Черная блестящая машина двигалась в утреннем, еще неплотном потоке автомобилей, вытекающем из города бесконечной разноцветной лентой. Вот она ловко перестроилась в правый ряд и, проехав несколько сот метров, повернула на разбитую щебеночную дорогу, которая, петляя среди пожухлых и заброшенных полей, заросших кустарником, убегала к горизонту и терялась в сизом тумане. По днищу застучали камешки. Не приспособленная к езде по бездорожью машина переваливалась с боку на бок в глубоких рытвинах и, казалось, жаловалась шоферу на плохое обращение, прося пощады, однако упорно ползла вперед. Через какое-то время дорога превратилась в обычную грунтовку, по которой в непогоду можно проехать разве что на тракторе, а потом раздвоилась. Машина свернула налево. Колеса взвихрили тучи серо-желтой пыли, и шофер поспешно поднял окна. Его молчаливый пассажир, точнее, работодатель, велел сегодня подъехать к шести утра, чтобы выбраться из города пораньше, пока не начался массовый выезд на уикенд, напоминающий библейский исход. Распоряжение было необычным, и совершенно выбивалось из привычного распорядка жизни хозяина, который водитель досконально изучил за несколько лет непыльной службы. В будни машина подавалась к подъезду в 8. 30, чтобы с учетом всех московских пробок оказаться к девяти утра возле главного входа Института современной экономики, инвестиций и финансов, который возглавлял шеф. Конечно, хозяину было бы проще и удобнее пройти напрямки дворами, однако он никогда не ходил пешком, то ли чего опасаясь, то ли считая, что пешие прогулки не соответствуют его статусу.
— Ты уверен, что Тихоновка там? — Подал голос пассажир.
— Уверен, Сергей Сергеич, — не оборачиваясь, отозвался водитель.
И Сергей Сергеич снова откинулся на заднем сиденье. Он привык к своему немногословному шоферу, знал, что на него можно положиться. Вот и сейчас тот невозмутимо крутил баранку, даже не пытаясь завязать разговор, чем грешат зачастую наемные работники. Подобного панибратства Сергей Сергеич не терпел. Он посмотрел на часы: начало десятого. В рабочие дни он уже в своем кабинете, отделанном на европейский манер, дорого и шаблонно. С одиннадцатого этажа четырнадцатиэтажного здания, построенного внутри Садового кольца в семидесятые годы прошлого века, все еще открывается впечатляющая панорама Москвы, хотя время постоянно вносит коррективы в виде уродливых вкраплений «точечных» застроек. Сейчас это вполне стандартное здание, а, главное, его местоположение, сделались настолько престижными, что нашлось бы немало охотников любыми средствами заполучить его в собственность, не будь у Сергей Сергеича столь высокого покровительства, что не дотянуться самым алчным лапам. Да и сам Сергей Сергеич, полтора десятка лет тому назад занимавший в государстве второй по значимости пост, обладал такими связями и имел столь неколебимое положение в обществе, что мог не опасаться ничего и никого, кроме разве что Господа Бога. Но об этом мифическом персонаже он никогда не задумывался, будучи убежденным атеистом и прагматиком. Не задумывался до самого последнего времени, вернее, до этого года — да и вряд ли стал задумываться вообще, если бы…
А началось всё на удивление незаметно и буднично.
Он редко включал телевизор. Да и что ему, серьезному государственному мужу, могли сказать с экрана «говорящие головы»? Многих он знал как облупленных, постоянно пересекался с ними на различных форумах, предвидел что и с какой интонацией они сообщат в данный момент, чтобы, с одной стороны, выглядеть перед телезрителями опытными политиками, продвинутыми аналитиками или борцами за права электората, а с другой — не повредить себе в глазах властей предержащих, не угодить в хитро расставленную конкурентами ловушку или не вляпаться в очередную подковёрную интригу, после чего от случайно попавшей под раздачу жертвы останутся лишь рожки да ножки. Если в советские времена телевидение грешило официозом и нравоучительностью, то нынче окончательно свихнулось на рейтингах, превратившись в ящик для дебилов, демонстрирующий картинки «красивой жизни», как ее представляет себе простонародье, на фоне чего пиарятся разнокалиберные звезды и звездочки; плюс купленные по дешевке импортные программы, которые, будучи пересажены на национальную почву, смотрятся не просто дико, а идиотски, не говоря о третьесортных зарубежных стрелялках, ужастиках и роковых мелодрамах, давно заменившим подсевшим на ящик телезрителям реальную жизнь и мозги.
В тот вечер, с которого все началось, он остался в загородном доме совершенно один, вернее, с Дейзи, которая ходила за хозяином, как привязанная, и стоило ему опуститься в кресло, тотчас с тяжелом вздохом растягивалась рядом, постукивая по полу хвостом. Кареглазая красавица с каштановой волнистой шерстью. Ирландский сеттер. Собачья элита.
За предыдущую неделю он сильно вымотался. Хотелось побыть наедине с собой, расслабиться, найти в жизни приятные стороны. Выпив пару рюмок коньяка, он вышел на веранду и долго любовался распустившимися нарциссами и ожившей после зимы «альпийской горкой» — вечер выдался теплый, весенний, приятный; затем вернулся в дом и устроился в кресле. Неделя канула в лету, унеся с собой бесконечные встречи с иностранными политиками и учеными, представительную международную конференцию, работу в институте, его институте, которая, несмотря на рутинность, отнимала много сил и времени. Наверно возраст сказывается, вздохнул он и задумался. А надо бы еще просмотреть пару присланных из-за границы книг, разумеется, от старых знакомцев, которые сочинили очередные опусы на тему экономики и финансов, и корректно высказать им своё мнение — но не хочется, не хочется…
Сергей Сергеич взял телевизионный пульт и нажал первую попавшуюся кнопку: стрельба, погоня, эффектно взорванный автомобиль. Пощелкал, переключая с канала на канал: забытая богом деревня со спившимся населением; поддельные лекарства в аптеках; риэлторы, насмерть замучившие нескольких стариков, чтобы завладеть их квартирами; молоденькая девушка объясняет, почему попросила своего друга — лет пятнадцати на вид, не больше — зарезать ее собственных родителей, запрещавших им встречаться; американский боевик, снова американский боевик… Тьфу! — плюнул он в сердцах и забросил пульт на диван. Разве я об этом мечтал, взваливая на себя всю ответственность за происходящее в стране?! А ведь тогда казалось — все просто. И сил было немерено. И не боялся ни Бога, ни черта! Он знал единственно верный путь. Чувствовал собственную правоту. И сейчас не сомневается, что прав. Все его действия и приказы были экономически выверены, логически обусловлены и самоочевидны. Да, самоочевидны!..
Он нервно поднялся и сбежал по лестнице на первый этаж своего ухоженного коттеджа в неоготическом стиле. Сейчас он, наверное, попросил бы архитектора изобразить что-нибудь более современное и элегантное, а то кругом не загородные дома, а сплошь старинные замки. Тут и неоготика с узкими окнами и многочисленными башенками, и испанские мотивы в стиле Гауди, и английские особняки времен то ли королевы Анны, то ли короля Георга, даже мавританская Альгамбра имеется, хотя и в миниатюре — дань запрятанной в глубине души и так и не изжитой романтике. Вот только почему-то никто не додумался поставить пятистенную избу или терем а ля рус — а ведь большинство кругом русские… Он усмехнулся своим мыслям и отворил входную дверь. Радостная Дейзи, едва не сбив его с ног, вырвалась на волю и принялась нарезать по саду широкие круги. Он накинул куртку и вышел следом. Вдохнул полной грудью свежий, пропитанный влажным духом земли воздух, в котором удивительно перемешались тысячи других, неясных, будоражащих кровь запахов. Весна!.. Спустился по ступеням широкого крыльца на вымощенную разноцветной плиткой дорожку и медленно направился в глубь сада, наблюдая за резвившейся собакой. Вроде бы и вечер теплый, а ветерок прохладный, знобкий. Вот и пришла она, очередная весна.
Уходящая суббота выдалась на удивление несуетной. Обычно его утро начинается с телефонных звонков, он всем до зарезу необходим: спрашивают его мнение по насущным государственным проблемам, пытаются заинтересовать различными проектами, чтобы потом воспользоваться его связями в правительстве и припасть к вожделенному государственному пирогу. Однако сегодня с самого утра телефон упорно молчал, это было непривычно и вызывало внутренний дискомфорт. Вечером обещала подъехать жена, но ее нет до сих пор, похоже, останется ночевать в городе. В последние годы что-то у них разладилось. Она отдалилась, ушла в себя, закрылась. Теперь смысл ее жизни — навсегда остаться молодой. Это сродни помешательству или поискам философского камня, дарующего вечную молодость. Бесконечные косметические процедуры, диеты, подтяжки лица, суперкремы, занятия фитнесом и еще бог знает чем — как будто время можно остановить. Что ж, она может себе это позволить! И дочка выросла. Как-то незаметно стала взрослой. У нее тоже своя отдельная жизнь. Делает карьеру и, кажется, пока даже не помышляет о замужестве. А часики-то тикают… Странно, прежде он никогда не задумывался о простых человеческих радостях, отодвигая их на второй, а то и на третий план — во главе угла всегда стояла работа. Но вот его жизнь перевалила на вторую половину и с едва заметным ускорением пошла под откос, и что он имеет в сухом остатке?.. Именно сейчас ему вдруг до самозабвения захотелось домашнего тепла и уюта, и чтобы дочь обрела собственную семью и нарожала детей, а он, наконец, получил гордое звание деда. Он будет любящим дедом, будет играть с внуками, рассказывать им на ночь сказки; когда подрастут — брать с собой на рыбалку. А так… пустота вокруг. И друзей настоящих нет, одни карьеристы, мечтающие поживиться за его счёт. Одна только Дейзи бескорыстно обожает хозяина и просто радуется жизни.
На призывный свист Дейзи подбежала к нему с высунутым языком и ошалелыми от весенних запахов глазами. Пора домой, сказал он собаке, и та послушно затрусила впереди него к входной двери.
Едва он повесил куртку, как зазвонил телефон: жена сообщила, что припозднилась на своем шейпинге, а завтра с утра еще и бассейн, так что появится только к обеду. Он согласно кивнул, словно она издалека могла его увидеть, коротко сказал, что будет ждать, и повесил трубку. Пора было ужинать.
В просторной кухне включил электрический чайник, достал из холодильника приготовленный Галиной ужин и поставил подогревать, потом насыпал в миску корм, который Дейзи тут же с удовольствием принялась уплетать. Звякнула микроволновка, он вытащил из нее тарелку и поставил перед собой на стол. С отвращением посмотрел на тушеное с овощами мясо: есть не хотелось; все же заставил себя проглотить кусочек того, кусочек сего, и убрал тарелки в мойку — Галина в понедельник уберет. Он не любил, когда прислуга крутится под ногами, поэтому на выходные отпускал всех по домам. Его раздражало присутствие в доме чужих, казалось, что обслуга постоянно что-то вынюхивает, подслушивает, подсматривает, а потом обсуждает между собой хозяев и над ними потешается. Или завидует черной завистью и клянет на чем свет стоит. Последнее вероятней.
Сергей Сергеич поднялся на второй этаж в свой уютный кабинет. Зажег настольную лампу и принялся перебирать присланные книги, потом заставил себя открыть одну из них и углубился в чтение: лучше всякого снотворного. Через час-полтора он ляжет спать, а завтра приедет жена и вернется привычная круговерть, — наверняка она потащит его на коктейль к какой-нибудь озабоченной поддержанием вечной молодости даме «их круга», чтобы продемонстрировать свою прекрасную фигуру и модное платье от престижного кутюрье. Он вздохнул: школа тщеславия и злословия. Научный труд по экономике сложно назвать увлекательным чтивом, вот если бы сей опус подрывал современные научные устои!.. Минут через сорок он несколько раз подряд яростно зевнул, решительно захлопнул толстенную книгу, обильно сдобренную графиками и формулами, и с чувством выполненного долга направился в спальню.
Засыпал он, как правило, быстро и спал без сновидений, как младенец. Но то ли непривычная тишина, установившаяся сегодня в доме с самого утра, то ли полная луна, ярким прожектором светившая прямо в окно его спальни, никак не давали ему заснуть. Он поднялся, задернул шторы и снова лег. Вздыхая и ворочаясь с боку на бок, Сергей Сергеич пытался устроиться поудобнее, казалось, стоит найти удобную позу, и благодатный сон тут же снизойдет на него — вот только сон упорно не шел. Зато в голове суетливо толклись, наплывая друг на друга, назойливые мысли и образы. Внезапно, словно на экране, перед глазами появились лица девушки и юноши, зарезавших родителей, причем, настолько отчетливо, что он невольно вздрогнул и открыл глаза. Образы тотчас пропали. Тоже мне, Ромео и Джульетта навыворот! Поди, помешались на компьютерных играх — и вот вам результат. А сам-то он чем занимался в их возрасте?.. Учился в школе, собирал металлолом, ходил в походы и орал песни у костра, мечтал, влюблялся. Да, влюблялся. Наташенька Иванова из 8 «б» — обожаемая и недосягаемая. Темные с медным отливом волосы, заплетенные в косички, и синие, как озера, глаза. Он тогда учился в 7-ом классе, так что надежды на взаимность не было никакой. Познакомиться с ней ближе так и не удалось. Она пользовалась повышенным вниманием ребят и дружила с кем-то из девятиклассников. Ее отец был, кажется, дипломатом. Точно, карьерный дипломат. Потом его назначили послом, и их семья отбыла за границу. Его первая любовь закончилась, не начавшись. Ну а юношеские мечты… О чем он вообще тогда мечтал? Уж точно не об экономике! Начитавшись Жюль Верна и Майн Рида, собирался сделаться путешественником, назубок знал географию, интересовался историей, но когда дело дошло до поступления в вуз, отец настоял на университете, где преподавал его старый приятель. Он бы и сам поступил, просто отец решил подстраховаться. А что если бы у них с Наташей была такая же любовь, как у парочки, учинившей расправу над родителями, — смог бы он пойти на преступление?.. Тьфу! И в голову бы подобное не пришло — убить родителей... Нет, мы были счастливее, подумал он и тотчас себя оборвал — о чем это я?! Разве я не хотел, чтобы все изменилось? Чтобы затхлый советский мир, наконец, рухнул и уступил место новой, динамичной жизни. И как тебе эта «новая жизнь»? — ехидно поинтересовался внутренний голос, заставив его поморщиться. Ну, всё, хватит! Cпать! Приказал он себе и попытался расслабиться, думая о приятном. Лето. Италия. Жара. Он полулежит в шезлонге под раскидистым платаном и любуется аквамариново-синим морем. Море плещется внизу, у скалистого берега, к которому уступами спускается огромный запущенный сад, окружающий их виллу. Ему показалось, что он слышит шелест листьев платана над головой и ощущает порывы свежего бриза на лице, и запах йода и морских водорослей, выброшенных на песок.
Видение постепенно померкло, но спать расхотелось окончательно. Сергей Сергеич лежал, глядя на полосатый от лунного света, проникавшего сквозь неплотно задернутые шторы, потолок, и старался ни о чем не думать. Однако мысли грозно гудели в голове подобно растревоженным эриниям. До чего всё было просто и очевидно двадцать лет назад, когда неповоротливый «Титаник» Советского Союза стал сначала опасно крениться на волнах перестройки, а потом и вовсе пошел ко дну, налетев на скрытые под водой айсберги разбалансированной экономики, непродуманных политических решений и мощного давления извне! Будучи теоретиком, он не представлял себе всей сложности внутрихозяйственных связей, не осознавал в полной мере подоплеку происходивших в экономике и обществе процессов; был абсолютно уверен, что знает, как остановить надвигающуюся катастрофу. Экономические законы сродни математическим — следуя им, можно было практически в одночасье перевести страну на новые рельсы: приватизация, обретение эффективного собственника, создание фермерских хозяйств… Всё это давало толчок развитию постиндустриального общества и как следствие — рост экономики и улучшение благосостояния людей. По крайней мере, так его учили в одной из Гарвардских экономических школ. И он искренне верил в это американское фуфло! Когда власть буквально свалилась на него, он тотчас попытался претворить в жизнь свою теорию — и реальность жестоко посмеялась над ним, поломав все планы. Теория и практика существовали отдельно, в совершенно разных, не сопрягающихся плоскостях. Тогда-то он и почувствовал себя пешкой для заклания, проведенной в ферзи опытным и циничным игроком, чья шахматная партия не одно десятилетие разыгрывалась на всемирном геополитическом поле. Им воспользовались и отбросили за ненадобностью. А ведь он ощущал себя Робеспьером! Робеспьер капитализма, соорудивший русскую гильотину — горько сказал он себе.
Его нечасто посещали сомнения; аналитический ум жестко отметал все эмоции, как нечто несущественное. Мысли, которые сейчас безостановочно лезли ему в голову, казались чужими, наведенными извне. Он всегда действовал рационально и логично, как машина. Первое — анализ ситуации. Второе — возможные выходы из нее. Третье — принятие действенных мер для нормализации ситуации. Подобный тип мышления был для него привычным и правильным. Вопрос: насколько правильным?!
Промучившись часов до трех — сна ни в одном глазу — Сергей Сергеич отправился в спальню жены, порылся в ящиках роскошного бело-золотого трельяжа и отыскал пачку снотворного. Спустился в кухню, запил таблетку водой и, вернувшись к себе, забылся тяжелым сном. Во сне его преследовали кошмары: молодые люди резали, убивали топором, душили своих родителей, потом расчленяли трупы в ванне, укладывали окровавленные останки в клетчатые, как у челноков, сумки и выбрасывали на помойку.
Утро следующего дня выдалось чудесным. Синее небо и гревшее по-летнему солнце радовали душу и тело. Вот только после снотворного и ночных кошмаров голова была тяжелой, и во рту ощущался привкус металла. Он выпил зеленого чаю — кофе теперь позволял себе редко, замучила гипертония — и ведомый нетерпеливо тявкающей Дейзи, спустился в сад. В ярком свете майского утра ночные призраки растаяли без следа. Собака возбужденно носилась по траве и клумбам, совала нос под камни, продиралась сквозь заросли декоративных кустарников и, обнаружив проснувшихся от спячки ежей, лягушек и кротов, делала стойку на дичь: вытянувшись напряженной струной, замирала с приподнятой передней лапой. Вот что значит настоящая охотничья порода, думал Сергей Сергеич, с удовольствием наблюдая за повадками сеттера — а ведь никто ее этому не учил. Ближе к обеду подъехала жена, и жизнь вошла в привычное русло. Словно по волшебству проснулся и затрезвонил телефон, подтверждая несомненную значимость Сергей Сергеича для мира, и он с фатальным облегчением впрягся в собственную судьбу, которую порой представлял себе в виде неумолимого механизма, этакого беличьего колеса, попав в которое, необходимо бежать на месте изо всех сил, чтобы, не дай бог, не отстать и не выпасть из обоймы.
Вечером с женой отправились на коктейль, где дамы демонстрировали эксклюзивные наряды и драгоценности, а мужчины, сбившись в кучки, потягивали виски и отменные коньяки, курили сигары и беседовали немного о политике и бизнесе, но в основном о лошадях, любовницах и прочих мужских заморочках. Всё было как всегда. Нувориши отчаянно тщились казаться настоящей элитой и соответствовать заявленному статусу. И скука, примитивная скука, до зевоты, до вывихнутых в зевке челюстей…
Домой возвратились поздно. Как обычно, будучи подшофе, жена вела машину осторожно и не превышала скорости. В гостях Сергей Сергеич основательно принял на грудь и уснул, едва добравшись до постели. Проснулся среди ночи в полной темноте; небо затянуло тучами, в комнате стоял непроглядный мрак. Из спальни жены доносилось легкое похрапывание, наверное, не закрыла дверь. Уже много лет они спали порознь — супружеские отношения давно превратились в формальность. Он подозревал, что у нее есть любовник, но это не слишком его трогало — лишь бы не выходило за рамки приличий и не выставлялось напоказ. Что-то в их семейной жизни надломилось, похоже, навсегда. И случилось это, когда он с головой окунулся в политику. Жена предпринимала отчаянные попытки наладить семейные отношения, но для этого необходимы усилия двоих, а ему было не до того. Он мнил себя Наполеоном, Петром Первым, Рузвельтом, чувствовал в себе силы поднять Россию на дыбы — и тут Его Величество Случай сыграл с ним злую шутку, вознеся на самый верх. Бойтесь своих желаний, ибо они могут исполниться — горько усмехнулся Сергей Сергеич. Пока он воевал со страной, жена отдалялась все больше. Порой он ловил на себя ее странный взгляд, одновременно изучающий и удивленный. Так смотрят на чужого или малознакомого человека. Со временем у нее появилась другая жизнь, в которую она его уже не допускала.
Снова в голову полезли неудобные мысли. Статистика самоубийств в начале 90-х зашкалила за все мыслимые пределы. Люди мёрли, как мухи: от паленой водки, от отчаяния, от невозможности прокормить семью; девочки мечтали стать проститутками, мальчики — бандитами. Общественная нравственность, сделав невиданный кульбит, стала с ног на голову. Однако в пылу борьбы за построение капитализма он не обращал внимания на подобные «мелочи», отгородившись от происходящего циничной фразой Черчилля: «Один убитый человек — убийство, тысячи погибших — статистика». Падение нравов и общественный развал выглядели катастрофически. А ведь это и была национальная катастрофа! — вдруг произнес он вслух, хотя прежде не позволял себе об этом даже думать, следуя известной поговорке: «Лес рубят, щепки летят». Он был ослеплен собственной властью, уверен, что владеет абсолютной истиной. Стоит немного потерпеть — и рынок все отрегулирует. Так должно было быть, но не было, не было!! События развивались по наихудшему сценарию. Кучка дельцов в Москве и на Кавказе развязала Чеченскую войну и беспрепятственно перекачивала деньги из тощего государственного бюджета. Через продуманно оставленные в законодательстве дыры в оффшоры утекали миллиарды долларов. Человеческая жизнь утратила всякую ценность. Идолом постперестроечного поколения сделались ДЕНЬГИ, БАБКИ, КАПУСТА. Ему вдруг сделалось страшно. Он буквально физически ощутил, как над ним нависла непроницаемо черная глыба, и давит, давит на грудь, не давая вздохнуть. А ведь тогда он не сомневался в правильности избранного пути. Взвалив на себя колоссальную ответственность по переделке вывернутой наизнанку социалистической экономики в современную, эффективную и целесообразную, он чувствовал себя Прометеем, титаном нового времени. Жесткие преобразования были неизбежны — он уверен в этом и сейчас!.. Но тогда — откуда берутся эти несвоевременные мысли, словно ржавчина разъедающие его изнутри?! Он не должен, не может позволить себе сомневаться. Иначе… Он не додумал мысль до конца, включил ночник и направился в спальню жены за снотворным. Она даже не проснулась, тоже вчера перебрала.
В понедельник он занимался обычной текучкой, принимал разнообразных просителей, отвечал на звонки — привычная, дающая внутреннюю уверенность и общественную «плавучесть» жизнь, в которой нет места интеллигентским рефлексиям вкупе с нравственными терзаниями; в этой его жизни царила деловая целесообразность, приправленная основательной долей цинизма, который маскировался различными «полезными» для страны проектами, сутью которых было откровенное стремление их авторов прорваться к государственному пирогу и потуже набить карманы. Теперь-то он видел насквозь скрытые мотивы и истинные устремления своих солидных посетителей. Иллюзии были утрачены давно и навсегда. Ежедневно его глазам открывались незримые битвы, где хищники сражались за место под солнцем, причем, победителем всегда выходил сильнейший, хитрейший и самый бессовестный. Такова жизнь.
С работы вернулся усталый и выжатый как лимон. В просторной городской квартире было тихо, как в гробу. Жена в загородном доме. Быть может даже не одна. Он поужинал, поработал над своей новой книгой и, наконец, растянулся на диване в кабинете, где ему было уютнее и комфортнее, чем в общей спальне. Укрылся пушистым клетчатым пледом, предвкушая, что сегодня-то уж точно будет спать, как убитый. И действительно, провалился в сон, едва коснувшись головой подушки.
Посреди ночи вдруг кто-то громко и явственно произнёс над самым его ухом: «Пора. Твое время на исходе». Он подскочил на диване и нервно огляделся. Никого Темно, тихо. Наверно припритчилось. Снова откинулся на подушку. Голос, который он слышал во сне ли, наяву — мужской? женский?.. — этого он не мог бы сейчас сказать, до сих пор отчетливо звучал в голове: «Твое время на исходе»… Пожалуй, мое время и в самом деле на исходе, подумал он с горечью. В девятнадцатом веке про меня бы уже говорили «старик». Он невесело усмехнулся: старик. Голова совершенно седая, да и чувствую себя отвратительно, особенно по утрам. Сколько еще впереди — пять, десять, двадцать лет?.. Он заворочался на диване. Сон уже отлетел окончательно. Перед мысленным взором мучительной чередой потянулись картины всероссийского развала. Обедневшие люди, торгующие на улице дешевыми шмотками, беспризорные дети, брошенные вконец спившимися родителями, озверелые бандиты, убивающие за копейки… Джунгли, просто джунгли. Разброд, шатание, ненависть вокруг. А как ты представлял себе переустройство общества? — с сарказмом спросил внутренний голос. Порушим все до основания, а затем «мы свой, мы новый мир построим…» Построил?.. Стало быть, тот бандитский капитализм, в котором люди совершенно бесправны и беззащитны, — твоё идеальное общество?! Снова некстати припомнился сюжет о молодых ребятах, расправившихся с родителями. Чертов сюжет, словно клещ, впился ему в мозги, и раскручивался теперь с такими подробностями, которых, кажется, даже не было в реальной передаче. Сергей Сергеич ворочался с боку на бок, кряхтел, вздыхал, фыркал, пытаясь отогнать мрачные видения, но они прилипли к нему намертво, как жевательная резинка, вцепившаяся в волосы. Промучившись почти до рассвета, он отправился в ванную, нашел в аптечке снотворное, разом принял две таблетки и провалился в сон, словно рухнул в черную бездну.
Почти каждое утро он теперь просыпался после снотворного с тяжелой головой и давящей болью в области затылка. В зеркале видел свое опухшее, одутловатое лицо, больше напоминавшее морду заспанного борова, нежели человеческий лик. В эту морду хотелось плюнуть или двинуть в нее кулаком, настолько она была мерзкой. Однако после душа, бритья и легкого завтрака становилось намного легче, и он уже чувствовал себя способным к определенной разумной деятельности. В кабине лифте привычно нажимал кнопку первого этажа, автоматически кивал сидевшему в фойе за барьером консьержу и выходил на улицу, где его поджидал автомобиль. Свет дня изгонял злых духов, оставляя темноте мучительные ночные мороки.
По прошествии трех недель отношение Сергея Сергеича к неожиданно свалившейся на него бессоннице стало меняться. Если прежде он относился к невозможности уснуть как к досадной помехе, которая вот-вот рассосется сама собой, то теперь и средь бела дня неоднократно мысленно возвращался к моменту засыпания. Конечно, как всегда, за день он устанет до изнеможения, поужинает, возможно, поработает над книгой, потом ляжет в постель и, быть может, даже заснет, чтобы проснуться среди ночи в холодном поту от очередного кошмара. Или просто проснуться и молча глядеть в темноту, прислушиваясь к ночным невнятным звукам: поскрипыванию лифта, храпу жены, странным шорохам в квартире, возникающим словно бы ниоткуда, — и неотвязные тягостные мысли снова полезут в голову, и чем сильнее он будет им сопротивляться, тем настойчивее и страшнее они будут становиться. Он будет бороться с ними, попытается расслабиться, переключиться на что-нибудь приятное, например, на летний отдых, где так часто ощущал себя счастливым. Старинная вилла, которую он вот уже много лет снимает на полгода, с апреля по октябрь, выстроена на пологом склоне горы и окружена роскошным садом. Сидя в шезлонге, можно любоваться открыточно-синим морем, которое бороздят белоснежные парусные лодки, и пить терпкое местное вино. Дочери он почти не видит, состоятельные русские привозят с собой своих отпрысков — и молодежь зажигает ночи напролет. Впрочем, как и его молодящаяся супруга, которая часто исчезает на ночь глядя, оставляя его коротать время с Дейзи (куда же без нее, любимицы семьи!). И тогда он может насладиться покоем, бродя по дорожкам старинного парка, выложенным выщербленной временем плиткой, среди фонтанов с покрытыми патиной скульптурами и разросшихся и не слишком ухоженных кустов, вдыхая аромат цветущих растений и ни о чем не думая. Ни о чем не думая.
Минуло два месяца. Бессонница не отступала. Теперь он плохо спал даже со снотворным, а на работе чувствовал себя совершенно разбитым. Жена, занятая обычно исключительно собой, наконец, обратила на него внимание, встревожилась и настояла на визите к врачу. Он знал: в данном случае терапевт бесполезен, обращаться нужно к психоаналитику, а на это он не пойдет никогда, ибо человеку его ранга не положено страдать подобными заболеваниями.
Лечащий врач заставил его пройти диспансеризацию, изучил все анализы и свойственным профессиональным медикам тоном, каким обычно разговаривают с капризными детьми, больными или дебилами, сообщил Сергей Сергеичу, что тот, в сущности, физически здоров, хотя имеются признаки нервного переутомления — короче, необходим отдых. Представив себе, что кроме ночи у него появится свободное время и днем, Сергей Сергеич ужаснулся и, сославшись на производственную необходимость, попросил выписать ему успокоительное, пообещав, что при первой возможности тотчас возьмет отпуск. Врач, мужчина в летах и явно тертый калач, посмотрел на него проницательными карими глазами и не стал настаивать, молча выписал рецепт и попросил своего сановного пациента заглянуть через неделю, если самочувствие не улучшится.
К счастью, лекарство подействовало, и Сергей Сергеич обрел долгожданный душевный покой. Но нормальная жизнь продолжалась недолго. Буквально через пару недель в Соединенных Штатах вдруг разразился финансовый кризис, который затем легко, словно стоящие вертикально на торце костяшки домино, опрокинул все экономики мира. Капитализм в его классическом понимании бесславно и неожиданно рухнул, погребая под своими обломками мировую хозяйственную систему. Вынашиваемая международной финансовой и бизнес элитой Великая Идея Глобализации, для которой, казалось, не было альтернативы — внезапно сдулась и опала, словно проколотое резиновое чучело на карнавале. Транснациональные монстры, поджав хвосты, ползли к государственным чиновникам, выпрашивая помощь и поддержку. И национальные государства, над которыми в своем закрытом кругу столько издевались капитаны бизнеса, желая тем поскорее почить в бозе и не путаться под ногами со своими налогами, мешающими бесконтрольному обогащению, теперь вынуждены были спасать эту спесивую, заигравшуюся на биржах верхушку, чьи раздутые капиталы скукоживались на глазах, как шагреневая кожа. Искусственные финансовые пузыри лопались один за другим. На мировых биржах воцарилась паника. Происходящее напоминало пьяный бред или ночной кошмар. В это невозможно было поверить. Но такова была жестокая реальность. И — это он понял сразу — его собственный конец. Не в физическом смысле. Но — конец его мира, его веры в торжество и разумность капитализма. Вся его жизнь потерпела фиаско.
По инерции он все еще продолжал принимать лекарства, потому что по натуре был чрезвычайно педантичен, однако успокоительное уже практически не действовало. Проблема была не в его организме — страдала экзистенциальная часть его существа, которую он прежде никогда не брал в расчет, но которая неожиданно выдвинулась на передний план.
Теперь он думал о предстоящей ночи заранее, иногда это начиналось ближе к вечеру, иногда — сразу после обеда, когда спадал или почти иссякал поток посетителей. Он старался занять себя новыми делами, и это ему удавалось, но по возвращении домой, особенно если жены не было в квартире, оказывался совершенно беззащитен перед своими бесплотными мучителями. Что бы он ни делал, чем бы ни пытался отвлечься, проклятые мысли текли независимо от его желания, разрывая душу на части. И хотя он принимал теперь по две, а то и по три таблетки снотворного — все равно просыпался среди ночи и думал, думал. Но если прежде он пытался убедить себя в правильности капиталистического пути, то отныне, негласно признав собственное поражение, пытался отыскать альтернативное решение вставших когда-то перед страной проблем. Сотни тысяч, а то и миллионы человеческих судеб были сломаны и покалечены непродуманными реформами, когда он со товарищи, в подражание Александру Македонскому с его легендарным Гордиевым узлом, одним ударом прикончил неповоротливую советскую экономику, ничего не предложив взамен. Разогнав Госплан и разрубив образовавшиеся за полвека экономические связи между союзными республиками, они окончательно разрушили сложившийся уклад русской жизни (в который уже раз в двадцатом веке!) и бесповоротно сломали хребет Советскому Союзу.
Теоретически он, конечно, допускал, что пострадает некоторое количество населения, однако в пылу политической борьбы отбрасывал эту мысль, как несущественную. Последовавшей затем разрухи и фактически голода он не мог вообразить и в страшном сне. Он перебирал в уме прежних друзей и знакомых, многие из которых безропотно канули в Лету, так и не сумев приспособиться к изменившимся условиям игры: кто погиб от обширного инфаркта, кто запил и не вышел из запоя, кого застрелили, отравили, подстроили автомобильную аварию при дележе вожделенной собственности. Выжили и удержались в новой жизни самые злобные, коварные и безжалостные. Выжили, вскарабкались по властной лестнице, оттеснили научных прагматиков, клыками и когтями вцепились в должности и собственность. Неужели ты действительно этого хотел?! Снова и снова задавал он себе один и тот же вопрос. И тут же пытался оправдаться. Но ведь современная экономическая модель, заработав, должна была все расставить по своим местам!.. Заработала? расставила? — издевался внутренний голос. Безвестно сгинувшие в 90-е годы, разумеется, не в счет. Да ты о них и не думал! Как же — Экономическая Целесообразность, Законы Рынка!.. Деньги, деньги, деньги — вот тот Ваал, в пасть которому ты безжалостно кинул тысячи ни в чем не повинных людей, воспитанных в совершенно другой системе ценностей, не понимавших, что происходит, веривших правительству, то есть, тебе. Ты уверовал в собственную непогрешимость, как папа римский, и действовал безоглядно, оставляя позади разруху и страдания. Не видел ничего, кроме дурацких формул и графиков, которые вдолбили тебе в Гарвардской школе, и которыми еще долго пудрили тебе мозги иностранные «советники», слетевшиеся со всего мира, словно падальщики, стремящиеся урвать свой кусок от агонизирующей страны. Но стране были жизненно необходимы экономические и политические свободы — возражал он — только обретя их, Россия могла выйти на магистральный путь развития. Ой, ли? Неужели ты до сих пор веришь сказкам о свободе прессы, самовыражения и свободе совести в Штатах или Европе?.. Три процента богачей владеют всеми богатствами планеты, и через прессу, Голливуд и прочие средства массовой информации компостируют мозги остальным девяносто семи процентам населения, объясняя, как хорошо и комфортно живется в «свободном» мире. Нет, ты либо полная сволочь, либо законченный идиот. Высший идеал капитализма — это идеал сытых свиней — разукрашенное модное корыто. На ноге у борова — швейцарские часы, на шеи у хавроньи — брильянты, и никаких мыслей и чувств, кроме жажды приобрести новое, более модное и престижное корыто! К этому ты стремился?!
Ночи напролет он лежал и думал о собственной жизни. Мысли, черные и страшные, шли сплошным потоком, не давая Сергей Сергеичу ни малейшей передышки. Он почернел лицом, похудел и осунулся. Теперь он выглядел тяжело больным и старым человеком, и уже не сопротивлялся, когда жена таскала его по модным докторам, бравшим за консультации запредельные гонорары, чтобы тут же отыскать у него массу заболеваний, которые срочно необходимо лечить за столь же неимоверные деньги. Он не верил этим шакалам. В отличие от духа, тело его было совершенно здорово. Он-то знал причину болезни. Знал и молчал, дожидаясь ночи. Потому что отныне ночь сделалась для него важнее суетного дня. Ночью он разговаривал со своей больной, неприкаянной душой, — той самой, о существовании которой прежде не задумывался.
На работе Сергей Сергеич появлялся после полудня, никого не принимал, переложив текущие обязанности на заместителя, и порой дремал в своем кресле, потому что ночами не спал даже с таблетками. То ли хроническая бессонница, то ли успокоительное вкупе со снотворным превратили окружающую его действительность в нечто зыбкое и текучее, где сон путался с явью, больше похожей на сон. А ночью — все те же неотвязные, мучительные мысли. И чем больше он размышлял над прошлым, тем глубже погружался в бездну сомнений, отчаяния и ужаса. Почему он смотрел только на Запад? Отчего не воспользовался опытом Японии, Сингапура или Китая, которые смогли сплавить старое и новое, обошлись без таких жертв и плавно перешли на интенсивный путь развития?.. Возникшие экономические модели далеки от классических, американской или европейской, — но что с того? Они оригинальны, эффективны, опираются на историю этих стран и менталитет их народов. Ради эфемерных теорий, придуманных зарубежной профессурой, которая в глубине души презирает «дикую» Россию, имея весьма отдаленные представления об ее истории и культуре, страшится ее возрождения, ее великого будущего — ты отбросил тысячелетний опыт развития России, презрел русскую цивилизацию, обманул свой народ. Вместо «хорошего» социализма подсунул корпоративный капитализм, пронизанный коррупцией и ненавистью к простым людям. Разве народ поддержал бы твои «реформы», если бы не тотальная ложь в прессе, на телевидении, по радио?!
Когда бессонница перевалила на четвертый месяц, Сергей Сергеич, наконец, осознал, что его душевная болезнь зашла слишком далеко и скоро все кончится, потому что сердце не выдержит, и, осознав, даже обрадовался своему открытию. То, что прежде он напрочь отрицал душу, как фактор нематериальный, противоречащий всем законам физики, и внутренне подсмеивался над верующими, теперь представлялось ему страшной ошибкой. В одну из ночей после двух таблеток снотворного он ненадолго забылся, и во сне к нему пришла бабушка Ольга Тимофеевна. За прошедшие со дня ее смерти почти тридцать лет она не только не изменилась, но выглядела моложе и энергичнее, чем перед своей кончиной, когда, изнуренная болезнью, вся высохла и стала походить на мощи святых. Он уткнулся ей в колени и заплакал, а она гладила его по голове теплой натруженной рукой, как всегда делала в детстве, если с ним приключалась какая-нибудь беда, расквасил нос, или сильно ушибся, и приговаривала: «Что же ты наделал, внучек! Что натворил!..» — и печально качала головой. «Но как же мне жить дальше, бабушка? Я больше так не могу!» А она лишь жалостливо смотрела на него добрыми глазами и молчала. И потом, уже уплывая в свое небытие, вымолвила, словно прошелестела: «Покайся, внучек…» И Сергей Сергеич проснулся весь в слезах, все еще ощущая на голове тяжесть бабушкиной руки, слыша ее тихие слова — покайся, внучек… Он вытер мокрое от слез лицо простыней, пошел в кухню, выпил холодной воды из холодильника, и до утра пролежал в постели, неподвижно уставившись в пространство. В оцепенелом от лекарства мозгу пойманной птицей билось лишь одно слова — покайся!
Ближе к утру ему удалось задремать, а, очнувшись, он уже почти не помнил ни своего сна, ни своих ночных слез. И день покатился по накатанной колее: круглый стол с участием экономистов, финансистов, банкиров и предпринимателей, где обсуждались антикризисные меры, статья для солидного экономического издания, встреча с иностранными корреспондентами, пытавшими его по той же горячей проблематике, и т.д. и т.п. И только вечером, когда почти без сил возвратился в свой загородный дом и после ужина поднялся к себе в кабинет и упал в любимое кресло, перед глазами вдруг явственно всплыло бабушкино лицо, припомнились ее слова. Покайся!..
Еще мальчишкой он часто проводил лето у бабушки на Украине. Беленая хатка, в которой было прохладно в любую жару, была окружена фруктовым садом. Он от пуза наедался черешней, вишней и абрикосами, до одурения носился с местными пацанами, купался в неширокой, заросшей по берегам осокой речушке и загорал до черноты. А однажды, когда немного подрос, бабушка призналась, что втайне от родителей-атеистов вдвоем с подругой окрестила его в деревенской церкви. Перед его внутренним взором, словно наяву, возникли и бабушкина беленая хатка, и полого спускающийся к речке сад, и лица друзей, про которых он не вспоминал много лет. И мысли его вдруг приняли странное направление. А что если бабушка права?.. Не бабушка, конечно, — его собственное подсознание, которое устало от груза ответственности и этим сном пытается достучаться до его разума. Может, ему действительно стоит пойти в церковь и исповедоваться?.. Он усмехнулся своей дурацкой идее: и как ты себе это представляешь? Да на следующий день вся Москва будет судачить, что ты крестил лоб и клал поклоны! Он попытался отделаться от этих мыслей, но они не отступали. А вдруг это на самом деле принесет облегчение? Он поделится своими переживаниями со священником, и ему станет легче, потому что… потому что… Собственно — почему?! Ответа у него не нашлось. Однако всем его существом уже завладела идея отправиться в церковь и поговорить со священником. Вовсе не обязательно делать это в городе. Можно найти какую-нибудь всеми забытую церковку, где служит сельский батюшка, замотанный хозяйственными заботами, который и внимания не обратит, кто пришел к нему на исповедь. Тут же припомнился старый знакомый, с которым примерно полгода назад он пересекся на какой-то деловой встрече; тот с нескрываемым восторгом рассказывал ему про удивительного батюшку, отца Симеона, что служит в небольшой церкви в Тихоновке, рассказывал, какой тот строгий, но справедливый, и вообще — замечательный. Чем же он такой замечательный, с иронией спросил тогда Сергей Сергеич. Да тем, что живет по правде! — серьезно ответил знакомый. Эти слова вдруг обрели для Сергей Сергеича глубокий смысл. Еще несколько дней он обдумывал возникшую идею, крутил ее так и этак, хотя внутренне понимал, что уже от нее не откажется. И, наконец, решился.
Петляя по разбитой дороге и оставляя за собой тучи пыли, машина ехала мимо заросших бурьяном полей, по хлипкому деревянному мосту переползла обмелевшую речку и взобралась на взгорок — вдали, на холме, показалась небольшая деревенская церковь с выкрашенной синей краской маковкой.
Деревня словно вымерла. У многих домов окна были заколочены крест-накрест. На улице не было видно ни души, только бесхозные куры рылись в траве возле покосившихся заборов, пытаясь добыть себе пропитание. В отличие от заброшенной деревни, старая церковь вблизи выглядела подновленной и ухоженной. Сергей Сергеич вышел из машины и огляделся. Тишина. Только где-то в отдалении тявкает собака. Он велел шоферу обождать и вошел в огороженный штакетником церковный двор. Чисто выметенные дорожки были аккуратно присыпаны желтоватым речным песком, на клумбах пышно цвели астры и георгины, розовые, лиловые, бордовые. На зеленой, чуть привядшей траве газона росли несколько яблонь с побеленными у корней стволами, из поредевшей листвы картинно выглядывали красные и желтые бока созревших яблок. В глубине двора рядом с деревянным сарайчиком помещался плотничий стол, у которого, завернув рукава черной рясы, трудился худой священник. Подойдя ближе, Сергей Сергеич некоторое время наблюдал, как ловко тот орудовал рубанком, любовно обстругивая доску, по всей видимости, для ремонта церкви, и что-то напевал. Наконец батюшка отложил в сторону инструмент, отер со лба пот и вопросительно взглянул на пришельца.
— Служба-то у нас в пять, — негромко произнес он, — тогда и бабульки мои подтянутся…
Сергей Сергеич согласно кивнул. Помолчал немного, потом спросил:
— Могу я видеть отца Симеона?
Священник, не торопясь, расправил рукава рясы и просто сказал:
— Я и есть отец Симеон. Что вас ко мне привело?
Сергей Сергеич пристально смотрел на него: высокий, поджарый, жилистый, глубоко посаженные серые глаза на изборожденном глубокими морщинами лице смотрят проницательно и строго. Видно, повидал в жизни многое.
— У вас ко мне какое-то дело? — безо всякого нетерпения поинтересовался отец Симеон.
— Можно сказать и так… — отозвался Сергей Сергеич. Помолчал. Отец Симеон терпеливо ждал. — Вот ехал мимо, увидел, что церковь подновляете, — решил пожертвовать небольшую сумму на восстановление храма. — Он снова умолк, потом с натугой выдавил: — И еще хотел бы исповедоваться…
Теперь уже священник молча разглядывал незваного гостя, которому вдруг приспичило исповедоваться. Видать, нагрешил порядочно. И лицо вроде знакомое, или просто слишком обыкновенное и поэтому кажется знакомым. Вздохнул — оторвали от дела.
— Что ж, пошли… — И широким шагом направился к церковному крыльцу. Обернулся подозрительно: — А ты крещеный? — Сергей Сергеич утвердительно закивал. — Крест-то, поди, не носишь… — осуждающе пробормотал себе под нос священник, поднимаясь на крыльцо.
Они вошли в полутемную, увешенную потемневшими от времени иконами церковь, освещенную лишь двумя лампадками да падавшими сверху через узкие оконца столбами света, внутри которых плясали серебристые пылинки. Отец Симеон обернулся и еще раз внимательно посмотрел на Сергей Сергеича.
— Ладно, подожди здесь. Так и быть, исповедую, раз невмоготу!
Священник ушел в боковую дверь и вернулся в накинутой на плечи епитрахили. Лицо его сделалось серьезным, сосредоточенным и каким-то отрешенным. Он широко перекрестился, строго глянул на Сергея Сергеича, который тоже поспешно перекрестился, накрыл ему голову епитрахилью и стал читать молитву. Потом сказал:
— Слушаю тебя, раб божий…
И Сергей Сергеич начал говорить.
Говорил взахлёб, не останавливаясь, и про навалившуюся вдруг бессонницу, и про невеселые свои мысли, и про терзавшие душу сомнения, даже про бабушку рассказал. Его словно прорвало — выложил все как на духу. Священник слушал молча, не перебивая и не задавая никаких вопросов. А когда Сергей Сергеич, наконец, умолк, тоже долго молчал. Так долго, что Сергей Сергеичу сделалось не по себе.
— Всё? — наконец спросил отец Симеон.
— Всё. — С облегчением ответил Сергей Сергеич, ожидая, что вот сейчас священник прочтет очередную молитву и выдаст ему отпущение грехов. Но тот стоял, будто окаменев.
— Так, значит, ты пришел ко мне за отпущением грехов? — медленно заговорил священник, снимая с него епитрахиль.
Сергей Сергеич поднял голову и в недоумении посмотрел на него. Отец Симеон, между тем, продолжал тем же напряженным голосом:
— Двадцать лет назад в Тихоновке кипела жизнь. Здесь был процветающий колхоз. По вечерам на улицах звучали песни, играла гармошка, в клубе танцевала молодежь. Из труб поднимался дым, пахло свежеиспеченным хлебом, на завалинках сидели старушки и молодухи, щелкали семечки, судачили о делах. Жили, конечно, по-разному, но ведь счастливо. А потом начались твои реформы. Колхоз разорился вчистую. Кто-то завел личное хозяйство — задавили налогами. Народ обнищал и в поисках лучшей доли двинулся в города. Уезжали семьями. Навсегда. А те, кто остался, особенно мужики, ощущая свою полную беспомощность и никчемность, спивались. Пили все, и бабы, и дети, и старики. Вон там, под горкой, было две улицы Тихоновых и Петровых, которые испокон веку здесь рождались, женились, растили потомство — никого не осталось, все вымерли. Три столетия простояла Тихоновка — и, считай, нет. И погубил её ты. Как множество других деревень на Руси.
Лицо отца Симеона на глазах потемнело и осунулось. Теперь оно напоминало гневный лик Вседержителя — Спас Ярое Око.
— Ты хочешь получить отпущение грехов. Но, видя эту разруху, видя, как страдали, опускались и гибли ни в чем не повинные люди, — как я могу отпустить тебе грехи?!
— Но что же мне делать? — пересохшими губами прошептал Сергей Сергеич.
— Кайся! Молись и кайся. Может, Бог тебя и простит. А я, грешник, не прощаю. И денег твоих на ремонт церкви не приму.
Священник повернулся и, не оборачиваясь, скрылся за боковой дверью.
Сергей Сергеич остался один в полутемной церкви. Ему было страшно. Со старинных икон пронзительно и сурово глядели лики святых. Перед ним словно разверзлась черная бездна. Наконец, ссутулившись и шаркая ногами, он двинулся к выходу, спустился с крыльца и, не замечая золотистого сентябрьского утра, побрел к своей машине. В голове набатом отдавались слова отца Симеона: «Кайся! Молись и кайся. Может, Бог тебя и простит. А я, грешник, не прощаю».