20-х годов.
    
В «Комментариях к роману “Двенадцать стульев”» Ю.Щеглов пишет: «В соответствии с тогдашним Исправительно-трудовым кодексом РСФСР (ИТК РСФСР) к «местам заключения» относились, в частности, «учреждения для применения мер социальной защиты исправительно-трудового характера»: дома заключения, или домзаки, исправительно-трудовые дома, или исправдома, «трудовые колонии», «изоляторы специального назначения», или специзоляторы и т.д. Терминология порою варьировалась в различных республиках, и учреждения, называемые в российском ИТК «исправительными домами», в украинском ИТК именовались «домами принудительных работ». В допрах содержались находящиеся под следствием граждане, а также отбывали наказание лица, осужденные на срок свыше шести месяцев, но обычно не более двух лет, и при этом не признанные «социально опасными». Осужденные на срок свыше двух, но не более пяти лет отправлялись в трудовые колонии, а лишенные свободы за тяжкие преступления —  в специзоляторы». Судя по упоминанию в песне допра, герой изначально не относился к разряду серьезных преступников, а был мелким «шпанюком», совершающим незначительные преступления — то, что сейчас на жаргоне именуется «баклан» (хулиган).

        *«Попаду я к черту на Луну»
    
О скорбной земной жизни Гопа сказано было достаточно. Теперь перейдем к его путешествию на Луну.
Первый вопрос: почему именно на Луну?
    
Казалось бы, очевидное объяснение этого мотива несложно отыскать в уголовном жаргоне, где выражение «послать на Луну», «отправить на Луну» означает «расстрелять». Это объяснение встречается уже в словаре «Блатная музыка» С.М.Потапова (издание НКВД, 1927). Выражение было популярно и позднее, в 30-е годы. Так, в рассказе «Букинист» Варлам Шаламов спрашивает своего собеседника:
    
«— Где же теперь эти врачи?
    
— Кто знает? На Луне, вероятно...»

То есть расстреляны.
Однако более ранних свидетельств существования этого выражения в уголовном жаргоне мне найти не удалось. Так что остается открытым вопрос: то ли неведомый автор песни о Гопе развил жаргонный фразеологизм в фантасмагорическую картину, то ли, напротив, — жаргонизм появился под влиянием блатной песни? Мне представляется более вероятным последнее. Скорее всего, сюжет «Гопа» о путешествии на Луну имеет свой собственный источник.
    
Интересно, однако, что уже в 30-е годы поверье о том, что после смерти воры попадают на Луну, прочно закрепляется в блатном фольклоре. Вот что вспоминает бывший вор Михаил Демин в своем автобиографическом романе «Блатной»:

«Мы стояли возле кабины лифта. Я потрогал дверцу, спросил:
    
— Работает?
    
— Что ты, — объяснила она, — какие теперь лифты! Ты что, с Луны свалился?
    
— Именно — с Луны, — пробормотал я. — По блатным поверьям, если человек умирает, он отправляется на Луну… Я, в сущности, там уже и был. И спасся чудом…».
Здесь мы сталкиваемся с одновременной аллюзией и на песню, и на поговорку.
    
Кстати, в уголовном жаргоне 20-х годов, помимо выражения «отправить на Луну» как определения расстрела, встречается еще несколько упоминаний этой планеты. В том же словаре Потапова встречаем следующие словарные статьи: «Луна — грабеж. Лунатик — грабитель». То есть Гоп со смыком имеет прямое отношение к Луне, поскольку он и есть грабитель! (Скорее всего, имеется в виду ночной грабеж, отсюда и упоминание ночного светила.) Возможно, именно поэтому герой уголовной баллады направляется на Луну — к чертям в гости. И все же даже это не дает ответа, почему неведомый автор разместил чертей и ад именно на Луне.
    
Вот тут нам приходится вспомнить уже традиции славянского фольклора. В представлениях славян (как и многих других народов мира) Луна ассоциируется с загробным миром, с областью смерти и противопоставляется Солнцу как божеству дневного света, тепла и жизни. По сербским поверьям, чтобы узнать, жив ли долго отсутствующий родственник, нужно было трижды окунуть человеческий череп в ключевую воду, а затем в полночь во время полнолуния посмотреть сквозь отверстия черепа на месяц. Если человек жив, он возникнет перед смотрящим, а если мертв, то окажется на месяце.
    
Кроме того, у славян существует богатая традиция сказок о путешествии людей на тот свет — как в рай, так и в ад, с последующим возвращением героев домой. Например, «Скрипач в аду», где скрипач проваливается в преисподнюю и три года играет на скрипке для чертей. Или «Горький пьяница» — у молодого человека умирает отец, и герой вызволяет папашу из пекла, где тот возит дрова и воду в образе старой лошади. Так что путешествие героя в ад, который к тому же находится на Луне, достаточно объяснимо.
    
Некоторые исследователи вспоминают также богатую литературную традицию путешествий на Луну. Казалось бы, где — литературная традиция и где — малограмотные уркаганы? Однако в дальнейшем мы убедимся, что в создании воровской баллады принимали участие не только уголовники.

Не станем описывать всю историю путешествий на Селену (античное название Луны). Здесь и древнегреческий «Икароменипп, или Заоблачный полет» Лукиана Самосатского, герой которого поднимается к Селене на крыльях, и Данте, попадающий на Луну, расположенную в первом кругу рая, и барон  Мюнхгаузен (один раз он влез на спутник Земли по бобовой лозе, в другой — его корабль туда забросила буря)… В девятна¬дцатом веке Эдгар По запускает к луне Ганса Пфааля на воздушном шаре, Жюль Верн — трех ученых в снаряде, пущенном из пушки, а в 1901 году Герберт Уэллс забрасывает туда же своих героев Кейвора и Бедфорда.
    
Обратимся к более близкому периоду — 20-м годам прош¬лого века. Оказывается, в это время Советскую Россию захлестнул поток фантастической литературы о путешествиях на Луну и «лунатиках». В.Бугров в эссе «Обитаемая Луна» замечает по поводу таких «лунных путешествий» и рассказов о них: «Влияние в изобилии переводившейся у нас западной беллетристики остро чувствовалось в двадцатые годы в только-только зарождавшейся советской фантастике».
    
Причем обитатели Луны описывались как уродливые чудища и карлики. Вот лишь один пример. В романе польского фантаста Георгия (Ежи) Жулавского «Победитель» (на русском языке опубликован в 1914 году) действуют шерны — древняя разумная раса, обитающая на Луне: «У них под крыльями, широкими крыльями из натянутой на костях перепонки, есть что-то вроде гибких змеиных рук с шестипалой кистью. Все тело покрыто черным коротким волосом, мягким, густым и блестящим, кроме лба и ладоней…». Другие селениты выглядели не привлекательнее. Другими словами, популярная литература навязывала массовому сознанию образ мерзких чудовищ, обитающих на Луне, которые мало отличались от чертей. Так что влияние массовой литературы на образы песенной баллады о Гопе не стоит сбрасывать со счетов.
    
Интересно также любопытное упоминание пыток в преисподней: «Черти там, как в русской печке, жарят грешников на свечке…» Казалось бы, довольно нетипичный вид адских мук. Ведь свеча — это атрибут не черта, а Бога. Однако здесь уместно вспомнить известную поговорку «Ни Богу свечка, ни черту кочерга» (или в других вариантах — «ни черту ожег», «ни черту огарок»). «Кочерга» в данном случае — огарок свечи. Возможно, поговорка связана со славянским фольклорным сюжетом о двух свечах, которые «на всякий случай» молящийся ставит и Богу, и черту (ведь неизвестно, куда предстоит попасть на том свете — в рай или в ад). Рассказ об этом, в частности, встречается в «Российской универсальной грамматике» Н.Курганова (1769). А вот один из фольклорных вариантов:
    
«Одна баба, ставя по праздникам свечу перед образом Георгия Победоносца, завсегда показывала змию кукиш.
    
— Вот тебе, Егорий, свечка; а тебе шиш, окаянному.
Этим она так рассердила нечистого, что он не вытерпел, явился к ней во сне и стал стращать:
    
— Ну уж попадись ты только ко мне в ад, натерпишься муки!
После того баба ставила по свечке и Егорию, и змию. Люди и спрашивают, зачем она это делает?
    
— Да как же, родимые! Ведь незнамо еще, куда попадешь: либо в рай, либо в ад!»
    
И, конечно же, продолжая тему, заодно откомментируем следующую строку — «С ними я полштофа долбану!». Обильные возлияния в аду тоже связаны с фольклорными мотивами, где солдат предпочитает раю ад, потому что в пекле можно вдоволь пить и курить:
    
«Ходил он, ходил по райским местам, подошел к святым отцам и спрашивает:
    
— Не продаст ли кто табаку?
    
— Какой, служба, табак? Тут рай, царство небесное!
Солдат замолчал. Опять ходил он, ходил по райским местам, подошел в другой раз к святым отцам и спрашивает:
    
— Не продают ли где близко вина?
    
— Ах ты, служба-служба! Какое тут вино? Здесь рай, царство небесное.
    
— Какой тут рай: ни табаку, ни вина! — сказал солдат и ушел вон из раю…
    
Привели солдата в пекло. Бежит нечистая сила:
    
— Что угодно, господин служба?
    
— А что, табак есть? — спрашивает он у нечистой силы.
    
— Есть, служивой!
    
— А вино есть?
    
— И вино есть!
    
— Подавай всего!
    
Подали ему нечистые трубку с табаком и полуштоф перцовки.      Солдат пьет-гуляет, трубку покуривает и радехонек стал:
   
— Вот взаправду рай — так рай!»
    
Строки «Дрын дубовый я достану и чертей калечить стану» тоже связаны с традиционным славянским фольклором — например, в сказке «Солдат избавляет царевну» бравый вояка охаживает железным прутом самого Сатану!

        *«Жить, наверно, буду я в раю»
    
Значительная часть песни отведена рассказу о пребывании героя в раю. Подобный сюжет, как и сюжет о пребывании героя в аду, распространен в славянском фольклоре. Например, «Сапожник на небе», где сапожник оказывается в раю, но его оттуда изгоняют за склочный нрав. Нередко герой успевает побывать и в раю, и в аду. Например, в сказке «Как купцов сын у Гос¬пода в гостях был» сын купца сначала пирует с Господом в раю, а затем путешествует с Ним в ад. Есть сюжет о том, как мужик путешествует по раю и по аду с Николаем Угодником. В быличке «Обмиравшая» героиня слушает рассказ горького пьяницы, которого освободил из ада ангел-хранитель.
    
Наиболее перекликающийся с «Гопом» источник — древнерусская «Повесть о бражнике како внииде в рай». Мы помним, что значительная часть воровской баллады посвящена издевательской насмешке над святыми и перечислению их неблаговидных поступков. «Гоп со смыком» в этом смысле продолжает смеховую традицию «Повести о бражнике».
    
В произведении рассказывается о том, как «бысть неки бражник, и зело много вина пил во вся дни живота своего, а всяким ковшом господа бога прославлял, и чясто в нощи богу молился». Однако после смерти апостол Петр не впускает пьянчужку в рай:    «Бражником зде не входимо!» Пьяница вопрошает: «Кто ты еси тамо? Глас твой слышу, а имени твоего не ведаю». Петр называет себя, и бражник тут же припоминает ему, что тот трижды отрекся от Христа. Затем на место Петра приходит Павел, и бражник пеняет ему, что он «первомученика Стефана камением побил». Попеременно подвергаются бражникову разоблачению цари Давид и Соломон, святитель Николай, Иоанн Богослов. Устыдив всех, пьяница все-таки попадает в рай, где усаживается на самое почетное место.
    
Другими словами, у «Гопа» и «Бражника» полностью сов¬падают мотивы разоблачения неблаговидных поступков «райского общества».
    
Особое внимание безвестные авторы «Гопа» проявля¬ют к Марии Магдалине. Видимо, сказывается то, что она, согласно Евангелию, была сначала блудницей и лишь затем раскаялась под влиянием проповедей Иисуса Христа. Уголовники в такое «деятельное раскаяние» не поверили и потому заставили Магдалину заняться в раю прежним греховным ремеслом — «Мария Магдалина там живет и меж блатными бандершей слывет…»
    
Существует свидетельство, что эта тема развивалась в не дошедших до нас версиях более полно и цинично. Так, в «Автобиографии» Давида Арманда, которая относится к довоенному ГУЛАГу, читаем: «Пока Гоп со смыком играл в карты, умирал, попадал на Луну, дрался с чертями, напивался, покупал шкуру (крал бумажники), в том числе у Иуды Искариота, песню можно было слушать не краснея. Но когда на Луне он встречал Марию Магдалину, начиналось черт знает что».

Существует несколько версий куплета про Магдалину. Вот две из них:

Святая Магдалина там жила.
Среди святых разврат она вела —
Бардачок она открыла,
Святых девок напустила.
По червончику за ночь она брала.
…
Есть еще Мария Магдалина,
Думают, она вполне невинна.
Но, друзья, я врать не буду,
К ней по ночам ходил Иуда —
А Иуда зря ходить не будет.

    
Кстати, во многих вариантах Иуду почему-то помещают в рай. Но встречаются и такие, где Искариот живет все-таки в аду:

Иуда, падло, в том аду живет,
Бабки бережет — не ест, не пьет.

    
В другом варианте Иуда находится в раю, но где-то на окраине:

А в слободе у нас живет Иуда,
Прячет где-то денежки, паскуда!

    
По мнению Сергея Неклюдова, утверждение о том, что Иуда прячет червонцы, связано непосредственно с евангельскими историями, где Искариот действительно является казначеем апостолов и держит у себя общую кассу…
    
Тема насмешек над святыми, составляющая значительную часть сюжета Гопа, не исчерпывается в русском фольклоре одной лишь «Повестью о бражнике». Можно вспомнить также известную богохульную студенческую песенку «Там, где Крюков-канал и Фонтанка-река…». Несмотря на явный отсыл к Петербургу (где находятся соответствующий канал и река), старейшая запись этой песни сделана в Казани с казанскими топонимами (Казанка-река и т.д.) в середине XIX века. Есть и множество других вариантов, в том числе — что особенно важно для возникшего на Украине «Гопа» — киевский со святым Владимиром:


________________________________________
[1]
Вариант:
«Срок прошел — освободился,
По России прокатился
И опять с мазуриками сел».

[2]  Шалман — притон (то же, что «малина»).

[3]
Варианты: «А не похмелят меня в аде, не дам проходу даже сатане», «Деньги есть, нет водки на луне, — отвечает сатана так мне».

[4]
В других вариантах попадание в рай не оговаривается песенными способностями героя.

[5]
Есть вариант, где герою и вовсе заказан вход в рай: «Что мы будем делать, как умрем? Все равно мы в рай не попадем».

[6]
Фомка (также «Фомич», «Фома Фомич») — специальный воровской ломик для отжатия дверей, в отличие от других разнообразных ломиков («лукич», «карандаш» и пр.). Шпайер, шпаер (в современном произношении «шпалер») — пистолет. Выдра, выдро — отмычка для взлома замков.

[7]  Покалечить, окалечить — здесь: «ограбить», «обобрать».

[8]  Брать на фармазону, фармазонить — мошенничать.

[9]  Бандерша — содержательница притона.

[10]  Хавира — квартира.

[11]  Подразумевается Февральская революция 1917 года


От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Все студенты по Киеву шляются.
Они горькую пьют,
И на Бога плюют,
И еще кое-чем занимаются.

А Владимир святой
Бросил крест под горой,
И к студентам он с горки спускается.
Он и горькую пьет,
И на Бога плюет,
И еще кое-чем занимается.

А святая Елена
Поломала колено —
Богу в рай доложить не решается:
Она горькую пьет,
И на Бога плюет,
И еще кое-чем занимается…

    
Далее перечисляются многие святые, которые занимаются непотребными делами.
    
Эта студенческая песня явно оказала влияние на формирование антирелигиозных мотивов «Гопа» — слишком уж отчетливо слышится ее отзвук в воровской балладе. Нельзя не согласиться с профессором Неклюдовым, который замечает: «Обращает на себя внимание незаурядная для низовой песенной традиции «богословская эрудиция» авторов — в сочетании с ничем не сдерживаемым богохульством. Все это позволяет довольно уверенно предположить, что первотекст был создан в семинаристской среде; о том же свидетельствует и тема пьянства — излюбленная в антицерковной сатире в самой церковной среде».
    
Он же в качестве косвенного подтверждения того, что «Гоп со смыком», скорее всего, был составлен в деклассированной и криминализованной среде бывших семинаристов или низшего духовенства, приводит отрывок из поэмы Павла Васильева «Христолюбовские ситцы» (1935—1936), действие которой происходит в 20-е годы в Павлодаре. В ней дается описание «неукротимой» пивной, где собирается «народ отпетый» и цитируется один из вариантов «Гоп со смыком»:

И ждали воры в дырах мрака,
Когда отчаянная драка
В безумье очи заведет…

И (человечьи ли?) уста,
Под электричеством оскалясь,
Проговорят:
Ага, попались
В Исуса,
Господа,
Христа!

И выделялись средь толпы
Состригшие под скобку гривы,
Осоловевшие от пива,
От слез свирепые попы!

Вся эта рвань готова снова
С батьком хорошим двинуть в поле,
Было б оружье им да воля
Громить,
Расстреливать
И жечь…

— Так спой, братишка,
Гоп со смыком,
Про те ль подольские дела…

Вспомним про блатную старину, да-да,
Оставляю корешам жену, да-да.
Передайте передачу,
Перед смертью не заплачу,
Перед пулей глазом не моргну!

    
Поэт, скорее всего, цитирует отрывок из варианта «Гопа», который не дошел до нас. Но главное — Васильев ярко рисует портреты гипотетических авторов богохульного «Гопа».
«Гоп со смыком» и Франсуа Рабле
    
Участие в создании «Гопа со смыком» образованной, но маргинальной части священнослужителей позволяет нам с достаточной степенью очевидности определить историческую литературную традицию, которая явно повлияла на возникновение мотива насмешки над святыми, составляющего значительную часть ранних вариантов уголовной баллады.

Я имею в виду «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле. Этот роман пользовался в семинарской среде особой популярностью. Именно в тридцатой главе повествования о приключениях великана Пантагрюэля мы встречаемся с рассказом о пребывании Эпистемона — друга Пантагрюэля — на том свете. Воскрешенный Панургом Эпистемон рассказывает, кого он видел после смерти. Он приводит длинный список великих в этой жизни людей, которые, умерев, влачат не соответствующее былому величию существование. Вот лишь некоторые из них:
    
     «Ксеркс торгует на улице горчицей,
     Ромул — солью,
     Тарквиний сквалыжничает,
     Кир — скотник,
     Цицерон — истопник,
     Агамемнон стал блюдолизом,
     Дарий — золотарь…»
     Отдельно проходят священнослужители:
     «Папа Юлий торгует с лотка пирожками,
     Папа Бонифаций Восьмой торгует тесьмой,
     Папа Николай Третий продает бумагу,
     Папа Александр — крысолов,
     Папа Каликст бреет непотребные места,
     Папа Урбин — приживал,
     Папа Сикст лечит от дурной болезни…»
    
Разумеется, в раю не обходится без выпивки и блуда:
    
«Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по французской моде: под купой дерев он развлекался с компанией девиц — пил, танцевал, закатывал пиры по всякому поводу, а возле него лежала груда экю с изображением солнца... Увидев меня, он любезно предложил мне выпить, я охотно согласился, и мы с ним хлопнули по-богословски».
    
Именно у Франсуа Рабле встречается и мотив кражи на том свете. Кир выпрашивает у Эпиктета милостыню, и тот дает ему экю: «Обрадовался Кир такому богатому улову, однако ж всякое прочее жулье, которое там околачивается, как, например, Александр Великий, Дарий и другие, ночью обчистили его».
Благоденствует на том свете поэт Франсуа Вийон, который, по преданию, был уголовником и сочинил ряд баллад на жаргоне кокийяров — средневековых французских профессиональных преступников.
    
По тому же принципу построена богохульная песня о святом Исаакии (Харлампии, Владимире, Василии). Мотивы пьянства, распутства, воровства, торгашества и прочих грехов, творимых «святыми» людьми, перекочевали и в «Гоп со смыком». Влияние Рабле и раблезианства на эту уголовную балладу очевидно — скорее всего, опосредованно, через низовую семинарскую субкультуру.

        *Негритянский «Гоп со смыком»
    
Интересен в этой связи еще один яркий пример песенного панибратства с библейскими персонажами. Он, конечно, не имел влияния на возникновение блатного русского эпоса, но прекрасно иллюстрирует мысль о том, что ироническое пере¬осмысление сюжетов Библии не является чем-то из ряда вон выходящим.
    
Образец песни, о котором пойдет речь, относится к XIX веку и родина его — США, вернее, американский Юг. Тот самый, где родились знаменитые спиричуэлс — духовные песни американских негров-рабов, обращенных в христианство.   

Источник негритянских спиричуэлс — духовные гимны, завезенные в Новую Англию белыми переселенцами. Тематику негритянских духовных гимнов составляли библейские сюжеты, которые подвергались фольклорной обработке. Но спиричуэлс резко отличались от «белых» религиозных гимнов. Библейские мотивы в духовных гимнах негров часто «снижены», приближены к повседневной жизни. Ряд «бытовых» спиричуэлс включает в себя сленг и «политически некорректные» мотивы. Такая «упрощенность» черных духовных гимнов дала основание современному джазмену Бену Сидрену заметить: «Спиричуэлс — те же блюзы, надо только вставлять “Иисусе” вместо “бэби”». Один из джазовых вариантов спиричуэлс — знаменитый «Let my people go» («Отпусти мой народ») в исполнении Луи Армстронга.
      
Подобные особенности церковных гимнов давали возможность прихожанам создавать и шутливые песни, где с легким юмором переосмысливались библейские сюжеты. На одну из таких песенок, которую распевали веселые негры, я наткнулся в сборнике «Народ, да!» (1983), где собраны произведения североамериканского фольклора за 200 с лишком лет. Называется она «Я родился десять тысяч лет назад»:

Я родился десять тысяч лет назад,
Знаю все про всех: кто худ и кто пузат:
Видел, как апостол Павел
Всех в лото играть заставил —
А не веришь, так спроси у всех подряд!

По Эдему я шатался между дел,
Видел я, как сам Господь в саду сидел;
В этот день Адам и Ева
Стали жертвой его гнева,
Он их выгнал — я их яблоко доел!

Видел я, как Йону съел огромный кит,
И подумал, что у парня бледный вид;
Ну, а Йона, тьмой окутан,
Взял, наелся чесноку там —
У кита от чеснока живот болит!

Мой сосед был укротитель Даниил,
И Самсон могучий тоже рядом жил:
Заводил с Далилой шашни,
В Вавилоне строил башни,
А однажды не такое учудил!

Соломона я прославил на века,
И в рокфорский сыр пустил я червяка;
А когда с Мафусаилом
Плыли мы широким Нилом,
Спас я бороду его от сквозняка!

    
Разумеется, читатель заметил, что размер и строфика песни очень напоминают «Гоп со смыком». Но это, конечно, следует отнести на счет переводчика — Юрия Соломоновича Хазанова, который таким образом подарил нам еще одну версию блатного эпоса — на этот раз с афроамериканским акцентом.

        *«Хочет поп на небо прыснуть»
    
Но почему в «Гопе» были так обильно представлены богохульные мотивы?
    
Дело в том, что в уголовном мире царской России уважения к религии и к ее служителям не было. Скорее, наоборот. Петр Якубович в «Записках бывшего каторжника» пишет: «Особенно ярко проявлялась ненависть арестантов к духовенству. Последнее пользовалось почему-то одинаковой непопулярностью среди всех, поголовно всех обитателей каторги... Это какая-то традиционная, передающаяся от одной генерации арестантов к другой вражда…»
    
Причина ненависти к духовенству со стороны уголовно-арестантского мира заключалась в том, что Церковь как социальный институт пользовалась всемерной поддержкой государства и как бы освящала собой все несправедливости, государством творимые. При этом духовники призывали народ к смирению, терпению и непротивлению. Что особо бесило именно бесшабашных, вольнолюбивых, строптивых «бродяг», «варнаков», «босяков». То есть ведущую роль играл дух противоречия.
    
После Октябрьской революции в число главных своих врагов большевистская власть наряду с дворянством в первую голову зачислила и духовенство. В стране подверглись разграблению церковные ценности, сносились храмы, представлявшие собою шедевры зодчества. Особым репрессиям подвергались служители Церкви. Они были объявлены «классовыми врагами». Сами священнослужители нередко открыто становились на сторону врагов революции; кроме того, священники резко осудили декрет об отделении Церкви от государства и призвали всех православных к его саботированию.
    
Большевики с приходом к власти развернули политику тотальной антирелигиозной пропаганды. В нее включается «Союз безбожников» во главе с Емельяном Ярославским (он же Миней Губельман). Создается крупное государственное издательство «Атеист», выходит в свет иллюстрированная газета «Безбожник» (к конце 20-х годов тираж ее достиг 500 тыс. экз.), псевдонаучный журнал «Антирелигиозник»…
    
Закрываются или уничтожаются церкви и монастыри. Многие из них приспосабливаются под клубы, кинотеатры, биб¬лиотеки, склады утильсырья, колонии для беспризорных.
    
Уголовники разделяли точку зрения официальных властей. Священнослужителей урки и прежде не жаловали. Теперь же, когда на священников обрушилась новая власть и те попали в разряд «политических» — уголовники и вовсе потеряли к ним всякое почтение. Насмешки, издевательства над Церковью и верой, унижение и преследования священнослужителей были нормой в Советском государстве. То же самое царило и в уголовной среде, и в арестантском сообществе.
    
Именно поэтому созданная в первой половине 20-х годов разбитная баллада «Гоп со смыком», поначалу повествовавшая лишь о похождениях лихого грабителя, с расширением официальной богоборческой кампании получила яркую богохульную окраску.
    
Кстати, существует антиклерикальный песенный отрывок, по сюжету никак не связанный с «Гопом», однако представляющий собой его переделку. Как сообщает некий Сергей Соловьев, он слышал эту песню в Сибири, но запомнил лишь два куплета:

Говорят, у Бога денег много,
Только далека туда дорога.
Хочет поп на небо прыснуть,
А потом на землю сбрызнуть,
Да не знает, как туда добраться.

Спичку об коробку зажигает,
И под бочку с порохом бросает:
Бочка с копотью, со свистом,
Душка-поп на небо прыснул,
Раком он летит, не унывая....

    
Однако позднее, в 30-е годы, насмешки над обитателями рая практически исчезают из уголовной баллады. Воможно, свою роль сыграла пластинка Утесова, вышедшая в 1932 году. Леонид Осипович исполнил усеченный вариант «Гопа», и этот текст оказал влияние на последующее устное бытование песни. Но вряд ли это обстоятельство имеет решающее значение. Ведь когда-то в Ленинграде выходила на пластинке и вариация «Мурки» без уголовной атрибутики, в стиле «жестокого» романса. Однако влияния на сюжет дворовой и уголовной песни она не оказала.
Есть куда более серьезные обстоятельства. Дело в том, что уже со второй половины 30-х годов отношение Советского государства к религии стало меняться. Это изменение с негодованием отметил уже в 1936 году Лев Троцкий в труде «Преданная революция»: «Ныне штурм небес, как и штурм семьи, приостановлен... По отношению к религии устанавливается постепенно режим иронического нейтралитета».
    
В значительной мере это было сязано с новой, «контрреволюционной» политикой Сталина, который с середины 30-х го¬дов вынужден был отказаться от многих большевистских идеологических перегибов. В определенной мере этому способствовал приход к власти в Германии Гитлера и необходимостью противостоять германскому фашизму. Агрессивные планы фюрера были направлены на Восток, о чем он заявлял публично (еще 3 февраля 1933 года Гитлер в первом своем выступлении перед германским генералитетом ясно обозначил эту задачу: «Захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация»).
    
Поэтому Сталин и его окружение должны были думать о пробуждении российского патриотизма, национального самосознания.
    
Немыслим был этот процесс без возрождения уважения к Русской Церкви, православной вере. Изменение отношения официальной власти к православию отчетливо видно в истории с разгромом оперы «Богатыри» в Камерном театре. В начале 30-х годов либретто этой оперы-фарса, созданной еще в 1867 го¬ду композитором Александром Бородиным, взялся «творчески обновить» Демьян Бедный. Безобидный, незлобный юмор Бородина обратился в надругательство над князем Владимиром Святославичем, русскими богатырями и крещением Руси. Былинные богатыри выступали в роли жандармской охранки, а князь Владимир представал тираном-держимордой. Вышедшая на подмостки в 1932 году, опера всячески восхвалялась официальной пропагандой.
    
В 1936 году режиссер Таиров решает возродить эту мерзость в своем театре. Однако неожиданно знаменитый театральный деятель получает звонкую оплеуху: постановлением Комитета по делам искусств «Богатыри» категорически запрещены! Одна из основных причин запрещения: «Спектакль... дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа».
    
Подобным образом и рядом других мер власть стремилась завоевать авторитет у верующей части населения (при этом продолжая преследовать оппозиционно настроенных священников).
    
Когда же грянула Великая Отечественная война, отношения Русской Православной Церкви и государства изменились коренным образом. В первый же день войны митрополит Сергий в пастырском послании благословил народ на защиту священных рубежей Родины. В ответ Советская власть закрыла все антирелигиозные издания и распустила «Союз воинствующих безбожников». Созванный 7 сентября 1943 года первый с 1917 года Поместный собор избрал патриархом митрополита  Сергия. В августе 1945 года, после Великой Победы, Церкви было разрешено приобретать здания и предметы культа.
    
Воровской мир своевременно уловил эти перемены. Среди уголовников щеголянье «верой христовой» стало особым «шиком». Обряд принятия новичков в «воровскую» касту получил название «крещения» (церемония как бы подражала христианскому таинству). Во-первых, человек обращался в новую веру — «воровскую». Во-вторых, он получал при этом новое имя («кликуху», «погоняло»). Наконец, каждому «блатному» при «крещении» либо вешался на шнурке-гайтане, либо выкалывался на груди так называемый «воровской крест». Он имел форму православного, но без распятого Христа. Таким образом отличали крест «воровской» от других нательных крестиков, которые носили многие арестанты — особенно из числа раскулаченных крестьян. Позднее стали колоть и распятие с Христом. Помимо крестов, наносились и татуировки религиозного содержания: Богоматерь (или Мадонна) с младенцем, храмы, ангелы...   

Уголовников-«клюквенников», грабивших церкви и священников, в преступном мире стали карать смертью.
      
С изменением отношения воровского мира к православию из знаменитой блатной баллады «Гоп со смыком» исчезают и куплеты, связанные с издевательством над святыми. Остается лишь Иуда Искариот да Господь Бог, которого Гоп обещает «намного не обидеть».


Гоп со смыком
(«подзаборный» вариант)

Родился я у тещи под забором,
Крестили меня черти косогором,
Старый леший с бородою
Окатил меня водою,
Гоп со смыком он меня назвал.

Гоп со смыком — это буду я,
Это будут все мои друзья.
Залетели мы в контору,
Заорали: «Руки в гору —
А червонцы выложить на стол!»

Скоро я поеду на Луну,
На Луне найду себе жену.
Пусть она коса, горбата,
Лишь червонцами богата —
За червонцы я ее люблю.

Что ж мы будем делать, как умрем?
Все равно ведь в рай не попадем.
А в раю сидят святые,
Пьют бокалы налитые —
А я и сам бы выпить не дурак[1].

Родился под забором — там и сдохну.
Буду помирать, друзья, — не охну.
Лишь бы только не забыться
Перед смертью похмелиться —
А потом, как мумия, засохну!
    
Родился я у тещи под забором... и т.д.


        *Отголоски «черной мессы»
    
Этот вариант песни чрезвычайно популярен. Думается, здесь мы имеем дело уже с переработкой явно в русле русской песенной традиции. Миру русских народных образов свойственны поэтические описания необыкновенного рождения героя. Подобного рода фольклорные мотивы встречаются, например, в поэзии Сергея Есенина:

Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.

    
Разумеется, для нас в контексте «Гопа» куда любопытнее маргинальные вариации мотива появления на свет в необычном месте — например, в низовых городских балладах:

Родила меня мать под забором
И спустила меня в нищету

     или:

Меня мать ночью родила
В овраге под забором...

    
Более развернутый вариант, сопоставимый с зачином «Гопа», приводит в своих записных книжках Евгений Замятин:

Мине кстили у трактире-кабаке,
Окурнали у виноградном у вине,
Отец крестный — целовальник молодой,
Мамка крестна — винокурова жана.

    
Во многих версиях «подзаборного Гопа» рождение и крещение героя приобретают явный дьявольский окрас, характерный для «черной мессы», то есть сатанинского действа, прямо пародирующего церковные христианские обряды. Так у первой строки появляются варианты «родился я у беса под забором», «родился я у черта под забором», «родили меня черти под забором» и многие другие. Наличествуют и соответствующие персонажи: черти, бес, леший или, вместо него, «дядька с рыжей бородою» (рыжий цвет волос — признак ведьмы или ведьмака) или «дед с козлиной бородою» (козлиные атрибуты — указание на дьявола). Вместо «окатил меня водою» поется «обоссал» и т.п. Существует и совершенно оригинальная версия зачина:

Родили меня черти под забором,
Спьяну окрестили меня вором,
А один цыган лохматый
Стукнул по спине лопатой
И сказал — живи и не скучай.

    
Таким образом, можно констатировать: с распространением по стране «Гоп» обогащается мотивами русского песенного фольклора.
«На Луне найду себе жену»
    
Мы уже обсуждали путешествие балладного героя на Луну, но там речь идет о его встрече с чертями. Что же касается «подзаборного» варианта, центральный персонаж направляется к Селене совершенно с другой целью:

Скоро я поеду на Луну,
На Луне найду себе жену…

    
Почему герой неожиданно отправляется за женой на Луну, не совсем ясно. В русском и украинском фольклоре такой сюжет отсутствует напрочь. Видимо, на уголовного «песняра» воздействовали иные источники.
    
Поскольку баллада о Гопе — уголовно-арестантская, не исключено влияние на нее фольклора народов Сибири и Дальнего Севера, где отбывали наказание поколения каторжан. У нивхов, населяющих Амур и остров Сахалин (самое известное каторжанское место), существует легенда о «лунной женщине-сплетнице» — «ралк умгу», которая ходит с коромыслом и вед¬рами по поверхности ночного светила. То же предание есть и у татар Западной Сибири: одна женщина за дурное поведение была отправлена богами с полными ведрами на Луну, откуда теперь взирает на Землю. Вот вам объяснение того, что Гоп находит себе отвратительную, но богатую жену именно на Луне.

Есть еще одно остроумное предположение. В 1922—1923 го¬дах Алексей Николаевич Толстой создает фантастический роман «Аэлита» о путешествии инженера Лося на Марс, где тот влюбляется в марсианку Аэлиту. Роман пользовался в Советской России бешеной популярностью: в 1924 году режиссер Яков Протазанов поставил по нему одноименный фильм. Вот Гоп со смыком и решил последовать на поиски жены по маршруту инженера Лося, но несколько ближе! Хотя в иронически-издевательской песне жена эта, в противовес романтической истории, оказывается кривой и горбатой.
    
Позднее, видимо, вариант путешествия за женой на Луну и вариант встречи там же с чертями объединились в один, причем жена оказалась лишней и исчезла.
    
Правда, Павел Васильев в уже цитировавшейся нами поэме о Гражданской войне «Христолюбовские ситцы», приводит куплет из «Гопа», где жена упоминается без лунно-фольклорных изысков:

Вспомним про блатную старину, да-да,
Оставляю корешам жену, да-да.
Передайте передачу,
Перед смертью не заплачу,
Перед пулей глазом не моргну!

    
Если это не собственная стилизация автора (что маловероятно), не исключена третья версия. В ранних вариантах песни фигурировала не «лунная», а самая обычная жена. Лишь позднее, с появлением сюжета о Луне и чертях, появилось «ответвление» сюжета, где место чертей заняла жена.


Гоп со смыком
(вариант Леонида Утесова)

     — Вот так я хожу по городу, и никто не знает, кто я такой...
     — Дядька!
     — Шо такое?
     — Кто ты такой?
     — А вы мине не узнали?
     — Нет.
     — Я же ж Гоп со смыком!
     — А-а-а!
     — Так по этому поводу:

Жил-был на Подоле Гоп со смыком,
Славился своим басистым криком.
Глотка была прездорова
И мычал он, как корова,
А врагов имел — мильен со смыком!

Гоп со смыком — это буду я!
Вы, друзья, послушайте меня:
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня!

Ой, если дело выйдет очень скверно
И меня убьют тогда, наверно,
В рай все воры попадают,
Пусть, кто честный, те все знают:
Нас там через черный ход пускают.

В раю я на работу тоже выйду,
Возьму с собой я фомку, шпайер, выдру.
Деньги нужны до зарезу,
К Богу в гардероб залезу —
Я его намного не обижу!

Бог пускай карманы там не греет,
Что возьму — пускай не пожалеет!
Слитки золота, караты,
На стене висят халаты...
Дай Бог нам иметь, что он имеет!

Иуда Скариотский там живет,
Скрягой меж святыми он слывет.
Ой, подлец тогда я буду —
Покалечу я Иуду,
Знаю, где червонцы он кладет!

    
Впервые публично этот вариант исполнен Леонидом Утесовым в конце 20-х годов. С абсолютной точностью дату назвать невозможно, однако произошло это не ранее 8 марта 1929 года.
В 1928 году Утесова приглашают на зарубежные гастроли в Прибалтику (театры-варьете Латвии и Эстонии), откуда он уже как турист с женой и дочерью едет в Германию и Францию. Именно в Париже Леонид Осипович услышал американский джаз-оркестр Теда Льюиса, который поразил его тем, что потом сам артист называл «театрализацией».
   
По возвращении в Ленинград он создал собственный (первый год — при совместном руководстве с трубачом Яковом Скоморовским) театрализованный «Теа-джаз» из десяти человек, первое выступление которого после полугодовых репетиций состоялось 8 марта 1929 года на сцене ленинградского Малого оперного театра. Это был совершенно новый для эстрады того периода жанр. Утесов совмещал дирижирование с конферансом, танцами, пением, игрой на скрипке, чтением стихов. Разы¬грывались разнообразные сценки между музыкантами и дирижером. В веселых музыкальных спектаклях были сплавлены сатира, юмор, пародия, лирика, цирковая эксцентрика. Утесов сыграл в них множество ролей.
    
В репертуар «Теа-джаза» Леонид Осипович включил и несколько «уличных» песен (то, что нынче называется «блатным фольклором»), в том числе «Лимончики», «С одесского кичмана» и «Гоп со смыком».
    
А в 1932 году Леонид Утесов получает от объединения «Музпред» официальное приглашение записать лучшие произведения своего коллектива на пластинку. В числе прочих Утесов включил три указанные выше уличные песни. Это было верхом наглости и даже определенного рода вызовом. И вот почему.
    
Дело в том, что в то время уличный и уголовный фольклор был популярен так же, как нынешний «шансон». Правда, «Радио Шансон» отсутствовало, но его роль исполняли… обычные пивные. В Москве, например, к 1927 году насчитывалось 127 пивных заведений, где выступали эстрадные артисты. В их репертуаре были и «жестокие» романсы, и каторжанские песни, и частушки «на злобу дня»:

Мне вчера приснился сон,
Хожу, как потеряна:
Чемберлен, вишь, без кальсон
Целовал Чичерина.

    
Однако в конце концов «красным идеологам» надоела вся эта эстрадно-выпивошная свистопляска. К началу 30-х годов начинается бескомпромиссная борьба с «легким жанром».  С 1 мая 1930 года всякая эстрадная деятельность в пивных запрещена. А в 1931 го¬ду на Апрелевской фабрике грампластинок было унич¬¬тожено более 80 процентов матриц пластинок с записями песен «чуждого содержания».
    
И вдруг… Вот как описывает случившееся известный искусствовед и историк культуры Глеб Скороходов в своей книге «Леонид Утесов. Друзья и враги»:
    
«Изменились (о чудо!) настроения в Главреперткоме, где Утесову прямо сказали: «Можете записывать что хотите!» Но, разумеется, в пределах того, что исполняли на эстраде по разрешениям прошлых лет. Даже по тем, что выдавались на месяц-другой.
    
«Боже, неужели наступила свобода?!» — подумал Утесов и с этой мыслью появился в доме № 3 на Кузнецком мосту — в знаменитом «кабинете напевов». Это произошло 8 марта 1932 го¬да — день в день (бывает же так!) с того момента, как четыре года назад он дебютировал с «Теа-джазом» — тот день он не раз называл самым счастливым в жизни… Утесов исполнил для «восковых блинов» двенадцать произведений! Такого большого комплекта, записанного одним коллективом в один присест, кабинет до той поры не знал. На дисках появились не только песни из первых программ «Теа-джаза», рапсодии И.Дунаевского из обозрения «Джаз на повороте», но и инструментальные пьесы.
   
…Ну и, конечно, в тот же день Утесов с воодушевлением спел «Гоп со смыком» и «С одесского кичмана», уже года два как изъятые цензурой из его программ: пел, не очень веря, что в пух и прах разруганные песни теперь зазвучат повсюду — в каждом граммофоне или патефоне. И не ошибся: записи эти появились на пластинках с роскошными по тем временам этикетками — со сверкающим золотом небом над алой кремлевской стеной и Спасской башней. Надписи, напечатанные на стене, как раз под знаменитой башней — «С одесского кичмана (песня беспризорника)» и «Гоп со смыком», производили несколько странное впечатление…
    
…Ни в какую свободную продажу песни эти не поступали: продовольственные проблемы, вызванные успехами коллективизации, введение продуктовых карточек натолкнули правительство на создание в 1931 году сети специальных государственных магазинов сети Торгсин. Так называлась контора по торговле с иностранцами, открывшая магазины почти во всех городах, даже в таких, куда гости из-за рубежа отродясь не заглядывали. Да и не их имели в виду: торговля в этих «супермаркетах» предназначалась главным образом для тех, у кого еще сохранилось золото в любом виде… В Торгсинах были и отделы, торгующие пластинками с самыми дефицитными записями на золото и валюту; утесовское «народное творчество» попало в их число».
    
Впрочем, с упразднением системы Торгсинов в 1936 году вышел и приказГлавреперткома об изъятии из продажи и прекращении выпуска всех утесовских записей с «блатной романтикой». С тех пор Леонид Осипович «Гоп со смыком» публично не исполнял и не очень любил, когда его об этом просили.
    
Правда, знаменитый Рудольф Фукс (тот самый Фукс, который записывал первые кассеты с песнями Аркадия Северного и сочинил для певца ряд популярных текстов) в своих записках «От Паниной до Утесова» (подписанных псевдонимом Рувим Рублев) утверждал, что во время войны Утесов записал «Гоп со смыком» «на новую пластинку с текстом, в котором фашистская верхушка фигурировала в виде воровской компании». Однако на самом деле речь идет, скорее всего, о песне «С берлинского кичмана», где Гитлер и Геббельс действительно предстают в образе уркаганов.
    
В тех же записках Рувим Рублев рассказывает историю еще про одну пластинку — скорее всего, и этот рассказ является не более чем байкой: «После смерти Сталина Утесов выпустил, к сожалению, очень маленьким тиражом, оригинальную по содержанию пластинку на 78 оборотов, на обеих сторонах которой был записан как бы допрос Утесова следователем, которого играл тоже Утесов. Этот следователь пытался своими вопросами припереть к стенке певца, заставляя того признаваться, что тот пел блатные песни, играл запретный джаз и пр. В качестве «вещественных доказательств» следователь все время проигрывал отрывки из таких песен Утесова, как «С одесского кичмана», «Гоп со смыком», «Лимончики» и др. В конце концов, Утесов признается во всех своих «смертных грехах» перед соц. культурой. Эта пластинка была очень скоро изъята из магазинов, а матрица ее уничтожена. Этим и объясняется ее редкостность».

Кроме Фукса, никто из исследователей о подобной записи не упоминает. Во всяком случае, я таких упоминаний не встречал.


Гоп со смыком
(«дипломатический»)

Много есть куплетов «Гоп со смыком», да, да.
Все они поются с громким криком: «Ха-ха!»
Расскажу я вам, ребята,
Свою бытность дипломатом, —
Вот какие были там дела.

Прибыл из Италии посол,
*** моржовый, глупый, как осел.
Он сказал, что Муссолини
Вместе с Гитлером в Берлине
Разговор про наши земли вел.

«Передайте господину дуче,
Что он землю нашу *** получит.
Нас тут двести миллионов,
Отъебем вас, как шпионов,
А потом на свалку отвезем».

Раз пришел немецкий генерал
И скрипучим голосом сказал:
«Вы отдайте Украину,
Так угодно властелину,
Так велел вам фюрер передать!»

К ****ой я матери послал.
Прямо так я фюреру сказал:
«Если хочешь Украину,
Пососи мою ***ну,
А потом без боя забирай».

Вот пришел японский самурай.
«Землю, — говорит, — свою отдай.
А не то святой микадо
землю всю до Ленинграда,
Всю до Ленинграда заберет!»

«Самурай, ты ****ский самурай,
Ты иди микаде передай —
Я **** японца в жопу
И насрал на всю Европу.
Сунетесь — и вас мы разобьем!»

Финляндия нам тоже приказала:
«Отдавай всю землю до Урала!
Отдавайте Украину,
Закавказья половину,
А иначе вам несдобровать».

Я ему ответил в oбoрот:
«Ах ты, курва, ****ый твой рот!
Мы вас, финнов, зашахуем
Не ферзем, а просто ***м,
Ваша фишка в дамки не пройдет!»

    
Одна из популярнейших переделок уркаганского «Гопа» применительно к политической ситуации конца 30-х годов. В очерке «Отечество. Блатная песня» Андрей Синявский (Абрам Терц) пишет:
    
«Сошлюсь на дурной вариант, в отличие от основного, классического источника получивший подзаголовок дипломатического «Гоп со смыком», где автор скакнул аж в советскую дипломатию и, надо признать, довольно ловко с точки зрения конъюнктуры... Перед нами обзор международной обстановки и советской внешней политики, как это тогда рисовалось по газетам, — в переводе на откровенный язык. Нетрудно установить дату сочинения: до войны с Гитлером, но после уже, либо в начале памятной Финской кампании, о чем и поется в соответствии с патриотической версией: «Финляндия нам тоже приказала: отдайте нам всю землю до Урала…» (Это Финляндия-то!..)».
    
Датировку песни подтверждает и Владимир Бахтин:
«Перед самой Отечественной войной, видимо, сразу после Финской кампании 1939—1940 годов, вдруг появилась уличная, хулиганская, но, как бы по тогдашним меркам, патриотическая песня. «К нам» по очереди приходят вояки, генералы из враждебных СССР блоков (ось Рим—Берлин—Токио), и требуют отдать какую-то часть советской территории.

Раз пришел к нам финский генерал...

     Потом:

Раз пришел японский самурай.
— Землю, — говорит, — свою отдай!..

     Потом:

Раз пришел немецкий генерал
И суровым басом приказал:
— Вы отдайте Украину!
Так угодно властелину,
Так велел вам Гитлер передать…
    
Наши ответы я плохо помню. Но даже если бы и помнил, воспроизвести их невозможно: «Ах, ты... тра-та-та-та, самурай, ты пойди микаде передай...» Дальше уже ни одного нормативного слова.
    
Похоже, это городская переделка авторской эстрадной песни тех лет. Под рукой у меня ее нет. Но дело не в ней, а в том, что был такой народный отклик — результат планомерного государственного воспитания. Вожди говорили: будем воевать на чужой территории, ни пяди своей земли не отдадим. Когда фашисты напали на нас, то — это я хорошо помню — родители всерьез говорили, что война продлится месяц, ну два, и, может, стоит просто отсидеться на даче, в Сиверской...»
    
Таким же образом датировал «дипломатический Гоп» в переписке со мною и донской писатель Игорь Бондаренко:
    
«Мы перед войной (было нам по 14) пели:

Раз ко мне приехал из Италии посол,
*** моржовый, глупый, как осел.
Он сказал, что Муссолини
Вместе с Гитлером в Берлине
Разговор про наши земли вел…

К ****ой я матери послал.
Прямо так я фюреру сказал:
«Я **** японца в жопу
И насрал на всю Европу.
А тебе дам *** пососать».
    
Пели. И сделали. И немцев и японцев».
    
Действительно, в дошедшем до нас тексте песни есть отсылы к военным инцидентам с Японией у озера Хасан (август 1938 г.) и на реке Халхин-Гол (август-сентябрь 1939 г.), а также на военную кампанию с Финляндией (с 30 ноября 1939-го по 13 марта 1940 г.). Но и Гитлер рассматривался как потенциальный враг, несмотря на договор о ненападении между СССР и Германией (август 1939 г.). Л.Н.Пушкарев в мемуарах «Юмор на фронте» вспоминает:
    
«Вслед за нашим рабочим эшелоном прямо напротив нас остановился воинский товарный состав. Двери вагонов были закрыты. Потом они резко распахнулись — и на досках, положенных на нары, в два этажа сидело и стояло около дверей сорок молодых ребят. Все были острижены наголо, в солдатских ботинках и брюках, но все без рубашек (было очень тепло). И вдруг внезапно в сорок молодых глоток, под аккомпанемент невидимых нам барабанщиков (они сидели в глубине вагона за певцами) они гаркнули широко распространенную в армейской среде предвоенного времени песню о фантастических встречах некоего безымянного советского дипломата с фашистскими и самурайскими послами. Песня пелась на популярный в то время мотив полублатной песни “Гоп со смыком”».
Приводится несколько наиболее «приличных» цитат и следует комментарий фольклориста:
    
«Ну, а дальше в песне сообщался ответ нашего советского дипломата, составленный не в обтекаемых дипломатических выражениях, а в крепких, приправленных доброй порцией соленого народного юмора репликах. Мы слушали как завороженные — лишь всплески хохота сопровождали самые удачные и неожиданные реплики».
    
На форуме сайта «В нашу гавань заходили корабли»    С.Федюшкин из Барнаула пишет: «Меня интересует песня «Гоп со смыком», переделанная во время Великой Отечественной войны. У меня ее дед постоянно напевает, но полностью слов не знает, забыл уже. По его рассказам, она была распространена в вой¬сках маршала Рокоссовского, так как там было много бывших заключенных. В ней излагается речь от имени Молотова, есть такие строки: «знайте, самураи и фашисты, что планы и дела ваши не чисты, мы вас просто заматуем не ферзем, а просто х... и на свалку отвезем». Песня довольно матершинная».
      
Действительно, в некоторых вариантах отпор агрессорам-империалистам дает сам нарком иностранных дел СССР    Вячеслав Михайлович Молотов:

Молотов в ответ ему сказал,
Синюю залупу показал:
«Не отдам вам Украину
И Урала половину,
Лучше отсоси мою ***ну».

    
Песня пользовалась большой популярностью и во время войны, обрастая новыми куплетами и подробностями соответственно обстановке на театре военных действий. В одном из вариантов даже воспроизводится перебранка Гитлера и Сталина:

Годик 41-й подошел,
И фашист на Эс-Эс-Эр пошел.
Гонит немцев, гонит финнов,
Гонит ****ых румынов —
Годик 41-й подошел.

Пишет Гитлер Сталину приказ:
«В жопу ****ый ты пидарас!
Все вы будете врагами
Под моими сапогами,
Будете вы знать, как воевать!»

Пишет Сталин Гитлеру ответ:
«В жопу ****ый ты драндулет!
Забирай свою перину
И ****уй в свою Берлину,
До войны осталось полчаса!»

До войны осталось полчаса,
Гитлер рвет на *** волоса.
Были-были там вояки,
Кто без ***, кто без сраки,
Вот такие были чудеса.

    
Однако есть сильные сомнения в том, что при жизни Сталина могли распевать песню со словами:

Пишет Гитлер Сталину приказ:
«В жопу ****ый ты пидарас!»

    
После битвы под Сталинградом появляется новая версия:

Гитлер — это мерзкая фигура,
Посылает свору палачей.
Посылает немцев, финнов,
В жопу ****ых румынов,
Чтоб отведать русских ****юлей.

Вот они дошли до Сталинграда,
Там их наша встретила бригада,
А «катюши» зашипели,
Немцы на *** полетели,
До свиданья, Гитлер, навсегда.

    
Подобного рода творчество хорошо известно в нашей истории. Взять хотя бы знаменитое письмо запорожцев турецкому султану, тоже полное издевательских крепких выражений.
В рассказе о «дипломатической» переделке «Гопа» вновь не удержусь от цитирования Андрея Синявского:
    
«Наиболее удачной в немудрящих этих куплетах представляется громкая отповедь, адресованная иностранным державам от имени непреклонного Советского правительства. Найдена универсальная формула дипломатического ответа на всевозможные каверзы, ультиматумы, и одновременно проясняется та роковая проблема, над которой столько бились великие философы, историки и поэты, — проблема странной, загадочной миссии России между Востоком и Западом, между Азией и Европой. Об этом, мы знаем, писал в свое время Александр Блок в знаменитом стихотворении «Скифы», вуалируя наглую рифму поэтической инверсией:

Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
    
Ну а тут без инверсий. Таинственное «двуединое», «срединное» положение России решено одним махом, одним скачком, которым берется этот философский барьер:

Я … японца в …
И … на всю Европу!
Сунетесь — и вас мы разобьем!
    
Кидняк, скажете? Фуфло? Туфта? Кукла? Это фуцан написал? Не уверен. Ну, может, и не подлинный вор (вор в законе), а все же персонаж, причастный к этой материи, весьма обширной и текучей, которую, имея дело с песней (а не с кастой), мы не в силах распределить по мастям: где тут истинный, идущий от корня, от самого нутра, воровской голос, а где простой хулиган ввязался или какая-нибудь сявка. А то, что повсюду на первый план выпирает декорация, эффектный жест, акробатический номер, так это именно во вкусе блатной музыки…»
    
Тема «дипломатического Гопа» продолжалась и после войны, отражая уже новые реалии:

Прибыл из Америки посол,
*** моржовый, глупый, как осел,
Он сказал, что Гарри Трумэн
В Белом доме план задумал,
Чтобы атом нашу землю снес.

Я ему на это отвечал:
«В рот вас по порядку всех ****!
Я **** японцев в сраку,
Выеб Гитлера-собаку,
Трумэну *** тоже показал.

За ***м вы лезете на нас?
Вас в Китае выебли не раз,
Вас ебут сейчас в Корее,
Убирайтесь поскорее,
Чтоб до смерти вас не заебли».

    
Эта версия была создана в период 1950—1953 годов.    33-й президент США Гарри Трумэн занимал этот пост с 1945-го по 1953 г. Так называемая «корейская война» (конфликт между Северной и Южной Кореей, в котором на стороне Севера выступали СССР и Китай, а со стороны Юга — США под эгидой ООН) продолжалась с 25 июня 1950 по 27 июля 1953 года — хотя об официальном окончании войны объявлено так и не было. В песне война упоминается в настоящем времени, стало быть, она написана не позднее июля 1953 года.
    
Гарри Трумэн нес личную ответственность за атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, на что намекает автор послевоенного «Гопа». Справедливо и упоминание о Китае. После провозглашения Мао Цзэдуном 1 октября 1949 года Китайской Народной Республики свергнутый Чан Кайши бежал на остров Тайвань под прикрытием войск США и устраивал бомбардировки китайских городов с ведома американцев, пока в районе Шанхая не была размещена советская группировка ВВС. Китай припомнил это в октябре 1950 года, послав на помощь Северной Корее 270-тысячную армию генерала Пэн Дэхуая, а в ноябре уже 420-тысячная китайская армия нанесла чудовищной силы удар по американским войскам. После длительных боевых действий с переменным успехом через три года стороны прекратили боевые действия. Но справедливости ради надо подтвердить, что к тому времени китайцы действительно не раз наносили чувствительные потери войскам США, как это образно отразил в «послевоенном Гопе» неведомый сочинитель.

Но и это не все! «Дипломатический Гоп» живет и поныне. Причем шагнул он за пределы России: сегодня ее исполняет польская группа «Культ» (под названием «Песенка дипломата», с некоторыми изменениями в тексте и пометкой «слова и музыка народные»). Не секрет, что с Польшей у нас нынче отношения, мягко говоря, натянутые. А вот «Гоп» служит по прямому назначению — «народным дипломатом», объединяя нас, несмот¬ря на все обиды и непонимание.



Гоп со Смыком
(фронтовая переделка)
Жил-был на Украине парнишка,
Обожал он темные делишки,
В драке всех ножом он тыкал,
По чужим карманам смыкал,
И за то прозвали его Cмыком.

А в Берлине жил барон фон Гоп,
Он противным был, к тому же жлоб,
И фон Гоп, чтоб вы все знали,
Был мошенник и каналья,
И за то имел он три медали.

Вот пошли фашисты на войну
Прямо на Советскую страну,
На Украине фашисты
Власть организуют быстро,
Стал фон Гоп полтавским бургомистром.

Но помощник нужен был ему,
И фон Гоп направился в тюрьму:
«Эй, бандиты, арестанты,
Вы на этот счет таланты,
Кто ко мне желает в адьютанты?»

И тогда вперед выходит Смык:
«Я работать с немцем не привык,
Но вы фашисты, мы бандиты,
Мы одною ниткой шиты,
Будем мы работать знаменито».

Фон Гоп со Смыком спаяны навек,
Но вдруг приходит к ним наш человек,
А в руке его граната.
Гоп спросил: «А что вам надо?»
Тот ответил: «Смерть принес для вас я, гадов».

Вот теперь и кончилась баллада,
На осине два повисших гада,
Гоп налево, Смык направо,
Кто послушал, скажет: «Так и надо!»

    
Достаточно широко известная фронтовая версия «Гопа», отрывок из которой прозвучал в художественном фильме «На войне как на войне» режиссера Виктора Трегубовича. Любопытно, что действие песни, как и оригинала, происходит на Украине — хотя не в Киеве, а на Полтавщине. Причем Гоп со смыком «раздваивается», превращаясь в парочку несимпатичных персонажей, один из которых — губернатор фон Гоп, а другой — уркаган Смык.
    
Автор переделки явно не принадлежал к преступному миру, поэтому уравнивает уголовника и фашиста. Но вообще профессиональные уголовники «советского розлива» не слишком охотно шли на сотрудничество с оккупантами. Не столько из-за патриотизма, сколько «по понятиям»: «воровской закон» запрещал им сотрудничество с любой властью. Конечно, исключать фактов «уголовного коллаборационизма» нельзя, но в основном с гитлеровцами сотрудничали как раз крестьяне, советские чиновники, даже оппозиционные священники (так называемая «катакомбная церковь»). Блатные же оставались собой и в оккупации.
    
Но вот какие любопытные сюжеты подбрасывает жизнь! Евгений Ростиков в статье «По кому стреляют Куропаты» рассказывает эпизод, когда фашисты выпустили преступников из оршанской тюрьмы: «В советское время в ней находились уголовники, но при отступлении их выпустили на все четыре стороны. Кстати, часть из них организовала партизанский отряд с понятным названием «Гоп со смыком», который в 1942 году был расформирован».
     Так что фронтовая песенка не во всем права…

    
Заметим, что мы не рассматриваем в этом сборнике десятки других интересных и по-своему замечательных переделок и вариантов знаменитой блатной баллады, в том числе популярный в свое время «Драп со смыком», известный также как «Песня немецкого танкиста»:

Грабь-драп — это буду я,
Воровство — профессия моя,
Я в Берлине научился,
А в Париже наловчился,
И попал я в русские края.

…Налетели мы на крайний дом.
Жили в нем старуха с стариком.
В ноги бросилась старуха,
Я ее прикладом в ухо,
Старика прикончил сапогом.

    
Или полную «черного юмора» переделку «Граждане, воздушная тревога»:

Граждане, воздушная тревога,
Граждане, спасайтесь, ради Бога:
Майки, трусики берите
И на кладбище бегите —
Занимайте лучшие места!

    
Но все это увело бы нас далеко от уголовного фольклора.


________________________________________
[1]
Неожиданный вариант встречаем в сборнике «Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник»: «Там живут одни блатные, пьют напитки все спиртные». Последняя строка часто поется в варианте: «Я такой, что выпить не люблю».

--------------------------------

Как две еврейские сестрички прославили две уличные песни
(«Купите бублички» и «Купите папиросы»)
    
В конце лета 1959 года в Москве открылась американская промышленная выставка, на открытие которой прибыл вице-президент США Ричард Никсон. Это знаменательное событие сопровождалось культурной программой, в рамках которой состоялись концерты дуэта «Сестры Берри» — Мины (Мерны) и Клары (Клэр).
    
Это было нечто незабываемое! Широкая советская публика фактически впервые познакомилась с еврейской песенной культурой на идиш (впрочем, некоторые песни дублировались на английском и русском языках). После концертов сестер Берри особую популярность приобрели два шлягера — «Купите бублички» («Койфт майне бейгелах») и «Купите папиросы» («Койфт жэ папиросн»).
    
Впрочем, «Бублички», впервые появившись в первой половине 20-х годов прошлого века, и без того были достаточно известны. Что касается «Папирос», здесь мнения исследователей расходятся. Одни считают, что они появились в СССР еще до Второй мировой войны, другие (Дмитрий Якиревич) утверждают, что песня утвердилась в среде советских евреев после 1959 года и лишь позднее обросла мифологией.

Попробуем разобраться во всех деталях этих историй.

Купите бублички
Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Свет проливается
В ночную мглу.
Я неумытая,
Тряпьем прикрытая
И вся разбитая,
Стою дрожу.

Припев:
Купите бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Сюда скорей!
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную
Ты пожалей.

Отец мой — пьяница,
Он этим чванится,
Он к гробу тянется,
И все же пьет;
А мать гулящая,
Сестра — пропащая,
И я — курящая,
Глядите — вот!

Припев.
Инспектор с папкою
И с толстой палкою
Грозит на бублики
Забрать патент.
Но я — одесская,
Я всем известная,
И без патента все
Продам в момент!

Припев.
«Не плачь ты, Фенечка, —
Сказал мне Сенечка, —
Пожди маленечко,
Мы запоем!»
И жду я с мукою,
С тоской и скукою,
Когда с разлукою
Навек порвем.

Припев:
Купите бублики,
Горячи бублики,
Купите бублики —
Да поскорей!
За эти бублики
Платите рублики,
Что для республики
Всего милей!

    
Песня «Купите бублички» родилась во времена нэпа и приобрела необычайную популярность — в том числе в босяцкой и уголовной среде. В тексте есть абсолютно недвусмысленные указания на время создания песни. Так, в нем упоминается «инспектор с папкою», который «грозит на бублики забрать патент». В период «новой экономической политики» для ведения частной торговли требовался патент, который выдавался лицам, достигшим 16 лет. Разумеется, значительная часть торговцев предпочитала обходиться без патента. Вот что пишет  Евгений Петров в воспоминаниях об Ильфе:
    
«В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники… Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулкам. Москвичи смотрели на них с отвращением. Противно, когда по улице бежит взрослый, бородатый человек с красным лицом и вытаращенными глазами».
    
При этом торговлей вразнос занимались не только представители простонародья, у которых отец — пьяница, а мать — уборщица. Торговать бубличками, пирожками, овощами и прочим приходилось и представителям некогда имущих классов.

Г.Андреевский в книге «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920—1930-е» пишет: «Как-то в 1923 году в народный суд милиционер привел девочку. Судья Иванова обратила внимание на ее опрятность, белый бант в светлых, немного вьющихся волосах и на книксен, который она сделала, войдя в кабинет. Из милицейского протокола следовало, что девочка занималась спекуляцией и оказала неповиновение работникам милиции.  Вины своей она не отрицала. Судья стала разбираться, и выяснилось, что Нина, так звали девочку, старший ребенок в семье. Семья живет в подвале. Мать ходит на биржу труда, но устроиться на работу не может. Есть дома нечего. Все надежды семья возлагает на то, что Нина заработает на торговле яблоками — 50—70 рублей в день — и что-нибудь купит, чтобы не умереть с голоду. Патента на торговлю у Нины нет и быть не может, так как ей нет еще шестнадцати лет. А нет патента — торговля незаконная. Попала девочка в милицию. Продержали ее там до ночи, а потом отпустили, только она идти домой отказалась: страшно. В милиции посчитали такое поведение дерзостью и на следующее утро привели девочку в суд для наказания. Только судья оказалась не формалисткой. Взглянула с тоской на милиционера, вздохнула и девочку выпустила».
    
Самодеятельным предпринимателям следовало бояться не столько инспектора «с толстой палкою», который на самом-то деле ни за кем не гонялся. Куда более грозными оказывались сотрудники милиции, в чьи обязанности входила проверка патентов на уличную торговлю. Тот же Г.Андреевский отмечает:

«В марте 1924 года помощник начальника 12-го отделения милиции Соловьев и милиционер Гришин распили пол-литра водки и пошли проверять патенты на торговлю. В то время беспатентная торговля была очень модным занятием. Никто не хотел платить и уравнительный налог, составляющий 1% с оборота. В 1925 году, например, ежедневно за беспатентную торговлю милиция штрафовала пятьдесят-шестьдесят мелких торговцев, правда, безрезультатно. Оштрафованный тут же, на глазах милиции, продолжал торговать, перейдя на соседний угол… Все это возмущало работников милиции. И вот, распалившись от алкоголя и законного негодования, Соловьев взял у одного торговца мануфактурный товар и бросил его в грязь, а после этого встал на него и начал топтать ногами».
    
Реалиями нэпа объясняется и то, почему «рублики», плаченные за бублики, «для республики всего милей». Денежная реформа 1923—1924 гг. в Советской республике ставила целью остановить инфляционные процессы (до реформы счет деньгам шел на миллионы и миллиарды). Был выпущен полноценный золотой советский червонец, в весовом отношении — точная копия царского, а также бумажный червонец с золотым обеспечением. Планировалось выпустить и более мелкие устойчивые банкноты. В официальной терминологии появились термины «твердые деньги», «твердая валюта» — так называли рубль, который должен был конкурировать с иностранной валютой. Кстати, в это время в лексиконе беспризорников и босяков появляется слово «валюта», означающее деньги вообще, а вовсе не иностранные.
    
По поводу автора песни существуют расхождения. Дмитрий Сергеевич Лихачев вспоминал: «Член-корреспондент АН СССР известный литературовед Леонид Тимофеев в молодости сочинил чрезвычайно популярную у шпаны песенку: «Купите бублички»... Под музыку «Бубличков» в 20-е годы танцевали фокстрот, а в Соловецком театре отбивала чечетку парочка — Савченко и Энгельфельдт. Урки ревели, выли от восторга (тем более что артисты были «свои»)».
    
Тимофеева называет автором «Бубличков» и ученица Николая Гумилева поэтесса Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Невы», рассказывая о своих занятиях в петроградском «Институте Живого Слова» в 1918 году:
    
«Мы — слушатели «Живого Слова», «живословцы» — успели за это время не только перезнакомиться, но и передружиться…
Самый «заметный» из поэтов, Тимофеев, жил, как и я, на Бассейной, 60 и, возвращаясь со мной домой, поверял мне свои мечты и надежды, как брату-поэту, вернее, сестре-поэту.
    
Это он, много лет спустя, сочинил знаменитые «Бублички», под которые танцевали фокстрот во всех странах цивилизованного мира:

Купите бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Ко мне скорей!

И в ночь ненастную
Меня несчастную,
Торговку частную
Ты пожалей.

Отец мой пьяница,
Он этим чванится,
Он к гробу тянется
И все же пьет!

А мать гулящая,
Сестра пропащая,
А я курящая —
Смотрите — вот!

    
«Бублички» действительно — и вполне справедливо — прославили своего автора. Но в те дни Тимофеев мечтал не о такой фокстротной славе. Лира его была настроена на высокий лад».
    
Прежде всего, заметим, что Дмитрий Сергеевич ошибался. Он явно перепутал профессора Леонида Тимофеева с поэтом и драматургом Борисом Николаевичем Тимофеевым (1899—1963), о котором, скорее всего, и рассказывала Одоевцева. К слову сказать, в 30-е годы Тимофеев достиг определенной популярности благодаря стихам, на которые был написан ряд романсов, известных до сей поры, музыку к большинству из них написал известный в то время композитор Поль Марсель (Поль-Марсель Александрович Русаков). Кроме того, помимо шлягеров тех лет «Мне бесконечно жаль своих несбывшихся мечтаний»,  «Мы странно встретились и странно разойдемся», «Вернись, я все прощу», «За окном черемуха колышется», Тимофееву принадлежит также авторство знаменитой песни «С одесского кичмана», которой в нашем сборнике посвящена отдельная глава. Видимо, Одоевцева спутала «Бублички» с «Кичманом».
    
На самом деле большая часть исследователей склонна считать автором «Бубличков» известного одесского поэта Якова Петровича Давыдова (1885—1940), более известного под псевдонимом Яков Ядов (другие псевдонимы — Боцман Яков, Аника Воин, Жгут, Мартын Задека, Якив Орута и т.д.). Ядов — автор сотен песенок, стихотворных фельетонов, сатирических сценок, эпиграмм, которые звучали со столичных и провинциальных эстрад. По поводу авторства Ядова остался ряд свидетельств. Об этом, в частности, вспоминает популярный в свое время куп¬летист Григорий Красавин. Его воспоминания дошли до нас в двух вариантах. Первый сохранился на магнитофонной записи 1956 года в фондах Музея эстрады созданного еще в советском Ленинграде Г.М.Полячеком.
    
Красавин рассказывает: «Приехав на гастроли в Одессу, я был поражен, что, пока я ехал с вокзала к Ядову на Сумскую улицу, всю дорогу меня сопровождали возгласы «купите бублики!» Мне захотелось иметь песенку с таким припевом. О своем желании я сказал Ядову и сыграл на скрипке, с которой обычно выступал, запавшую в память мелодию. Яков Петрович разразился обычным для него бурным смехом и сказал жене Ольге Петровне своим сиплым голосом: «Ставь самовар для артиста. А я буду печь бублики…» Полчаса стучала в соседней комнате машинка. В тот же вечер я с листа исполнял «Бублики» в «Гамбринусе». На следующий день Одесса запела “Бублики”».
    
Питерский филолог Владимир Бахтин приводит еще более полную версию, которую он обнаружил в Санкт-Петербургской театральной библиотеке: там сохранилась небольшая рукопись «К выступлению Григория Красавина». Это — набросок речи артиста на концерте «500 лет на эстраде». (В юбилейном концерте приняли участие старейшие артисты эстрады, общий стаж их выступлений и составил эту цифру.) Вот как там пересказана история создания «Бубличков»:
    
«У меня была привычка собирать мелодии песенок на всякий случай. Бывало, услышу в кафе или ресторане что-нибудь характерно-эстрадное, прошу пианиста дать мне ноты. Одна из этих мелодий мне пригодилась в 1926 году. Я тогда жил в Харькове, и туда приехали известные администраторы Борис Вольский и Аркадий Рейф. Они меня приглашали на открытие сезона в Одессу — в Театр миниатюр на Ланжероновской улице.   В процессе разговора, когда я старался выяснить, в чем состоит одесская «злоба дня», они мне сказали, что в Одессе на всех углах продают горячие бублики с утра до вечера и с вечера до утра. Только и слышно: «Купите бублики, горячие бублики...» Вот это, сказали они, стоило бы отразить в песенке. Кто это может сделать хорошо и быстро? Только один человек — Яков Петрович Ядов! Через несколько часов мы были на Сумской улице в квартире Ядова. Якову Петровичу очень понравилась музыка. Он сразу загорелся: «Это прекрасная идея. Надо показать в этой песенке несчастную безработную девушку, мерзнущую на улице ради куска хлеба, умирающую с голода для обогащения нэпмана, так сказать, одну из «гримас нэпа». Он задумался, потом сказал: «Идите в столовую пить чай, а я буду печь бублики». Мы сидели в кругу семьи Ядова, пили чай, а в соседней комнате стучала пишущая машинка. И не прошло тридцати минут, как Ядов без заминки прочел то, что я сейчас исполню...
    
Через неделю в Одессе я после четырех первых своих номеров пел «Бублики». Назавтра их пела всю Одесса, а через некоторое время, когда я приехал в Ленинград, Утесов, встретив меня, сказал: «Гриша, я пою твои «Бублики». Ничего?» — «Кушай на здоровье», — ответил я ему...»
В
1932 году Утесов даже записывает «Бублички» на пластинку, которая продавалась только в магазинах Торгсина. Правда, Леонид Осипович ограничился одним куплетом в следующей версии:

Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную тьму.
А я, немытая,
Дождем покрытая,
Всеми забытая,
Здесь на углу.

Припев:
Купите ж бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Сюда скорей!
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей.

    
Кстати, Леонид Утесов тоже не сомневался в авторстве Ядова. Он говорил об этом в своем последнем интервью Зиновию Паперному (Театральная жизнь. 1987. № 14):

     «— Ваша любимая песня?
     — Песня протеста.
     — Против чего?
     — Не против чего, а про что. Про тесто. Короче говоря, «Бублики».

     И он поет:

Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную мглу…

     — А кто автор?
     — Яков Ядов».
    
То, что «Бублички» исполняли именно Красавин и Утесов, — не случайно. В те времена куплетисты делились на «салонных» («фрачных») и «рваных» («босяков»). Красавин и Утесов относились ко второму типу. Во всяком случае, Утесов начинал с маски оборванца, ею пользовались и многие другие эстрадники — Николай Смирнов-Сокольский, Василий Гущинский. А родоначальником «босяцкой» эстрады по праву следует признать блистательного Михаила Савоярова, который использовал мас¬ку «босяка» еще в 1915 году и сочинил специальные куплеты: «Я — босяк и тем горжуся, Савояровым зовуся». Учеником Савоярова и был Красавин.

Но вернемся к «Бубличкам». На авторстве Ядова настаивает и Константин Паустовский. Он вспоминает в четвертой книге своей «Повести о жизни»:
    
«Весной 1922 года я уехал из Одессы на Кавказ и несколько месяцев прожил в Батуме.

Однажды я неожиданно встретил на батумском приморском бульваре Ядова. Он сидел один, сгорбившись, надвинув на глаза старую соломенную шляпу, и что-то чертил тростью на песке.
    
Я подошел к нему. Мы обрадовались друг другу и вместе пошли пообедать в ресторан «Мирамар».
    
Там было много народу, пахло шашлыками и лиловым вином «Изабелла». На эстраде оркестр (тогда еще не существовало джазов и мало кто слышал даже про саксофон) играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:

Купите бублики
Для всей республики!
Гоните рублики
Вы поскорей!
    
Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки одесский поэт Ядов.
   
Оркестранты встали, подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.
    
Ядов поднялся. Посетители ресторана тоже встали и начали аплодировать ему. Ядов угостил оркестрантов вином. Они пили за его здоровье и произносили замысловатые тосты».
    
Как легко убедиться, у Красавина и Паустовского даты не соответствуют. Если песня была написана в 1926 году, как утверждает куплетист, то в 1922-м писатель никак ее слышать не мог. Есть смысл все-таки довериться именно Красавину. На это косвенно указывает хранящийся в его архиве первоначальный текст «Бубличков», который значительно отличается от более поздних переделок:

Ночь надвигается,
Фонарь качается,
И свет врывается
В ночную мглу...
А я, немытая,
Тряпьем покрытая,
Стою, забытая,
Здесь — на углу.

Горячи бублики
Для нашей публики,
Гони-ка рублики,
Народ, скорей!
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей.

Здесь, на окраине,
Год при хозяине,
Проклятом Каине,
Я состою.
Все ругань слушаю,
Трясусь вся грушею,
Помои кушаю,
Под лавкой сплю.

Горячи бублики
Для нашей публики,
Гони мне рублики,
Народ, не зря.
Тружусь я ночкою,
Считаюсь дочкою
И одиночкою
У кустаря.

Отец мой пьяница,
Гудит и чванится.
Мать к гробу тянется
Уж с давних пор.
Совсем пропащая,
Дрянь настоящая —
Сестра гулящая,
А братик вор!

Горячи бублики
Для нашей публики,
Гоните рублики
Вы мне в момент...
За мной гоняются
И все ругаются,
Что полагается
Мне взять патент.

Здесь трачу силы я
На дни постылые,
А мне ведь, милые,
Шестнадцать лет...
Глаза усталые,
А губки алые,
А щеки впалые,
Что маков цвет.

Горячи бублики
Для нашей публики,
Гоните рублики
Мне кто-нибудь...
Суженый встретится,
И мне пометится <...>
Мой честный путь.

Твердит мне Сенечка:
«Не хныкай, Женечка,
Пожди маленечко —
Мы в загс пойдем».
И жду я с мукою,
С безмерной скукою,
Пока ж аукаю
Здесь под дождем.

Гони мне рублики,
Для нашей публики
Купите бублики,
Прошу скорей,
И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей!

Литературовед Бенедикт Сарнов тоже не склонен доверять рассказу Паустовского, поскольку тот «об авторстве Ядова говорит в книге, представляющей собой художественное произведение».  Сарнов утверждает, что, хорошо зная писателя, имеет все основания «относиться ко многим его свидетельствам с той же степенью доверия, с какой относятся обычно к рассказам охотников и рыболовов». Однако следует учитывать, что, помимо рассказа Паустовского, существует также и рассказ Красавина.
    
Что касается мелодии «Бубличков», Красавин признается, что выбрал ее случайно, «из засевших в голове». Но в ряде источников автор называется. Так, в дискографии Юрия Морфесси, приведенной в сборнике «Очи черные: Старинный русский романс» (2004), указано: «С.Богомазов и Г.Красавин — Я.Ядов (запись на пластинку фирмы «Парлофон», Германия, 1930-е гг.)».  В сборнике «Запрещенные песни. Песенник» (2004) стоит: «слова Б.Тимофеева, музыка Г.Богомазова». Подробностей о композиторе С. (или Г.) Богомазове мне выяснить не удалось.  Впрочем, Ирина Одоевцева утверждала, что мелодия «Бубличков» заимствована из иноземного фокстрота…
    
Песню Ядова в начале 30-х включает в свой репертуар певец Юрий Морфесси, эмигрировавший в 1920 году из Одессы в Константинополь и осевший в Париже. «Боян русской песни», как называли Морфесси современники, создал, однако, облегченный вариант текста. Социальные мотивы и связь с советскими реалиями напрочь пропадают, и песня превращается в веселый шлягер о предприимчивом торговце:

Ночь надвигается,
День мой кончается,
Я отправляюся
По кабачкам,
Все, что осталося,
Не распродалося,
Здесь, я надеюся,
Все-все продам.

Припев:
Купите бублички,
Горячи бублички,
Кладите рублички
Сюда скорей!
И в ночь ненастную
Меня, несчастного,
Торговца частного,
Ты пожалей!

Еще мальчонкою
С своей сестренкою
Ирисом, спичками
Я торговал,
Так что с детства я,
Да с малолетства я
Торговцем-частником
Смышленым стал.

Припев:
А время катится,
И силы тратятся.
Я выпью водочки
И не грущу.
А ну-ка, бубличка,
Кто хочет бубличка,
Гоните рублички —
Я угощу.

    
О популярности «Бубличков» в СССР свидетельствует и одна из переделок времен Великой Отечественной войны неизвестного автора, видимо, угнанного на работы в Германию:

Вагон качается, ночь надвигается,
К нам не приходит желанный сон.
Страна любимая все удаляется,
Едет в Германию наш эшелон.

Прощайте, улицы родного города,
Прощайте, девушки, отец и мать.
Едем в Германию на муки голода,
Едем мы мучиться и погибать.

Так знайте ж, сволочи вы фашистские,
Скоро настанет тот грозный час,
Когда в Берлин придут наши герои
И отомстят они за всех, за всех за нас.

    
Позднее, уже после Второй мировой войны, песня про бублички вошла в репертуар дуэта «Сестры Берри», которые исполняли ее на идиш. Когда песня переведена на идиш — до войны или после, неясно. Ясно одно: «Купите бублички, койфт майне бейгелах!», как и вариант Морфесси, очень отличается от оригинала. Вот что пишет по этому поводу в своем эссе «Купите бублики для всей республики!» Маша Аптекман:
    
«У идишской песни «Бейгелах» совсем другая героиня — томная, боязливая, поэтичная, глубоко несчастная… До бубликов она, скорей всего, продавала фиалки, но после того как Чарли в котелке перевернул корзинку, пришлось переквалифицироваться.

Бублички,
Купите мои бублички,
Горяченькие бублички,
Ну, купите!…

Наступает скоро ночь,
Я стою, глубоко задумавшись,
Посмотрите, мои глаза потемнели…
Ночь проходит,
День надвигается снова,
Я стою на улице и думаю,
Что же будет дальше.
Дома горе,
И от голода я умираю,
Люди, услышьте мою песню,
От голода слабую…

    
Вся надежда на какого-нибудь миллионера, который — чего только не бывает в жизни — поедет мимо на своем «кадиллаке», и страсть как захочется ему бубличка. Увидит он девушку с корзинкой и поймет, что нашел свое счастье. А иначе и быть не может. Что такое Америка без американской мечты!».




Купите папиросы

Ночь туманна и дождлива,
За окном темно.
Мальчик маленький тоскливо
Плачет под окном.
Он стоит, к стене прижатый
И на вид слегка горбатый,
И поет на языке родном:

Припев:
Друзья, друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы!
Подходите, пожалейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы!
Друзья, друзья, я ничего не вижу,
Милостыней вас я не обижу,
Подходите, покупайте,
Сироту не обижайте —
Этим вы спасете жизнь мою...

Мой отец в бою суровом
Жизнь свою отдал,
Мамку где-то под Ростовом[1]
Немец расстрелял,
А сестра моя в неволе,
Сам я вырос в чистом поле —
Там свое я зренье потерял.

Припев.
Я несчастный, я калека,
Мне двенадцать лет,
Я прошу у человека —
Дайте мне совет:
Или Богу помолиться,
Или к черту утопиться —
Все равно не мил мне белый свет!

Припев.

    
Во многих сборниках уличных песен «Папиросы» относят к фольклору Гражданской войны и нэпа. Однако по этому поводу есть большие сомнения.
    
Еврейские корни песни «Папиросы» («Папиросн») отрицать невозможно. По мнению ряда исследователей, она написана на мотив неизвестного автора, бытовавший в еврейской среде Восточной Европы еще в XIX веке. Во всяком случае, уже в начале ХХ века мелодия эта была чрезвычайно популярна.
    
Кроме того, на тот же мотив, по мнению иерусалимского исследователя Дмитрия Якиревича, вскоре после Первой мировой войны возникли две песни — «Дос рэдл» и «Ой, Гот, дрэй ибэр дос рэдл». Слова к ним написал еврейский поэт Нохем Штернхейм. В них поется о колесе судьбы, и автор просит Бога закрутить это колесо иначе, в другую сторону, чтобы в мире всем стало хорошо. Эти песни пользовались огромной популярностью в еврейской среде.
    
Александр Розенбойм в эссе «Ужасно шумно в доме Шнеерсона...» пишет:
    
«И доныне бередит кровоточащую память долетевшая из страшного далека песня:

Друзья, купите папиросы,
Ком зи мир, солдаты и матросы,
Подходите, пожалейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы....
    
И мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой «Семь-сорок», вместе с которой еще в 1910-х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы «Сирена-Рекорд», державшей свое представительство и в Одессе. На пластинке она именовалась “Милаша-молдаванка”».
    
На самом деле «Милаша-молдаванка» звучит не так уж залихватски (хотя действительно абсолютно идентична мелодии «Купите папиросы»). Но по-настоящему широкую известность мелодия (выйдя за границы среды местечковых евреев) приобрела именно после выхода «Милаши». Эта известность еще более упрочилась в Стране Советов. Как отмечает Глеб Скороходов в книге «Тайны граммофона», грампластинки с «Милашей» высоко ценились среди деревенских жителей: «Старые записи служили хорошим средством товарообмена: за «Милашу-молдаванку» крестьяне охотно расплачивались хлебом, которого не хватало городу».
    
Позже советская фирма «Граммофон» записала трио талантливых баянистов Рахоло, Боровкина и Новожилова: «За два сеанса они сыграли на баянах более десятка номеров: тут «Смело, товарищи, в ногу», и польки «Смех» и «Пчелка», народные «Барыня», «Саратовские переборы», «Наурская лезгинка» и танцы городских окраин (скорее всего одесских) «Семь-сорок» и “Милаша-молдаванка”».
    
Впрочем, «Милашу» исполняло не только это трио, но и, например, гармонисты братья Аваковы. Таким образом, мелодия в годы Гражданской войны и нэпа была очень популярна.
    
А вот с текстом не все так просто. Традиционно авторство текста на идиш приписывается актеру и режиссеру Герману Яблокову (1903—1981). Яблоков родился в Гродно (тогда — территория Польши), в 1924 году эмигрировал в США, где создал свой еврейский театр. В 1946 году Яблоков приезжает с гастролями во Францию, где ему понадобилась актриса, хорошо знающая идиш, для роли в новом спектакле. Выбор пал на эмигрантку из СССР Женю Файерман, незадолго до этого приехавшую во Францию с мужем — коммунистом Абелем. Как утверждает Шломо Громан в статье «Женя Файерман — огонек еврейской песни»: «Ей выпала честь стать первой исполнительницей «Папиросн» — первого шлягера (в лучшем смысле слова) еврейской эстрады».

Однако другие источники свидетельствуют об ином.
    
«Я родился в Печорском концлагере, — рассказывает кантор Давид Степановский. — Папу убили фашисты... Удивительно, это просто чудо: в смертельной опасности евреи пели. Помню «Купите папиросы» в том варианте, в котором ее пела в лагере моя мама. Эту песню сочинил Герман Яблоков под впечатлением от страданий детей, осиротевших во время погромов после Первой мировой войны. Сам он ребенком тоже торговал папиросами на улице. Песне суждено было стать первым еврейским шлягером. Его исполняли сестры Берри. Но мама пела другой вариант этой песни...»
    
Приведем один из «еврейских» вариантов этой песни:

Холодный вечер окна
Зажигает в темноте,
На углу продрогший мальчик
Смотрит на людей,
Ветер спутал его косы,
Дождик мочит папиросы
И стекает с худеньких плечей.

Проходят под зонтами дамы
В шляпах и манто,
И гуляют с ними дети
В новеньких пальто,
Пальцы стали непослушны,
А он смотрит людям в душу
И дрожит, как на ветру листок:

Припев:
«Купите, койфт же, койфт же папиросн,
Дайте сиротине медный грошик!
Дай вам Боже много хлеба —
Сироту услышит небо;
Посмотрите — ноги мои босы!
Купите жизнь за медную копейку,
Бедного бродяжку пожалейте!
Я голодный и раздетый,
Дай Бог вам и вашим детям,
Господин хороший, не болейте!»

    
Если же говорить о каноническом тексте, где повествуется о слепом мальчике, можно отметить, что он тоже имеет аналоги в еврейском фольклоре. Текст выстроен по образцу еврейской народной «Песни нищего»:

Вас прошу, прошу людей прохожих,
Пожалейте бедного меня.
Я слепой, чудес не вижу божьих,
Как родился, с первого же дня.

И хоть нету глаз, а все же плачу,
Я, старик, который гол и бос,
Сколько видел горя я, незрячий,
Я, доживший до седых волос!

Жил с отцом я, с матерью, и хлеба
Не просил в те давние года.
Я весь век благодарил бы небо,
Если жил бы нынче, как тогда.

Посмотрите — видите — я плачу;
Слезы льются из незрячих глаз,
Как вы ни богаты, Бог богаче,
Мне подайте, Бог одарит вас!..

    
Совпадения мотивов и стиля очевидны. Кстати, в одном из уличных вариантов есть еще куплет, в котором тоже упоминается Бог:

Я сиротка и калека,
Мне шестнадцать лет.
Я просил у человека —
Дайте мне совет:
Где бы можно приютиться
Или Богу помолиться —
До чего ж не мил мне белый свет.

    
Трудно сказать, пел ли кантор Давид Степановский вариант Яблокова или же другую песню подобного рода на ту же мелодию. Но отрицать существования «Папиросн» еще в довоенное время нельзя.
    
Правда, есть некоторые основания сомневаться в том, что «Папиросы» пелись во время Гражданской войны и нэпа. Если исходить из реалий песни, она действительно может быть отнесена к этим временам. Однако загвоздка в том, что нам не удалось найти ни одного свидетельства того, что песня как в «классическом», так и в «еврейском» вариантах исполнялась в то время. На этом основании ряд исследователей делает вывод о том, что на самом деле «Папиросн» — значительно более поздняя стилизация. Дмитрий Якиревич настаивает на том, что в СССР песня «Папиросы» обрела популярность лишь после 1959 года после концертов сестер Берри. Я бы воздержался от столь категоричных заявлений: далеко не все тексты песен, звучавших во время революции и Гражданской войны, дошли до сегодняшнего дня.

И все же поводы для сомнений есть.

Ироническое переосмысление «Папирос» встречаем у Вилли Токарева в песне «Орешки»:

Я выехал в радостной спешке,
Я в Штаты, в Нью-Йорк загудел.
И вот, продаю я орешки,
Чтоб быть мне хоть как-то у дел…

Купите, купите орешки,
Мне надо семью содержать,
Оставьте в покое насмешки,
Мне некуда больше бежать.


________________________________________
[1]  Вариант: «Мамку где-то из винтовки».

Редакция Шансон - Портала выражает огромную благодарность издательству «ПРОЗАиК» за предоставленный материал.



        ***Когда материал был уже опубликован...
    
На одном дыхании прочитал «Песнь о моей Мурке» Фимы Жиганца. Спасибо автору за кропотливую и, главное, нужную работу. В рассказе о песне "Купите папиросы" автор упомянул мелодию фрейлехса «Милаша-молдаванка». В 60х годах мне рассказывали старые одесские музыканты, что когда то был фрейлехс "Суббота на Молдаванке" и мотив был очень похожий на мотив "Купите папиросы", вернее тот же. Но с появлением этой песни, не сговариваясь все прекратили играть эту веселую, танцевальную мелодию.
    
Было еще много других фрейлехсов, а к этому стали относиться с трепетом.
    
Вспоминаю еще один рассказ имеющий отношение к этой песне.
    
Эта песня была написана на языке идиш. Многие не понимали о чем поется в этой песне. В годы войны, в Ташкенте не базаре играл и пел безногий инвалид по имени Лейзер (Лазарь). И вот очевидцы утверждают, что именно он написал русский текст этой песни. Конечно этих стариков давно нет на этом свете и не у кого подробнее расспросить. Жаль...
      
Еще раз хочу поблагодарить Александра Сидорова за хорошую, интересную книгу.

Дмитрий Шварц
литературный редактор
© Шансон - Портал
5 октября 2010 года.

http://www.shanson.org/articles/murka