Сесть и начать было самым трудным. Севрюгина всегда бесило, что у какого-то там бездарного Колотушкина уже вышло семь книжек. И книжек, к слову сказать, не плохих, а вполне хороших книжек. А его – Севрюгина, не только не печатали, но и относились к нему, даже и не как к начинающему, но просто как к какому-то любителю.
- Чёрт знает что! – плевался Севрюгин дома и, размахивая руками, чуть не бегал по комнатам – зачем тогда восхищаться мной на всех этих литсобраниях!? Что я им, проститутка, что ли для развлечений. Гады немытые. - А Колотушкин – то, Колотушкин? – продолжало кипеть и плескаться – тоже мне, друг ещё называется. Хрен забайкальский, а не друг. «Мы, это, тебя – говорит – обязательно пустим, как только сможем». Да я сам тебя, чёрта лысого, пущу, как только смогу. Пустит он, как же! Пять лет уже пускает, да пока только одно – своё.
Здесь Севрюгин споткнулся на собственной мысли, так как у других собиравшихся в литкружке литераторов уже давно были и вышедшие в печати вещи. Но топтать славу бездарного Колотушкина было приятно и поэтому…
- У других тоже, выпустил по одному «афоризму» в заводской газете, так те уже и рады – писатели. Теперь пятилетку холуйничать будут ради второго «афоризма».
Севрюгин распалялся всё больше и больше, и успокоится, совершенно никак не получалось, на это у Севрюгина не было никаких сил.
- Но я им докажу! – продолжал он почти в неистовстве – я им всем докажу! К чёрту все свои романы, пьесы и трагедии. Хватит! Посмертной славы достойны только дураки. Как при жизни Слава приходит только к умным. А я вот им возьму, да и сочиню какой-нибудь «афоризмик» к следующему собранию. Пусть рты поразевают, пусть попробуют не напечатать. Афоризм – верное дело в печатной индустрии.
«Я им носы поутираю, но, прежде всмятку раздолбаю» - навязчиво вертелось в голове. Севрюгин метался по комнате, и только что лишь не метал икры.
- Ещё не вече… ещё не вече… - кричал он исступлённо в напуганные им комнаты – Краткость сестра та…
Комнаты тряслись мелкой дрожью и сыпали штукатурку. Почти так же как в рекламах Перхоти.
«Уж лучше яркий афоризм в газетной полосе, чем пыльный роман в раздолбанном столе» - так, ещё по-прежнему размахивая руками, но, уже несколько успокаиваясь, продолжал думать Севрюгин.
Через два часа, полностью успокоившись, Севрюгин решил всё-таки сесть за стол и начать работу над сочинением афоризмов. Но, сесть и начать было самым трудным. Севрюгин не нашёл ручки, опять расстроился, а когда нашёл, писать не было никакой возможности, так как с работы пришла жена и стала укорять за оторвавшийся на веранде плинтус.
-Да что же это такое – размышлял через неделю, глядя на мокнущие в небе звёзды, Севрюгин – для чего я пришёл в этот Мир? Зачем? Чтобы приколачивать на веранде плинтус? В конце – концов, плинтус можно приколотить и за пять минут, но дальше то что?
В одних трусах и наброшенном на плечи халате Севрюгин стоял на крыльце и курил. Только середина марта, а уже прошёл дождь, продолжал курить Севрюгин и разглядывать до сих пор ещё плачущую каплями крышу, мокнущие, неожиданно проглянувшие звёзды и, шипящий, тоже будто мокнущий, кончик сигареты. Дома спали дети, и только жена ещё ворочалась в постели, ждала мужа, да досматривала телевизор. В небе мелькнул след метеора, короткий, быстрый, будто и не было.
«Пора идти к жене» - решил Севрюгин и отбросил окурок в чёрную перед крыльцом и ещё не начавшую замерзать лужу. Полёт окурка был и ярче, и красивей, и продолжительней, чем у метеора.
«Я живу, чтобы любить жену – сонно подумалось Севрюгину – а жену люблю, чтобы не каждый день есть картофельные чипсы, то есть – жить».
Уже после любви, ещё разгорячённому но, как в бездну проваливающемуся в сон Севрюгину, последней мыслью пронеслось: «Завтра прибью плинтус».
Утром же выпал большой снег, хотя и непонятно зачем. Севрюгин счищал снег с крыши, чистил дорожки во дворе, чистил перед двором, и сам на морозе розовел и будто очищался, молодел, свежел, а от чего, не понимал и сам. Днём зашёл Колотушкин, весёлый, пьяный, милый. И конечно, как у друзей и принято: было и что выпить, было и чем закусить, было о чём и поговорить. Обещал Севрюгину в выпуске книги, в общем всё было прекрасно и, не до плинтуса.
- О, господи! – и в кого ты только такая уродилась? – кричал через неделю Севрюгин. - Ужас! О, боги всех времён и народов! Вы только гляньте, в кого уродилась моя дочь! Нет! Вы только гляньте – вздымая руки к небу, кричал Севрюгин.
В одной руке его трепыхался и бился, будто пытаясь вырваться в небо, школьный дневник дочери, а другой рукой, он время от времени хватался за голову. Дочь стояла рядом в порванных на коленках колготках, насупившаяся, зарёванная и продолжающая хлюпать носом. Целый час по комнате летали громы и молнии. Севрюгину сделалось плохо и пришлось принимать таблетки. Ещё через час, когда таблетки оказали своё действие, отец взялся за воспитание своей дочери. Дочь вздрагивала, молчала и насуплено слушала.
- Нет, ты пойми – усовещал отец дочь, тряся перед её лицом дневником – ты учишься в пятом классе, в шестом у вас рисования уже не будет, и ты – дочь, можно сказать писателя, можно даже сказать, в будущем известного писателя, совсем не умеешь рисовать.
- Ты что, дура!? – уже с надрывом продолжал он и с силой хлопал по столу дневником – отвечай, когда тебя спрашивают!
Дочь продолжала всхлипывать и выжимать из глаз редкие слёзы.
- Нет, вы только поглядите – разглядывал он уже её альбом по рисованию – три двойки за четверть, ты что, из-за рисования на второй год хочешь остаться?
- Я – я – я – я –не – у – спе – ла – всхлипывая ревела дочь и размазывая руками слёзы.
- Что ты не успела? Четыре двойки что-ли получить не успела?
- Не – не – не – не успела нарисовать.
- Ладно. Не реви. Что у тебя вот тут нарисовано? – тыкал в страницу альбома отец пальцем.
- Я – я – яблоко.
- Яблоко? – чертыхался в ужасе отец – да это чернильница! Ты сама посмотри. Да если бы такое яблоко Ева дала Адаму, то и нас бы не было. Ты что, не умеешь рисовать яблоко?
- Умею.
- А почему не нарисовала?
- Не успела.
- А сегодня успеешь?
- Успею.
- Тогда садись и рисуй.
- Я же не могу без яблока.
- Ну, вот что, милая, - опять закипал отец, еле сдерживая себя – яблоко мы уже проходили, я сейчас за яблоками на базар не побегу.
- А раз тебе так нужен наглядный объект – Севрюгин в бешенстве оглядывал комнату, одновременно вытаскивая из брюк ремень – то, вот рисуй!
С этими словами Севрюгин снял со стены репродукцию известной картины «Три богатыря» и установил её вертикально на столе, подставив сзади в виде подпорки кастрюлю. Рядом с репродукцией был положен и ремень. Дочь насуплено села за стол и стала готовиться к рисованию.
Севрюгин прилёг на диван и включил телевизор. В голову лезли самые несуразные мысли. Прямо как рекламы в телевизоре.
«Нет, с моей семейкой не соскучишься – думалось Севрюгину – какое уж тут писательство, самому бы выжить».
«И афоризма не сочинил» - с досады Севрюгин, даже отвернулся к стенке.
«Да, - глухо тукало в голове – тут не то, что афоризм родить, самому бы не помереть. Через час Севрюгин встал и решил заглянуть в альбом дочери, к тому же пора было накрывать на стол ужин. Но то, что он увидел, взяло его в оторопь – на листе альбома он не увидел ничего. Весь лист оставался чист. Но, что-то дочь на листе всё-таки рисовала, слегка наклонив голову и от усердия прикусив даже кончик языка, её рука с карандашом лежащая на бумаге мелко подрагивала, но что она рисовала, было старательно прикрыто, будто от посторонних глаз ладошкой.
- Ну, дочь, дай посмотреть, что ты уже нарисовала? – спросил отец.
Дочь нехотя, убрала с листа руку. Лист по-прежнему оставался чист. Впрочем, что-то и было. Отец надел очки и пригляделся. Посередине листа, но в левой его части, виднелась, еле разглядишь, вроде как, мелкая кривая цепочка из пяти, или шести, таких же неровных, кривых и угловатых звеньев. Всё нарисованное занимало, не более двух миллиметров в высоту. Длина же, горизонтально расположенной цепочки была около девяти миллиметров.
- Что это? – глухим голосом и багровея в лице, начал отец, а рука уже тянулась к ремню.
Дочь, как была с карандашом в руке, выскочила из-за стола.
После долгой и бесполезной беготни вокруг стола, за дочерью с ремнём в руке, Севрюгин решил предоставить той последний шанс.
- Ну, уж если и сейчас – шипел отец, брызгая слюной – в общем, даю тебе на рисование ещё пять минут.
Через три минуты дочь зло подала отцу нарисованное. Отец стал сверять рисунок дочери с репродукцией. Всё было на месте и достоверно: и былинные, будто озабоченные богатыри, и их лошади, и весь картинный пейзаж. Даже, чахлые ёлочки были все на своих местах и с нужным на них количеством веток.
- Постой, постой – поразился отец столь точной работе своей дочери простым карандашом и всего за три минуты – а, что же ты до этого целый час рисовала?
- Зубы – зло ответила отцу дочь.
- Какие ещё зубы – ещё более поражался отец – где тут зубы, ты, что меня за идиота держишь?
- У белой лошади зубы – и дочь, хлопнув дверью, вышла.
Она чувствовала за собой правоту.
Отец даже снял очки и ещё внимательнее стал разглядывать нарисованное.
И, действительно, та самая, рисованная цепочка длиной в девять миллиметров была ни что иное, как один к одному, зубы белой лошади, на которой сидит Добрыня Никитыч. «У белой лошади белые зубы в глаза не бросаются» - догадался Севрюгин. На душе стало неуютно и пусто, за то, что обидел дочь. Но, уюта не хотелось, ведь уют – это приколоченная к месту мечта. Или, тот же плинтус.
И Севрюгин целую неделю ничего не мог делать.
«Оторванный плинтус – ничто. Оторванность от плинтуса – мечта» - стал рассуждать Севрюгин.
- А оторванность от оторванного плинтуса – свинство – перебивала его жена. – Если, не приколотишь плинтус, можешь со своей мечтой, ко мне сегодня и не подходить – заканчивала она чуть позже
.
Белые зубы – мечта «блендомеда».
Дочь не должна приколачивать гвозди
В плинтус оторванный. Свинство поэта
Потомкам оставить вонючие кости.
Севрюга Севрюге – супруга.
А кто же Севрюге – супруг?
Но дочь их Севрюжья – соплюга,
И, всё-таки, гений, мой друг.
На очередное литературное собрание Севрюгин шёл как на Голгофу. Афоризма он так и не сочинил.
1996 год.