…Лиза встрепенулась, рывком села на постели и широко раскрыла глаза, пытаясь освободиться от остатков какого-то тяжко-темного, нехорошего сна, и медленно обвела взглядом комнату, испуганно-настороженно прислушиваясь к вязкой ночной тишине. Хотя, наверное, уже и утро скоро – вон, за окном чернильный мрак уже чуточку сереть-светлеть начинает. Ходики на стене вполне мирно постукивают, в уголке лампадка перед образом Божьей матери уютно помаргивает слабеньким огоньком. Что же ее разбудило-то?
Вдруг в настороженной тишине вполне явственно послышался невнятный не то плач, не то вой… и не разобрать толком, не то женский, не то детский, да и звук шел непонятно откуда – сначала казалось, что всхлипывания и жутковатые тягучие причитания доносятся сверху, с потолка, но потом звук начал будто бы перемещаться вниз и Лиза готова была побожиться, что кто-то рыдает в обширных подвалах их дома.
Девушка испуганно откинулась на подушки и совсем по-детски крепко зажмурилась и закрыла ладонями уши, в надежде, что жуткий плач просто пригрезился ей и сейчас через минутку исчезнет-затихнет! А через час-другой поднимется за кромкой сада солнышко, развеет белую мглу утреннего тумана, на церквах весело ударят колокола к заутрене и мир снова станет добрым, светлым и понятным… Лиза осторожно ослабила и приоткрыла ладони – плач не исчез. Более того, за окошком, в саду нежно звякнуло-брякнуло какое-то железо, словно кто-то тихонько потряхивал связкой стальных цепочек для навязывания свирепых замоскворецких кобелей. Чувствуя, как в груди часто-часто начинает даже не стучать, нет, а скорее испуганно подпрыгивать сердце и стремительно растет холодный ком противной пустоты, Лиза тем не менее решительно отбросила одеяло, встала и, крепко сжав маленькие кулачки, подошла к окошку, выходившему в тонувший в предутреннем тумане темный сад…
Да. Снова он!.. Лиза хотела повернуться к образам и перекреститься, но руки и все тело ее словно оцепенели, скованные совершенно невероятным видением, маячившим в нескольких метрах от окна среди густых яблоневых ветвей… На узкой тропинке, бежавшей среди садовых деревьев и кустов, стоял самый настоящий рыцарь в кольчуге, закутанный в белый плащ с большим красным крестом. Деталей в темноте было не разглядеть, но то, что взгляд рыцаря горел ненавистью и каким-то непонятным укором, девушка увидела даже при таком освещении и с такого расстояния. Прошло еще сколько-то мгновений и рыцарь неслышно развернулся и так же беззвучно удалился, словно растворился в предутренней мгле. Где-то неподалеку задиристо-звонко заорал первый петух и тут же ему откликнулись десятки голосов, возвещающих, что ночь прошла и скоро на востоке в полную силу разгорится новый день – еще один из сухих и теплых деньков августа 1898 года…
- Матерь Божья, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас, грешных! – девушка упала перед образами на колени и торопливо зашептала молитвы, часто осеняя себя крестным знамением, потом встала, подошла к окну, прижала пылающий лоб к холодному стеклу и вновь всмотрелась в темно-зеленое переплетение клонившихся к земле веток, усыпанных красными, золотобокими и зелеными яблоками…
В саду, залитом дрожащим солнечным светом, уже ничего не напоминало об утреннем «видении-визитере». Разве что на маленьком садовом столике, окруженном легкой невесомой решеткой беседки, лежало нечто, напоминающее письмо или пакет… Господи, неужели опять?! Неужели все еще не закончилось? Боженька, миленький, помоги несчастной рабе твоей Елизавете… Только-только я немного отошла от пережитого, на могиле папеньки еще и земля-то не осела и вот опять он явился. Зачем? Что он хочет от меня?! И кто он?! Рыцарь в московском дворике в конце девятнадцатого века – ей-богу, бред какой-то! А может я уже немного … того, с ума схожу? И посоветоваться не с кем… Ах, да, там, в беседке, пакет какой-то… Надо быстрее посмотреть.
Лиза торопливо привела себя в порядок и направилась в сад. По дороге столкнулась с экономкой и кухаркой в одном лице – со здоровой бабой, грубоватой и «ума весьма невеликого», как говаривал нанявший Глашу по рекомендации каких-то знакомых отец.
- Сичас самовар готов будет, куда же вы, барышня? – Глаша сердито окинула хозяйку сумрачным взглядом и, вытирая красные руки цветастым фартуком, поинтересовалась: - На обед-то что прикажете стряпать?
- Глаша, потом… А, впрочем, что хочешь, - рассеянно отмахнулась Лиза и устремилась к беседке. На столе, словно скатертью «накрытом» дрожащей сетью из теней и солнечных пятен, действительно лежало письмо. Даже скорее не письмо, а нечто вроде кусочка пергаментного свитка с прилепленной внизу печатью красного воска, на которой вполне отчетливо угадывалось изображение двух рыцарей-всадников, восседавших на одной лошади… И текст. Совсем короткий, по-французски: «Все, что сокрыто и проклято, должно вернуться к тому, кто снимет проклятие…» Рыцари, проклятия… Бред чистой воды! Вот только смерть отца, привидение это в саду, ночной плач и, наконец, совершенно реальное письмо, кем-то заботливо прижатое к доскам стола обломком кирпича – это ведь все было, было и есть! Вот он, желтоватый, вполне осязаемый старый кусочек прекрасно выделанной кожи с печатью…
Если бы сейчас девушку увидел один из «фабрикаторов народных книг», собиравшихся в трактире Колгушкина на Лубянской площади и сочинявших «страшные, завлекательные» истории для книжонок с названиями вроде «Кровавого талисмана», что продавались повсюду за полторы-две копейки, то он непременно с удовольствием отметил бы, что «прекрасное лицо девушки залила смертельная бледность, а трепетная нежная грудь ее бурно вздымалась…»
«Что же мне делать? – Лиза, не замечая, как по щекам бегут торопливые слезинки, бездумно смотрела на клочок пергамента и лихорадочно перебирала знакомых, к кому она могла бы обратиться за советом и помощью. – Нет, никого, ну ни единой души! Папенька не очень-то жаловал новые знакомства, а переехали мы в этот дом недавно, всего-то с год назад. Хотя… Разве что тот старичок-сосед, с которым отец несколько раз беседовал о чем-то историческом, кажется. Папа еще говорил тогда, что Савелий Петрович – так, вроде бы его зовут – умный и порядочный человек, в гимназии преподает или еще где-то… Да, непременно пойти к нему, сейчас же! Он выслушает и что-нибудь да посоветует! Иначе… Иначе я сойду с ума…»
Савелий Петрович, сухонький, подвижный старичок, живший в небольшом флигелечке через улицу и напротив дома Елизаветы, очевидно, углядел, востроглазый, гостью еще в окно и встретил на высоком крытом крыльце добродушно улыбаясь и широко раскинув руки - не то изображая известное русское гостеприимство, не то по-отечески желая приобнять миловидную дочь недавнего соседа, погибшего сколь трагично, столь и непонятно-загадочно.
- Лизавета Андреевна, голубушка, неужели вспомнили старика?! Рад, душевно рад! Прошу вас, проходите, сейчас чай пить будем – самовар как раз поспел! – Старик с нескрываемым удовольствием любовался невысокой девушкой с ладной фигуркой, миловидным свежим личиком и чудными лучистыми глазами, затем слегка стушевался и суетливо потер чистенькие сухие ладошки. – Мадонна, ей-богу, рафаэлева мадонна… А к чаю у меня есть и малиновое варенье, и крыжовенное, и сайки! Замечательные филипповские сайки, еще теплые!
За чаем Савелий Петрович несколько раз порывался завести разговор о том, о сем, но, приметив наконец-то, что девушка к застольной непринужденной беседе отнюдь не расположена, аккуратно отставил недопитую чашку, остро взглянул из-под косматых бровей на отстраненно-озабоченное лицо соседки и участливо спросил:
- Лизанька, да что это с вами? На вас ведь лица нет…
- Уж не знаю, как и рассказать, чтобы вы, дорогой Савелий Петрович, меня за умалишенную не приняли, - Лиза горько усмехнулась, как-то странно пожала плечами и выложила на стол кусочек пергамента с восковой печатью. – Вы, кажется, историю преподаете? Так что вы об этом вот думаете?
Старик осторожно повертел в пальцах пергамент, несколько раз прочел текст и даже понюхал восковый неровный кружок. Затем некоторое время молча постукивал пальцами по доскам столешницы и, наконец, вновь взглянул в лицо девушке – на этот раз очень серьезно, и предложил рассказать все, что Лиза считает нужным и важным, рассказать, не упуская ни одной, даже самой мелкой детали…
Лиза рассказала. О том, как отец, получив какое-то наследство от какой-то дальней родни, купил и отремонтировал этот старый двухэтажный дом, как вдруг неожиданно заинтересовался историей, накупил старинных книг, карт и целыми вечерами все что-то изучал и высчитывал… А затем случилась беда: отца нашли утром в саду, мертвого… Убит он был совсем даже не из какого-нибудь револьвера, а… стрелой! Причем, стрела была, скорее всего, выпущена из арбалета, а не из обычного классического лука – так сказал тогда Лизе судебный следователь из полиции. А в кулаке убитый сжимал вот такой же кусочек пергамента со смятой и растаявшей восковой печатью… И ни следов, ни каких-либо еще улик – ничего…
- И вот, Савелий Петрович, я сегодня ночью сначала услышала чей-то плач и стоны, а потом выглянула в окно и увидела его… - Лиза вновь передернула плечами, вспоминая пережитый ужас, и продолжила: - Рыцаря… Как в книжке Вальтера Скотта про Ивангоэ – кольчуга, плащ с капюшоном, а на плаще крест красный… Вы думаете, я с ума сошла, да?
- Думаю, голубушка, что нет и, дай Бог, никогда до этого и не дойдет! – Савелий Петрович ненадолго задумался, потом неведомо откуда извлек карандаш, быстро несколько раз черканул по бумажной салфетке и показал девушке некое подобие равностороннего креста, перекладины которого напоминали ласточкин хвост. – Похоже? Такой был на плаще у вашего рыцаря?
- Да, очень похож. И что из этого следует? – насторожилась Елизавета.
- Есть много, друг Горацио, на свете вещей, что и не снились нашим мудрецам – это некогда сказал старик Шекспир… Я мог бы и не поверить вашему рассказу, Лизанька, но мы имеем кроме призрачных рыцарей вполне материальные кусочки пергамента – действительно, думаю, старинного! - и стрелу, которой… кхм, извините, голубушка… Так, по поводу печати… Если позволите, я прочту вам коротенькую лекцию… Итак, господа… - старик чуть приосанился и начал было свой рассказ «поставленным учительским» голосом, но тут же спохватился и продолжил тоном пониже: - В незапамятные времена первых крестовых походов французские рыцари создали орден храмовников, как их называл ваш Вальтер Скотт, или тамплиеров – от слова «Тампль» - Храм. Как и все ордена того времени, тамплиеры клялись провести жизнь в бедности, безбрачии и служении великому делу освобождения Гроба Господня от сарацин-язычников. Поначалу так все и было: охраняли караваны паломников, следовавших в Святую землю, бились с сарацинами и жили в бедности, что отразилось даже на их печати - два рыцаря на одном коне, на второго деньжат не хватило вроде бы… Но со временем орден становится богатейшим: награбленные сокровища Востока составили «первоначальный капитал», а потом тамплиеры занялись ростовщичеством и подобием банковских дел – в должниках у рыцарей ходила чуть ли не вся Европа и самым активным из желающих обменять «честный вексель» на звонкое золото был король Франции Филипп Красивый. Рыцари в кредите королю не отказывали и даже более того – показали Филиппу свои сокровищницы! А вот это был с их стороны весьма и весьма опрометчивый поступок! Несмотря на миленькое прозвище, король, снедаемый завистью, решил поступить очень некрасиво… В ночь с 12 на 13 октября 1307 года по приказу короля арестовали всех тамплиеров на территории Франции. Был схвачен и Великий магистр Жак де Моле. Рыцарей обвинили в ереси, идолопоклонстве и прочих богомерзких делах. Инквизиция готовила костры. Но за день до ареста Жак де Моле сжег архивы ордена, а в одну из сентябрьских ночей из Тампля – резиденции храмовников – выехало множество повозок с реликвиями и сокровищами, которые были доставлены в порт Ла Рошель, погружены на корабли и увезены неведомо куда… Вероломный и жадный Филипп получил, что называется, дырку от бублика! А когда магистра ордена сжигали на костре мрачные попы, несчастный Жак де Моле, жестоко страдая от сатанинского огня и дыма, проклял всех французских королей до какого-то там колена и все они плохо кончили!
- Савелий Петрович, простите, но какое отношение… - недоуменно вздернула бровки Лиза.
- Да-да, Лизанька, вы правы – заболтался, старый дурак! - покаянно развел руками старик, но тут же важно поднял палец вверх. – Дело в том, что есть версия, что часть сокровищ тамплиеров была привезена в Россию и стала одной из причин быстрого роста мощи, богатства и величия княжества Московского и далее всей тогдашней Руси! И вполне возможно, что ваш дом стоит на том самом месте, где некогда было пристанище храмовников, приехавших искать убежища в далекой от Франции Московии! Тем более, что недалеко отсюда есть и старинное кладбище католическое и храм наших «христианских братьев по вере»…
- То есть, вы хотите сказать, что нас преследуют призраки этих… тамплиеров?!
- Не сказать, голубушка, а спросить: а не нашел ли ваш батюшка какой-нибудь… клад, а?
- Бог с вами, Савелий Петрович, нехорошо так шутить, - на длинных ресницах девушки задрожали крохотные хрусталики слез. – Вы же знаете, лишних денег у нас после переезда в этот дом не было, да и батюшка никогда не имел от меня секретов – не было никакого клада! Тоже скажете… Так что же мне делать-то, Савелий Петрович? Я умру от страха…
- Ну, простите, простите старика великодушно, ляпнул глупость, виноват! – старый учитель задумчиво погладил негустую седую бородку и, размышляя вслух, проговорил: - В полицию вам обращаться нежелательно – засмеют тамошние держиморды… Уехать вам, как я понимаю, некуда? Ну да, ну да… Поклонника, способного защитить, насколько я знаю, извините, тоже не наблюдается. А одной вам в доме оставаться долее никак невозможно! А знаете что, дорогая Елизавета Андреевна, мы с вами вот что сделаем! Дам-ка я вам адресок одного оч-чень бойкого молодого человека… Некто Аристарх Матвеевич Задонский, газетный репортер из тех, кто все знает и ни черта, ни бабы Яги, ни даже самого обер-полицмейстера не боится! Вроде бы бывший офицер, а теперь на вольных хлебах – пройдоха и умница, этакая, знаете ли, странная помесь Ноздрева и Байрона. Насколько я в курсе, иногда берется и за сыщицкие дела, в чем и преуспевает поболе наших туповатых городовых, околоточных и сыскных… Обожает всяческие таинственности и загадочные случаи, а потом прописывает их в газетах. Если уж и он не возьмется за ваше дело, то тогда и ума не приложу, что нам с вами делать… Вот я вам адресок сейчас накарябаю… Вот, пожалуйте… Редакция «Московского листка» - это на Софийской набережной, при типографии Погодина. Там его, извиняюсь, каждая собака знает… Пойдете?
- Пойду! – решительно вздохнула Лиза. – А этот «Листок» я знаю – они про разбойника Чуркина печатают, да? Только черкните пару строк, что я от вас… Вы ведь знакомы, да, Савелий Петрович?
- Так, шапочно, но, думаю, вспомнит и не откажет. Да и как вам, милая Лизанька, отказать-то возможно? Я бы и сам, но, простите, очень уж стар и немощен, увы мне…
Выходя со двора, Лиза заметила, что какой-то крепкий молодой мужик, коловший у дровяного сарая березовые чурбаки, оставил свою работу и внимательно разглядывает ее из-под насупленных густых бровей. И каким-то недобрым показался этот взгляд девушке. Старик, заметив, что Елизавета поспешила отвести взор от работника с острым топором в руках, с усмешкой пояснил:
- Да вы не бойтесь, сударыня, это Васька Гром – ходит по дворам, дрова пилит-колет, тем и кормится. Глухонемой он, навроде Герасима тургеневского, оттого и кличут Громом, остряки, ха-ха… На вид грозен, а мухи не обидит и хмельного почти не принимает, за что и ценят его кухарки. А откуда приблудился в наши края – Бог ведает. Работает, в плохом не замечен, да и ладно. И полиция его не трогает…Ну, вы, если какие новости, не забывайте – сразу к старику…
- Непременно, Савелий Петрович! И спасибо вам, побежала я…
…Москву Елизавета Андреевна Азарова любила и совершенно искренне была уверена, что когда-нибудь государь хорошенько подумает и прикажет вновь перенести столицу Государства Российского из мрачновато-сырого, продуваемого холодными балтийскими ветрами чопорно-строгого Петербурга в самое сердце Российской империи, в шумный, но такой по-домашнему уютный и теплый город – в ее родную Москву. Кремль с его старыми стенами, красивейшими башнями, с Иваном Великим; златоглавый Храм Христа Спасителя, построенный на народные грошики и гривенники, и еще «сорок сороков» церквей и церквушек «поменьше»; величавые изгибы Москвы-реки с ее набережными, бульварами и по-купечески основательными мостами; старинные особняки, улицы, улочки, сверкающие витрины великолепных магазинов вроде Елисеевского; почти европейский шик центра и размеренная, несуетливая патриархальность Замоскворечья – да разве все перечислишь! Точнее Александра Сергеевича все равно ведь не скажешь: «Москва! Как много в этом звуке…»
…Разбитной малый лихо подкатил пролетку к подъезду и с особым шиком осадил довольно-таки неказистую лошаденку, которой в самую пору было со слезой в глазах напевать: «Были когда-то и мы рысаками…».
- Извольте, барышня, вот тута ваш самый «Листок» и обретается. В аккурат доставил…
Лиза расплатилась, уверенно толкнула тяжелую дверь и замерла на пороге, прикидывая, к кому же из бестолково суетившихся, неведомо куда спешащих сотрудников, рабочих и прочих «метранпажей» обратиться, чтобы отыскать господина Задонского. Наконец решилась и тронула за рукав проходившего мимо широкоплечего крепыша с пышными вислыми усами, украшавшими чуть усталое лицо жизнелюбивого гуляки.
- Простите, вы не подскажете, где я могу найти господина Задонского?
- Задонского? – богатырь с интересом окинул взглядом миловидную девушку, как-то очень по-доброму улыбнулся и, лукаво щурясь, спросил: - А господин Гиляровский не сгодится, милая барышня? Шучу, шучу, простите… Вон, видите, высокий и стройный, с редактором ругается – это ваш штабс-капитан…
… - Господин Задонский?
- Точно так. Аристарх Матвеевич, штабс-капитан, правда, бывший… - «бывший» капитан Лизе понравился: высок, строен и крепок, русоволос, усы и бакенбарды просто-таки замечательные, вот только глаза холодноваты и взгляд – цепкий какой-то, с прищуром, отчего-то напомнивший неприятный взгляд Васьки-Грома – девушке не понравился решительно. – Чем могу, мадемуазель?
- Я к вам от Савелия Петровича… По очень деликатному делу. Где мы могли бы…
- Савелий Петрович? Жив, курилка! Как же-с, помню, помню. А поговорить мы с вами…
- Извините. Елизавета Андреевна… Азарова.
- А побеседовать мы с вами, Елизавета Андреевна, можем… Вы, конечно, еще не обедали? Тут неподалеку замечательный трактир есть – ничуть не хуже егоровского или тестовского.
- Право, не знаю, - смутилась Лиза, - удобно ли это…
- Елизавета Андреевна, поверьте, вполне удобно! У нас ведь, пардон, не ранде-ву, а деловая встреча, так что прошу вас, идемте! Я, честно признаться, голоден как сто волков!
…В трактире было довольно уютно и совсем нешумно – самое подходящее место для беседы.
Расторопный половой из рязанских принес обед, закуски и маленький графинчик смирновской водочки для штабс-капитана. Лиза, все еще испытывая неловкость, в конце концов, вспомнила, что «голод – не тетка» и с удовольствием принялась за селянку и вкуснейшие закуски вроде янтарного донского балычка. Задонский выпил водки, ел со вкусом, но очень как-то красиво и аккуратно: «все же дворянин, офицер!» - мелькнуло у Елизаветы. Наконец, «дворянин и офицер», спросив разрешения у дамы, закурил толстую асмоловскую папиросу и предложил рассказать, какая же беда привела «Елизавету Андреевну» к репортеру «бульварного листка». Выслушав, не перебивая ни единым словом несколько сумбурный и весьма необычный рассказ девушки, Задонский надолго задумался, потом негромко спросил:
- Так вы точно уверены, что ваш батюшка ничего… такого не нашел?
- И вы туда же, Аристарх Матвеевич, - грустно улыбнулась девушка. – Насколько я знаю, нет, ничего «такого». Но ведь за что-то же его… убили… За что?!
- Ну что ж, - репортер щелкнул портсигаром, доставая еще одну папироску, благодарно кивнул подоспевшему с зажженной спичкой половому, затянулся и, задумчиво выпустив голубоватую струйку дыма, подытожил: - Итак… Кроме многих «непонятностей» мы имеем некоего загадочного рыцаря-призрака, как вы утверждаете, и мерзкий плач, кои пугают вас и жить спокойно не дают… Что ж, попробуем этих «призраков разъяснить»! Вы где в Замоскворечье-то проживаете? На Большой Калужской? Знаю. Так, давайте, уважаемая Елизавета Андреевна, мы с вами сделаем вот что…
…Суетный день августовский заканчивался. Солнце уже пряталось где-то далеко за краем подмосковных лесов, высвечивая тихим нежарким светом верхушки яблонь в саду. В уютном полумраке среди кустов и деревьев пахло яблоками, смородиновым листом и особой какой-то прозрачной теплой свежестью, одновременно и радостной и чуть печальной, свойственной лишь последним дням лета… Вскоре свет совсем померк и на сад опустилась густая ночная мгла, лишь слегка подсвеченная далекими яркими звездами, таинственно мигавшими в неправдоподобно высоком черном небе. Над Замоскворечьем повисла тишина, время от времени нарушаемая лаем цепных кобелей за высокими заборами купеческих усадеб и постукиванием колотушки ночного сторожа, лениво бродившего по тонущим в темноте улицам. Тихо. Разве что иногда в саду глухо стукнет о землю упавшее с ветки яблоко…
…Черные стрелки мирно постукивавших ходиков потихоньку подобрались к цифре «двенадцать», отмеряя полночь. Лиза, не по-летнему зябко кутаясь в теплую шаль, с ногами забралась на свою постель и, время от времени бросая опасливо-настороженный взгляд на стрелки часов, незаметно наблюдала за бывшим штабс-капитаном, невозмутимо восседавшим, закинув ногу на ногу, на стуле в уголочке рядом с окошком, выходившем прямо в сад.
«Хорош, молодец… Офицер! А почему все-таки бывший? Неужели натворил что-нибудь? Они, военные, все такие… гусары, - размышляла Лиза, искоса посматривая на репортера, казалось, даже чуток задремавшего. – Да о чем это я?! Какое мне, собственно, до него дело…
Вон, ходики сейчас полночь укажут… А что если сегодня ничего не будет – ни стонов, ни рыцаря этого? И выйду я полная дура и больше ничего… Господи, помоги нам!»
Словно в ответ на несколько сбивчивые и противоречивые мысли девушки в напряженной тишине, окутавшей уснувший старый дом, сначала едва слышно, потом все явственней раздались уже знакомые звуки неясных причитаний и стонов, переходящих в длинный, затяжной вой-плач. Задонский, при первых же звуках встрепенувшийся как хорошая охотничья собака, заслышавшая звуки рогов, стук лошадиных копыт и далекие выстрелы, сделал Лизе знак рукой, повелевая оставаться на месте, сам же живо метнулся в сторону черного хода, через который можно было из кухни попасть в сад. Девушка старательно прислушивалась, прикусив в волнении губку и комкая в пальцах концы шали, но так ничего и не расслышала – в саду и вокруг дома было тихо, поскольку плач вдруг взлетел на какую-то совсем уж высокую ноту, потом сменился коротким визгом и… оборвался так же неожиданно, как и начался…
Со стороны черного хода раздались шумные, торопливые шаги, голос Задонского рявкнул: «Пшел, говорю!» и в комнату как-то боком влетел встрепанный рыжий мальчишка лет двенадцати с рожицей испуганной и нагловатой одновременно. Следом появился репортер и, указывая на испуганно метнувшегося от руки капитана рыжего, пояснил с усмешкой:
- Ваша кикимора болотная, прошу любить и жаловать! – и, грозно хмуря густые брови, обратился к мальчишке тоном, не сулившим тому ничего хорошего: - Ну, рассказывай, голубь, кто велел барышню пугать, вой собачий разводить тут под окнами? Он, Елизавета Андреевна, по лесенке под самую застреху забрался и выл, собака, «пуская» голос то под крышу, то вниз! Говори, стервец, кто нанял?! Сгною в каторге, пащенок!!!
- Ой, дяденька, только не бейте, господин хороший! – захныкал рыжий, хотя даже Лизе было понятно – притворяется, мерзавец. – Дядька один, парень то есть, дал синенькую, попугай, говорит, невесту мою, мол, пошутить хочу над ей, трусихой темной… А больше, хоть режьте, ничего не знаю, вот те крест святой!
- А рыцарь? Он тебе что велел?
- Какой такой лыцарь, господин хоро… - парнишка недоуменно вытаращил глаза. – Ничего не знаю, хоть в участок, хоть в самую каторгу… Не ведаем мы…
- Все врет, ничего не скажет, - сокрушенно покивал Задонский. – И что с тобой, дураком, делать? Ладно, пойдем, голубь конопатый, я тебя еще кой о чем спрошу, потом маленько объясню, что нехорошо тревожить молодых барышень, да и… отпущу, пожалуй. Я скоро, Елизавета Андреевна… Иди уж, Ярославна, поплакала и будет с тебя… стервец!
Репортер увел вяло упиравшегося «злоумышленника», а Лиза некоторое время расхаживала по комнате с мягкой улыбкой на чуточку прояснившемся лице и думала о том, что этот «газетный штабс-капитан» все-таки молодец и малый не промах, и о том, что хотя бы одна загадка разъяснилась и «черт» оказался не таким уж и страшным чудищем, каким она рисовала его в своем воображении, а самым что ни на есть обыкновенным рыжим прохиндеем с улицы…
…Прилично одетый господин в светлом полотняном костюме и соломенном канотье неспешно вышагивал по дощатому тротуару, тянувшемуся вдоль Большой Калужской, и, время от времени сверяясь с какой-то бумажкой, поглядывал на номера домов, вразнобой расположившихся вдоль длинной улицы. Вероятно, искал какой-то адрес, не нашел, досадливо поморщился и, увидев на перекрестке сонно-величавую фигуру городового, небрежно взмахнул рукой:
- Городовой!
Осанистый полицейский повел лениво головой, затем чуть пригнувшись и придерживая колотившую по начищенным сапогам саблю, насмешливо именуемую в народе «полицейская селедка», затрусил, вздымая облачка пыли, к важному господину.
- Урядник Остапенко, - вскинув руку к козырьку фуражки, громко отрапортовал служивый и спросил тоном пониже: - Чем могу, ваше благородие?
- Ну что, брат, рассказывай, что там с моим подопечным? Узнал чего? – так же вполголоса поинтересовался господин в канотье.
- Это вы про огольца-то рыжего? Так ведь тут такое дело, Аристарх Матвеевич… - виновато замялся полицейский и тяжко вздохнул. – Дело, значит, такое… Зарезали ведь вашего мальца! Аккурат вчерашней ночью. Дежурил я, смотрю - идет куда-то пострел, торопится, аж припрыгивает, да… Я, как вы, значит, и просили, за ним этак потихоньку да незаметно. Он за угол-то шмыгнул и слышу я - будто шум какой. Я туда! А он уже на земле упавши и хрипит уже… Я к нему, а он, рыжий, значит, уже и отходит! Получается, не поспел я – виноват, ваше благородие! Ножом его чуток не в сердце…
- Может быть, сказал чего?
- А как же-с! Я как над ним-то наклонился, а он и шепчет тихонько этак – «шпалер…»
- Шпалер? Это револьвер на жаргоне?
- Так точно, ваше благородие, левольверт! «Шпалер», говорит, и все – помер, сердешный…
- Шпалер, говоришь… - Задонский призадумался, покусывая губу и рассеянно оглядывая улицу с редкими прохожими. – Может кличка? Никого такого не знаешь? Из местных или из сухаревских, может, с Хитровки, нет?
- Не упомню, Аристарх Матвеевич – у нас ведь все больше «косые» да «фартовые». Да и шпалер – оружие серьезных «деловых»-«иванов», а у нас все больше шелупонь – у них чаще нож в сапоге или, скажем, гирька в рукаве…
- Ладно, братец, спасибо тебе! За мной не пропадет, сам знаешь, а пока на-ка вот, хлопни за мое здоровье, - репортер незаметно сунул в ладонь городового «синенькую» пятерку. – Если что новенького узнаешь, услышишь – знаешь, где меня искать!
- Будьте покойны, ваше благородие, мы службу знаем! – вновь козырнул полицейский и неторопливо отправился на свой обычный пост…
Окончание:
http://www.proza.ru/2011/03/09/1008