Рисунок Олега Головачёва
Две палатки, прильнув к обрывистому берегу, сонно провисли на растяжках, намокая от осенней росы. Таежная речушка пыталась подслушать охотников, уютно разместившихся вокруг костра, любопытствовала, подбираясь мелкой волной к сухой части берега.
Легкий ветерок уносил в черноту ночи ослепительные искры, выпрыгивающие из ленивого пламени. Огненные звездочки достигали апогея и, слабея, начинали блекнуть. Затем медленно, словно раздумывая о своей судьбе, планировали вниз, бесследно исчезая в первом осеннем холоде.
Толик Власенков зачерпнул ложкой из котелка и, обжигаясь, попробовал ароматную уху на соль.
- Готово, давайте свои плошки.
Наваристая ушица и добрые сто грамм развязали мужикам языки. Соблюдавший статус благородного охотника, Иван Семенович разговорился. Ему было, о чем рассказать спутникам. Прихлёбывая уху, он повествовал о своих и чужих подвигах, зачастую гипертрофируя события или ловко привирая к ним оригинальные детали. И над рекой серебристой струей лились мудрые и забавные охотничьи байки.
Сегодняшний шеф-повар, здоровенный молодой мужик тридцать семи лет от роду, слушал, не дыша. В больших ладонях с короткими пальцами он держал кусок хлеба и ложку, давно забыв о них. Похлебка остыла в его чашке. Она подернулась холодной пленкой, в которой застряли серые кусочки кострового пепла. Желание послушать знатных охотников было выше голода, ведь Анатолий в охотники пошел совсем недавно. И это была даже не дань моде, а скорее желание отдохнуть от городского шума и гама.
В середине очередной истории к костерку приблудился путник, невесть откуда вынырнувший из тьмы.
- Мужики, - попросился неизвестный, поглубже на глаза натягивая потертый треух, - пустите погреться. Свой зажигать не хочется.
- Да разве жалко? – радушно заговорили охотники. - Садись, покушай с нами.
Пришелец, сильно припадая на левую ногу, подошел, положил рядом с собой карабин, подсумок и присел к костру. Из ночи выбежал пес с коричневой спиной. Он улегся рядом с хозяином, чутко вслушиваясь в глухие звуки тьмы. Человек поднял голову…
Толик почувствовал, что по спине пробежался мерзкий холодок. Замолчали и его приятели.
Из-под шапки, обрамленный всклоченными волосами, на мужиков смотрел единственный глаз. Вместо второго зияла глубокая яма, занимающая большую часть лица и заполненная грудами безобразных шрамов. Один из бесчисленного множества шрамов грубо цеплялся за губы, подтягивая и сильно их перекашивая.
Неожиданный гость почувствовал замешательство хозяев и стал виновато нахлобучивать шапку ниже на глаза, тем, что осталось у него от когда-то правой руки. А осталось от нее не так уж и много, всего лишь три пальца, да и те такие, будто, их через мясорубку пропустили.
Горько усмехнувшись, человек принял чашку, вытащил из-за голенища ложку и принялся молча есть. Слегка опомнились и охотники, но разговор уже не клеился.
Иван Семенович разлил водку, не обделив и незнакомца. Выпили, не проронив не звука, будто боялись обидеть пришельца.
В воздухе повисла звенящая тишина, только шелест прозрачных струй реки напоминал о существовании звуков в этом мире.
Гость выпил остатки ухи через край, тремя пальцами изуродованной руки вытер губы и блаженно закрыл глаз. Потом, словно проснувшись, глубоко вздохнул и начал говорить, ни к кому не обращаясь:
- Говорил мне ещё мой дед, когда на охоту в тайгу первый раз взял: «Тридцать девять медведей возьмешь, а на сорокового не ходи – заломат».
Но я был молодой, горячий, как отец говаривал: весь из ума сшитый. Молодость, она ведь не любит слушать мудрые речи, ей до всего своим опытом дойти хочется.
Таким был и я… до сорокового медведя.
Подошло время, когда у меня на счету оказалось тридцать девять медвежьих шкур. В это время уже ни дед, ни отец не промышляли крупного зверя. Ходили в тайгу так, для баловства: руку размять, да дичи к столу пострелять. Били они, в основном, птицу, да белку и соболей на продажу. Но чтоб «хозяина» поднять… ни, ни.
Остерегались.
Бывали случаи, что встречались на глухой таежной тропинке с косолапым, бывало, что и фартило, но не снимали они ружьишко с плеча…
Береглись.
Так вот, добыл я своего крайнего зверя, а руки так и чешутся. Очень уж хочется судьбу испытать. Узнать, где - правда, а где истина.
Собираюсь я в тайгу, припасы готовлю. Дед около телевизора недовольно папиросой пыхтит и сквозь низко нависшие лохматые брови на меня поглядыват. Отец смотрит, как я укладываюсь, не ругат, а как-то по-детски отговариват:
- Не рискуй, сынок. Здоровье, его же потом ни за какие шиши не купишь. Может быть, и не задерет хозяин, а покалечит запросто. Всю жизнь на таблетки работать будешь.
Но во мне гонору воз и маленька тележка. Так уж хочется бывалым охотникам нос утереть и правоту свою доказать. Чую, что силушка необузданная да не потраченная во мне ключом кипит, азарт обойти старших подогреват. Где уж тут думать.
Затягиваю рюкзак, а у самого от предчувствия легкой победы руки до пота дрожат. Дед с отцом видят, что не сговорили, засобирались со мной в помощь. Но я нахмурился, сделал вид, что обиделся.
Встал на лыжи и в тайгу. Добрался до зимовья на автопилоте, даже дороги не заметил. Устроился, угнездился, а самого трясучка берёт. Ночь кое-как перезевал. Под утро свалил меня сон. Просыпаюсь, будто заново на свет народился.
И вы знаете – обошлось. Завалил мишку с первого выстрела. Даже сам не поверил.
…Одноглазый вдруг прервал рассказ, низко опустил голову и впал в безмолвие, словно переместился в какой-то ему одному ведомый мир. Единственное око подернулось белесой пленкой, отделяя хозяина от костра, ночи, случайных собеседников. Псина исподлобья следила за хозяином, положив голову на лапы.
Мужики чтобы не тревожить рассказчика, сидели молча. Огонь костра стал затухать. Остовы догорающих веток затянулись пеплом.
Толик поежился от надвигающегося холода и потянулся за сухостоиной. Взяв ветку за оба конца, легонько ломанул ее. Неожиданный звук резанул по сердцу. Пришелец вздрогнул, к его глазу стал возвращаться живой свет. Он тоже потянулся за хворостом, с видимым удовольствием стал подбрасывать дрова в обновлённое пламя, наблюдая, как новые звезды, вырываясь из костра, взмывали высь и погасали, едва коснувшись неба.
- Выпить есть? - прохрипел одноглазый, преодолевая спазмы сжимающие горло.
Но пить водку не стал. Долго сжимал железную кружку в руках, будто хотел погреть содержимое, перед тем как залить им костер воспоминаний.
- Вот так же, к ночи добрался я домой. Гордый… Сели ужинать, а я соловьем рассыпаюсь, рассказываю, что да как.
Вижу, дед хмурится, и, даже не дослушав расчудесную повесть о сороковом-роковом, вдруг шлепнул меня по загривку. Не больно так, но очень обидно.
- Не шути с хозяином боле, - бросил он, вместо похвалы и ушел.
Минул охотничий сезон, настало лето, а там и осень не за горами. Тут как на грех на соседнюю пасеку зачастил мишка. Два улья разорил. Ну, собираются ребятки урезонить нахала, и я с ними.
Дед с отцом в этот день на поле урожай убирали. А жена как узнала, побелела.
- Не пущу, - кричит, а самуё всю колотит.
Кураж сорокалетнего мужика оказался сильнее здравого смысла. Короче, кинул я ружьишко на заднее сидение «Нивы», побросал кой какие припасы, свистнул своего пса и поехал к протоке. Там уже мужики папиросы курили, решали куда лучше двинуть.
Оторвался я от их и вниз по речке. Чую нутром, что сегодня отсюда появится разбойник. Еду, кожа холодится, вроде как по ей шерсть медвежья скоблится. Сам над собой посмеиваюсь. Ощущения - вроде первого добываю, или как у пионера на параде. Пакет – это псина моя, тоже что-то беспокоится.
Доехал до Митиного брода, поставил машину на бережку, а сам на другой перебрался. Ну, сорок первый не первый и не сороковой. Пошагиваю себе, ухо востро держу. Но ни веточка не хрустнет, ни кусты не шелохнутся. Псина моя хоть и вперёд бежит, а далеко не уходит, всё как-то ко мне прижимат.
Вдруг Пакет замер, нос вытянул, уши топориком. Слышу, потянуло от распадка пропастиной. Значит где-то близко схорон у хозяина. Добыл видно зверя, «запарил», и ждёт, пока добыча до нормы дойдёт. А раз уж запах пошел - жди и самого.
Ушел я на подветренну сторону, стал себе скрад мастерить. Так себе - простенький, только чтобы зверь не заметил. Ружьишко к дереву приставил, а сам ветки шалашиком делаю. Подломил березку потихоньку, только показалось, что хруст от неё звонче, чем должно быть. Кинулся, а ружьё-то чуть дальше, чем рука вытягиватся. Дернулся я слишком сильно, и не удержался, стал падать. Хватанул воздух пальцами. Мимо ружья хватанул, только указательным по стволу погладил…
Одноглазый одним глотком осушил кружку, и, хыкнув, продолжал:
- На бок падаю и слышу, что сверх ног наваливатся гора. Как ухватил ружьё и не помню, не помню, как стрелял. Мельком только зацепил взглядом, что ударила огненная струя мишке в бок. А уж понять, что ранил и разозлил зверя, не успел. Чую, что от боли зверюга выпрямился и отпустил мои ноги. Вскочил я и бросился, не разбирая дороги, к реке, к машине. На ходу пустил в медведя второй заряд, и видно снова напрасно.
Бегу, нога горит. Глянул - икра располосована вдоль, вся наизнанку вывернута. Я дальше. Ветки по мне хлещут, уворачиваться некогда, сзади хозяин деревья ломат, за мной вслед топочет.
Уж и реку увидел. Вот ведь судьба… Нога в ямку попала… И я - кубарем через кочку муравейника. Навалился тут хозяин: свирепый, окровавленный. Хряснуло у меня что-то внутри, стало тяжело дышать, а прямо у глаз – желтые клыки.
Вспомнилось, как дед сказывал, что если схватить медведя за язык, то ему конец. Так ли, нет ли - думать было недосуг. Сунул руку в пасть, ухватил за язык, тяну, да только зря. Не подох, а ещё и руку мне изжевал.
Выручил Пакет. Он видно и до этого всю дорогу хватал зверя за штаны, а иначе бы еще раньше лиходей догнал. А тут и вовсе рвать его начал. Отмахнет медведь собаку и снова за меня берется. Улучил я всё-таки момент, когда зверь отступился, чтобы с собакой справиться, и к реке.
Думаю: «Лишь бы до машины добраться, а там уж уйду».
Бреду по воде и никак не пойму: почему только один глаз видит, и почему все вокруг красного цвета, как на закате. Махнул рукой по глазам, а это медведь мне кожу с головы снял, вот она и мотатся перед глазом. Тут я и не обнаружил второго то.
Только я к машине - а вражина уж там. Как меня обошел, не пойму.
А вот как тогда живым остался, знает только Господь Бог, мой дед, да спасибо верному псу. Ему я по гроб жизни обязан, что вижу солнце, хоть и одним глазом.
Дед то мой в тот день дома папиросы забыл. Ну, потерпел маленько, потерпел, да и пошел в село за ими. Встречат на улице жинку мою в слезах. Времени-то уже много прошло, мужики все вернулись, а меня нет, вот баба и кричит на дурнинушку.
Сел дед на мотоцикл, да к протоке, куда мужики указали. Нашёл машину, а вокруг неё кровища. По следам нашел меня. Уже почти не дышал я. Рядом мишка мертвый. Пакет раны мои зализыват.
В больнице доктор сказал, что не выживу, слишком много поломано. Ладно бы рука, да нога, а то ещё и ребра, да полчерепа мне хозяин выкусил.
Доктор деда моего не знал. Тот со своими травками, настоями поднял не только моё тело, но и душу. Только естество моё сильно попорчено оказалось, люди от страха шарахаются, бабы мной детей пугают. Я и не обижаюсь, сам виноват.
Одноглазый вздохнул, провел рукой по лицу, будто хотел снять с себя маску. Потом вдруг что-то вспомнил, посветлел лицом и сказал:
- Не знаю как, но своего сорок первого я всё-таки завалил.