Это устье речки Золотая, которая впадает в Баренцево море недалеко от Харловых островов. Время - июль 1988 года, полночь.
Много раз принимался рассказывать об этом походе, но... чувствую слабость пера...
Было же в истории высшей мурманской мореходки два похода вокруг Кольского полуострова.
15 курсантов и четверо сотрудников за полтора месяца на двух парусно-моторных ботах прошли больше полутора тысяч миль (это первый поход, 1988 года).
Найду на старых дисках свой давний газетный очерк и выложу сюда. А пока по указанному выше адресу приглашаю посмотреть снимки тех давних лет...
Нашёл небольшой отрывочек:
…Конечно, можно завидовать, можно восторгаться и восхищаться, но чаще, пожалуй, мысленно крутить палец у виска, глядя на восхитительные (без всяких пальцев) подвиги и рекорды «вечного путешественника» Федора Конюхова. Но это – вся жизнь, отданная дороге! И такая завидная судьба дана не многим. Но если… вдруг… представить, что вам, совершенно земному и приземленному человеку предложили слетать… на луну! Ну, вот прямо так и сказали:
- Мужик, местечко есть свободное. Полетели!?
И вы, смелый и отчаянный человек, ответите, ни секунды не задумываясь:
- А чё! Где наша не пропадала, – полетели!
Это потом уже посетят вас мысли и переживания о превратностях пути, потом вы, может быть, и пожалеете даже о таком скоропалительном согласии, потом мысленно представите всю грандиозность и опасность затеи, но… слово – не воробей, и подойти к предложившему, потупив взгляд долу, и пролепетать что-нибудь, вроде:
- Знаете, тут у меня, это… не получается как-то… Дела там, то, сё…
Нет, уже не получится! Уже вложена стрела, натянута тетива и...
Самолюбие – двигатель прогресса! А прогресс это и есть – движение. А кто же не любит отчаянных прыжков через пропасть?!
Как часто и бывает, – мероприятие сие задумывалось за полгода, а то и раньше.
Осенью сидели у меня в лаборатории…
Зябким осенним вечером, когда на дворе моросит холодный дождь, а стылый ветер настырно побрякивает жестью подоконника, как-то особенно уютно сидеть своей компанией в тихом месте рядом с батареей парового отопления, попивать водочку с кое-какой закуской и получать удивительное удовольствие от переглядов и плечных похлопываний, от пустого трёпа и дружеских иронических приколов, кажущихся особенно остроумными и уместными после нескольких пропущенных стопарей.
За пустяшным хмельным разговором легче забывать и утрату минувшего лета, и тоскливую слякоть печальной осени, и бесплодность проходящей жизни… И даже грядущая зима в эти отрадные часы и минуты дружеских застолий не кажется такой уж люто протяжной и постылой. А если вдруг среди избитых тем «о Шиллере, о славе, о любви» кто-нибудь из «просвещенных» неожиданно, ни к селу, ни к городу прочтет «с выражением» нечто забытое из классики, например:
Как ни бесилося злоречье,
Как ни трудилося над ней,
Но этих глаз чистосердечье –
Оно всех демонов сильней
Всё в ней так искренне, так мило,
Так все движенья хороши;
Ничто лазури не смутило
Её безоблачной души.
К ней и пылинка не пристала
От глупых сплетней, злых речей;
И даже клевета не смяла
Воздушный шелк её кудрей...
Тут и вовсе вдруг словно повеет весной и лазоревым светом озарится нежданно осеннее заоконное поднебесье. И вся компания притихнет на миг, словно здесь, в эту минуту слетевшего откровения, среди весёлого стола нежданно-негаданно явилось нечто сказочное, невиданное, непостижимое разумом веселым и хмельным. И только кто-нибудь, хранящий бережно остатки трезвого ума и прозаичной сущности своей, кто-то тот, что из вездесущей породы бесконечно "правильных", хотя и шершавых нутром людей, всегда и везде на всякий случай (во избежание пожара) наступающих на горящее сердце Данко, изречет вдруг серьёзным тоном, обращаясь к чтецу:
- А вот это вот – к чему?
И задумчивый лирик смущенно потупясь оправдается:
- Так, ни к чему. Накатило что-то…
И в эту минуту, словно сглаживая ситуацию, зазвонит телефон. Я, на правах хозяина, сниму трубку. Компания воззрит вопросительно: кто? А когда я, зажимая рукой микрофон, отвечу, то все вперебой кинутся выхватывать телефонную трубку и зазывать звонящего сюда, к нам, «до кучи», громко крича при этом и не принимая никаких отказов и объяснений. Когда же звонивший в скором времени возникнет в дверях, его встретит дружное разноголосье:
- О-о-о!!! Какие люди!!
А тот, кто пришел, ответит какой-нибудь глупостью, вроде:
- Всё те же, и стаканы!
А в ответ:
- Всё тот же, и с бутылкой!
Бутылка пристраивается на столе. Компания теснится, давая место «пришельцу». Вечер продолжается.
По общему негласному соглашению проходит он без жестоких страстей, без искрометной любви, без жгучей ревности, без высокого полёта чувств и мыслей, но с тихим и упорным, хотя и унылым порой весельем.
А за окном догорает осенний вечер, и багряные тучи – предвестники ветра – всё шире расползаются на приплюснутом стужей небосводе, делаясь тускней, сумрачней и кровавей. Желтая береза за окном постепенно становится черной, и только единственный лист с неё, приклеенный к стеклу порывом ветра, печально заглядывает в комнату ярким кошачьим глазом.
Кажется, в один из таких вечеров и предложил Лёха повернуть летнюю курсантскую практику с матушки Волги, где до сих пор проходила она ежегодно, на наше родимое Баренцево море. Тогда же, кстати, из Архангельска по железной дороге пришли в мореходку и те самые парусно-моторные боты с повышенной, как оказалось на деле, мореходностью.
Заманил, забаюкал уговорами Лёха, неизлечимый морской романтик. И так-то уж старательно и красочно живописал он дикую, заброшенную красоту Мурманского берега, так ярко и убедительно рассказывал о забытых, давно покинутых рыбацких избах и становищах на нём, что картины те живо возникали в моём воображении, а душа уже тянулась к ним, далёким, многими годами никем не посещаемым берегам.
...И вот уже больше двадцати лет минуло, и от тех вечеров, от тех походов, и от друзей многих остались только воспоминания...
Больше десяти лет нет Лёхи, непревзойденного моремана с которым пройдена не одна сотня миль по суровым северным морям... Нет замечательного писателя и друга Николая... Толя уехал в теплые края и я всё никак не соберусь съездить к нему в гости... И так одиноко, печально порой от неибежности невозвратного... "Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены..."
Сердце ещё бодрится, ещё тянется к воспоминаниям «о боях и походах», но душа уже стремится к тишине и покою, к вечности, к Храму…
То берег, то море,
То солнце, то вьюга,
То ласточки, то вороньё…
Из Золотицы вышли ближе к вечеру. Стоял полный штиль, при котором морское плавание, как заметил командир, называется «дамским».
- Я думаю, командир, мы бы не сильно обиделись на Бога, если бы он нам такое плавание на весь поход подарил? – Это курсант Карака, не выпуская из рук банку любимой сгущёнки с продырявленной крышкой, пускается в лирические рассуждения.
Алексеич достал из «бардачка» под сиденьем свежую пачку папирос, закурил и, хитровато поглядывая на Караку, сказал с усмешкой:
- Знаешь, Витя, друг любезный, о чем мечтал Емеля, катаясь на печи по сельским просёлкам?
- О чем? – Витя Карака с весёлым любопытством смотрит на командира, ожидая продолжения разговора. Хорошая погода и, соответственно, высокая скорость движения всегда положительно сказываются на настроении экипажа.
- А мечтал он о том, что всё, дескать, хорошо, но для полного счастья не хватает только баночки сгущёнки.
- Так попросил бы у щуки, какие проблемы?
- Да он пытался. А она, стерва, знаешь, что ему сказала? – Лёха смотрит на курсанта серьезно, будто принимает у него зачет. Вопрос риторический, ответа не подразумевает, но Леха ждёт. Карака, не выдержав серьёзного, пристального взгляда, спрашивает с ухмылкой:
- Ну, и что, Алексеич, ему ответила хищница эта подлая?
- Жопа, говорит, не слипнется? - серьёзным тоном, с характерным кивком головы отвечает командир.
- Не сли-ипнется! - хохочет Витя, с причмоком всасываясь в банку.
По тихой лазурной воде, темнеющей одновременно с гаснущим небом, летели, словно на крыльях с восьмиузловой скоростью в сторону Архангельска. В конце июля ночи ещё светлы, хотя здесь, ниже границы Полярного Круга, солнце в полночь и прячется за горизонт, но темноты, как таковой нет. Лазоревые белые ночи под Архангельском!.. О них можно бы рассказывать долго, но лучше, чем Поэт когда-то, сказать нельзя: «…Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…».
Узкая полоса невысокого «зимнего берега» слева по курсу растворяется в неясном сумраке призрачной белой ночи. У Белого моря есть «зимний», «летний» и «терский» берега; из Архангельска на Соловки мы пойдём, кстати, вдоль берега «летнего» с заходом в знаменитую Унскую губу, где когда-то от шторма укрывался сам царь-батюшка Пётр Прима…
Со стороны берега мелкой букахой возникла на горизонте моторная лодка. Она летела к нам, разбрасывая усы отбойной воды. Кудряшов взял бинокль, долго всматривался в сумерки и, не отрываясь от бинокля, бросил вахтенному на руле курсанту Караке:
- Сбрось обороты. Машут. Чего-то надо им.
Тот перевел ручку газа, движок притих, и сразу стало слышно, как вдалеке комариным писком звенит моторка. Вскоре она, подлетев к нашему мотоботу, сбросила обороты и с глухим стуком ткнулась в борт. Обмётанный рыжей щетиной мужик в туго застёгнутом оранжевом роконе, ухватившись за борт, лихо перепрыгнул к нам. В лодке за румпелем остался паренёк школьного возраста. Прижимая рычаг подвесного мотора к себе, поддерживая малые обороты он жал лодку к боту, стараясь выровнять скорости.
- Мужики! ЗИП есть? – сходу беря «быка за рога», хрипло заорал рыжий.
Лёха стоял в обычной своей позе – руки в бока, рукава закатаны, на шее зачехлённый нож…
- Чего орёшь? Люди спят.
- Я насчёт ЗИПа. Договоримся? – потише уже, чуть заискивающе даже, спросил мужик, усмиренный видом командира.
- О чем договоримся? – равнодушно поглядывая то на мужика, то на моторку, чавкающую носом у борта, спрашивает Кондрашов.
- Да ЗИП хочу купить у вас, ё-моё!
- ЗИ-ИП! И сколько же ты хочешь отвалить нам за него? – вроде бы даже заинтересованно пытает рыжего Алексеич, не меняя позы.
- Пару хвостов. Потянет?
- Че-го-о!?
- Да ты глянь на них. Килограмм по десять, не меньше будут.
- Мужик, ты как шишок из табакерки выскочил, ни «здрасте», ни «будьте нате». ЗИП подай ему, и все дела. Хоть бы узнал: откуда мы, куда… «Хвосты» какие-то… У нас, может, «хвостов» этих… две бочки соленых.
- Да, понимаешь, мы тут на тонях сидим. С запчастями туго. Вот, приходится шакалить у проходящих. А вы откуда, правда? С Инцов?
- С Инцов! Хэх! Из Мурманска, дядя. И нам идти ещё – о-го-го! А ты говоришь: ЗИП отдай… дяде, а сам иди… сам знаешь куда. Да?
- Из Мурманска-а?! На этих вот? – в голосе рыжего слышится не скрываемое изумление.
- А то! – Лёха, потеряв интерес к залётному гостю, раскурил папироску и приложился к биноклю, разглядывая второй мотобот, улетевший довольно далеко вперед и ставший едва заметным на горизонте...