"Я люблю тебя!" - лепетал я, трёхлетний, женщине вдесятеро старше меня, казавшейся древней, прекрасной богиней - в поезде Москва-Симферополь, ночью, в набитом купе, где мужчины резались в карты, а моя бабушка, уже подрёмывая в полглаза, рассеянно теребила вязание. Я был рядом с древней богиней лишь сутки, я не помню теперь уже ни лица её - первой и неповторимой - ни запаха, ни имени...
"Я люблю тебя!" - слёзно шептал я черноволосой смуглянке в последнее лето последнего года в детском саду. У меня осталась её фотография: верхом на пластмассовой утке - глазастая прелесть шести лет от роду, чёрные кудри, чёрные глазки...
"Я люблю тебя!" - клялся я однокласснице в коричневых бантах. Я носил её портфель, рассказывал ей о звёздах, древних египтянах и делении клеток (это в первом-то классе!) Ей всё было интересно, слушала, раскрыв рот - даже отличник Воронцов о делении клеток не знал ничего, а уж так рассказать не смог бы и вовсе никто! Нам было всё любопытно друг в друге - когда взрослых не было рядом, мы баловались первыми любовными ласками. Мы помогли друг другу пережить кризис семи лет, и любовь эта вылилась в многолетнюю дружбу.
И много их ещё было, этих девочек в коричневых бантах, вязаных шапочках, мягких кофточках - всех и не вспомнишь! А потом, когда девочки стали девушками? Да опять всё то же: "Люблю! Люблю!! Люблю!!!"
"Я люблю тебя!" - малевал я белой краской на самой вершине трубы котельной, на высоте метров десять-двенадцать. И все знали, о ком это, и надпись эта до сих пор на месте. А прошло ведь без малого четверть века! Лет пять спустя её первый муж хотел замазать это восторженное признание четырнадцатилетнего подростка, но не долез до верха, уронил ведро с краской на голову дворничихе и попал в КПЗ на пятнадцать суток. Второго её мужа нервная лень одолела уже на полпути к цели. Он предпочёл просто не выходить больше на балкон курить, чтоб не пялилось в глаза это вопиющее безобразие - труба ведь торчала прямо напротив! Её третий муж толст и лыс, он добродушный, щекастый бэби-дядька, он гордится ею и этой надписью тоже. Похоже, это последний её муж.
- А ты любил когда-нибудь? - допрашивала меня кудрявая, озорная рыжуха, будущий прокурор и гроза уголовной шпаны.
- Я ТЕБЯ люблю! - отвечал я отчаянно, даже не надеясь услышать:
- И я тебя, кажется, тоже...
Нам не было ещё и восемнадцати.
Лет через пять я женился - на дочке ведьмы и милиционера.
"Я люблю тебя! Ты моё небо, полное звёзд и светлых ангелов!" - прокричал я в безоблачную высь и отнёс её на руках прямо в ЗАГС.
"Я люблю тебя! Хочу разгадать все тайны твои и исследовать все глубины!" – так, совсем обезумев, беззвучным криком шептал я вслед её лучшей подруге... Океан на цыпочках подкрадывался ко мне изнутри, небо тонуло в его волнах, и у ангелов вместо размокших крыльев отрастали рыбьи хвосты и плавники...
«Я люблю тебя!» - пою я теперь этой странной и строгой женщине под гитару, напялив дурацкое бутафорское сомбреро и наклеив смешные мексиканские усы. И мне хочется унизительно нелепой, клоунской смерти какой-нибудь: застрелиться китайской хлопушкой, отравиться протухшим творогом!
«Завралось слово, истёрлось...» - говорю я себе, и всё же... За окнами, во мраке июльской ночи звёздный ветер расправляет парус новолуния. И я, гоня прочь виноватые мысли, продолжаю расточать ей сладкие, пьянящие комплименты, полные отравы.
И она знает им цену, но яд всё же действует. Её уже объяла томная слабость, сладкая грусть - устремляющая тело прочь из одежды. Похоже, ей хочется сказать что-нибудь резкое, прогнать наваждение, но нет сил...
"Я люблю тебя - знаешь?" - вдруг строго сказала она. Сказала красиво и правильно, и ситуацию подобрала верно, но... Чувство болтается в слове, как маленький шарик внутри большого, пустотелого, предназначенного для чего-то большего - так делаются погремушки, детские или шутовские. Так оно и бывает всегда - люди строят жизнь, исходя из слов, а не из их сиюсекундных, интимно реальных смыслов. Слова надёжнее. Им свойственны определённость и постоянство, а их смыслам - нет. И людям они не свойственны.
И я буду петь, а она - танцевать, и мы будем стыдливо счастливы, пряча неверие в собственные слова, как прячет слабость крутой мачо, или влечение к детям - добрый католик.
«Неужели ты не можешь спеть мне правду о любви? – вздохнёт она про себя, - Правду о страсти… Мой печальный парень в сомбреро, мой юный герой с накладными усами и с расстроенной, надрывно фальшивящей гитарой... Или ты этой правды просто не знаешь? Тоже не знаешь! Ещё? Или уже?..»