Снег кружится

               
               
                Что остаётся от сказки потом,
                После того, как её рассказали
                Вл. Высоцкий.

Крепко вцепившись в руль и подавшись всем корпусом вперед, Таня напряжённо вглядывалась в темноту, занавешенную густой пеленой снега и  подкрашенную перекрёстно-трассирующими лучами света от двух встречных потоков машин.
Дворники рисовали окружности в режиме «нон-стоп» с усилием, но не так чтоб успешно. Да... Новогодняя сказка, черт её дери!

«Снег кружится, летает и та-а-ет и, позёмкою пыля…» - запело ретро-радио откуда-то из далёкой юности. Вот и музыкальное сопровождение, очень кстати, усмехнулась она, но в груди всё же сладко заныло и где-то там, под рёбрами, стало пусто и гулко, как бывает, если попадёшь в воздушную яму, и падаешь, падаешь … Вот же треклятая песня.  Из той жизни, что давно уже нет. Собственно... если трезво поразмыслить, никогда и не было. А вот поди ж ты. Она всегда умела вовремя нажать кнопку. Но сейчас, когда рук не оторвать, песня пробиралась в душу и устраивала там ненужный кавардак.
 
Впереди внезапно вспыхнули два красных круга, и нога сама собой судорожно вжала тормоз.  Вот чёрт - слишком резко. Пытаясь исправить ситуацию, она стала прижимать педаль часто и неглубоко - как учили - и руль повернула в сторону заноса, но машину уже потащило юзом и впечатало носом в сугроб, привалив левым боком к бамперу навороченного джипа, так невовремя затормозившего.

Из джипа тотчас же вывалился плотный мужик в модельных туфлях и белой рубашке, комканным шаром нависшей  над чёрными брюками, со съехавшим в сторону  невероятным – вырви глаз! -  оранжевым галстуком и заорал матерно и от души.

Госсссподи! Помяни чёрта - он тут как тут! Она  мученически закатила глаза, и будто взлетела вместе с вихрем над дорогой и оттуда - с высоты - увидела мохнатую снежную бахрому, завитую в хвостатые спирали и  искрящуюся  всеми цветами радуги, дорогу, забитую гудящими машинами (как же – все нажали на клаксоны), самозабвенно – лейся песня на просторе!– матерящегося мужика с растопыренными толстопалыми руками - галстук жарко сияет, рубашка вспыхивает прохладными голубоватыми бликами -  два автомобиля, тесно прижатые друг к другу, большой нахмуренно-грозный, и маленький,  спрятавший мордочку в сугроб. «…и прёшь, как дура!»  неуместно и чужеродно прозвучали в контексте предыдущего идиоматически-насыщенного монолога. "Ага. Выдохся, наконец. Исчерпался."  Устало и обречённо она сняла очки и с силой потёрла веки, забыв, что перед выездом почти час «наводила марафет» - всегда забывала!

Глянув в её близорукие растерянные глаза в сине-фиолетовых разводах, мужик поперхнулся, хмыкнул и сказал совершенно нормальным голосом, неожиданно красивым, с богатым интонированием (вроде как не он только что орал, как  разъярённый бегемот):  - А хорошо стоим… плотненько. Интимно, так сказать, – и почему-то развеселился, а она посмотрела недоумённо. - Предновогодний сюрприз называется. Ббля! Ой! - он округлил глаза и прижал пальцы к губам, как набедокуривший первоклассник, у которого случайно вырвалось. - А этих… знаешь, сколько ждать? Под Новый-то год… И ведь даже шампанского нет. Или у тебя есть?
Она мотнула головой.  – Вот я и говорю! – опять взвился голос и оборвался на самой высокой ноте. Он потоптался в своих модельных туфлях (она тоже молчала, запоздало оскорбившись), ещё раз  оценил ситуацию: - Та-ак… Хорошо. Я щас немного вперед проеду… Трос есть? А, ладно, - и мелко потрусил к своему автомобилю, неловко и не в такт взмахивая руками.   
- Скользко тебе,- подумала вслед мстительно.
   
Излив душу, автомобили стали осторожно и равнодушно объезжать их, несомненно тихо ликуя, что не с ними приключилась такая оказия.    -Вот оно, пресловутое водительское братство,  – глаза ее презрительно сузились, - И этот… лингвист твою мать слинял.

И тут перед ней вновь возник давешний мужик,  в дублёнке и с тросом в руках.  И полез в сугроб.
- Пропали дорогущие туфли,- констатировала без тени сожаления и сочувствия, застыв на сиденье с ровной спиной и поднятым подбородком, надменная и неприступная, «как английская королева»,  прекрасно понимая, что где королева, а где она. Да и мужику было плевать, английская она или ещё чья, он вылез из сугроба,  безуспешно потряс вначале одной, затем второй ногой (она наблюдала с фальшивым сочувствием и скрытым ехидством), одним взмахом руки остановил поток машин и стал отдавать команды кратко, но так, что ослушаться было невозможно.
 
- Давай,  руль влево… до упора, задний ход, сильнее, да жми ты! ты, вообще,  где газ знаешь? руль крути, говорю, кому говорю, крути руль,  ё-моё,  брось руль, назад крути, вперед, назад, на меня, еще… стой… еще давай!
- Руководитель, блин, командир хренов, одни командиры вокруг, и все цу раздают, - раздраженно бормотала она себе под нос, до боли в руках выворачивая руль и по-совиному выкручивая шею, - а самому попробовать слабо?

Но он пробовать и не предполагал, однако благодаря его чёткому руководству (а может, благоприятному расположению звёзд), машина выбралась из  сугроба быстро и почти без потерь, если не считать трясущихся рук и свернутой шеи водителя.  Она тут же страшно загордилась собой. Ещё бы! Все три месяца её небогатой водительской практики были наполнены суетными и нелепыми дорожными происшествиями, большей частью из-за крайне нервозного поведения мужа, обыкновенно восседавшего рядом.  Тот по любому поводу вскрикивал, подпрыгивал, вертелся, широко размахивал руками, комментировал и критиковал каждое её движение, давал бесчисленные советы – короче, переживал. Заезд в гараж - это вообще!.. Многочисленные, но бестолковые попытки всякий раз сопровождались разной степени  потерями - как для машины, так и для её душевного равновесия - муж  закатывал глаза и выразительно шевелил губами.  А она, остро и болезненно ощущая собственную неполноценность, почти ненавидела мужа в эти минуты.
   
И вот первое в её жизни самостоятельное ДТП.  Слава богу, без этих... трепетных и нервнопаралитических.
 
Отцепив бесполезный трос, мужик ещё раз окинул всё крепким хозяйским глазом, остался удовлетворён и, показав рукой задним машинам, чтоб проезжали, подошёл к её окну.
            
- Ну всё. Тип-топ. Сама доедешь?
Она хмыкнула и передёрнула плечами.
- Подожди, - кинулся к своему джипу.
 
Только теперь она сообразила выйти и осмотреть машину. Вроде – ничего. Впрочем, дотошный муж обнаружит.

Мужик вернулся без троса (и вообще зачем?-  ехал бы себе) сказал:- Ну, бывай. Я тут написал… на всякий случай. Мало ли. Ты давай аккуратней.  И это… с Новым годом! - неловко сунул что-то в окно. Это оказалась ёлочная игрушка, огромный переливающийся шар.

Она изумилась,  осторожно взяла шар обеими  руками,  и в носу у неё защипало от внезапно накатившего острого и такого несвоевременного чувства благодарности этому самоуверенному мужику, с которым так неудачно и некстати они пересеклись на завьюженной дороге, а вот теперь кажется,  что она знает его всю жизнь.  И больше не увидит никогда.

- Спасибо!  И вас тоже,- запоздало крикнула в удалявшуюся спину. Он опять невпопад взмахнул рукой, то ли ей в ответ, то ли поскользнувшись, помигал фарами и уехал.

 
А она… при первой же возможности приткнулась у обочины и подвесила шар к зеркалу. Шар покачивался и мерцал голубым.

- Нифигасе! – поразилась лёгкости, с которой была разрушена тщательно выстроенная многолетняя броня.  А всё этот упругий мужик - дурой обозвал, почему-то это было обиднее всех матерных слов - его белая рубашка и переливающийся ёлочный шар.  Ах, да - песня. И ещё снег.
- Нет, ну ни фига!

                *     *     *
 
Сколько же ей тогда было лет? Двадцать два? Двадцать три? Больше? Или меньше? Боже мой, сто лет назад! Целую жизнь.

Как звали того мальчика? Господи, как же его звали? Забыла! Она! Забыла! Его! Имя! Или не знала? Да нет, знала.

Высокий и тонкий, с соломенными волосами и серо-голубыми глазами. Как из сказки. Этими своими волосами и глазами, и овалом лица с высокими скулами, и рисунком изогнутых губ он напомнил ей кого-то при первой встрече. Много позже она вспомнит кого. «Мальчик – мечта, прынц на голубом коне. Или  розовом?»,- съязвила она, сегодняшняя.

Споткнувшись о  его взгляд на первой же дискотеке, уже никогда не теряла из виду. И он - не терял. Вот только компании у них были разные. И эти компании  соблюдали непримиримую автономию. В её - ревнивая подруга и ещё более ревнивый друг. Вдвоём они держали стойкую круговую оборону, этакая мощная «китайская стена». Много лет она провела, окружённая этой «стеной» и освободилась лишь сбежав от обоих.

Осторожно, ощупью, навела справки. Сведения были неутешительны: мама родная - единственный сын ученых родителей, дед - профессор, дача на Русановке. Боже мой, дача на Русановке! В её жизни не было, и быть не могло ни деда-профессора, ни профессорской жены, ни дачных чаепитий с самоваром и пирогами, ни званых обедов с полным набором блюд и приборов – почему-то так она представляла себе эту жизнь, и совершенно не представляла в этой жизни себя - "а вы, милочка, какого роду племени будете?" В её жизни всё было иначе: почти ежедневные скандалы, вечно раздражённый отец и тихая, плачущая мать. И никому до неё не было дела.
 
А ещё он оказался младше, почти на два года, или на год? «Ах, мы не совращаем малолеток».

А может, и не было её, этой распроклятой дачи на Русановке?  Нет, кажется, всё-таки, была. И это было непреодолимо.  «Мы бедные, но гордые»- совершенно некстати пришла в голову расхожая фраза, от которой она поморщилась.  «А теперь мы богатые и… какие? -  жалкие, например», - и хихикнула. Но поскольку совсем уже было собралась заплакать, то звук получился странный, этакий всхрюк. И от этого - хихикнула ещё раз.
 
Эти молодежные клубы и дискотеки. Они тогда только появились в городе и проводились (а то как же!)  под патронажем комсомола. «Патронаж». Слово-то какое… дурацкое.  И всё равно, это был глоток свободы, прорыв «туда», в другую жизнь. Она улыбнулась той детской наивности - давно уже знала, как на самом деле живут «там» и ей «туда» - не хотелось. Впрочем, и тогда не хотелось.  Но по странной и необъяснимой прихоти судьбы именно «там» и проходит теперь большая часть её жизни.
 
Он всегда был в белых рубашках (правильный мальчик из правильной семьи), и его белая рубашка то появлялась, то пропадала в бликах светомузыки,  отсвечивая ярко-голубым и даже синим. И нестерпимо хотелось прижаться к этой рубашке, ну, хотя бы прикоснуться.

Она мечтала, что когда-нибудь он возьмёт да и пригласит её.  С первой минуты мечтала.
Музыка... эта самая песня - её тогда играли повсюду, и в памяти они были неразрывно связаны - и они танцуют: он высокий и тонкий, а она… почти на голову ниже, даже на каблуках,  и, от смущения – неловкая.   Он держит её за талию, но так слабо, будто боится прикоснуться, а она… одна рука у него на плече, а вторая - сползает вниз, почти до локтя - и в этом заключается какое-то особое доверие - она чувствует ладонью тепло его тела и слабые извивы мышц. Они не смотрят друг на друга, стесняются, им неловко находиться так близко и в то же время страшно, что вот сейчас, сейчас это закончится, как только прервется музыка.

Так и не пригласил.  Ни разу. Хотел. Она точно знала. Не пригласил. И она не решилась. Зато приглашал его друг, невысокий черноволосый парень с красивыми карими глазами и длинным тонким ртом -  было в его лице что-то… демоническое. Ему она тоже нравилась. Отказала.  Оба раза. И перестала ходить на дискотеки.


Они случайно оказались в одном вагоне метро, тесно прижатые друг к другу. Не сбежишь.
- Привет,- тихо сказал он ей в макушку.
И она, задрав голову, отчаянно: - Привет.
О чём они тогда разговаривали?  Ни слова.  Как в столбняке.  Только его взгляд, такой внимательный, будто он им и слушал.  Она же ёрничала, язвила и, кажется, даже хамила.
- Так вот ты какая,- задумчиво сказал он, и она осеклась. -  Какая такая? - хотелось спросить, но вместо этого с вызовом ответила:- Да! Такая.
 
Никакой «такой» она не была. Тогда не была точно. А была одинокой, несчастливой, и надменной в этих своих одиночестве и несчастливости. В чём никогда, никому и ни за что не призналась бы.
 
И что её тогда так понесло?

Много лет вспоминала она эти его слова и глаза в тот момент. Когда человек находится вроде рядом с тобой … и в то же время - и не с тобой он вовсе, а где-то очень, очень далеко, и оттуда, издалека, слушает, смотрит и оценивает. И свой ужас: - Боже, что я натворила – все кончено.
- А что, собственно, кончено, если ничего и не начиналось?  -  издевательски и безжалостно спросила у себя тогдашней, неуклюжей и наивной неумёхи, нынешняя, безнадежно взрослая и успешная.

Они ещё пересекались несколько раз, на улице возле её любимого кинотеатра. Она часто ходила туда. Почти всегда одна. Смотреть о чужой, счастливой жизни. Так ей тогда казалось.
И старательно делали вид, что не видят и не знают друг друга.

Через пару лет стремительно, едва заполучив крохотную квартирку, она проявила несвойственные ей чудеса предприимчивости и поменялась на другой город. Убегая от ощущения бессмысленности и бесполезности собственного существования. Уехала.
 
Как оказалось, навсегда.

Время от времени приезжала к родителям, но чем дальше, тем реже. И избегала мест, где они могли бы случайно - или не случайно - столкнуться. А потом... как-то... всё... само собой.

В том, другом, городе постепенно и незаметно сложилась новая жизнь: с походами, байдарками, лыжами, песнями… поклонниками. И пару ни к чему не обязывающих романов. Весь дремавший запас жизнелюбия прорвался, как снежная лавина, в один миг.  Но светловолосых претендентов проницательные друзья предупреждали сразу: - Шансов – ноль, блондинов на дух не переносит.
 
Прошлое, корявое и нелепое, стало потихоньку затягиваться тонкой прозрачной, день ото дня густеющей, плёнкой, и отдаляться.


                *    *     *

   
Она приехала с маленьким сыном к родителям. Попрощаться. Мужа отправляли работать за границу.

Со старой подругой договорились встретиться у её любимого кинотеатра. Подруга давно была замужем, «сердешный» друг женился. И уже никто никому ничего не должен.
 
Город сильно изменился. Но тихая улочка с кинотеатром осталась прежней. Всё тот же крохотный сквер, а чуть наискось от него – очень известный в городе кондитерский магазин и кассы аэрофлота перед ним.

Она медленно спускалась по улице, когда сын проснулся и шумно, недвусмысленно засопел. Примостившись у касс, на широком наружном подоконнике, она шептала: – Тихо, сына, тихо, ш-ш-ш, сейчас всё сделаем, сейчас - и, вынув его из рюкзачка, прижала к себе одной рукой, а второй трясла сумку, выцарапывая из неё бутылочку со смесью. Он тут же вцепился руками ей в волосы, раздербанил хвост, жарко задышал, обслюнявил щеку... и она быстро сунула ему в рот соску: - Уфф, успела.
 – Ну, всё, котя, отдай, - смеялась, выдергивая бутылочку из цепких пальцев, - а то сейчас снизу прольёмся. Давай мы тебя немножко умоем, угу? - Сын благосклонно дал себя умыть и потребовал игр. Подхватив под мышки, она легонько подбрасывала и ставила его на подоконник, а он хохотал, закидывая назад голову, и подпрыгивал, и дрыгал ножками.
 
И тут…  Резко подняла голову.  Оттуда, изнутри на неё смотрел он, откровенно, пристально, не отводя взгляда, и медленно подходил всё ближе к окну. Растеряно скользнула глазами вниз и в сторону: короткая кожаная куртка… рыжая… кажется, потёртая…  - его взгляд не отпускал - она подняла глаза и крепко прижала к себе притихшего сына.  Так и стояли.  Ей показалось, вечность. И всю её кружило и затягивало туда, в его зрачки, как в водоворот, как в воронку, медленно и неотвратимо, и не было ей спасения.
   
С его стороны, внутри, были люди, много людей – лето, очереди за билетами –  она никого не видела – чёрная пустота, глубокая  тень, окаймляющая его силуэт. Она и его-то толком не видела, только взгляд, и, скорее, угадала, чем узнала, всё ту же высокую тонкую стать. А спроси, какого цвета у него волосы или глаза, не смогла бы ответить – раньше знала, сейчас – только помнила.
 
С её – гудела разноголосьем улица. Не слышала. Жизнь остановилась. Впрочем, нет. Сделала паузу.

Очнулась от окрика подруги, тряхнула головой и отвернулась.

- Ничего не случилось,- повторяла самой себе, возвращаясь домой. -  Ни-че-го-не- слу-чи-лось. Ровным счетом ни-че-го.

И... всё.
Глаза в глаза и прозрачное оконное стекло – между. Всего лишь тонкое оконное стекло. Всегда.


                *     *     *


Откинувшись на сиденье и растопырив локтями сцепленные на затылке руки, изумляясь самой себе, подняв брови и слабо улыбаясь, она глядела распахнутыми невидящими глазами на мерцающий шар – вспышки света, ломанные фигурки, рубашка, отливающая холодновато-голубым.

«Эх, Танька, Танька…  А ведь прав был мужик, дура ты, Танька. О чём ты сейчас?»

Телефонный звонок ворвался резко и оглушающе звонко. Судорожно схватив сумку и ругаясь сквозь зубы, долго и бестолково шарила там рукой (ну, как можно что-то найти в этих модных мешках?!).
- Ты где?- спросила трубка голосом мужа.
Захваченная врасплох на месте преступления, пробормотала: - Здесь!- и зачем-то ткнула пальцем в заснеженное стекло.
- ???
- Да еду я, еду! – прокричала со злым отчаянием в голосе, абсолютно никуда не ехавшая.
- Слушай, кончай мечтать а? Все уже волнуются,- отозвалась трубка. – У тебя ничего не случилось? - в голосе мужа появилась озабоченность.  (Он обладал редкостным чутьём, порой ей казалось; он знает не только всё, что она делает, но и о чём думает, чего хочет, и тогда ей хотелось выпрыгнуть в окно… или спрятаться в глухой и тёмный угол, так чтоб не нашли – всю жизнь, как голая, кто ж это выдержит?). - Лёвка рвётся ехать тебе навстречу (Лёвка был их старшенький, тот самый).
- Нет! Не надо. Всё нормально.  Скоро буду. Пока. - сказала отрывисто и с нажимом.  И отключилась.
На той стороне муж удивленно и с некоторой обидой посмотрел на телефон: - Ну, вот... опять. Вот – что?!

- Все нормально, - повторила самой себе. И взахлёб, до упора вздохнула, будто вынырнула из глубокой воды.

Там, за метелью, за снежной пеленой, её ожидали беспокойная, безалаберная семья, друзья и...  и Новый год.

Что-то изменилось. Она замерла и внимательно, осторожно заглянула внутрь себя, прислушалась, веря и не веря. Не было боли, кажется, совсем не было, той самой, непрестанно мучительно-ноющей, от которой она убегала и скрывалась все эти долгие годы. Таскалась по светским раутам и заграницам. Пахала, как лошадь. Воздвигала баррикады. Огораживалась крепкими заборами. Пряталась за толстыми стенами. Старательно взращивала, поливала и удобряла забвение. Не было. Исчезла. Испарилась. Растворилась. Возможно, давно, много лет назад. А она и не заметила.

Вместо неё...  смешанное чувство пронзительной грусти, признательности и любви. Совершенно иной любви. Чистой, как свежий воздух в лесу после дождя, прозрачной, как родниковая вода, незамутнённой обидами, недоразумениями и недомолвками, не имеющей никакого отношения к её сегодняшней жизни.

Хорошо это или плохо, она разберётся потом, позже.

А сейчас…
- С Новым годом тебя, - подумала освобождённо и благодарно. - И пусть у тебя тоже – всё! – будет.
 
Она посмотрела в зеркало заднего вида, щедро поплевала на платок и ещё сильнее размазала краску вокруг глаз, махнула рукой, подмигнула собственному отражению и, покосившись на шар, медленно отпустила сцепление.



2009-2010.