Гореть и взрываться

      Спецхимикам бывшего СССР, живым и умершим, посвящается

                В. ФЕДИН

                ГОРЕТЬ И ВЗРЫВАТЬСЯ
                Роман
                ПРОЛОГ
   – Внимание! Минутная готовность!
   Усиленный динамиком голос оператора заполнял пультовую, отражался от монолитных железобетонных стен и потолка, наваливался на людей ощутимой тяжестью. Зеленые линии на экранах осциллографов настороженно замерли. Встревоженно мигала одинокая красная лампочка.
   – Блокировка? – прогремел динамик.
   – Есть блокировка! – отозвался обычный человеческий голос, показавшийся слабеньким и неубедительным.
   – Первая группа? – допытывался динамик.
   – Первая на нуле!
   – Вторая группа?
   – Вторая на нуле.
   Высокий молодой мужчина внимательно смотрел на стоящую рядом пожилую женщину. Его взгляд был напряжен и выдавал внутреннее волнение. Перекличка продолжалась.
   – Питание ликвидатора? – неумолимо допрашивал динамик.
   – Есть, – отозвался голос.
   – Питание заряда-ликвидатора?! – громкость исходившего из динамика голоса достигла предела.
   – Есть питание заряда-ликвидатора! – буркнул тот же голос.
На лице женщины мелькнула беглая улыбка. Оператор оторвался, наконец, от микрофона, покосился на стоящих и как-то буднично сказал:
   – Отсчет!
И тут же начал считать, следя за вспыхивающими перед ним цифрами:
   – Десять. Девять. Восемь...
    "Если и сейчас уровень будет прежним... – подумал мужчина и тут же оборвал эту мысль. – Конечно, будет. Чудес не бывает. Значит, опять работа, работа, работа".
   – Два. Один. Ноль!
   Палец оператора, лежащий на большой красной кнопке, настораживающе расположенной в одиночестве посредине огромного пульта, резко надавил кнопку. Дернулись зеленые линии осциллографов. Щелкнули самописцы. Непомерной толщины пол заметно дрогнул. Я все кончилось.
   Замерли, как насытившиеся змеи, зеленые линии. Замолчали самописцы. Стало так тихо, что слышалось простуженное дыхание одного из помощников оператора. Люди молчали. И тогда сквозь бетон в пультовую ворвался коротким гулким ударом звук мощного взрыва. И снова зазвучали голоса.
   – Отсос!
   – Есть отсос.
   – Снять питание!
   – Питание снято.
Высокий мужчина недовольно рассматривал мокрую ленту фотобумаги, на которой змеились резкими всплесками жирные черные линии.
   – Плохо? – негромко спросила женщина.
   – Плохо, Анна Петровна. Весьма и весьма плохо.
Женщина уверенно развернула ленту к себе.
– О, бризантность высокая.
   – Скалы рвать можно, – усмехнулся мужчина. – А вот добывать руду нельзя. Разнесет в пух и прах. Можно? – спросил он вдруг, кивая куда-то в сторону.
   – Виктор Алексеевич! – позвала женщина.
   – Да. Анна Петровна? – отозвался оператор.
   – Как отсос? Можно заходить?
   – По инструкции – еще двадцать минут.
   – Не отравимся! – решительно сказал мужчина.
    – Снимите блокировку, мы пройдем в кабину, – сказала женщина оператору.
   Тот пожал плечами и повернул большой переключатель. На пульте погасла красная лампочка.
   Узкий бетонный тоннель В мощной обваловке резко менял направление под тупыми углами. В конце последнего отрезка тоннеля чернела железная дверь. Гулкие звуки шагов затихли. Шедший впереди помощник оператора с видимым усилием повернул штурвал, нажал кнопку. Загудел электродвигатель. Массивная плита металла с недовольным рокотом ушла в боковую стену тоннеля. На людей пахнуло острым запахом сгоревшей взрывчатки.
   – Детонатор, – негромко сказала женщина помощнику оператора и вопросительно посмотрела на мужчину.
   Тот молча кивнул. Помощник оператора протянул к ним руку в кожаной перчатке. На ладони лежали закопченные мелкие осколки. Женщина внимательно посмотрела на высокого мужчину.
– Неужели правду говорят, что вы по остаткам детонатора определяете свойства ВВ?
Мужчина напряженно рассматривал осколки и ничего не ответил.
   – Н-да, – наконец раздраженно сказал он. – Скалы рвать можно. Ну, что ж, Анна Петровна, спасибо за внимание. Мне пора на поезд.
    – Коллегия? – спросила женщина.
   – Да, – рассеяно ответил мужчина и вдруг улыбнулся.
Женщина удивленно посмотрела на него.
    – Я подумал... – с улыбкой сказал мужчина. Он сделал широкий плавный жест рукой, как бы представляя женщине все, что их окружало. – Это странно: бетон, взрывы и – женщина.

                ЧАСТЬ I

                Глава 1

                1. В Заозерск
   Поезд до Заозерска плелся чуть не неделю. В вагоне было холодно, неуютно, грязно, но молодые инженеры не унывали. Как-то само собой получилось, что Женя Сомов, бывший староста группы, которого за невероятно рыжий цвет волос звали "инфракрасным", сохранил за собой командование. Он установил твердый распорядок дня, ввел дежурство по "пищеблоку". Утром вместо зарядки четверо молодых специалистов гуськом проходили вдоль всего состава. Гулко хлопали тамбурные двери, в переходах обдавало морозной пылью. Ворчали проводники, ворчали пассажиры плацкартных вагонов, но Женя упорно вел свою маленькую бригаду сначала по ходу поезда, потом в обратном направлении.
Обедать ходили в вагон-ресторан. Гена Новиков пытался ввести в рацион стопочку, но Женя был неумолим. Надя и Лена поддержали его. Они уже знали, что может выйти из "стопочки". По вечерам пили чай в купе, говорили о будущей работе. Гена Новиков и Лена Кутузова получили направление на завод, а Женя и Надя Петрова – в Заозерский НИИ промышленных взрывчатых веществ.
   Из них в Заозерске был только Женя, который проходил там преддипломную практику. Он взахлеб восторгался начальником технологической лаборатории Баксаковым, превозносил мудрость начальника этого отдела Жирова. Вообще, Женя считал, что современный мир стоит на технологах. Он твердо решил работать только в лаборатории Баксакова. Но в его восторженных рассказах Надя улавливала тревожные сведения о трудностях с жильем, о никудышном снабжении, о жесточайшей междоусобице в НИИ промВВ.
   Гена и Лена поддерживали мнение Жени о технологах, но к технологам НИИ относились пренебрежительно.
   – Во-первых, зарплата в НИИ в полтора раза меньше, – загибал Гена пальцы. – Это уже показатель. Говорит о роли, так сказать. Во-вторых, они там настолько заспециализировались в своих узеньких направлениях, что не представляют технологии в целом, – и Гена показывал на кончике мизинца узость направления работы технологов в НИИ.
   – Отработка технологии начинается на заводе, – подхватывала Лена, – Только валовый завод может создать настоящую промышленную технологию!
   Женю такое отношение обижало, он горячился.
   – Да заводчане не видят перспективных задач! – кипятился он. – Им там все равно, что делать: брак или продукцию, шел бы вал. А качество обеспечивают только разработчики технологии в НИИ. Что они заложат в директивную технологию, то и будет на века!
   Когда эти бесконечные и, в общем-то, бесполезные споры надоедали, Гена включал свой магнитофон на батарейках. Он вез с собой два чемодана, и один чемодан был полностью набит записями песен Высоцкого. Кроме Высоцкого Гена никого из певцов не признавал. По мнению Жени, половина записей была жалкой подделкой под Высоцкого.
   А Надя Петрова слушала эти бесконечные споры, слушала песни Высоцкого и подделки под него и думала. На практике она побывала на двух заводах и вынесла оттуда твердое убеждение, что на завод можно идти, только если хочешь поскорее выработать "вредный" стаж, а потом жить в свое удовольствие и дожидаться льготной пенсии. Не понимала она и Женю. "Инфракрасный" считается восходящей звездой в их потоке, и вдруг он решил идти в технологи, годами исследовать влияние вращения мешалки на что-то там такое.
   Надю привлекала физико-химия промВВ. Дипломную работу она защитила с блеском. Декан долго уговаривал ее остаться при кафедре в аспирантуре, но Надя твердо решила ехать в Заозерск. На то были две важные причины.
   Во-первых, Заозерск – самый дальний пункт от их ВУЗа, а Наде надо было уехать как можно дальше. Пусть Виталий остается тут со своей Сабиной. Подумаешь, болгарочка. Никакая она не красавица, просто немного привлекательная. . И она бросит его. Не променяет же она родину на этого случайного для нее и не очень-то умного парня. Через годик-другой Виталий пожалеет о Наде, но будет поздно. Надя будет уже очень далеко. В Заозерск он, конечно, не поедет, пусть всю жизнь вспоминает и мучается! А Надежда Петрова в Заозерском НИИ промВВ проявит себя, станет видным ученым. Виталий будет писать ей покаянные письма, но ее будет интересовать только наука.
   Во-вторых, когда она делала еще курсовую работу, профессор Казаков, ее руководитель, заставил ее изучить всю имеющуюся в их институте литературу о новом классе промышленных взрывчатых веществ – пластонитах. Литературы было мало, потому что пластониты только недавно были разработаны. Профессор Казаков сказал, что авторы пластонитов, Соколов и его сотрудники, открыли новую страницу в отрасли, создали принципиально новый класс промВВ.
   Принимая у Нади курсовую работу, профессор чуть не два часа рассказывал ей о пластонитах. Он говорил, что в химии и технологии промВВ пластониты произвели революцию. Классические аммоналы, аммотолы, аммониты, акватолы и прочая взрывчатка, чуть ли не сто лет применившаяся во взрывном деле, уходит в прошлое. Начался новый этап во всей отрасли промВВ.
   Профессор говорил, что этот новый этап связан с именами молодых, но перспективных ученых: Соколова, Елецкого, Арутюнянца, Самохина, Петровой. Кстати, не родственница ли Надя Ларисе Ивановне Петровой из Уральского НИИ? Нет? Тут профессор глубоко вздыхал. Он много говорил об этой Ларисе Ивановна Петровой, якобы красивой и умной. Он говорил еще, что сейчас наиболее перспективные работы сосредоточены в Заозерском НИИ промВВ.
   Поэтому, когда Женя Сомов поехал на практику в Заозерск, Надя попросила его посмотреть, что это за Соколов. Но "инфракрасный" ничего путного не привез. Соколова он видел несколько раз издали. Дядька как дядька. Еще молодой. Длинный здорово, а так все в норме. Говорят о нем разное, одни ругают, другие хвалят.
   Темой дипломной работы Нади была разработка новой модификации пластонитов, профессор Казаков назвал эту модификацию "пластонит-Н", то есть пластонит Надежды (Петровой). Надя разработала этот "пластонит-Н". Уже после защиты профессор сказал ей, что если уж она решала поехать в Заозерск, то должна работать под началом Соколова и никого другого. И вот инженер Петрова едет в Заозерский НИИ промВВ с твердым намерением вместе со знаменитым Соколовым открывать новые страницы истории промВВ.
    Последний день пути молодые специалисты не отрывались от окна. Поезд здорово опаздывал, и когда он прибудет в Заозерск, было известно одному аллаху. Они жадно глядели на скучный, присыпанный снежком пейзаж и подшучивали над Женей, расхваливавшем Заозерск и природу вокруг него.
   – Где же твои несравненные по красоте виды?
   – Тот сарайчик за озером это и есть Заозерский НИИ?
   "Инфракрасный" беззлобно отшучивался. Тревога перед завтрашним днем будоражила нервы. Все были возбуждены и напряжены. Спокойнее всех держался Гена Новиков. Он с наигранным спокойствием уверял, что работа везде одинакова, что сейчас на зарплату инженера не проживешь, и первое, что он сделает в Заозерске, это подберет бригаду надежных ребят, мастеров на вое руки, – для "калыма". В Заозерске, по его словам, наверняка дефицит в рабочих руках. А сколотив деньгу, он обязательно вернется в "Европу".
   Слушать его Наде было неприятно, но она понимала, что Генка просто выпендривается, чтобы скрыть свое беспокойство. Никто не может оставаться спокойным, когда решается его судьба, но каждый ведет себя в соответствии со своим характером.
  Вокзал в Заозерске оказался маленьким и грязным. Город вокруг вокзала тоже не вселял больших надежд – это был провинциальный серый городишко, вроде лермонтовской Тамани.
Они разделились попарно, договорились о встрече вечером здесь же, на вокзале и поехали искать свою работу.
   Надя и Женя доехали быстро: автобус шел почти до проходной НИИ. В отделе кадров их встретила заведующая сектором ИТР, молодая красивая женщина. У нее была теплая улыбка, она так заботливо расспрашивала их о дороге, что отчаянно трусившая Надя незаметно для себя успокоилась, оттаяла, и ей стало казаться, что она в своем родном деканате, только вместо строгой Тамары Ипатьевны с ней говорит эта милая Галина Ивановна.
   С Женей дело решилось просто. На него была заявка из отдела Жирова. Женя начал было выступать, что он приехал сюда работать не в отдел Жирова, а в лабораторию Баксакова, но Галина Ивановна с той же милой улыбкой пояснила:
   – Мы направляем молодых специалистов по самостоятельным подразделениям, а лаборатория Баксакова входит в отдел Жирова. В отделе вас направят куда надо. Заявку на вас давал Баксаков.
   Она вручила Жене кучу бланков, которые надо было заполнять, и "инфракрасный" убежал.
С Надей было сложнее. Оказалось, что на выпускницу их института здесь было две заявки: в отдел Огурцова и в отдел Кузурмана. От Соколова заявок на молодых специалистов не было. Когда Галина Ивановна спросила, в каком из этих двух отделов Надя будет работать, Надя тихо, но твердо оказала:
   – Я буду работать только у Соколова.
Галина Ивановна внимательно посмотрела на нее.
   – Вы проходили у нас практику в этом отделе?
   – Нет. Но это тема моей дипломной работы.
   – Тема темой, – вздохнула Галина Ивановна, – а лимиты лимитами. В отделе Соколова нет вакансий.
   – А можно, я позвоню Соколову, – решилась Надя.
Галина Ивановна снова любезно заулыбалась.
   – Я сама найду его и договорюсь. Вы не волнуйтесь.
Но Соколова не оказалось на месте.
   – Мы вот что сделаем, – сказала Галина Ивановна. – Вам надо проходить инструктаж, медкомиссию, возьмите эти бланки, там все указано, где и что. Жить вы пока будете на загородной турбазе, туда ходит служебный автобус. А сегодня после обеда позвоните мне. Я найду Виктора Ивановича и попытаюсь договориться с ним.
   После обеда Надя зашла к Галине Ивановне. Та сказала:
   – Виктор Иванович будет ждать вас завтра утром у проходной. В половине девятого.
Она упорно называла Соколова Виктором Ивановичем. "Он здесь важная фигура, – решила Надя,    – Или она просто в него влюблена". Сама она сейчас почти ненавидела этого Соколова. Она ехала к нему на край света, а он даже не дал заявку на нее, молодого специалиста!
   Вечером четверо друзей встретились на вокзале у камеры хранения. Женя Сомов излучал сияние.
   – Баксаков – человек! Полгода мне место держал!
Гена Новиков был задумчив.
   – Не знаю, что делать. Предлагают мастером на новый участок. Или в техотдел инженером. В цехе зарплата больше, но работать по сменам. Опять же, вредность идет, пенсия в сорок пять. Но на "калым" там рассчитывать не надо.
   Надю взбесила его расчетливость. Сдерживаемое весь день напряжение она выплеснула на Гену.
 – Ты инженер или хапуга? Стяжатель несчастный! Только деньги на уме! Нечего было место занимать в институте. Валяй в свой техотдел и работай по звонку! Да скорее найди жену с квартирой и машиной!
      Ошарашенный Гена стоял с раскрытым ртом. Он даже не подумал оправдываться или возмутиться. Женя усиленно моргал рыжими ресницами. Казалось, от них летят искры. Лена Кутузова обняла Надю.
   – Ну что ты... Раскипятилась, как паровой утюг. У тебя что, сорвалось с Соколовым? –    Лена, как всякая женщина, быстро поняла истинную причину Надиной вспышки.
Наде стало стыдно. Генка же не виноват, что сейчас перепроизводство инженеров, что на зарплату инженера невозможно нормально жить, инженер получает сейчас меньше рабочего в том же цехе, в своей же смене. Она благодарно прижалась к Лене, потом виновато посмотрела на Гену.
   – У Соколова нет мест.
   – Это – показатель! – преувеличенно бодро заговорил Гена. Он великодушно решил не обращать внимания на женскую истерику. – Ты с ним самим говорила?
   – Он завтра соизволит провести переговоры со мной.
   – А ты не обижайся, – добродушно проронила Женя. – Я Баксакова и то четыре часа ловил. Хорошо еще, что Соколов не в командировке.
   Он поглядел на часы и спросил уже у всех:
      – Так какие планы на ближайшие два часа?
   – Надо осваивать свое койко-место, – твердо сказал Гена. – Нам е Леной дали места в общежитии. А вас куда загнали?
   – Меня – на турбазу, – грустно сказала Надя.
   – Ого, – Женя почесал затылок. Снова Наде показалось, что из-под его пальцев полетели огненные искры. – А мне дали место в малосемейном, тут, на поселке. В красном уголке.
   Некоторое время все молчали. Бытовые трудности вызывали тревогу. У Нади мелькнула в который уже раз за сегодня мысль: а стоило ли ехать в такую даль, когда она без всяких хлопот получила бы целую комнату в своем городе, в общежитии аспирантов? Женя снова взял инициативу в свои руки.
   – Ладно. Сегодня осваиваем свои койко-места. Я провожу тебя, – и он обернулся к Наде.    – А завтра в семь – сбор у ресторана "Север".
      Наутро Надя заняла свой пост у проходной в восемь часов. Она приехала с первым автобусом, потому что боялась опоздать. Следующий автобус отходил от турбазы только через сорок минут.
   На турбазе Наде понравилось. Ей достался двухместный номер. Соседкой была тоже молодая специалистка, Валентина из сибирского вуза. Она приехала в большой компании однокашников. В честь прибытия пополнения в лице Нади они организовали "товарищеский ужин". Было вино, было весело, сегодняшние тревоги немного сгладитесь. Новые знакомые успокаивали Надю.
   – Зачем тебе Соколов? – убеждал Надю долговязый Владлен. – Иди к нам в отдел автоматики, будем вместе работать.
   Надя, смеясь, отстраняла слишком уж близко придвинувшегося Владлена. Ее дневные сомнения почти совсем испарились.
   Но сейчас, когда она томилась у запертого отдела кадров, тревога снова охватила ее. Народ только начинал идти на работу. В двадцать пять минут девятого к Наде подошел высокий, совсем еще молодой мужчина в черном пальто и ондатровой шапке. "Соколов!", – догадалась Надя и внимательно посмотрела на подошедшего. У него была стройная фигура, и он не казался слишком высоким, как говорил Женя. Но когда он подошел ближе, Надя чуть не ахнула: она едва доставала этому человеку до плеча, хотя роста она была не маленького. У Соколова было довольно симпатичное, энергичное лицо с крупными чертами, на лбу были заметны морщины, вблизи он казался старше, чем показалось Наде. Глубоко сидящими глазами мужчина пристально посмотрел на Надю.
   – Вы Петрова?
   Голос у него был глуховатый, но приятного тембра, настоящий мужской баритон.
   – Да, – ответила Надя, продолжая разглядывать "того самого" Соколова
   – Я Соколов, – представился мужчина. – Давайте погуляем.
   Он улыбнулся. Улыбка у него была удивительной. О таких улыбках говорят: солнечная, щедрая. Надя за эту улыбку сразу простила Соколову все, что она пережила за эти сутки. Она даже почувствовала, что могла бы влюбиться в Соколова. Просто обаятельная улыбка была у него.
   Соколов, продолжая улыбаться, легонько тронул Надю за локоть, направляя ее на дорожку. Они бродили по площади перед проходной. К проходной непрерывным потоком шли люди. Соколов раскланивался налево и направо. Он задавал Наде самые неожиданные вопросы. Она не успевала толком ответить, как он задавал новый вопрос, снова не дослушивал, перебивал, будто торопился куда-то.
   – Что такое взрыв? Почему она пользуется этим определением? А что говорит академик Крюков по этому поводу? Она не видит здесь противоречий? А тогда что такое детонация? Вот-вот, не одна она путается в этом вопросе. Так что такое взрыв?
   Надя с ужасом начинала понимать, что она совершенно ничего не знает ни о взрывах, ни о детонации, ни о взрывчатке. А Соколов улыбался и продолжая задавать вопросы. Допрос продолжался минут двадцать. Потом, оборвав Надю на полуслове очередного ответа, Соколов  воскликнул:
   – Галина Ивановна! Доброе утро!
Подошла Галина Ивановна. Она порозовела от мороза и казалась очень красивой и эффектной в пальто с песцовым воротником и норковой шапочке.
   – Вопрос решен, – сказал Соколов Галине Ивановне. – По штатному расписанию у меня мест нет.
   Он озабоченно посмотрел на часы. У Нади все оборвалось внутри. Значит, она "не показалась" Соколову. Он решил не брать такую бездарь в свой отдел. Вот тебе и новые странницы истории промВВ. Зачем она ехала в этот унылый Заозерск?!
   Соколов о чем-то говорил с Галиной Ивановной, но Надя его не слушала. Сегодня же она соберет чемодан и уедет отсюда назад, попросит профессора Казакова помочь ей с аспирантурой. Ей еще надо учиться и учиться. И тут Галина Ивановна взяла ее под руку и с улыбкой сказала:
   – Вот как чудесно все получается. Вы не волнуйтесь, у нас еще не было случая, чтобы принятый временно молодой специалист не стал постоянным.
   Надя с отрешенным видом непонимающе смотрела на нее, на Соколова.
   – Не волнуйтесь, – улыбнулся Соколов. – Это ничего. Мы вас примем временно, на период декрета нашей сотрудницы. Через полгода вы станете постоянным сотрудником. Мы это частенько практикуем. До встречи!
   Он приветственно поднял руку и быстро пошел к проходной. Надя растерянно смотрела ему вслед. "Все-таки он действительно здорово длинный", – некстати подумала она. Рядом легонько вздохнула Галина Ивановна. Надя посмотрела на нее. Галина Ивановна с задумчивой улыбкой смотрела вслед Соколову.
   – Видите, как все хорошо получилось, – повернулась Галина Ивановна к Наде. – Вы оформляйтесь, все будет в порядке.

      2. Коллегия
   Москва изнывала от зноя. Такой жары москвичи не помнили. Чудовищная жара придавила огромный город, замедлила полусумасшедший темп его жизни. Горели окрестные болота, и удушливый дым стелился по улицам. Люди втискивались в жалкие клочки тени и мечтали о дожде, о назойливом, скучном дожде.
    На четвертом этаже высотного здания в зале заседания коллегии министерства под потолком крутились новомодные вентиляторы, но прохлады не приносили. Соколов изнемогал. Страшно хотелось пить, но выпитый в перерыве "Боржоми" тут же выступил потом, и сейчас нейлоновая рубашка горячим компрессом облепила тело.
   Заседание коллегии вел министр. Среднего роста, коренастый, в отлично сидящем  легком костюме, он, казалось, не замечал жары и ни на минуту не оставался в покое. Он ходил по залу, останавливался у трибуны и рассматривал докладчика, будто видел его впервые, подходил к столу, перебирал бумаги, снова начинал ходить по залу. Члены коллегии, сидевшие за громадным столом, то и дело пили "Боржоми". Для остальных же, втиснувшихся в полукресла, обитые скользким кожзаменителем, заседание было пыткой.
   "Черти старые! – сердито думал Соколов о министре и членах коллегии. – Они-то все прошли естественный отбор, у них здоровье лошадиное. А тут и ноги протянуть недолго".
   Коллегия заседала уже четыре часа. Вопрос рассматривался тяжелый: состояние работ по теме "Север". По этой теме с многомиллионным бюджетным финансированием министерство предусматривалось разработать новую взрывчатку для горняков Норильска. Но все НИИ министерства уже дважды срывали назначенные сроки.
   Само по себе создание новой мощной взрывчатки не представляло особой трудности. Трудным оказалось другое. Новое промВВ должно было надежно работать в широком диапазоне температур, быть дешевым и безопасным  при высокой концентрации метана в забоях. . И вот этого сочетания свойств пока не удалось обеспечить.
   Соколов участвовал в подготовке проекта решения коллегии. Да и всем присутствующим этот проект был хорошо знаком. На обсуждение такого высокого уровня выносятся вопросы, каждое слово которых согласовано со всеми участниками. Все знали, что Баранов, директор головного по теме "Север" НИИ получит выговор за срыв сроков. Заместители директоров всех НИИ, участники этой темы, получат строгие выговоры по министерству. Все знали, что главный "ответчик", начальник отдела Барановского НИИ Радченко свалился с инфарктом, и больше он не работник в отрасли: работа со взрывчаткой требовала здоровых людей. Все знали, что в проекте решения, который составлялся в муках и спорах, нет главного: нет ответа на вопрос, как же выполнить тему "Север"? Даже коллективными усилиями не удалось решить этот проклятый вопрос.
   Сейчас всем хотелось одного: скорее получить свою порцию "ОВ" – очередной взбучки – и найти где-нибудь какое-то подобие прохлады.
   А министр неутомимо, час за часом расхаживал по залу, засунув руки в карманы брюк, и вел заседание в своей излюбленной манере, которая бесила Соколова. Он не давал докладчикам говорить по намеченному плану. С первых слов он перебивал говорившего и закидывал его жесткими вопросами, смысл которых сводился к извечному: как вы дожили до такой жизни, и до каких пор это будет продолжаться...
   Соколов слушал выступающих, изнывал от жары и предавался своему любимому занятию: наблюдал. При каждом удобном случае он наблюдал за министром, пытался проникнуть в характер, мысли, логику крупного руководителя. Ему давно хотелось сделать портрет этого человека, который вот уже двадцать лет занимал этот высокий пост. Останавливало его не только недостаточное знание. Он боялся обвинений в лести. А его очень интересовал министр. Соколову хотелось понять, какие качества приводят человека к вершинам управления, хотелось оценить свои возможности.
   Он переключился на другого колоритного человека: академика Крюкова, директора центрального НИИ их министерства. Это самая крупная фигура в отрасли. Он из тех, кто "зачинал" это направление отечественной промышленности. Его уважают и побаиваются. Ходят слухи, что академик немало способствовал тому, что как-то незаметно исчезли со сцены все да одного, с кем он "зачинал". Нет, он не писал доносы в НКВД, не устранял "врагов народа". Но, многие из тех, кто вольно или невольно вставал на его пути, как бы талантливы они ни были, почему-то скатывались по ступенькам служебной лестницы вниз, уходили из отрасли, которую сами же создавали. А те, кто оставался, быстро умирали от инфаркта, от тромбофлебита, от эмфиземы легких.
   Научный руководитель Соколова по кандидатской диссертации профессор Карасев сопротивлялся судьбе в лице академика Крюкова дольше всех. Он был, пожалуй, основным конкурентом Крюкова на те высокие титулы, которые достались Крюкову. И он не ушел из отрасли. Но он пережил два инфаркта – в тридцать шесть и в сорок пять лет, а в возрасте пятидесяти двух лет умер от третьего инфаркта в вагоне метро на станции "Таганская". Об этом Соколову не раз рассказывала вдова профессора, она же посвятила его во многие тайны "мадридского двора", имеющие место в Центральном НИИ. Даже если половина ее сведений относились к ее личной неприязни к человеку, затравившему ее мужа, то и оставшейся половины было достаточно, чтобы задуматься о стиле и методах действий некоторых крупных советских ученых.
   Соколов не признавал таких методов. Он не был лишен карьеризма, да и какой человек в тридцать и даже сорок лет не мечтает о карьере – научной, административной – но он раз и навсегда решил, что лучше останется "при своих интересах", чем использует хотя бы один из методов, входящих в арсенал академика Крюкова.
   Он не любил Крюкова уже давно. Еще когда Соколов поступал в заочную аспирантуру Центрального НИИ, то при ответе на вопрос не назвал Крюкова в числе создателей теории взрыва. Не назвал он его неслучайно. По литературе он смог сделать вывод, что основные положения этой теории разработали другие ученые, в том числе профессор Карасев. Крюков же, насколько смог понять Соколов, проделал большую, но компилятивную работу: собрал воедино труды своих подчиненных и оформил это в виде докторской диссертации.
   Так или иначе, но на экзамене Крюков, председатель комиссии, был шокирован ответом Соколова. Он вскочил из-за стола и, бегая по помещению, возмущенно восклицал: "Он даже этого не знает! Кого мы берем в аспирантуру?!" Только заступничество профессора Карасева помогло Соколову поступить в аспирантуру. Правда, потом он убедился, что поступать в заочную аспирантуру было не обязательно: он с таким же успехом мог защитить диссертацию соискателем.
   Сейчас на трибуне под перекрестным допросом барахтается заместитель Крюкова, профессор Кривоногов, а академик спокойно сидит за огромным столом коллегии и откровенно дремлет. Но вот министр назвал его фамилию. Крюков открыл один глаз, лениво посмотрел на нарушителя его спокойствия и снова задремал.
   Соколов покосился направо. Там сидел директор головного НИИ по теме "Север" Баранов. Накануне коллегии Соколов провел с ним интересный вечер в гостинице. Баранов благоволил к нему. Заозерский НИИ формально меньше всех участвовал в этой теме, но Соколов искренне стремился решить проблему универсальной взрывчатки, и Баранов оценил это. Да и раньше, до "Севера", у них были хорошие отношения.
   Вчера вечером Баранов пригласил Соколова в свой "люкс", угощал яблоками, рассказывал много интересного из своей богатой служебными перипетиями жизни. Жизнерадостный стодвадцатикилограммовый здоровяк, он весело похохатывал, слушая Соколова, заинтересованно расспрашивал его о делах Заозерского НИИ. Для Соколова этот вечер дал многое в его понимании путей к успеху в науке. Непременным условием для продвижения к верхним ступеням было железное здоровье. Соколов с грустью понял, что его шансы невелики: он с детства "чувствовал" свое сердце и напряженную работу выдерживал только благодаря молодости.
   И еще многого не находил в себе Соколов, необходимого для того, чтобы стать крупным руководителем. Крупный руководитель и сентиментальность были несовместимы. Соколов же считал себя мягким, жалостливым, мечтательным, то есть, сентиментальным. Все руководители, которых он знал лично, были людьми жесткими, даже, пожалуй, безжалостными. Не говоря об академике Крюкове, которого Соколов считал способным на все, он видел, что сочувствие к подчиненным – своим ли, чужим ли, – к коллегам, равным по рангу, у руководителей никогда не замечалось. Он и сам не раз испытывал на себе гнев руководителя: и своего директора, и начальника главка, и заместителя министра, в молодости много натерпелся от своего начальника лаборатории. Он прекрасно помнил, что в такие минуты он чувствовал себя беспомощным, униженным и жалким, как насекомое или червяк. Ему не всегда удавалось сдержаться, но он старался не повышать голоса на тех, кто не мог ему ответить тем же.
   Самое первое унижение он испытал на первом году работы, еще на заводе. Он уже был начальником мастерской, в его подчинении было большое хозяйство. И однажды к нему в мастерскую с проверкой состояния "режима" пришел заместитель директора завода, суровый, высокомерный, холеный  мужчина под пятьдесят, бывший работник "органов". Он обнаружил массу беспорядков, попенял Соколову и пригласил его к себе после работы в заводоуправление. Когда Соколов пришел в его кабинет, заместитель директора спокойно, с какой-то брезгливостью, перечислил все обнаруженные нарушения, многозначительно заметил, что такая низкая требовательность не соответствует должности начальника мастерской. Потом он сделал томительную паузу.
   Все это время Соколов стоял перед ним, ему не было предложено сесть. И эта пауза после нескрываемо брезгливого перечисления его грехов была почти нестерпимой. А заместитель директора снисходительно смерил его оценивающим взглядом и поинтересовался:
   – У вас еще какая-нибудь специальность есть?
Вот тут Соколов впервые в жизни понял, что такое унизительное бессилие. Его собеседник, судя по всему, бывший большой начальник из конвойных войск, не сомневался, что по прямой профессии Соколов никуда не годный работник. Он не говорил этого прямо, видимо, это был опытный человек. Но его мнения было достаточно, чтобы Соколова лишили права работать на закрытых, режимных предприятиях, правила в этом отношении были строгие.
   Соколов стоял в холодном поту и ничего не мог поделать. Он не мог оправдываться, потому что его пока прямо ни в чем не обвиняли. Он не мог возмутиться, потому что его ничем прямо не оскорбили. Оскорбительные слова не прозвучали. Был только тон, тон безраздельного превосходства, тон господина в разговоре со слугой. И был вопрос, безобидный, отеческий вопрос, который вполне мог стать основанием для приказа об увольнении Соколова по служебной непригодности.
   Потом Соколов не раз был свидетелем случаев, когда неудовольствие руководителя разрушало судьбу человека. Каждый раз это казалось диким и несправедливым, но это происходило не раз. Человек не справлялся со своими обязанностями, что ж, это бывает. Но что мешало руководителю спокойно освободить этого человека от непосильной должности, без унизительной процедуры разбирательства, многозначительных оценок всех сторон его работы и жизни самыми различными инстанциями? Ведь неспособность человека справиться со своими обязанностями говорит прежде всего об ошибке руководителей, когда-то выдвинувших этого человека.
   Но самое неприятное, что Соколов связывал с высокой должностью, была необходимость перешагивать через многое: через чужие судьбы, через человеческие чувства. Однажды на его глазах министр разносил начальника отдела из НИИ Крюкова. Министр не стеснялся в выражениях, сыпал на поникшую голову виновного отборный мат. А тот то краснел, то бледнел, то пытался оправдываться. Он не оскорбился, не возмутился. Он униженным голосом лепетал что-то, обвинял недобросовестных работников завода, допустивших отклонения от технологических режимов. Соколов не мог забыть этот подобострастный голос, эти жалкие слова ябедника, эту раболепную позу... Того беднягу тут же сняли с работы, потом Соколов иногда встречал в коридорах Центрального НИИ жалкую тень этого бедолаги.
   А сколько раз на его глазах всеми уважаемые люди "топили" друг друга, "подставляли" лучших своих друзей, для того лишь, чтобы удержаться на своем служебном месте, а то и сделать шаг вверх по служебной лестнице.
   Он задавал себе вопрос: останется ли полноценной психика этих людей, когда они достигнут, наконец, своей заветной высокой должности? И он не мог ответить на этот вопрос положительно.
   Беседуя вчера с Барановым, Соколов понимал, что этот разговор для Баранова – разрядка перед завтрашней коллегией, отдых перед боем после многомесячного напряжения, перенести которое средний человек не способен.
   Они частенько встречались в командировках. Иногда Соколову становилось невыносимо от служебных передряг, и он – в шутку ли, всерьез ли, он и сам не знал – просил Баранова взять его в свой НИИ. Баранов похохатывал, похлопывая его по плечу огромной мясистой ручищей и говорил: "Каждому овощу – свой огород".
   Иногда Соколов приезжал по делам в НИИ Баранова. Несколько раз Баранов в его присутствии разносил своих начальников отделов. Он громко шумел и грезил заменить нерадивых подчиненных на Соколова.
   – Вы посмотрите! – возмущался в таких случаях Баранов. – Он сумел это сделать! – Его толстый волосатый палец упирался в грудь Соколову. – А у него там свои задачи, в Заозерске. Он их решает, да еще вам помогает! А вы свое кровное дело не делаете.
   Соколову в таких случаях становилось неудобно. Но коллеги, к счастью, не возмущались. И не только потому, что привыкли к такому обращению. Все НИИ министерства работали по одним и тем же темам, хотя у каждого были и свои задачи. Один из НИИ был головным по одной из таких общих тем, а остальные подключались ему на помощь для решения частных задач.
   – Чертова конкуренция, – ворчали получившие порцию ОВ.
   – Не конкуренция, а здоровое социалистическое соревнование, – ехидничали избежавшие разноса.
   Вчера вечером, прощаясь о Соколовым, Баранов подмигнул и спросил:
   – Дрожат коленки?
   – Дрожат, – согласился Соколов.
   – Ничего, – хохотнул Баранов – Потопчут и разойдутся.
   Сегодня Баранов делал основной доклад. Конечно, связного доклада не получилось. На первых же минутах министр перебил Баранова.
   Моложавое лицо министра не выражало эмоций. Он был как будто "воплощением" – воплощением того, о чем люди в обычной жизни не задумываются: воплощением власти государственной, власти партийной – он был членом ЦК.
   Баранова он продержал на трибуне два часа – два часа под мерными ударами тяжелых вопросов, ответ на которые не требовался. Когда Баранов сел на место, Соколов не узнал его: вместо жизнерадостного здоровяка средних лет в кресло тяжело опустился обмякший старик с морщинистым лицом. А министр принялся за заместителей директоров НИИ. Начал он с Мохова, заместителя Баранова.
   Соколов был вызван на коллегию личной телеграммой министра. Он готовился делать доклад, но утром в министерстве появился его шеф Гусакович, заместитель директора Заозерского НИИ по научной работе. Он заявил, что доклад будет делать он. Соколов обрадовался: ему совсем не улыбалось испытать на себе гнев министра. И в то же время он сожалел, это была бы для него хорошая тренировка: за битого двух небитых дают.
   Сейчас Гусакович сидел рядом с ним, напряженный, подтянутый, как всегда сосредоточенный. Иногда негромко задавал уточняющие вопросы. Соколов относился к нему с большой симпатией. Гусакович нравился ему своей почти энциклопедической эрудицией, находчивостью, умением схватывать суть самой сложной проблемы и в то же время найти ответ на любой частный вопрос. Гусакович будто наглядно мог представить себе сложную математическую зависимость и почти мгновенно высчитывал в уме любую точку этой зависимости. Он обладал отличной памятью и помнил результаты многих экспериментов.
   Соколову казалось, что и Гусакович относится к нему с симпатией и доверием. Однако что-то мешало им стать друзьями. Соколов относил это за счет своего слишком уж старательного соблюдения служебной иерархии. Гусакович давно звал его на "ты", но Соколов не мог перешагнуть какого-то внутреннего барьера и продолжал обращаться к нему на "вы". Ни Соколов, ни его коллеги не видели в этом ничего странного. Так уж было принято, что  руководитель обращался к подчиненному на "ты", а тот к своему руководителю – на "вы".
   Министр вообще всех в министерстве звал на "ты", кроме людей, которых он мало знал. Соколова он тоже вначале звал на "вы", но потом перешел на "ты". Соколов при всем уважении к министру не мог звать его на "ты". Но в отношении к Гусаковичу такое различие в обращении иногда все же самому Соколову казалось не то, чтобы раболепным, но каким-то неполноценным. Но звать Гусаковича на "ты" он не мог.
   Соколов вздохнул и переключил внимание на Кривоногова. А тому на трибуне приходилось очень неважно. Пользуясь привилегиями Центрального НИИ, Крюков и Кривоногов фактически ушли от участия в работе по "Северу", и это сейчас стало ясно всем после прямых и жестких вопросов министра и туманных, уклончивых  ответов Кривоногова. В голосе министра появились легкие признаки грозы.
   – Как же вы, столичный институт, позволили, чтобы вас обогнала какая-то сибирская чухлома?! – прогремел министр, ткнув пальцем в сторону Гусаковича и Соколова.
   "Чухлома" рассмешила Соколова, и он не к месту фыркнул. А Гусакович побледнел, поджал тонкие твердые губы, и глаза его сузились.
   – Кольт бы сейчас, а? – послышался сзади насмешливый шепот. – Кольт, а, Георгий?
   Это был Кантелис, академик с мировым именем, хотя он был всего на десяток лет старше Соколова. Кантелис отличался большой общительностью и был на "ты" со многими отраслевиками, которые, в свою очередь, звали его за глаза, а многие  и в глаза Жорой.
   – И это позволяет себе руководитель... – не прошептал, а просвистел Гусакович, бледный от обиды и злости.
   Наконец, малиновый Кривоногов, героически пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица, сошел с трибуны, устало опустился в кресло и принялся вытирать платком мокрое лицо.
На трибуну вышел Елецкий, заместитель директора подмосковного НИИ. Елецкий был другом Соколова со времен приезда их в Заозерск Он несколько лет проработал в Заозерске, быстро проявил незаурядные организаторские способности и перешел на работу в Подмосковье в институт Вертишейко, где довольно быстро стал первым заместителем директора. Он был ровесником Соколова и самым молодым из заместителей директора во всем министерстве.
Елецкий неожиданно для Соколова отчитался довольно успешно, хотя подмосковный НИИ не менее энергично уклонялся от работ по теме. По мнению Соколова, этот НИИ вообще выбрал ошибочное направление. Он не раз говорил об этом Елецкому, но тот только досадливо отмахивался.
   – Каждый несет свой чемодан! – это была любимая поговорка Елецкого. – Пусть Баранов сам выкручивается. Я вообще не понимаю эту манеру дублирования работ. Ежу понятно, что в ответе будет головной НИИ, а остальные будут только имитировать бурную деятельность.
   На трибуну пошел Гусакович. Соколов искренне сочувствовал шефу. Сложность заключалась в том, что они сами взяли на себя очень серьезные обязательства по теме "Север". Это произошло три года назад. Тогда молодой сибирский НИИ неожиданно для всех создал и сдал в серийное производство принципиально новую взрывчатку по заказу нефтяников Самотлора – пластониты. Недавно созданный НИИ, укомплектованный, в основном, молодыми специалистами, изящно и остроумно решил сложнейшую проблему, с которой не справились корифеи отрасли.    Тогда-то Соколов и стал начальником отдела – в двадцать восемь лет. Именно он пошел по нетрадиционному пути и первым добился успеха. Пластониты были его детищем и гордостью. Ему тогда дали орден.
   Но после выполнения этого труднейшего задания их институт остался без серьезной работы. Несколько лет молодой институт все вои силы направлял на решение одной проблемы, и серьезного научного задела у них не оказалось.
   Тогда заметались начальники отделов по городам и весям в поисках заказов. И Соколов привез слезную просьбу Баранова и Мохова помочь им выполнить заказ горнорудников Норильска. Гусакович ухватился за эту просьбу. Соколов понимал, что они могут не осилить задачу, потому что все сроки были уже сорваны, все мыслимые пути были истоптаны, а принципиального решения никто еще не нашел. Но он тоже с удовольствием взялся за новую работу, потому что ему очень хотелось помочь Ларисе Петровой.
   Лариса была его однокашницей. Сейчас она работала у Баранова старшим научным сотрудником в лаборатории Гавриловой, известной в отрасли, энергичной и властной женщины уже пенсионного возраста. Лариса как раз работала по теме "Север" и вот уже несколько лет билась о неприступную стену. Лариса еще в институте очень нравилась Соколову, но там ее с первого курса неотступно "опекал" их однокурсник  Кричалин, который был на десяток лет старше. Соколов ограничился грустными вздохами.
   Тайная симпатия к Ларисе и заставила его согласиться на активную работу по теме "Север". И орешек оказался ему не по зубам. А тут, как на грех, на их НИИ посыпались заказы, один другого сложнее и важнее. Сейчас немного спасало положение то, что Баранов, как головник, в своем докладе взял всю вину на себя, не стал подставлять соисполнителей.
Гусакович докладывал хорошо. Это он умел. За это качество его очень ценил директор их НИИ, который по старой заводской привычке пользовался простонародным языком, шокировавшим маститых ученых.
   Изящная терминология Гусаковича, сочное сочетание научных терминов и неожиданных оборотов и сравнений, строгие лаконичные фразы несколько оживили людей в зале, уже почти впавших в прострацию от жары и нервного напряжения. Даже Крюков очнулся от академической дремы и одобрительно помаргивал седыми, как у поросенка, ресницами. Соколов смотрел на Гусаковича, на его голову с глубокими залысинами. Он вдруг неожиданно для себя заметил, что волосы на темени Гусаковича заметно поредели. Он отчетливо видел сквозь них блестящую розовую кожу, туго обтягивающую череп.
   "Черт побери! – удивился он про себя. – Годы-то бегут. Скоро он будет, как Сократ".
Он прикинул, как будет выглядеть Гусакович без шевелюры, когда поредевший мысок темных волос между залысинами исчезнет. Он вытянул шею, чтобы посмотреть затылок шефа и спохватился. Быстро перевел взгляд на министра. Тот, видимо, утомился. "Хотя он и прошел естественный отбор, но все-таки ему за шестьдесят", – с сочувствием подумал Соколов.
После доклада Гусаковича министр объявил долгожданный перерыв. Курящие столпились на лестнице. Потом все кинулись пить "Боржоми".
   После перерыва министр выглядел свежим и помолодевшим. "Принял душ", – буркнул Гусакович на реплику Соколова. На этот раз министр предоставил слово сотрудникам смежных министерств, представителям вузов, академических институтов. Жара к этому времени стала совсем невыносимой – было уже четыре часа, и солнце било прямо в огромные окна. Легкие портьеры не спасали от его лучей. Люди дышали с трудом, обливались горячим потом.
   На трибуне один за другим появлялись смежники. Они довольно бодро говорили о своих успехах. Успехи были, только они не помогали в решении темы "Север". Все оживились, когда слово взял академик Кантелис. Худощавый, стройный, в модной американской замшевой куртке, в свои сорок три года похожий на юношу, Кантелис бодро выбрался из своего ряда, подошел к столу коллегии, налил стакан "Боржоми", неторопливо выпил его, налил второй и с ним прошел к трибуне.
   – Я не буду говорить о наших грандиозных успехах, – насмешливо начал он, – о них поговорим потом, когда товарищ Баранов сдаст свою взрывчатку Норильску. Лучше я расскажу о том, что нам показали в Америке.
   Он с дружелюбной улыбкой посмотрел на министра. Тот подчеркнуто сокрушенно развел руками, мол, с академиком я не могу спорить.
   Доклад, а точнее, рассказ Кантелиса, был спасением для измученных жарой и многочасовым сидением в душном помещении людей. Для ученого информация – хлеб насущный, а такая информация из первых рук, а не из скупых строк информационных и реферативных журналов, заставила всех забыть и о жаре, и о предстоящих в ближайшее время оргвыводах.
   – В общем, показали нам, конечно же, не все. И главное, у меня сложилось впечатление, что этот их всемирно прославленный центр Филда – не более, как ширма. Я уверен, что они работают специально для дезинформации. Скорее всего, они обрабатывают старые отчеты других организаций, отчеты с отрицательными результатами и преподносят эту макулатуру как последнее достижение в области промВВ.
   Министр, как всякий крупный руководитель, был хорошим психологом. Он понял, что людям нужна короткая разрядка, поэтому он и позволил Кантелису этот рассказ. Мало того, он разрешил задавать вопросы Кантелису. Вопросов было много.
   Потом министр снова объявил перерыв, а после, когда рассаживались по местам, Крюков похлопал Гусаковича по плечу:
   – Ну, держись, теперь начнется заруба!
   – Что-то директора питают симпатию к чужим подчиненным, – усмехнулся Соколов.
   "Заруба" началась. Первым выступил Борис Борисович, начальник главка. Говорил он горячо и гневно. Казалось, из его рта вот-вот посыпятся молнии и повалит дым. Но все понимали, что главное еще впереди. Истощив запас отрицательных эпитетов и метафор, начальник главка уступил место заместителю министра горнорудной промышленности.
   Тот говорил негромко, вежливо, но неприязненно. Он сказал, что их министерство встревожено отсутствием взрывчатки для трудных условий Заполярья, что все сроки сдачи взрывчатки в производство давно прошли, что сегодня реальных гарантий он не услышал, и что они вынуждены будут обратиться в ЦК и Совмин с просьбой принять неотложные меры.
   Потом встал "свой" заместитель министра, ответственный за проблему. Валентина Петровича уважали и побаивались. Грамотный специалист, еще недавно начальник цеха на крупнейшем в отрасли заводе, умный и опытный руководитель, он не оставил камня на камне от научных концепций головного института и соисполнителей. Он начал с того, что было главным.
   – Я не буду говорить о важности проблемы, вы достаточно ясно представляете себе эту сторону вопроса. Уверен я и в том, что технические показатели будут обеспечены. Но мне непонятно, почему сидящие здесь руководители и ученые забыли о таких мелочах, как экономика и безопасность. Ни одна взрывчатка не будет внедрена в производство, если она окажется дороже старого доброго аммонита. Ни одна взрывчатка не будет допущена даже к опытному изготовлению, если ее чувствительность будет выше, чем у аммонала. Никакое научное достижение не стоит одной человеческой жизни. Мы достаточно нагородили кладбищ возле наших заводов.
   Соколов покосился на Гусаковича. Тот сидел спокойно, внимательно слушал заместителя министра, казалось, был во всем согласен с ним. Но Соколов вспоминал их постоянные споры. Даже не споры – с Гусаковичем спорить было невозможно – а, скорее, деловые разногласия. Гусакович требовал разрабатывать взрывчатку, не обращая внимания на ее чувствительность.
   – Мы зашли в такую область химии, где повышение чувствительности неизбежно, – убежденно говорил Гусакович в таких случаях. – Высокая энергия взрыва подразумевает низкий потенциальный барьер разрыва химических связей, а это означает резкое повышение чувствительности.
   А замминистра уже говорил о работе каждого исполнителя темы. Он знал все задействованные отделы в НИИ министерства, знал каждого начальника лаборатории. И сейчас он давал каждому оценку. Оценки эти были минорными. Соколов узнал, что он – неисправимый научный авантюрист. Не лучшие оценки получили и все его коллеги. Каждая реплика замминистра в этой части выступления встречалась оживленным, хотя и приглушенным из вежливости хором гулкого ропота заинтересованных лиц.
   Особенно досталось Самохину, начальнику отдела подмосковного НИИ. Замминистра, нанеся визит к ним, увидел в его отделе какую-то самодельную установку и теперь со вкусом описывал ее. Он с явным удовольствием произносил слова "пещерные люди", "мануфактурщики". Соколов усмехнулся: отныне за Самохиным навеки останется прозвище "пещерный человек".
   Пока замминистра громил нерадивых исполнителей, министр прохаживался по залу, останавливался у окна, покачивался на каблуках, подходил к столу, что-то отмечал в блокноте. Когда Валентин Николаевич уселся на место, министр прекратил размеренную ходьбу, встал посреди зала и сказал:
   – Валентин Петрович очень деликатный человек. Он дал явно завышенную оценку проведенной работе и ее исполнителям.
   Он отметил, что работа по теме "Север" идет по постановлению ЦК и Совмина, находится под контролем одного из секретарей ЦК, и задержка в ее исполнении ставит нашу страну в невыгодное положение не только на международном рынке, но и за столом переговоров. ЦК уже дважды переносил сроки исполнения, но третьего переноса не будет. Высказав это, министр обрушился на Баранова. Он не кричал, не топал ногами. Ровным, спокойным голосом, с тягостными паузами, он заявил, что дает Баранову еще год, после чего поставит вопрос о его дальнейшем пребывании на столь ответственном посту.
   Он довольно мягко оценил работу смежников – с Минвузом и всесильной Академией наук он не хотел портить отношения. После этого он перешел к заместителям директоров НИИ министерства. И тут Соколов пожалел, что попал на эту коллегию. То, что говорил министр, было ужасно, хотя говорил он спокойно, и только тяжелые паузы выдавали его настроение.
   – Вы, – говорил министр, – доктора наук, профессора, вы получаете зарплату больше, чем любой другой человек в министерстве. Больше, чем министр. Вы что, решили, что так будет всегда? И вы не испытываете никаких угрызений совести за то, что едите белый народный хлеб с толстым слоем масла? Вы спокойно спите по ночам, хотя днем вы не выполняете своего прямого служебного долга. Не думаете ли вы, что ваши титулы, звания и степени присвоены вам навечно? Вы глубоко заблуждаетесь.
   После этого он дал краткую, но яркую характеристику каждому из заместителей, выполненную, в основном, в черных тонах, и настоятельно порекомендовал директорам в месячный срок дать ему предложения о замене этих заместителей на более добросовестных.
Соколов слушал все это и думал, что если бы министр говорил такое о нем, то он, Соколов сгорел бы со стыда или застрелился бы. Он мог только догадываться, что чувствует сейчас Гусакович с его острым самолюбием, и понимал, что отныне у Гусаковича к нему, Соколову, навсегда останется настороженность, как к свидетелю своего позора.
   После разгромной части выступления министр заговорил о задачах, сроках и исполнителях.
   – Я видел проект решения коллегии. Знаком с ним. Даже согласен с ним. Решения задачи там нет. Это бывает. Поэтому решение можно принять, только вот сроки... С вашего одобрения я несколько сокращаю сроки. Вместо года мы будем давать квартал. Вот в таком плане. А все остальное в решении, в проекте, правильно.
   – Чтоб долго не мучались, – шепнул сзади неугомонный Кантелис. – Вот тебе девять женщин, и чтобы через месяц был ребенок.
   С коллегии расходились сумрачно и молчаливо. Такое резкое сокращение сроков на Соколова подействовало угнетающе. Он не видел путей решения темы. А теперь, кроме чисто технических трудностей, ему в Заозерске предстояло преодолевать сопротивление его начальников лабораторий: Енакиева и Мухина. Этих ребят эмоциями не возьмешь.
   По традиции проект решения коллегии готовили начальники отделов отраслевых НИИ. Они собрались у куратора проблемы по главку, молодого инженера Ефремова. Надо было сократить сроки в четыре раза. Все понимали, что эти сроки нереальны. Но еще яснее понимали, что если дело дошло до обращения министерства-заказчика в ЦК, то эти нереальные сроки должны стать реальными.
   Для начала все переругались между собой. Особенно возмущались смежники: им-то за какие грехи страдать? Когда все накричались, наступило молчание: каждый писал свой вариант решения. Потом снова вспыхнули споры.
   Особенно бурные дебаты разгорелись по вопросу чувствительности новой взрывчатки. Самохин, Соколов и другие начальники отделов НИИ министерства настаивали на безусловном выполнении требований технического задания в этой части.
   – Как?! – раздавался хор возмущенных смежников. – Как вы рекомендуете выполнять этот пункт ТЗ?! Как вы советуете сделать взрывчатку небывалой мощности, но чтобы по ней можно было бить кувалдой?
   – Нет, надо требовать, чтобы этот пункт убирали из ТЗ. К чертовой матери! – кипятился один из сотрудников Кантелиса.
   – У тебя слух хороший? – раздраженно спросил Самохин. – Ты слышал, что говорил    замминистра?
  – Слышал, – безмятежно ответил "академик", – Но надо доказывать, а не глотать крючок без наживки. Вам тут забили в задницу гвоздь без шляпки, а теперь его вытаскивай, хоть    зубами.
   Придется  разворачивать исследования по выяснению влияния природы компонентов на чувствительность, – весомо проговорил седовласый профессор.
   – За год? – ехидно спросил Соколов.
Профессор с сожалением посмотрел на него, пожевал губами и ничего не ответил, только вздохнул. В помещение вошел Мохов. Он постоял, послушал.
   – Виктор Иванович, – обратился он к Соколову, улучив минутку тишины, – как ты там говоришь о смысле жизни?
   – Жизнь состоит из мелких радостей и крупных огорчений, – хмуро буркнул Соколов.
   Все захохотали. После тяжелой нервной нагрузки, после изнурительной жары измученные люди захлебывались в неудержимом смехе. Когда полуистерический смех стал стихать, Мохов спокойно сказал:
   – Не надо ломиться в открытую дверь. Решения мы сегодня не найдем. Технического решения. Значит, надо ограничиться организационным. Мы должны были сдать продукцию два года назад. Мы не сдали ее до сих пор. Нам давали новый срок, мы и его сорвали. Теперь министр на свой риск и страх дает нам еще одну отсрочку. И большую. Целый год. А ведь за это с него могут крепко опросить.
   Мохов повертел исчерканные поправками листы проекта решения. Все угрюмо глядели на него.
   – Надо выполнять приказ министра, – просто оказал Мохов. – Оставьте все пункты, какие были, а сроки сократите в четыре раза. Кто не согласен, пусть выходит из игры. Не будем заставлять людей выпрыгивать из штанов. В конце концов, за тему отвечает наш институт.
   Наступила долгая и тяжелая пауза. Мохов точно рассчитал ее длительность. В тот момент, когда Соколов уже собирался раскрыть рот, – а он видел, что многие вот-вот взорвутся новыми криками, – Мохов опять заговорил:
   – Что будет, если мы не выдержим и этот срок? Очень просто – нас заменят. Не всех, конечно, но меня, например, в первую очередь. И правильно сделают. Но я уйду с чистой совестью: я сделал все, следующий сделает больше.
   И Мохов улыбнулся белозубо и щедро.
   Когда новое решение коллегии было составлено, "пещерный человек" Самохин предложил на радостях заглянуть в модный пивбар "Жигули".
   – У меня там есть "волосатая рука", – заявил он гордо.
   – У "пещерного человека" рука и должна быть волосатой, – пробормотал Соколов под общий смех. И вдруг он вспомнил, хлопнул себя рукой по лбу:
   – Товарищи! У меня же сегодня день рождения! Ей-богу! Тридцать два года!
   Это заявление было принято восторженно. Обычно для пирушки хватало более скромного повода, вроде сегодняшнего решения или даже просто завершения общего сбора, тем более, – коллегии. Но несравненно более приличным поводом для выпивки считались день рождения, день свадьбы, годовщина защиты диссертации... Вся компания большой толпой отправилась во владения "волосатой руки".
   Когда Соколов уже далеко за полночь вернулся в прекрасном настроении в ведомственную гостиницу, дежурная администраторша Зинаида протянула ему телетайпограмму:
   – Долгонько гулять изволите. А вам тут срочная депеша.
   Соколов разорвал склейку, пробежал текст. Его сознание будто отключилось, таким неожиданным был текст. Прочитал еще раз.
   Казенный телетайпный бланк, на котором он привык читать сухие деловые фразы, сообщал:
   "Москва, Альфа, гостиница, представителю Звезды Соколову. Срочно. Немедленно выезжай. Вера в больнице. Заозерск, Микрон, Еремин.
   Еремин был старым другом Соколова, главным инженером завода, на котором работала Вера, жена Соколова.
   В блеклом полумраке июльского рассвета молчаливый хмурый таксист бешено гнал машину в Домодедово...

                3. Мишка
   В этот же самый день в маленьком домике на окраине Заозерска у открытого окна сидела в мечтательной задумчивости Людочка Афанасьева. Людочка была счастлива.
   Во-первых, сегодня выпускной вечер. Кончена опостылевшая школа. Впереди полная свобода. Никто уже не посмеет делать замечания по поводу косметики, прически и парней. Ну и так далее. Во-вторых, приехал отец и привез белое платье. Отпадает постыдный и мучительный вопрос: в чем идти на выпускной вечер. Отец уже пять лет не жил с ними, а заработка матери хватало только сводить концы о концами. В-третьих, отец обещал ваять Людочку на лето к себе в Крым, где он работал шофером к совхозе. В-четвертых, отец намекнул, что собирается перебраться снова к ним, только немножко подзаработает еще деньжат. Людочка считала, что это – личное дело родителей, но в душе была очень довольна. Ведь она папина дочка, и тетя Клава, глядя на нее, всегда вздыхала: вылитый Саня.
В-пятых, и это самое важное сейчас, Аркадий сказал, что она – вылитая Майя Кристалинская, и что вообще она – самая красивая в классе. Людочка обдумала это заявление и решила предпринять сегодня кое-какие шаги. Какие точно, она еще не знала, но была уверена, что ее замысел полностью удастся.
    Но Людочка уже хорошо знала, что полного счастья никогда не бывает. Было кое-что, омрачающее общую радость. Большим темным пятном в сияющем будущем был вопрос: что делать дальше? Мать настаивала, чтобы Людочка поступала в вечерний техникум и шла работать к ним в магазин. Семье нужны деньги, а она уже устала тянуть двух дурех. Хорошо, хоть Валю, старшую, взял хороший человек.
   Но Людочка была не согласна о матерью. Такое уже было после восьмого класса, когда мать настаивала, чтобы Людочка шла в торговое училище и скорее начинала работать. Людочка и Валя тогда доказали матери, что после этого Людочке как дважды два остается только одно: выскакивать замуж за какого-нибудь алкаша и всю жизнь сидеть на кухне. А у нее способности. Ей об этом не раз говорил Виктор Петрович. Правда, о Викторе Петровиче Людочка не стала напоминать матери, ее и так передергивает, когда она вспоминает ту историю. Но они с Валей так насели на мать, что она отстала.
   Людочка всегда добивалась того, чего хотела. Она считала, что только так и должно быть, иначе, зачем жить, – чтобы подчиняться чужой воле или плыть по волнам обстоятельств? И сейчас она знала, что добьется всего, что решит на будущее. Она обязательно пойдет в институт. Невеста с дипломом это не то, что Дунька с мыльного завода. Но вот в какой институт, Людочка еще не решила. Ей очень хотелось стать актрисой, ведь у нее есть внешность, на нее мужчины уже сейчас обращают внимание. Актрисой быть – очень хорошо. Слава, деньги, мужчины у ног, как у Аллы Пугачевой. Но в актрисы ей, конечно, не пройти. Нужны связи, а их нет. А без связей провинциальную дурочку будут выпускать в лучшем случае на третьи роли и то через постель режиссера.
   Может, пока устроиться в тот самый НИИ, о котором говорят такие волнующие вещи, что там делают чуть ли не атомные бомбы. Какие там парни – закачаешься! А женщины одеваются так,    что ночью не заснешь от зависти. Но идти туда лаборанткой – фи! Интересно, какой институт готовит туда инженеров? Придется допросить с пристрастием Аркадия. У него отец работает в том самом НИИ большим начальником, вроде даже начальником отдела. Самое главное – не надо уезжать в большой город, там просто затеряешься в толпе, времена бальзаковских завоевателей Парижа давно кончились, сейчас все решают связи.
   Было и второе темное пятно, омрачавшее Людочкино счастье. Оно даже делилось на три больших отдельных пятна, правда, связанных. Это – Сергей, Аркадий и Мишка. Ну, с Мишкой все ясно, Людочка не любит его. Это было ошибкой. Не совсем ошибкой, ей было хорошо с Мишкой, но это уже прошло. Да и Мишка только и знал, что возил ее в лес на отцовской черной "Волге", или  тискал ее в машине. Это просто скучно. Людочке это надоело. Правда, Мишка заявил, что если она бросит его, то он повесится, но это – его личное дело.
   А вот с Сергеем и Аркадием сложнее. Сергей влюблен в нее. Людочке тоже иногда казалось, что и она влюблена в Сергея. Но она уже знала себя. Она была влюбчивой натурой. Бывают такие натуры – среди красивых женщин. Людочка знала, что она красива, значит, ей можно быть влюбчивой. Но эта влюбчивость огорчала ее. Ведь любовь – это возвышенное чувство, одно на всю жизнь. Его трудно найти, но оно есть. Но пока Людочка не испытала такого чувства. И все из-за влюбчивости. Она просто ничего на могла поделать о собой.
   Мальчишки бегали за ней табуном еще с седьмого класса, и Людочка часто влюблялась.
Каждый раз ей казалось, что уж это и есть настоящая любовь. Но любовь постепенно уходила, Людочка мучилась ночами, ей было стыдно за свою легкомысленность, она даже иногда плакала украдкой, пытаясь удержать исчезающее счастье, продолжала встречаться со своим избранником, но с ужасом чувствовала, что его слова, ласки, которые еще недавно так будоражили ее, теперь уже совершенно безразличны ей. Она приходила на свидания, старалась быть по-прежнему нежной и ласковой, но перед ее мысленным взором уже стоял другой – тот самый, настоящий, единственный. А потом все повторялось.
   Так получилось и с Мишкой Кочубеем. Как счастлива она была вначале! Как замирало сердце от одного только взгляда Мишки, от его прикосновения! Каким казался он красивым и сильным за рулем "Волги", как лихо водил он машину на виражах! А сейчас все прошло. Сейчас ей нравятся сразу двое: и Сергей, и Аркадий. Людочка считала, что любить сразу двоих невозможно. И не только по моральным причинам, но и просто физически. Да и потом, у Сергея отец работает где-то на торговой базе, это даже неприлично. И фамилия у него неважная: Сидоров. А у Аркадия отец – ученый, кандидат наук. У них машина, тоже "Волга", как у Мишки, только не служебная, а личная. Говорят, у кандидатов наук зарплата сумасшедшая.
   Все вроде бы ясно. Но что-то тревожило Людочку. Может быть то, что Сергей давно уже был ее беззаветным и бескорыстным телохранителем, и он не смотрит на других девушек? Но Людочка никогда ничего не обещала и не позволяла Сергею. И все-таки, что-то сейчас не давало ей покоя.
   Людочкины мысли оборвал восторженный вопль:
   – Ой, Людочка, какая ты – прямо красавица!
   В низкое окно с улицы всунулась до пояса Нина, лучшая подруга Людочки. Она оглянулась на улицу – не смотрит ли кто – и высоко подняв подол, влезла в окошко к Людочке.
   – Ой, какая ты! Как в сказке!
      Нина зачарованно смотрела на Людочку. Людочка неторопливо встала, поправила новое платье, осторожно потрогала прическу, роскошную гриву, как она ее называла, за которую ей пришлось немало выстрадать от учителей.
   – Ничего? – Людочка крутнулась на каблучке.
   Перед Ниной мелькнули разлетевшиеся складки платья, стройные ноги и довольно пышные бедра. Нина обняла подругу, прижалась к ней. У Людочки были полные, упругие груди. Нина хорошо почувствовала их сквозь тонкую ткань.
   – Ой, помнешь! – Людочка решительно отстранила Нину, высвободилась из ее объятий, пристально осмотрела Нину.
   – А ты тоже что надо! – одобрила она внешний вид Нины.
   Нина довольно вспыхнула. Она хорошо знала, что Людочка никогда не льстит, говорит только то, что есть. Нина посмотрела в зеркальную дверь шифоньера, вздохнула. Может, и в самой деле, что надо, но до Людочки ей – как до облаков.
   Она с грустной завистью смотрела на Людочку. Нина знала, что она сама некрасива, голенаста, длинношея. Вот не дал Бог красоты. Вроде, все на месте, все как у людей, все по отдельности вполне ничего. Они с Людочкой даже похожи. Волосы у Нины, как у Людочки, черные и густые. Глаза одинаковые. Овал лица – такой же. Нос у Нины даже лучше, у Людочки он немного задран. Даже шея, если смотреть отдельно, то вполне красивая, стройная, а у Людочки голова сидит прямо на плечах, шея коротенькая. Ноги у Людочки, тоже, прямо скажем, коротковаты для нее да еще покрыты уже заметными, хотя еще и маленькими волосиками. А у Нины ноги стройные, длинные, чистые. А посмотреть на все вместе – хоть реви. Людочка – красавица. Мальчишки из-за нее с ума сходят, дерутся, а к Нине до сих пор ни один не подошел, разве что задачку списать.
   – А что мне отец привез! – Людочка поставила на стол новенькую белую, под тисненую кожу сумочку на длинном ремне, по последней моде.
   – Ой, какая...
   Нина не утерпела, схватила сумочку, раскрыла ее. Там лежали новенький тюбик перламутровой помады – нигде не достанешь, компактная пудра – еще труднее достать, гребешок, духи, чистенький платочек, салфетка.
   – А это зачем? – удивилась Нина. – У тебя что?.. – И она выразительно посмотрела на Людочку. – Вот не повезло, в такой день!
   – У меня все в норме! Ты еще дитё, ничего не знаешь. – Людочка забрала сумочку. – Господи, какая тоска! Все готово, а еще рано.
   За окном мелькнуло розовое платье, хлопнула дверь, и в коридоре простучали быстрые каблучки.
    – Можно?
   – Ура! Наташка!
   Людочка закружила Наташку, одновременно с пристрастием разглядывая ее. Нина смотрела на подруг. Наташка, конечно, тоже красавица, но до Людочки ей далеко. Нос длинноват, глаза маленькие. А у Людочки, как блюдца. Брюнетка с огромными зелеными глазами.
А какое платье у Наташки! Расстарались предки. Правда, розовое ей не очень идет, но смотрится неплохо.
   – Господи, не верю, что кончилась эта каторга! – Наташка вдруг выпятила живот, задрала голову, изобразила "классную даму":
   - Афанасьева, опять накрасила губы? Рановато, дитя мое.
   Вышло так похоже, что подруги расхохотались. Наташка – заводная, с ней не соскучишься. Наташка вошла в роль.
   – Дядьева! – строго обратилась она к Нине. – Когда ты будешь писать по-человечески? Почерк отражает характер человека. А у тебя не почерк, а колючая проволока!
   – Лысова! – обратила Наташка критику в свой адрес, – ты бы хоть чуть-чуть удлинила юбку! Твои родители достаточно обеспечены, можно не экономить на родной дочери!
   Наташка внезапно оборвала шутовство, стала серьезной. Она вообще быстро меняла настроение.
   – А жалко... Надоело до фени, а жалко.
   Подруги сели на диван, обнялись. Им взгрустнулось. И опять Наташка резко изменила настроение.
   – Ой, девочки, такая новость – закачаешься!
   – Какая? – Людочка и Нина одновременно встрепенулись.
   – У нас тут институт открывается! Первый набор – уже в этом году.
   – Какой институт? – Людочка напряглась.
    – Ну, этот, для тех, кто в НИИ работает. Какая-то жуткая специальность.
   – Не интересно, – протянула Нина. – Мне надоела провинция.
   – Это надо обдумать, – Людочка прикусила губу. – Ты, Нина, ничего не понимаешь в жизни, слушай старших.
   ...Что-то тяжелое, всеохватное, исходящее будто сразу со всего неба, из глубины земли, из самого воздуха придавило девушек к дивану. Людочку охватил безотчетный, панический, парализующий страх. Она только мельком отметила, что Наташка в ужасе разинула рот, а у Нины были страшные глаза...
   Гулкий грохот потряс весь домик. Задребезжали стекла, зазвенела посуда в серванте. Наташка взвизгнула, вцепилась в Людочку. Грохот повторился еще и еще раз. Потом это непонятное, сковавшее все тело Людочки, вдруг ослабло, отпустило ее. Она глубоко вздохнула. Наташка и Нина смотрели на нее широко открытыми глазами.
   – Что это? – сипло спросила Наташка.
   – Зе... Землетрясение? – тонко пропищала Нина.
   – Пошли на крыльцо! – Людочка соскочила с дивана. Подруги побежали за ней, сбились на тесном крыльце.
   Далеко на горизонте медленно клубилась, поднимаясь с земли, широкая черная  туча. Она охватывала чуть не треть горизонта и уже выросла выше самых высоких деревьев.
   – Война? – побелевшими губами опросила Нина.
   – Я знаю, – твердо сказала Людочка. – Это они... Все, девочки, я иду в тот институт.
   Выпускной вечер был обычным, но десятиклассникам казалось, что бала прекраснее этого не было во все времена. Вначале, правда, все были немного не в своей тарелке и настороженно поглядывали в ту сторону , где недавно черная туча закрыла чуть не половину неба. Шепотом передавались щекочущие нервы слухи. Говорили, что взорвался целый завод. Тот самый. Говорили, что погибло много людей. Но понемногу вечер вошел в свою колею. Было торжественно и радостно.
    Людочка блистала.
   – Сегодня танцую со всеми!
   И она танцевала со всеми. Она любила танцевать.
   Когда вечер закончился и все готовились идти встречать свой первый "взрослый" рассвет, в школу вдруг вломилась большая группа подвыпивших парней. Они решительной наглой группой остановились в середине зала. Мальчишки приготовились к обороне. Девушки не столько испуганные, сколько заинтересованные, столпились в дальнем углу. К нарушителям решительным шагом направились учителя.
  Людочка увидела среди чужих Мишку Кочубея. В модной красной рубашке, в галстуке-шнурке, Мишка стоял впереди компании и глазами испепелял ее, Людочку. Опережая учителей, Людочка подбежала к нему, красивая, разгоряченная танцами и шампанским.
   – Уходи! – тихо, но грозно приказала она.
   – Уйду только с тобой, – так же тихо и грозно сказал Мишка.
   – Пошли! И этих уводи! – Людочка резко повернулась, пошла к выходу. Мишка призывно махнул своим рукой и пошел за Людочкой. Людочка сбежала с крыльца, подождала Мишку.
   – Что тебе надо от меня?
   – Ты знаешь, что... – Мишка нагло смотрел ей в глаза.
   Людочка несколько мгновений раздумывала. Она заметила, что одноклассники окружили чужих, а Сергей и Аркадий оказались рядом с ней. Она повернулась к Мишке.
   – Скажи своим, пусть уходят.
   – Они не уйдут, пока ты не пойдешь со мной.
На крыльцо вышла "классная дама". Сейчас разгорится скандал.
   – Пойдем за угол! – Людочка направилась в переулок. Мишка шел за ней, его с двух сторон подпирали Сергей и Аркадий, сзади нестройной толпой валили остальные. Людочка остановилась.
   – Нина! Наташка! – позвала она негромко.
   – Я здесь, – мелькнуло розовое платье.
   – Скажи "классной", все утряслось.
   – Понятно! – Наташка упорхнула.
   Людочка помедлила мгновенье. Потом шагнула к Сергею, положила руку ему на плечо, улыбнулась.
   – Прикрой...
   Сергей преданно посмотрел на нее. Людочка повернулась к Аркадию, взяла его под руку и повела по переулку. Мишка рванулся за ней. Его схватил Сергей. Они сцепились. Чужие, понимая численное превосходство выпускников, пассивно стояли в сторонке.
   Людочка твердо шагала по тротуару, держа Аркадия под руку. Аркадий еще не остыл от несостоявшейся драки.
    – Что это за тип? – раздраженно спросил он.
   – Мишка Кочубей, сын директора завода, – небрежно ответила Людочка. – Нахал. Проходу не дает. Выходи за него замуж... Нахал!
   – Жалко, увела ты меня...
   – А ты хотел испортить такой чудесный вечер? Куда мы с тобой пойдем?
   – На мост? – неуверенно опросил Аркадий. – Там же все собираются.
   – Не хочу, где все. Хочу вот так... – Людочка легонько прижалась к руке Аркадия, почувствовала, как напряглись его мышцы.
   Какой Аркадий сильный, какой красивый. Людочка украдкой покосилась на Аркадия. Сердце ее трепетало от счастья, от ликующего ожидания. У нее даже закружилась голове. Будто    издали донеслись слова Аркадия:
   – Может, на лодочную пойдем? Там хорошо.
   Людочка задохнулась от волнения, хотела закричать, что с ним она согласна пойти хоть на край света. Но она сдержалась. Не хватало, чтобы Аркадий посчитал ее легкомысленной. Как    можно равнодушнее она сказала:
   – Там бензином пахнет.
   – Пахнет, – огорчился Аркадий и осторожно предложил: – Может, на лодке покатаемся?
Людочка замерла от счастья. Вдвоем на лодке под чистым звездным небом! Мелькнула мысль, что Аркадий настолько был уверен в успехе, что взял ключи от лодки, но она с негодованием прогнала эту мысль. Ведь она могла пойти с Мишкой. А может, Аркадий хотел покататься с    другой?! От этой страшной мысли Людочка даже остановилась. Сердце ее бурно колотилось.
   – Ты не хочешь на лодочную? – встревожился Аркадий.
   Людочка прикрыла глаза, сквозь длинные ресницы взглянула на своего спутника. Аркадий был очень красив. И он был очень огорчен. Ну, почему существуют эти глупые предрассудки, что девушка не должна первой говорить о своих чувствах?! Ведь она любит его! К ней пришла наконец-то настоящая любовь, на всю жизнь! Стараясь, чтобы голос ее не выдал, Людочка негромко сказала:
  – На лодочную, так на лодочную...
   Они шли по берегу, о чем-то говорили. Но Людочка не придавала ни малейшего значения этой болтовне. Главное было впереди. Они пришли на лодочную станцию, Аркадий погремел цепями, спустил на воду "Прогресс".
    – Поехали?
   – Как романтично... – протянула Людочка.
   – Давай руку. Хотя, подожди.
   Аркадий поднял Людочку на руки, шагнул в воду, перенес ее к лодке, бережно опустил на сиденье. Людочка на мгновенье прижалась к нему и задрожала. Аркадий оттолкнул лодку, запрыгнул в нее. Лодка качнулась, Людочка негромко взвизгнула.
   – Не бойся, – Аркадий сел за весла. С его брюк текла вода. – Можно мотор завести, но в такую ночь не хочется шума.
   – А куда мы поедем? – Людочка придала своему голосу тон легкого испуга.
   – Поехали к острову?
   – Там комары, – капризно протянула Людочка.
  – Нет, на воде комаров нет.
Реку пересекли быстро. Аркадий бросил якорь, вода зажурчала под днищем лодки. Аркадий сел рядом о Людочкой.
   – Какие звезды, – Людочка придала своему голосу всю мелодичность. – Я совсем не знаю, какие звезды где...
Аркадий начал показывать ей звезды. Людочка зябко поежилась.
    – Холодно. И сыро.
   – Прости. – Аркадий накрыл плечи Людочки пиджаком, обнял ее за плечи. Людочка положила голову ему на плечо.
   – Какой ты сильный. Как пушинку меня поднял.
   – Я люблю тебя! – прерывисто сказал Аркадий и начал целовать ее лицо.
Людочка запрокинула голову. Она таяла в его объятиях. Аркадий целовал ей шею, пробираясь губами ближе к груди.
   Людочка, слабо отстраняясь, совсем наклонилась к сидению. И вот она уже полулежит в объятиях Аркадия и ждет, ждет...
   – Я люблю тебя, – голос Аркадия прерывался. Его рука сжала колено Людочки, скользнула по ее бедру. Людочка затрепетала.
   – Ты такой красивый...
   Июльская ночь коротка. Выпускники набродились по городу, перепели все песни, постояли на мосту, и теперь расходились по домам в начинающемся рассвете. Каждый пережил такую ночь. Каждый помнит короткие и неповторимые минуты радости и тревоги перед открывающейся жизнью, впервые осознанной необратимостью нашего бытия. Что ждет впереди каждого? Слава, позор или серое существование? Как примет его мир людей: с уважением или с презрением? Или просто не заметит? Это – тайна. И как каждая тайна, она и пугает, и притягивает.
   По пустынной улице брела к дому одинокая Нина. Наташка металась по городу в поисках Людочки.
   Аркадий медленно выгребал против течения. Было совсем светло. Над рекой висел, не касаясь воды, светлый загадочный туман. Людочка, счастливая и умиротворенная, полулежала на сиденье.
   – Ты счастлив, Ми... – Она чуть не сказала "Мишка", прикусила губу и поправилась: – Ты счастлив, милый?
   – Я люблю тебя, – серьезно сказал Аркадий.
   – Почему же ты хмуришься? Я так счастлива сейчас. А ты?
   – Я люблю тебя, – упрямо повторил Аркадий.
   Людочке не нравился его тон, она догадывалась о причинах. Это надо было немедленно пресечь.
  – Что тебя печалит? Ты чем-то недоволен?
   – Я думал, – с усилием сказал Аркадий, – я думал, ты – девушка...
   Людочку передернуло. Ох уж, эти предрассудки. Каждый хочет, чтобы она была девушкой. А сами... Но Людочка не хотела портить впечатления от чудесного свидания. Аркадий любит ее, он поймет. Они же современные люди! Она счастлива, и уж это счастье она сбережет!
Она легонько рассмеялась.
   – Какие предрассудки! Мы же взрослые люди.
Аркадий молчал.
   – Если бы я была девушкой, как ты говоришь, ты не был бы со мной сегодня. Разве ты не счастлив?
   Они долго не могли расстаться, и все бродили возле дома Людочки. Сердце ее стучало возбужденно и радостно, губы побаливали от поцелуев Аркадия, тело помнило его сильные руки. Нацеловавшись на прощанье, они уже собирались расходиться, как вдруг в переулке послышался торопливый стук каблучков, и прямо на них выбежала Наташка. Лицо ее осунулось, вид был измученным.
   – Людочка... – ее губы задрожали, – Я весь город обегала!
   – Что такое? – Людочка встревожилась. Она знала, что Наташка без серьезной причины не стала бы ее разыскивать.
   Наташка кивнула в сторону Аркадия:
   – Я только тебе скажу.
   – Прости, Аркадий, – Людочка нежно вложила свою ладошку в сильную ладонь Аркадия. – Иди домой, милый. До свидания.
   – До свидания, – Аркадий влюблено смотрел на Людочку. Он повернулся и зашагал по улице – высокий, стройный, красивый.
   Людочка повернулась к Наташке. В серых глазах Наташки таился ужас.
   – Мишка... – чуть слышно шепнула она.
   – Что – Мишка?
   Сердце Людочки стукнуло, остановилось, снова застучало. Ей стало страшно, это бывало редко.
   – Мишка с крыши бросился.
   – Ай... – Людочка зажала крик руками.
   – Напился совсем пьяный, залез на крышу и крикнул...
   – Что?
   – Передаете, говорит, Афанасьевой, что она... – Наташка запнулась. – И прыгнул. Прямо на асфальт. Сейчас, наверное, уже умер. Пока скорую вызвали, пока что...
У Людочки перед глазами заколыхалась серая пелена. Ее затошнило. Она стиснула зубы, крепко закрыла глаза.
   Когда она открыла их, взгляд ее был спокоен.
   – Это его личное дело, – медленно проговорила она.


               4. Вера
   – Я буду уродом...
   Голос Веры доносился глухо сквозь бинты. Голова ее была полностью забинтована. Тело ее затряслось в беззвучных рыданиях.
   Соколов молча держал ее за руку. Врач сказала ему, что у Веры раздроблены кости лица, сломаны четыре ребра, правая рука. Один глаз, возможно, придется удалить.
   - Их похоронили?
   – Да. Сегодня.
   Соколов был на похоронах двух погибших при аварии аппаратчиц. Видел два гроба, два закрытых гроба, обитых красным сатином. В гробах, он знал, лежало по пакетику пепла, это было все, что осталось от двух девушек. А может, даже не пепел их тел был в пакетах. Взрывная волна, удар раскаленного воздуха, сжатого до сотни тысяч атмосфер, распылил в неосязаемо малое мгновение человеческие тела, раздробил на молекулы девичьи сердца, их кровь, их густые волосы, их чистые глаза, их губы, может быть, еще не знавшие поцелуев.
   В отрасли гибель людей от взрывов, пожаров, других несчастных случаев не была редкостью. Соколову приходилось хоронить своих сотрудников. Каждый раз это было тяжелым потрясением. Каждый раз ему казалось, что было бы лучше, если бы погиб он сам.
   Гибель была маловероятным, но возможным риском профессии. Вещества, с которыми приходило работать, имели склонность гореть и взрываться. Требования безопасности были жесткими, но люди привыкали к постоянной опасности, допускали небрежность в работе – и рабочие, и мастера, и начальники. Внимание притуплялось – до очередной аварии с человеческими жертвами.
   Соколов похоронил уже четырех своих сотрудников. Каждый раз ему долго приходилось отвечать на придирчивые вопросы прокурора, следователей, объясняться на партийном собрании, парткоме, перед директором, в главке. И в это же время ему надо было организовывать похороны погибших, смотреть на осиротевших детей, говорить с женами и мужьями, внезапно ставшими вдовами и вдовцами. Особенно тяжело было видеть матерей погибших. Материнские глаза, они снились Соколову по ночам.
   Особенно запомнились ему похороны его лаборантки Нины Дуговой. Нина была красавицей. Ей было двадцать три года, радость жизнь переполняла ее точеную фигуру. Многие знакомые Соколова были в нее влюблены. Но она была замужем, у нее была четырехлетняя дочь.
   После ее гибели родители решили забрать тело Нины к себе на родину. Тело запаяли в оцинкованный гроб. В автобусе сидели  родители, две подруги Нины, Соколов и дочь Светланка. За несколько дней Светланка привыкла к Соколову, подружилась с ним. И сейчас она подошла к нему, заговорщицки прищурила глаза и сказала тихонько:
   – А я знаю. Мама нарочно спряталась туда... – и показала на гроб.
   Разум ребенка еще не воспринимал необратимость смерти.
  А сейчас погибли две подруги Веры, и сама Вера уцелела чудом. Она шла в то здание, где работали погибшие. Взрыв настиг ее в потерне, изломанном углами бетонном туннеле в защитном земляном валу. Взрывная энергия нескольких десятков тонн взрывчатки превратила в пыль здание, сдвинула, деформировала огромный кольцевой вал. Веру засыпало обломками в потерне. Бетонная глыба придавила ей правую половину тела, но она же спасла ее, сохранив ей немного воздуха и защитив ее от обвала и обломков. Нашли ее только через шесть часов после аварии, и еще три часа откапывали.
   Прилетев из Москвы, Соколов отпросился у директора на несколько дней в счет отпуска. Он переговорил с врачами. Он съездил в областной центр, встретился с лучшими в области медиками, добился их командировки в Заозерск, сам привез их туда. Два дня и два ночи он провел с областными светилами, развлекал их, возил их на знаменитые озера. Потом приехала теща, которую он вызвал телеграммой. Стало немного легче со временем, спокойнее за детей.
   Соколов не имел прямого отношения к работе Веры, но чувствовал себя виноватым. Ведь это он еще в институте расписывал Вере романтику именно этой профессии, уговорил ее пойти вместе с ним именно на эту кафедру. Это он настоял после окончания института поехать в Заозерск, где запускался огромный комплекс предприятий. Вера не хотела ехать в Сибирь, они тогда крепко поругались, дело чуть не дошло до развода, но Соколов настоял на своем.
   И сейчас ему было стыдно и неприятно, когда теща, плача, стала упрекать его за то, что Вера работает на такой неженской работе. Она вспомнила Яковлева, давнего соперника Соколова в борьбе за руку и сердце Веры. В те не такие уж далекие годы мать Веры была на стороне Яковлева.
   – Он уже секретарь райкома. Второй, скоро будет первым. Персональная "Волга". Жена не работает, ходит вся в мехах.
   Теща говорила жалобно, но трубно, и слова ее падали оглушающими ватными тюками на голову Соколова. Он не знал, что сказать теперь теще. Выручил его Генка. Сын подошел к нему, засунул палец в нос и ябедно проговорил:
   – А Аля без штаних!
Соколов не сдержался от улыбки. Он отвел руку сына от носа и поправил его:
   – Без штанов.
   – А я – в штанов! – гордо сообщил Генка и удалился.
   Соколов недолюбливал тещу, эта неприязнь была обоюдной, и она не ослабевала с годами. В душе Соколов понимал, что просто не может простить теще Яковлева. Но по этой или другой причине он считал тещу мещанкой, взбалмошной, недалекой женщиной, которая видела смысл жизни только в материальных благах.
   Соколова никогда не волновали ни блага, ни неудобства жизни. Он знал и хотел знать только работу. Его работа была для него интересной. Он гордился своей опасной профессией, хотя, кроме опасности, она не давала ему никаких преимуществ.
   Он был еще молод, но кое-что успел сделать: разработал новый класс промВВ, защитил кандидатскую диссертацию, получил некоторую известность в отрасли. Его  знали в главке и смежных НИИ, во многих вузах, в академических институтах.
   Он понимал, что львиной долей этой известности он обязан тому, что работает в новом, крупном НИИ, что за его спиной стоит труд большого коллектива. Он не был чрезмерно честолюбив, но ему было приятно, когда недавно он познакомился с директором крупного завода, и тот, пожимая ему руку, сказал:
   – Знаю такой адрес: Заозерск, Звезда, Соколов.
В голосе его были доброжелательность и хорошее любопытство.
Многие предсказывали ему большой успех. И вот он сидит в неуютной больничной палате, а изувеченная Вера рыдает в бинты, окутавшие ее лицо.
   – Что ты сказала? – Соколов задумался и не расслышал, что говорила Вера.
   – Не бери детям мачеху...
У Соколова сжалось сердце. Он через силу придал голосу бодрость:
   – Вот еще. Ерунда какая. Причем тут мачеха? У меня есть жена!
   – Не бери детям мачеху, пожалуйста, – повторила Вера, и плечи ее снова задрожали от рыданий.
   У Соколова перехватило горло. Он не мог говорить. Он взял руку Веры и стал целовать ее. Только сейчас, когда Вера чудом осталась жива, когда ее искалечила чудовищная, слепая сила взрыва, Соколов задумался о том, как же он устроил жизнь семьи.
   Он не хлопотал о квартире, а семье было тесновато в малогабаритке с неудобной планировкой и совмещенным санузлом. Всю свою немалую зарплату он отдавал Вере, но Вере приходилось самой бегать после работы по магазинам, потому что он уходил с работы, когда все магазины уже были закрыты. И ясли, и садик для Генки и Али выхлопотала Вера через свой завод. Да и квартиру они получили, когда Соколов еще работал на том же заводе.
   Дети часто болели, но оставлять их дома было не с кем. Вера могла сидеть с ними дома по справке, то есть за свой счет, только три дня. Одной зарплаты Соколова тогда на семью не хватало. Вера научилась делать уколы, и когда у детей поднималась температура, она сбивала ее пенициллином, и Соколов отводил капризничающих детей в садик.
   А Вера тоже работала много. Имея диплом с отличием, она могла перейти в НИИ, могла поступить к аспирантуру. Но в НИИ перешел он, Соколов. Диссертацию защитил тоже он. До защиты он получал много меньше, чем на заводе, меньше, чем Вера, но Вера безропотно пошла на эту жертву. И то, что он первым из выпуска защитил диссертацию, во многом было заслугой Веры.
   Вера обеспечивала ему все условия, кроме одного: большой любви у них никогда не было. Соколов с грустью понимал, что сердце Веры никогда не принадлежало ему полностью, что он добился руки и сердца только своей настойчивостью. Наверно, она все-таки любила своего официального жениха  Яковлева.
   ...Соколов уложил детей спать. Он сидел с ними и тихо пел им песни. Он любил петь, любил вот так посидеть с детьми, уложенными в кровати, и баюкать их старыми грустными песнями. Он пел им о казачке, погибшей в голубых ковылях, о молодом бойце, упавшем у ног вороного коня, об орленке, не хотевшем думать о смерти. Дети засыпали под его песни. Соколов целовал их, разглядывал. Придирчиво рассматривал их портреты его собственного изготовления.
   Он считал, что человек должен быть всесторонне развитым, и хотел кое-чего достичь в живописи. Живописью он занимался еще со школы, никогда не учился этому, но и самоучкой добился того, что его всерьез принимали в Заозерском обществе художников. Профессионалы хвалили его картины, но сильно ругали за то, что он любительством губит свой талант. Руководитель общества, Михаил Федорович Луговой, член Союза художников СССР, серьезно советовал ему бросить "эту науку" и заняться живописью профессионально.
   Но Соколов только посмеивался. Он считал, что таким художником, как он, может стать любой нормальный, внимательный, наблюдательный и терпеливый человек. Кроме удовлетворения от творческой работы, живопись давала ему отдых от напряженной двенадцати-, а то и четырнадцатичасовой ежедневной работы.
   Краски он готовил сам, пользуясь широким ассортиментом химреактивов НИИ. Несколько лет назад он разработал "вечные краски" на полимерной основе и даже получил авторское свидетельство на изобретение. Он готовил краски по собственным рецептам, и профессионалы удивлялись яркости и необычным оттенкам его картин.
   Из последних работ Соколов особенно гордился портретом дочери. С ним он впервые появился в городском обществе художников. Портрет хвалили, но больше он не показывал портретов в обществе. Ему после первого, в общем-то доброжелательного разбора, стало неприятно выставлять на всеобщее обозрение свое отношение к близким людям. На обсуждения он стал приносить "космические коллизии", как он называл свои фантастические композиции.
   Соколов направился из спальни детей, но Генка закряхтел, заворочался. Соколов снова подошел к его кровати. Генка лежал с открытыми глазами, вздыхал.
   – Сын, ты что, писать хочешь?
   – Не...
   – Болит что-нибудь?
   – Не...
   – Может, тебе еще спеть?
Генка посмотрел на отца, вздохнул:
   – Не надо, папа.
И моментально уснул.

         4. Гусакович размышляет

   Самолет летел из Москвы. Гусакович пытался читать, но "Основы квантовой химии" не шли в голову. Мешали посторонние мысли. Это сердило Гусаковича. Он сделал еще одну попытку сосредоточиться, но через несколько минут раздраженно захлопнул книгу: бесполезно.
Это еще больше рассердило его. Он считал, что человек никогда не должен поддаваться настроению, надо уметь владеть собой в любой ситуации. Но сегодня этот принцип был нарушен. Что ж, придется немного поразмыслить. Анализ ситуации тоже необходим, тем более, что дела складываются не совсем так, как хотелось бы.
   В его отношениях с директором так и не появляется той полной доверительности, без которой он не может чувствовать себя надежно на месте первого заместителя. И другие заместители директора это чувствуют. Они постоянно пытаются подчеркнуть свою независимость от него. Главный инженер вообще игнорирует его.
   Начинают возражать непосредственные подчиненные. Он сам их поднял, поднял совсем недавно, кого пять, кого два года назад. Что ж, неблагодарность присуща людям. Оказанная услуга – уже не услуга. Только три начальника отдела из его куста – Жиров, Костин и Соколов – еще безоговорочно идут за ним, за Гусаковичем. Но если дело пойдет такими темпами, то через год-два и эти начнут проявлять самостоятельность. Уже сейчас Жиров позволяет себе обсуждать указания Гусаковича.
   Хорошо, что он сумел обеспечить себе надежное уважение руководства родственных НИИ. Но "руководство" – это только директора НИИ. Их заместители относятся к нему недоверчиво. Впрочем, это понятно. Они не смогли выполнить задание нефтяников Самотлора, а он, Гусакович, – смог. Ведь это под его непосредственным руководством Заозерский НИИ промВВ разработал принципиально новый класс взрывчатки – пластониты. Коллеги из других НИИ просто завидуют ему. Удачливых не любят.
   Неприятнее всего явное нежелание смежников – сотрудников академических институтов, вузов, НИИ других министерств – работать с ним, Гусаковичем. Его там вежливо выслушивают, доброжелательно кивают головой, обещают внимательно рассмотреть возможность совместных работ и... заключают договоры с Кривоноговым, Елецким, Моховым. А Колесниченко, один из инициаторов нашумевшего "карповского метода", – тот вообще однажды откровенно ухмыльнулся в глаза Гусаковичу:
   – Помнишь, я предлагал нашу помощь? Ты тогда гордо отказался, вы же сверлили дырки в лацканах для орденов за пластониты. А сейчас, извини, Крючков нас  загрузил работой.
   Да, победителей не любят. Ошибок он не допускал, по крайней мере, серьезных. Да и мелких было немного. Но пока достигнуто до обидного мало.
   Гусакович перебирал всю свою жизнь. Выпускные экзамены в школе. Долгие разговоры с отцом. Георгий согласен продолжить дело отца, стать физико-химиком. Отец доволен своим положением, хотя он типичный неудачник. Начинал хорошо, всю жизнь подавал надежды. А заканчивает жизнь всего только кандидатом наук, начальником лаборатории в провинциальном НИИ.
    Георгий считал, что отца сгубила чрезмерная щепетильность, отголосок старой русской интеллигентности. Отец так и не понял, что сейчас совсем другие времена. Смирялся, когда его обходили. С неуместной щедростью раздавал свои успехи ученикам. Что это: высокий нравственный уровень или отсутствие бойцовских качестве? Георгий склонялся ко второму. "Если ты не за себя, то кто же за тебя?"
   Вот Георгий – студент солидного, хотя и провинциального, старинного вуза. К нему доброжелательны все преподаватели. Георгий с удивлением видел, что его отца-неудачника уважают известные ученые. Потом к этому добавились успехи самого Георгия. Гусакович учился только на "отлично". Много времени проводил в богатейшей библиотеке вуза, активно занимался научно-исследовательской работой, он – неизменный призер студенческих конкурсов. И он же – неплохой спортсмен.
   Георгий не позволял себе тратить время на обычные студенческие развлечения. Спорт – другое дело. Чтобы чего-то добиться в жизни, необходимо железное здоровье. Георгий сторонился девушек, хотя сокурсницы повально влюблялись в известного всему вузу студента, восходящую звезду физико-химии. Иногда Георгий снисходил до вечеринок, но единственное, что он там позволял себе, – это дискуссии на научные темы, да незаметное наблюдение за девушками. Он считал, что психологический анализ убережет его от ошибки при выборе подруги жизни.
   Георгий был оставлен в аспирантуре, досрочно, всего через полтора года защитил кандидатскую диссертацию. Помогли результаты его студенческих работ, помогли налаженные уже связи со многими учеными.
   Вскоре после защиты он женился. Его избранницей стала студентка Зоя, красивая натуральная блондинка, дочь проректора по научной работе.
   Но на этом успехи закончились. Кандидат химических наук Гусакович получил более чем скромную должность ассистента. Большая учебная нагрузка, напряженная научная работа, готовность всегда подменить нерадивого или заболевшего коллегу принесли ему через три года должность исполняющего обязанности доцента, а еще через два года – "корочки" доцента. Триста рублей зарплаты, сто двадцать рублей доплаты за научную работу... Дальнейшей перспективы не было. Докторская диссертация и ученое звание профессора были где-то за туманной далью долгих лет ожидания. Слишком тесно было в старинном вузе, слишком много было конкурентов, слишком ограничена была возможность заниматься самостоятельной научной проблемой.
   Еще хуже обстояли дела бытовые. Не желая пересудов, молодые Гусаковичи не стали жить с родителями Зои. С помощью тестя они получили комнатку в общежитии аспирантов. У них уже было двое детей – Оля и Антон.
   Только одно утешало Георгия: он не ошибся в выборе жены. Зоя была его преданной помощницей и единомышленницей. Они часто рассуждали о будущем. Зоя твердо поддерживала Георгия в его программе-максимум. Георгий к сорока годам должен стать доктором наук, профессором, членом-корреспондентом академии наук, директором солидного вуза или НИИ, лауреатом Ленинской премии. К пятидесяти он будет академиком, Героем Соцтруда.
   Не доверяя случаю, Гусакович на свой риск и страх начал работу над труднейшей теоретической проблемой ионно-твердого состояния вещества. При положительном результате эту работу можно будет представить как докторскую диссертацию. Тему подсказал его научный руководитель, с горькой усмешкой заметив, что он сам загубил на нее молодость. Георгия не испугала трудность. Решение этого теоретического вопроса произведет переворот в химии и энергетике. Твердая плазма – это осуществление мечты химиков и физиков!
   Но он знал, что даже если решит задачу, то это еще ничего не даст ему. Прошли те времена, когда молодой ученый или изобретатель, решивший важную проблему, мог попасть в поле зрения Сталина и оказаться во главе КБ или НИИ. Сейчас командные посты науки прочно занимали люди старшего поколения. В свою среду они принимали только своих. Недаром институтом имени Патона руководит сын Патона, а КБ Яковлева - сын Яковлева. Сейчас  молодой, талантливый ученый может оказаться за бортом при "дележке пирога". Примером тому служила судьба его отца, который даже в те благодатные времена не смог продвинуться по служебной лестнице, несмотря на все свои успехи в науке.
   Пробиться в среду "номенклатуры" было очень трудно. Самый легкий путь – удачная женитьба. Но он уже женат, и его тесть – мелкая сошка в научном мире. Но разводиться при двух детях глупо. Приходится пробиваться без этого козыря.
   Гусакович делил всех людей на интеллигентов и мещан. Жизнь мещан течет по ограниченному кругу интересов: работа – дом – удовольствия. Мещанам все равно, где и кем работать, лучше или хуже, лишь бы это обеспечивало им серенькое благополучие. Это мещане создали поговорку: не важен заработок, важен приработок. Цель их жизни, тех, кто поумнее, – любой ценой обеспечить материальное благополучие себе и детям. Мещане после работы в меру своих возможностей хлопочут по устройству семейного гнездышка, погружаются в свои жалкие удовольствия: телевизор или выпивка, рыбалка или домино, сад или удовлетворение полового инстинкта.
   К интеллигентам Гусакович относил тех, кто был способен подняться над рутиной такой полуживотной жизни. Его смешило, когда в понятие "интеллигент" вкладывали только культуру или образование. Интеллигент должен быть образован и культурен, это необходимые, но далеко не достаточные качества. Интеллигент – это, прежде всего, ясная, социально значимая цель в жизни. Такую цель невозможно поставить без достаточного кругозора, без образования и культуры, без умения общаться с представителями любых слоев общества: от дворника до генерального секретаря ООН.
   Образованных и культурных людей очень много, но у настоящего интеллигента есть еще цель жизни и стальная воля для ее осуществления. Для его отца было достаточно одного сознания, что его работа нужна стране, народу. Георгию этого было недостаточно. Ему нужна была высокая должность – не для славы преходящей, а для полной реализации своих немалых возможностей, ему нужно было официальное признание. Что толку во всеобщем уважении, если твои возможности ограничены подчинением тебе десятка-другого людей?
Зоя горячо поддерживала его в этих рассуждениях.
   – Ты будешь работать, как лошадь, а кто-то присвоит твои труды? – Зоя в соблазнительно открытой ночной рубашке сидела на краю супружеской кровати и накручивала бигуди на ночь.
   – Я выбрала тебя, потому что ты умнее всех этих... – она пренебрежительно повела рукой по сторонам. – Я понимаю, что Капица, Семенов, Зельдович, Несмеянов – все они яркие таланты. Но ты можешь не меньше!
   Гусаковичи мучительно искали выхода из рутинной жизни провинциального ВУЗа, и не могли его найти.
   Но вот однажды вечером к их комнатушку ворвался Володя Жиров. Он хлопнул Георгия по ладони, чмокнул Зою в щечку, уселся за стол, захрустел упаковочной бумагой, доставая что-то из огромного, вошедшего в местный фольклор портфеля. Оля и Антон в сладком ожидании прижались к его коленям – они знали, что дядя Володя никогда не приходит без удивительного подарка. Зоя побежала на общую кухню готовить закуску, Георгий достал бутылку, расставил посуду.
   Когда Зоя пришла с кухни, она ахнула. Георгий и Жиров стояли на табуретках, подняв руки, а Оля и Антон яростно размахивали игрушечными шпагами. Лица детей были прикрыты вместо масок полиэтиленовыми чашечками от бюстгальтера Зои.
     Мужчины долго успокаивали рассерженную не на шутку Зою. Наконец, уселись за стол.
    – За исполнение мечты! – загадочно оказал Жиров и лихо осушил рюмку.
Георгий и Зоя переглянулись. Оказывается, Жиров вернулся из далекого Заозерска, куда ездил на свадьбу сестры. В Заозерске открывался новый НИИ по разработке промышленных взрывчатых веществ.
   – Вакансии – любые! – размахивал руками Жиров. – Квартиры ждут новоселов. Бюджет – мечта идиота. А природа – во!
Шеф не стал удерживать Георгия.
   – Тебе расти надо. Тут ты заплесневеть можешь. Желаю успеха, – сказал он, дружески пожимая руку Георгию.
   Директор Заозерского НИИ промВВ Кровяков встретил Гусаковичей довольно небрежно.
   – Должность начальника лаборатории вас устроит? – опросил он Георгия после короткого опроса.
   У Гусаковича вытянулось лицо. Кровяков заметил это и равнодушно махнул рукой.
   – Хорошо, – он повернулся к кадровику: – Оформи приказ на зачисление. Э-э...
   – Гусакович, – с достоинством напомнил Гусакович.
   – Да-да. На зачисление товарища Гусаковича начальником отдела физико-химических исследований. А вы, – повернулся он к Гусаковичу, – Э-э-э...
   – Георгий Васильевич, – с достоинством подсказал Гусакович.
   – Да-да. Так вы, Георгий Васильевич, денька через два представьте мне на утверждение структуру этого отдела.
  Зоя удовольствовалась скромной должностью старшего научного сотрудника в отделе мужа.
   Гусакович остался недоволен. Разве о таком директоре мечтал он? Кровяков – товарищ из непотопляемых номенклатурных работников. Сегодня он – директор бани, завтра – директор НИИ, послезавтра – зав.трестом столовых и ресторанов. Кого он наберет в НИИ? С кем Гусаковичу придется работать и бороться долгие годы?
   Но, с другой стороны, это даже хорошо. Пусть поскорее убирается в очередной гортоп и освобождает место.
   Со своим непосредственным начальником, заместителем директора Орешиным Гусакович не сработался. Тот оказался откровенным бездельником. Его никогда не было на месте. При случайных встречах Орешин озабоченно топорщил рыжеватые брови:
   – Дела, дела! Организационный период, вы же понимаете... Вы уж решайте свои вопросы    сами.
   И Гусакович решал. Он пригласил из своего вуза друзей и знакомых – на кого он мог надеяться в дальнейшем. Самых верных поставил начальниками отделов: Воронцова, Анискина, Аксенова. Жиров и Костин, как "неостепененные", стали старшими научными сотрудниками в его лаборатории: в своем отделе Гусакович предусмотрел еще и свою лабораторию – на всякий случай, мало ли как повернется судьба. Он решил нацелить эту лабораторию на исследования по своей новой теме докторской диссертации. Ему было жаль расставаться с прежней темой, но он понимал, что теперь его личный успех зависит от успеха Заозерского НИИ, и что его судьба должна стать частью судьбы НИИ и наоборот.
   Гусакович твердо решил стать первым человеком в НИИ, первым пусть не по должности – на это потребуется время, – но персоной номер один по значению, по авторитету, так сказать, стать "серым кардиналом".
   Он часто ездил в Москву, в министерство, в Центральный НИИ, к смежникам, познакомился практически со всеми руководителями в отрасли, со многими ведущими учеными. В министерстве он "показал себя", без чего немыслима дальнейшая работа.
   Через полгода он стал лидером в НИИ. Коллеги советовались с ним, игнорируя, отстранившегося от дел Орешина. Он сумел заручиться уважением академика Крюкова, и тот согласился на первых порах быть неофициальным опекуном Заозерского НИИ, утвердил в министерстве программу совместных работ. Ему удалось включиться в действующую тематику, хотя пришлось дать некоторые авансы.
   В министерстве с ним считались. Начальник главка из всех руководителей Заозерского НИИ признавал только Гусаковича. Заместитель министра выслушивал его с большим уважением, помогал решать вопросы. Гусакович не раз сумел побывать и в кабинете министра, добился того, что министр его заметил и стал приглашать на коллегию.
   За это время Гусакович успел понять и еще одно приятное для него обстоятельство. Теперешние руководители многих НИИ и заводов отрасли, люди, определяющие техническую и экономическую политику министерства, имели слабую общеобразовательную подготовку. О специальной подготовке и говорить не приходилось. Почти все они были выдвиженцами предвоенных и военных лет, в свое время совершили крупный скачок через много ступеней служебной лестницы. Руководящая должность для них была только практическим делом, умением заставить подчиненных работать, умением вести отчетную документацию. Специальных знаний почти ни у кого из них не было, не считая практического опыта.
   Гусакович видел, что у него общий кругозор, теоретическая подготовке была несравнимо выше. Он умел увидеть то, что не видел еще никто. В химии и технологии промВВ царила рутина. Смежные отрасли полностью перестроились, а здесь еще жили традиции и технология военных лет. В отрасли назрела революция, и он мог стать одним из ее инициаторов. Деловому и грамотному человеку здесь было где развернуться.
   Около года Заозерский НИИ прозябал под неохотным руководством Кровякова и Орешина. Гусакович ждал своего момента и все-таки чуть не упустил его. Они всей семьей уехали в отпуск, а через неделю верный Жиров прислал условленную телеграмму: "Приехал отец, срочно приезжайте".
   Новый директор, Иван Терентьевич, был полной противоположностью предшественнику. В начале войны он, тридцатилетний инженер, был назначен директором крупного завода. В Заозерск его направили после тяжелой аварии со многим человеческими жертвами на заводе. Ему пришлось освободить кресло, но министр посчитал, что его огромный опыт пригодится для организации нового НИИ, хотя бы на первых порах.
   Иван Терентьевич приехал в Заозерск с твердым намерением не только наладить работу нового института, но и вывести его на ведущее место в отрасли. Он знал, что с ученым народом ухо надо держать востро и лучше на первых порах прикинуться простачком.
   Опыт позволил ему быстро оценить ситуацию на новом месте. Положение было неважное. НИИ по сути дела еще не было, но привычный план (по-новому он назывался научной тематикой) уже имелся. Материального обеспечения не было совершенно. Не было жилья. Сотрудники НИИ размещались в квартирах соседнего завода. НИИ не имел никакой социалки. В НИИ отсутствовала экспериментальная база, не было даже главного инженера, не было ни одного начальника цеха, потому что цехов тоже не было.
   Он не был оптимистом, но никогда не падал духом при трудностях. Такие трудности были ему понятны. Он не собирался вмешиваться в научные дела, но быстро составил общий план действий.
   Его приятно удивило только одно. Оказалось, что часть тематики все-таки выполняется, что над НИИ шефствует академик Крюков. Ему сказали, что эту работу провел начальник отдела Гусакович. Иван Терентьевич решил сделать этого самого Гусаковича своим заместителем по научной работе – вместо лодыря Орешина. Он хорошо знал, что его успех будет зависеть от того, сумеет ли он подобрать себе верных помощников или останется в одиночестве. Он хорошо разбирался в людях и верил, что помощников подберет.
   Он собирался ехать в Москву с первым докладом министру, когда ему вдруг позвонил тот самый Гусакович и попросил принять его. Иван Терентьевич был рад этому звонку: Гусакович только неделю назад уехал в отпуск и вернуться мог только ради нового директора. Значит, он не ошибся в Гусаковиче, хотя мог судить о нем только заочно.
   В кабинет вошел молодой, высокий, темноволосый человек. Он с первого раза понравился директору. Умное, симпатичное лицо – с таким лицом мужик попроще был бы явным бабником, но этот себе такого не позволит. Взгляд у Гусаковича был открытым и вдумчивым, немного напряженным, но это понятно. Держался он спокойно, но уважительно – этот и с министром сумеет поговорить, не робея. Директор встал из-за стола, вышел навстречу, протянул руку:
   – Товарищ Гусакович? Здравствуйте, здравствуйте...
    – Добрый день, Иван Терентьевич – Гусакович крепко пожал руку директору.
   – Садитесь, товарищ Гусакович.
Гусакович подождал, пока директор сядет в свое кресло.
   – Вы ведь, вроде, в отпуске?
   – Мы тут еще не настолько устали, чтобы использовать полный отпуск, – с легким юморком ответил Гусакович.
   Директор рассмеялся.
   – Ну, рассказывайте, как дела.
    Гусакович прокашлялся, но в это время зазвонил телефон. Директор взял трубку. Звонил секретарь горкома, разговор предстоял долгий.
   Гусакович внимательно рассматривал нового директора. Иван Терентьевич находился в том неопределенном возрасте, когда мужчине можно дать и сорок лет, и пятьдесят, и даже шестьдесят. Плотный, очень высокий, совершенно лысый. Твердые, тонкие губы, квадратный подбородок. Взгляд пристальный и холодный, несмотря на улыбку. Да, это не Кровяков.
   – Так, слушаю вас, товарищ Гусакович.
   – Вы уже знаете, Иван Терентьевич, что институт включился в две крупные темы: "Гранит" и "Мрамор". Мы вынуждены были это сделать, потому что других источников финансирования у нас нет. По "Мрамору" работа заканчивается, мы здесь помогаем Крюкову разработать взрывчатку для Минугля. "Гранит" – новая тема, идет разработка взрывчатки для нефтяников Тюмени, здесь работают все НИИ министерства – каждый в своем направлении. Работа эта перспективная, хотя и риск большой.
   Директор вопросительно поднял бровь, Гусакович пояснил:
   – Мы взяли именно эти темы вот почему. "Мрамор" Крюков успешно закончит и без нас, мы участвуем только формально. Эта тема позволяет нам без риска и спешки научиться работать, оснастить лаборатории. А "Гранит" только начинается. Это самая важная тема в отрасли. Рассчитана она на пять лет. Пока никто не нашел путей решения, но если мы хотим выйти в люди, то должны именно по этой теме опередить всех.
   Иван Терентьевич слушал Гусаковича и его мнение сделать этого довольно молодого человека своим заместителем крепло. Раньше его немного смущала фамилия, уж больно она была еврейской, а у него было давнее предубеждение против евреев, особенно в ближайшем к нему окружении. Но он уже знал, что в науке евреев – пруд пруди,  и решил привыкать к такому соседству. В том, что евреи умный и пробивной народ, он никогда не сомневался. Если они заполонили науку, то с этим надо смириться.
   Он был рад, что внешность Гусаковича не носила ничего еврейского. Конечно, фамилия выдает происхождение, но кроме этого ничего не говорит о еврее. А человек он умный, это видно. Он знал состояние всей работы в НИИ, понимал значение этой работы в отрасли, знал состояние дел во всем министерстве. Говорил он понятно, без этих ученых выкрутас. Да, этот будет хорошим помощником. Честолюбивый – бросил отпуск, лишь бы скорее представиться новому директору. Его доклад здорово прояснил пока еще туманную картину по состоянию дел. Теперь и в министерстве будет легче говорить, и с Крюковым можно потолковать на равных, а то академик оставил новому НИИ одну черную работу за нищенскую плату. Дареному коню в зубы не глядят, но мы – люди гордые, не всегда будем лаптем щи хлебать.
   – Так получается, что направление наших работ определяет академик Крюков?
Гусакович задумчиво поморгал.
   – На первых порах это неизбежно, – осторожно сказал он. – У нас мало специалистов. Но ведь... – он деликатно улыбнулся, – никто не ограничивает нас в выборе своих направлений.
   – Да-да! – энергично закивал головой директор. – Именно это... именно свое направление! Это вы верно сказали! Определить научное лицо НИИ!
   Гусакович докладывал директору и видел, что его позиция укрепляется. Директор ему нравился все больше. Пусть он называет его по фамилии, пусть он задает наивные вопросы, пусть его некоторые фразы чудовищны грамматически, но он верно понял суть дела и сумеет правильно ориентироваться в работе. Такой директор ему и нужен: крепкий хозяин, твердый в решениях человек. А он сумеет стать незаменимым помощником ему в научных вопросах. Новому директору сорок девять лет, он не вечен – как раз к сорока годам Гусакович станет директором этого НИИ.
   Первая встреча удовлетворила обоих. И вот прошло девять лет. Через два года стукнет сорок. Достигнутое к сорока – предел, так считается у многих народов. Что же достигнуто им? Он доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии, имеет несколько правительственных наград, в том числе, орден Ленина.
   И все. Ни один пункт программы-максимум не выполнен. То, чего достиг он, имеют и многие его старые товарищи. А Кривоногов у Крюкова стал уже членкором.
   Видимо, он работал мелковато. При выполнении "Гранита" он доверился мнению Крюкова и главные силы направил на модернизацию классических аммоналов. Этот путь оказался ошибочным. Да еще погиб инженер Никитин.
   Но нет худа без добра. Смерть Никитина позволила провести серьезную реорганизацию научных отделов, освободить от должности начальников отделов самодовольного и недалекого Горлицина и желчного, упрямого и косного старика Полякова. Оба они не считались с ним, с Гусаковичем. Начальниками основных отделов стали Жиров и Соколов.
   Старый друг Жиров доволен. С Соколовым вышло сложнее. Он был неглупым инженером, Гусакович поставил его начальником лаборатории вместо чрезмерно осторожного и малограмотного производственника Крутикова. Соколову Гусакович отвел второстепенное направление работ по "Граниту". Но Соколов оказался непростым орешком. Он сумел сделать то, что никто не ожидал. Его пластониты вывели НИИ в победители проблемы.
   При реорганизации Гусакович собирался назначить начальником химического отдела другого начальника лаборатории – Енакиева. Но Иван Терентьевич очень высоко оценил работу Соколова, и пришлось считаться с его мнением.
   Поначалу Гусакович заставлял себя смиряться с этим неожиданным для него решением директора. Но потом нашел, что так даже лучше. Подчинение Соколову было ощутимым ударом по самолюбию Енакиева, он никогда не простит этого Соколову, тот будет всегда ощущать давление со стороны Енакиева. Сам Соколов не соперник Гусаковичу. Он, конечно, умен, возможно, даже – талантлив. Но у него нет кругозора, он не может видеть проблему целиком.
     При удобном случае его всегда можно будет заменить на другого. Он не смог даже оценить все значение своей победы. Если бы не Гусакович, пластониты навсегда остались бы только в отчетах на полках библиотеки. Именно Гусакович сумел увидеть в пластонитах то, чем они были на самом деле: принципиально новым видом промВВ. Гусакович сумел с помощью Жирова быстро внедрить их в промышленность. Когда шло распределение наград за внедрение пластонитов, Иван Терентьевич настаивал, чтобы Соколова включили в Государственную премию. Гусаковичу стоило большого труда переубедить его. Лауреатами стали те, кто был достоин этого: Гусакович, Жиров, Воронцов, Костин, Аксенов. А Соколов был рад и ордену. Видно, он из той же породы, что и Гусакович-старший. Его привлекает сам процесс работы, а не ее результат.
   Гусакович невольно усмехнулся, вспомнив упрек Аксенова:
   – Ты делишь людей на черных и белых. Черные для тебя – только рабочие лошади. А ведь они – тоже люди!
   Что поделаешь, и в самом деле есть люди – ограниченные трудяги, вроде Соколова, а есть люди дальновидные, умные.
   Но все же надо признаться, что он сам все эти годы мельчил в работе. Он скромно держался в тени директора. Тот не будет в обиде, если его первый заместитель получит большое признание. Теперь не надо мельчить. Не надо самому вмешиваться в эксперимент, как это вышло с инженером Никитиным. Его дело – только руководство научной работой. Такие детали, как стоимость, безопасность, дефицитность сырья – дело начальников подразделений, а то им нечего будет делать. А он должен спрашивать с них.
   Придется мириться и со смежниками. Без поддержки академии наук не продвинуться, не говоря уже о членкорстве. Пусть придется отдать им часть успеха – это потом окупится.
   И сорок лет – далеко не предел. Пример тому Иван Терентьевич. Он почти в пятьдесят начал новую жизнь, да так, что можно только позавидовать. Уже Герой Соцтруда, заслуженный деятель науки и техники СССР, кандидат технических наук. Это человек, который до сорока девяти лет не имел ни малейшего представления о науке вообще и о химии в частности.
   Сорок лет – не предел. В высоких сферах руководства сорок лет считается недопустимой молодостью. Во всем ЦК не найдешь человека моложе пятидесяти, не говоря о Политбюро.
   Гусакович повеселел. Он улыбнулся, покосился на симпатичную случайную соседку и раскрыл "Основы квантовой химии".

         5. Дела текущие

   Вера выздоравливала медленно. Врач уверяла Соколова, что, кроме косметического дефекта, никаких осложнений не будет. Но Веру морально убивало предстоящее уродство. Соколов опасался за нее. Женщина никогда не смирится с незавидной долей уродливой на лицо инвалидки, рано или поздно это вынужденное уродство приведет к трагедии.
   Сейчас, когда прямая опасность для жизни Веры миновала, он, как всегда, работал до позднего вечера. Его сообщение о решении коллегии вызвало, как он и предполагал, бурную, негативную реакцию у ведущих сотрудников отдела, особенно у начальников лабораторий Енакиева и Мухина.
   – Интересно, что думают инициаторы этих "северных" работ у нас в институте? – ядовито спросил Енакиев, демонстративно сдерживая рвущееся из него негодование.
Соколов спокойно принял выпад: ведь инициатором был он.
   – А по другим темам сроки, конечно, тоже сохраняются? – Мухин как всегда улыбался. Соколову казалось, что он даже спал с этой улыбкой.
   Третий начальник, Довженко, вопросов не задавал. Его лаборатория не работала по теме "Север".
   – Конечно, сроки остаются, – пожал плечами Соколов. – Мы не о том говорим. Можно долго возмущаться и негодовать, но мы должны выполнять тему "Север"
   – Пусть об этом мне скажет директор, – буркнул Енакиев.
  – Решения коллегии недостаточно? – начал слегка повышать голос Соколов.
   – Я не видел этого решения.
– Увидишь. Придет, и увидишь. А пока надо составлять новый календарный план.
   – Третья лаборатория опять останется в сторонке? – спросил Мухин. Довженко тут же вскинулся:
   – У меня "Альфа". И по пластонитам весь "хвост" мы одни тянем.
   – Гуси Рим спасли, – оказал Енакиев в пространство.
   – Рим не Рим, а НИИ встал на ноги на пластонитах, – жестко прервал его Соколов. – Но если дела пойдут плохо, то придется и третью подключать.
   – Можно сразу подключать, потому что они хорошо не могут пойти, – улыбался Мухин.
Довженко снова вскинулся, но его перебил Станислав Шапошников, руководитель группы мухинской лаборатории:
   – Виктор Иванович, можно вопрос? Какое направление считается самым перспективным?
   – Я уже говорил, единого мнения нет. Крюковцы продолжают модернизовать аммониты. Баранов форсирует свои акваниты. Елецкий занимается сразу всем и ничем в отдельности, разве что детонитами. На аммонитах, я думаю, необходимую мощность не получить.
   Собравшиеся дружно закивали головами. В этом все заозерцы были единодушны. Классическая взрывчатка себя исчерпала, как ее не модернизируй, нового качества не    получишь.
   – Детониты опасны, – продолжал Соколов. – Они обеспечивают все показатели, кроме чувствительности. Водонаполненные ВВ Мохова были бы перспективны, если бы не их     стоимость. Если они справятся с этим, то будут вне конкуренции.
   – Не считая того, что вода замерзает при нуле градусов, – улыбался Мухин.
   – Единственная альтернатива акванитам наши лиониты. ВВ с минеральным маслом не боится минусов. Но, опять же, – чувствительность.
   Совещание шло долго. Бурчал Енакиев, напряженно улыбался Мухин. Соколов внутри кипел, но сдерживался. Он давно понял, что власть начальника отдела весьма ограничена, и что единодушия можно добиться только убеждением. Елецкий не раз говорил, что в нашей стране только три категории людей имеют полноту власти: начальник цеха, директор и министр. Все остальные власти не имеют.
   Распустив совещание, Соколов попросил остаться Довженко и его руководителей групп: Иру Ефимову, Галку Киселеву и Михаила Казанцева. Пока остальные расходились, Соколов разглядывал своих давних помощников.
   Гена Довженко внешне был похож на того ученого, которого любят изображать кинорежиссеры и писатели. Его задумчивое, мужественное лицо отражало глубокую озабоченность важными научными проблемами. В острых ситуациях он не вмешивался в спор, а иронически усмехался и тряс крупной головой, будто говоря: "Эх, дети, дети... Ничего вы    не понимаете!"
Соколов хорошо знал, что Гена – страшно нерешительный человек. Он мог справиться с любым делом, но его для этого надо было настроить. Лучшим способом было небрежно оброненное замечание, что, мол, Самохин давно уже делает так, а мы все еще отстаем от братьев по разуму. Если сказать Гене, что никто не знает, как подступаться к задаче, то Гену охватит панический ужас, и никакие силы не заставят его шагнуть в неведомое.
   Ира Ефимова была однокашницей Соколова. В институте они мало знали друг друга, да и здесь Ира не проявляла особого желания к углублению личных контактов. Соколов считал это обычным высокомерием красивой женщины – Ира было очень красива. Работала она хорошо. У нее было двое детей, но она никогда не сидела с ними из-за болезней, никогда не брала отгулов, хотя часто задерживалась на работе сверх положенного времени.
Ира одновременно с Соколовым стала руководителем группы, жалела, когда он ушел из лаборатории к Жирову. Но когда он вернулся в эту лабораторию начальником, то встретила его холодно. Соколов подозревал, что Ира сама намеревалась возглавить эту лабораторию. Поэтому он старался относиться к Ире помягче, не задевать ее самолюбия.
   Галка Киселева была настоящим "синими чулком". Она была моложе Иры, но не следила за собой. Она была некрасива и осталась старой девой. Ее не очень мягкий характер с годами портился на глазах. Но именно она прибежала к Соколову и радостно сообщила ему, что его ставят начальником их лаборатории.
   А перед Мишей Казанцевым Соколов всегда испытывал чувство вины. Он ни в чем не был виноват перед Мишей, но это чувство его не оставляло У Миши было трое детей, жена его часто сидела о ними по справке, получал Миша, как руководитель группы, всего сто пятьдесят рублей, премии же в НИИ были небольшие. Соколов ничего не мог изменить, но ему было стыдно перед Мишей за то, что он не может прибавить ему зарплату, сто пятьдесят рублей были пределом для руководителя группы.
   Он оставил "своих", чтобы разобраться с основной темой их лаборатории – "Альфой". Эту тему Соколов считал не менее важной, чем "Север". "Альфа" предполагала разработку промВВ с качественно новыми свойствами, чем привычные уже пластониты.
   Гена Довженко начал докладывать. Докладывал он обстоятельно, говорил многое из того, что было известно всем, но Соколов не перебивал его. Гена говорил нудно, но всегда предлагал дельное. Соколов слушал Гену и думал об "Альфе". Министерство было небогатым, и основная часть бюджета НИИ состояла из сумм, полученных по договорам от заказчиков. Бюджетная тематика была редкостью, и "Альфа" была бюджетной темой. При подготовке этой темы было решено направить ее на разработку новых типов промВВ со значительным улучшением    всех свойств. Но лаборатория Довженко вот уже год топталась на месте. Модернизация пластонитов, которую затеял Довженко, уже не могла дать ничего принципиально нового.
   Довженко докладывал очень обстоятельно. Нетерпеливая Галка Киселева вся извелась. Она вертелась на стуле, всплескивала руками, закатывала глаза, наконец, терпение, ее кончилось.
   – Гена, да рожай ты скорее! Не тяни кота за хвост!
Соколов усмехнулся, похлопал ладонью по столу. Галка ненадолго притихла. А Довженко все так же обстоятельно и неторопливо продолжал говорить. Он напоминал Соколову бульдозер: результаты одного захода вроде бы не видны, но вся площадка на глазах разравнивается.
   Сейчас Соколов понял, что именно обстоятельность Довженко не позволяла ему увидеть то, что давно уже тревожило его самого – лаборатория исчерпала все резервы своего детища – пластонитов. Сейчас нужен принципиальный рывок, нужно новое, неожиданное решение. Модифицированные пластониты – альфа-пластониты – обеспечат выполнение ТЗ по теме "Альфа", но по нижнему пределу. Необходим новый класс промВВ, которые имели бы резерв свойств для дальнейшего улучшения, как это было с пластонитами.
   Довженко замолчал. Соколов тоже молчал. Сотрудники терпеливо ждали, они уже привыкли к его манере вести совещания. Они ждали его решения.
   А Соколов с тоской думал, что не может предложить ничего нового. Многохлопотные административные обязанности начальника отдела не оставляли даже времени подумать, посидеть над литературой. Он понимал, что сейчас необходимо опять "поиграть" с таблицей Менделеева, как "поиграл" он четыре года назад, "поиграл" – получились пластониты!
"Придется начинать широкий поиск", – думал он, – "Альфу" мы все равно выполним, даже на альфа-пластонитах, особых хлопот тут не потребуется, а все силы лаборатории надо сейчас направить на широкий поиск. Надо "поиграть"...
   Но для такой "игры" надо было перестроить структуру лабораторию. До Соколова в лабораториях каждая группа вела самостоятельную разработку какого-либо типа промВВ. Но когда группа Гены Довженко четыре года назад получила первые образцы пластонита, Соколов отказался от обычной структуры лаборатории. Он ввел узкую специализацию групп. Гена занялся общей компоновкой пластонитов. Галка Киселева – их технологическими свойствами, группа Иры Ефимовой – эксплуатационными свойствами. И тогда его небольшая, в двадцать пять человек, лаборатория за год сделала то, чего не смогли сделать другие лаборатории и отделы, численностью много больше. А теперь узкая специализация мешала вести широкий поиск.
   – Вот что, граждане научные сотрудники... – начал он.
   – Извиняюсь за выражение, – добавила Галка Киселева и фыркнула.
   Все засмеялись. Гена Довженко иронически заулыбался и затряс своей крупной головой. Соколову вдруг стало легко: это же свои ребята, свои!
   – Пора снова перестраиваться, – оказал он. – Надо опять "поиграть" с таблицей    Менделеева.
   – Зачем? – удивилась Галка. – Мы же выполняем требования!
   – Выполняем, – согласился Соколов. – Но как? Доползем до нижнего предела на бровях. Ну, ладно, мощность мы обеспечим. А чувствительность и стоимость? Это же стыд двадцатого века!
   Галка вскинулась. Миша Казанцев осуждающе посмотрел на начальника отдела. Ира Ефимова усмехнулась. Соколов поднял руку.
   – Давайте без эмоций. На чем мы вышли в люди? Почему?
   – Потому что пластониты обеспечили ТЗ тюменцев, – сказала Ира Ефимова.
   – Мы быстро разработали их, – сказала Галка Киселева. – Пока эти старперы чесались, мы их обскакали. "Основополагающие работы академика Крюкова показали...", – сказала она стариковским голосом, и все заулыбались, уж очень вышло похоже на Полякова, бывшего начальника отдела.
   – Ну, а ты что скажешь? – спросил Соколов Казанцева.
   – Пластониты безопасны. Удобны в эксплуатации. Дешевы, – после каждой фразы Миша пожимал плечами.
  – А что по этому поводу скажет начальник лаборатории?
Гена Довженко неторопливо подумал, заговорил:
   – Кажется, понимаю. Мы за четыре года разработали двенадцать модификаций пластонитов. Резервы все исчерпаны. Это же...
   – Верно! – облегченно вздохнул Соколов. – У пластонитов был огромный запас. Мы весь этот запас выбрали. А дальше что?
   Все задумались. Соколов поглядел на часы. Ого, пора кончать великое сидение.
   – В общем, – сказал он, – вы сами продумайте, как теперь лучше распределиться. На пластонитах оставим одну группу. Чью – хоть "морского" бросайте. А все остальные – на "игру".
   – А подобная игра не доводит до добра, – задумчиво процитировала Галка Киселева.
   – В общем, расходимся. Готовьте планы работы.
В боковую дверь вошла Нина Исмагулова, протянула папку с почтой.
   – Виктор Иванович, – сказала она, – Гусакович два раза звонил. Сердится.
Соколов раскрыл папку, набрал номер Гусаковича.
   – Ты где пропадал полдня?
   – Совещались по коллегии, – коротко ответил Соколов.
– Ну, это еще ничего, – голос Гусаковича немного смягчился. – Срочно давай мне новый план по лионитам.
   – Плана еще нет. Я же только сегодня вышел на работу.
   – Ты приехал четыре дня назад!
   – Я три дня не был на работе, вы же знаете.
   – Но дать указания начальникам лаборатории ты мог?
   – Георгий Васильевич, все равно решения коллегии у нас нет, – сказал он, с неудовольствием отметив, что повторяет доводы Енакиева.
   – Не думаю, что там что-то изменится. Сегодня в пять давай план, – буркнул Гусакович и положил трубку.
   Соколов заглянул к Нине.
    – Енакиева и Мухина – срочно.
Опять зазвонил телефон.
   – Виктор Иванович, полдня обрываю телефон!
   Это был Козлов, начальник опытного цеха.
   – Бюрократом ты стал, сам трубку не берешь, секретаршу завел! Мы запускаемы второй участок, ты – член комиссии. Давай, срочно приходи, ждем.
   Соколов поскрипел зубами. Чтобы к пяти составить план по лионитам, ему надо сейчас неотрывно сидеть над ним.  – Вадим, тебя Довженко устроит?
   – Да-а-а... – раздался насмешливый бас. – Засиделся ты в своем кабинете. Поговори-ка с председателем комиссии.
   – Что там у вас? – раздался недовольный голос главного инженера.
   – Андрей Николаевич, мне нужно срочно готовить план по решению коллегии, Гусакович просил сегодня дать ему.
– А без тебя никто не может?
   – Я один был на коллегии, а решения еще нет. Дело очень срочное. Я подошлю Довженко, он второй участок знает.
   В кабинет вошел хмурый Енакиев, за ним – улыбающийся Мухин. В трубке басил главный инженер. Он разразился длинной бичующей тирадой. Енакиев узнал его голос, тихо оказал Соколову:
   – Давайте пошлем Соловейко. Хватит им старшего инженера. А то начальника отдела подавай. Жиров вон инженеров посылает, и ничего.
   Соколов кивнул. Главный инженер продолжал негодовать. Наконец, удалось вставить слово.
   – Андрей Николаевич, если Довженко не устраивает, мы пришлем Соловейк   о. Главный инженер помолчал, потом чертыхнулся и положил трубку.
   – Зачем вызывал, Виктор Иванович? – спросил Енакиев.
   – А то непонятно? – Улыбался Мухин. – Начальство приехало, теперь с утра до ночи будем митинговать.
   – Гусакович просит к пяти дать ему план по "Северу".
Енакиев решительно вскинул голову. Улыбка Мухина стала ядовитой.
   – Мне надо идти к разработчикам, – оказал Енакиев, – я неделю не могу встретиться о Огурцовым.
   – А у меня совет лаборатории идет, – улыбался Мухин.
   Соколов вздохнул. Текучка. Чертова текучка. Совещания, комиссии, срочные бумаги, вызовы к начальству...
   Снова зазвонил телефон.
   – Виктор Иванович, – услышал Соколов голос секретаря директора, – в два часа совещание у Ивана Терентьевича. Вам с Енакиевым надо быть.
   – Вопрос?
   – Решение коллегии по теме "Север". Вы должны придти с планом работ.
   Соколов положил трубку и засмеялся:
 – Тьфу! – только и смог сказать Енакиев, и все трое захохотали.
   Став начальником отдела, Соколов первое время тосковал по эксперименту. Многочисленные административные обязанности не оставляли ему времени на научные исследования. Но он быстро понял, что наука это не только эксперимент. Это еще и выбор направления работы и ее материальное обеспечение. Выбор ошибочного направления обрекал целые коллективы на многолетнюю работу вхолостую. Так случилось с отделами Полякова и Горлицина. В этих отделах люди работали, изобретали составы промВВ, разрабатывали хитроумные методики исследования, писали статью и монографии, но успех НИИ обеспечили не они.
      До сих пор выбор направления работ не был проблемой для Соколова. Он был в курсе достижений в отрасли и легко ориентировался в перспективных направлениях. Гораздо больше хлопот доставляла ему организационная часть работы. И главной трудностью был постоянный дефицит времени.
   Большинство начальников подразделений работали гораздо больше положенного времени, и это считалось нормальным. К руководителям типа Полякова и Горлицина, которые уходили домой "по звонку", вместе с лаборантками, относились пренебрежительно.
   На эти две лаборатории Соколов давно смотрел с большим интересом. При последней реорганизации директор назначил Полякова и Горлицина, бывших до того начальниками отделов, начальниками лабораторий, и сохранил их лабораториям автономность, не включил их ни в какой отдел. Он понимал, что подчинение молодым начальникам отделов Соколову и Жирову будет тяжелым ударом по самолюбию пожилых, заслуженных ученых, известных в отрасли.
   Для Соколова эти две крупные лаборатории были потенциальным резервом. Его отдел задыхался в тисках штатного расписания. Он мечтал о своей, подчиненной лично ему, лаборатории, где он мог бы организовать исследования, не оглядываясь на мнение начальников лабораторий. Но мечты оставались мечтами.
   Служебная жизнь осложнялась на глазах. Решение организационных вопросов требовало все больше времени и сил. Чтобы разгрузить себя от чисто диспетчерских вопросов, он завел себе неофициального секретаря, забрав из лаборатории Довженко лаборантку Нину Исмагулову. Нина заметно облегчила ему работу, она старательно осваивала свои новые обязанности, и вскоре начала сама решать мелкие вопросы.
   Вначале многие ехидничали, намекали на многочисленные анекдоты о секретаршах, но шуточки вскоре прекратились. Нина научилась печатать, окончила платные курсы машинисток, и сотрудники отдела перестали неделями дожидаться своей очереди в машбюро. Нину зауважали. Даже ершистый Енакиев, обычно не спускавший Соколову ни малейшего промаха, и тот при очередном сокращении штатов сам предложил сократить одного человека у себя в лаборатории, но оставить Нину.
   В течение недели Соколов выкроил время и прошел по коллегам – начальникам других отделов. Без такого контакта с ними он не мог обходиться. Химический отдел был только одной из структурных единиц сложного механизма НИИ.
   Первый визит он нанес Жирову, начальнику технологического отдела. Они были друзьями. Несколько лет назад Соколов разругался со своим начальником лаборатории – тот был настолько осторожен, что даже не разрешал писать статьи: как бы чего не вышло, – и перешел в лабораторию Жирова. Жиров предложил ему только что утвержденную тему, дал довольно большую группу. Соколов не только выполнил тему, но за два года написал и защитил кандидатскую диссертацию. Вскоре его бывшего начальника лаборатории сняли, и Соколов вернулся в нее уже начальником. За полтора года его лаборатория разработала пластониты. А потом Гусакович провел крупную реорганизацию, Соколов и Жиров стали начальниками смежных отделов.
   – А, Виктор! Заходи, дорогой! Давно не видал твою лошадиную физиономию!
   Таким возгласом Жиров всегда встречал Соколова. Он был на пять лет старше, переживал последний приступ молодости и писал стихи.
   – Заходи, расскажи о коллегии. Тут уже народные сказания гуляют про кусок хлеба с толстым слоем масла!
Жиров запер кабинет. Они уселись, закурили. Соколов рассказал о том, что было на    коллегии. Жиров поделился с ним своими заботами.
Потом Жиров подчеркнуто испуганно посмотрел по сторонам – он считал себя большим актером – и достал из стола свои последние стихи. Он читал Соколову все свои стихи. Оценку    Соколова он воспринимал близко к сердцу, и тот старался не травмировать поэтическое самолюбие. На критику Жиров обижался, как ребенок, и Соколов похваливал его стихи. Да они и на самом деле нравились ему. Он не считал себя знатоком поэзии, но в стихах Жирова ему нравилась непосредственность. Жиров писал стихи в основном на производственные темы.
   – Вот послушай. Про нашу с тобой жизнь.
   И чуть заикаясь – от волнения он начинал немного заикаться, и от этого стихи казались еще искреннее – он начал:
      Начальник отдела – большие заботы.
      Начальник отдела – хлопоты, хлопоты.
       Приборы и люди, лимиты и штаты,
      Приказы и премии, фонды зарплаты,
      Наезды начальства, аж вплоть до министра,
      И срочно все надо, и надо все быстро...
Стихи были длинные и убедительно описывали тяжелую жизнь начальника отдела. Соколов горячо похвалил поэта. Обрадованный Жиров начал читать другие стихи, о любви. На эту тему он писал редко. Такие стихи его больше нравились Соколову.
      Месяц серебряным рогом
      Тонет в уснувшем пруду.
      Я молодым полубогом
      В темное поле иду...
   Читал Жиров проникновенно, Соколову стихи понравились. Воодушевленный поэт прочитал еще одно стихотворение.
         Устал я бороться и драться,
         Тревожиться ночью и днем,
         Топиться, колоться, давиться, стреляться..
         – Поедем, костер разожжем!
   Когда Соколов похвалил и эти вирши, Жиров растаял. Он влюблено смотрел на доброжелательного критика, лицо его светилось вдохновением. На телефонные звонки, почти непрерывные, он не реагировал. Такую передышку они оба могли позволить себе очень редко. Жиров весело засмеялся, вспомнив что-то.
   – Слушай, я тут еще написал кое-что. Это не стихи, а просто так. Ты не обращай внимания, ладно?
   – Ладно, – великодушно пообещал Соколов, – не буду критиковать. Да у тебя совсем неплохо выходит. Давай, я послушаю еще.
Жиров прокашлялся, лукаво улыбнулся.
    О моя возлюбленная Иза,
    Дум моих и мыслей госпожа!
    Для тебя я бросился б с карниза
    Семьдесят второго этаа!
   Дальше поэт обиженно спрашивал "госпожу своих дум и мыслей", почему она бросила его, променяла на никудышного человека.
   Соколов знал героиню стихов. Это была самая красивая женщина НИИ. И, как многие красавицы, была легкомысленной. А так как она была красива до невероятности, то и легкомыслие ее не знало пределов. Она уже раза четыре разводилась с мужьями, а в перерывах между разводом и очередной свадьбой разбивала сердца мужчин, попадавших в ее поле зрения.
   – Ну, это я так... – смущенно сказал Жиров, но взгляд его умолял: похвали, ведь очень сильные стихи!
   – Сильные стихи, – важно и задумчиво сказал Соколов. – Я не спец в этих делах, но меня прямо за душу взяло. Такое чувство... А она не стоит таких стихов. Ты не переживай.
   Жиров совсем расцвел.
   – Я жалею, что не решился бросить работу и уйти в профессионалы, – сказал он. – Меня ведь все ругали, что я пишу урывками. Как ты считаешь?
   – Я считаю, как считали классики марксизма-ленинизма, – засмеялся Соколов. – Маркс, кажется, говорил: я завидую почтальону, пишущему стихи, но не завидую поэту, который не имеет специальности хотя бы почтальона. Так что ты не переживай. Лучше быть начальником отдела и писать стихи, чем быть поэтом и не быть начальником отдела!
   – Это верно, – засмеялся Жиров. – Есть такая мудрость: лучше быть здоровым и богатым, чем больным и бедным!
   Жиров был "перемещенцем" – так Соколов называл тех, кого привез с собой Гусакович. В своем большинстве "перемещенцы" были вроде Мухина: жадными до должностей и авторства. Соколов полусерьезно говорил, что "перемещенцы" в своем родном городе привыкли к тому, что у них много интеллигентов и мало автобусов, что они не мыслят проехать остановку-другую, не столкнув на тротуар парочку соседей. "Перемещенцам" такая оценка не нравилась. В большинстве своем они платили Соколову откровенной неприязнью. Исключение составляли Жиров, Аксенов и Воронцов.
   Жиров был хорошим парнем, хотя и зазнайкой. Он никогда не упускал случая похвастаться своими заслугами перед родиной, своей эрудицией, он считал себя знатоком внутренней политики и не раз просвещал Соколова в тонкостях большой политики, почерпнутых из неведомых источников. Соколов охотно прощал Жирову эту маленькую слабость, потому что ценил в Жирове прямоту и готовность помочь в трудную минуту.
   Вот и сейчас Жиров принял многозначительный вид. Соколов понял, что сейчас услышит что-то важное.
   – Составили, наконец, проект постановления об оплате труда научных сотрудников, – проговорил Жиров и выжидающе посмотрел на Соколова.
Соколов невольно покачал головой. Этот вопрос обсуждался уже давно. Поговаривали, что скоро отменят надбавки за ученые степени. Для Соколова это было бы тяжелым ударом: Вера привыкла к его кандидатской зарплате.
   – Ну и что? – невольно нахмурился он.
   Жиров озабоченно молчал. Он еще не защитил диссертацию и немного завидовал Соколову. Но эту свою зависть он тщательно скрывал за наигранным равнодушием. В равнодушие поверить    было трудно, потому что "остепененный" начальник отдела получал почти вдвое больше, чем неостепененный.
   – Не дрейфь, Витюша, – высказался, наконец, он после долгой и мучительной для Соколова паузы, – постановление принесли на подпись Косыгину, – Жиров уважительно поднял прокуренный палец к потолку, – и Косыгин сказал...
   Жиров опять сделал долгую паузу. Соколов терпеливо ждал. Он уже убедился в том, что Жиров никогда не говорит ничего, в чем бы он не был убежден. Откуда черпал Жиров подобные сведения, Соколов не знал, но эти сведения всегда подтверждались.
   – Знаешь, что сказал Косыгин?
   – Что?
   – Косыгин оказал: "Урезать зарплату научным сотрудникам – все равно, что стричь свиней. Визгу много, а шерсти мало". Так что не отберут у тебя большую зарплату!
   Конечно, обидно, когда тебя сравнивают со свиньей, но шутка была остроумной, и Соколов захохотал. Кроме того, он знал, что Жиров в таких случаях всегда оказывается прав, поэтому можно не беспокоиться за материальное состояние семьи.
   Потом разговор перешел к местным новостям. В Заозерске довольно часто менялись секретари горкома партии. И сейчас, пока Соколов был в командировке, в городе появился очередной первый секретарь, бывший главный инженер соседнего завода. Это было необычно. Секретари горкома всегда выходили из той категории людей, которых Соколов всерьез не принимал: из каких-то глубин городского чиновничьего аппарата. "Свой" человек, технарь на посту "первого" – это было непривычно. Соколов сказал об этом Жирову. Жиров снисходительно улыбнулся.
   – Он долго не удержится. Жалко, Сергей Сергеевич – хороший человек, но он здесь не долгожитель.
   – Почему? Наоборот, надо радоваться, что наконец-то настоящего человека поставили, а не очередного бюрократа.
   – Ты наивен, Витюша, – грустно покачал головой Жиров. – Потому он не удержится, что технарь и настоящий человек, как ты говоришь. Не дадут ему, его "уйдут". Подставят или заклюют. Он же мешает им.
   – Чем мешает? – Соколов свято верил в преданность профессиональных партийных работников интересам народа. – Он же честный человек, к тому же грамотный. Кому он может мешать?
   – Не обо всем можно говорить, – солидно проговорил Жиров.
   – Кстати, о "птичках", – вспомнил Соколов. – А кто такой Ефремов – в главке? Откуда он, я его раньше не знал.
   Жиров будто обрадовался перемене темы, многозначительно подмигнул: мол, молодец, сечешь правильно.
   – Ефремов? – переспросил он. – Ты это серьезно?
   – Серьезно, – ответил Соколов. – Я вообще не знаю, как и зачем люди идут на такую    работу.
   – Святая невинность, – вздохнул Жиров. – Поясняю. Люди идут в министерство на работу, которая тебе кажется скучной, бумажной, для того, чтобы сделать карьеру. А если не    получится, то просто для того, чтобы хорошо жить.
   – Чего хорошего? – усмехнулся Соколов. – Всю жизнь перебирать бумажки, просиживать штаны    на стуле. И какая там карьера? Диссертацию там не сделаешь...
   – Диссертация – это еще не карьера, – усмехнулся Жиров. – Министры растут не только из производственников. Это раньше было, при культе: передовой рабочий, потом – директор завода, потом – министр. Сейчас тенденция не та. Сейчас министр должен знать не только хозяйство, но и кухню министерской работы. Без этого – не надейся.
   – Я и не надеюсь, – засмеялся Соколов. – А все-таки, не все же в министры выбиваются?
   – Но к этому надо стремиться. А не получится – у них же там спецобеспечение. Ты черную икру давно ел?
   – Ну... – замялся Соколов.
   – А они не "ну", а едят каждый день. Могут есть, если уж точно. А это тоже имеет значение. Костюмы их видел? Не то, что у тебя.
   – Ладно, – нахмурился Соколов. – А Ефремов как попал туда?
   – Ты не знаешь, кто у него жена? – ответил Жиров вопросом на вопрос.
   – Нет.
   – А ты поинтересуйся при случае, – посоветовал Жиров. – Туда первого попавшегося не берут. Тут профессиональными данными не обойдешься. Оттуда на пенсию не уходят. Или инфаркт, или мягкое кресло до смерти.
   Жиров посмотрел на помрачневшего Соколова и добавил в виде ядовитого "утешения":
   – Тебя в главк не возьмут, не волнуйся. Хоть лоб расшиби. Ты ведь "безродный". И жену взял не ту. Нету у тебя связей.
   Соколов даже обиделся. Он-то считал, что связей в научном мире у него достаточно. Жиров заметил его обиду и засмеялся:
   – Не дуйся. Не те связи у тебя. Разве у тебя связи? Кто из этих твоих знакомых согласится пробить тебе прописку в Москве? Или хотя бы достанет тебе банку той же икры? Понял? Тут совсем другие связи нужны.
  – Понял, – буркнул Соколов. Он и сам давно догадывался о нехитрой механике процветания в стране, но не хотелось верить в это. Он считал, что критерием для отбора людей на руководящие посты должен быть его труд. Но он видел, что это правило частенько нарушается.
   Ему стало невесело от этих откровений Жирова. Он решил еще раз переменить тему разговора.
   – Что ты все к икре привязался? Ты лучше скажи, за что бывшего "первого" тут сняли, пока меня не было? Стоит чуть отвернуться, как вы революцию устраиваете!
   Жиров налился важностью. Он всегда был рад щегольнуть осведомленностью в делах людей власть предержащих.
   – Николай Иванович – помнишь? – обещал, что обеспечит город мясом по биологическим нормам.
   Соколов саркастически усмехнулся. Он сам уже несколько лет обеспечивал семью мясом, колбасой, фруктами, хорошими конфетами только за счет многочисленных командировок. Из каждой командировки он привозил два тяжеленных чемодана, он специально подобрал чемоданы разного размера: меньший входил в большой, и в командировку Соколов вез один чемодан, а возвращался с двумя. В заозерских магазинах мяса уже давно не было в продаже. А Жиров неторопливо и важно продолжал:
   – Но это официальная версия, для плебса. А на самом деле... У него оказалось четыре особняка за четыре года: у тещи, у отца, у сына, и у дочери.
   – Опять! – брезгливо бросил Соколов.
   – А что ты хочешь? И ты бы не лучше делал. Власть – дело сложное. Иметь власть и не использовать ее для себя лично – человек на такое не способен. Кстати, если Сергей Сергеевич примет эти правила игры, то он долго продержится. Жаль, если не примет. Он был бы нужен городу.
   Жиров пустился в рассуждения о качествах человека, который бы идеально подошел на роль "первого" в Заозерске. Соколову эта тема была уже не интересна, да и пора было уходить, его ждали дела. Но обрывать Жирова он не хотел, тот бы смертельно обиделся.
   Соколов слушал Жирова и смотрел на его прическу. Эта прическа не давала ему покоя. Прическа у Жирова была красивой. Волосы лежали крупными, волнистыми прядями, аккуратно обрамляя породистый череп. Злые языки поговаривали, что некоторые сотрудницы технологического отдела оспаривали друг у друга право на укладку волос начальника. Соколов и не верил этим слухам, и верил. Но интересовало его в прическе Жирова совсем, другое.
   Он не раз пытался сделать портрет Жирова и каждый раз терпел неудачу. Когда он старался точно воспроизвести внешний вид Жирова, то именно эта прическа делала его друга похожим на приказчика галантерейного магазина, изворотливого, лукавого, неискреннего дамского любезника, жуликоватого продавца. На портретах прическа "лезла в глаза". У живого Жирова она просто придавала ему привлекательность. Жиров был деловым человекам, который следит за своей внешностью.
   Когда Соколов поднялся, Жиров сказал:
  – Вижу, тебя задели кадровые вопросы в министерстве. Слушай анекдот. Когда художнику не хватает красок, он пишет мини-атюры. Когда женщине не хватает ткани на наряд, она надевает мини-юбку. А когда человеку не хватает мозгов, он идет в мини-стерство!
   На следующий день Соколов заглянул к начальнику отдела разработки Огурцову. Тот стал начальником этого отдела после ухода из НИИ Елецкого. Отдел разработчиков держал связь с внешними заказчиками, получал от них технические задания, разрабатывал документацию, распределял работу внутри института. Все недоработки при внедрении ложились на плачи разработчиков. Они держали постоянную связь с угольщиками, с нефтяниками, с горнорудниками. Здесь собирались все новые веяния среди заказчиков, здесь обсуждались возможные новые ТЗ.
   После жестковатого, дальновидного Елецкого Огурцову было в отделе разработки трудно. Елецкий был признанным и непререкаемым авторитетом, а Огурцова начальники лабораторий считали равным себе.
   Соколов выпытывал у Огурцова нюансы его взаимоотношений со строптивыми начальниками лабораторий. Ведь ему было нелегко с Енакиевым и Мухиным. А Гене Довженко явно не хватает самостоятельности. С одной стороны, это неплохо, потому что Соколов фактически оставался начальником своей старой лаборатории, но с другой стороны, кому нужен слабый помощник?
Кроме того, Соколову было важно поддерживать хорошие отношения с Огурцовым и его начальниками лабораторий, потому что он, пользуясь разногласиями между ними, не раз умел вырывать кое-какие послабления своему отделу при согласовании новых ТЗ.
   Еще через день Соколов сумел нанести еще один визит – к начальнику отдела надежности Воронцову. Он очень уважал Воронцова за его эрудицию и оригинальную логику в рассуждениях. "Перемещенец" Воронцов тоже симпатизировал Соколову и прощал ему ехидные выпады против своих земляков.
   Не раз, запутавшись в сплетении причин неудач, Соколов выкладывал свои заботы Воронцову. Далекий от химии начальник отдела надежности обладал безошибочной интуицией в научно-технических вопросах, и его рассуждения помогали Соколову зацепиться за утерянный конец причинно-следственных связей. Дальнейшее было делом техники, а свою часть техники Соколов знал.
   Внешне Воронцов был ярко выраженным флегматиком и очень напоминал Соколову Пьера Безухова. Все служебные потрясения и передряги, которыми была полна жизнь начальников подразделений, казалось, обходили его стороной. Всегда приветливый и добродушный, он на жалобы Соколова только улыбался:
   – А куда деваться? Взялся за гуж – тяни.
   Переговорив с Воронцовым, Соколов зашел к Костину, начальнику физико-химической лаборатории. Когда-то начальником этой лаборатории был Гусакович, и теперь он ревниво оберегал ее от "черной" работы. Костин почти не имел дела с производством, с графиками разработки, с браком. У него было время спокойно поработать с литературой, с ним всегда можно было переговорить по сложным вопросам.
   У Костина были две излюбленные темы: наука и все те же таинственные связи, которые тащили людей вверх по служебной лестнице. Для начала он извергал на Соколова каскады фантастических идей о новых рецептурах промВВ. Когда Соколов профессионально разрушал его мечты, Костин не обижался.
   – А, – пренебрежительно махал он руками, – вы все боитесь впустить постороннего в свой дружный авторский коллектив. Пожалуйста! Мне не нужны ваши заявки. Я дарю тебе идею бесплатно. Так что зря ты упираешься.
   Идеи его были грандиозны и потрясали воображение. Одно время он носился с прожектами созданий ионно-твердого состояния вещества – как старинный приятель Гусаковича, он был в курсе теории этого вопроса.
   – Ты представляешь?! – уговаривал он Соколова. – Это же переворот в химии, в энергетике! Источник энергии практически неиссякаемый! И никаких трудностей в хранении, не то, что с плазмой. Прямой перевод вещества в электроэнергию!
   Ионно-твердое состояние вещества занимало его мысли несколько лет – до защиты Гусаковичем докторской диссертации по совсем другой теме. Кстати, основную часть диссертации Гусаковича написал Костин, если верить его заверениям.
   Потом его захватила идея использования энергии электронного облака благородных газов.
   – Ты понимаешь, – восторженно твердил он, – уже получаются их соединения с золотом! А ведь они считались абсолютно инертными химически. С их электронной структурой – это же черт знает что! Вот где собака зарыта! Это же прямая ступенька между химической и атомной энергией!
   Сарказм Соколова не охлаждал его, он только досадливо морщился: вроде умный человек, а не понимает элементарных вещей.
   – Ты ограниченный прагматик! – негодовал он. – От сих до сих. Ты шире смотри на мир! Ты же знаешь химию, как же ты не видишь, что это подарок природы?!
   Когда Соколов разбивал его прожекты, Костин переходил на "связи". О них он говорил еще таинственнее, чем Жиров. Поговаривали, что у Костина тоже где-то большая "волосатая" рука, что его брат уже чуть ли не академик. Соколов не раз пытался выяснить это, но Костин упорно уходил от разговора о своих личных связях. Зато он охотно говорил о связях чужих.
   – Наш Гусакович – уникум. Уверенно идет к членкорству – без малейших связей. И ведь добьется. Он на мелочи не разбрасывается.
   Он был сильно близорук, носил очень выпуклые очки, и Соколову никогда не удавалось разглядеть выражений его глаз – стекла очков сильно отражали свет.
   – Ты – реликтовое животное, – насмешничал он. – Пусть у тебя хоть семь пядей во лбу, тебя все равно не пустят "туда". "Там" принимают только своих.
   – Да где же взять эти чертовы связи?! – наигранно ужасался Соколов.
Костин загадочно улыбался.
   – Надо быть предусмотрительным при выборе родителей. И особенно – жены.
   Такие визиты Соколов мог позволить себе очень редко. Служебные и научные заботы не давали ему передышки, не позволяли отвлекаться на необходимые, но второстепенные дела. Обычно ему приходилось работать по 12, а то и по 14 часов в день, и он считал это нормой.
  Веру выписали из больницы через месяц. Соколов приехал за ней на "Москвиче", привез цветы – благо было лето. Он стоял в неуютном вестибюле больницы и смотрел, как Вера медленно спускается по лестнице. Голова и половина ее лица были забинтованы. Правая рука в гипсе была поднята на уровень плеча, согнута в локте и прибинтована к шее. Этот медицинский прием больные звали "самолетом". На незабинтованной половине лица Веры дрожала жалобная улыбка.
   Соколов подбежал к ней, хотел взять ее на руки, но пальцы его наткнулись на тугие бинты под одеждой. Вера слабо ойкнула.
   – Прости... – Соколов мог только растерянно смотреть, как Вера сама спускается по лестнице.
   – Вот какая я стала...
   Они вышли на крыльцо, подошли к машине. Вера с трудом уместилась на заднем сиденье, на переднем она никогда не ездила. Соколов вел машину и озабоченно прослушивался к двигателю.
   – Стучит, проклятый. Никак не найду этот стук, – ему хотелось отвлечь Веру от мыслей о болезни.
   – Хороший стук сам наружу выйдет. – Вера улыбнулась впервые за месяц.
  – Не могу найти причину. А стучит все сильнее.
   – Мастера надо позвать, – в голосе Веры зазвучали прежние командные нотки.
   – Я этих народных умельцев уже человек десять приводил, – в Заозерске не было станций техобслуживания. – Никто ничего не может понять.
    Некоторое время они ехали молча. Соколов никак не мог найти нейтральную тему    разговора.
   – Я вот что придумал, – заговорил он, – возьму-ка я отпуск. Я уже третий год без отпуска. Буду возиться с мотором. Привезем "Москвич" в сад, я буду возиться, а ты – загорай на солнышке. А? Весь мотор переберу до гайки, а найду этот стук!
   По лестнице поднимались медленно. Дверь открыл Генка.
   – Мама... – сиплым басом проговорил он и уткнулся лицом в живот матери. Из коридорчика послышался вопль Али:
   – Мамулька! Мамуленька наша!
Дети прыгали вокруг Веры, мешались.
    – Ну-ка, современная молодежь, дайте матери дорогу! Пустите нас домой!
В прихожую выплыла теща.
   – Доченька, Верунчик, – запричитала она.
У Соколова сразу испортилось настроение. Его раздражало и это нелепое обращение: Верунчик.
   – Ложись скорее, доченька, – продолжала причитать теща, – я тебе в постельку кушать подам.
    Вера улеглась в постель. Генка и Аля мельтешили вокруг кровати. Они то садились на кровать, то повисали животами на спинке. Глаза их выражали сложные, обуревавшие их чувства: и радость от встречи с матерью, и любопытство: что у нее там под бинтами, и таинственный ужас от того, что их мама побывала в таком страшном деле. У них было много своих новостей, и они наперебой выкладывали их.
   – А садик закрыли, нас в филял перевели! – солидно сообщил Генка.
   – Филял... – пренебрежительно передразнила Аля – Не филял вовсе, а филиал!
   Она уже считала себя взрослой, потому что закончила первый класс.
   – А мы на отработку ходим! – гордо сказала она. – Парк сажаем.
   – Она лопату потеряла! – наябедничал обиженный за "филял" Генка.
   – А Генка у бабули деньги украл! Целых двадцать копеек! – не выдержала Аля. – Он нарочно украл!
   – И не нарочно, а нечаянно вовсе! Я кольца для штор брал, а деньги там были. И я отдал их, а не забрал. Ябеда! А сама форму сожгла!
   – Школьную форму?! – ахнула Вера, – Аля, ты что это?
   – Мы на "звездочке" решили начать новую жизнь и сжечь все старое!
Соколов слушал болтовню детей и будто впервые видел тесную квартиру, крохотную спальню, маленькую детскую, где вместе спали Аля и Генка, из-за чего у них уже начались ссоры.
И у него впервые в жизни в голову стал закрадываться вопрос: а ради чего же он живет? Правильно ли идет его жизнь?
   Он из-за юношеского романтизма увез Веру из крупного старинного  города сюда, в захолустье. Вера первое время очень тосковала здесь без привычных атрибутов культурного города: без театра, без картинной галереи, без филармонии, без музеев, просто без широких шумных улиц и просторных площадей.
   Возвращаясь из частых командировок, Соколов видел узкие, грязные, кривые улочки с разбитым асфальтом, облупившиеся коробки пятиэтажных малогабариток, кривобокие хибарки частного сектора. Видеть это было неприятно, но он шел на работу и забывал обо всем.
И только в дни болезни Веры, когда ему пришлось столкнуться с десятком бытовых проблем, он начал задумываться над тем, что же он приобрел и что потерял, прожив в Заозерске десять лет. Раньше он не обращал внимания на бытовые неудобства, успокаивал своих сотрудников, ропщущих на недостатки жизни. Он привык свято верить официальным доктринам и лозунгам и искренне считал, что еще десяток лет – и советские люди будут жить при коммунизме. Пока же надо потерпеть и работать еще больше, чтобы приблизить этот долгожданный миг.
   А жить становилось все труднее. Не хватало обычных продуктов. Становилось трудно приобрести приличную одежду, обувь, мебель. Родилось и быстро стало модным и привычным словечко "достать". Не купить, не приобрести, а достать. Достать копченую колбасу, которая раньше была в любом магазине. Достать банку крабов, которые раньше переполняли гастрономы. Достать коробку конфет, бутылку хорошего вина – все это становилось проблемой.
   Ясли и детские садики были переполнены. Было трудно с жильем. Молодые специалисты, подчиненные Соколова, долгие годы жили в битком набитом общежитии, хотя имели уже одного, а то и двух детей. Да и сам Соколов никогда не был в восторге от своей малогабаритной квартиры. Он стеснялся приглашать к себе гостей из Москвы. Его знакомые из Черноголовки жили в прекрасных коттеджах, а он мог предложить им свое гостеприимство только в малогабаритной квартире с совмещенным санузлом.
   Однажды он под нажимом Веры подал директору заявление о расширении жилплощади: как кандидат наук он имел право на дополнительную площадь. Директор, благожелательно улыбаясь, сказал, что надо немного потерпеть: со временем специалистов такого ранга НИИ обеспечит коттеджами. Но коттеджи еще не начинали строить.
   ...Прошел месяц. Соколов отвез Веру в последний раз на перевязку. Ей сняли бинты. Она вышла из перевязочной в платочке, туго обтянувшем ее остриженную наголо голову.
   На глазах Веры были слезы. Соколову тоже хотелось выть от бессильной тоски. Лицо Веры было в багровых шрамах с белыми рядами швов.
   – Не смотри на меня, – оказала Вера, кусая губы.
   – Это пройдет, – сказал Соколов. Ему очень хотелось, чтобы голос не выдал его.
   – Не пройдет...
   – Что теперь поделаешь, Вера? – безнадежно проговорил Соколов. Больше у него не было сил сдерживаться. Он судорожно глотнул и неуверенно предложил:
   – Может, тебе сделать пластическую операцию?
Сквозь безысходную муку в глазах Веры мелькнула надежда:
   – Вези меня в Москву!
    И тут же она уронила голову на грудь Соколову и разрыдалась.
Дома Вера развязала платок, стянула его с головы. Соколов не удержался от стона. Едва отросшие волосы были совершенно седыми. Вера сидела на диване, бессильно свесив руки. На ее изуродованном, побелевшем лице безобразно горели багровые рубцы. Притихшие Аля и Генка испуганно смотрели на мать.
   Над диваном висел портрет Веры. Целый год Соколов работал над ним. Он десятки раз менял поворот головы, положение рук, направление взгляда. Портрет получился. Вере он очень нравился. Сейчас у этого портрета с ней не было ничего общего.
   Соколов подошел к окну, долго смотрел на пустынный и неуютный двор. Он понимал, что все ждут от него какого-то решения, утешения, надежды. Что мог он предложить?! Он подошел к Вере, положил тяжелые руки на головы Али и Генки.
   – Вот что, дорогие мои... – в горле у него стоял комок. Он прокашлялся, но комок оставался. Говорить было трудно, голос звучал сипло. – Поехали-ка мы все в Москву! Там люди все знают и все умеют. Мама будет лечиться, а мы – гулять по Красной площади.
   – У тебя отпуск кончился, – тихо сказала Вера.
   – Я возьму второй отпуск. У меня их еще два в запасе, – Соколов был уверен, что ни Гусакович, ни директор не откажут ему.
   Вера благодарно смотрела на него. Дети продолжали неподвижно стоять. Потом Аля подошла к матери, уткнулась головой ей в колени. Генка повернулся к отцу.
   – А в Москве маму вылечат?
   – Обязательно! В Москве все умеют!

            Глава 2

      1. Командировка

   Соколов вошел в лабораторную комнату. Мощно гудел вытяжной вентилятор. У пульта перед бронекабиной сидела женщина в белом халате. Женщина повернула рукоятку на пульте. В бронекабине раздался резкий хлопок. Соколов глубоко вдохнул воздух. Пахло сгоревшей взрывчаткой. Он поморщился: плохо работает вентиляция. Кроме того, работать со взрывчаткой в одиночку категорически запрещалось.Он кашлянул. Женщина обернулась. Соколов узнал Надю Петрову.
   – Нарушаем? – добродушно опросил Соколов.
   - Нарушаем, – засмущалась Надя. – Лучший вид забастовки – работать по инструкции.
   – А где народ?
   Надя засмущалась еще больше.
   – Сегодня наша очередь на мясо. Все в столовой.
   Соколов не стал делать замечания. Все давно привыкли к такому. Да и работала Петрова всегда аккуратно. Сейчас она испытывала новые составы на чувствительность, навески были мизерные, опасности практически не было никакой.
  – Покажите, что нащелкали.
Надя отключила тягу. Уши испытали неприятное чувство перепада давления. Стало тихо. Надя протянула журнал. Соколов просматривал длинные таблицы. Результаты ему не нравились. Давно уже не нравились. Надя внимательно следила за ним.
   – Что вам не нравится, Виктор Иванович? – озабоченно спросила она.
   – Пластониты не нравятся, – невесело улыбнулся Соколов. – Они как белые туфли для женщины: всегда выручают.
   Надя негромко засмеялась. У нее с Соколовым давно установились хорошие отношения. И она знала, что улыбка е него красивая.
   – Разве это плохо? Смотрите, вот образец 183. Сплошной нуль.
   – Плохо, Надежда Федоровна. Очень плохо.
   Соколов звал всех без исключения сотрудников по имени и отчеству, хотя видел, что многих это держало от него на расстоянии.
   – Мы стрижем купоны былых заслуг, – негромко продолжал он. Надя стала серьезной.
    – На "Альфе" мало народу. Пусть бы "Севером" один Енакиев занимался. А то еще мухинцы, у нас две группы.
   – "Север" – под контролем министра. И не в "Севере" дело. Если мы хотим остаться в передовых, нам надо найти новый класс ВВ. Дело не в "Севере".
   Он посмотрел на Надю каким-то тоскливым взглядом. Надя вдруг заметила, что Соколов сильно изменился за этот год. Постарел. Всего год работает она здесь, а Соколов уже не напоминал того молодого и красивого мужчину, который встречал ее у проходной. Сейчас это был усталый человек средних лет.
   А Соколов вдруг сказал:
    – Нутром чую, что есть решение. А найти не могу. Вы бы хоть занялись теорией, Надежда Федоровна. Вы-то имеете возможность рыться в книгах.
   – Не хватает головы, – смущенно ответила Надя, – Мне кажется, что для "Альфы" и этого достаточно. Пора отдавать Жирову, пусть выходит на завод.
   – Пора, – как-то уныло согласился Соколов.
   Он поднялся, побродил по комнате, пощелкал тумблерами приборов. Надя знала уже, что когда Соколова мучает какой-нибудь вопрос, то он вот так, вроде бы бесцельно приходит в лабораторию. И она знала, что Соколов часто уходил с найденным решением: на его лице отчетливо читалась радость. Сейчас радости не было.
   – Не осенило? – тихонько спросила она.
   – Не осенило, – так же тихо ответил Соколов.
   Сегодня на мысли не действовали ни привычный запах сгоревшей взрывчатки, ни привычные результаты эксперимента. Новых мыслей не было. Не было уже давно, и это пугало Соколова. Пластониты исчерпали себя. Они еще считаются последним криком моды, широко внедряются в промышленность, никто еще не видит, что они – уже вчерашний день. А завтра... Завтра нужно внедрять что-то новое. Но что – Соколов не знал. И начинал думать, что никогда не узнает этого первым. Он знал историю прикладной науки во многих отраслях. Он знал, что крупный успех приходит к обычному ученому только раз в жизни. Его успехом были пластониты. Большим успехом. Но он не хотел, чтобы они были его последним успехом.
Пластониты блестяще закрыли "Гранит". Они закроют "Альфу". Их новая модификация – лиониты – закроют "Север". А дальше? Ни один материал, как бы хорош он ни был, не может вечно служить людям.
   – Ладно, Надежда Федоровна, – вздохнул он, – трудитесь дальше на благо нашей родины.
   Надя невесело улыбнулась. Когда Соколов начинал говорить таким "высоким штилем", это означало, что у него очень скверно на душе.
   Хмурый Соколов пошел в свой кабинет, где его уже ждал Гена Довженко с планом работы лаборатории на следующий месяц. Он начал было улыбаться, но внимательно поглядел на начальника и принял строгий деловой вид. Зазвонил телефон.
   У Соколова все больше портилось настроение. Его родная лаборатория топталась на месте, постыдно топталась на месте. Он должен был разорвать этот позорный замкнутый круг. Но он не мог его разорвать. Он не мог даже просто сосредоточиться над планом – отвлекали текущие дела, почти непрерывные звонки. Звонили по пустякам, все многочисленные службы института признавали в отделе только номер телефона начальника, а Нина Исмагулова куда-то исчезла. Тоже, наверное, побежала в очередь за мясом.
   Соколов с неудовольствием поймал себя на том, что начинает срывать свое раздражение на Довженко.
   – Геннадий Сергеевич, когда еще мы договаривались, что вы начнете работать с лионитами? А вы все тянете? До каких пор? Извини... Алло!
   Звонила секретарь месткома.
      – Ваш отдел не представил итоги выполнения предмайских обязательств.
  – Позвоните, пожалуйста, Шапошникову, профорг у нас он.
Соколов положил трубку и повернулся к Довженко.
   – Где лиониты, а?
   – С лионитами нельзя работать, – угрюмо пробурчал Довженко. – Лаборатория не приспособлена.
   – А куда смотрит начальник лаборатории?! Извини... Алло!
Звонила Скорик, начальник отдела техники безопасности.
   – Завтра у главного день ТБ, а от вас нет материалов в доклад.
   – Сегодня будут.
Соколов положил трубку.
   – Нужны манипуляторы, – упрямо сказал Довженко.
   – Мы заказали их. Будут вам манипуляторы.
   – Через год? Вы же лучше меня знаете нашу систему заявок. Не можем мы работать с лионитами. Не хочу я садиться в тюрьму. С такой чувствительностью промВВ еще не было.
   Гена говорил, будто лиониты были его смертельными врагами.
   – Возьми один манипулятор у Мухина, я же тебе говорил. Извини... Алло?
Звонила Люда, секретарь Гусаковича.
   – Виктор Иванович, зайдите к Георгию Васильевичу.
Соколов сверкнул на Довженко взглядом, набрал номер Гусаковича.
   – Соколов. Вы звали меня?
   – А тебе что, звонка моего секретаря недостаточно?
   – У меня тут люди.
Пауза. Недовольный голос Гусаковича:
   – Жду через пять минут.
Соколов положил трубку.
   – Геннадий Сергеевич, мы все тут почили на лаврах после пластонитов. Я пошел у Гусаковичу, а вы подумайте еще и приходите вечером.
   Гусакович молча протянул Соколову телеграмму.
   "Заозерск Звезда Гусаковичу Командируйте представителя участия работе МКС двадцать шестого апреля Москва Рубин Ефремов".
   На телеграмме была визе Гусаковича: "Соколову. Командируйтесь".
   – Какой вопрос? – хмуро опросил Соколов.
   – План на пятилетку по перспективному сырью.
   – Мне нужен будет Ржаной.
Ржаной был начальником сырьевой лаборатории у Жирова.
  – Оформляй приказ, – пожал плечами Гусакович.
   Ехать в Москву накануне майских праздников – не очень приятное задание, но Соколов обрадовался. Он не любил праздники. Праздники – это авральная работа в цехах и лабораториях для выполнения предпраздничных обязательств. Это придирчивые комиссии с длинным перечнем недостатков. Это бесконечные заседания с длинными, нудными докладами об успехах и достижениях. На эти заседания уходила уйма времени, а не ходить на них Соколов не мог. Это обязательные демонстрации, от которых увиливали сотрудники, а Соколов должен был обеспечивать явку. Это непрерывные субботники по очистке территории, помещений и жилого поселка от мусора, с которых сотрудники тоже норовили удрать поскорее, а Соколов был обязан уходить одним из последних, вместе с руководством НИИ, после официального рапорта в партком о выполненной работе. Это "торжественные" заседания в подразделениях, и Соколов должен был читать скучающим сотрудникам заранее приготовленный парткабинетом доклад. Это генеральные уборки с уничтожением всего ненужного, а после праздников обнаруживалось, что второпях уничтожено самое необходимое.
   Соколов считал весь этот отработанный годами официальный ритуал подготовки и проведения праздников необходимым, его очень обижало равнодушное и даже скептическое отношение сотрудников к этим мероприятиям, но он уставал от всей этой суматохи, хотя ему и в голову не приходило, что он может уклониться от чего-то, отнестись к чему-то формально. Вместо праздничного настроения у него задолго до праздника появлялась апатия и, хотя праздники иногда длились по три дня, но времени на отдых у него не оставалось. Надо было отсидеть положенное количество часов на торжественных заседаниях, активах, отдежурить на пустом предприятии, в народной дружине, подготовить "речи", отчитаться об успехах. После демонстрации можно было бы и отдохнуть, но надо было еще идти на обязательные банкеты с теми же речами.
   Поэтому он с тайной радостью стал готовиться в дорогу. Он разыскал Ржаного. Герман не проявил ни малейшего энтузиазма по поводу поездки.
   – Понимаешь, тут такое дело... Ирина уехала, у нее мать заболела. Я теперь отец-   одиночка.
   Соколов не стал настаивать. У Ржаного было двое детей, и если Ирина уехала, оставить их было просто не с кем. Он оформил приказ на себя одного, но когда принес его на подпись    Гусаковичу, тот удивленно поднял брови:
   – А где Ржаной?
   – Ему детей не с кем оставить – жена уехала, – спокойно пояснил Соколов.
   – Тут не богадельня! – рассердился Гусакович. – Оформляй приказ на Ржаного!
   Соколов невольно поморщился. Была у его шефа такая вот манера: "тащить и не пущать". Если бы Ржаной просился в эту командировку, то Гусакович бы нашел ему неотложные дела здесь, да еще упрекнул бы Соколова в том, что он один не хочет решать такое простое дело. А поскольку Ржаной отказывался ехать, то Гусакович считал своим долгом применить власть.
У Ржаного сын учился во втором классе, а дочь еще ходила в садик. Гусакович знал об этом. Но его в таких случаях переубедить было невозможно. Он недовольно выслушал Соколова, сурово бросил:
   – Работать надо! – и нажал клавишу переговорного устройства.
   – Люда, оформи приказ на Соколова и Ржаного. Командировка в Москву с 25 по 30 апреля, – Гусакович поднял голову, спросил: – Или до второго мая, для подстраховки?
    – Управимся до праздника.
Ржаной знал Гусаковича и не обиделся на Соколова.
   – Стиль и методы руководства, – угрюмо бормотал он, помахивая приказом. Куда вот только я свои цветы жизни дену? Опять Сорокиным подброшу?
   Ржаной говорил спокойно, даже как будто апатично, но лицо его горело красными пятнами.
   – Он же спать не сможет, если за день не укусит вот так человек пять.
   Такая настойчивость шефа Соколову тоже не нравилась, но он ни когда не осуждал его, он считал, что Гусакович руководствуется какими-то неизвестными ему государственными интересами. Ведь сколько раз Соколову приходилось на свои логические доводы по поводу ненужных на его взгляд указаний выслушивать в самих разных инстанциях укоризненное: "Наверху виднее. Там считают, что так надо. Ты что, считаешь себя умнее?" И он давно приучил себя безропотно выполнять самые непонятные для него указания сверху: "там виднее".
   Перед отъездом он еще раз прошелся то лаборатории: на МКС основные разговоры будут все равно вертеться вокруг "Севера".
   – А, начальство, – буркнула Галка Киселева, не отрываясь от вытяжного шкафа. – Что-то редко стало посещать нас. Народ соскучился без ценных указаний.
   Соколов не обратил внимание на брюзжание: Галка отличалась резкой сменой настроения.
   – Покажите, что нового по лионитам.
   – Валя! – повысила голос Галка, – покажи начальству журналы.
Валя Парунина, старожил лаборатории, раскрыла журналы. Соколов смотрел записи, а Валя смотрела на него грустным внимательным взглядом. Соколов чувствовал этот взгляд, он отвлекал его. Валя была красива и почему-то не замужем. Однажды Галка в очередном припадке брюзжания упрекнула Соколова, что Валя не выходит замуж из-за него, и сейчас Соколов чувствовал неловкость. Он чувствовал себя неловко в присутствии Вали Паруниной всегда, с тех самых пор, когда Галка сказала те слова.
   – Кошмар, – вздохнул он, закрывая журналы. – А как вы готовили образцы?
   Валя аккуратно складывала журналы и не спешила отвечать.
   – Вручную? – и по спине Соколова пробежали мурашки.
   – А как еще прикажешь? – окончательно рассвирепела Галка. – Это твоя Ефимова по инструкции работает. Так у них и результатов – кот наплакал. А мы вон, сколько нащелкали!
   "Нехорошо стало в лаборатории, – подумал Соколов. – Вот и Галка на Иру ворчит. А ведь подруги были, не разлей водой".
   Он поднялся, сказал официальным тоном:
   – Галина Григорьевна, я запрещаю вам вручную готовить образцы!
   – Слушаюсь, товарищ начальник! – фыркнула Галка. – Только вы уж извините, результатов долго ждать придется!
   – Ничего, мы и так науку вперед не очень-то продвинули. Тут больше думать надо, – насмешливо ответил Соколов.
   – Пусть лошадь думает, у нее голова большая, – буркнула Галка.
   – Вы тоже постарайтесь, по мере возможности, – не удержался Соколов от колкости и    ушел.
   Да, нехорошо стало в его родной лаборатории. И Миша Казанцев что-то хмурый ходит.
   В предпраздничные дни было трудно с билетами. Но Герман был отличным попутчиком. На пересадках он, шутя, доставал билеты. Соколов не раз ездил с ним и только удивлялся.    Далеко не красавец, Герман оказывал гипнотизирующее действие на кассирш и диспетчерш. Они таяли от его широкой улыбки, от его шуток. Стоило ему повертеться у кассы минут десять, как билеты оказывались у него в руках, хотя до этого и Соколов, и десятки других командированных выслушивали непреклонное: "Билетов нет!" Соколов не мог постичь тайну свободных мест. Он так и не смог понять, почему кассирши и диспетчерши отказывали людям, когда у них все же имелись билеты на рейс. Несколько раз они с Германом проделывали не совсем приличный эксперимент: сами вписывали в билет необходимый рейс. И это сходило с рук, они улетали. И самое интересное, что этим они не затрагивали ничьих интересов: никогда никто из-за них не остался без места, улетали все пассажиры. Но потом этот фокус стал невозможным: служивые Аэрофлота, вероятно, раскусили такой маневр, которым, скорее всего, пользовались не они одни, и стали применять специальные штампы. Без штампа билет был недействительным.
Но и в этот раз обошлось без особых трудностей. Герман добыл билеты. Правда, им пришлось купить и отдать любезной кассирше по шоколадке. Вручали их они украдкой, когда кассирша отошла от кассы. Но, так или иначе, они улетели спокойно, а в аэровокзале остались сотни раздраженных неудачников без билетов.
   В самолете Герман без умолку рассказывал анекдоты, а потом они заговорили о делах. И Герман вдруг попросил:
   – Взял бы ты мою лабораторию в свой отдел?
Соколов смущенно хмыкнул.
   – А что? – настаивал Герман. – Новое сырье тебе нужно больше, чем Жирову. Володе мы нужны как придаток ОТК: входной контроль, ОСТы, ГОСТы.
   Соколов молчал. Ему было неловко перед Германом, но согласиться он не мог. За неполных четыре года лаборатория сырья уже дважды переходила в его отдел, и каждый раз Соколову удавалось возвращать ее в лоно технологического отдела. Уж очень много хлопот, ненужных при разработке новых рецептур, приносила в отдел эта лаборатория. За ней тянулся длинный хвост старых долгов по освоенным компонентам. Надо было курировать заводы-поставщики сырья, вовремя переоформлять документацию на используемое сырье, налаживать входной контроль, выяснять причины брака на опытном заводе НИИ и на валовых заводах отрасли.
   А Ржаной настаивал:
   – У нас ведь хорошие связи с химиками. Сейчас что получается? Мы с тобой только наступаем друг другу на хвост, толкаемся в одних и тех же приемных и кабинетах. Ты ищешь новые компоненты, и я ищу новые компоненты. Как с ВНИСКом получилось? Одну и ту же пробирку они разлили на две и продали нам с тобой по половинке за двойную цену. А у тебя я бы занялся перспективой.
   Герман наступал на любимую мозоль. Но Соколов хорошо знал, что только перспективой Герману никто не даст заниматься, что свой "хвост" он будет носить за собой, в каком бы отделе ни оказалась его лаборатория. Мечта его о поисковой лаборатории в прикладном НИИ – чистой воды маниловщина.
   – Ничего не выйдет, – вздохнул он, – Никакой перспективы не будет. Тебе никуда не уйти от валового сырья. Будет все то же. Ты читал ведь у Терещенко? Один директор выделил штатную должность изобретателя, нашел человека, посадил его в отдельный кабинет. И каждый час забегал к нему: ну как, ничего еще не изобрел? Через месяц он сократил эту должность.
   Они посмеялись, но глаза у Германа были грустные. Да и Соколову было невесело. В прикладной науке ни один научный сотрудник не может полностью отдаваться только своей избранной теме. Всегда есть сотня вопросов, которые не оставляют ему ни времени, ни средств на реализацию своей научной мечты. Герман мечтает искать перспективные компоненты. Соколов мечтает разработать новый класс промВВ. По своему служебному положению они оба обязаны это делать, но постоянная текучка, другие темы, систематические осложнения на заводах – все это не дает им даже заниматься в полную силу своими прямыми научными обязанностями.
   МКС – межведомственный координационный совет – проходил в Центральном НИИ под руководством Кривоногова. Формально председателем МКС был замминистра, его заместителем – Крюков. Но оба они были заняты более важными делами. Замминистра не пришел даже на открытие МКС, где собралась сотня людей из нескольких десятков НИИ, вузов и заводов.    Открыл заседание Крюков. Он произнес традиционную речь, поскучал в президиуме и в первый же перерыв удалился. К такому порядку все давно привыкли. В этот раз хоть Крюков соизволил осчастливить МКС своим присутствием, что тоже бывало далеко не всегда.
   МКС проходил бурно. Было много споров и ругани. Смежники возмущались жесткими требованиями к новым компонентам, короткими сроками их освоения. Они острили, что на МКС составляется новый план по закладке памятников на химических заводах страны. Памятниками назывались бездействующие установки по наработке новых компонентов. Из-за межведомственной неразберихи часто получилось так, что пока установка стоимостью несколько сотен тысяч рублей строилась, нужда в ее продукции исчезала.
   На эти претензии взрывники привычно отвечали, что Минхимпром – эта кладбище идей, что химики все делают так медленно и плохо, что их новая продукция остановится ненужной к моменту запуска новых установок.
   Все это было знакомо и привычно Соколову. Он только не мог привыкнуть к господствующему на подобных мероприятиях духу ведомственности. Почему-то каждый из участников руководствовался не интересами дела, а интересами своего министерства, своего предприятия. Каждый яростно отстаивал нужные только ему сроки, каждый упирался против новых требований. Химики, которые должны были осваивать новое сырье, стеной стояли против необоснованных, по их мнению, требований к новым компонентам, сокращения сроков их освоения.
   Взрывники, коллеги Соколова, упорно отстаивали свое, хотя, по мнению Соколова, можно было найти разумный компромисс. Дальновидный разработчик пойдет на небольшое послабление в требованиях и сроках, лишь бы получить то, что ему нужно. Но такого согласия никогда не получалось. Составленные решения не устраивали никого: ни химиков, ни взрывников. Проекты решений месяцами согласовывались в смежных министерствах, а когда, наконец, выходили со всеми высокими подписями, сроки были безнадежно упущены.
   То же самое происходило и сейчас. Кривоногов после заседаний собирал взрывников у себя, составлялись планы "обработки" химиков на следующий день. Соколов, как всегда, пытался воззвать к разуму собравшихся и, как всегда, терпел неудачу, его просто осмеивали.
   – Ты что, зарплату получаешь у них? – негодовал Арутунянц, начальник сырьевой лаборатории Центрального НИИ. – Пусть выполняют наши сроки!
   – Они же не выполнят! – возмущался Соколов. – Ежу понятно, что они просто не готовы. Что толку, если мы напишем все это?
   – Как это не выполнят? Пусть выполняют, если их министру дорого его место.
   – Ну и выполнят. Как было с "Гранитом", – усмехнулся Соколов. – Помнишь ведь, что вышло. Выполнили, только не то, не там и не так. И не в те сроки. Кому это было нужно? А сколько мы потом мучались с этим их компонентом?
   Но Кривоногов, как председатель, прекращал эти споры. Внешне флегматичный и мягкий, он проявлял несокрушимую жесткость, если речь шла об интересах их министерства. Расходились с этих "тайных" совещаний поздно.
   Соколов любил такие сборища, несмотря на подобные неприятности. Только здесь можно было проникнуть в тайная тайных других НИИ, увидеть действительный уровень разработок. В отрасли давно сложилась традиция излагать в официальных отчетах по теме лишь проверенные результаты, уже оформленные в виде заявок на изобретения. Все действительно новое, недостаточно проверенное, держалось в глубокой тайне от своих коллег под благовидным предлогом незавершенности исследований.
   На этих заседаниях одно слово, одно требование к новому компоненту, одна попытка сократить какой-то срок говорили о многом. Если появлялся интерес к какому-то новому компоненту, значит, новое промВВ с его использованием уже было разработано в лабораториях. Невинное требование изменить вязкость или прочность компонента приоткрывало тайну новой технологии. А на заседаниях такого уровня было невозможно полностью сохранить ведомственную тайну. Собирались здесь достаточно опытные и грамотные люди, искушенные в тонкостях разработки новых рецептур промВВ. Каждый ревностно следил за словами соседа. Каждый боялся отстать от других или повторить ошибку коллеги.
   Соколов и Ржаной жили в одной комнате гостиницы Центрального НИИ. Соколов уставал на заседаниях, они с Ржаным засыпали быстро. Но Соколов просыпался среди ночи – наверное, сказывалась разница во времени. Обычная акклиматизация к часовому поясу Москвы не наступала. Он лежал в темной комнате и с завистью прислушивался к ровному дыханию Ржаного. В эти долгий часы бессонницы он думал.
   Он думал, как убедить директора отдать ему лаборатории Горлицина и Полякова. Простое присоединение его не устраивало. Он был сыт по горло спорами между Енакиевым, Мухиным и Довженко о распределении работы и сотрудников между лабораториями. Каждый из них считал свою лабораторию главной, свое направление – основным, каждый требовал себе преимуществ.
       Чаще всего эти мизерные преимущества получал Енакиев. Он был настойчивее Мухина и Довженко, к тому же Соколов чувствовал какую-то вину перед ними. Ведь все в НИИ знали, что начальником химического отдела должен был стать Енакиев, а стал им почему-то Соколов. Енакиев не скрывал своего недовольства, часто вставал в позу незаслуженно обойденного.
Мухин был для Соколова загадкой. Он был силен в теории, слабоват в организационных делах, жаден до авторства, как большинство "перемещенцев". И с его лица никогда не сходила напряженная улыбка. От этой постоянной улыбки на лице Мухина уже образовались глубокие постоянные морщины. Соколову казалось, что если Мухин перестанет улыбаться, то гримаса улыбки все равно останется на его лице.
   А Гена Довженко начал раздражать Соколова. Он надеялся на него, своего ближайшего помощника. Но Гена явно не справлялся с лабораторией. Он по-прежнему с упоением занимался экспериментом, обрабатывал результаты, писал отточенные и обоснованные статьи. А в лаборатории начались склоки. И лаборатория топталась на месте. Соколов искренне считал, что склоки возникают только тогда, когда сотрудники не загружены работой.
   Но больше всего Соколов думал о Вере. В прошлом году ей в Москве сделали косметическую операцию. Это стоило больших трудов. Впервые в жизни ему пришлось просить что-то лично для себя у многих людей. Ему это было неприятно, но он добился, что Веру положили в закрытую больницу четвертого управления Минздрава. Тогда Соколов впервые узнал о существовании подобных организаций, недоступных для простых смертных в стране.
   Хирург сделал чудо: на лице Веры не было видно почти никаких шрамов, следы новой операции можно было увидеть только внимательно приглядевшись. Лицо Веры стало почти как прежде, но только когда она была спокойной. Если она улыбалась или хмурилась, Соколову становилось не по себе. Это была не Вера. Это была совсем чужая женщина.
   Вера проводила часы у зеркала, изучала свое новое лицо. Она училась заново владеть им – искусство, которое дается любому человеку самой природой. Она часто плакала. И сердилась, когда Соколов видел ее в слезах. Постепенно она смирялась со своим новым лицом. Теперь она не смеялась, не сердилась, не плакала. Она не позволяла себе проявления эмоций. Лицо ее всегда было спокойно. Как маска.
   Что было у Веры на душе, Соколов мог только догадываться. Ему тоже приходилось нелегко. Однажды ночью он проснулся и посмотрел на Веру. Он вздрогнул. Рядом с ним в супружеской постели спала совершено незнакомая женщина. После этого он не мог себя заставить смотреть на спящую жену. И в их отношения, никогда не отличавшиеся пылкостью, стало входить что-то новое, настораживающее.
   Ему хотелось успокоить Веру, показать, что он к ней относится так же, как и прежде, что несчастье не воздвигло между ними стену, что он видит ее прежней. Он решил сделать новый портрет Веры. Работа оказалась адовой. Ему хотелось, чтобы Вера узнала на нем себя прежнюю и в то же время приняла свое новое лицо. Мучался он сильно. Но когда портрет был готов, Вера посмотрела на него и разочарованно отвернулась.
   – Не получилось? – пытался улыбнуться Соколов.
   – Получилось. Только это не я, – спокойно сказала Вера.
   – Такова человеческая благодарность, – все еще пытался шутить Соколов.
   Вера благодарно посмотрела на него, погладила его по щеке – жест для нее совершенно не привычный, раньше она не позволяла никаких нежностей со своей стороны.
   Однажды ночью Соколова что-то разбудило. Он открыл глаза. Вера с настольной лампой в руках стояла перед двумя портретами. Перед двумя своими портретами, между которыми было всего несколько лет разницы, и на которых были изображены две женщины, только отдаленно похожие друг на друга. Плечи Веры были бессильно опущены. Фигура ее выражала такое отчаяние, что Соколову стало нехорошо. На щеке Веры, обращенной к кровати, блестели слезы.
   Соколов в ту ночь не спал до утра, но притворялся крепко спящим. Утром он снял новый портрет со стены.
   – Зачем ты снимаешь его? – удивилась Вера.
– Вера, – Соколов мучительно подбирал слова, – портрет не получился. Я потерял технику. Мне надо или бросать это дело, или начинать все заново. Я просто все время вижу тебя такой, какой увидал первый раз, помнишь? Ты для меня такой и останешься.
   Он многое хотел сказать Вере этими словами, и Вера поняла его. Она опять вскинула на него короткий благодарный взгляд и быстро ушла на кухню. А Соколову в то утро было очень стыдно, будто он обманул Веру. И не только Веру, но и себя. Веру он успокоил, но не мог понять, был ли он искренен перед самим собой.
   Со здоровьем Веры тоже происходило что-то пугающее. До аварии она почти никогда не болела. Сейчас ее мучили сильные головные боли. Она переносила их, как любой недуг, спокойно, но Соколова эти боли беспокоили.
   ...МКС закончил свою работу. Ржаной улетел в Заозерск. Соколов взял билет на 30 апреля – у него еще были дела в главке. Двадцать девятого, в конце дня, он зашел попрощаться к Ефремову. Ефремов, уже начальник отдела, поинтересовался:
    – Ты когда собираешься лететь?
   – Завтра утром, – бодро сказал Соколов.
   – Билет есть?
   – Есть.
Ефремов не раз помогал Соколову с билетом.
   – Сдать придется билет, – в голосе Ефремова было и сочувствие, и насмешка. – Третьего мая НТС главка по теме "Альфа". Гусакович сказал, что докладывать будешь ты. Сумеешь ты оказаться здесь третьего утром, если улетишь?
   Соколов долго не мог выговорить ни слова.
   – У меня же никаких материалов нет.
   – Звони в свой Заозерск, пусть диктуют. Завтра с утра приходи, будем решение    составлять.
   Это было в манере Гусаковича: подставлять под неожиданность. Ехать в Заозерск было бессмысленно. Соколов позвонил домой, сдал билет. Праздники он провел за составлением доклада, благо, молодая память не подводила.
   Третьего мая он докладывал на НТС главка. Доклад по "Альфе" прошел без осложнений. Еще два дня он с начальниками отделов других НИИ редактировал решение НТС. Билет он взял на пятницу. Утром в пятницу он зашел в главк завизировать готовое решение НТС. В холле главка он наткнулся на Гусаковича.
   – Ты еще здесь? Это хорошо!
    – Лечу сегодня вечером...
По глазам Гусаковича Соколов понял, что у Гусаковича новое задание для него. Обостренное нервное состояние позволяет человеку предугадывать близкое будущее. Сердце у Соколова неприятно заныло.
   – В понедельник у Кривоногова комиссия по тематике на новую пятилетку. Я сейчас лечу в Баку, а ты поработай с Кривоноговым.
   – Дайте сто рублей взаймы, – только и пробормотал Соколов. Если бы он начал говорить еще что-то, то наверняка бы сбился на крик. Его удержало непривлекательное видение: он что-то бессвязно кричит, брызгает слюной, Гусакович брезгливо отворачивается от него, а вокруг собираются любопытные.
   В выходные дни он не находил себе места. Его грызла непонятная тоска. Он не мог понять, в чем дело. Ночью пришла страшная мысль: что-то произошло дома. Что-то ужасное.
   Утром в понедельник он побежал на ближайший телеграф, заказал разговор с домом. Просидел час, но вызова не было. Он подошел к дежурной, та равнодушно, взглянула на     квитанцию:
   – Ждите.
   Еще через полчаса дежурная объявила:
   – Заозерск на повреждении.
   Комиссия заседала три дня. Вопрос был серьезный, так как министерство не было богатым и бюджетная тематика принималась очень строго. Проект новой темы получил романтическое название "Лира". Требования ТЗ были жесткими, но собравшиеся понимали, что только существенное повышение качества новых промВВ позволит отстоять тему перед министром.
Возникли споры по поводу того, какие разработки можно назвать перспективными. Приняли формулировку Соколова: "Перспективной следует считать тему, выполнение которой позволит создать новый материал, существенно превосходящий имеющиеся по одному из основных показателей".
   Мохов похлопал Соколова по плечу:
   – Далеко пойдешь, Виктор Иванович. Вот уже и доктрина Соколова появилась.
   А на душе у Соколова скребли кошки. Теперь он был уверен, что дома произошло что-то страшное.
   На этот раз достать прямой билет ему не удалось. Пришлось добираться на перекладных, через Челябинск, Новосибирск. По стране гуляла весна, первые толпы отпускников густо валили во все концы. Аэропорты были забиты пассажирами. Свободных мест на попутные рейсы не было.
   Дорога заняла два дня. В Заозерск Соколов приехал рано утром. Случайный автобус довез до микрорайона. Волоча тяжелый чемодан, который за два дня оттянул ему руки, Соколов поднялся на третий этаж, отпер дверь, чтобы не тревожить утренний сон детей.
   Дома никого не было. На столе лежала записка: "Вера в больнице, дети у нас. Кузьмин".
Кузьмин был студенческим другом Соколова. Их было три друга: Еремин, Кузьмин и Соколов. Они вместе окончили институт, вместе приехали в Заозерск, вместе работали на заводе, в одной мастерской. Принимали смену друг у друга. Их дочери учились в одной школе.
На втором году работы в смене Еремина погиб автокарщик: его по небрежности задавил напарник. За слабую воспитательную работу Еремина сняли с должности начальника смены и перевели инженером техбюро, на "женскую" работу с документацией. Сняли и начальника мастерской. Его место занял Соколов. Кузьмину стало обидно, что он работает в подчинении друга, и он ушел в заводскую лабораторию. Пути друзей стали расходиться.
Через год Соколов тоже был освобожден от должности: в ночную смену в мастерской произошла крупная авария, погибло пять человек. Он долго переживал, не находил себе места. И днем, и ночью перед его мысленным взглядом стояли страшные картины разодранных взрывом человеческих тел, обугленное человеческое мясо. Ему самому пришлось собирать куски тел погибших. Бывалых мужчин трясло и выворачивало наизнанку.
   Соколов не захотел остаться на заводе, ушел в НИИ. Вскоре Кузьмин стал начальником ЦЗЛ. А Еремин просидел пять лет в техбюро, великолепно овладел документацией, изучил производство всего завода и был назначен заместителем главного инженера. Теперь работа окончательно разделила судьбы друзей, и только новогодние праздники все три семьи по-прежнему встречали вместе. Это уже стало традицией.
Кузьмины жили недалеко. Дверь Соколову открыла Галя.
   – Извини, я разбудил вас?
   – Здравствуй. Ты только с самолета? Мы уже встаем.
   – Что с Верой?
   – Говорят, спазм сосудов головного мозга.
Из спальни вышел Борис Кузьмин. Галя пошла готовить завтрак. Соколов умылся, сбрил двухдневную щетину. Голова гудела от двух бессонных ночей, от гула турбин, от грохота динамиков в аэропортах. Сердце щемило от тоски: Вера, Вера...
Сели завтракать.
  – Ребята пусть спят, – Галя приложила пальцы к вискам. – Они столько пережили. Вера потеряла сознание еще в субботу. Ребята думали, что она спит. Только в воскресенье Аля догадалась позвонить нам. Она говорит, что Вера всю неделю себя чувствовала очень плохо, но работала.
   И снова – бескровное лицо Веры на серой казенной наволочке со штампом. Снова разговоры с врачом. Это была все та же женщина, маленькая, прямая, в очках, с острым носиком и решительным выражением лица.
   – Это не страшно. Недели три полежит у нас. Потом с месяц полечим амбулаторно, – врач сняла, очки, лицо ее стало мягким и жалостным. – У нее деформированы шейные позвонки. Это еще от аварии. Возможно, при резком повороте головы произошло ущемление сосудов и нервов. Это бывает, не волнуйтесь. Вот только не очень понятно, почему она так долго была без сознания. Но вообще-то страшного нет ничего. Ей теперь просто надо будет беречь себя.

      2. Межведомственная комиссия

   Только Соколов появился на работе, его вызвал Гусакович. В кабинете сидели Жиров, Огурцов, Енакиев и Довженко. Все они были мрачными и какими-то помятыми.
"Что-то серьезное, – подумал Соколов. – Огурцов у Гусаковича – явление весьма редкое".
   – А, приехал, наконец, – нелюбезно протянул Гусакович. – А мы тут думали, что ты с загулял где-то с женщинами. Долго очень добирался.
   – Так получилось, – хмуро буркнул Соколов, – плохо с билетами.
   Ему было обидно за такой прием, но Гусакович есть Гусакович, ждать от него человеческих чувств было бесполезно. Тем более, что Гусакович уже о чем-то сердито говорил собравшимся. Соколов не сразу понял, о чем идет речь.
   – Ты, Володя, на авось не надейся, – сердито говорил Гусакович Жирову. – Баранова на мякине не проведешь. Нам не повезло на председателя.
   – А кто еще в составе? – спросил Огурцов.
   – Я вчера уже всем говорил, – сердито покосился в его сторону Гусакович.
   – Ну уж повторите для тех, кто не успел, – насмешливо попросил Огурцов.
В разговор вмешался Жиров. Он-то знал, что Гусакович не будет для Огурцова повторять то, что было сказано, и решил выручить обоих.
   – В комиссии знакомые все лица: Кантелис, Елецкий, Арутюнянц, Самохин.
   – А что случилось? – шепотом спросил Соколов.
Гусакович услышал его шепот.
   – Пока ты разъезжал, – он сделал многозначительную паузу. Соколов напрягся, но промолчал. – Четырнадцать партий пластонитов ушли в брак.
   – Пластониты?! – поразился Соколов. – Последние партии?
– Не-е-ет, – как-то ехидно протянул Гусакович, – последние еще не ушли. Они уйдут попозже. А это – зимние поставки.
   – Ничего не понимаю.
Соколов действительно ничего не понимал. Возможность брака на пластонитах была полностью исключена – так он твердо считал.
   – Прогулял ты все на свете, – уже мягче сказал Гусакович.
Соколов молчал.
   – Так вот, – Гусакювич снова стал официален, – создана межведомственная комиссия во главе с Алексеем Николаевичем Барановым. Задача...
   Гусакович сделал паузу, и в нее проник быстрый Огурцов:
  – Задача – поиски виновных и наказание невиновных – обычный этап ОКР.
Все мрачно ухмыльнулись. Гусакович сверкнул глазами на Огурцова:
   – Задача, – сухо продолжал он, – выявить причину брака, сделать переоценку бракованных и подозрительных партий и обеспечить выполнение плана полугодия по поставкам.
   – Надо ехать на место?! – Соколов был в ужасе. Он просто не мог представить, как он оставит Веру одну в таком состоянии.
   – Да, на место.
Соколов стиснул зубы так, что зашумело в ушах.
   – А что за брак? – с усилием спросил он.
Гусакович неодобрительно посмотрел на него, но в это время зазвонил директорский телефон, и Гусакович начал долгий разговор. Собравшиеся, обрадованные возможностью просветить темного человека, придвинулись к Соколову. Оказалось, пластониты не выдержали транспортировки. Изделия на буровых превратились в труху.
   – Сколько лет горя с надежностью не знали? – искренне удивился Соколов.
   – Надежность – штука тонкая, – с интеллигентной язвительностью протянул Жиров и преувеличенно испуганно взглянул на Воронцова. – Тут тебе и альтернативные испытания, и точечные, и доверительная вероятность...
   Воронцов добродушно махнул рукой.
   – Как Вера? – спросил он вдруг Соколова.
Соколову стало вдруг тепло на душе. Хоть один человек поинтересовался его личной болью. Но говорить сейчас на эту тему он не хотел.
   – Спасибо, самое страшное позади. А известно в чем дело, хоть примерно?
    – Наверное, усталость, – Воронцов, как всегда, был спокоен. – Мы их тут трясли, туда везли – трясли, по буровым развозили – трясли. Вот они и развалились.
   Соколов уважал Воронцова, но сейчас он скептически покачал головой. Требования технических условий на пластониты были взяты с большим запасом. И при приемо-сдаточных испытаниях Воронцов не подписал бы паспорт на партии, если бы не было запаса сверх этих требований.
   – Приемные испытания были? – уточнил он. – Все в норме?
   – А как же. Мы уже два года испытания ведем по льготной программе, но никаких аномалий пока не было.
Гусакович, наконец, положил трубку.
   – Меня вызывает Иван Терентьевич. Вы тут пообсуждайте, я вернусь.
Как всегда с его уходом все почувствовали себя свободней. Начался деловой галдеж.
   – Я говорил! – подскакивал Огурцов. – Нельзя поставлять этих недоносков!
   Огурцов был ярым противником пластонитов, и Соколов знал причину: в свое время Огурцов не был включен в состав авторского коллектива при оформлении заявки на изобретение. Тогда Соколов проявил недальновидность. В составе авторов он включил только действительных авторов да еще Гусаковича и директора. Обычай требовал включения и тех, кто будет так или иначе участвовать во внедрении: технологов, сырьевиков, разработчиков. Но в то время у Соколова еще не было опыта в этих вопросах.
   – Папа у недоносков – ты, – ехидно отпарировал Жиров реплику Огурцова, намекая на то, что разработчик должен сам выбирать тип промВВ при разработке заряда.
   – Вы мне их на крыльцо подкинули! На меня, знаешь, как давили!
   – Почему надежность упала? – закричал Соколов, пытаясь вернуть спорщиков к делу.
   – Я думаю, вы там что-то нахимичили, – ткнул Жиров рукой в него и Довженко. – Вы же тут великие химики-гуммиарабики! Каждый день модификации меняете.
   Обычно молчаливый и флегматичный Гена тут же сцепился с ним. Соколов не стал вмешиваться в их перепалку. У него зашевелились не очень приятные мысли. Да, если это партии зимней поставки, то они с Геной там кое-что "нахимичили". Ржаной предложил новую технологическую добавку. Довженко проверил ее, она оказалась очень эффективной. Неужели дело в этой добавке? Надо будет уточнить рецептуру этих партий.
   Соколов придвинулся к Воронцову: напряги-ка, Михаил Иванович, свои извилины, логика у тебя всегда железная.
   – Режимы изготовления?
Воронцов подумал, покачал головой.
   – Рецептурно-технологические факторы мы вдоль и поперек исследовали. Дело не может быть в РТФ. Такого эффекта мы никогда не замечали.
   – Исходное сырье?
   Соколов вдруг заметил у носа Воронцова крупную бородавку, удивился, как он раньше не замечал? Бородавка была старой, изъеденной крупными порами. Он с трудом отвел взгляд от бородавки.
   – Тут тебе виднее, – улыбнулся Воронцов.
   Сырье всегда было первым подозреваемым при всех неурядицах на производстве. Жизнь Ржаного не была скучной.
   – Сырье в пределах ТУ! – тут же отреагировал Жиров стереотипной фразой.
Раздался язвительный смех. Бедный Ржаной. Жиров давно стремился избавиться от этой беспокойной лаборатории.
   – Причина брака: сырье и рецептура! – торжественно заявлял он, передавая сырьевиков в отдел Соколова.
   – Причина брака: сырье и технология! – не менее торжественно отвечал Соколов, уговорив Гусаковича и директора восстановить статус-кво.
   Это жонглирование было одной из причин того, что Гусакович и на самом деле стал считать причиной всех бед плохую работу сырьевой лаборатории, и Ржаной в полной мере испытал на себе жесткость его ярко сангвинического темперамента.
   Вечером Соколов с оформленной командировкой в кармане отвел детей к Кузьминым. Сердце его разрывалось между тревогой о здоровье Веры и служебной необходимостью. Он искренне переживал за Веру, его беспокоила ее непонятная болезнь, он понимал, что должен сейчас остаться с ней, поддержать ее хотя бы морально. Но он так же искренне считал, что должен в первую очередь думать и действовать в интересах производства. Он до сих пор помнил рассказ в своей школьной "Книге для чтения" о колхознике, который остался на посту у хлебного амбара, когда на его глазах кулаки подожгли его избу, чтобы отвлечь его внимание и разворовать семенное зерно. Он верил, что должен все силы без остатка отдать работе на благо народа, партии. Ну, а если с ним что-то стрясется, партия и народ позаботятся о его детях.
   И он гасил в себе острую потребность послать к черту и брак, и Гусаковича, и командировку, в которую мог съездить любой инженер его отдела. Он внушал себе, что только так и должен поступить коммунист. Все личное должно быть на заднем плане – после работы, общественных обязанностей. Он верил в это, он убеждал себя в этом.
Но когда он увидел слезы на глазах Али, когда он увидел понурую фигуру Генки в прихожей Кузьминых, он почувствовал себя предателем. Но он сумел сдержаться. Он приветливо улыбнулся, беззаботно оказал:
   – Ну, современная молодежь, ждите подарков. Полный чемодан привезу!
Все так же весело он распрощался с Кузьмиными и ушел. Ему еще надо было зайти к Вере в больницу, а время уже поджимало. А Вера не знает, что он опять уезжает и оставляет ее одну в больнице, а детей – у чужих людей.
   Вера обрадовалась его приходу. Часы свиданий уже заканчивались, и она не надеялась, что ее занятый делами муж сумеет сегодня побывать у нее. Соколов снова почувствовал себя предателем. Вера выглядела очень плохо. Лицо ее распухло, на обнаженных руках чернели огромные синяки.
   – Это откуда? – удивился и испугался Соколов.
– Да так, – нехотя оказала Вера.
Соколов встревожился. Не в характере Веры что-то скрывать от него. Значит, дело серьезное.
– Вера... – он посмотрел на жену долгим взглядом, призывая ее к откровенности.
И Вера поняла, что не должна молчать.
   – У меня припадок был. Мне руки полотенцем связывали.
В полной растерянности Соколов смог только спросить:
   – Какой припадок?
   – Голова сильно болела. Я сознание даже теряла.
Если Вера говорила, что боль была сильной, значит, боль была нечеловеческой. У Соколова все окаменело внутри. Ему стало нехорошо.
   – Почему? – все так же растерянно спросил Соколов.
– Врач говорит, что у меня арахноидит. Воспаление путинной оболочки мозга. Это теперь будет повторяться. Очень болела голова.
   В палату заглянула дежурная сестра.
   – Посторонним пора, – нелюбезно сказала она. – Время кончилось.
   – Вера...
Соколов готов был сейчас бросить все и остаться. Оставлять Веру в таком состоянии!? Но ведь он ДОЛЖЕН ехать!
   Он для чего-то заглянул в тумбочку Веры. Там лежали нетронутые апельсины, которые он принес вчера. Вера даже не вынула их из сетки.
   – Ты почему не ела апельсины? – спросил он, лишь бы не молчать.
   – Я ничего не хочу, – равнодушно сказала Вера. – Отнеси детям.
   – У них есть. Да я еще привезу.
И сказав это, он понял, что отрезал себе все пути к отступлению. Теперь он должен ехать.
   Вера посмотрела на него долгим взглядом.
   – Опять надо ехать? – догадалась она. Голос ее был спокойным.
   – Еду, Вера.
Он молча погладил обнаженные руки Веры – распухшие, в черных пятнах. Руки были холодными.
   – Еду.
Он запустил пальцы в густые, еще не отросшие волосы Веры, начал перебирать их. Вере всегда нравилось это. Она закрыла глаза. На лице ее разлилось выражение спокойствия.
   – Когда? – спросила она.
   – Сегодня.
Под пальцами Соколова дрогнула кожа на голове Веры. Но она молчала. Потом все так же спокойно спросила:
   – Надолго?
   – На недельку. Может, вернусь раньше. Понимаешь, брак в Самотлоре.
   – Детей отвел?
   – Да. У Кузьминых. Ты прости меня, Вера. Автобус уже ждет.
   – Иди. Скорее приезжай.
   Командировка заняла неделю. Три дня ушло на дорогу в оба конца. Четыре дня Соколов и Довженко под ехидные шуточки нефтяников перебирали ящики со злополучными пластонитами, сортировали их, отбирали образцы для отправки в НИИ на исследования.
   На одной из буровых им долго пришлось ждать кладовщика – ключ от склада со взрывчаткой был у него. Начальник участка, крупный молодой мужчина, будто сошедший c одного из героических плакатов, приказал вскрывать склад без кладовщика. Пока рабочие возились с замком, Соколов услышал разговор.
   Начальник участка допытывался, куда подевался кладовщик.
  – Где Васендин?! Куда он опять ухайдакал, тудыт...?!
   Бурмастер в донельзя заляпанной глиной брезентовой робе меланхолично жевал незажженную папиросу.
   – У него, слышь, Алена, вроде загибается. Може, в больницу ее повез?
   – Какая больница?! – взвился начальник участка. – В рабочее время?
Бурмастер окончательно дожевал папиросу, выплюнул ее.
   – А ты не качай права, Михалыч. Повез – и правильно. А то помнишь, как у Клычкова вышло дело? Работа всегда найдется, была бы шея, а жена – она одна.
   – Ты Клычкова не трогай! – сурово бросил начальник участка, – Клычков – герой!
   – Дурак он, твой Клычков, – угрюмо ответил бурмастер. – Дурак, как есть.
   – Ты... Это... Да ты что?! Спятил?! Человек три вахты без отдыха! Два года без отпуска! Орден Ленина!
   – А ты не больно-то шуми. Тут глухих нету. Ордена нынче, как лапшу вешают. Считал, сколько их у Брежнева? Какая им цена? У Клычкова твоего орден есть, а жена – тю-тю. К... матери таких героев. Дурак и есть. А Васендину жена, живой человек, дороже ваших блестяшек. И верно сделал.
   Дальше пошел сплошной мат с обеих сторон – буровики никогда не отличались изысканностью в разговоре, но такого изощренного мата Соколов еще не слышал. Из тех немногих слов их, которые имели какой-то смысл, Соколов понял, что бурмастер Клычков шел на рекорд бурения. В середине вахты он получил телеграмму, что тяжело заболел сынишка. Но Клычков остался на вторую вахту, потом – на третью. Рекорд состоялся. А сынишка умер. А потом от Клычкова ушла жена.
   Этот энергичный разговор разбередил душу Соколову. Но он и на этот раз убедил себя, что он прав, как прав был и тот неведомый ему Клычков. "Что мог сделать Клычков, если бы бросил рекордную проходку и примчался домой? – убеждал он себя. – Ровным счетом ничего. А жена у него – просто безнравственная женщина, если могла уйти от такого преданного делу человека. И я не мог послать сюда никого из своих. Я должен был увидеть этот брак собственными глазами. Теперь мне легче будет не допускать такого".
Но в душе у него накапливался неприятный осадок, и это очень не нравилось ему.
   В Заозерск они вернулись вечером. В аэропорту их ждал служебный автобус, знакомый Соколову шофер встретил их в зале.
   – Иван Терентьевич велел, чтобы вас сразу везти на работу, – сказал шофер.
   Соколов со злостью швырнул чемодан на сиденье. Опять что-то стряслось на работе, и он сегодня не увидит ни Веру, ни детей.
   В НИИ они застали шумную и большую комиссию. Было уже поздно, но никто будто не собирался идти по домам. Соколов увидал огромную фигуру Баранова. Тот помахал ему рукой. Соколов подошел.
   – Как же это ты тут дожил до такой жизни? – грозным тоном, но с дружеской улыбкой спросил Баранов, протягивая эму руку.
   Соколов кисло улыбнулся. Ему было не до шуток.
   – Больше не буду, – пробормотал он.
    Межведомственная комиссия – редкость, и собирается она в исключительных случаях. Соколову приходилось участвовать в подобных разбирательствах всего два раза. Эта комиссия была самой дотошной. Технологи, разработчики, инженеры лаборатории Довженко работали чуть не круглосуточно, готовили комиссии необходимые материалы по выяснению причины массового брака пластонитов.
   Когда комиссия ознакомилась с общим состоянием дел по пластонитам, ее члены были распределены по отделам. Соколову не повезло. В лабораторию Довженко по собственной инициативе направился Игорь Арутюнянц. Он, как и многие крюковцы, славился умением сделать слона из мухи, а при отсутствии оной – из ничего. Он сразу засыпал лабораторию требованиями предоставить ему огромное количество фактического материала и отправлял одну за другой заявки в ВЦ на корреляционный анализ.
   – Сказывается крюковская школа, – ворчал Соколов, подписывая очередную заявку.
   – А ты как думал? Причину-то ведь надо найти?
   Арутюнянц искренне верил, что его дотошность приносит наибольшую пользу комиссии. Он искал связь между надежностью пластонитов и десятками рецептурно-технологических факторов. Прежде всего он набросился на сырье. На бракованные партии пластонитов ушли многие десятки партий сырья, каждая из которых контролировалась десятком показателей. ВЦ выдавал корреляционные уравнения по каждому свойству каждого компонента, но очевидной зависимости не находилось.
   Соколов не верил в эту трудоемкую затею Арутюнянца. Когда-то и он под влиянием моды увлекался корреляционным анализом, но быстро охладел к такой формализации. Никакая ЭВМ не найдет причину брака, если ее не знают инженеры. Сейчас помочь найти причину мог только эксперимент. Такой эксперимент уже шел по программе, утвержденной Барановым. Но Арутюнянц, казалось, всерьез верил во всемогущество электронной техники и математики.
   – Видишь?! – радостно потрясал он перфолентой. – Нашел! Влажность окислителя и надежность симбатны!
   – Ты посмотри на коэффициент корреляции, – успокаивал его Соколов. – Это же чушь. Такая же зависимость будет для лунных фаз!
   – При такой многофакторности и этот коэффициент годится, – упорствовал Арутюнянц. – Очевидная зависимость!
   И он шел к Баранову похвастаться успехом. Возвращался он всегда притихший, но осененный новой идеей.
   – А теперь проверим совместное влияние сырья и технологических режимов!
   Соколов только хватался за голову. Начальник ВЦ уже наливался венозной кровью, видя его очередную заявку. На Арутюнянца работали обе машины, а ведь была еще и текущая работа. Арутюнянц уже израсходовал квартальный лимит отдела Соколова на машинное время.
Искать связи там, где предлагал Игорь – значило засадить весь отдел за выписывание миллионов цифр из кубометров диаграмм. Это займет не одну неделю. И главное – все это впустую. Соколов пошел к Баранову жаловаться на Арутюнянца.
   – Мне он и самому надоел хуже горькой редьки, – усмехнулся Баранов. – Но я же председатель комиссии. Я не могу сдерживать инициативу членов комиссии! Ты уж потерпи.
   – Но он же загружает нас мартышкиным трудом! Сколько можно издеваться над людьми?
   – Нет, ты не ввязывай меня в это дело, – развел руками Баранов, – сам договорись с Игорем.
   Огорченный Соколов пошел из кабинета, но голос Баранова остановил его.
   – Тебе привет от Ларисы Ивановны. Извини, забыл сразу передать.
   Он вытащил из кармана конверт, протянул Соколову. Соколову было приятно, что Лариса помнит о нем. Всегда становится тепло на душе, когда кто-то проявляет внимание человеку.
  – Спасибо. Как она там?
   – Неплохо. Хочу вот поставить ее начальником лаборатории. Гаврилова собирается уходить в вуз. Как ты думаешь, справится она?
   – Справится! – Соколов был рад за Ларису. В НИИ Баранова вместо специализированных  отделов были крупные рецептурно-технологические лаборатории. Наконец-то перед ней откроется оперативный простор. – По-моему, она на любой должности справится.
   – Ну, что вы с ней неравнодушны друг к другу, знает весь наш главк, – дружелюбно улыбнулся Баранов. – А что с твоей женой? – спросил он.
   Соколов даже растерялся. За все это время ни Гусакович, ни директор ни разу не поинтересовались здоровьем Веры. А дела у нее были неважные. Она все еще лежала в больнице, ее мучили головные боли. Припадков больше не было, но чувствовала она себя плохо. И Соколов из-за комиссии не мог заходить к ней каждый день, потому что уходил домой гораздо позднее, чем заканчивалось время свиданий с больными. А тут вдруг практически чужой человек помнит о его беде. Пусть из-за формальной вежливости, но все-таки поинтересовался.
  – Спасибо, Андрей Николаевич, – Соколов был очень тронут. – Пока дела неважные. Но жить будет, – он через силу улыбнулся.
   – А то я могу помочь с четвертым управлением, – серьезно сказал Баранов.
   – Спасибо, – тихо ответил Соколов. – Спасибо. Дела, вроде, пошли на поправку.
   – Говорят, она у тебя была красавицей?
Соколова резануло это слово: "была". Да, Вера была красива. Была. До аварии. До операции. А сейчас? Соколов запрещал себе думать на эту тему.
   – Не горюй, – Баранов внимательно и печально смотрел на него.
Он понял настроение Соколова и не стал развивать тему. Он прикрыл на секунду глаза, покивал головой:
   – Все образуется.
   ...Картина постепенно прояснялась. Первая программа экспериментов была выполнена. Результаты как будто указывали на злополучную добавку. Была составлена вторая программа – на выяснение роли этой добавки. По ней работа тоже близилась к концу. Широкий поиск сужался все больше и, наконец, результаты эксперимента указали точно: причина брака – новая добавка, улучшающая технологические свойства пластонитов.
   К Соколову, вернее, к его отделу претензий не было. Введение новой добавки они провели по всем правилам, оформили всю необходимую документацию. Но высокую эффективность добавки не учли технологи Жирова. Они не изменили привычные режимы переработки. Сказалась оторванность технологов от химиков. Координация их действий была обязанностью Гусаковича.
Комиссия заседала ежедневно, составляя окончательный вариант протокола. И однажды Жиров, пожелтевший от усталости, от напряжения и бессонных ночей, хватил кулаком по столу:
   – Я же говорил, что это химики нахимичили!
Он бросил недобрый взгляд на Соколова и с откровенной издевкой спросил Гусаковича:
   – Ты видал их отчеты, Георгий Васильевич?!
Гусакович вспыхнул. Жиров мог бы не спрашивать. Отчеты по добавке лежали на столе комиссии, и там была утверждающая подпись Гусаковича.
   – Я-то видел. А вот ты не удосужился их посмотреть, – Гусакович пытался шутить, но это у него не получалось. – Надо в библиотеку почаще заглядывать, Владимир Антонович.
Это звучало так не убедительно, что Жиров процедил сквозь прокуренные зубы:
   – В преферансе за такие вещи бьют канделябром по голове.
У Гусаковича вспухли желваки, но он промолчал.
   На одном из перекуров Кантелис, таинственно оглянувшись по сторонам, проговорил    небрежно:
– Копец Гусаковичу. Брак – весь на нем. Министр такого не простит даже ему.
   Кантелис ровно относился к Гусаковичу, но недолюбливал его за высокомерное, как он считал, отношение к "академикам", к работникам академических институтов.
И вот протокол комиссии готов. Баранов зачитал его. Причина брака  установлена точно. Если бы технологи своевременно изменили режимы переработки, брака бы не было. А сейчас под большим сомнением находилась продукция трех кварталов.
    Соколов вышел в коридор. Как всегда после окончания трудного дела он испытывал опустошение. У окна он увидел группу членов комиссии. Там что-то происходило. Соколов подошел, заглянул через головы.
   На подоконнике, окруженный молчаливыми людьми, сидел Гусакович и плакал. Железный, несгибаемый Гусакович плакал. Лицо его набухло, покраснело. Он сердито тер его платком и всхлипывал. Рядом с ним стоял Елецкий и легонько похлопывал Гусаковича по плечу, будто успокаивал маленького:
   – Ну, Георгий, ты это брось. Это же не смертельно. Не надо.
   Гусакович поднял затравленный взгляд и натолкнулся на взгляд Соколова. Он дернулся, резко отвернулся.
   – Простыл я, – сердито сказал он, – вот сопли и текут.
   ... Вечером к Соколову домой зашел Елецкий. Он был старым его другом и не раз бывал у него дома. Соколов наскоро приготовил ужин для всех. Ребятам накрыл стол в кухне, гостя усадил в гостиной. Дети быстро поели и ушли в свою комнату. Аля занялась уроками, Генка то и дело выглядывал из детской.
   – Ну-ка, иди сюда, – поманил Елецкий Генку.
   Тот с готовностью подошел, уселся на свободный стул.
   – В школу скоро пойдешь?
   – Через год и три месяца, – солидно ответил Генка.
   – А Андрюшку помнишь?
Когда-то они с Соколовым пытались сдружить своих сыновей.
    – Помню. Это у него еще уши в зеленке были?
   – Осенью в первый класс пойдет, – с гордостью сказал Елецкий. – И уши у него уже не в зеленке.
   Соколов принес с кухни закуску, поставил на стол бутылочку. Он выразительно посмотрел на сына, тот с достоинством удалился.
   – Дисциплинка, – с уважением сказал Елецкий. – Мой Андрюха никого не слушает.
   – Это он перед гостем, – засмеялся Соколов, наливая рюмки.
  – Ну, за твой успех, – сказал Елецкий и поднял рюмку. Вгляд его был многозначительным.
    – Это о чем ты?
   – Сегодня я после комиссии был у Ивана Терентьевича, – многозначительно начал Елецкий. – Он как раз говорил по прямому с Валентином Петровичем. Георгия, наверное, снимут. Иван Терентьевич, конечно, упирается, но дело идет к тому. И в разговоре мелькала твоя фамилия. Как я понял, ты – кандидат на место Гусаковича. Вот давай и выпьем за это.
   – Несерьезно это, – засмеялся Соколов.
   Сообщение Елецкого было для него полной неожиданностью. Кто не мечтает о повышении в должности, особенно в тридцать три года? Мечтал и он. Но эти мечты были неопределенны. Никаких конкретных целей Соколов себе не намечал. Как большинство людей, его удовлетворял сам процесс работы, а не ее результат. И тем более не входило в его намерения расчищать себе дорогу вверх по служебной лестнице за счет других.
   Он не отказался бы от повышения, здоровое честолюбие живет в каждом нормальном человеке. Но он не собирался драться за это. Он считал, что достаточно просто старательно трудиться, чтобы человека заметили и предложили более высокую должность. До сих пор так и было. Он проявил себя как руководитель группы – и его поставили начальником лаборатории. Он хорошо проявил себя на этом посту – и стал начальником отдела. Но дальше дело застопорилось. Ближайшая более высокая должность была прочно занята. И вот имеется возможность занять эту должность. Соколов задумался: сумеет ли он заменить Гусаковича? Он грустно покачал головой:
   – Уж если говорить о замене, то лучше Воронцова не найти. Или Вася Аксенов. Оба – доктора наук, профессора. Лауреаты, опять же. А я кто?
   – Ну, со стороны виднее, – усмехнулся Елецкий.
Он внимательно сладил за выражением лица Соколова и неодобрительно покачивал головой. Ему не нравилась нерешительность друга. Если бы ему выпала такая возможность, он бы не только не колебался, но и попытался бы помочь событиям.
    – Нет, граф, это несерьезно, – повторил Соколов.
Он иногда в шутку звал Елецкого графом. Тот не обижался.
   – Это очень серьезно, – сказал Елецкий без тени улыбки. – Очень серьезно, особенно если Гусакович останется.
   – Да он забудет, – невольно усмехнулся Соколов.
   – Нет, ты не знаешь его. Он как раз и не забудет. В общем, что бы ни случилось, – за твой успех!
   – Завтра же пойду к Гусаковичу и скажу, что я тут ни при чем! – рассмеялся Соколов. – Давай, лучше выпьем за здоровье наших прекрасных жен!
    Он старался развеселить гостя, но на душе было тревожно.


      Глава 3

   1. Дела семейные

   Промелькнула коротенькая осень с обманчивой нежностью бабьего лета. Необычно рано даже для Сибири нагрянула зима. Зима была снежной и очень холодной. Несколько дней морозы держались около отметки минус пятьдесят градусов.
   Но ничто не остается в этом мире без конца. Заканчивалась и эта лютая зима. Мучительно медленно наступала весна.
   План поставок пластонитов был выполнен и никаких осложнений с ними больше не ожидалось. Оснований для новых рекламаций не было. По теме "Север" острота ситуации тоже сгладилась, Баранов успешно внедрял на валовый завод акваниты. Резервным вариантом по "Северу" считались лиониты Заозерского НИИ. Техническое задание "Альфы" выполняли альфа-пластониты. Это было не лучшим решением, но других вариантов не было, и Соколов смирился с неизбежным. Он понимал, что большой успех приходит к человеку не каждый год.
   Довольно успешно шли дела и по другим направлениям работы отдела. Год обещал быть спокойным. Соколов решил этот год посвятить науке, он давно собирался написать монографию по пластонитам, и уже почти закончил первый вариант рукописи.
   За эту же зиму он хорошо поработал и у мольберта. Впечатлений за два прошедших года набралось много, надо было только найти время. Соколов сумел найти это время. Он давно уже заметил, что лучше всего идут у него деда, когда ситуация складывается близкой к стрессовой, когда кажется, что еще немного, и сердце лопнет от перегрузки. Поэтому он, когда напряжение на работе немного ослабело, переключился на кисть. Он не давал себе расслабиться, чтобы не потерять того состояния, когда загнанная в угол мысль способна решить любую проблему. Он не давал покоя себе.
   За зиму он сделал четыре холста. Три из них он выполнил в излюбленной манере "звездных коллизий", только темы взял самые земные: крушение честолюбивой мечты, имея в виду слезы Гусаковича; долг перед народом и личный интерес – тут он базировался на истории бурмастера Клычкова; трагедия женщины, потерявшей свою красоту.
   Четвертый холст он сделал в новой для себя манере. Ему захотелось показать противоречие между дружескими отношениями людей, связанных одной работой, и их ведомственными интересами. Он изобразил заседание МКС в Центральном НИИ. Впервые в своей жизни он попытался сделать групповой портрет своих друзей, своих коллег – тот самый "средний слой" отрасли, в котором он вращался уже немало лет, активным членом которого был он сам.
   Этот холст он показал Ржаному и коллеге по кисти конструктору Рябову. Ржаной был в восторге. Процесс узнавания знакомых на "настоящей" картине заслонил от него все остальное. Надеяться на его объективную оценку было бесполезно. Ржаной не был художником.
Рябов занимался живописью больше, чем Соколов. Он давно начал выносить свои картины на суд городских художников, серьезно намеревался стать профессионалом и оставить работу конструктора, которая давала ему мало удовлетворения и еще меньше денег. Он сумел организовать уже несколько своих выставок, но профессионалы не торопились принимать его в свои ряды.
   Он внимательно изучил труд Соколова. Его не отвлекал процесс узнавания изображенных на холсте людей – он многих просто не знал. И оценка его была сдержанной. Соколов понял, что это – провал. Рябов понимал трудности художника-любителя и берег его самолюбие, поэтому ограничился короткими репликами. Но если бы Рябов увидел настоящее произведение искусства, он бы не замедлил сказать об этом. И Соколов даже не понес свой холст в городское общество.
   Теперь он заново накинулся на космическую тематику. Это позволяло ему изобретать самые неожиданные сочетания тонов, осваивать трудную технику полутонов. Работа у мольберта над космической тематикой компенсировала ему эмоциональную бедность его жизни, ограниченной двенадцатичасовым пребыванием в кругу одних и тех же людей и забот, заметно освежала его.   
   Когда он только начинал, едкий запах красок не позволял ему работать в квартире.        Мастерской у него, конечно, не было. Он попытался писать в гараже, но скудное освещение вынудило его прекратить этот эксперимент. И тогда он изобрел свои "вечные" краски – краски без запаха, безвредные для окружающих людей. После этого он мог без малейших ограничений работать дома, работать по ночам, когда Вера и дети спали. Они не мешали ему, он не мешал им.
   Сейчас он начал большой холст "Звездный шелест". Сюжет долго не выстраивался. Соколову хотелось показать, что свет угасших звезд несет не только информацию о физических параметрах небесных тел, но и память о погибших цивилизациях, мысли и чувства разумных существ, умерших так давно, что от них не осталось даже праха. Ему хотелось передать то волнение, которое охватывает человека при взгляде на звездное небо, хотелось заставить своих будущих зрителей поверить, что звездный свет волнует нас потому, что насыщен глубокими и сильными чувствами немыслимо далеких и давно погибших сообществ и индивидуумов.
   Несколько эскизов он показал своему "идейному отцу", руководителю городского общества художников Михаилу Федоровичу. Тот снова затеял бесполезный, по мнению Соколова, разговор.
   – Ты губишь себя, – резко говорил тот. – Тебе нужен профессионализм!
   Соколов уныло отмахивался. Он не собирался добиваться славы художника. Просто он доказывал себе и всем людям, что при известном трудолюбии человек может освоить этот, а значит и любой другой вид искусства. Всерьез соревноваться с профессионалами, как это делал Рябов, он не собирался.
   – Да, – отвечал он Михаилу Федоровичу, – любитель заканчивает свою работу там, где профессионал ее только начинает. Но кто из любителей рискнет оставить свою работу и жить только надеждой на успех в искусстве? Новая картина – еще не факт. Надо, чтобы ее заметили. А в итоге – купили. Вот и получается, что в искусстве тоже все сводится к презренному металлу. Сокровищница народа? Смешно. Мы стали настолько небрежны к настоящему искусству, что все подчинили конъюнктуре. Где сейчас знаменитая когда-то картина "Утро нашей Родины"? Где все портреты Никиты Сергеевича? А ведь их нам всерьез выдавали за шедевры. Какая гарантия, что и сегодняшние "шедевры" не ждет такая же судьбе? Так почему я должен бросить работу, на которой приношу реальную пользу народу, и начать жить только директивной живописью? Ведь это – ремесло, а не искусство. Каждая эпоха оставляет после себя, прежде всего, произведения искусства. Статуи, памятники, здания, книги, картины. Что останется после нас? Пятиэтажные коробки? Халтура в виде портретов с множеством орденов? Нет, это не для меня.
   – Ты преувеличиваешь, – начинал сердиться Михаил Федорович. – Не все занимаются конъюнктурой. Есть и настоящие художники. Таланты.
   – Я привык к точным формулировкам, – парировал Соколов. – Что такое талант?
   – Ну, точного определения таланта нет.
   – Хотите, подарю формулу? Бесплатно, можно использовать без ссылки на автора. Талант – это способность выразить свои личные впечатления и переживания на уровне общечеловеческих чувств и ценностей. Подходит?
   Михаил Федорович подумал, с уважением посмотрел на Соколова:
   – Ну, в общих чертах, кажется.
   – Так вот. В наш нервный век информационного взрыва и поголовной грамотности талант – не проблема. Ведь наша цель – развить все способности человека, не так ли? Мы успешно идем к этой цели. Пример тому – ваш покорный слуга. Но достаточно ли только наличия таланта для признания, для того чтобы мои произведения вошли в эту самую сокровищницу? Увы, нет. Есть еще инстанции, которые никакого отношения не имеют к искусству, как к общечеловеческой ценности. Вы понимаете, о чем я говорю? Все определяет связь с теми, кто регулирует официальное положение того или иного представителя искусства. И уровень таланта далеко не всегда соответствует степени официального признания, то есть, официальной талантливости. Официальная талантливость определяет количество и качество регалий и так далее.
   – Ты преувеличиваешь. Влияние официоза всегда имело место. В истории искусства тьма примеров тому. Но остаются в той самой сокровищнице, которую ты осмеиваешь, только истинные таланты.
   – Я преувеличиваю, но совсем немного. Так не только в искусстве бывает. В моей любимой науке – то же самое. Но, судя по биографиям великих мастеров, именно в искусстве впервые сложился подобный подход. Мы сейчас восторгаемся уцелевшими именами и произведениями. А сколько до нас не дошло? Кто знает этот счет? Сколько истинных талантов, крупнее Рембрандта и Веласкеса, остались вообще неизвестными человечеству? И если сравнить относительный уровень художественности и общечеловеческой ценности художников России XIX века и нашего, то вывод печальный. Мы деградируем. И причина деградации – усиление влияния того самого проклятого официоза. Может, – мне страшно думать об этом, – искусство наше губит классовый подход.
   – На эту тему лучше не говорить, – Михаил Федорович досадливо поморщился, но Соколов беззаботно махнул рукой.
   – Не волнуйтесь. Я не диссидент и никогда им не буду. Это я с вами такой смелый, сам не знаю почему. Может, в искусстве мне терять нечего. А вообще-то я твердолобый ортодокс. Я верю нашим официальным доктринам и во всех остальных сторонах своей деятельности придерживаюсь только принципа классового подхода.
   – Ладно, упрямый любитель. Но согласись, что у профессионала все-таки больше возможностей.
   – Вы хотите сказать, что у человека, лишенного других источников существования, поневоле развиваются и бойцовские качества, и классовый подход?
   – С тобой невозможно говорить серьезно, – рассердился Михаил Федорович.
   – Что вы, я очень серьезен, – вздохнул Соколов. – Если бы я видел у себя яркий талант, то давно бы ушел с котомкой в Москву. Стал бы проталкивать свои изделия в Третьяковку, переключился бы на портреты знатных людей. Ведь в наш бурный век талант становится массовым явлением, правилом. Просто не у всех людей хватает терпения и усидчивости, а то и просто понимания необходимости часть сил уделять искусству. И сейчас каждый должен сам оценить, где у него больше способностей, и основные силы направить туда.
   – Ты странный человек. То одно говоришь, то совсем другое. Как человек может сам оценить свои способности, если ты же уверяешь, что его признание зависит от официоза?! Говоришь, у тебя нет яркого таланта. А ты можешь точно это знать? Талант – не дар Божий, его же развивать надо. У каждого художника, даже великого, есть, кроме шедевров, куча неудачных работ. Если бы они от каждой неудачи опускали руки, никаких шедевров никто никогда не создал.
   Спорить на эту тему было интересно, жаль только, что времени на такие свободные споры не было. Шутливо отвечая Михаилу Федоровичу, Соколов спорил и с собой. Он допытывался у себя, зачем он тратит силы и время после изнурительного труда в НИИ, зачем он отнимает себя у семьи, у детей на занятие, которое не дает ему ни известности, ни доходов?
   Этот вопрос ему задавали самые разные люди. В зависимости от настроения он отвечал по-разному. То он говорил, что лучше тратить время на живопись, чем на водку или женщин. То уверял, что мечтает со временем стать классиком. То отделывался "общесоциальными" фразами.
   Он догадывался, что его увлечение вызвано почти инстинктивным желанием дать отдых усталому мозгу, хотя прогулки по свежему воздуху были бы полезнее. Он уверял себя, что им движет только упрямое желание подняться над проклятой прикованностью человека к единственной профессии, вырваться из рутины бытовых вопросов. Но он знал точно, что если отнять у него возможность работать кистью, то он не сможет работать так напряженно в НИИ, как это он делал сейчас.
   Его тянуло к мольберту многое: и тайное желание известности, и надежда выразить свое мироощущение, и наивная вера найти свой путь в искусстве, и стремление познать себя. И последнее было, пожалуй, самым важным. Что же это за человек такой – Виктор Соколов? Зачем он пришел в этот мир? Что он ищет среди людей? Но было и еще что-то, чего он понять не мог.
   Если бы судьба поставила его перед выбором, он бы не колебался ни минуты. Стать художником-профессионалом он бы не согласился. Он считал, что искусство не должно быть профессиональным. Искусство – естественное свойство человека, недаром ведь еще первобытные люди разрисовывали стены своих пещер. Сейчас усложнение жизни и отношения между людьми не позволяют большинству проявлять это естественное свойство. Но любой человек носит в себе способность ко всем видам искусства, и только необходимость в поте лица своего зарабатывать себе и детям на хлеб вызвала противоестественное разделение людей на тех, кто создает произведения искусства, и тех, кто любуется ими после своей основной работы.
   Он и науку относил к таким же естественным свойствам человека. И искусство, и наука были, прежде всего, творчеством, а способность к творчеству заложена в каждом человеке самой природой, создавшей величайшую загадку природы – человеческий мозг.
   Он не раз говорил и знакомым, и своим немногим зрителям, что профессионализм в искусстве унижает человека, как любая торговля чувствами, ничем не отличается от профессиональной проституции. Может быть, его убеждение в том, что при определенном старании любому человеку подвластна техника искусства, заставляло его проводить бессонные ночи у мольберта, чтобы утром снова идти на работу и снова истязать свой мозг и свое тело.
   В это мартовское утро Соколов проснулся вялый и раздраженный. Назойливо ныла давно застуженная поясница, в теле засела гриппозная ломота. Он с трудом поднялся, заставил себя проделать необходимые утренние дела, поднял детей.
   Вера еще спала. Вчера она была на дне рождения подруги, Тамары Хмелиной, пришла очень поздно, просила не будить ее утром.
   В их семейную жизнь вошла беда. Может, беды еще не было, внешне все было, как раньше. Но Соколов давно боялся чего-то подобного. Он ждал этого с тех мучительных для него ночей, когда он убеждал себя, что спящая рядом с ним женщина с незнакомым, чужим лицом – его жена, мать его детей. Чем сильнее человек пытается отогнать мысли о грядущих невзгодах, тем больше они овладевают им.
   Душевное неравновесие – удел тех, кто думает о будущем. Когда человек живет сегодняшним днем, он спокоен, он довольствуется тем, что его окружает. Такие люди ограниченного мышления придумали поговорку: будет день – будет хлеб. Думающий человек не может довольствоваться сегодняшним, он видит в мелочах сегодняшнего быта зародыши грядущих потрясений. Такие люди – нервы человечества, они долго не живут, но именно они    формируют устремленные в завтра замыслы.
   Соколов не считал себя выделяющимся из массы человеком, но он хорошо знал себя и мучился тем, что не может довольствоваться тем, что имеет. Чем старательнее он заставлял себя привыкнуть к новому внешнему облику Веры, тем труднее ему это давалось. Он успокаивал себя, убеждал сам себя в том, что все эта происходит потому, что он занимается живописью, что для него внешние признаки значили гораздо больше, чем для многих других. Он не раз с осуждением думал о себе, о том, что он просто охладел к Вере и теперь пытается оправдаться перед самим собой.
   А Вера сильно изменилась, и не только внешне. В ее поведении появилось что-то новое, какая-то отчаянность, бесшабашность. Она теперь мало занималась домашними делами, на замечания отвечала резкостью, говорила, что не меньше мужа устает на работе, что у большинства ее знакомых домашнюю работу выполняют бабушки, а она одна столько лет тащит эту лямку.
   У нее появились новые подруги, она часто уходила куда-то надолго. Эти ее новые подруги приходили к Вере, и они часами шептались о чем-то своем, умолкая при появлении Соколова. Когда супруги отдаляются друг от друга, и жена начинает много времени приводить вне дома, у мужа появляются сомнения. Соколов стал сомневаться в верности Веры, а иногда ему казалось, что она изменяет ему.
   Никаких доказательств у него не было, как у большинства мужей, которых обманывают жены, или которым кажется, что жены их обманывают. Но он видел, что Вера охладела не только к нему, но и к детям, и он объяснял это самым доступным для мужчины рассуждением: значит, у Веры появился кто-то.
   Как любой ревнующий супруг, он в глубине души надеялся, что это не так, иначе ему оставался бы только развод. Он надеялся, что Вера поймет его сомнения и развеет их, успокоит его. Но Вера не успокаивала его. Логика пасует перед ревностью, и каждый непонятный шаг Веры только усиливал его сомнения. Он не хотел ни в чем винить Веру и даже пытался как-то объяснить себе ее непонятное поведение.
   Научная работа приучила его анализировать любые ситуации даже при недостатке информации. И он решил, что все дело в изменении внешности Веры после аварии. Он понимал, что сейчас Вера нуждалась в особом внимании с его стороны. Ей надо было убедиться, что ни авария, ни косметическая операция, ни неожиданная болезнь не сделали ее отталкивающей. Он понимал, что сейчас ему надо особенно внимательно относиться к жене. Но он боялся, что Вера истолкует повышенное его внимание как жалость к ней. И он старался быть о ней таким же, как и прежде. Он хотел показать Вере, что его отношение к ней нисколько не изменялось.
   А Веру это, видимо, задевало. Она считала, что муж стал к ней холоднее. Ни одна женщина не может равнодушно перенести охлаждение близкого человека, особенно если это связано с ее внешностью. А для женщины нет различия между тем, что ей кажется, и действительностью. Каждая женщина считает, что ее мнение – безошибочно. Поэтому, если Вере стало казаться, что Соколов стал к ней холоднее относиться, то она, как любая женщина на ее месте, стала противодействовать этому охлаждению, кажущемуся или действительному – для нее не имела значения эта разница – единственным действенным путем. Ей стало необходимо убедиться, что она не стала отталкивающей для мужчин. Она должна была утвердить себя как женщина.
   Мужчины много говорят о женщинах, не меньше, чем женщины о мужчинах. Соколов в таких разговорах старался не принимать участия. Ему было неприятно, когда его знакомые хвастались своими действительными или мнимыми победами, особенно, когда они делились подробностями.
   Женщины в этом отношении сдержаннее мужчин. Мужчина гордится своими победами. Болтливые или невоспитанные мужчины – а тех и других хватает с избытком – свою гордость выражают хвастливыми рассказами. Соколов наслушался таких рассказов немало. И он, никогда не участвующий в таких разговорах, сделал вывод, что большинство или даже все без исключения женщины по самой своей природе способны без особых угрызений совести делить себя между мужем и любовником или даже несколькими любовниками. При этом женщина убеждает саму себя в искренности своих чувств к каждому партнеру.
   А Вера, как нарочно, стала с ним подчеркнуто небрежна. Она будто старалась показать ему, что он стал для нее безразличен как мужчина. И это ее отношение не ослабляло его ревность. Он несколько раз пытался выяснить отношения, но это ни к чему не привело. Вера спокойно отвечала на все его вопросы, и по ее глазам, по ее лицу Соколов не мог понять, говорит она правду или лжет.
   Соколова раздражали новые подруги Веры, женщины явно не их круга. Он пытался снова ввести Веру в круг своих коллег, но из этого ничего не вышло. Вера неохотно ходила с ним в гости и никогда не устраивала ответных приемов.
   – Ради чего я буду целый день готовить и мыть квартиру, а потом всю ночь прибираться? У них у всех – бабушки, а я одна.
   Соколов усадил детей завтракать. Они чувствовали настроение отца, помалкивали. Аля неохотно поковыряла вилкой – она вообще плохо завтракала, ее надо было уговаривать – потом встала, надела шубку, тихонько ушла в школу, не дождавшись отца. Она уже училась в третьем классе. Генка капризничал.
   Соколов довел сына до садика – Генка уже ходил в подготовительную группу – они традиционно помахали друг другу, и Соколов пошел на работу. Идти было далековато, но он ходил пешком, потому что это была у него единственная возможность подышать свежим воздухом. Правда, воздух Заозерска свежим можно было назвать только из приличия.
   Он шел по грязным весенним улицам. Подмерзший за ночь снег был черен от копоти ТЭЦ, скопившейся за зиму. Попадавшиеся навстречу люди казались хмурыми, погруженными в себя. Настроение у Соколова все ухудшалось.
   Особенно не нравилась Соколову ближайшая новая подруга Веры – Тамара Хмелина. Тамара заходила к ним чуть не каждый вечер. Приходя домой, Соколов почти каждый раз заставал одну и ту же картину. Не снимая ни сапог, ни пушистой песцовой шапки, Тамара сидела на диване с Верой. Они могли болтать без конца. И они загадочно понижали голос до шепота, если замечали Соколова. Несколько раз Соколов как мог приветливее, в виде шутки, пытался войти в их разговор, предлагал Тамаре снять пальто и сапоги. Но ни Тамара, ни Вера не реагировали на его слова. Тамара вообще, кажется, считала Соколова лишней вещью в этом доме, хотя явно побаивалась: все-таки начальство.
   Сейчас, шагая по пустынным и оттого особенно неуютным улицам, Соколов невольно перебирал вчерашний разговор с Верой по поводу ее весьма позднего прибытия домой. И вдруг он вспомнил, что Вера уже была на дне рождения Тамары. Это было недели за две до Нового года. Соколов от такого воспоминания даже остановился. Значит, Вера обманула его? Где же она пробыла почти всю ночь?
У него бешено заколотилось сердце. Последнее время оно стало резко напоминать о своем существовании.
Он знал, что если он попытается выяснить у Веры этот вопрос: как она могла быть на дне рождения у одного и того же человека два раза за три месяца, она с обидой ответит, что он ничего не понял, что он никогда не слушает, что она говорит, что она была на дне рождения не Тамары, а ее мужа, или что вообще она не ходила ни на какой день рождения, а весь декабрь, как крепостная, просидела дома. Если продолжать расспросы, то дело может кончиться истерикой.
   Как всегда в таких случаях память побрасывала Соколову другие свидетельства странностей поведения Веры. На 8 марта он подарил ей натюрморт – денег на карманные расходы у него никогда не было, как у большинства мужей. Вечная беда наших мужчин: они отдают все деньги жене, а потом вынуждены занимать на подарки той же жене. Соколов никогда не занимал денег, поэтому он не мог купить Вере подарок. Вера холодно поблагодарила его. В тот день она вечером не была дома. Соколов успокаивал себя тем, что Вера, конечно, на каком-нибудь вечере в честь международного женского дня, пусть отдохнет, развеется. Он уложил детей и занялся "Звездным шелестом".
   Вера пришла уже за полночь. Вошла она радостная, возбужденная. Но вот она увидела мужа и будто запнулась на бегу. Лицо ее стало холодным и равнодушным. Она молча сняла пальто, сапоги и прошла в спальню.
   Выждав некоторое время, Соколов пошел за ней. Вера стояла перед зеркальной дверью шифоньера. На ее шее была незнакомая Соколову золотая цепочка со знаком Зодиака.
   – Откуда это у тебя? – как мог равнодушнее спросил Соколов. Внутри у него все кипело.
   – Мама прислала, – спокойно ответила Вера.
   Она не стала ужинать и легла спать. А Соколов всю ночь простоял у мольберта. Он за ночь положил всего десяток мазков, зато накурился так, что его весь следующий день поташнивало. Он знал, что теща никогда бы не доверила золото почте.
   Соколов и раньше не был дамским любезником, но теперь он стал избегать женщин – он боялся натворить глупостей.
   А женщины поглядывали на него. С некоторых пор он почувствовал пристальное внимание к своей персоне дочери Полякова – Марины Дмитриевой. Марина работала в его отделе инженером. Сейчас она стала часто заходить к нему, используя любой предлог, а иногда и без всякого предлога. Она смотрела на Соколова неотразимым взглядом, заводила двусмысленные разговоры. Это стали замечать сотрудники, пошли разговоры, потому что Марина не отличалась строгостью нравов, хотя была замужем по третьему  разу и имела детей от каждого мужа.
   Герман Ржаной, за чванливость и косность не любивший Полякова и всю его родню, как-то предостерег:
   – Берегись, Виктор Иванович. Марина оседлает – добром не слезет.
   И он брезгливо плюнул в урну для бумаг.
   А Соколов, обозлившись однажды на Веру после очередной ссоры, как-то согласился вечером после работы проводить Марину до дому. Жили они в одном районе. Шли пешком по темным улицам. Марина без умолку говорила. Соколов отделывался социальными междометиями. Он искоса разглядывал Марину и ругал себя за дурость. Марина была красивой, но красота ее была вызывающей, какой-то беспутной. Она сразу перешла на ты, вцепилась в руку Соколова, упорно добивалась свидания в более подходящей обстановке. Соколов с большим облегчением расстался с ней у ее дома.
   С тех пор между ними установились, к его неудовольствию, полуприятельские отношения. Марина стала заходить реже, но за короткое время успевала выложить кучу потрясающих сведений об интимной жизни всех и каждого. На прощанье она всегда говорила одно и то же:
   – Так когда же ты соизволишь снизойти до меня?
   – Некогда, – с деланным отчаянием разводил руками Соколов.
   – Смотри, а то годы уходят.
   А дома продолжался непорядок. Вера в этот год стала часто ездить в командировки, выезжала обычно в мужской компании, возвращалась почти всегда с большой задержкой. Ревность и подозрения – родные сестры. Соколову стало казаться, что его знакомые с завода поглядывают на него с насмешливым сочувствием.
   Иногда его командировки совпадали по времени с командировками Веры. Это не останавливало Веру. Она оставляла детей одних дома. За это время они устраивали в квартире тихий ужас, но Веру, казалось, не трогало и это.
   Так ожидаемый спокойный год превратился для Соколова в непрерывную нервотрепку. Полетели к чертям все научные планы. Как обычно не хватало времени, а если он и выкраивал часок-другой, то стоило ему начать обдумывать статью, как услужливое воображение подсовывало ему красочные картины на тему, как и с кем его жена проводит сейчас время.
   Единственное полезное дело, которое ему удалось сделать в этом году, – это включить в свой отдел лаборатории Полякова и Горлицина. Ему стоило больших трудов уговорить Гусаковича на такой шаг, еще труднее было склонить на свою сторону директора, упрямство которого в отстаивании раз принятого решения прочно вошло в местный фольклор. Но Соколов добился своего.
   Однако победа была неполной. Директор запретил менять направление работ этих лабораторий, то есть, получился худший вариант, которого так боялся Соколов. Произошло простое присоединение двух лабораторий к отделу. Увеличение отдела увеличило текучку. Теперь Соколов был так загружен, что с Нового года ни разу не был на заседаниях общества художников.
   Лаборатория Полякова работала по теме "Альфа". Держать в одном отделе две лаборатории с одинаковой тематикой было непозволительной роскошью. Но директор твердо заявил, что тематика лаборатории Полякова должна сохраниться. Это означало ликвидацию лаборатории Довженко – собственной лаборатории Соколова, которую он считал родной. Гусакович отказался решать этот вопрос.
   – Собери НТС и решайте сами, – сказал он.
Соколову казалась кощунственной сама мысль о ликвидации своей лаборатории, которая вывела НИИ к победе.
   Он собрал начальников лабораторий – теперь их у него в отделе было пятеро – объяснил ситуацию.
   – Иван Терентьевич обещал мне сохранить весь состав лаборатории и ее направление, – сварливым голосом заявил Поляков.
Сморщенный и маленький, он напоминал Соколову драчливого, пощипанного в баталиях воробья.
   – Иван Терентьевич не утвердит штатное расписание с двумя одинаковыми лабораториями, – спокойно возразил Соколов.
   – Тогда расформируйте лабораторию Довженко.
Соколов чуть не выругался. Он уже хотел ответить что-то резкое, но поглядел на начальников и промолчал.
   Благообразный, представительный Горлицин снисходительно улыбался. Полуседая бородка-эспаньолка делала его похожим на видавшего виды боевого петуха, который насмешливо смотрит на бойкого однолетка, пытающегося отбить у него куриный гарем.
   Мухин улыбался. Енакиев сосредоточенно перебирал бумаги в папке, Соколов видел его усмешку. Довженко сидел с обиженным видом. Его лицо, казалось, говорило: "Делайте, что хотите. Если хотите разогнать нашу лабораторию, которая вывела НИИ в люди, – пожалуйста! Это ваше дело".
   "Народ безмолвствует", – подумал Соколов и сказал:
   – Я предлагаю оставить пять лабораторий, но пересмотреть их направления и численность.
   Он оказал так только потому, что знал: этими словами он делает своими сторонниками Енакиева и Мухина. Они воспримут это заявление как разрешение войскам грабить захваченный город.
   Дебаты были долгими и бурными. В итоге родился проект нового штатного расписания. Лаборатории Довженко и Полякова объединялись при сокращении общей численности. Начальником этой объединенной лаборатории становился Поляков. Довженко возглавил новую лабораторию внедрения. Лаборатория Горлицина сохранялась, но численность ее заметно уменьшилась. Зато лаборатории Енакиева и Мухина увеличивались. С этим половинчатым и далеко не лучшим для Соколова решением ему пришлось примириться, он понимал, что опытные Поляков и Горлицин без поддержки Енакиева и Мухина не сумеют отстоять свое, а союзников надо подкармливать. Этот компромисс устраивал только Енакиева и Мухина. И Соколов подумал, что победа над Поляковым и Горлициным может обернуться для него поражением.
   Сегодня на утро было назначено заседание в лаборатории Полякова по итогам первого квартала. В кабинете Полякова собрались руководители групп, но начальника лаборатории еще не было. Поляков частенько появлялся на работе с большим опозданием, он ссылался в таких случаях на то, что заезжал на завод.
   – Где Никита Михайлович? – спросил недовольный Соколов.
   – Он нам не докладывает, – буркнула Галка Киселева.
Миша Казанцев насмешливо улыбался. Ира Ефимова сидела с невозмутимым видом. "Поляковцы" – Фомин, Невская и старик Михайлов – смущенно отводили глаза, чувствовали себя неловко.
   – А он знает? – осторожно опросил старик Михайлов.
   – Я его сам предупреждал, – сказал Соколов.
   – Он по утрам обычно бывает на заводе. Я пойду позвоню, – предложил Фомин, который был неофициальным заместителем Полякова и тянул за него всю административную работу. Вернулся он быстро.
   – Никита Михайлович будет через полчаса, – сказал он, не глядя на Соколова.
   От завода до НИИ можно было дойти за 10 минут. Соколов понял, что на заводе Полякова нет, просто Фомин выручает начальника. Он оглядел присутствующих. Галка Киселева со скучающим видом смотрела в окно и раздраженно качала ногой, закинутой на другую ногу. У нее задралась юбка, но Галка не замечала непорядка. Ее некрасивое лицо с массивной нижней челюстью казалось помятым. Галка не следила за собой. Если она и применяла косметику, то это только подчеркивало ее неженственность. Соколов много раз собирался посоветовать ей заботиться о внешности, но не решался: еще неизвестно, как она отреагирует на такой совет.
   Миша Казанцев сосредоточенно накручивал из своих волос сосульки. Накрутит, подергает, потом начинает расправлять. Миша сердито дергает собственные волосы, морщится от боли. Так он делает, когда бывает сильно не в духе.
   Соколов считал, что на работе человек должен получать внутреннее удовольствие от творчества. И если у человека плохое настроение, значит, работа не подходит ему или не годится ее организация. Он верил, что труд – потребность сознательного человека, что вскоре это стянет общим правилом, и удивлялся, что еще многие люди видели в работе только назойливую, но необходимую для существований обузу. Миша в этом отношении его удивлял. Способный научный сотрудник, он слишком щепетильно относился к материальной стороне своей работы. У него было трое детей. Соколов понимал, что даже зарплата руководителя группы НИИ недостаточна для безбедного существования такой семьи, но верил, что и в этих условиях главным для Миши, как и для всех, должно быть моральное удовлетворение от научного труда на благо народа. Ему никак не удавалось обратить Мишу в свою веру, и Соколов считал это своим большим упущением.
   Ира Ефимова изучала реферативный журнал. Она была очень красива. На ее лицо падал боковой свет из окна. Боковое освещение подчеркивает дефекты кожи, морщины, шероховатости, из-за этого женщины инстинктивно избегают его. Но Иру такое освещение только красило, подчеркивало гладкость ее свежей кожи, богатство полутонов естественной окраски лица. Пушистые пепельные волосы окружали ее голову будто вспененной массой, это придавало Ире вид диковатой лесной красавицы.
   Когда Соколов смотрел на Иру, он невольно начинал искать рядом ее мужа, начальника лаборатория из отдела Кузурмана. Мужа Иры звали Александром Ефимовым. Так звал себя он сам, так звала его Ира. Он ходили всегда вместе: на работу, в столовую, с работы. На улице их можно было видеть только вдвоем или с детьми. Александр Ефимов всегда бережно поддерживал жену под руку, они оба с улыбкой смотрели на окружавших, будто говоря: вы существуете, и мы считаемся с вами, но если бы вас не было, нам было бы все равно хорошо вдвоем.
   Соколов не считал себя циником, но его наблюдения подтверждали печальную истину: самая страстная и пылкая любовь неизбежно гибнет в нудном однообразии будней. Многие его знакомые не скрывали своих прохладных отношений с супругами. Большинство из них смирились с этим и воспринимали это охлаждение, как должное, не огорчаясь и не завидуя.
   Многие пытались найти новое счастье или просто развлечение. Ефимовы были исключением из этого правила. Семейные неприятности последнего года обострили тягу Соколова к теплоте душевных отношений, и он старался понять, что же помогло Ефимовым сохранить чувство, которое испытали все без исключения супружеские пары, но сберечь которое дано очень немногим? Может быть, думал он, причиной были индивидуальные качества Ефимовых: оба они были красивы и, возможно, подходили друг другу в сексуальном, интеллектуальном и нравственном отношениях? Они всегда выглядели элегантно, были сдержанны, как бывают только хорошо воспитанные люди, внешне не проявляли эмоций, оба считались эрудитами.
   Как-то Соколов попытался обсудить этот важный для него вопрос с Костиным, который считался знатоком взаимоотношений полов. Костин только рассмеялся.
   – Дорогой мой, все на свете приедается. Когда много горечи, тянет на сладкое. Когда много меду, хочется остренького. Не в этом дело, Я и сам завидую Александру, но не пойму, в чем дело. Может, он просто каждый день лупцует свою Иру? Помнишь мистера Риверса из "Четвертого позвонка"? А все остальное время суток они клянутся больше не огорчать друг друга.
   В результате Соколов стал думать, что Ефимовы – те самые "половинки", которые Господь Бог разбросал по свету, и которым удалось найти друг друга.
   Недавно Соколов уговорил Иру заняться диссертацией. Именно уговорил, потому что Ира много лет и слушать не хотела разговоры на эту тему. Она называла работу над диссертацией "лишней обузой", а однажды заявила:
   – Зачем мне это? У меня хороший муж. Больше мне ничего не надо. Скоро он сам защитит диссертацию, нам ее одной на двоих хватит.
   Но Соколов был одержим идеей остепенить всех своих помощников. Гена Довженко принял его предложение как должное, с обычной солидной рассудительностью: если это требуется, если другие это делают, то и он не против. Галка Киселева пофыркала, выразила сомнение в способностях Соколова "научно руководить" ее работой, но быстро согласилась. Миша Казанцев воспринял предложение Соколова со своей меркантильной точки зрения. Он минутку напряженно подумал, покрутил волосы, потом обрадованно воскликнул:
   – Это же полторы сотни к зарплате! Как я раньше не додумался?
   А Ира отказывалась. Соколов здорово сердился на нее. В лаборатории Ира была в самом выгодном положении: она занималась общей компоновкой составов промВВ. Даже Гена Довженко не мог рассчитывать на такую выигрышную тему. Именно его группа разработала базовый состав пластонитов, но Соколов тогда привлек к этой разработке всю лабораторию и переместил Гену на эксплуатационные характеристики: Гена с его скрупулезность перепроверял каждую цифру, он был самым надежным разработчиком, но по диссертационным делам он оказался в невыгодном положении.
   В конце концов, Ира милостиво согласилась заняться диссертацией, но работа у нее шла на удивление вяло. Соколов частенько заходил в ее комнату по вечерам, Ира задерживалась на работе, но занималась всего-навсего нудной текучкой.
   Соколов вздохнул, переключился на "поляковцев". Невская, жена главного инженера, относилась к нему с подчеркнутой вежливостью, так что он не мог понять, действительно ли она уважает его или просто издевается над "выскочкой". Поговаривали, что своего мужа, несмотря на его внушительный и даже грозный вид, она держит в ежовых рукавицах. Она не вела никакой серьезной общественной работы, но знающие люди утверждали, что она правит всей женской половиной НИИ, и что мнение большинства женщин определяется именно ею.
      Невская была старше Галки Киселевой лет на семь, но выглядела моложе ее. Ее бесстрастное и немного надменное лицо без единой морщинки было свежим и чистым. Уверяли, что она регулярно истязает себя длительными голодовками для сохранения фигуры и свежего вида. Она спокойно листала сейчас журнал на английском языке. Весь ее внешней вид будто говорил: можете заниматься чем угодно, а я буду делать то, что считаю нужным.
   Фомин беспокойно вертелся на своем месте. Он вообще был очень подвижным и каким-то неустойчивым. Подрагивающие пальцы выдавали его волнение. Поляков свалил на него практически всю текучку, работу с бумагами, и Фомин безропотно корпел над документами, утрясал вопросы со смежными подразделениями, регулировал сложную жизнь лаборатории. Соколов видел, что Поляков паразитирует на Фомине, и не раз думал, что хорошо бы этого трудягу сделать своим заместителем. Но штатное расписание не предусматривало должности заместителя начальника отдела.
   Старик Михайлов почти лежал на стуле. Его все звали так: "старик Михайлов", и всегда он сидел, развалившись на стуле. "Радикулит не дает прямо сидеть", – подшучивал он над собой. Радикулит он приобрел много лет назад на лесоповале. Туда он угодил в тридцать девятом году прямо из кресла заместителя директора крупного НИИ. Его признали японским шпионом и присудили ему двадцать пять лет, из которых он отсидел семнадцать.
   Сначала его поместили в так называемое ОТБ НКВД, где он мог работать по специальности. Дело было перед войной, и власти понимали, что от ученого пользы будет больше в техническом бюро особого режима, чем на Колыме. После войны он чем-то провинился перед своими стражами, и в сорок девятом году его загнали на лесоповал, где он провел семь лет. О своих мытарствах старик Михайлов никогда не рассказывал, но Соколов знал его биографию из первоисточника – анкеты в отделе кадров.
   Михайлова в НИИ сильно уважали за неизменное добродушие и независимость. Считалось, и не без основания, что старик Михайлов ничего и никого не боится. И доброта, и независимость были у него неназойливыми. Такими добрыми и независимыми могут быть только много пережившие и не сломившиеся люди. Соколов глубоко уважал его, в душе даже жалел: теперь ему остается только тянуть посильную лямку до пенсии, а ведь когда-то он мог стать крупным ученым.
   Соколов посмотрел на часы.
   – Не будем ждать, – оказан он, – прошу руководителей групп доложить о результатах за первый квартал.
   – Март еще не кончился, – с виноватой улыбкой и, будто заискивая, возразил Фомин.
   – Перед смертью не надышишься, – добродушно пробурчал Михайлов.
Невская сдержанно улыбнулась. "Я буду выполнять указания, – говорил ее вид. – Если начальник отдела считает, что надо отчитываться, – я готова. Если он решит, что надо подождать, – я буду заниматься своим делом".
   – Ирина Викторовна, – обратился Соколов к Ефимовой, – начинайте вы.
   Новая объединенная лаборатория Полякова вела пять тем. Соколов считал, что такое мелкотемье вредит деду, он всегда стоял за концентрацию сил, за исключением случаев широкого поиска принципиально нового решения. Но сейчас он вынужден был пойти против своих правил. Ведь тогда ему пришлось бы группу Казанцева и Киселевой, которые занимались поиском, передать Енакиеву, а группу Ефимовой, оставленную на пластонитах, – в новую лабораторию Довженко. Но это означало бы, что он своими руками разогнал свою лабораторию, которая обеспечила успех всего НИИ да и отрасли.
   "Вышло черт знает что, – раздраженно думал Соколов, – Недаром специалисты считают, что при скрещивании не всегда получается гибрид, частенько рождается ублюдок".
   Доложилась Ира, доложились Киселева и Казанцев, а Полякова все еще не было. Заседание шло без начальника лаборатории. В лаборатории был очевидный раскол. "Поляковцы" яростно нападали на "соколовцев", те отвечали с непонятной Соколову озлобленностью. Ему приходилось одергивать тех и других.
   – Ваши составы не найдут применения, – заявил старик Михайлов. – ПромВВ должны содержать минимум компонентов. Когда мы разрабатывали наполнитель для "катюши"...
   – Составы очень сложны, – извинялся Фомин. – А рабочие на заводах не учили физхимию. Регламент должен быть рассчитан на дурака, на дрессированную обезьяну.
   Соколов сдерживался, но это стоило ему большого труда. Никому не приятно видеть созревшие плоды своих ошибок. "Надо было этих динозавров рассовать по всем лабораториям, – думал он о "поляковцах", – а так ведь их не перевоспитаешь. Да, я дал маху". Он усмехнулся, ему невольно вспомнился Жиров, который в таких случаях всегда наивно спрашивал: "А кто такой Мах и где он работает?"
   Поляков опоздал на час.
   – Срочные дела на заводе, – небрежно бросил он, проходя на свое место.
Соколов с тихой злостью посмотрел на "корифея": лицо у Полякова было откровенно заспанным, он явно нежился дома в постели.
   – Об этом мы поговорим после совещания, – многозначительно сказал он.
   Галка Киселева громко фыркнула. Поляков вспыхнул, но промолчал. Совещание продолжалось еще около часа. Соколов уже третий раз заслушивал "поляковцев", но только теперь он понял, что перестройка отрасли осталась ими незамеченной. Все НИИ давно применяли математические модели взрыва, использовали кинетические константы для прогноза характеристик, практиковали математическое планирование эксперимента, а здесь царили представления и методы двадцатилетней давности. Поляков признавал только ползучую эмпирию.
   В конце совещания Соколов не удержался от язвительности. Подводя итоги, он резко покритиковал "поляковцев" и сказал:
   – Такие методы применяли еще при Петре Первом. Знаете, был такой способ: смесь насыпали в ступку и пестиком слегка терли. Если смесь искрила, то говорили: да, смесь хороша! Нельзя же так во второй половине двадцатого века!
   После совещания Соколов пригласил Полякова к себе. Он не хотел разговаривать с ним на "вражеской" территории.
   – Никита Михайлович, – с трудом удерживая раздражение, спросил он, – вы опоздали на час. О совещании вы знали. В чем дело?
   Поляков снисходительно посмотрел на него, пожевал губами:
  – У меня были дела в цехе. Вы же знаете, что у меня там опытный участок.
   Соколов хотел сказать, что они с Гусаковичем ликвидировали все "частные лавочки" лабораторий и создали мощные опытные мастерские, потому что использовать инженеров в "частной лавочке" на роли подсобного рабочего глупо. Он многое хотел сказать, но он увидел снисходительную улыбку Полякова и сказал совсем не то, что собирался:
   – Будьте любезны, напишите мне объяснительную. Где вы были и что делали. Я проверю.
У Полякова вытянулось морщинистое лицо. Глаза блеснули холодно и зло.
   – Напрасно вы так... – процедил он. – Администрированием ничего не сделаешь. Когда я работал с академиком Крюковым, у нас тоже как-то поставили молодого талантливого администратора. Где он сейчас – никто не знает.
   Соколов понимал, что Поляков никогда не будет его сторонником, что он смертельно обижен тем, что его подчинили молодому "выскочке", как он за глаза звал Соколова. Он уважал Полякова за былые заслуги. Он хотел сказать, что если говорить об академике Крюкове, то Крюков создал теорию ВВ, он хотел спросить, а что же ценного предложил Поляков за последние двадцать лет. Но фраза Полякова его рассердила. "Работал бы ты, старый дуралей, и никто бы к тебе не придирался", – подумал он и сказал:
   – Я учту ваше замечание. А объяснение прошу представить через час.
Оскорбленный до крайности Поляков ушел. Нина положила на стол почту и перечень звонков за утро. Затрезвонил телефон. Начинался привычный рабочий день. Впереди были два совещания у Гусаковича, одно совещание у директора и заседание парткома после окончания официального рабочего дня.
   После заседания парткома – было около девяти вечера – Соколов вернулся в кабинет. Он еще не смотрел сегодняшнюю почту. Но тут в кабинет вошла Галка Киселева – она ждала его.
   – Можно? – спросила она и, не дожидаясь ответа, села.
    – Что у тебя? – неласково спросил Соколов. Он устал, настроение было неважное, а перед Галкой можно было не пыжиться.
   Галка молча положила перед ним листок бумаги. "Прошу уволить меня по собственному желанию..."
   Соколов остолбенело уставился на Галку. Ее поступок показался ему предательством.
   – Подписывай, – хмуро усмехнулась Галка, – чего уж там.
   – Ты с ума сошла?
   На людях Соколов ко всем сотрудникам обращался на "вы". Наедине они с Галкой были на "ты". Когда-то Соколов прочитал, что Ленин даже с друзьям в официальной обстановке был на "вы", и принял для себя нормой такое же обращение.
   Галка молча пожала плечами. Соколов разозлился. "Бежит, чует беду, как крыса с тонущего корабля", – неприязненно подумал о. Но он уже умел избегать высказывать первую мысль. Человек волен думать что угодно, ему даже необходимо обыгрывать мысленно самые невероятные варианты, но высказывать он должен только обдуманные вещи. Его вторая мысль была спокойней первой: "Надо спокойно разобраться".
   – Ты скажи мне, Галя... Что тебя так расстроило? Ты же никогда не собиралась...
   – Не в расстройстве дело, – Галка тоже заметно успокоилась. – Обидно. Мы же с тобой такое дело сделали. Никто ведь не додумался до пластонитов. Только мы. А ты нас разогнал. Полякову на нас наплевать, он спит и видит, как бы совсем нас прикончить. Гену ты загнал от нас на дурацкое внедрение. Ты же сам всех нас предал Полякову!
   У Соколова сжалось сердце. Он и сам много раз думал об этом. Но одно дело – думать самому, и совсем другое – выслушать то же от других. Ом сам не мог простить себе эту ошибку. Он боялся задеть заслуженного ученого Полякова, хотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Хотел быть объективным, чтобы никто не мог сказать, что он разводит любимчиков. А люди оценили его действия очень просто – так, как они выглядели на самом деле. И ведь это ему сказала Галка, которая понимает его и не хочет, чтобы он сильно переживал. Что же тогда думают и говорят между собой "поляковцы" и "енакиевцы"?
   – Ты знаешь, мне стыдно, – прямо сказал он и почувствовал, что краснеет. – Особенно сегодня, после этой комедии. Стыдно перед всеми вами. Перед Геной. Перед тобой. Ты поверь, мне несладко понимать, что я дал маху.
   Галка криво усмехнулась: поговорка Жирова была известна всем.
   – Я не буду тебя агитировать, – говорил Соколов. – Но постарайся понять меня.
   – Давай, давай, – равнодушно сказала Галка.
   – Ты знаешь, сколько я бился за эти лаборатории. Отделу в целом пошло на пользу, ты сама видишь. Лаборатории стали больше. "Альфой" теперь занимается в два раза больше    людей.
      Галка слушала молча. Потом начала вставлять реплики. Потом стала улыбаться.
      – Ладно, – сказала она и встала. – Уговорил ты меня. Поработаю пока. А вообще-то, Виктор    Иванович, тебе самому надо было взяться за эту лабораторию.
      – Куда Полякова девать?! Он же ведь заслуженный!
      – Пусть бы работал твоим заместителем. А то он сейчас прижал нас, а сам три часа в день     работает от силы. Да ладно...
      Она махнула рукой и ушла.
      Соколов вздохнул и раскрыл рукопись отчета ее группы по теме "Север". И опять пошли мысли о том, что надо как-то выкроить время для библиотеки, что именно он должен найти выход из тупика, что пластониты исчерпали себя, что альфа-пластониты закрывают тему "Альфа" на бровях, что енакиевская модификация пластонитов – лиониты – вообще мертворожденное дитя...
   В десять часов вечера Соколов закрыл рукопись, запер бумаги в сейф и пошел домой.
По мере приближения к дому мысли о работе вытеснялись мыслями о домашних неполадках. Ему казалось, что он нашел, как наладить семейные отношения: надо в этом году всем вместе съездить в отпуск на юг.
   Обычно он отправлял к морю Веру с детьми, а сам оставался дома. За месяц он делал ремонт квартиры, работал у мольберта. В выходные, если не был в командировке, ходил на рыбалку. Он так поступал, чтобы Вере было посвободнее с деньгами. В таких случаях Соколов вспоминал, как они с Верой начинали работу в Заозерске мастерами с окладом по девятьсот рублей старыми деньгами, потом он стал получать полторы тысячи. Детей у них еще не было, и этих денег вполне хватало на безбедное существование да на ежегодные поездки к морю, где Вера ухитрялась за месяц потратить тысяч пятнадцать – двадцать. Сейчас они вместе получали в два с половиной раза больше, но денег уже не хватало, жизнь здорово вздорожала.
   – Когда у тебя отпуск? – спросил он Веру за ужином.
   Вера почему-то насторожилась, и это не понравилось ему. Но он подавил недовольство и заставил себя спокойно ждать ответа.
   – Кажется, в июле, – нехотя ответила Вера.
   – Я тоже беру в июле. Давайте все вместе поедем на юг?
   – Ура! – закричала Аля. – Вот здоровски!
Вера не разделяла ее восторга. Она по-прежнему смотрела настороженно.
   – Да нет... У меня, кажется, в июле не получится. Мой начальник идет в июле.
   – Тогда поехали в августе.
   – У нас не хватит денег на всех.
   – Хватит.
Соколов считал, что понимает Веру. Она просто не хотела, чтобы он был рядом с ней в отпуске.
   Казначеем семьи всегда была Вера. Соколов отдавал ей свою зарплату и давно перестал допытываться, куда идут деньги. Но на этот раз он решил перечислять аванс в сберкассу – как раз недавно открыли такой вид "услуг". Это он сделал еще в январе. Ограничение бюджета вызвало тогда резкое недовольство Веры. У нее появилось множество неотложных расходов.
  – Але надо новую шубку. Эта, посмотри, на что похожа.
Соколов пожимал плечами. Шубка не новая, но в ней Аля еще спокойно проходит не только эту зиму, но и следующую.
   – А какие у меня сапоги, ты видел? – в голосе Веры появлялись страдальческие нотки.
   – По-моему, нормальные. Импортные, модные.
   Вера принималась обвинять мужа в скупости, дело доходило до ссоры. Но Соколов твердо стоял на своем. Он зарабатывает прилично, семье должно хватать двух заработков. Кроме того, он решил накопить денег на новую машину. Их "Антилопа гну" рассыпалась на ходу. Все говорили о новых "Жигулях". Соколов решил приобрести "Жигули".
   Вера не стеснялась в выражении своих чувств при детях. Бывали крики, бывали слезы.
   – Ты завел новую семью – кричала Вера. – Я понимаю, две семьи содержать трудно даже при твоей зарплате!
   Соколов старался сдерживаться. Но иногда тоже срывался. Начинался скандал. Дети испуганно забивались в свою комнатушку...
   Соколов твердо решил не обращать внимания на упреки Веры, не раздражаться на ее неясные обвинения. Ему казалось, что первый в их жизни с детьми совместный отпуск поможет им с Верой наладить отношения.

      2. Реваз

   Людочка лежала на пляже, рассеянно глядела на море. Сколько она мечтала о нем! И вот оно рядом.
   Море... Безбрежное, прекрасное, волнующее. На него можно глядеть без конца. Волны лениво набегают на берег и будто смывают мысли о мелочах жизни, и человек начинает думать о возвышенном.
   Вот маленький мальчик построил крепость из песка. Грозную, ощетинившуюся пушками, неприступную. Никакой враг не страшен ей. Но мальчик ушел. И волны, изредка докатываясь до крепости, уже смыли башни, заровняли рвы. Вот уже только небольшие неровности песка напоминают о недавнем величии. Еще волна, еще, и снова ровный песок, будто не было ни мальчика, ни его радости созидания, ни его гордой мечты.
   Так и время, ленивыми волнами накатываясь на берега жизни, заглаживает все страсти, самую память о человеке. Что же сделать, чтобы память о тебе сохранилась не только у внуков? Да и нужна ли она – эта память, или забвение – судьба каждого человека? Наверное, все люди обречены на полное забвение потомками. Только одних забывают еще до смерти, других через несколько лет, а третьих – через века. Но все равно забывают. Ведь никто уже не помнит ни изобретателя огня, ни того человека, который придумал колесо, ни тех, кто выдумал порох. И если эта грустная истина верна, то выходит, что каждый должен жить только теми короткими мгновениями, которые отвела ему судьба, тем более что никто не может быть уверен в своем будущем дальше следующего вдоха.
   Людочка перевернулась на бок. Она следила, чтобы загар был равномерным, и переворачивалась через каждые двадцать минут.
   Она уже закончила второй курс. Учиться было нетрудно. Институт еще строился. Студенты осваивали самые различные строительные профессии, но главной была профессия чернорабочего: бери больше, неси дальше.
   Им читают только лекции. Лабораторных занятий нет – нет еще ни приборов, ни помещений. Задают на дом задачи, как в школе. Преподавателей мало, и те – второй сорт. Аркадий говорит, что к ним идут преподавать те, кого выставили из НИИ. Он сам намерен после окончания института идти работать в НИИ. Туда будут брать только отличников. Остальных отправят на заводы, хорошо еще, если оставят в Заозерске, а то есть заводы в такой дыре – три года скачи, не доскачешь до приличного ресторана.
   Аркадию хорошо. Его-то папочка обязательно пристроит в НИИ. А вот Людочке надо стараться, чтобы балл был высокий. И она не пропускала ни одной лекции, решала все до единой задачи в учебниках, зубрила методики лабораторных работ, чтобы хоть немного представлять, что это за наука – химия. У них будет целых восемь разных химий: неорганическая, органическая, аналитическая, физическая, коллоидная, физико-химические методы анализа, физикохимия полимеров, общая химическая технология. Да еще на старших курсах будет несколько спецхимий. С ума сойдешь. А она еще после школы ни разу не держала пробирку в руках.
   Как ни старалась Людочка, но за второй курс схватила тройку по органике. Непростительная ошибка! Можно было обойтись без этого, хотя органик настоящий крокодил, у него на зачетах девчонки падают в обморок. Людочка получила бы не меньше четверки, если бы не поддалась общей панике. Кто-то пустил слух, что органик терпеть не может смазливых и легкомысленных девчонок. И Людочка на его лекциях вела себя, как монашка. Он даже не обратил на нее внимания, путал ее с другими, чего никогда еще не было.
   На экзамене она отбарабанила все, что знала по билету, не поднимая глаз. Пусть органик знает, что она серьезная и вдумчивая. Но он почему-то обозлился и начал гонять ее по всему курсу. И хотя она ответила на все вопросы не меньше, чем на четыре, он влепил ей трояк. Для Людочки это была катастрофа, катастрофа ужасная, потому что вслед за ней из аудитории выскочила сияющая Наташка – пять! Ох, и потешалась она над Людочкой...
   – Ну и дала ты пенку! Вот уж не ожидала от тебя!
   – А ты? – отрешенно спросила Людочка.
   – А я – смотри! Пятерочка! Результат налицо! Ты удивила весь мир! Как будто первый раз видишь мужчину.
   – При чем тут мужчина, – неуверенно возразила Людочка, но в душе ее нарастала чудовищная догадка, и мир казался окончательно скверным.
   – Мужчина – он и есть мужчина. Их не переделаешь! – ликовала Наташка. – Во-первых, у меня мини-юбка! – У Наташка была даже не юбка, а скорее широкий пояс. – Естественно, я выставила ему на обозрение коленочки и все, что выше. В глазах – немое обожание. Он даже и не слушал, что я там лопотала!
   Кроме грустного факта такой грубой ошибки, Людочке теперь приходится готовится к переэкзаменовке. С тройкой о красном дипломе мечтать нечего. И вот она на морском берегу вынуждена зубрить толстенную "Органическую химию".
   Людочка перевернулась на спину. Незаметно она внимательно огляделась вокруг. Она не любила лежать в такой позе – ни при каких обстоятельствах. У нее почему-то был дрябленький животик. И волосики на голенях стали совсем заметными. Да еще под носом появился подозрительный пушок. Это ужасало Людочку. Женщины с усиками казались ей чудовищными. Говорят, что мужчинам это нравится, мол, усики у женщины – признак ее страстности, но лучше обойтись без такой дурацкой рекламы.
   Людочка с трудом вылежала на спине положенные двадцать минут и перевернулась на бок. И опять она внимательно оглядела все вокруг и саму себя. Когда она лежит на боку, у нее отвисает животик, это некрасиво. Его нужно все время держать втянутым. Людочка втянула животик.
   Над ухом раздался вкрадчивый голос с кавказским акцентом:
   – Красивый девушка еще не зажарился, как шашлык?
   Господи, опять этот нахал. Третий день пристает.
   – Красивый девушка не хочет сказать, как ее звать?
   Нахал уселся рядом с Людочкой. Людочка высокомерно, как это только можно было в очках, посмотрела на него. Снова углубленно погрузилась в "Органическую химию".
   Вообще-то он ничего, молодой, красивый, сильный, мужественный. Только пахнет от него как-то неинтересно. Может, от всех кавказцев так пахнет? Их у Людочки еще не было. Но она устала от постоянного внимания мужчин. Сюда она приехала просто отдохнуть. Влюбляться она не собирается. Это приятно, но быстро проходит. Вот даже Аркадий ей уже не так сильно нравится. На первом курсе они не расставались. А на втором Людочка, не афишируя этого, успела влюбиться в нескольких мужчин. Но любви особенной там не было, просто приятное времяпровождение, какое-то разнообразие в скучной жизни. Она уже не хотела сильно влюбляться. Любовь уходит, а расставаться всегда тяжело. Это вызывает отрицательные эмоции. А Людочка не любила отрицательных эмоций, они не только отнимают драгоценное время, но и старят.
   Время – это не деньги. Деньги приходят и уходят, их можно заработать и потратить без остатка, время же не вернешь ни за какие деньги. Ей уже двадцать. Ужасно думать, что треть жизни прошла. Активная жизнь у женщины – до сорока. Потом еще двадцать лет – унылое прозябание без мужчин, с внуками на коленях. Осталось двадцать лет. Каких-то полмиллиарда секунд.
   После сорока женщина уже непривлекательна для мужчин, а проклятые секунды бегут, бегут. Тик-так, – нет секунды. Тик-так, – нет второй. День прошел – и слава Богу? А    остаюсь всего каких-то пятнадцать тысяч этих дней.
        – Какой красивый ножка, – рука нахала бесцеремонно легла на лодыжку Людочки.
Боже, он еще здесь. Людочка спокойно повернула голову. Не хватало еще, чтобы каждый лапал ее, как колхозную корову.
   – Слушайте, вы, как вас там...
   – Нас зовут Гиго, – нахал скалил крепкие белые зубы под черными усиками и руку не убирал.
   – Очень прошу вас убираться отсюда. Или я позову кого-нибудь.
Людочка говорила спокойно. Ничего этот нахал не сделает. Не будет же он на пляже стаскивать с нее плавки.
   – Вай-вай, – я очень дрожу! – захохотал нахал, но руку убрал. – А как девушка зовут?
   – Еще раз прошу, немедленно убирайтесь.
   – Зачем убирайтесь? Давай вечером ресторан ходить, а?
   Людочка встала. Тщательно стряхнула с себя песчинки. Ей не хотелось скандала, но иначе от нахала не избавиться, Людочка это уже поняла. Она тянула время и оглядывала пляж в поисках подходящего спасителя. Любого не позовешь. Может струсить, а может потребовать платы.
   Она поправила шляпу. Еще раз огляделась. Вот подходящая фигура. Тоже грузин или армянин, в молодости их не очень отличишь. Выглядит вполне культурно и фигура спортивная.
   – Молодой человек! – позвала она громко.
   Молодой человек, стаскивающий с себя брюки, оглянулся, запрыгал на одной ноге.
   – Вы меня, девушка? – он говорил почти без акцента.
   – Вы не могли бы подойти сюда? – Людочка чарующе улыбнулась.
Молодой человек мгновенно оказался рядом.
   – Я к вашим услугам.
   – Помогите мне, пожалуйста, избавиться от этого гражданина, – Людочка царственным жестом указала на нахала.
   Молодой человек медленно выпрямился, поморгал глазами. Нахал грозно поднялся с песка, его глаза сузились. Он что-то сказал по-грузински. В середине фразы прозвучало грязное русское слово о ней, Людочке.
   – Я надеюсь на вас, – Людочка благодарно улыбнулась спасителю, снова улеглась на матрасик. Теперь они разберутся сами, Людочка хорошо знала исход таких ситуаций.
   Людочка читала "Органическую химию". Над ней звучали резкие гортанные голоса. Отдыхающие начали поворачиваться в их сторону. Назревал публичный скандал.
   Людочка читала. Голоса стали удаляться. Спаситель и нахал уходили, испепеляя друг друга огненными взглядами. Разочарованные отдыхающие возвращались на свои места, поглядывая на Людочку. Конечно, эта серьезная девушка не могла быть причиной скандала.
   Людочка посмотрела на часики. Пора в море. Она неторопливо вошла в ласковую прохладу. Она шла, пока волны не стали захлестывать ей грудь. Ей было неприятно видеть, как женщины заходили в воду на полусогнутых ногах, выставив обтянутый рейтузами зад, как они шатались под ударами волн, с визгом окунались и плюхались толстым животом в воду. Людочка старалась, чтобы все ее движения были изящны, она знала, что на нее всегда обращены взгляды мужчин.
   Она сполоснула плечи. Медузы неприятно задевали тело. Перед ней проплыл чудовищно растянутый презерватив. Людочка поморщилась, отогнала презерватив рукой и поплыла к буйкам.
    Плавала она долго, от буйка к буйку, наслаждалась ласковой водой, приятно обнимавшей ее молодое тело. Когда Людочка, приятно освеженная вышла из воды, она увидела, что возле матрасика сидит ее спаситель.
   Надо было обдумать ситуацию. Людочка неторопливо ополоснулась водой, подождала, ополоснулась еще раз. Может, еще кого позвать, чтобы избавили от спасителя? Но так можно призывать до бесконечности. Уйти с пляжа? Нет, она приехала сюда отдыхать у моря, и она будет отдыхать у моря. В конце концов, этот выглядит порядочным человеком, не напрасно она позвала именно его на помощь. Наверное, студент или начинающий инженер. Пусть уж он будет рядом, а там видно будет. Людочка с улыбкой подошла к своему спасителю.
   – Большое вам спасибо, – сдержанно сказала она. Она не стала садиться, надо обсохнуть. И вообще на пляже Людочка старалась не сидеть. Она или лежала, или стояла. Когда она сидела, ее животик собирался складками, а это некрасиво.
   Спаситель поднялся. Это был совсем молодой человек, чуть постарше Людочки. Под глазом у него багровела свежая ссадина, но он весело улыбался.
   – Что вы, такие пустяки. Кстати, меня зовут Реваз. Могу я узнать ваше имя?
   Людочке понравилось такое начало. Она не ошиблась в прогнозе. Менее воспитанный начал бы расписывать свои боевые успехи.
   – Людмила.
   – Очень приятно. Вы одна тут отдыхаете?
   – Я с отцом. А вы?
   – А я на практике. На морской станции, – Реваз показал на далекие белые здания. – Через полгода защита диплома.
   – Хорошая у вас практика, – улыбнулась Людочка. – Мне бы такую.
   – Вы тоже студентка?
   Разговор лился легко. Реваз не казался назойливым. "Ну, он у меня будет ручным", – решила Людочка и успокоилась.
   Они поболтали, потом Реваз стал сокрушенно вздыхать, посматривать на часы.
   – Вы куда-то торопитесь? – надменно спросила Людочка. Не хватало еще, чтобы этот Реваз, не успев познакомиться о ней, куда-то убегал.
  – Мне надо идти на станцию, – виновато сказал Реваз. – Начальник у меня – кошмар.
   – Дело – прежде всего, – смягчилась Людочка.
   Реваз поднялся, не уходил, топтался, вздыхал. "Хочет договориться о встрече и стесняется", – догадалась Людочка. Она решила помочь Ревазу, парень он смирный, пусть будет рядом, без постоянного спутника ей не дадут покоя разные любители легкой добычи.
   – Меня отец каждое утро привозит сюда, а вечером забирает. Я всегда занимаю это место.
   Реваз просиял, распрощался и убежал. Людочка раскрыла "Органическую химию".
   Вечером Людочка сидела с отцом в беседке, увитой плющом. Отец снимал здесь комнату, но Людочка сразу поняла, что его отношения с хозяйкой дома, моложавой, пышной женщиной довольно приятной наружности, гораздо сложнее. Но она решила, что это – личное дело отца. Он разведен с матерью, человек он еще не старый, без женщины ему нельзя.
   Первые дни Людочка стеснялась отца. Она еще не преодолела обиду на него: уехал, бросил их с матерью, а они нищенствовали. Отец тоже чувствовал себя с Людочкой не в своей тарелке. Он помнил ее голенастым некрасивым подростком, и теперь не знал, как ему вести себя с этой красивой взрослой девушкой.
   – Ты приедешь, скажи матери, пускай приезжает. И Валя с мужем – тоже. Квартира, считай, бесплатная. Я тут вот еще подзаработаю деньжат, да вернусь, не век же куковать бобылем. Надоело одному, ни кола, ни двора.
    Родственные чувства, кажется, восстановились у обоих. Правда, Людочка огорчалась, что отец у нее маленький, не такой высокий, каким она помнила его. Они были почти одного роста. Но родителей ведь не выбирают. Зато он дал ей внешность. Людочка знала, что она похожа на отца, только он был не очень красивым, а она, как многие дочери, похожие на отцов, выросла красавицей.
   – Интересная житуха пошла, – задумчиво заговорил отец, посасывая черную самодельную трубку: он вырезал ее из самшита, Людочка знала это. – Как-то все не так оборачивается. Вот уже сколько после войны прошло. А разве мы об этом думали, когда с фронта ехали?
Его лицо в сумерках казалось совсем старым. Людочке это было неприятно: ведь отцу не было еще пятидесяти, неужели и она будет такой вот старухой через двадцать пять лет? Это ужасно.
   – А как вы думали, когда ехали с фронта? – опросила она, чтобы поддержать разговор.
    – Да как-то не так все выходит.
   Отцу было трудно выражать свои мысли, Людочка понимала, что сказывается недостаток образования.
   – Вот возьми колхоз хотя бы. До войны, сразу после войны, при Сталине, в общем, что говорить, хуже жилось в колхозе. Трудодень – совсем ничего. Из колхоза ни шагу. За горсть зерна – под суд. За корову – налог, за яблоню – налог.
   – Что же хорошего? – усмехнулась Людочка. Она представила себя в деревне, прикованной к колхозу – колхозникам не давали паспортов – без денег, в бедной, поношенной одежде, с коровой, за которую еще надо платить налог.
   – Ясно, хорошего мало, А вот не пойму – на работу или с работы с песнями ходили. Песни пели, понимаешь? Весело как-то жили.
   Людочка кивнула головой. Она вспомнила древние фильмы, которые смотрела еще девчонкой: "Богатая невеста", "Трактористы", "Кубанские казаки" – там колхозники работали весело, пели песни. Значит, так было на самом деле?
   – С песнями жили, – продолжал отец, – значит, верили. В жизнь верили. Нынче тяжело, мол, но нашим детям будет коммунизм, здорово будет. И работали. Чтоб это скорее было. А теперь...
Отец засопел трубкой и надолго замолчал. Людочке его разговоры на эту тему были не очень интересны, но она хотела понять, что волнует отца, ведь он же родной отец.
– Теперь вот вроде все хорошо, – заговорил отец. – Налогов, считай, нет. Хочешь, корову заводи, хочешь – две. Сады можно разводить. На трудодень деньги дают. Пенсию назначили. Паспорта дали, как людям. Хочешь ехать куда – ехай на четыре стороны. Кто работает, хорошо живут. Хоромы себе понастроили. Телевизоры завели.
   Отец опять замолчал. Молчала и Людочка. Ей было очень уютно здесь, в беседке, возле отца, и вечер был теплый, ласковый, ни комаров, ни мошкары, не то, что в Заозероке. В деревню Людочка не собиралась, но она ждала, когда отец заговорит.
   – Никто работать не хочет, – сердито оказал отец. – Утром бригадир ходит, палкой в окна отучит, а никто не идет. Кто в своем саду уже возится. Кто в город пораньше укатил на базар, огурцы, помидоры, фрукт всякий продавать. Кто опохмеляется. Какие там песни. Каждый за себя. Да и кому петь? Такие вот, молодые, закончат школу и – айда в город. Грязно, мол, тут, навозом пахнет. А чего навоз? Деревня без навоза – не деревня. И с другого боку – это же тут, на курорте. Тут палку воткни в землю – яблоня вырастет, а в другом месте где, в России? Там по улице без сапогов и не думай. Только в сапогах и пройдешь, и то – если их в грязи не оставишь. Помотался я по России, знаю.
   Отец опять молчал, на этот раз он был сильно расстроен.
   – Вот молодые, опять же, – он повернулся к Людочке, спросил неожиданно: – У тебя ухажер-то есть?
   – Есть, – без колебаний ответила Людочка.
   – И ни один, поди?
   – Не один! – Людочка никогда не обманывала.
   – А по-серьезному?
   – Когда по-серьезному, то замуж выходят, а я еще не собираюсь, – засмеялась Людочка.
   – Вот то-то. Ну, и мы гуляли, не без того. Но девки себя блюли. Не все, конечно. Всякие бывали девки. Но больше – блюли. До свадьбы – ни боже мой. А теперь?
   Наступило молчание. Отец вконец расстроился от неприглядности современной жизни. Потом тихо сказал:
  – Я вот боялся, ты тут гулять будешь. А ты ничего, серьезная, дочка.
Он грузно поднялся.
   – Пошли, Ирина нас чайком напоит, да спать.
   Практика у Реваза была и в самом деле не очень обременительной. С Людочкой он держался ненавязчиво и даже был полезен. Отдыхающие на пляже примелькались друг другу, и если мужчины раньше постоянно "делали заходы" на Людочку, то теперь они убедились, что у Людочки есть партнер и защитник, и не приставали к ней. К тому же Реваз имел хорошо развитую мускулатуру. Людочка никогда бы не снизошла до плюгавого заморыша. Она хотела видеть рядом с собой только рослых, сильных, красивых мужчин.
   Реваз и Людочка давно уже обменялись необходимыми при легком знакомстве сведениями о себе. Раза два Реваз просил свидания вечером, но Людочка была непреклонной. Реваз не обиделся.
   – Вообще-то я могу собирать материал и во вторую смену, – объявил он однажды.
   Теперь они проводили на пляже целые дни вместе. Поболтав, Реваз засыпал, а Людочка штудировала "Органическую химию". Реваз просыпался неожиданно. Они разговаривали, купались, потом Реваз снова засыпал, иногда не закончив фразы, так спать можно только в молодости.
   Людочка понимала, что он не высыпается из-за нее, и не обижалась. Она снова бралась за учебник. Сама она никогда не спала на пляже. Это вредно для здоровья. Кроме того, во сне она может принять некрасивую или даже смешную позу. Ее коробило, когда она видела на пляже спящих женщин. С отвисшими под лифчиком грудями, с толстыми животами, свалившимися набок, с разбросанными руками и ногами – они внушали Людочке отвращение.
   Когда глаза утомлялись от яркого солнечного света, Людочка откладывала книгу и начинала размышлять.
   Недавно в книге "Щит и меч" она прочла фразу: "Молодость – это средство обеспечить себе старость". Сначала фраза показалась ей пошлой, тем более что ее произнес отрицательный персонаж. Опять деньги? Людочке деньги были нужны и немалые. Конечно, настоящей нищеты она не видела, но несколько лет, пока отец не вспомнил о них, мать еле-еле сводила концы с концами. И хуже всех приходилось Людочке, как младшей. Она донашивала за Валей откровенное тряпье, обноски – до самого десятого класса. А ей так хотелось повоображать!
   Она теперь будет одеваться только модно, только красиво. У нее будет великолепная прическа. Косметика у нее будет только импортная, французская, она будет ухаживать за своим лицом, не каждой женщине судьба дает такую внешность. И когда у нее будет свой дом, в нем все будет только самое модное и новое. Никаких продавленных диванов, потрепанных паласов. Нищета ей надоела.
   Наверное, ее убогие наряды и толкнули тогда Виктора Петровича на сближение с ней. Видно, он решил, что смазливая нищенка будет на седьмом небе от его внимания. Он стал ее первым мужчиной. Каким бы он ни был – такое не забывается, особенно, если это произошло в восьмом классе.
   Когда разразился скандал, мать выпорола Людочку так, что Людочка неделю не могла ходить в школу. Но в той школе она больше не училась. Все учителя там знали ее историю. Виктор Петрович был учителем физкультуры, его долго "обсуждали", выгнали из школы.
   Мать обменяла свой дом на другой, в другом конце города, обменяла с убытком, лишь бы перебраться туда, где никто не знает о ее материнском позорище, где никто не будет тыкать в них пальцем.
   Материально им было очень трудно, но именно это дало возможность Людочке понять, что не деньги – главное в жизни. И тогда ей попалась та фраза, и она поняла ее глубокий смысл.
   Молодость быстро проходит. Надо стремиться успеть получить от жизни все, что можно получить в молодости, чтобы потом не жалеть, не считать себя обделенной. Но если просто беззаботно протанцевать молодые годы, то к старости будешь банкротом. Достойную старость надо обеспечить.
   Жизнь человека, – это как его дом. Фундамент дома закладывается молодостью. А старость венчает дом крышей. Людочке не хотелось встретить старость в развалюхе под дырявой крышей несбывшихся надежд.
   Уже к десятому классу она поняла цену времени. Время неумолимо, его нельзя замедлить, нельзя остановить. Но если только вздыхать по этому поводу, то оно помчится еще быстрее. А если его заполнить делом, занять каждую секунду, то оно резко затормозит свой бег. Конечно, в молодости надо много успеть. Нужно повеселиться, следить за модой, ну и конечно, секс, молодость без секса – это что-то ужасное. Но никогда нельзя забывать о главном. А главное – определить для себя место в жизни и бороться за это.
И когда Людочка поняла это, она налегла на учебу. На медаль она не вытянула, но исправила все тройки, которые легкомысленно нахватала в восьмом и девятом классах.
   У Людочки никогда не было часов, но она никуда не опаздывала: ни на занятия, ни на кружки, ни на свидания. Она всегда ладила за временем. Точность – вежливость королей. Ей казалось, что если она будет иметь часы, то сможет использовать с толком даже доли секунды.
   Мишка знал об этой ее мечте – иметь часы. Он не раз предлагал подарить ей любые женские часы, хоть золотую "Зарю" – папочка ни в чем ему не отказывал. Но Людочка отказалась: что она скажет матери, когда заявится домой с часами, да еще с золотыми? И тогда Мишка дал ей лотерейный билет, который уже выиграл женские часы.
   Она была очень рада, но странное дело: часы мешали ей. Она даже стала иногда опаздывать, у нее притупилось чувство времени, она слишком надеялась на это механическое украшение. И она поняла, что дело не в часах. Часы – не более чем привычное украшение, и смотреть на них нужно только для того, чтобы отработать еще один изящный жест. У человека должно быть свое чувство времени, и тогда можно разумно использовать время.
   Очень важным делом в жизни Людочки считала замужество. С мужем придется жить долго – до самой его смерти. Выходить замуж нужно до двадцати пяти лет. Возраст мужа подбирается по простой формуле: надо отнять 14 лет от своего удвоенного возраста. Значит, мужу может быть тридцать пять лет. Проживет он еще лет тридцать, сейчас мужчины долго не живут.
    Тридцать лет жить с одним человеком! Очень легко превратить эти годы в муку. Чтобы этого не произошло, мужа надо подбирать очень осмотрительно.
   Людочка смотрела на Реваза и думала: может, выйти замуж за грузина? Кавказцы – люди денежные, климат у них – что надо, витамины – круглый год, воздух свежий, недаром они так долго живут.
   Она подробно расспрашивала Реваза о жизни его семьи, о жизни кавказцев вообще. И решила, что за грузина она не выйдет. Все-таки они домостроевцы. Жена у них – домашнее животное. Это не для нее. Она будет самостоятельным человеком. Да и вообще – совсем чужие обычаи, привычки. Нет, муж должен быть той же нации, хотя сейчас в моде иностранцы.    Людочка была благодарна Ревазу за то, что он, сам того не зная, помог решить такой важный для нее вопрос.
   Муж у нее будет высоким, стройным, красивым. Он будет умным, интеллигентным. И он не будет таким ревнивым, как Мишка. Людочке нравилось, когда мужчины ее ревновали. Но только слегка, чтобы было пикантнее. После истории с Мишкой избыточная ревность пугала ее.
Мишка остался жить. Но он был почти полностью парализован из-за травмы позвоночника. Он ухитрился снова научиться водить машину и долгое время преследовал Людочку.
   Когда она первый раз натолкнулась на него, она оторопела. Бледный, худой, с какой-то асиметричностью в лице, которая присуща калекам. Мишка с трудом передвигался на костылях, волоча бессильные высохшие ноги. Увидев ее, он скривил в злобной ухмылке тонкие губы, когда-то очень красивые и жадные. Людочка тогда любила целоваться с Мишкой.
   – Полюбуйся на свое дело, – и Мишка отвратительно выругался.
   С тех пор Людочка проходила мимо него, как мимо пустого места. Он пытался ее останавливать, даже плакал. Когда Людочке это сильно надоело, она пригрозила, что позвонит в горком партии, пусть там нажмут на папочку. Это подействовало: Мишка исчез с ее горизонта навсегда.
   А посла выпускного вечера, когда Мишка лежал в больнице, ей было очень больно. Она даже плохо спала по ночам. Когда она засыпала, ей снился Мишка – лежащий на асфальте с переломанными костями.
   Однажды угрызения совести погнали ее в больницу. Мишка был без сознания. Рядом о его кроватью сидела изможденная старуха, которая равнодушно посмотрела на Людочку. Людочка ужаснулась: это была Мишкина мать. Совсем недавно это была красивая, моложавая женщина, очень властная. Сейчас в ее глубоко запавших глазах застыла тоска. У Людочки мелькнула мысль: покаяться перед Мишкой, ведь это он из-за нее. Но она представила его, калеку, рядом о собой и подавила бесполезное сожаление. Она не заставляла Мишку лезть на эту дурацкую крышу. Он взрослый человек, и должен был понять, что любовь ушла. А когда любовь уходит, она никогда не возвращается, с этим надо смириться, а не сходить с ума, пытаясь вернуть растаявшее чувство.
   Кроме того, Людочка где-то внутри, скрывая от себя, лелеяла жажду мщения мужчинам. Этот Виктор Петрович... Так поступить с ней, глупенькой восьмиклассницей. Правильно его выгнали из школы!
   В новой школе, куда мать перевела Людочку после истории с Виктором Петровичем, Людочка подружилась с Наташкой Лысовой и Ниной Дядьевой. Они так никогда не узнали о ее истории в старой школе – Людочка умела хранить тайны. Однажды Наташка рассказала им с Ниной о кошмарном скандале, который произошел в другой школе между восьмиклассницей и учителем физкультуры. Людочку чуть не трясло, но она сдержалась и с рассеянной улыбкой выслушала свою собственную историю. Нина, кажется, кое о чем догадалась, но Наташка так никогда и не узнала, кто был героиней ее рассказа.
   Вообще ей повезло с подругами. С Ниной было очень хорошо порассуждать, поговорить о серьезных вещах. А с Наташкой было весело. Ее девизом было: живем один раз! Она постоянно попадала во всякие истории, знакомила Людочку с "настоящими парнями". Нину, как серьезного человека, они в эти дела не посвящали.
   И однажды... Людочка и хмурилась, и смеялась, вспоминая эту историю. Их было три пары. Была вечеринка на квартире у Алика, с которым в то время была Людочка, не отказываясь пока от Аркадия. Родители Алика уехали в отпуск, а его оставили одного заниматься математикой, двойку по которой ему надо было исправлять осенью.
   Гремел магнитофон. Было шампанское и вермут. Три пары самозабвенно танцевали модный шейк. От шампанского вперемежку с вермутом все здорово окосели. Наташкин парень предложил устроить "египетскую ночь" и объяснил, что это такое. Все с восторгом согласились.    Конечно, больше никаких танцев не получилось. Наташки парень успел только пару раз щелкнуть "Зенитом", и тут же они с Наташкой ушли в другую комнату "проявлять пленку".
   Рядом сонно пробормотал что-то Реваз. Людочка с испугавшей ее нежностью посмотрела на него. Реваз ей сильно нравился. Людочка уже знала, что от близости с Ревазом ей не уйти. По ночам ей снились волнующие сны. Днем она рядом с Ревазом не раз чувствовала, как напрягается все ее тело, кожа становится упругой. Обнаженное тело Реваза притягивало ее взгляд, она ловила себя на том, что думает о его ласках. А она-то думала, что сумеет продержаться месяц.
   В глубине ее сознания мелькнула мысль об Аркадии. Но он сам не захотел поехать с ней, она же звала его. Сейчас она рада, что его нет рядом. Это было бы глупостью: ехать в Тулу со своим самоваром.
   Людочку волновало настойчивое обожание Реваза. Она уже позволяла ему иногда легонько обнимать ее за плечи. От его прикосновений по ее телу пробегала сладостная дрожь.
Людочку не беспокоило, когда и где произойдет ЭТО. Это дело Реваза. Мужчина должен сам все продумать и устроить. Женщина может только поблагодарить мужчину за заботу об их совместном счастье.
   Людочка перевернулась на животик, стала смотреть на волны. У моря можно думать бесконечно.

                4. Лунная дорожка

   Самолет приземлился в Адлере поздно вечером. Соколовы спустились по трапу в обволакивающую теплоту южного воздуха. Вера вела за руку Генку. Аля солидно шагала рядом с отцом. Соколов всматривался в лица окружающих. Их должны были встретить.
   Еще весной он списался с Ларисой Петровой, и они договорились провести отпуск у моря двумя семьями. Отпуск у Ларисы начался немного раньше, и ее семья уже неделю жила в Сочи.
А вот и Лариса с букетом гладиолусов. Рядом с ней Кричалин, ее уважаемый супруг, и молоденькая девушка, очень похожая на Ларису, наверное, сестра.
   – Здравствуйте. Вот это встреча – с цветами!
   – С приездом. – Кричалин солидно пожал руку Соколову.
   – Верочка, дорогая! – Лариса расцеловалась с Верой, принялась за Алю. - Господи, вся в папу. Какая хорошенькая девочка!
   – Квартира готова? – спросил Соколов.
   – Так точно. – Лариса вытянулась по стойка смирно, приложила ладонь к пышной прическе.    Она была очень красива и выглядела совсем молодой рядом с заметно постаревшим Кричалиным.
Генка обиженно сопел в сторонке. О нем все забыли. Лариса подошлет к нему.
   – Конечно, это Соколов младший. На кого же ты похож? Сразу и на маму, и на папу. Какой ты уже большой!
   Генка расцвел от внимания такой красивой тети. Он доверчиво приблизился к ней, Лариса взяла его за руку.
   – А это моя сестра Наташа, – показала она на молоденькую девушку. Наташа молча кивнула головой.
   "Квартира" оказалась тесной комнатушкой, в которой стояли четыре железных кровати. Свободного пространства почти не оставалось. Соколов не ждал ничего лучшего, а Вере жилье понравилось. Поездки к морю с детьми приучили ее к подобным неудобствам. Ведь главное – море, солнце, радость детей.
   Семья Ларисы жила по соседству. С ними были еще их сын Виктор, семиклассник и мать Ларисы Анна Тимофеевна.
  Наутро встретились во дворе. Составили распорядок дня. Мужчины должны были по очереди занимать на пляже место под солнцем, для чего надо было приходить к морю к шести утра. Свободный от пляжного дежурства мужчина обеспечивал основные силы провиантом, занимал очередь в столовую. Виктор в число мужчин не входил.
   Ни Соколову, ни Кричалину такой образ жизни не казался привлекательным. Они поворчали, напомнили о равноправии, но оказались в меньшинстве. Единственное, что им удалось отвоевать из остатков мужских свобод – ежедневное пиво, хотя Соколов пива не любил. Но и пиво было им разрешено при условии, если у женщин не окажется в это время более важных дел.
   Двухсемейная бригада из девяти человек располагалась у моря пестрым цыганским лагерем. Генка и Аля под надзором Виктора целыми днями не вылезали из воды. Одетые в яркие спасательные пояса и заметные издали, Генка и Аля заплывали к самым буйкам, часто вызывая раздражение проплывающих женщин.
   – Как можно отпускать таких маленьких в воду?! – негодовали они и вытаскивали протестующих детей на берег.
   За исключением этих инцидентов отпуск проходил спокойно. Лариса подолгу качалась на волнах на надувном матрасике. Вера лежала на берегу, читала. Наташа, проскучав несколько дней со взрослыми, нашла компанию сверстников и все время проводила с ними. Соколов, Кричалин и Анна Тимофеевна играли в карты, купались, загорали. Правда, мужчинам хватало хлопот с организацией питания такой оравы. По вечерам приходили к морю, сидели на топчанах на пустынном берегу, вспоминали студенческие года, друзей. Соколов наслаждайся покоем. Утомленный мозг отдыхал, тело набирало силы. Он был доволен: Вера начала оттаивать.
   Соколов смотрел на Веру, на Ларису, сравнивал их судьбы. Они вместе закончили институт. Лариса и Вера росли в одном городе, в обеспеченных по тем временам семьях. Они в школьные годы были шапочно знакомы, хотя учились в разных школах – тогда еще были отдельные женские и мужские школы. Много одинакового у них, но какие они разные!
Обе властные, но властность Ларисы незаметна. Кричалин безропотно слушался ее, она командовала им, как хотела, но делала это так деликатно, что Кричалин был уверен в своей руководящей роли главы семьи.
   Обе были красивы, но испытания, выпавшие на долю Веры, уже наложили на ее измененное операцией лицо отпечаток увядания. Лариса же только начинала расцветать красотой зрелой женщины.
   Кричалин учился вместе с ними, но был на десять лет старше их и казался Соколову в то время совсем взрослым. У него был "Москвич" первого выпуска, что по тем временам считалось потрясающей роскошью. Лариса в те годы нравилась Соколову, но Кричалин взял ее под свой контроль с первого курса, на пятом курсе они поженились.
   В институте Лариса сторонилась общественной работы, была замкнутой, возможно, из-за постоянного присутствия рядом такого взрослого Кричалина. Сейчас Соколов знал, что она много занималась общественной работой, даже была депутатом горсовета.
   Кричалин же оказался типичным середнячком без особых способностей. Он работал начальником цеха и дожидался пенсии на льготных условиях по вредности, чтобы перейти на спокойную работу.
   С Кричалиным у Соколова было связано одно из неприятных впечатлений молодости. Студентом третьего курса он участвовал в городской выставке художников-любителей. Он представил три акварели с видами города и одно масло. Сюжет картины он взял из блоковского "Соловьиного сада": момент ухода лирического героя от возлюбленной. Соколов с гордостью водил своих многочисленных приятелей на выставку. Гордость поддерживалась тем, что за участие в выставке ему выплатили сорок рублей, да еще две акварели приглянулись кому-то, и он получил неплохую для студента сумму за продажу.
   Однажды а зале он увидел, что к его картине подошли Лариса и Кричалин. Соколов разволновался: Лариса считалась интеллектуалкой, да и вообще. Он незаметно подошел поближе.
   – Это наш Виктор? – спрашивал в это время Кричалин.
Лариса утвердительно кивнула головой, разглядывая картину.
   – Как называется? – любопытствовал Кричалин. Он наклонился к картине, удивленно протянул: – "Соловьиный сад". А я думал: "Муж приехал". Она в постели, он срочно вылезает в окно. Любопытно.
   Кричалин громко захохотал над собственной шуткой. Самым ужасным было то, что Лариса тоже весело смеялась.
   Сейчас Кричалина, кажется, интересовали только деньги. Он постоянно говорил о премиях за освоение новой продукции, за рацпредложения, выкладывал обиды на порядки по выплате гонораров, выпытывал у Соколова, нельзя ли внедрить его предложения на их опытном заводе.
Лариса эти разговоры избегала. Когда Кричалин заводил их, она молча брала матрасик и уплывала в море с суровым выражением лица. Соколов все эти годы не мог отделаться от неприятного чувства, что Лариса "клюнула" на внешнюю респектабельность Кричалина, который по сравнению с остальными студентами одевался весьма солидно, что Кричалин мог "убедить" ее своим "Москвичом". Теперь он понимал, что Ларису можно было только пожалеть. Могла ли неопытная девчонка устоять против домогательств взрослого мужчины? А сейчас назревает драма. Лариса расцветает, а Кричалин заметно стареет.
   В середине отпуска Кричалин получил телеграмму от Баранова. Директор срочно отзывал из отпуска начальника цеха.
   После отъезда Кричалина Соколов целые дни проводил на пляже. Вставал он рано, благо, срабатывали сибирские "биологические часы". В начинающемся рассвете пустынными улицами он шел на пляж с огромной сумкой, набитой одеялами, занимал место, брал лежаки у сонной дежурной. Потом делал зарядку, плавал в теплом утреннем море, крепко растирался полотенцем и ложился читать. С основной толпой отдыхающих приходили остальные, приносили ему завтрак.
   Днем на пляже играли в карты. Сейчас играли все, казалось, что Кричалин своим присутствием отпугивал и Ларису, и Наташу, и Веру.
Дружной толпой купались. Виктор и Генка в неизменном поясе самозабвенно прыгали с высокого мола. Аля подружилась с Ларисой и не отходила от нее. Теперь, уплывая на матрасике в море, Лариса обязательно брала с собой Алю. Вера и Анна Тимофеевна читали, спали, иногда купались.
   Соколов заплывая в море, долго плавал от буйка к буйку. Потом часами перебирал гальку на пляже, искал "куриного бога" и много думал.
   До сих пор он мог считаться самым удачливым из выпуска. Кандидат наук, начальник отдала, орденоносец в тридцать лет. Но последние годы он топчется на месте. Его уже начали догонять. Вот-вот станет главным инженером Еремин. Кузьмин стал начальником ЦЗЛ, догнал его по должности. Да и Лариса тоже кандидат наук, начальник крупной самостоятельной лаборатории, а это лучше, чем отдел: не мешаются под ногами начальники лабораторий. И у нее большое преимущество: Соколов уже давно занимался напряженной административной работой, почти не пополняя свой научный багаж, а Лариса в это время усердно занималась наукой. Во многих вопросах промВВ она разбиралась сейчас лучше его, это Соколов понял из неизбежных разговоров о работе. Лариса этого не замечала, слава Богу, у Соколова был немалый опыт участия в сложнейших совещаниях, он умел сделать хорошую мину при плохой игре, только этому он и научился за последние годы.
   Пройдет еще немного времени, прежний запас знаний истощится, здоровье растеряется, что останется ему? Цепляться за прошлые заслуги, давить наступающую на пятки молодежь, как Поляков и Горлицин? Нет, черт побери, надо браться за докторскую. Браться не ради "корочек", а для того, чтобы самому заняться крупной научной проблемой, пока есть еще порох в пороховницах. Его лаборатория жива, хоть и в помятом виде. Директора он уважил, почти год не трогал Полякова и его тематику. Теперь Поляков пусть знает свое место. Наукой в его лаборатории будет руководить Соколов.
   У него за спиной весь арсенал пластонитов – десяток модификаций. Если обобщить эти результаты, вывести общие закономерности построения новых мощных промВВ, то этого хватит для докторской. В качестве пробного камня пойдет монография – в этом году он все-таки успел отослать ее в издательство, сейчас она где-то на рецензии. Да, надо начинать докторскую!
   Но что-то в нем самом протестовало против такого решения. Он долго не мог понять причины своего недовольства. Ему неожиданно помогла Лариса. Она сказала однажды:
   – Моя бывшая начальница пишет докторскую.
   – О чем? – Соколова очень интересовали сведения на подобные темы.
   – Итоги жизни, – усмехнулась Лариса. – По кусочку отовсюду. Мемуары ветерана.
И тут Соколов понял, что его настораживало в планах собственной докторской диссертации. Это были бы именно "мемуары": кусочки "Гранита", "Альфы", "Севера". Не было яркого решения. Пластониты – только начало. Они – новый принцип создания высокоэффективных промВВ. Этот принцип надо подтвердить созданием хотя бы еще одного нового класса промВВ. Надо принципиально по-новому решить "Альфу"! Время еще есть.
   Через неделю после отъезда Кричалина, когда Соколов рано утром вышел из калитки, он увидел у соседнего домика Ларису. Он радостно махнул ей рукой:
  – Привет!
   – Доброе утро, – Лариса как всегда приветливо улыбалась, и Соколов никогда не мог понять, искренняя это улыбка или просто дань вежливости.
   Лариса подстроилась к Соколову.
   – Нас совесть заела. Мы посовещались и решили делегировать меня к тебе на помощь. А то ты все один да один по утрам занимаешь места.
   Соколову с Ларисой было приятно и одновременно неловко. Лариса, видимо, чувствовала то же самое. Они молча шли к морю. Иногда Соколов украдкой посматривал на Ларису и ловил ее настороженный взгляд. У киоска "Союзпечати" он остановился, стал рассматривать значки – они с Алей уже несколько лет собирали значки.
   – Что тебя заинтересовало? – полюбопытствовала Лариса.
   – Да вот, новый значок.
   – Господи, совсем мальчишка, – тихо проговорила Лариса с какой-то странной интонацией.
   На пляже Соколов быстро выполнил привычные операции. Лариса удалилась в кабинку для переодевания и вышла оттуда в новом ярком купальнике. У нее была чудесная фигура.
   – Купаться будем? – деловито спросил Соколов, стараясь не глядеть на нее.
   – А не холодно? – зябко пожала Лариса точеными плечами.
  – Вода теплая утром, – пояснил Соколов. – Да и солнце уже взошло, согреемся быстро.
   Он решительно вошел в воду, не оглядываясь, доплыл до буйка, зацепился ногами за трос, чтобы полежать на воде. Оглянулся. К буйку подплывала запыхавшаяся Лариса.
  – Поплаваем? – Соколов просто не знал, как вести себя с этой теперь какой-то незнакомой красивой женщиной.
   – Поплаваем!
   Плавали недолго. Лариса пожаловалась, что мерзнет. Вылезли на берег, встали на холодные еще камни мола. Под утренним ветерком было свежо. Лариса что-то пробормотала. Соколов не понял, переспросил.
   – Холодно, – Лариса стучала зубами. Кожа ее покрылась пупырышками.
Губы ее привычно улыбались, но Соколову стало жалко ее. Она едва доставала Соколову до плеча.
   – Иди-ка, Лариса Ивановна, переоденься да разотрись, – грубовато сказал Соколов.
   – Не пойду, – упрямо мотнула головой Лариса.
   Вечером обе семьи пошли гулять. Побродили по заполненной набережной, забрели на пустынный пляж. Над темным морем висела луна, на волнах дрожала лунная дорожка. Лариса шла впереди с Алей.
   – Есть красивая сказка, – услышал Соколов тихий, ласковый голос Ларисы. – Если пройтись по лунной дорожке, то будешь счастливым.
   Расселись на топчанах под навесом. В море плескался невидимый одинокий пловец.
   – А не искупаться ли мне? – пробормотал Соколов.
   Никто не ответил. Он отошел в сторону, разделся. Он вошел в воду и поплыл, стараясь держать направление на луну. Он плыл по лунной дорожке. Ему было смешно и грустно. Что заставляет человека верить сказкам, хотя бы и красивым? Счастье – удел молодых. А его молодость уже позади. Уже ничего яркого в его личной жизни не будет. Но он упрямо плыл и плыл по лунной дорожке.
   Сзади послышался плеск. Соколов оглянулся. Его догоняла Лариса. На округлых русалочьих плечах жемчужинами светились капли. Большие глаза под красивым изломом бровей казались бездонными, в них застыла грусть. У Соколова защемило сердце. Эти бездонные глаза вдруг заслонили весь мир, казалось, они закрыли все дороги – и вперед, к будущему, и назад – к прежней спокойной жизни. Он резко нырнул. Изо всех сил греб руками, стараясь уйти поглубже. И только когда в груди стал разрываться сдавленный водой воздух, он повернул вверх. Последние метры он уже едва сдерживался, чтобы не вдохнуть воду.
   – Я думала, ты утонул, – серьезно оказала Лариса, когда он вынырнул и стал жадно хватать воздух.
   – Чуть-чуть... не считается, – пытался улыбаться Соколов.
Они повернули к берегу.
      – А ведь хочется счастья? – негромко проговорила Лариса, то ли спрашивая, то ли утверждая.
   – Хочется, – серьезно ответил Соколов, – очень хочется.
   Они доплыли до берега. Оделись, посидели со всеми. Шел тихий разговор. Анна Тимофеевна собиралась завтра уезжать: они получили телеграмму, что заболел отец Ларисы.
   Несколько дней бушевал шторм. Пляж опустел. Волны докатывались до стены набережной. Соколовы и остатки семьи Ларисы упорно сидели на берегу. Аля и Генка были взбудоражены видом бушующего моря, наэлектризованным воздухом, бесстрашно лезли в воду. Соколов едва успевал оттаскивать их от воды. Они немного успокоились лишь тогда, когда на их глазах огромная волна подхватила неосторожную девушку и так швырнула ее на гальку, что она смогла подняться только с помощью подоспевших молодых людей.
   Соколов с детьми оказался рядом с этой девушкой. Около нее хлопотал молодой красивый грузин.
   – Людочка! – восклицал он с небольшим кавказским акцентом. – Разве можно так неосторожно? Что я сказал бы твоему дорогому отцу?
   – Перестань, Реваз, – болезненно морщилась девушка. – Не хотела я уезжать из Крыма, вот Бог и наказал меня за легкомыслие.
   Соколов обратил внимание на то, что девушка немного похожа на Ларису, очень красивая брюнетка с огромными изумрудными глазами. Но как всегда бывает при мимолетных встречах, через минуту он уже забыл об этом случайном эпизоде и его участниках.
   – Шторм четыре балла! – запоздало надрывался громкоговоритель со спасательной станции. – Купание категорически запрещено! За нарушение – штраф!
   Соколов озорно посмотрел на Наташу. Ему нравилась эта молоденькая девушка, молчаливая и красивая, так похожая на старшую сестру в ее далекие уже студенческие годы.
   – Не люблю запретов! У человека природный рефлекс против запретов. Рискнем, а?
   – Люблю нарушать запреты! – Наташа стала стаскивать с себя платье.
   – Наталья, не глупи! – строго сказала Лариса и осуждающе посмотрела на Соколова.
   Соколов огорченно развел руками, ободряюще улыбнулся Наташе и пошел к воде. Он выждал момент, поднырнул под нависшую волну. Волна тащила его к берегу, он бешено работал ногами и руками. Потом он почувствовал, что отхлынувшая волна тащит его в море. Он расслабился и отдался могучей силе огромного вала. Постепенно его вынесло на поверхность. Берег был уже далеко, метрах в тридцати. Дальше плыть было легко. Качаясь на невероятно высоких волнах, Соколов доплыл до буйка, приветственно помахал своим рукой. Тут же ожил громкоговоритель:
   – Гражданин нарушитель, немедленно вернитесь на берег! Вернитесь на берег!
   От спасательной станции отвалила и запрыгала на высоких волнах белая шлюпка. Соколов торопливо повернул к берегу.
   Аля и Генка встретили отца восторженно. Они плясали вокруг него и громко декламировали хором:
   – Папа – нарушитель! Папа – нарушитель!
   Наташа с завистью смотрела на Соколова. Вера снисходительно улыбалась, Лариса укоризненно качала головой, но в ее взгляде Соколов уловил одобрение.
   В последний вечер перед отъездом Соколов пришел к морю с детьми. У Веры разболелась голова, и он запретил ей вставать с постели.
   Они сели на топчан. Пляж был пуст. Снова играла на волнах лунная дорожка. Было немного грустно, как всегда при расставании с прекрасным.
   Лариса со своими уехала три дня назад. Завтра и Соколовы покинут это чудное место, где впервые побывала вместе вся их семья. Удастся ли когда-нибудь повторить такую поездку?
Генка набирал в карманы камушки. Аля задумчиво сидела рядом с отцом. Соколов прижал к себе худенькое, теплое тело дочери, задумался, глядя на волны.
   Кажется, он сделал правильно, приехав сюда всей семьей. Жизнь у них, как будто, снова наладилась.


          Глава 4

      1. Тема "Альфа"

   Соколов шел по длинному коридору НИИ и раскланивался налево и направо. Он был рад снова оказаться в привычной обстановке.
   – Виктор Иванович, с выходом! – догнал его Ржаной.
   – О, как некоторые загорели! Это где же такой загар достают? – любезно удивился    Горлицин.
   – Витюша! Как ты посвежел! – хлопнул его по плечу Жиров.
   Половину дня Соколов ходил по лабораториям отдела. Комнаты казались непривычно пустыми и просторными. Многие были в отпуске, большая бригада уехала на сенокос. Когда он зашел в комнату Галки Киселевой, та подробно рассказала ему о состоянии дел, а потом сказала:
   – Я сегодня последний день работаю.
    – Ты все-таки подала заявление? – радостное настроение Соколова мгновенно улетучилось.
   – Ухожу.
   – Ну и куда же?
   – В Харьков. На родину тянет.
   – Кто тебе подписал заявление? Енакиев? – Соколов с удивлением отметил, что несмотря на огорчение, он нисколько не сердится на Галку.
   – Он написал, что возражает. Гусакович тоже уговаривал меня. Но я решила.
Соколов уже знал, что если женщина решила, то ее не остановит ничто на свете. "Я решила!" – и женщина уходит к другому, идет на свидание при законном муже, оставляет ребенка в роддоме, бросает работу в трудный момент.
   – Жалеть не будешь? Как-никак – десять лет жизни оставляешь тут.
   – Буду, – вздохнула Галка. – Но я так решила. И там все же моя родина.
   – Желаю счастья и успеха, – вздохнул Соколов. – А кого вместо себя думаешь оставить?
   – Надю Петрову. Она страшно умная, хоть и немного еще работает.
   – А Валю Парунину?
   – Можно и Валю, но лучше Надю. А то она засидится у тебя, не будет активности. Важно ведь момент уловить, чтобы не поздно было. У Нади может перегореть. А Валя – она терпеливая, да и не рвется в начальство.
    Перед обедом Соколов собрал "альфовцев". Он хотел устроить "мозговую атаку". Увы, мысли сотрудников вертелись вокруг давно изученных веществ, расчетная эффективность которых была давно исчерпана. То ли Соколов не сумел организовать "атаку", то ли просто хваленый американский метод не всегда срабатывал. Соколов, распуская короткое совещание, усмехнулся, вспомнив слова Ивана Терентьевича: "Не все можно тащить в Россию-матушку, что есть в Америке".
   Обедал он вместе с Жировым. Торопливо глотая малоаппетитную похлебку под заманчивым названием суп-харчо, Жиров расспрашивал об отпуске, с юморком выпытывал несуществующие подробности о донжуанских приключениях на юге. Потом он отодвинул тарелку и серьезно сказал:
   – Тут ко мне твой Казанцев приходил. Просится в отдел. Отпусти парня. У него трое детей, а у меня – премии за внедрение.
   У Соколова пропал аппетит.
"Разваливает Поляков лабораторию, – подумал он. – Хватит с ним нянчиться!"
   – Он мне ничего не говорил, – проговорил он, чтобы собраться с мыслями. – А мы с ним сегодня раз пять виделись.
   – Он просто стесняется. Да ты и сам посуди. Была у тебя славная лаборатория. А ты отдал ее этому старперу. Сам виноват, что теперь люди разбегаются.
   – Я поговорю с Мишей, – неопределенно пообещал Соколов. – Если очень рвется, то не буду мешать чужому счастью. А тебе грех пользоваться чужой бедой.
   После обеда он засел в библиотеке. Он твердо решил, как следует порыться в литературе. Сейчас удобный момент. Директор в отпуске. Из всего руководства на работе один Гусакович. Он сейчас не будет дергать на неожиданные заседания, ему не до того, надо заниматься хозяйственными вопросами. В работе заметный летний спад, половины сотрудников нет. Хоть отдел кадров и требует каждый год стройного графика отпусков – по восемь процентов в месяц, но летом большинство как-то ухитряется сходить в отпуск.
    Соколов не раз думал, что лучше всего было бы летом отпустить всех в отпуск в один месяц, оставить небольшие бригады для решений авральных вопросов, зато все остальное время можно спокойно работать полным составом, а сейчас все эти потуги на систему приводят к тому, что все теплые месяцы, с мая по сентябрь, работу лихорадит. Кто и зачем придумал эти восемь процентов – никто не мог дать вразумительного ответа. Он несколько раз говорил об этом в парткоме. Однажды немного даже погорячился.
   – Да повесить на нашу фирму в августе ржавый замок, и все было бы намного лучше. Не рухнет наша родина от этого!
   Этот ржавый замок потом ему не раз вспоминал директор, наверное, он обиделся на такую метафору.
   Целую неделю Соколов рылся в журналах и отчетах. Читал до тех пор, пока не начинала деревенеть голова. Он не верил в озарение. "Информация – мать интуиции", – он твердо знал справедливость этой доктрины. Он хорошо знал, как трудно дается успех в науке, особенно в прикладной. Месяцы, годы бесплодных поисков, рутинной работы, доводка давно изобретенного, груды экспериментальных данных, мучительное осмысливание достигнутого, унизительные разносы высокого начальства, упреки в бездарности и тунеядстве. И через все это – приведение в систему огромного массива разношерстных фактов, оконтуривание тупиковых путей, трудное, почти ощупью, движение к единственному выходу.
   А надо всем этим довлеет то, что называется экономикой. Надо обязательно выполнить научную тематику. Надо обязательно израсходовать отпущенные средства. Однажды Соколов получил урок, который запомнил на всю жизнь. Только что став начальником лаборатории, он увидел, что в его разделе темы "Гранит" из восьми контрагентов – вузов и академических институтов – две организации из года в год отписываются отчетами, не представляющими ни малейшей ценности. Он тут же прекратил работу с этими организациями. Пришел конец года, от лаборатории потребовался отчет по годовому плану. И оказалось, что Соколов совершил два грубых нарушения финансовой дисциплины: самовольно отказался от услуг двух организаций, которые фигурировали в приказе министра как соисполнители темы, и не выполнил план, то есть не освоил деньги. НИИ в целом не выполнил план по объему.
   Только предельная откровенность Соколова во всех инстанциях, которые рассматривали этот небывалый в истории отечественной науки случай, спасла его от немедленного освобождения от занимаемой должности. С тех пор он никогда не позволял себе даже думать об экономии отпущенных средств. Тогда Жиров долгое время насмешливо крутил пальцем у виска при виде Соколова и ехидничал в полную меру своих немалых способностей.
   Он понимал, что только истязая себя напряженной двенадцатичасовой ежедневной работой, он может удержаться в числе более-менее творческих работников. Среди его коллег было немало таких, которые полностью забросили собственно научную работу и занимались чистым администрированием. И как ни странно, именно эти люди на его глазах становились главными инженерами, заместителями директора по научной работе, а то и директорами заводов и даже НИИ.
   Он давно смирился с мыслью, что в крупные ученые он "не тянет". Это было для наго горьким признанием, но он видел, что в его годы Кантелис уже был признанным авторитетом в науке, что Крюков был моложе его, когда заговорили о теории Крюкова. Но он не хотел превращаться в администратора и делать карьеру по "деляческой", как он называл, линии. Он надеялся и верил, что сможет внести заметный вклад в химию промВВ. Он знал, что научно-технические достижения "средней руки" недолговечны, они живут пять – восемь лет, а потом уходят на пыльные полки архивов. Но он отлично понимал, что и в такой срок известность заработать нелегко.
   Он сидел в библиотеке и просматривал десятки толстых отчетов. Мелькали имена: Елецкий, Кривоногов, Мохов, Самохин, Арутюнянц, Горлицин, Поляков. Мелькали хорошо известные темы: "Гранит", "Альфа", "Север", тонкие отчеты по опытно-конструкторским работам пестрели кем-то придуманными названиями: "Кальмар", "Фикус", "Белена" – в Центральном НИИ была специальная лаборатория, которая соётавляла сводные планы тематики и придумывала названия тем, перелистывая толковый словарь русского языка.
   Бюджетные темы последних лет были хорошо знакомы Соколову. Он участвовал в разработке их программ, в формировании технических заданий. Тогда все казалось понятным и ясным, цель работы считалась легко достижимой, ведь новая тематика формировалась самими будущими исполнителями, и никто из них не собирался давать самому себе невыполнимое задание. А в отчетах эта цель исчезала за сотнями страниц фактического материала. Вместо разработки нового типа промВВ авторы подробно описывают эксперименты по изучению отдельных свойств слегка модифицированных старых ВВ. Читать эти отчеты было и любопытно – как все-таки изощрен ум человека! – и грустно: мельчает советская наука. Что ни говори, а во времена Крюкова один тощий отчет, составленный не по форме и переплетенный в картонную обложку, содержал изумительный по новизне материал, интересный даже сейчас, спустя десятилетия, и давал информацию для размышления гораздо больше, чем десяток теперешних пухлых отчетов в красивых переплетах.
   Соколов догадывался о причинах. Раньше ученый-прикладник не был связан по рукам и ногам бюрократическими путами. Над ним никто не стоял, кроме приказа: надо! А сейчас...
Составлено техническое задание новой темы, подписано всеми будущими участниками, отправлено в министерство на утверждение. Главк считает требования ТЗ заниженными, главк решает резко усилить эти требования. Нужно это или не нужно – никого в главке не интересует. Надо, чтобы будущие новые материалы по всем показателям существенно превосходили известные. Главк отсылает проект тематической карточки назад в Центральный НИИ. Там тема меняется до неузнаваемости. Кроме того, Центральный институт получал строжайшее указание министра бороться против мелкотемья, составлять проекты тематики только на крупные проблемы. Заодно Центральный НИИ по собственной инициативе жестоко пресекает попытки других НИИ выйти за разграничительные линии "зон влияния".
   В итоге министр утверждает крупную обобщению тему, а бывшие авторы ТЗ уныло или изумленно разводят руками, отказываясь признать собственное дитя в этом ублюдке с чудовищным объемом финансирования. Благой замысел, плод многолетних поисков превратился в частный этап мелкого подраздела календарного плана этого псевдонаучного винегрета.
Кроме искаженного научного смысла, новая тема содержит изуродованные технические требования, откровенно нереальные, но зато "красивые" сроки.
   Вместо планомерной работы приходится вести обрывочные эксперименты ради закрытия квартальных планов. Выполнением откровенно бесполезной работы занято основное количество сотрудников, и только одного-двух толковых удается выделить для решения первоначального замысла. Результаты накапливаются по крохам, сроки неумолимо надвигаются, а опытное производство перегружено, а ведущие сотрудники задыхаются от лавины административных бумаг, а заказанные по этой теме приборы и оборудование приходят в следующей пятилетке, если вообще приходят.
Плановый отдел требует отчеты, обязательного расходования выделенных средств. Отдел труда требует ежегодного планового сокращения штатов. Отдел техники безопасности, пожарная часть, санэпидемстанция, госгортехнадзор – каждый требует соблюдения своих правил, присылает многочисленные комиссии, требует отчетов в срок. Сотрудников внезапно забирают на стройку, в колхоз, на уборку жилого поселка, в столовую и в пионерлагерь. Партком и профком регулярно, с изнуряющей точностью и неумолимостью рока созывают совещания, заседания, собрания, конференции.
Руководитель темы, загруженный чем угодно, только не научной проблемой, полностью передоверяет тематику ответственным исполнителям, а те по тем же причинам – исполнителям. Руководители упрекают исполнителей в лености и бездарности. Исполнители обвиняют руководителей в администрировании, в канцеляризме, в беспочвенности притязаний на авторство. Сколько душераздирающих драм разражается ежедневно в казенных стенах НИИ!
В конце каждого квартала лихорадочно пишутся отчеты, по необработанным данным наспех сочиняются победные реляции, строятся сияющие перспективы. Центральный НИИ к этому времени неофициально признает ублюдочностъ объединенной темы, с облегченным вздохом закрывает бесславно законченную тему и – выдвигает новую, еще более "комплексную", еще более напоминающую лоскутное одеяло нищего, сшитое грубыми суровыми нитками.
   На памяти Соколова за десять лет в отрасли и ее окрестностях не появилось ни одного нового яркого имени. Чтобы иметь более-менее приличную зарплату, талантливый ученый должен занимать руководящую должность не ниже начальника лаборатории, а заняв эту должность, он почти неизбежно погибал как ученый.
   Соколов просматривал номер отраслевого журнала. Голова уже отказывалась воспринимать прочитанное – шел одиннадцатый час вечера. В середине одного журнала мелькнула фамилия Самохина. "Интересно, о чем пишет "пещерный человек", – подумал Соколов. Статья Самохина и его сотрудников оказалась заурядной: исследовалось влияние природы компонентов на взрывчатые свойства модельных ВВ. Написана она была откровенно ради роскошной математической обработки результатов, что в последние годы стало модным. Соколов усмехнулся и вдруг...
   Научный сотрудник публикует одну статью за другой. В большинстве своем это ординарные работы, хотя в числе соавторов нередко присутствуют громкие имена. Каждая статья – результат многомесячной работы группы людей. Когда накапливается достаточно статей на одну тему, начинается медленное осмысливание ранее разрозненных фактов. Автор робко выдвигает даже не гипотезу, а предположение о чем-то новом, со множеством допущений, оговорок и путей к отступлению.
   Эта предположение кто-то замечает. Если тема актуальна, то начинают разгораться научные страсти. Горластая армия противников и скептиков размахивает множеством фактов с противоположными результатами, упрекает, обвиняет, опровергает. Малочисленные сторонники развивают и дополняют отдельные стороны нового предположения.
   Автор этого нового, раздираемый сомнениями, проклинающий час, когда он вопреки здравому смыслу и советам друзей решился оставить в рукописи то самое новое предположение, измученный сознанием собственной бездарности, почерневший от бессонных ночей и многочисленных командировок интенсивными видами транспорта, садится под случайно подвернувшееся дерево, и ему на голову грохается твердое увесистое яблоко.
   Соколов еще раз всмотрелся в список исследованных веществ. Среди них было одно, хорошо знакомое ему, всей отрасли. И он понял, что это решение задачи, мучавшей его уже два года.
   Не веря себе, он перечитал статью. Может, Самохин опередил его и показал, что этот путь – очередной тупик? Нет, Самохин и его соавторы ни словом не упоминали о перспективах использования этого вещества. Оно нужно было им всего как один их представителей одного из классов химических соединений.
   Соколов сидел над раскрытым журналом, и не мог поверить, что его близкий приятель, которого он считал очень способным научным работником, прошел мимо важнейшего решения. Он не верил, что решение оказалось таким простым. Он не верил, что решение нашел именно он. Он не знал, каким будет путь от этого интуитивного решения до реализации нового класса промВВ, но он точно знал, что этот путь он пройдет. Та самая интуиция, которая является дочерью информации, уверенно говорила: вот оно, красивое и не шаблонное решение темы "Альфа"!
   Резко зазвонил телефон. Соколов вздрогнул, схватил трубку.
   – Соколов!
   – Алло, Соколов, – послышался насмешливый голос Веры. – Ты собираешься сегодня домой?
   Домой он шел, чуть ли не вприпрыжку. На душе было радостно и легко. Завтра он с утра соберет своих, расскажет все, они составят новый план работ – к чертям все, что было намечено раньше, лабораторию надо опять переводить на узкую специализацию групп! Среди этих мыслей мелькнула фамилия Полякова, но радость открытия смыла ее.
   Когда он пришел домой, Вера уже спала, она засыпала мгновенно, когда-то это сердило Соколова, он считал, что жена должна ждать мужа. Сейчас ему это было почти безразлично. Дети были в лагере, в квартире стояла непривычная тишина.
   Соколов был так возбужден, что даже не стал пытаться уснуть. Он принял душ, поужинал. Начал читать книжку. Вера доставала почти все новинки, но захватывающий детектив не производил ни малейшего впечатления, он даже не понимал, о чем там пишут.
   Он встал, походил по комнате, выдвинул мольберт, включил художественное освещение. Он проработал над "Звездным шелестом" всю ночь. Усталости не было, голова была свежей. Такие подъемы духа случались нечасто в его жизни, и он сейчас старался использовать это редчайшее обострение чувств.
   Ему было приятно, когда его картины хвалили на выставках, но он сам любил рассматривать их в одиночестве. Он видел удачные места и обнаруживал массу недостатков. Мучительно думал, как надо было писать, чтобы полотно стало шедевром, и ему было грустно, что он опять не сумел подняться еще выше посредственности.
   Он знал, что его сюжеты оригинальны – художники частенько упрекали его в техницизме, что уровень его техники высок для любителя, что таких красок нет даже у профессионалов. Но это были все-таки работы любителя.
   На выставках картин ему всегда казалось, что зрители видят все их недостатки, и ему было стыдно, что он выставил такую мазню на всеобщее обозрение. Никогда он не испытывал удовлетворения от выставок. В иные минуты он готов был признать, что нельзя стать мастером, имея только наблюдательность, старание, усидчивость, что надо долгие годы учиться технике искусства, отдать этому всю жизнь, а не только свое свободное от основной работы время. И тогда ему казалось, что он просто крадет время у самого себя и семьи, что его квалификация химика была бы значительно выше, если бы не это пустое занятие, граничащее с манией, но отойти от мольберта он даже в такие моменты был не в силах.
   Из спальни вышла Вера.
   – Ложись, – сонно оказала она.
   – Не хочу, – непонятно почему раздраженно ответил он.
   – Тебе видней, – обиделась Вера.
   Утро застало "Звездный шелест" законченным. Соколов вышел на балкон, закурил. Уже совсем рассвело, с улицы доносился грохот редких еще трамваев, а соседних дворах рычали разогреваемые автомобильные двигатели. Звуки далеко разносились в утреннем воздухе. Соколов щелчком выбросил окурок, проследил за его замысловатой траекторией, еще раз вдохнул свежий воздух и вернулся в комнату.
   Он подошел к мольберту, осмотрел результаты ночной работы. Выключил освещение. Еще раз внимательно посмотрел на плоды ночного труда. И неожиданно для себя он захохотал. Картина была безнадежно испорчена.
   Весело улыбаясь, Соколов принялся соскабливать свежую краску, чего обычно никогда не делал. Сзади остановилась уже вставшая Вера, понаблюдала за его странными манипуляциями. С сочувствием спросила:
   – Испортил?
   – Угу.
   – Говорила – ложись. И не выспался, и тут толку не было.
Соколову вдруг захотелось, чтобы Вера обняла его, прижалась к нему. Он положил скребок, повернулся к Вере. Ее лицо было спокойно.
   – Спать надо было. Как на работе будешь? – сурово сказала Вера.
Соколов вздохнул, снова взял скребок. Вера и сентиментальность – понятия несовместимые.
   – Ничего, – оказал он угрюмо. – Зато теперь я знаю, как не надо.
  – Это главное, – усмехнулась Вера.
    На работе с утра он пригласил к себе Ефимову, Петрову и Полякова. Увы, без начальника лаборатории он не должен был давать указания руководителям групп. К счастью Поляков не явился.
   – Где Никита Михайлович? – спросил он у Нины.
   – Я не нашла его, – спокойно ответила она.
   Соколов усмехнулся. Соблюдая служебный этикет, он должен был давать задания только через начальника лаборатории. Тем самым Поляков автоматически становился соавтором нового класса промВВ, который Соколов решил создать. Он вдруг понял, что ему было бы неприятно видеть фамилию Полякова рядом со своей в авторском свидетельстве. Хорошо, что Никита Михайлович наслаждается утренней дремой, и не подозревает, какого журавля он упустил.
   – Не будем ждать. Дело вот в чем...
Ира отнеслась к предложению Соколова равнодушно.
   – Конечно, можно проверить, но что толку? Поляков все лимиты по опытной и по стенду отдал своим.
  Соколов бешено взглянул на нее и... приказал себе остыть. Ира права. Она просто уже не верит ему. Он создал себе эту помеху. Он же должен ее убрать.
   – Это я беру на себя, – сказал он.
   – Давайте, наша группа займется этим, – попросила Надя Петрова.
   – Вот как поступают настоящие исследователи, – назидательно сказал Соколов Ире.
Та засмеялась, но была заметно сконфужена.
   – Предложение принимается, – сказал Соколов. – Ира, будешь третейским судьей. Смотрите, за базовый возьмем примерно такой состав...
   Соколов написал на доске состав модельного ВВ.
   – Узнаю манеру любимого начальника, – задумчиво сказала Ира. – Опять косой десяток компонентов.
   Надя озабоченно рассматривала написанное на доске.
   – А почему мы берем это вещество? Его же нет в промышленности?
  – Правильно, – кивнул головой Соколов. – Этот состав в производстве не пойдет. Мы просто проверим принцип. Потом перейдем на реальные вещества.
   – А если не получится – принцип? – спросила Надя.
   – Гм... Тогда ваша группа вернется к "Северу". Но я думаю, что получится. А организовать производство соединений этого класса – пара пустяков. Кузурман быстро    сделает.
   У Нади было много вопросов. Соколов ответил на все. Он был уверен в успехе, слишком долго он обдумывал возможные подходы к решению задачи. А Ира равнодушно молчала, и это угнетало    его. Наконец, вопросы кончились.
   – Можно идти? – все так же равнодушно спросила Ира.
Соколов рассердился, но не стал сейчас выяснять отношения.
   – Зайди, пожалуйста, ко мне вечером, – сказал он Ире.
   – Вопрос?
   – Твоя диссертация.
   – У меня же ничего нет новенького, – пожала плечами Ира.
   – Вот потому и зайди.
   День опять прошел в заседаниях и совещаниях, бесконечных телефонных звонках. К вечеру Соколов сильно устал – сказалась бессонная ночь. Он собирался сурово поговорить с Ирой, но когда она вечером зашла к нему с тощенькой тетрадкой, он уже не был способен на суровый тон. Он боялся, что не сможет сдержаться, а эта было совсем ни к чему. "Может, я и в самом деле тот нетерпеливец, который тянет траву, чтобы скорее росла?" – подумал он и решил ограничиться товарищеским разговором. Пусть Ира зреет сама.
   – Когда твой Александр защищается? – спросил он.
   – Не знаю. Хотел в этом году, но Кузурман забраковал работу. Переделок много.
Было заметно, что Ира ждала совсем другого разговора и была приятно обрадована вниманием к делам ее мужа.
   – Ну, Кузурман напрасно не сделает замечаний, – успокоил ее Соколов. - Зато спокойнее прейдет защита.
   – А он и не переживает.
   "Еще бы Александр переживал, – внутренне усмехнулся Соколов. – С такой женой". Ему очень хотелось спросить Иру, как это они с Александром ухитрились сохранить такую привязанность и влюбленность. Но он спросил:
   – Сейчас он, наверное, днюет и ночует здесь?
   – Работает он много, но не переутомляется. Лучше медленнее, но вернее.
   – Как и ты? – не удержался Соколов от насмешки.
Ира не обиделась.
   – Ты знаешь, – сказала она, – я считаю, женщине все это не нужно. Все эти титулы, звания, степени. Наше дело – двигать вас. Если бы каждая занималась этим – настолько лучше была бы жизнь.
   – Это было бы ужасно, – усмехнулся Соколов.
   – Почему? – спокойно спросила Ира. Было заметно, что она не первый раз высказывала такие мысли и не первый раз встречалась с иронией.
   – Извини, но я думаю, что женщина просто не в состоянии объективно оценить вою совокупность фактов, влияющих на жизнь ее "повелителя". Она будет исходить из единственного принципа: мой – лучше всех, остальные ему в подметки не годятся. Возьми Енакиеву – яркий пример. Представляешь: каждый мужчина приходит на работу, настроенный за    ночь женой, что он лучше всех остальных?
   Ира засмеялась.
   – Ты утрируешь, но такая опасность есть. Просто женщина должна уметь логически    мыслить.
   – Но ведь это невозможно!
   – Почему?
   – Очень просто. Логика – мужское изобретение. Когда мужчины изобретали законы логики, они просто забыли о существовании женщин. Поэтому женщины закону логики не подчиняются.
   – Ну уж... Не скажи!
   – Буду рад, если ты меня переубедишь! – Соколов хотел поймать Иру на слове и заодно изменить рискованную тему разговора.
   – Я так и знала, что ты все сведешь к этому, – Ира помахала своей тощей тетрадкой.
   – Не я – логика.
   – Причем тут логика?
– Как причем? Твоя тема – принципы разработки пластонитов. Как ни крути, а к пластонитам первый подошел Гена. Так?
   – Ну, так.
   – Но эту тему он взять не может, потому что я отнял у него родное дитя и отдал тебе.
   – Я могу хоть сейчас передать все материалы ему.
   – Он не возьмет, и ты это знаешь. Чтобы ему сделать работу, он должен сослаться на эти самые принципы. Согласна?
   Ира задумалась. Потом неуверенно проговорила:
   – Можно договориться о демаркационной линии.
   – Нужна не линия. Нужна диссертация Ефимовой о пластонитах и принципах их построения.
Ира снова задумалась. Соколов решил расширить свой прорыв в ее обороне.
   – Но это не все. Есть вторая причина. Пластониты – первый крупный успех нашего родного НИИ.
   – Да!
   – Принципиально новое направление в химии промВВ.
   – Да! – в этом все "соколовцы" были единодушны.
   – А сколько диссертаций по пластонитам, по их рецептурам защищено?
Ира молчала. По пластонитам не было ни одной диссертации, не считая маленькой главы в диссертации Соколова.
   – Вот видишь. Пока все думают, что у нас на выходе пачка диссертаций. Вузы и академики думают, что вот-вот будет лавина таких работ. Но уже и они догадываются, что мы просто лентяи. Когда они поймут это, всем нам не видать диссертаций, как своих ушей.
   – Об этом я не думала... – растерянно сказала Ира. – Честное слово.
   – Конечно, – небрежно бросил Соколов. – Ведь женщина не способна охватить и объективно оценить всю совокупность факторов.
   – Молодец! – звонко засмеялась Ира. – Поймал меня!
   – И каково резюме?
   – Беру соцобязательство: через год сигнальный экземпляр будет у тебя. Но только ради солидарности. Я считаю, что в жизни есть более важные ценности.
      – Есть, – согласился Соколов. – Дружба, любовь, искусство, дети. Но и научные достижения, прогресс, так сказать, – тоже важно в нашей жизни.
   – Важно, – нехотя согласилась Ира, – но не так, как ты думаешь.
   – Очень важно. Работать в НИИ и не заниматься диссертацией – лучше идти на завод. Там хоть платят побольше.
   – На заводе женщины в фуфаечках ходят, и по сменам. Тут женщина может в приличном виде целый день быть. Это тоже ведь важно.
   – Для женщин – да. Но важно и другое. Понимаешь, просто обидно. У нас в НИИ защитилось уже с полсотни человек, и почти все используют пластониты. Методы оценки чувствительности, технология, оборудование, автоматизация, физика взрыва – все на пластонитах. А по самим пластонитам ничего, сплошной ноль.
   – Ну что же, считай, я осознала свою ошибку и обещаю перевоспитаться.
   Через неделю Надя Петрова принесла Соколову первые результаты по новым составам. Соколов посмотрел таблицы испытаний, встал из-за стола, заходил по кабинету.
   – Отлично! – не удержался он.
   – Отлично-то отлично... – многозначительно сказала Надя.
   – А что? – не понял Соколов.
   – С такой стойкостью работать нельзя. Они разваливаются на глазах. В мастерскую идти с такими составами нельзя.
   Надя протянула Соколову еще один акт. Соколов просмотрел его и присвистнул.
   – Как вы работали?
   – Нормально, – успокоила его Надя. – Делали все по инструкции. Заодно проверили кое-какие стабилизаторы. До хорошего еще далеко, но вроде сдвиг есть.
   Соколов смотрел на небольшую таблицу. Молодец Надя. Поняла, что надо делать. Без подсказки поняла. Будет из нее толк.
   – Как Поляков? – спросил Соколов.
   – А ему все до лампочки. Поворчал, что отобрали у него лимиты по мастерской и    успокоился.
   – Тогда – вперед, за орденами!
Соколов надеялся, что в этом году он сумеет побольше заниматься научной литературой, но, как всегда, надежды эти не оправдались. Вернулся из отпуска директор, вернулись начальники функциональных отделов, и административное колесо завертелось с новой энергией. Соколов уже замечал закономерность: после летнего сезона отпусков заниматься работой было почти невозможно.
   Большинство сотрудников хорошо отдохнуло к этому времени, и всевозможные комиссии, заседания, совещания сыпались на головы начальников научных подразделений почти непрерывно. К этой суматохе добавлял свое рвение Гусакович. Он вернулся в свое кресло и наверстывал упущенное за лето. Совещание шло за совещанием.
   Готовясь к этим совещаниям, Соколов тоже терзал своих сотрудников. Недавно Гусакович назначил очередное освещение по теме "Альфа". Соколов предварительно провел такое же у себя. Совещание пришлось на утро, Поляков опять не явился. Поведение Горлицина тоже не понравилось Соколову: тот всю работу передал контрагентам, дал им полную свободу, и его раздел темы оказался фактически не выполненным. После совещания Соколов попросил Горлицина остаться. Поднявшийся было Горлицин величественно потрогал эспаньолку и уселся на место.
   – Михаил Николаевич, ваша лаборатория фактически не выполняет план. Я не стал громогласно говорись об этом, но факт есть факт. Из месяца в месяц.
   – Мы работаем, – важно сказал Горлицин. – Работаем в поте лица.
   – Работа оценивается не количеством затраченной энергии, а результатами, – улыбнулся Соколов.
   – Но ведь научная работа не всегда заканчивается положительно. Отрицательный результат – тоже результат.
   – Согласен, – спокойно сказал Соколов. – Но пока у вас нет никакого результата, ни положительного, ни отрицательного. Понимаете, никакого. А третий квартал кончается.
   – В самое ближайшее время мы определимся.
   – У меня есть предложение.
   – Слушаю вас, – эспаньолка устремилась в напряжении к Соколову. – Это очень интересно.
   – Я утверждаю ваш план работы с одним дополнением: в следующем месяце вы даете в опытный цех документацию на опытную партию.
   Рыжеватые брови Горлицина высоко поднялись.
   – Виктор Иванович, – обрел он голос, – это... весьма... это затруднительно.
   – Конечно, затруднительно. Но я надеюсь на ваш опыт. Кроме вас никто этого не сумел    бы.
   И пока Горлицин разжевывал этот комплимент, Соколов внес дополнительный пункт в план    лаборатории, утвердил план и отдал Горлицину. Тот поднялся и, озадаченно покручивая       головой, ушел.
   Поляков появился только к десяти часам. Соколов к этому времени был уже достаточно    взвинчен бурной текучкой.
   – Садитесь, Никита Михайлович, – хмуро сказал он. – Вы почему не были на совещании? Я же    вас предупреждал.
   – Я был у главного инженера.
      Соколов знал отлично, что у главного инженера Поляков не был.
   – Вы знали о совещании? – накаленно спросил он.
   – Кажется, Ниночка мне говорила. Я запамятовал. Дела, знаете ли.
Соколов неприязненно рассматривал Полякова. Тот завертелся на стуле, заговорил скрипучим, оттого особенно противным тоном:
   – Не следует увлекаться администрированием. Знаете, однажды к Киснемскому вошла комиссия из генералов. А он спокойно сидел за столом и ничего не делал. Начальник его был в шоке. Один из генералов спросил Киснемского: "Вы чем тут занимаетесь?" И Киснемский ответил: "Я думаю!" Администрирование, Виктор Иванович, не способствует установлению творческого климата в подразделении.
   По мере того, как Поляков говорил, он обретал утраченное было спокойствие, последние слова он произносил уже поучающее.
   Соколов к этому времени уже успокоился. Что же, откровенность за откровенность. Он тоже имеет свою точку зрения по таким вопросам.
   – Я благодарен вам за передачу жизненного опыта. Не могу равнять нас обоих с Киснемским. Вам не приходилось слышать немецкую поговорку: "Герр фельдфайбель хат мир    бефельт?"
   – Я изучал английский, – высокомерно ответил Поляков.
   – В таком случае скажу по-русски: у вас нет другого руководителя, кроме меня. И прошу вас  согласовывать со мной любые свои действия. В том числе и визиты к руководству.
   Соколов пристально смотрел на заметно ошарашенного Полякова – он еще ни разу не говорил с ним в таком тоне – и добавил:
   – Во избежание недоразумений.
   – Мы не в армии! – запротестовал было Поляков.
   – Не в армии. Но дисциплина нужна. Вам этот тезис понятен?
   – Куда уж яснее.
   – В три часа у Гусаковича будете докладывать вы.
   – Но надо ведь готовить материалы.
   – Я уже поработал за вас. Руководители групп в курсе.
   Поляков пошел к двери. Соколов смотрел на его сутулую спину и вместо злости испытывал жалость. "Уходить надо вовремя, – думал он. – Неужели он сам не видит, что смешон и жалок?".
   Соколов вспомнил давнее уже заседание НТС НИИ, когда рассматривались результаты работы по теме "Гранит". К финишу подошли трое: известный в отрасли и ее окрестностях Поляков с грануламмонами, не менее известный Горлицин с детонитами и известный только узкому кругу приятелей Соколов с пластонитами.
   Как тогда горячились его соперники, какие громы извергались из их уст, какие беды они сулили отрасли, если предпочтение будет отдано пластонитам!
   – Пластониты не имеют реальных преимуществ, – скрипел Поляков. – Я не настаиваю, чтобы в серию пошли грануламмоны, но уж детониты Михаила Николаевича в любом случае должны быть внедрены. Я уже перечислял недостатки пластонитов. Могу добавить еще один: сложный химсостав. Заводы просто не справятся с пластонитами. У рабочих ведь нет высшего образования.
   – Я бы отдал пальму первенства грануламмонам, – расшаркивался с трибуны Горлицин. – Они дешевы, просты в изготовлении. А пластониты... Они же просто нетехнологичны. На существующем оборудовании невозможно обеспечить точную дозировку такого множества компонентов. Это нереально и неэкономично.
  Соколов не имел тогда опыта подобных баталий. Он сидел убитый, чувствуя себя дилетантом, не знающим основ промышленности промВВ. Вокруг переговаривались члены НТС.
   – Нет, каков Горлицин! – восторгался Жиров. – Джентльмен, да и только.
   – Джентльмен не джентльмен, а если брат – начальник управления в Минвузе, это получше, чем джентльменство.
   – Старый конь борозды не портит, – буркнул кто-то.
   – Но и глубоко не пашет, – усмехнулся Ржаной.
   В конце долгого и бурного заседания поднялся директор. Все ждали его заключительной речи, но он подошел к развешанным плакатам и долго смотрел на них. Он переходил от плакату к плакату, и было видно, что его раздирают мучительные сомнения. Соколов догадывался, о чем он думает. Полякова и Горлицина директор знал хорошо. Он сам пригласил их в Заозерск. Мог ли молодой и зеленый инженер Соколов разработать нечто лучшее, чем эти заслуженные ветераны отрасли? Учел ли он то неоглядное море мелочей, которые становятся непреодолимым препятствием при внедрении новых разработок на заводы?
   Наконец, директор повернулся лицом к залу и твердо сказал:
– Будем делать пластониты.
   И сейчас Соколов, в который уже раз переживал сложное чувство торжества победы и жалости к побежденным соперникам.
   "Наверное, это неизбежно, – думал он. – Старое всегда уступает место молодому. И меня когда-нибудь вытеснят молодые, талантливые ребята". Но эта невеселая перспектива терялась в такой дали, что казалась нереальной. Молодым их молодость кажется бесконечной.
   Совещание по "Альфе" было относительно мирным. Тема выполнялась успешно, альфа-пластониты надежно выполняли требования ТЗ. Некоторое раздражение вызывал Поляков. Он путано отвечал на вопросы, а под конец заявил:
   – Я считаю это направление бесперспективным. Это я всегда говорил, и мнение мое не изменилось. Успех пластонитов – временный, чем дальше мы залезем в эти дебри, тем труднее оттуда выбраться, если вообще будет дорога назад. Зачем попусту тратить государственные средства?
   Гусакович не терпел возражений, и такую реплику оставить без внимания не мог. Он негромко, но многозначительно спросил:
   – Вы отдаете отчет в своих словах?
В кабинете воцарилась настороженная и немного насмешливая тишина, Полякова не любили, и теперь ожидали хорошей трепки "корифею".
   – Крамола... – уязвлено проскрипел Поляков. – Не моги сказать.
Гусакович резко сказал:
   – Я требую выполнения принятых решений. Вы их игнорируете. Еще раз спрашиваю: почему?
Поляков пожевал губами, поучающе заговорил:
   – Научный поиск требует свободы инициативы. Мы считаем, что наш вариант более перспективен. Зачем же загонять нас в прокрустово ложе графиков?
   – Кто это "мы"? – удивился Гусакович. – Виктор Иванович, ты тоже входишь в число этих "мы"?
   – Нет, – Соколов хмуро покачал головой. – Иначе я бы не бился за альфа-пластониты.
   – Кто же эти "мы"? – спросил Гусакович в пространство.
      – Моя лаборатория, – важно сказал Поляков.
Сидевшая рядом с Соколовым Надя Петрова дернулась, у нее открылся рот, она собиралась что-то выкрикнуть. Соколов легонько сжал ее локоть, сердито посмотрел на нее: "Молчи!" – мысленно приказал он ей.
   – Никита Михайлович, – негромко сказал Гусакович. – Я прошу вас отказаться от вашего скепсиса и работать более энергично. Никакие прежние заслуги не оправдывают бездеятельности. Если кто-то вырывается вперед, то ветеранам не к лицу хватать их за фалды и подставлять ножку. Постарайтесь сами не отставать.
   Соколов слушал Гусаковича со странным чувством удовлетворения и досады. Хорошо, что Поляков получает урок. С другой стороны, пусть и Гусакович поймет, что больше тянуть с этими замшелыми "корифеями" больше нельзя. Спрос идет с начальника отдела, а тот же Гусакович частенько упрекает его за излишнюю якобы строгость к начальникам лабораторий.
   Вообще в этом году Гусакович стал что-то уж слишком плотно влезать в дела отдела. Для такого вмешательства нужны веские причины, вроде того, что начальник отдела не справляется со своими обязанностями. Соколов считал, что таких причин нет, и вмешательство Гусаковича сильно задевало его. Он понимал, что причины могут лежать очень далеко от темы "Альфа". Возможно, Гусакович не хотел повторения истории с браком пластонитов. Это было понятно. Но о второй причине Соколов даже не хотел думать. Он не верил, что Гусакович затаил на него обиду, как на возможного конкурента.
   Вдоволь отведя душу на Полякове, Гусакович перешел к рассмотрению плана на следующий месяц. Неожиданно для Соколова разобиделся Кузурман:
   – Мы почти месяц назад передали рецептурщикам несколько новых веществ. До сих пор никакой обратной реакции. Так нам неинтересно работать.
   – В чем дело? – повернулся к Соколову Гусакович.
Дело было в том, что эти вещества Соколов просил Кузурмана синтезировать для новых работ Нади Петровой. О результатах он пока не хотел говорить. У него была примета: пока дело не сделано, о нем не надо говорить. Поэтому он спокойно ответил:
   – В следующем месяце дадим все результаты, пока получены единичные точки, рано говорить, все лимиты идут на альфа-пластониты.
   Не упустил возможности поехидничать Жиров. На вопрос Гусаковича о том, чем отчитаются его технологи через месяц, он чрезвычайно вежливо ответил:
   – Все, можно сделать на тех граммах, которые нам дает Никита Михайлович, это – проверить, намазываются ли новые промВВ на стенки аппаратов.
   Все захохотали, даже Гусакович улыбнулся, а у Полякова зашевелитесь от негодования уши. Соколов тоже смеялся. Он не считал себя злорадным, но спокойно смотреть, как Поляков губит его бывшую лабораторию, было выше его сил. Он хотел одного: отправить Полякова куда-нибудь подальше от этой лаборатории.
   В конце совещания Соколов доложил о первых результатах группы Нади Петровой.
   – Я прошу Якова Моисеевича синтезировать нам еще несколько веществ, а мы бы "поиграли" с ним. Это может оказаться перспективным.
   Гусакович снисходительно махнул рукой:
   – Играй, но не увлекайся. Дела по теме идут неплохо, а это экзотика.
После совещания Гусакович попросил задержаться Жирова и Соколова.
   – Вот что, – сказал он Жирову, – я не стал тут при всех говорить. Но ты, Володя, что-то топчешься с лионитами. Мы теряем темпы. Енакиев прав, когда обвиняет вас.
   – Лиониты невозможно перерабатывать! – сразу вскипел Жиров. Он "заводился" с пол-оборота, когда ему наступали на любимую мозоль.
      Но и Гусакович всерьез сердился на него. С помощью лионитов он хотел обойти Баранова с его акванитами. А Жиров никак не мог наладить их производство на опытном заводе.
   Гусакович сердито посмотрел на Жирова:
   – Как же химики с ними обращаются?
   – В пробирках! – отпарировал Жиров. – Или на бумаге? На бумаге я вам что угодно нарисую! А тут завод, люди!
   Соколов хотел вмешаться в разговор – уж что-то сильно разгорячились оба его собеседника. Но из динамика раздался голос секретаря Гусаковича Люды:
   – Георгий Васильевич, вас к прямому просит Ефремов.
   – Что там у него? – недовольно спросил Гусакович. Он неохотно общался с работниками министерства ниже рангом, чем заместитель начальника главка. – Виктор Иванович, пойди,    поговори с ним.
   Соколов ушел. Он был рад этому вызову. Он считал, что Жиров неправ в своей осторожности. Можно было для лионитов взять барановскую технологию акванитов, а не изобретать велосипед. Но в этом его не поддерживали ни Жиров, ни Гусакович. Оба они считали, что Заозерский НИИ должен разработать свою собственную технологическую линию.
   Ефремов сообщил, что через месяц в Баку состоится всесоюзный симпозиум, спросил, кого записать от Заозерска. Соколов назвал Гусаковича и себя.
   Когда он шел к себе, его в коридоре остановил Енакиев. Вид у него был озабоченный.
   – Понимаешь, неполадки в пробирной палатке.
   – Авария? – догадался Соколов.
      – Без детонации?
   – Без. Просто вспышка. Козлов рвет и мечет. Чтоб, говорит, и духу лионитов в цехе не было! Сейчас комиссия собирается. Гусакович – председателем будет. Ты – член комиссии.
  Соколов облегченно усмехнулся. Авария без жертв – мелочи жизни. Но если бы председателем комиссии был главный инженер, то он бы отыгрался на "науке". А Гусакович постарается "отоспаться" на службе главного инженера.
   Комиссия осматривала место происшествия. Как всегда в таких случаях, все говорили возбужденно. ЧП не были редкостью, но ЧП без пострадавших – небольшая неприятность. Факт аварии будоражил нервы, запах сгоревшей взрывчатки, вид полуразрушенного, обгоревшего цеха действовал возбуждающе.
Соколов медленно шел по цеху, он хотел посмотреть состояние силового кабеля, он знал, что в этой мастерской кабель уже не раз меняли, и могло казаться, что при последней замене что-то нарушили. Возле аппарата кабель сильно обгорел. Соколов остановился, щепкой стал соскабливать обгоревшую изоляцию.
   – Вот оно что... – послышался сзади голос Гусаковича. Он опустился на колени рядом с Соколовым, потыкал перочинным ножом растрескавшуюся изоляцию. Здесь было место соединения двух кабелей, соединение было явно сделано не по правилам.
   – Ну-ка, где у нас тут начальник цеха? Вадим Петрович, ты что это тут натворил? Не по правилам, а?
   Подошел начальник опытного цеха Козлов, огромный, расплывшийся мужчина. Он неприязненно посмотрел на Соколова: мол, зачем лезешь, куда не просят?
  – Чего вы тут нашли? – грубо спросил он.
   – Какое должно быть соединение? – любезно улыбнулся Гусакович.
   – Нашел, – пробурчал Козлов. Он еще раз покосился на Соколова и вздохнул. – Вспышка произошла в аппарате, а не на полу! Чего придираться по-пустому?
   – Не по-пустому, а по инструкции. Нарушение налицо. Так и запишем в причинах.
   – Пишите. Контора пишет, рупь дадут, а два запишут. Все равно с лионитами больше работать не буду. Люди разбегаются от них.
   – Будешь, – пообещал Гусакович. – А с людьми надо воспитательную работу вести. Мы не веники вяжем.
   Соколов слушал их пикировку и думал, что дело, конечно, не в кабеле. И он знал, что Гусакович тоже это понимает. Открытое соединение кабеля – непорядок, но вспышка произошла не из-за этого. Сейчас причину можно списать на кабель, но ЧП обязательно повторится, и последствия могут оказаться трагическими. Вот и Лариса недавно написала, что у них на опытном заводе почти каждый день ЧП.
   – Есть другие причины у членов комиссии? – спросил Гусакович. – Нет?
   Все молчали. Соколов тоже молчал. "Конечно, – думал он, – лиониты – не лучший подарок Родине, да и акваниты – тоже не шедевр. Сейчас свалим все на кабель. В следующий раз найдем ошибки персонала. А взрывчатка должна взрываться только тогда, когда нужно. Скорее, ох, скорее надо шевелить Надю.
   – Так нет у членов комиссии других формулировок? – повторил Гусакович.
   – Нет, – буркнул Козлов. – Пишите этот чертов кабель. Только где я возьму другого энергетика цеха?
   Из цеха Гусакович возвращался вместе с Соколовым и Жировым на служебной "Волге". Выходя из машины, Гусакович сказал:
   – Надеюсь, вы не питаете надежд, что в следующий раз электрик окажется растяпой? Вот что, Володя, завтра к утру дашь мне график по лионитам. Больше тянуть нельзя.
   – На кой хрен нам лиониты, если есть альфа-пластониты? – рассердился Жиров.
   – Много берешь на себя, – недовольно сузил глаза Гусакович. – Тематику надо выполнять. И ты знаешь, зачем нам нужны лиониты. Нельзя Баранова оставлять одного на финишной прямой. Так что давай график.
   – Этот график – на фиг, давай новый график, – бурчал Жиров.
   Гусакович с неодобрением смотрел на него. Соколов понимал, что сейчас думает он: Гусакович превыше всего ставил субординацию. Друг ты или нет, но должен уважать заместителя директора, тем более первого. А Жиров лез на рожон, позволял себе спорить с Гусаковичем. Это могло быть началом больших трений.
   Вскоре состоялось еще одно совещание у Гусаковича. КБ разработало новый аппарат для переработки лионитов. Когда-то Гусакович собирал многолюдные совещания, вникал в детали. Потом стал собирать малочисленные, ведь его дело – дать принципиальные указания. Но при этом он стал замечать снижение остроты постановок задач: начальники отделов передают задачу начальникам лабораторий в смягченном виде, а до инженеров она доходит в виде малопонятных требований. Начинаются компромиссы со смежниками. Исполнители забывают, что решение исходит от Гусаковича. Стали поговаривать, что Гусакович оторвался от дел.
   Теперь Гусакович выбрал другую тактику проведения совещаний. Он не указывал состава участников. Пусть начальники отделов сами решают, кого им брать на эти совещания и брать ли вообще. Это полностью развязывало ему руки. Он в любой момент мог пригласить любого сотрудника и упрекнуть начальников отделов в некомпетентности.
   На этот раз Гусакович вел совещание как-то нервно. Похоже было, что новый агрегат ему не нравится. Он все время перебивал начальника КБ Круглова. Наконец, конструкция агрегата была обсуждена и одобрена. Гусакович спросил Соколова:
   – В таком аппарате твои пластониты можно перерабатывать?
   – Пластониты можно хоть пяткой месить, – усмехнулся Соколов.
   – Ты хочешь сказать, что для лионитов аппарат не слишком пригоден?
   – Мне не нравятся сальники.
   – И мне они не нравятся, – проворчал Гусакович. – А ты, Владимир Антонович, что скажешь? Что-то ты сегодня молчаливый.
   – Идея хорошая, – начал Жиров. – Но усилия подающих элементов очень большие. Для лионитов это может оказаться чрезмерным.
   – Может или окажется? – строго спросил Гусакович.
   – Надо проверить, – недовольно сказал Жиров. Он уже понял, что "не угодил" Гусаковичу.
   – Проверяли уже! – вмешался Круглов. – На стенде гоняли на всех режимах. И твой Баксаков участвовал в обкатке. Он считает, что все нормально.
   Гусакович нажал клавишу:
   – Люда, Баксакова ко мне.
   Повернувшись к собравшимся, он сурово констатировал:
   – Начальники отделов не в курсе дел. Видимо, они загружены какой-то более важной работой. Один только Виктор Иванович, – тут Гусакович неожиданно для Соколова любезно улыбнулся ему, – дал четкий ответ.
   Соколову стало неудобно. Он уловил недовольный взгляд Жирова. Сидящий рядом Аксенов негромко проговорил:
   – Мудрая политика: разделяй и властвуй.
   Когда Баксаков доложил о результатах обкатки аппарата на стенде, Гусакович спросил Аксенова, сможет ли он обеспечить отбор проб из аппарата. Аксенов небрежно кивнул на своего начальника лаборатории:
   – Георгий Фомич изучал этот вопрос. Он может доложить.
Гусакович недобро усмехнулся, он слышал реплику о мудрой политике.
   – Василий Матвеевич, я ведь тебя спрашиваю, а не Георгия Фомича.
   – Я могу ответить, – спокойно сказал Аксенов. – Но Георгий Фомич готовил материалы.
   – А ты что, не в курсе или у тебя начальники лабораторий недогружены? Если ты знаешь все сам, не надо было дублера вести сюда.
   Нарастал скандал. Участники совещания избегали смотреть друг на друга. Наконец, осталось выяснить мнение разработчиков. Огурцова на совещании не было, он редко ходил к Гусаковичу, как подчиненный главного инженера. Вместо себя он прислал начальника лаборатории. Тот начал было что-то говорить, но Гусакович остановил его, нажал клавишу:
   – Люда, Огурцова ко мне.
   – Он у главного инженера.
   – Соедини.
   Разгорелся бурный разговор с главным инженером. Наконец, тот согласился, что Гусакович, как первый заместитель, может требовать присутствия на своих совещаниях начальников отделов из куста главного инженера. Кирпично-красный от злости Огурцов появился в кабинете.
   С совещания расходились с облегчением. Когда закрылась дверь кабинета, Гусакович с раздражением стукнул кулаком по столу. Правильно считают американцы, что руководителей подразделений надо менять через пять лет. Когда человек долго занимает одно место, он теряет принципиальность, начинает думать не о деле, а о своем спокойствии. Даже Володя Жиров – и тот упокоился, оброс жирком.
   Гусакович хмуро уселся на свое обычное место, на секунду расслабился, потом резко придвинул к себе пухлую папку с почтой.

            3. "Я не верю..."

   Соколов дремал под монотонный гул авиатурбин. Они с Гусаковичем летели в Баку на симпозиум. По пути в Баку Соколов поехал в Москву один – он заехал в НИИ Баранова. Ему надо было передать квартальный отчет по "Северу". НИИ Баранова было головным, и работу по "Северу" теперь координировала Лариса Ивановна Петрова. Она стала начальницей отдела, внедряла свои акваниты на валовые заводы. Но это решение было не лучшим. Акваниты были опасны на начальных стадиях изготовления, а при забивке в шпуры требовали подогрева.
Соколов позвонил ей прямо из аэропорта. Он почему-то очень ждал этой встречи, и в то же время его что-то беспокоило в ожидании ее.
   – Петрова, – послышался в трубке мелодичный голос.
Сердце у Соколова вдруг кольнуло. Непонятная тревога сковала его. "Зачем я приехал? – подумал он. – Можно было отослать отчет".
   – Соколов, – хмуро представился он.
   – Виктор?! – в голосе Ларисы Ивановны была радость, но Соколов боялся этой радости, он стал уверять себя, что Лариса Ивановна просто со всеми одинаково любезна и распространяет эту деловую любезность на него.
   – Ты откуда говоришь? – продолжала Лариса Ивановна. – Добрый день! Я даже не поздоровалась!
   – Здравствуй. Я из аэропорта.
   – Скорее приезжай. Гостиницу я тебе сейчас закажу. Когда ты появишься?
   – Через часок.
   Лариса была великолепна. Новый модный костюм очень шел ей. Замысловатая высокая прическа делала ее выше и солидней. Соколов, тихо войдя в кабинет, невольно остановился и залюбовался Ларисой.
   У ее стола сидели две сотрудницы в белых халатах. Лариса листала какой-то отчет. Увидев Соколова, она тут же отложила его, встала из-за стола и с любезной улыбкой пошла навстречу. Сотрудницы неслышно удалились.
   "Дисциплинка, – подумал Соколов. – Европа! Мои бы сидели и ждали новостей, чтобы потом посплетничать с подружками".
   – С приездом! – Лариса крепко пожала Соколову руку. Этот мужской жест не понравился    ему.
   – Спасибо.
   – Садись, – Лариса подвела Соколова к большому креслу, сама уселась на свое начальническое место, положила подбородок на тыльные стороны сложенных ладоней, любезно улыбалась. С ее губ улыбка, казалось, не сходила никогда. Сколько Соколов помнил, Лариса всегда любезно улыбалась. Так же вот постоянно улыбался Мухин, но тот улыбался напряженно, будто через силу, его улыбка выходила неестественной гримасой. А улыбка Ларисы была радостной, будто данное событие было самым приятным в ее жизни, как сейчас вот – приезд Соколова. Мысль, что Лариса так радостно улыбается не только ему, что она, может, совсем и не рада, была неприятна Соколову, хотя он не мог понять, почему это так задевало его.
   – Разрешите доложить? – Соколов решил играть роль "подопечного": все-таки Лариса Ивановна была в некотором роде его научным руководителем как начальник отдела головного НИИ по "Северу".
   Он протянул свой отчет Ларисе, та небрежно полистала его. Соколов смотрел на ее деловой вид и вспоминал, как этим летом она в ярком купальнике стояла рядом с ним на холодных камнях мола и дрожала от озноба под утренним ветерком. Было трудно поверить, что та маленькая женщина в легкомысленном купальнике и есть вот эта самая солидная начальница крупной научной лаьоратории.
   Лариса закрыла отчет, вздохнула.
   – Опять экзотика.
   – Нет, – вяло возразил Соколов. – Вот данные по его производству в Минхимпроме. – Соколов стал доказывать необходимость внедрения лионитов, хотя ему совсем не хотелось это делать: он верил, что новые промВВ, которые сейчас разрабатывала группа Нади Петровой, сумеют вытеснить и лиониты, и акваниты. Но о тех работах еще рано говорить, даже Ларисе.
   Лариса бегло взглянула на таблицы.
   – Я не о том. С такими веществами нельзя работать – она пристукнула ладонью по столу.
Соколов прикинул, как это будет выглядеть "во гневе" и улыбнулся. Ларису его улыбка удивила.
   – Ты считаешь это мелочью? Но ведь там работают люди, ты понимаешь?
Соколову стало смешно: Лариса учит его жить. Господи, все женщины одинаковы, им только дай власть.
   – Я буду искать другой путь, – продолжала Лариса, решив не обижаться на его снисходительную улыбку. – Кстати, как ты смотришь на кривую Казакова?
   – Как смотрят на классику? – удивился Соколов. – Снизу вверх.
   Два года назад профессор Казаков подхватил идею, которую бросил в научный мир Кантелис: создать маломощную и малочувствительную взрывчатку, а потом повысить ее мощность путем ускорения разложения ее с помощью катализаторов. Все набросились на эту идею, но ожидаемого эффекта никто не получил. И тогда появилась "кривая Казакова". Профессор доказывал, что с помощью катализаторов, даже самых эффективных, нельзя существенно повысить мощность промВВ. Соколов сам убедился в справедливости этого вывода.
   – Ты не задумывался, почему так получается? – продолжала Лариса.
   – Конечно, задумывался. Даже проверял.
   – И что? – Лариса даже подалась вперед, ответ Соколова, видимо, был для нее важен.
   – Что? Профессор прав. С определенного уровня дисперсности катализатора его эффективность начинает падать. Правда...
   – Что, правда? – быстро спросила Лариса.
   Соколов забеспокоился. Что-то уж очень этот вопрос волнует невозмутимую Ларису Ивановну. Даже улыбаться перестала. Может, он прошел мимо чего-то новенького? Такие эмоции и Лариса Ивановна – это просто невероятно. Что-то тут не так.
   – У нас один результат интересный получился. Енакиев обнауржил было чудо-эффект. Но, увы. При внимательном рассмотрении оказалось, что лаборантка просто ошиблась.
   Лариса успокоено кивнула головой, села на место, на ее губах засияла улыбка.
Такие "чудо-эффекты" встречались нередко. Время от времени исследователь обнаруживал небывалый, неслыханный, поразительный эффект. Хорошо, если у него хватало ума как следует проверить результат, как это сделал Енакиев. Но иногда авторы выдавали официальный отчет, разгорался настоящий научный ажиотаж. В конце концов оказывалось, что это – очередной мыльный пузырь. Долгие годы после этого любые результаты нетерпеливого исследователя встречались со скепсисом.
   – А я не верю, – негромко, но твердо проговорила Лариса.
Ее красивое лицо стало суровым. Брови, изогнутые, как крылья чайки, сдвинулись.
    – Мы все залезли в болото, откуда нет выхода, – продолжала она. – Надо распрямить кривую Казакова.
   – Дай Бог нашему теляти волка сожрати, – уважительно проговорил Соколов.
   Лариса засмеялась. Смеялась она редко, только улыбалась. Но сейчас она смеялась. Лицо ее было необыкновенно красивым, и Соколову стало обидно, что на это прекрасное лицо могут смотреть все, кому не лень, кто даже не понимает его красоты.
   – А как твои дела? – спросила Лариса.
   – Спасибо, вашими молитвами.
Соколову очень хотелось сказать о первых успехах Нади Петровой, но он сдержался.
   – Ох уж эти секреты фирмы, – вздохнула Лариса. – Я слышала, у тебя неплохо получается с "Альфой"?
   Язык у Соколова чесался уже невыносимо, но он все же сумел сдержаться.
   – Да так себе, – протянул он. – Вылезаем на пластонитах. Альфа-пластониты. А у тебя как с "Альфой", кстати?
   Улыбка Ларисы стала чуточку пренебрежительной.
   – Я не занимаюсь этой темой. Сами справитесь. Мне "Севера" хватает.
   – Экие вы все, – вздохнул Соколов. – Самохин не занимается "Севером", потому что не они головные, ты не занимаешься "Альфой", потому что не вы головные. Одни мы, как серые провинциалы, разбиваемся в лепешку.
   – Уж вы разобьетесь, – улыбалась Лариса. – Я считаю, что нельзя разбрасываться. Человек успевает сделать в жизни только что-то одно, да и то, если весь выкладывается. Жизнь коротка, друг мой.
   Ее менторский тон покоробил Соколова, но он решил не обижаться. Лариса почувствовала его настроение, улыбка ее стала мягче.
   – Как ты долетел? Куда направляешься?
   – Долетел я прекрасно. Тороплюсь на симпозиум в Баку.
   – А меня Баранов не пускает. Ни меня, ни Мохова. У нас такое творится.
   – Я тебе представлю полный письменный отчет о работе симпозиума, – пообещал Соколов. Он обычно на интересных форумах вел конспекты выступлений и сейчас решил подарить будущие конспекты Ларисе.
   – Ой, пожалуйста, Виктор! – обрадовалась Лариса. – И если не трудно, какие там будут проспекты, брошюры – возьми и для меня, ладно?
   – С удовольствием. Но... Услуга за услугу!
   – Для тебя я сделаю все! – загадочным тоном сказала Лариса с любезной улыбкой.
   У Соколова радостно забилось сердце, и тут же его кольнула ревность: она что, со всеми так любезничает на служебной почве? "Сделаю все для тебя!" Это ведь не простые слова. Неужели для нее они – простая любезность?
   – Мне нужны отчеты вашего прославленного НИИ по моей любимой теме, по "Граниту". Моя монография попала на рецензию к вам, твои коллеги дали кучу замечаний, мол, я не учел вашего гигантского опыта.
   – Твоя монография была здесь на отзыве? И ты ничего не сказал мне?
 – Не я, а издательство. Я сам узнал об этом, когда уже она отсюда ушла.
   – Почему я не знаю об этом? – Лариса все еще улыбалась, но была заметно обижена. Никакая женщина не может простить невнимания к ней.
   – Я же говорю: сам не знал. Издательство такие вещи держит в секрете. Ведь нужна нелицеприятная критика.
   Соколов почувствовал, что запутался и что краснеет
Лариса снова любезно улыбалась. Смущение Соколова успокоило ее.
    – Сент-Экзюпери сказал: зачем мне друг, который меня критикует?
   – Наверное, издательство учло это, – улыбнулся Соколов.
    – Пойдем, – сказала Лариса. – У меня тут есть укромное место. Тебе никто не будет мешать. Я принесу тебе отчеты, и сиди хоть сутки.
    Они шли длинными, как в любом НИИ, коридорами и переходами. У Соколова здесь было немало знакомых, и он едва успевал здороваться со встречными.
   – Как хорошо у вас, – заметил он.
   – Чем хорошо? – удивилась Лариса.
   – Все улыбаются. Все приветливы. А у нас одни мрачные физиономии.
Лариса заулыбалась еще любезнее.
   – Ты гость, – пояснила она.
Они вошли в маленькую комнатку.
    – Подожди, я сейчас принесу отчеты, – сказала Лариса и вышла.
Соколов оглядел комнату. Он припомнил, что когда-то был здесь. Его приводила сюда бывшая начальница Ларисы, Гаврилова, показывала новенький электронный микроскоп. Сейчас комната была пуста. Вдоль стен стояли какие-то реакторы, назначение их было ему непонятно. Соколов усмехнулся: Лариса явно задумала что-то новенькое, чтобы выбросить электронный микроскоп, нужны веские причины. О, женщины! А еще сокрушалась, что он скрывает от нее секреты фирмы.
   Он вздохнул. Нельзя объять необъятное. Пусть Ларисе улыбнется удача в ее борьбе с кривой Казакова. Она не стала бы даже говорить об этом, если бы решение уже не лежало у нее в кармане.
   Вошла Лариса с грудой отчетов. Свалила их на стол.
   – Вот, заставил тебя таскать тяжести.
    – Ничего. Занимайся. Когда закончишь, позвони. Я сегодня весь день буду у себя.
Лариса легонько положила руку на плечо сидящего Соколова.
   – Спасибо, Лариса Ивановна.
   Соколову вдруг захотелось прижаться щекой к ее ладони. Волна нежности охватила его, сердце приятно защемило. Несколько секунд борьбы с собой показались ему часами. Он поднял голову. Лариса смотрела печально и напряженно, хотя губы ее любезно улыбались. Еще несколько секунд молчания...
   – Как Вера, ребятишки? – Лариса убрала руку с его плеча.
   – Спасибо, хорошо. Генка первый класс осваивает. Большой привет от них. А у тебя как?
   – Кричалин болеет, – Лариса звала мужа по фамилии, и это всегда коробило Соколова.
    – А Виктор? Наверное, уже выше меня?
Лариса с улыбкой примерила рост Соколова.
   – Нет, тебя не догнать. Но он уже где-то на подходе. Он так вырос.
   – Наверное, отличник, в маму?
   – Нет. Он у меня твердый хорошист.
   Соколов просидел над отчетами несколько часов. Рецензенты были правы. Он многого не знал о работах НИИ Баранова. Закрыв последний отчет, Соколов позвонил Ларисе.
   Они вышли из НИИ. Уже стемнело. Было прохладно, чувствовалось приближение зимы. Лариса была в модном кримпленовом пальто – они только начали появляться. Соколов почувствовал себя как-то очень уютно рядом с Ларисой – она опять была только невысокой, красивой женщиной, а не коллегой. Ему захотелось чем-то помочь ей, предостеречь ее от тех ошибок, которые он сам успел наделать за эти годы.
   – Я завидую тебе, – осторожно начал он.
   – Чему? – любезно улыбалась Лариса.
   – Ты задержалась на старте, но это даже хорошо.
   – У тебя дела идут отлично, – уверенно сказала Лариса.
   – Увы. Я взял резкий старт и сейчас выдыхаюсь.
   – Ты преувеличиваешь. Ты – самый молодой из начальников отделов.
   – Но ты ведь уже догнала меня. И у тебя еще громадный запас сил. Надеюсь, ты правильно распределишь их на всю дистанцию.
   – Но у тебя орден и монография на выходе – ревниво сказала Лариса.
   – Я уже начал выдыхаться. В случае чего возьмешь меня к себе? – уже шутливо закончил    он.
     Они остановились у ее подъезда. Соколов тяжело вздохнул.   Надо прощаться.
   – Ты разве не зайдешь? – улыбка впервые за день сошла с лица Ларисы.
   – Ни за что на свете. Еще заставлять тебя хлопотать на кухне.
   Соколов не в силах был переступить этот порог. Они постояли молча. Лариса вдруг тихо           опросила:
   – Ты помнишь лунную дорожку?
   – Помню.
Еще несколько секунд молчания. Бывают мгновения, когда мужчина и женщина всем существом своим понимают, что стоит сделать одно движение, сказать одно олово, и они окажутся в объятиях друг друга. Лариса протянула руку с обычной улыбкой:
   – Если отказываешься, то – до свидания. Автобус тебе заказать?
   – Спасибо. Я прямо в аэропорт. До свидания.
   В главке Соколов нашел Гусаковича, отдал ему материалы по "Альфе", тот протянул ему свой паспорт:
   – Возьми билеты на завтра на Баку. А с утра зайди к Кривоногову, у него тематика на следующий год, посмотри.
  Вот таков он, Гусакович, его волнует только дело. Когда едут бригадой в Москву, он выходит из аэрофлотовского автобуса: устраивайтесь, ребята, я – в "Пекин", там у главка броня для руководства. А подопечные как хотят. Другое дело Иван Терентьевич. Как-то Соколов и Огурцов сопровождали директора на Урал и на обратной дороге застряли в Челябинске. В кассе был один билет. Директор, как Герой соцтруда, мог его взять без очереди. Но он полдня размахивал у кассы своей геройской книжкой, пока не добыл три билета. Они оба уговаривали его, им было стыдно, что он, старик по сравнению с ними, толкается у кассы, но улетели они все вместе.
   И сейчас Соколову негде ночевать, но для Гусаковича это пустяки. Ведомственная гостиница переполнена. Как ни улыбался Соколов Зинаиде, ничего не вышло.
   Настроение у Соколова было неважное. Отношения с Верой были не такие, как хотелось ему. Вдобавок сейчас не шла из головы встреча с Ларисой.
   У него после отпуска стало щемить сердце, он даже сходил к врачу, чего обычно избегал.
   – Вам нельзя волноваться, – сказал врач.
      – А в чем дело? – поинтересовался Соколов.
   – Тоны, – неопределенно ответил врач.
   В этом году Соколов почувствовал, что Гусакович начинает раздражать его. Это его беспокоило, потому что он понимал, что с Гусаковичем ему работать долго, если не всю жизнь. К тому же он догадывался, что такие чувства, как симпатия и антипатия, обычно взаимны. Если Гусакович ему становится несимпатичен, значит, и он для Гусаковича стал не слишком приятным сотрудником. Причин было достаточно для самолюбивого Гусаковича: и его слезы, и обсуждение кандидатуры Соколова на место замдиректора. Однажды Соколов поделился своей тревогой с Жировым. Тот тоже постепенно становился в конфронтацию к Гусаковичу. Он попыхтел погасшей сигаретой, закурил новую.
   – Любви нет, – сказал он серьезно. – Нету любви.
   – Куда же она делась? Раньше-то ведь была.
   – Куда уходит любовь? Загадка века. А вообще, мой юный друг, – Жиров был на пять лет старше Соколова и иногда подчеркивал свое старшинство, Соколова это не задевало, ему было просто забавно, – пока мы с тобой были организационными телятами, пока шли в кильватере, его мы устраивали. Сейчас у нас появилось собственное мнение, иногда – вразрез.
   Жиров многозначительно поднял прокуренный палец. – Гусакович понимает любое возражение однозначно: какие-то молокососы, козявки, насекомые, как он говорит, мешают ему с блеском выполнить очередную порученную ему задачу.
   – Да разве же мы мешаем?
   – Ты наивняк! Он же прет в членкоры. Причем без связей. Ему надо быть чище Римского папы. Его слово должно быть законом. А ты возражаешь. По наивности ты предлагаешь другие пути решения задачи, а этого он допустить не может. Ему же нельзя ошибаться. Вот станет он членкором, помягчает. А может, будет давить нашего брата до тех пор, пока не станет действительным членом академии. Вот тогда он спихнет Ивана, и будет царить над нами. Тогда уж он точно станет либералом, даст волю своим пристяжным. А сейчас держись. Ты ведь не знаешь, что такое номенклатура. Попадает туда не каждый. Без связей пробиться туда – просто чудо. Гусаковичу нужно это чудо. А потом – пожизненные триста или пятьсот к зарплате. Вот куда ушла любовь...
   Так или нет, но любви не стало и в самом деле. Месяц назад Гусакович подготовил приказ о сокращении своих отделов, отдел Соколова сокращался на шесть человек. Гусакович создавал новую лабораторию в отделе Жирова – специально для переработки лионитов с использованием того самого нового аппарата, конструкция которого обсуждалась на совещаний у него. Начальником этой лабораторий был назначен Кузьмин – он защитил, наконец, диссертацию и перешел с завода в НИИ, здесь кандидату наук платили больше. Соколова не особенно обеспокоил факт сокращения, это делалось не в первый раз, тем более, для Кузьмина людей было не жаль, но только на этот раз Гусакович впервые провел сокращение без предварительного обсуждения с начальниками отделов.
   Это сокращение штатов было болезненным для отдела. Лаборатории Енакиева трогать было нельзя, у них был "Север", идущий под контролем министра. От Довженко много выжать было нельзя. На совещании было решено сократить лабораторию Полякова и Горлицина – по три человека от каждой лаборатории.
   Когда дело дошло до конкретных людей, Соколов оказался в тупике. Он без колебаний отдал бы Кузьмину любую из "поляковских" групп – все равно от них нет никакой отдачи. Но он не хотел быть пристрастным. "Выручил" его Миша Казанцев. Он сам попросил перевести его к Жирову.
   – У меня трое детей. На одну зарплату прожить невозможно. А у Жирова премии за внедрение.
   Соколов отпустил Мишу и безжалостно вычеркнул из списков еще пять "поляковцев". Горлицина он не стал трогать, тот, кажется, начал раскачиваться.
    Соколов ругал себя за бесхребетность, проявленную в начале года с подачи Гусаковича. И зачем ему надо было собирать то совещание? Ясно было заранее, как белый свет, что Енакиев и Мухин будут тянуть к себе, что Довженко будет молчать, а "корифеи" закатят истерику. Надо было составить штатное расписание и устроить конкурс начальников лабораторий. А он развел демократию. В итоге за год потерял двух ближайших помощников, остались Ира и Гена Довженко.
    Ира Ефимова. У Соколова всегда становилось теплее на душе, когда он думал о ней. Он не раз пытался понять причину этого и не смог. Одно он знал точно: он не был влюблен в Иру, и та не питала к нему никаких теплых чувств, скорее наоборот. Обычно в присутствии женщин Соколов, как любой мужчина, ощущая свое мужское начало. Даже на самых напряженных совещаниях, если там присутствовала женщина, для всех мужчин она была, прежде всего женщиной, а уж потом коллегой. И если попадалась такая женщина, которая не вызывала подобных чувств, Соколов жалел ее: насколько же она подавила в себе первородную женскую лукавую сущность, что превратилась в простой придаток служебной машины.
   Ира была красивой, следила за собой. В ее присутствии мужчины подтягивались. Но представить ее в роли возлюбленной он не мог. Ира умела вносить в любую обстановку какое-то теплое чувство уюта. И Довженко, и прагматик Казанцев, и нетерпеливая Галка Киселева, да и сам Соколов – все они в сложной ситуаций посматривали на Иру, ожидая от нее если не решения, то успокоения. Так смотрят на мать: она может не разрешить сомнения, но всегда успокоит, рассудит, утешит.
   Сейчас Ира всерьез взялась за свою диссертацию. Соколов тешил себя мыслью, что это – результат его беседы с Ирой, хотя догадывался, что причина может лежать в другом:    Александр Ефимов наконец-то представил на НТС рукопись своей диссертации. Но настроение Иры тревожило Соколова: что-то слишком задумчивой стала Ира. Несколько раз Соколов ловил на себе ее напряженный, будто даже осуждающий взгляд. Он понимал, что причины лежат в Полякове, в вынужденном подчинении Иры этому откровенному бездельнику от науки, но пока ничего не мог изменить.
   Он несколько раз ходил к Гусаковичу, пытался решить вопрос с устаревшими "корифеями", но каждый раз разговор не получался.
    Однажды он взмолился:
   – Очень прошу избавить отдел от Полякова и Горлицина. Хотя бы от Полякова, это же откровенный тунеядец!
   – Утомленные люди, – усмехнулся Гусакович. – Только как это сделать?
   – Надо изменить направление работ этих лабораторий.
   Соколов был уверен, что новые задачи окажутся непосильными для становившихся в своем научном развитии начальников лабораторий. Если они поймут это, то уйдут сами, если не поймут, можно будет говорить о невыполнении задач.
   Но Гусакович ушел от прямого ответа.
   – Я тебе давно предлагал это. Ты не захотел. Теперь работай с ними, воспитывай.
   И хотя Гусакович никогда не предлагал ничего подобного, Соколов понял, что ждать его помощи бесполезно, у Гусаковича какие-то свои соображения, которые требуют пока присутствия Полякова и Горлицина в химическом, отделе.
   Он сделал попытку добиться этой помощи от директора. Он собрал несколько фактов невыполнения планов Поляковым и Горлициным и с этим "компрматериалом" пошел к директору. Иван Терентьевич доброжелательно выслушал его, но что-то делать отказался.
   – Иван Терентьевич, – упрашивал его Соколов, – ведь столько случаев неисполнительности!
   – Они не выполняют ваши сроки. Директорских сроков они пока не срывали.
   – Как это не срывали, вы посмотрите!
   Директор улыбался, гладил лысую голову, отрицательно покачивал ей. Он нравился Соколову, их директор, который пришел в науку в возрасте, когда большинство людей начинают подумывать о спокойной жизни на недалекой уже пенсии. Он не был эрудитом. Долгое время он пользовался странной для НИИ терминологией, которая шокировала ученый люд. О нем ходило множество анекдотов. Но он, обладая мужицкой дальновидностью, умел оценить перспективу в самом начале работы. Соколов был очень признателен ему и с восторгом вспоминал его мудрое решение на НТС: будем делать пластониты. Что позволило тогда этому человеку оценить действительно новое слово в химии промВВ?
   Соколов не раз собирался взяться за его портрет, но его останавливала мысль, что все окружающие поймут это неправильно. Кроме того, он давно замечал какую-то диспропорцию в фигуре директора, но не мог понять, в чем тут дело. Сейчас он, как всегда на приеме, старался не отвлекаться на второстепенные детали, но вдруг понял, что ему не нравилось в фигуре директора. У Ивана Терентьевича были непропорционально короткие руки! Они ничем не отличались от нормальных, но все-таки были чуть-чуть короче, чем надо было иметь человеку с такой внушительной фигурой.
   А директор продолжал благожелательно смотреть на Соколова.
   – Сколько вам лет? – неожиданно спросил он.
   – Тридцать пять, – удивленно ответил Соколов.
   – А Горлицину и Полякову?
   – Полякову – пятьдесят четыре, Горлицину – пятьдесят два.
   – Вот когда вам будет столько же – поймете, – непонятно сказал директор и твердо добавил: – Пусть работают.
   Самолет летел в Баку. Гусакович читал книгу – он в дороге всегда читал что-нибудь полезное. Соколов полулежал в кресле с закрытыми глазами. Он думал о том, на что у него последнее время не хватало возможности даже думать: о живописи.
   Многие считают важным и значительным то, что не умеют делать сами. Особенно это относится к искусству. От тех, кто взялся за отображение чувств и эмоций на полотне, в слове, в музыке – ждут откровений. Это ожидание Соколов всегда ловил во взглядах людей, перед которыми появлялся со своими картинами. В такие моменты ему становилось неловко.
       Что мог сказать он людям, верящим в его причастность к недоступному для них? Он мог рассказать им очень немногое. Он хотел выразить то-то и то-то, старался,мучаися, недосыпал, и вот – что-то получилось. Но осуществил ли он свой замысел? Если бы он решил делать картину заново, он делал бы ее совсем на так – только это он знал точно.
Наверное, такова судьба многих художников. Недалекие – а такие есть в искусстве – не знают подобных сомнений. Они уверены в том, что сумели полностью осуществить свой замысел, и если люди этого не видят, то тем хуже для людей, просто они еще не доросли до такого уровня понимания.
   Настоящие мастера обязательно должны испытывать сомнение, иначе они не смогли бы стать мастерами. Любое произведение выражает только сиюминутное впечатление автора, насколько это возможно при его манере исполнения в ассортименте красок. Фотографически точное изображение создать не так уж трудно. Главная трудность заключается в выражении впечатления, идеи. Ни один автор не сможет полностью выразить то, что хотел, потому что набор его средств ограничен. Он может выразить свою идею только частично. А те, кто смотрит на его произведения, – люди, далекие от тех мыслей, которые одолевали автора в его акте творения, – видят в картине лишь часть того, что получилось. И только великие мастера могут властно повести за собой любого зрителя к своему пониманию идеи.
   Соколов был уверен, что такие картины, как у него, как у большинства художников города, может сделать любой терпеливый человек при некотором навыке. Но говорить об этом он не мог – ему бы просто не поверили, посчитали бы откровенность за кокетство.    Постепенно у него выработалось нечто вроде "доктрины для публики". Не надо было мучительно подбирать слова, терзаться тоской по несостоявшемуся. Слушатели были довольны привычным для него набором слов, тем более, что он обильно сдабривал эту "точку зрения" научно-технической терминологией. Его с интересом слушали не только зрители, но и профессионалы. Оценивая его картины, ему приписывали одни "измы", обвиняли в отрицании других "измов", упрекали в стремлении создать свои собственные "измы". А он знал, что никаких "измов" у него за душой нет.
   Иногда ему казалось, что его тяга к живописи сродни рефлекторному желанию ребенка говорить, вопить и бегать. Как для ребенка жизнь заключается именно в этих проявлениях эмоций, так и у него не могло быть жизни без этого увлечения, полноценной жизни. Была ли его жизнь полноценной с этим увлечением, он не знал.
   Рядом зашелестел страницами Гусакович. Тихий звук вернул Соколова в реальность прозаической командировки. Его руководитель, доктор наук, профессор расширяет свой научный кругозор, пользуется для этого любой возможностью, а он, всего-навсего кандидат наук, тратит время черт знает на что.
   Гусакович, видимо, почувствовал обращенное на него внимание Соколова.
   – Все размышляешь? – усмехнулся он, не отрывая глаз от книги.
   – Размышляю, – вздохнул Соколов.
   – Енакиев лезет? – улыбнулся Гусакович.
Соколов вначале не понял. Потом вспомнил, как Аля частенько жаловалась: "Папа, чего Генка лезет..." Он снова усмехнулся и сказал:
   – Лезет. Со страшной силой.
   – А Мухин?
   – Мухин улыбается. И пишет статьи.
   – Поляков?
   – Ну, этот все на Ленинград оглядывается. Скорее бы уезжал совсем.
   – Горлицин?
   – Михаилу Николаевичу бы поскорее дотянуть до пенсии.
   – А твой Довженко?
   – Довженко слабоват.
Соколов знал, что Гусакович ничего не делает просто так, за любым его действием всегда стоит цель. Значит, и этот допрос он затеял неспроста. Но он решил отвечать именно так, подставиться под возможный удар, потому что его мучила неопределенность. Можно было бодро сказать, что в отделе царят единство и взаимопонимание, есть некоторые различия в точках зрения на отдельные вопросы, но они не играют существенной роли. Отвечая так, он не очень бы погрешил против истины – истина зависит во многом от точки зрения. Но он решил использовать эту возможность, которую вдруг дал ему Гусакович, для разведки боем. И он услышал то, что ждал:
   – А ведь плохо дело?
   – Плохо, – сокрушенно кивнул Соколов.
   – Из пяти начальников лабораторий только один идет за тобой, да и тот слабоват, – сочувственно подытожил Гусакович.
   – Увы, – продолжал играть на понижение Соколов.
   Немалый уже опыт руководства отделом подсказывал ему, что позицию начальника отдела определяет отношение к нему руководства. Пока Гусакович откровенно благоволил к нему, начальники лабораторий сидели смирно, даже Енакиев ограничивался простой бравадой. Стоило Гусаковичу продемонстрировать свое охлаждение, как все они подняли головы.
  – Ну, а руководители групп? – спросил Гусакович.
   Соколов отвечал в том же тоне. По его пессимистической оценке выходило, что за ним идет примерно треть руководителей групп, треть нейтральна, а треть настроена    оппозиционно. Соколов знал, что даже в самых благополучных отделах дело обстоит не намного лучше. Отделы Аксенова, Воронцова развивались из лабораторий, руководители групп становились начальниками лабораторий. Но даже там положение начальников отделов было не намного лучше. А в отделах, которые создавались путем слияния ранее независимых лабораторий, путем механического соединения в одной организационной ячейке ранее не связанных между собой групп, – там начальникам отделов приходилось даже хуже, чем ему. Но сейчас ему важна была реакция Гусаковича.
   Он знал, что рискует – прослыть в глазах Гусаковича беспомощным руководителем было чревато серьезными последствиями, – но он шел на этот риск.
   – Треть, – задумчиво протянув Гусакович. – Это ведь немного.
Тон его был доброжелательным.
   – И что ты думаешь делать?
Соколов повернулся к шефу, и в глаза ему бросился совсем жиденький мысок волос между глубокими залысинами на лбу Гусаковича. "Стареем, – полоснула его резкая мысль, – все мы стареем". Он с трудом оторвал взгляд от розовой кожи на темени Гусаковича, хорошо заметной в боковых лучах слепящего высотного солнца. "Стареем, а все так же грызем друг друга".
   – Нужна ваша помощь, – наивно сказал он.
   – Я оказываю всемерную поддержку начальникам отделов, – с легкой обидой ответил Гусакович.
   – Я не о том. Понимаете, за шесть лет моего начальствования отдел только терял. Я понимал, что не только химики нужны НИИ, поэтому шел на такие потери. Отдел составлен из пяти бывших самостоятельных лабораторий, а его численность составляет всего 60% от их прежней численности. Каждая лаборатория имела свою экспериментальную базу. В отделе осталась база двух лабораторий. Лимиты на работы в опытных цехах уменьшились в три раза по сравнению с лимитами пяти лабораторий. Тематика отдела за это же время возросла в три раза по объему и в пять раз по номенклатуре.
   – Это внешние показатели, – сухо сказал Гусакович.
   – Но они характеризуют...
   – Они характеризуют рост НИИ, – перебил его Гусакович. – Количественный рост давно закончился. Все отделы сейчас загружены.
   – Я и это анализировал. Такой интенсификации нет ни в одном отделе. А у Жирова и Огурцова отделы за это время выросли количественно.
   – Ну, о Жирове лучше не говорить, – загадочно произнес Гусакович и замолчал, будто испугавшись, что сказал лишнее.
   Вот теперь кое-что прояснилось – недаром Соколов пошел на риск, значит, о Жирове можно уже не говорить. Значит, к концу года ожидай очередную реорганизацию – уже без Жирова. И Соколов будет не тот – Гусакович не напрасно подводил его к мысли о несостоятельности Соколова как начальника химического отдела. На всякий случай он изобразил непонимание:
   – Да, я понимаю, что о Жирове не надо говорить, его отдел наиболее загружен.
   – Не в этом дело, – уже недовольно сказал Гусакович.
Черт побери, дело-то нешуточное...
   – Буду с тобой откровенным, – продолжал Гусакович.
Однако вместо продолжения разговора он надолго замолчал, будто раскаиваясь в своей откровенности.
   Соколов усмехнулся. Уж что-что, а откровенность не входила в самые яркие черты характера Гусаковича.
   – Вопрос серьезнее, чем тебе кажется, – заговорил, наконец, Гусакович. – И ты, и Жиров, и я – все мы создали Заозерский НИИ таким, какой он есть, каким он стал. Мы десять лет работаем бок о бок, притерлись друг к другу, привыкли к слабостям друг друга. Когда-то именно мы сделали рывок. Но сейчас-то у нас откровенный застой! Ведь так?
  – Так! – Соколов был в этом полностью согласен с Гусаковичем. Не напрасно он мучался в безвыходном кругу ежедневной текучки, не имея возможности заняться тем, что считал главным – научной работой. Даже сейчас, когда он опять на грани нового рывка, он не может подключить достаточные силы для разработки нового класса промВВ, ими занимается одна группа Нади Петровой, хотя в распоряжении Соколова формально находится целый отдел из сотни с лишним человек. И сам Соколов не может даже как следует помочь Наде, потому что день и ночь занимается черт знает чем – разбирается с Енакиевым, с Мухиным, возится с Поляковым, с Горлициным, сидит часами на бесполезных заседаниях и совещаниях.
    – В чем, по-твоему, причина? – допытывался Гусакович.
   Соколов задумался. Ему очень хотелось сказать, что главной причиной застоя в НИИ он считает Гусаковича с его методами работы, которые обрекают начальников научных подразделений на пустую трату дорогого времени. Пока Гусакович действительно стремился развивать успех в НИИ, дела шли хорошо. Но сейчас он прочно занял место лидера и безбожно давит любую инициативу, а ведь без честной борьбы различных точек зрения научное развитие просто невозможно. Но сказать этого Гусаковичу он не мог.
   – Мне кажется, – осторожно заговорил он, – что все мы слишком одинаково думаем. Ведь какие дебаты разгорались у нас на НТС совсем недавно. А сейчас... Все гладко, все прекрасно. Доклад, два официальных рецензента, пара выступлений в поддержку докладчика. Лепота. А верное решение – не всегда равнодействующая.
   – Ты прав, – убежденно сказал Гусакович. – У нас нет борьбы мнений. Это уже леность мысли. Мы задавили молодых, кто острее мыслит. Особенно Володя. Он очень жесткий начальник отдела, не терпит возражений. А ведь сам он недавно перечеркнул все, что было до него сделано, и его путь оказался единственно правильным в той ситуации. То же было у тебя. Но ты не давишь чужое мнение, ты еще сохраняешь трезвость мысли.
   Соколов невольно усмехнулся. Гусакович засмеялся.
   – Понимаю. Нелегко работать с подчиненными, равными тебе. А Володя просто подмял под себя всех технологов. У него люди не ищут решение, а угадывают его мнение. НИИ буксует потому, что у нас застой в технологи. И виноват в этом Жиров.
   Гусакович помолчал, будто давая возможность Соколову переварить его мысль, и    продолжал:
   – Володя – мой друг. Но если друг мешает в большом деле, как бы ты поступил?
Соколов едва удержался от вопроса: а что Гусакович считает большим делом: развитие промВВ или собственную карьеру через успехи НИИ? Но он только крякнул и сказал:
   – Я бы переубедил его. Если цель большая, умный человек поймет ее.
   – Я переубеждал, – сердито сказал Гусакович. – Лауреат Государственной премии Жиров считает себя непререкаемым авторитетом в технологии промВВ. Остается одно...
   Он замолчал. Молчал и Соколов. С одной стороны, Гусакович вроде бы прав: Жиров не очень считается с чужим мнением. Но не настолько же он закоснел в своем упрямстве?
   – Надо все время менять лидеров, – продолжал Гусакович. – Ничего страшного в этом нет. Отдохнет Володя пару лет, снова поднимется.
   Соколов молчал. Будто бы все правильно говорит шеф, но согласиться с ним он не мог.    Да, Жиров слегка заавтократился. И относительно лидеров Гусакович вроде бы прав. Но относится ли это к Жирову? Или к самому Гусаковичу? Ведь в истории отрасли, насколько знал ее Соколов, еще не было случая, чтобы ушедший "на отдых" лидер когда-нибудь снова получил возможность подняться до ранее достигнутого уровня на служебной и социальной лестнице. Если уж человека снимали, то это бесповоротно. Да и не только в их отрасли было такое.
   Соколова не оставляла мысль, что весь этот разговор Гусакович затеял для того лишь, чтобы оправдать перед самим собой желание убрать со своей дороги к славе своего бывшего друга, потому что друг этот не считает его достойным этой славы.
   В ушах неприятно заныло. Самолет пошел на посадку. Под ними был Баку.


                4. Аркадий

   – Ну, как?! – дуэтом спросили взволнованные Нина и Наташка.
   – Пять, – Людочка произнесла это небрежно, но в душе ликовала. Из всей группы только у нее да у круглого пятерочника Витьки Белоногова была пятерка по электротехнике.
 – Везет же людям. – Наташка тряхнула каштановыми кудряшками. – Уж как я старалась. Вот черт лысый, ну и хрен с ним! – Наташка высунула язык в сторону аудитории, она любила простонародные выражения и эмоции. – Я за красным дипломом не гонюсь. Пошли в кино, девочки.
      Третий курс оказался самым тяжелым. Большая учебная нагрузка, сложные технические дисциплины, множество рефератов, курсовые проекты – все это почти не оставляло времени на развлечения. А Людочка уже втянулась в веселую, необременительную студенческую жизнь. Эта жизнь ей нравилась. Полная свобода! Ни прежней школьной муштры, ни серой прозы работы. Делай что хочешь, только не огорчай преподавателей плохими баллами. Никого не волнует, где и как проводят время студенты – морально или не очень.
   Но Людочка никогда не забывала о главном. Если раньше она немного надеялась на помощь отца Аркадия, чтобы попасть в НИИ, то сейчас эта надежда рухнула. Аркадий и раньше жаловался, что его отца зажимают, не ценят. Когда-то он был начальником отдела, но потом отдел расформировали, а отца до сих пор не оставляют в покое. Его заслуги не дат покоя завистникам. Людочка возмущалась и негодовала вместе с Аркадием.
   Сейчас жалобы Аркадия стали злыми. Отца совсем загнали в угол. Новый начальник отдела, некий Соколов, житья не дает отцу, мешает ему.
   – Завидует, – убежденно говорил Аркадий. – А тот Соколов выскочка, у него ничего нет за душой, вот и психует.
   – А он, этот Соколов, – тоже кандидат?
   – Кандидат! – презрительно подтвердил Аркадий. – На какой-то ерунде защитился, теперь нос задирает. А сам тупой, как сибирский пим. Сидит целыми днями в кабинете и ничего не делает, только курит. Там у него дышать нечем. А у отца сердце больное, ему даже плохо становится, когда он в этот кабинет заходит. Там никотин со стен капает, – Аркадий брезгливо поджал губы.
   Людочка ненавидела этого неизвестного ей Соколова. Он встал у нее на дороге, лишив ее помощи заслуженного ученого. Однажды Соколов даже приснился ей. Это было ужасно. В прокуренном кабинете сидел, развалившись в кресле, тупой, небритый тип. Пол кабинета был завален окурками. Никотин маслянистыми каплями падал с потолка, сочился из вонючих грязно-коричневых стен. В глазах типа светилась зависть и жажда незаслуженной славы. Перед типом стояли навытяжку прославленные ученые и среди них отец Аркадия. Соколов нагло пускал дым прямо им в лицо, развязно болтал ногой, хлопал загребущими руками по столу и всячески унижал людей, которым не годился в подметки.
   Эта картина долго бросала Людочку в справедливую дрожь негодования. "Ничего, – думала она, – она сама пробьется в НИИ и выведет этого типа на чистую воду. Подумать только, что в советской науке еще есть подобные проходимцы". Но Людочка справится с ним. Она чувствовала себя в силах преодолеть любые преграды.
   В разгар зимней сессии отец Аркадия появился в институте, Людочка увидела его в коридоре. Он направился в ту часть корпуса, куда вход третьекурсникам был еще закрыт, там располагались помещения их будущей кафедры по специальности. Людочка остановилась, глядя вслед отцу Аркадия.
   – Ты что это остолбенела? – удивилась Нина.
Наташка проследила за взглядом Людочки и хлопнула ее по плечу:
   – Держи хвост морковкой! Свекор тебя в обиду не даст.
И пояснила удивленным подругам:
   – Он теперь у нас работает, на полставки. – Наташка всегда все знала.
Людочка помчалась искать Аркадия.
   – Что с отцом?
   – А... – Аркадий уныло махнул рукой. – Уходить хочет. Довели человека. Сердце начинает отказывать. Пока он поработает на полставки, а потом совсем переберется сюда.
   – Какая бесчеловечность! Вот ведь люди!
    – Отец говорит, что гры сейчас идет везде, но такой он еще не видел.
– Злые и завистливые – всегда хитрые, – задумчиво сделала вывод Людочка.
Но негодование негодованием, а теперь Людочке надо рассчитывать только на свои силы. Она и раньше не забывала об этом, а сейчас, вдобавок ко всему, стала замечать, что Аркадий ей уже не очень нравится, и только память о том, что их связывало, не позволяло ей порвать с ним. Как-то она опросила Аркадия:
   – Этого Соколова вместо твоего отца сделали начальником?
   – Как бы не так! – сразу озлобился Аркадий. – У него кишка тонка равняться с отцом. Они там хитрее сделали. Старые отделы расформировали, а вместо них сделали новые. Отцу не хватило места.
   – А Соколову хватило?
   – Так он же и затеял все это. Там у них целая компания таких. А отцу вместо отдела дали лабораторию. Не идти же на все четыре стороны?
   Людочка давно уже была своим человеком в семье Аркадия, запросто приходила к нему домой, они закрывались в его уютной комнате. Мать Аркадия относилась к Людочке хорошо, покоренная ее красотой и умением вести себя в обществе. Одевалась Людочка сейчас модно. Отец, наконец-то, приехал к ним, в дом пришел достаток.
   Единственным человеком в семье Поляковых, неприязненно относившимся к Людочке, была Марина, старшая сестра Аркадия. Марина жила своей семьей, но часто заходила к родителям.
   – Здравствуйте, Аркадий дома? – Людочка скромно не переступала порог без приглашения.
   – А, Людочка! – в глазах матери Аркадия светилась доброжелательность, – Заходи, Аркадий занимается у себя.
   – Спасибо, – Людочка вежливо переступила порог и натолкнулась на собравшуюся уходить Марину.
   – О, современная молодежь, – процедила та сквозь зубы. – Ну, и как дела на секс-фронте? – Марина окинула Людочку взглядом, от которого та почувствовала себя голой.
   – Почему она меня так не любит? – спросила она Аркадия, когда тот помог ей раздеться и усадил в любимое кресло.
   – Вы обе красивые, – засмеялся Аркадий, – а такое женщина не может спокойно перенести.
   – Чувствует возможную конкуренцию? – повеселела Людочка.
   – Наверно. А может, просто считает, что ты развращаешь меня. Она как-то говорила это маме, – Аркадий крепко обнял Людочку так, что у нее что-то пискнуло внутри.
   – Ты делаешь мне больно, – упрекнула она Аркадия. – Как это я тебя развращаю?
  – Да брось ты, не обращай внимания. Она сама хороша.
   – Не может быть! Она же замужем. – Людочка искренне считала, что до замужества можно увлекаться сексом, это дает необходимый для выбора мужа и для дальнейшей супружеской жизни опыт, но после свадьбы – никаких увлечений! Иначе не стоит выходить замуж.
   Аркадий ухмыльнулся.
        – Ну и что – замужем? Муж у нее третий. И сейчас она крутит любовь с этим Соколовым. Как же – перспективный ученый!
   Людочка даже задохнулась от негодования. Неприязнь к Марине объединилась с ненавистью к Соколову. Видно, штучка – этот Соколов. Ко всему – еще и безнравственная личность!
       ...Было уже за полночь. Людочка тщательно приводила себя в порядок. Аркадий лежал на диване, отвернувшись к стене. Людочка подкрашивала веки.
   – Ты любишь меня? – не оборачиваясь, спросил Аркадий неожиданно.
   – Мне хорошо с тобой, – удивленно ответила Людочка.
   – И с Мишкой?
   – Что – с Мишкой? – не поняла Людочка.
   – С Мишкой тебе тоже было хорошо?
   – Никогда, не спрашивай о таких вещах, – Людочка мазала губы помадой, растянув их в гримаске.
   – А с Аликом? – монотонно продолжал Аркадий.
Людочка молча красила губы. На глупые и нетактичные вопросы она не собиралась отвечать.
   – А с Пашкой? – уже накаленно продолжал Аркадий.
   – Какая муха тебя укусила? – осведомилась Людочка, поправляя выбившуюся прядку    "гривы".
   – Никакая. Просто интересно, сколько их у тебя было?
     Прядка упорно не ложилась на свое место.
   – А ты разве хочешь, чтобы мне было плохо?
   – Надо, чтобы всем было хорошо.
   – Это личное дело каждого.
   – А когда ты меня бросишь?
   – Не знаю, – Людочку начал раздражать этот дурацкий разговор.
   – Ты предупреди меня заранее, чтобы я нашел кого-нибудь, а не полез на крышу.
  – Можешь лезть прямо сейчас.
  – Ты не любишь меня?
Лю дочка поняла, что единственный способ утихомирить Аркадия, это обнять его, поцеловать. Но  она устала, уже поздно, а заново приводить себя в порядок – займет много времени.
   – Что с тобой, милый?
   – Не знаю, – Аркадий резко повернулся к ней, сел на диване. – Я чувствую что-то нехорошее.
   – Зачем ты так говоришь? – ласково упрекнула его Людочка.
   – Не знаю, – повторил Аркадий. – Раньше ты говорила, что любишь меня, что я красивый, умный, сильный. А теперь ты давно не говоришь ничего такого.
   Разговор вызывал досаду. Людочка не понимала его причин. Чем недоволен Аркадий? Они бывают близки, когда он хочет. О других ее недолгих увлечениях он не знает. А может, узнал? Но они оба свободные люди, никто их не приковывал друг к другу. Раньше Аркадий не проявлял такой ревности. У него у самого было много женщин до нее. Да и сейчас, кроме нее, он мог тоже сближаться с другими женщинам, этого никогда нельзя узнать.
   Этот разговор поставил точку в Людочкиных сомнениях. Ее мужем будет не Аркадий. Он слишком себялюбив, избалован, несамостоятелен. Но пока ей хорошо с ним. Стремиться изменить ему она не будет, но если ей встретится кто-нибудь, она оставит Аркадия.

            5. Зимние каникулы

   Сессию Людочка сдала всего с одной четверкой. Сразу после сессии почти вся группа поехала в заводской дом отдыха – завод шефствовал над их институтом. Аркадий не поехал с ними, он с отцом отправился в Ленинград, отец хотел там устроиться на работу.
    После трудной сессии студенты беззаботно веселились. А Людочка не забывала еще о многом поразмыслить. Такие вот перерывы ей были необходимы, чтобы обдумать прошлое, наметить планы на будущее.
   Жизнь коротка, и тот фундамент, который человек заложит в молодости, определит размеры, планировку и прочность дома жизни. Потом можно будет только сожалеть о том, что домик тесноват, неудобен, низок, продувается ветрами невзгод – изменить уже ничего нельзя.
   Так думала Людочка, неторопливо скользя по хорошо накатанной лыжне за Ниной. Она считала, что спортом заниматься необходимо, но лыжи ей не давались. Наташка умчалась далеко вперед с парнями. Подруги поднялись на пригорок и остановились. Под ними расстилался заснеженный простор широкой реки. Людочка задумчиво смотрела – ничем не нарушаемый покой природы навевал чувство спокойного умиротворения.
   – Ты о чем задумалась? – негромко спросила Нина.
   – О жизни... – Людочка вздохнула. Если бы жизнь была такой вот безмятежной и ничем не нарушаемой.
   – Тебе о чем думать? – грустно сказала Нина. – Тебе хорошо. У тебя все получается. А я вот – думай, не думай, как была крокодилом, так и останусь.
   – Нина, перестань! Ты что, хочешь комплекс заработать? Женщина выглядит так, как ей хочется.
   – С ума сошла. Что же я, уродом хочу быть?
   – Ты не урод. Ты нормальная девушка. И будешь нормальной женщиной. А если начнешь считать себя уродом, то и другие так же будут. Ты лучше скорее становись женщиной. Когда себе заведешь мужчину?
   – Да не смотрят они на меня!
   – А ты что-нибудь сделала, чтобы они смотрели? Ходишь с унылым видом, киснешь все время. Кто к тебе подойдет? На Наташку посмотри. А ты нисколько не хуже ее!
   – Ну да...
   – Не "ну да", а точно тебе говорю. Скорее заводи себе мужчину. Не пожалеешь.
Подруги снова двинулись по лыжне.
  Больше всего Людочка боялась старости. Она замечала, что ее подруги, сверстницы, уже начинают отличаться по внешним признакам возраста. На их лицах, особенно по утрам, можно было заметить первые признаки будущего увядания. Но эти признаки у всех были разными. Одни, как Наташка, выглядели совсем взрослыми женщинами. Другие, как вечно грустная Нина, выглядели неоперившимися подростками. Угловатые, с прыщиками на лицах, они только входили в юность. А третьи, к ним Людочка относила себя, выглядели, как должны были выглядеть девушки их возраста.
     Молодость не вечна. Красота – это золотой песок в дырявом мешке жизни. Песок быстро высыпается, мешок пустеет, его выбрасывают на свалку. Но можно замедлить утечку золотого песка. Тогда красота сохранится надолго, до тех пор, пока не станет бесполезной.
Людочка начала пользоваться косметикой еще в школе. Они все увлекались этой подделкой под взрослых женщин. Сейчас ей были смешны те детские забавы. Неопытные дурочки, одуванчики, они размалевывали губы, выщипывали брови, красили и подклеивали ресницы, замазывали тенями веки. Ничего, кроме унизительных упреков учителей это, не давало.
   Сейчас Людочка хорошо изучила старенькую книгу "Уход за кожей лица", которую обнаружила в богатой библиотеке Поляковых. Она даже много выписала оттуда: советы автора показались ей ценными, она решила воспользоваться ими. Она должна ни одного дня не пропускать без ухода за лицом, телом, волосами.
   Подруги втроем поселились в одной комнате. Кроме забот о жизни, о сохранении красоты, Людочку очень тревожило поведение Нины. "Гадкий утенок" до сих пор не знала ни одного мужчины. После сегодняшнего разговора Людочка решила сама позаботься об этом. После лыжной прогулки она задержалась на свежем воздухе, чтобы поговорить с Наташкой наедине, без Нины.
   – Слушай, Наташка, Нине нужно обеспечить мужчину. До каких пор...
Наташка соображала быстро. Она дурашливо приложила руку к шапочке:
   – Есть! Кого прикажете?
   – Любого. У тебя это получится. Самого что ни на есть любого. Если он разбудит в Нине женщину, он ей все равно покажется первым красавцем на всем земном шаре. Сделай, а?
   Наташка задумалась, лоб ее сморщился, она сразу будто повзрослела на десять лет. Наконец, морщины на лбу ее разгладились, она вопросительно посмотрела на Людочку.
   – Как ты смотришь на Эдика?
   Людочка ответила не сразу. Ей, оказываются, было не безразлично, кто будет первым мужчиной у Нины. Она даже не ожидала у себя подобных предрассудков.
   – Сойдет.
   Они заговорщицки переглянулись, но взгляд у обеих был серьезным.
   Людочка привезла с собой множество косметических снадобий. Не люкс, конечно: наше, советское, но на безрыбье и рак рыба. Она твердо решила за каникулы овладеть секретами вечной красоты. И не только внешней красоты. Она решила расстаться с Аркадием. Жизни без мужчины она себе не представляла, но уж если заводить нового, то заодно надо хотя бы немного изменить внешность. Ходить на новые свидания она будет только в новом облике.    Надоедает выслушивать от разных мужчин одни и те же комплименты по поводу внешности. "Ах, какой курносый носик!", "Ах, какие длинные ресницы!", "Ах, какая родинка!" Нет уж, если нельзя изменить то, что дано Богом, то как-то разнообразить свои природные данные женщина просто обязана, женщина должна быть каждый раз разной.
   Людочка решила сделать Наташку объектом своих косметических опытов.
   – Садись к зеркалу, я тебя сделаю богиней.
   – Хочу быть богиней! – Наташка вспорхнула на стул, застыла в дурашливой позе.
   Людочка осмотрела ее. Хотя Наташка старалась подчеркнуть, что всерьез не принимает слова Людочки насчет богини, но какая женщина втайне не мечтает быть богиней, хотя бы для одного мужчины? И во взгляде Наташки Людочка уловила тайную надежду.
   В разгар работы в комнату заглянула Ольга Крутова, староста их группы.
   – Девочки, – удивилась она, – что это вы задумали?
   – Али не видишь, – процитировала Людочка слышанные где-то слова стихотворения. – Мы заняты делом!
   Ольга завороженно смотрела на Наташку. На лице у той была густо наложена отбеливающая маска, волосы всклокочены и взбиты. Ольга в состоянии, близком к экстазу, прижала руки к груди:
   – Ой, как здорово... Ты умеешь, Людочка?
   – Я все умею, – скромно ответила Людочка.
   – А мне можно?
   – Можно. Если будешь себя хорошо вести.
   – Ой...
Ольга выскочила из комнаты. Из коридора донесся ее восторженный вопль.
   Так начались трудовые будни Людочки. Она училась массировать лица, накладывать маски, чистить кожу. От желающих не было отбоя. Мальчишки ехидничали, потом даже начали злиться, но девушки клубились вокруг Людочки.
   А Людочка в суровых буднях труда не забывала о Нине. Она несколько раз напоминала Наташке о ее обещании насчет Эдика. Наташка оправдывалась: такие дела сразу не делаются, тут особый случай, нельзя пороть горячку. Наконец, однажды она прибежала сияющая, вытащила Людочку в коридор:
   – Все! Дело на мази!
   – Рассказывай.
Наташка затащила сегодня Эдика в укромное место.
   – Эдик, ты свинья, – деликатно начала она дипломатические переговоры.
   – Спасибо, – Эдик несколько ошарашенно замигал глазами. – А почему?
   – Ты свинья и негодяй, – печально повторила Наташка. – Ты разве не видишь ничего?
Эдик виновато начал водить глазами по сторонам – видно, перебирал свои грешки.
   – Нет, – признался он, – не вижу.
   – Ты еще и эгоист, – наступала Наташка. – Ты только о себе думаешь. О других людях ты просто не способен думать. Альтруизма в тебе, как в ньюфаундлендском щенке! – Наташка с гордостью сказала эту фразу, потому что не всякий был способен запомнить такое дурацкое слово, прочитанное где-то.
   Эдик молчал, он пока еще не понимал ничего.
   – Ну, ладно, – Наташка посчитала, что Эдик достаточно подготовлен и решила перейти к делу. – Ты что, и в самом деле не видишь, что Нина вся высохла?
   Эдик недоверчиво уставился на Наташку. Та была печальна и серьезна. Эдик озадаченно хмыкнул:
   – Озверела!
   – Что ты с ней делаешь? – негодующе воскликнула Наташка.
– Обалдеть можно. Я и не смотрел на нее.
   – А мог бы и посмотреть.
   – Ты серьезно? – Эдик откровенно развеселился.
   – Этим не шутят, – нахмурилась Наташка. Она поняла, что несколько поторопилась.
   – Убей, ничего не понимаю. При чем тут я? – Эдик почесал в затылке. – Она что, влюбилась в меня?
   – Слава Богу, дошло, – облегченно вздохнула Наташка. – Как до жирафа. Сегодня же выясняй отношения.
   – Так сегодня – на лыжах!
   – Вот на лыжах и выясни.
   – А вы с Людочкой?
   – А нам некогда.
   Людочка проанализировала этот разговор и решила, что хотя Наташка допустила некоторые ошибки, действовала слишком деликатно, но этот разговор должен был сработать. Если, конечно, Эдик не окончательный болван.
   – Молодец. Пусть зреет. А мы пошли на косметику!
Увлечение косметикой охватило девушек, как средневековый мор. Людочка относилась к этому своему занятию, как к необходимой обязанности. Свое лицо она не трогала. У нее нормальная свежая кожа.
   Вот только волосы беспокоили Людочку. После истории с Мишкой у нее вдруг полезли волосы. Лезли сильно, пучками. Мать успокаивала, говорила, что такое бывает, что отрастут новые. Новые выросли не такие густые, как раньше. Из своей любимой книги Людочка поняла, что этого уже не поправить. Значит, надо сильно беречь то, что есть.
   Сегодня она принялась за Нину. Надо подготовить Нину к лыжной прогулке, пусть Эдик обратит внимание, что она не дурнушка. Она чуть не час трудилась над прической Нины. Нина вся извелась.
   – Людочка, больно же! И устала я. Сколько можно?
   – Смир-н-на! Красота требует жертв.
   – Ты мне все волосы выдрала!
Людочка внимательно оглядела подругу.
   – Не все. Еще осталось немного. В крайнем случае, купишь парик. Кстати, это сейчас модно. Ну-ка, полюбуйся!
  Нина придирчиво смотрела в зеркало. Наташка подняла большой палец.
   – Нина, ты – копия Эдиты Пьехи!
   Людочка стремилась отработать стереотип: какие прически можно носить с данным тебе природой овалом лица, какие противопоказаны. Она изобретала самые фантастические прически. И сейчас она для Нины сделала все, что подсказал ей небольшой опыт.
Нина не могла оторваться от зеркала. Она пыталась сложить губы в презрительной гримаске, но радость растягивала их в широчайшей улыбке.
   – Господи... Не может быть.
   – Может, Нина. Женщина все может. Надо только хотеть. И не лениться.
Нина ушла на прогулку. Людочка и Наташка проследили за компанией. Эдик сразу пристроился к Нине. Подруги проводили их взглядами надежды и вернулись в свою комнатушку. Людочка без отдыха принялась за Наташкины волосы.
   Когда Наташка, причесанная по моде "эстонский мальчик" смогла отложить зеркало, они оделись и пошли гулять. Свежий воздух тоже необходим, он сохраняет свежесть кожи.
Потом вернулись лыжники. Эдик мчался в передовых рядах, Нина, как всегда, плелась в хвосте. Людочка и Наташка переглянулись. Людочка покачала головой. Наташка покрутила пальцем у виска. Обе они вздохнули и пошли готовиться к ужину.
   За ужином Людочка внимательно смотрела на Нину, но не заметила ни малейших признаков какого-либо волнения, неизбежного при таком важном событии, как первое объяснение в любви. Это очень ей не понравилось. Они обменивались с Наташкой многозначительными взглядами и развлекали Нину всякими пустяковыми разговорами. А после ужина, когда пошли прогуляться перед сном, Людочка небрежно осведомилась:
   – Нина, ты что это сделала с Эдиком?
   – Я? Ничего! А причем тут Эдик?
   Людочка от растерянности не нашла слов, только переглянулась с Наташкой. Та изобразила полное недоумение и широко раскрыла глаза.
   – Ты ведь вместе с ним каталась на лыжах? – задала Людочка наводящий вопрос.
   – Ну.
  – Он тебе что-нибудь говорил?
   – Говорил.
   Людочка опять переглянулась с Наташкой. Она ничего не понимала. Полное равнодушие Нины говорило только об одном: Эдик не выдержал экзамен, не оправдал их надежды.
    – О чем же он говорил с тобой? – безразличным тоном спросила Людочка.
   – Да о всякой ерунде. О Белой Олимпиаде. Ну, о погоде еще, почему тут столько солнечных дней.
   Людочке все стало понятно. Наташка виновато опустила голову. А Людочкой овладевала решительность, как всегда в случаях, требующих действий. Поведение Эдика ей очень не понравилось. Он что, решил увильнуть? Надо еще раз подстимулировать его. Этим она сама займется утром. А пока надо готовить Нину. А то она и не сообразит, почему это Эдик вдруг стал держаться возле нее.
   Подруги ложились спать. В комнате было прохладно. Наташка нацепила на себя махровый халат – она собиралась эту ночь зимовать в таком одеянии. Людочка считала, что без мужчины никакая постель не будет достаточно теплой, и не обращала внимание на такие мелочи, как холодные простыни. Она детально обдумала разговор с Ниной и, наконец,    решалась.
   – Нина, а ты ведь негодяйка.
   Нина изумленно смотрела на Людочку. Та была вполне серьезна.
   – Негодяйка, не притворяйся, что ничего не понимаешь. Из-за нее человек ночами не спит.   Днем не ест ничего.
   Нина растерянно моргала. Наташка исподтишка показала Людочке большой палец, тоже включилась в разговор.
   – Точно. Грозил утопиться. Он говорил Витьке, а тот – мне по секрету. Любит ведь он тебя. А с любовью не шутят.
   – Это кто? – робко опросила Нина. Разговор на такую тему был для нее полной неожиданностью, и она не знала, верить подругам, или это розыгрыш, они ведь частенько подшучивали друг над другом. Но на такие темы подруги с ней никогда не шутили.
   – Как кто?! – Наташка в полном отчаянии смотрела на Людочку. Людочка суровым, осуждающим взглядом смотрела на Нину.
   – Нет, вы посмотрите на нее – Наташка ломала руки. – И еще она жалуется, что на нее никто не смотрит. А тут... Человек может покончить с собой, а она даже не замечает    ничего!
   – Нина, – грустно спросила Людочка, – ты и в самом деле ничего не замечала странного в    поведении... ну, скажем, Эдика?
   – Эдик?! – глаза Нины чуть не вылезли из орбит. – Причем тут Эдик? С ума сошли.
   – Нет, боюсь, что это ты ненормальная, – фыркнула Наташка. Людочка строго поглядела на    нее. Наташка примолкла.
    – Нина, ты завтра, пожалуйста, обрати внимание на Эдика. Просто обрати внимание. Мало ли что. Может, у него трагедия назревает из-за тебя. Жалко ведь, если человек погибнет.
   Нина молча хлопала ресницами. Она медленно подошла к кровати, постояла, потом пошла к двери.
   – Ты куда? – остановила ее Наташка.
   – В туалет, куда еще, – спокойно сказала Нина.
   – В рубашке? Это могут неправильно понять.
   – Ой...
   На следующий день после завтрака и обязательной прогулки Людочка снова взялась за внешность подруг. Она уже чувствовала, как к ней приходит то, без чего невозможно никакое мастерство: навык профессионала. Ей все легче становилось выбирать тип прически, привычнее работать с волосами. Девушки были довольны – все до единой. Такого раздолья в косметических вопросах они никогда не знали. Их мордашки горели от еще не очень умелого Людочкиного массажа. Каждый день две-три из них щеголяли в новых прическах. Сами они тратить столько времени на такие дела не хотели, наивно полагая, что если Людочка может, то и они в любой момент сумеют тоже. Они не знали еще простой истины, что за любое умение надо платить, и что цена непомерно возрастает с годам.
   Людочка уставала физически, но была довольна каникулами. Теперь она знала – неумолимое время не страшно ей. Она сохранит привлекательность до старости, а там – все равно.
Людочка усадила Нину, взбила ей волосы, взяла толстую прядь в кулак.
   – Нина, ты сегодня говорила с Эдиком?
   – Нет. А когда?
   – Вот тебе... – Лидочка легонько потянула за волосы.
      – Ой, ты потише!
      – Ты же обещала обратить внимание на него!
   – Ничего я не обещала!
   – Вот тебе еще!
   – Перестань! – рассердилась Нина. – Больно же. Что за дурацкие шутки!
    – Эдику больнее, – Людочка отпустила волосы. – Я у тебя волосы выдираю, а ты у него – сердце. Что больнее, как, по-твоему?
   – Ничего я у него не выдираю!
   – Наташка, – повернулась Людочка к Наташке, которая читала в постели, – Объясни хоть ты этой рыбе, меня она не воспринимает.
   Наташка подняла задумчивый взгляд от книги, вздохнула:
  – Ты не права, Нина, Эдик сегодня мне надоел. Все утро только о тебе и говорил.
    – Врете вы все, – в голосе Нины появилось сомнение.
Людочка подмигнула Наташке.
   – Наташка, у меня – план.
   – Валяй.
   – Приведи Эдика.
   – Сюда?!
   – Сию же минуту.
   – Ясненько!
Наташка вскочила с кровати. Нина попыталась подняться со стула, но Людочка пресекла эту попытку. Она крепко зажала волосы Нины в кулаке.
   – Больно же... – плаксиво заговорила Нина, но Людочка понимала, что очень уж вырываться она не будет.
   – Наташка! Немедленно за Эдиком!
   Наташка разыскала Эдика в его комнате, где он меланхолически перебирал струны гитары. На улице мела поземка и все скучали по комнатам. Наташка повлекла слабо сопротивляющегося Эдика в свою комнату.
   – Ой, девочки, а к нам неожиданный гость! – радостно воскликнула она, втаскивая Эдика в комнату.
   Людочка была само радушие.
   – Эдик? Заходи. Какой ты молодец, что не забываешь нас. Садись вот сюда.
   Эдик топтался у двери. Больше всего на свете он хотел сейчас убежать из этой гостеприимной комнаты. Людочка укоризненно посмотрела на Наташку.
   – Наташка, ты что же? Усади гостя.
   Наташка втиснула Эдика в узкое пространство между кроватью и стеной, где стоял свободный стул.
   – Садись.
   – Спасибо, – Эдик смущенно прокашлялся, покрутил головой.
   – Мы сейчас закончим, – Людочка любезно улыбнулась Эдику.
   Она мгновенно провела щеткой по пышной прическе Нины, опрыскала ее лаком.
   – Нина, сиди неподвижно. Волосы должны улежаться. А то лак вспучится. Будет не очень красиво. Минут десять. Эдик, ты пока поразвлекай Нину, нам с Наташкой надо на минутку сбегать кое-куда. А потом приходите к беседке, погуляем перед обедом. Хорошо?
   – Ладно, – покорно пробормотал Эдик.
   Людочка и Наташка быстренько "слиняли". Они просто пошли в соседнюю комнату и проболтали там целый час. К беседке они, конечно, не пошли.
    Через час они осторожно заглянули в свою комнату. Там никого не было. Не успели они переодеться к обеду, как в комнату вошла Нина, запорошенная снегом. Лицо ее порозовело от легкого морозца, но она была явно не в духе.
   Людочка внимательно оглядела ее и не удержалась от тяжелого вздоха.
   – Ты одна?
   – Одна, – буркнула Нина.
   – Почему?
   – Потому что, – Нина не была намерена разговаривать.
Наташка фыркнула:
   – Много я видела дур, сама дура, но такой...
   – Почему я дура? – сердито спросила Нина.
   – Такой тебя мама родила, – Наташка высунула язык. – Тяжелый клинический случай, правда, Людочка?
   Людочка протирала лицо лосьоном. Не прерывая этого важного занятия, она вздохнула.
   – Во всяком случае, Эдик не жилец на белом свете. Утром я его увидела, испугалась – это тень. Потому и позвала к нам. Ты заметила, Наташка, у него в глазах прямо какая-то обреченность.
  Нина сердито стаскивала пальто. Наташка подошла к ней, обняла:
   – Ты, девушка, не финти. Говори, как на духу. Что ты с ним сделала?
Нина передернула плечами, сбрасывая Наташкины руки.
   – Подумаешь. А чего он руками лезет?
   Людочка переглянулась с Наташкой. Эдик начал действовать, но Нина, кажется,    безнадежна.
   После обеда пурга усилилась, намечался сибирский ураганный ветер со снегом. Людочка лежала на кровати, изучала выписки из "Ухода за кожей лица". Незаметно она отвлеклась от    записей, задумалась.
   Она еще ничего не достигла в жизни, но путь, кажется, выбрала правильный. Ее старательность на занятиях уже обеспечила ей высокий средний балл за младшие курсы. Дальше должно пойти легче, первые три курса, говорят, самые тяжелые. Молодой преподаватель термодинамики как-то на лабораторных занятиях сказал, что если на четвертый курс принять восьмиклассника, то он успешно закончит вуз и защитит диплом. Может, он немного преувеличивал, но Людочка посмотрела полную программу учебы и тоже пришла к выводу, что дальше учиться будет легче. Она попадет в НИИ без всякой протекции. Аркадий со своим незадачливым папашей может не тратить силы на нее.
   Теперь на очереди – вопрос замужества. Времени осталось не так уж много. Людочкин опыт отношений с мужчинами уже определил для нее некоторые черты ее будущего спутника жизни.
Он должен быть культурен в сексе. Для этого, Людочка понимала, мужчина должен иметь немалый опыт, книжками тут не обойдешься. Ей претили грубые самцы, нетерпеливо овладевавшие ею. Опасалась она и неопытных юнцов: никогда нельзя знать, что они могут выкинуть. А к прошлому ревновать глупо. Опыт – необходимая вещь, тут ничего не поделаешь. В этом отношении Людочка с уважением и удовольствием вспоминала Реваза. Из всех ее мужчин он был самым культурным в сексе.
   Но одним сексом не проживешь. Просто самец ей не мог нравиться. Ее муж должен быть высокоинтеллектуальным человеком. Он должен владеть логикой, словом, правильно и красиво говорить, его должны уважать культурные люди.
   Под эти приятные мысли Людочка незаметно уснула. Все три подруги проснулись только утром. Наташка взглянула на часы и начала хохотать.
 – Господи, я чуть с ума не сошла. Смотрю на часы – пять. Ну, думаю, выспалась, теперь всю ночь не засну, хоть вешайся. Вертелась, вертелась, смотрю – шесть. А впереди – целая ночь! И вдруг – радио заиграло. Всю жизнь не терпела этот будильник, – Наташка изобразила мелодию гимна, – а тут он показался "Лунной сонатой". Оказывается, почти четырнадцать часов клопов давили, и даже не заметили. Ну, я – ладно, я хоть просыпалась. А вы! Ну и даете! А я ведь сегодня дежурная. Уже опоздала!
   Видно, сказалась метель, под заунывные звуки которой так сладко спалось. А может, это просто пошутила молодость: только в молодости можно спать так долго.
   Наташка металась по комнате, хватала разные вещи, швыряла их, хватала другие. Когда торопишься, нужная вещь оказывается последней. Наконец, она оделась и выскочила умываться. Людочка и Нина неторопливо проследовали за ней в общий умывальник. Там было холодно и неуютно.
   – Наташка, ты взяла мою щетку! – воскликнула Людочка.
   – Господи, взять нельзя, сразу разговоры начинаются!
   Наташка наскоро ополоснула сонную мордашку, похлопала по лицу полотенцем, как учила ее Людочка, и убежала. Людочка обстоятельно чистила зубы. Она вычитала, что зубы надо чистить не менее трех минут. А зубы и запах изо рта – это ведь очень важно.
Нина застыла в глубоком раздумье. В руках она держала тюбик "Поморина". Из тюбика выдавилась длинная, толстая нить пасты. Людочка окликнула подругу:
   – Нина! Ты о чем?
Нина вздрогнула, ойкнула.
   – Черт возьми, весь "Поморин" пропал.
Она вытерла ладонью пол, вымыла руки, снова замерла.
   – Что такое любовь? – вдруг спросила она.
Людочка хотела ответить шуткой, но вовремя взглянула на ее лицо. Сегодня Нина не примет шутки на эту тему. Надо с ней говорить серьезно.
   – Взаимное влечение двух людей, – осторожно ответила она.
   – И у нас с тобой? – усмехнулась Нина.
   – О, господи, – ну, как тут говорить серьезно?
   – Нет, правда, что такое любовь?
   – Надо посмотреть в книгах. Я тебе не сумею сформулировать.
Людочка не любила разговоров на абстрактные темы. Вот пусть Нина влюбится, хотя бы в Эдика, тогда сама узнает, что это такое.
  Нина серьезно смотрела на подругу.
   – Ну, в книгах – там все заумно. Любовь, дружба. Вот у тебя... Ну, было много парней. Ты их всех любила?
   – Да, – твердо сказала Людочка. – Без любви я бы никому не позволила.
   – А по-моему, любовь может быть только один раз в жизни. Один раз.
Людочка озабоченно посмотрела на Нину. Разве теоретически это поймешь?
   – Тут могут быть разные точки зрения, – вздохнула она.
За завтраком, поглощая невкусную перловую кашу, Людочка одновременно делала еще две вещи: отрабатывала красивые движения за столом и размышляла над душевными качествами будущего мужа.
      Она с неудовольствием отметила, что в этом отношении у нее нет определенной точки зрения. Ей нравились и широкие натуры, вроде Мишки Кочубея, и сдержанные, даже немного замкнутые, вроде Реваза. Ей нравились компанейские парни, как Алик, но и заметный индивидуализм Аркадия не отталкивал ее.
   Каким же должен быть человек, с которым ей предстоит прожить долгие и самые лучшие годы жизни? Да, в этом вопросе явная недоработка.
   Но каким бы ни был будущий муж, превыше всего он должен ставить заботу о своей жене, о Людочке. Она не собиралась таскать пудовые сумки, как мать, с работы, часами простаивать в очередях, выколачивать в профкоме квартиру, добиваться места в яслях, бегать за водопроводчиком. Она будет только ставить задачу. Но ставить ее надо так, чтобы муж задыхался от счастья ради ее выполнения.
   Ее вкладом в семейную жизнь будет стерильная кухня, вкусная еда, уютная спальня, располагающая к тому, к чему она должна располагать. Она будет заботиться, чтобы все в ее семье были красиво и модно одеты. Тут мысли Людочки оборвала смутная тревога. Она внезапно обнаружила зияющий пробел в возможности выполнения этих планов. Она не любила готовить. Она не умела ни шить, ни вязать. А без этого все ее мечты о красивой семейной жизни разлетятся в прах на второй же день после свадьбы. Кормить мужа картошкой в мундире? Водить его в столовую? Бегать по ателье, чтобы через полгода получить нелепое изделие с рукавами разной длины? Как это ни ужасно, а, наверное, всему этому придется учиться.
   После завтрака Людочка решительно подошла к Эдику, увлекла его в сторонку.
   – Эдик, что ты натворил? – она придала своему голосу сложную и загадочную гамму чувств: и восхищение, и испуг, и таинственность.
   – Это она натворила, – Эдик криво усмехнулся, потрогал щеку.
   – Колхозник, – укоризненно упрекнула его Людочка. – Неужели ты не понимаешь, что Нина – чистая душа? К ней подход нужен, чуткость. А ты? С ней нужно от чистого сердца. А ты сразу начал ее хватать... – Людочка смотрела на Эдика пристальным взглядом, ей было забавно его смущение, но она не могла дать волю чувствам.
   – Хватать? – начал отнекиваться Эдик. – Я и не думал даже.
   Врать можно только в случае опасности для жизни, – сурово сказала Людочка. – Немедленно найди Нину и загладь вину. Загладь чутким отношением.
   – Что я, романсы петь должен?
   – Мог бы и спеть, не охрипнешь.
   – Голоса нет.
   – Тогда почитай стихи. "О подвигах, о доблести, о славе..." – знаешь?
Эдик расплылся в дурацкой ухмылке:
   – Не... Я только "Собаку Баскервилей" читал!
Людочка не выдержала, засмеялась: она знала этот анекдот. Ну, что взять с этого тупицы?
   – Тогда просто говори ей о чувстве, – снова перешла она на строгий тон. – О большом чувстве, возвышающем человека.
   – Ладно, – согласился Эдик. – А она здорово обиделась?
В голосе Эдика впервые мелькнуло что-то похожее на заинтересованность. Людочка тут же решила подогреть этот интерес.
   – Обиделась она смертельно, – Людочка сделала многозначительную паузу. – У нее ведь никогда никого не было. Учти.
   В этот вечер они с Наташкой истомились, ожидая Нину. Видимо, Эдик всерьез принялся за дело.
   Нина появилась, когда они уже готовились ложиться спать.
   – Нина, – подчеркнуто сурово обратилась к ней Людочка. – Ты опять где-то загуляла? Что это такое? Каждый вечер!
   – Девочки, – Нина в пальто села на табуретку, закрыла лицо руками, – я не знаю...
Наташка раскрыла рот, но Людочка сделала ей зверское лицо. Она понимала, что сейчас им нужна тактичность, чтобы не оскорбить Нину, ее чувство. Она не сомневалась, что к Нине наконец-то пришло чувство. Наташка комично зажала руками рот, а Людочка подошла к Нине, погладила ее по рукам, закрывавшим лицо.
   – Ты эгоистка, Нина, – грустным тоном оказала она. – Мы с Наташкой умираем от зависти. Что у тебя с Эдиком?
   – Он поцеловал меня, – шепотом сказала Нина.
   Наташка вылетела пулей в коридор, давясь от смеха. Нина растерянно смотрела ей вслед. Людочка стиснула зубы, чтобы оставаться серьезной.
   – Я рада за тебя, – она обняла Нину.
   – Правда? – доверчиво спросила Нина.
   – Правда, – уже серьезно ответила Людочка. – Первый поцелуй нельзя забыть до конца жизни. Это самое светлое, что у нас есть. Ведь годы идут. Наши лучшие годы.
   Да, время идет стремительно. Замуж надо выйти до двадцати пяти, потом отношение мужчин станет настороженным: почему эта перезрелая красотка до сих пор не нашла мужа? Осталось всего пять лет, из них еще три учиться в институте. Выходить замуж студенткой Людочка не хотела, так можно остаться без диплома: как еще муж посмотрит на учебу.
   Людочка от таких подсчетов слегка запаниковала. Но потом взяла себя в руки. Вот еще один урок. Как говорится, дурак отличается от умного тем, что все время делает одну и ту же ошибку, а умный – каждый раз новую. Она не дура и два раза наступать на одни грабли не собирается. Кто мешал ей еще в школе помогать матери на кухне, учиться готовить? Кто мешал давным-давно поступить на курсы кройки и шитья, которых полно в Заозерске? На курсы вязания? Почему у нее такая неразбериха в требованиях к душевным качествам мужа?
   Кстати, о душевных качествах. У Эдика они явно не из высоких. Надо поработать с ним, а то эта их шуточка может закончиться для Нины трагедией. С любовью не шутят, а с первой – особенно. Людочка любила Нину и не хотела, чтобы ее лучшая подруга пережила то, что пришлось пережить ей с ее первым мужчиной.
   Утром Людочка подстерегла Эдика в коридоре.
   – Эдик, не обижай Нину. Она счастлива.
   Людочка многозначительно смотрела на Эдика. Увы, в глазах Эдика, кроме самодовольства самца, не было заметно никакого выражения. Он удовлетворенно улыбнулся.
   – Но ведь это не вечно, – небрежно проговорил он.
   – Не вечно, – Людочка знала это лучше Эдика. – Но не бросай ее первый.
Эдик вдруг обиделся.
   – Не учи меня жить!
Ну, на хамство у Людочки всегда была готовая реакция.
   – Скажи, пожалуйста, – озабоченно спросила она. – Я часто вру?
   – При мне – вроде нет, – растерянно ответил Эдик.
   – Так вот, – в голосе Людочки зазвучал металл, – если ты ее бросишь первый, – она сделала зловещую паузу.
   – Что будет? – ощетинился Эдик.
   – Ничего особенного. Просто мы с Наташкой стерилизуем тебя.
Эдик остолбенел.
   – Дура!
Он постепенно наливался багрянцем.
   – Нахалка!
   Людочка любезно улыбнулась и ушла. Теперь она была спокойна за Нину. Этот болван настолько перетрусил, что как бы Нина с ним не осталась девушкой.



          Глава 5   Лариса Ивановна

               1. Мелкие радости

   Снова наступила осень. Соколов с удивлением отметил это, получив приказ директора о выделении сотрудников на уборку лесопарковой зоны. Он с грустью подумал, что уже не замечает смены времен года.
   После их совместной с Гусаковичем поездки в Баку прошел год. Весь этот год Соколов ждал от Гусаковича активных действий. Их не было. Но он, хорошо зная Гусаковича, был уверен, что тот не оставит без последствий свою откровенность. Видимо, Гусакович чего-то выжидал.
   Выл поздний вечер. Соколов закончил квартальный отчет, вышел из-за стола размяться. Пора бы идти домой, но его еще ждет Ира Ефимова, которая в этом году усердно пишет свою диссертацию. Соколов набрал номер. Трубку никто не брал. Соколов набрал номер Александра Ефимова.
   – Я слушаю вас, – послышался ответ.
   Такой ответ раздражал Соколова. Так говорили многие, такой ответ на телефонный звонок отнимал много времени. Надо было уточнять, кто именно слушает, потом здороваться, представляться. В общем, получалось, как у собак перед дракой: сначала ритуальное обнюхивание, потом рычание, потом царапанье лапами земли, только потом настоящее дело. Когда звонили Соколову, он сразу представлялся: "Соколов". Просто и понятно. Можно переходить к делу без лишних слов.
   Но Александр Ефимов ответил именно так. Приходилось начинать ритуальные действия
   – Соколов. Добрый вечер.
   – Добрый вечер.
   – Ирина Викторовна у вас?
   – Да. Передать трубку?
   – Пожалуйста.
   Пока супруги передавали друг другу трубку, Соколов в который раз додумал, как хорошо, когда люди, прожив вместе пятнадцать лет, все еще ищут общения. Ире удобнее работать в своей комнате, но она перешла в кабинет мужа. Александр Ефимов мог уйти домой, пойти с приятелем пить пиво, смотреть телевизор, читать детектив, но он сидит в кабинете и занимается делами, потому что рядом работает над диссертацией его жена.
   – Да, Виктор Иванович, – раздался в трубке голос Иры.
   – Есть вопросы? – вместо ответа спросил Соколов.
   – Ой, много. К тебе можно?
   Ира появилась в кабинете, и Соколов опять почувствовал, как в нем стало уютно. Повезло все-таки Александру Ефимову.
   Они просидели целый час. Потом Александр Ефимов забрал супругу, а Соколов снова задумался.
   Это чувство уюта, эта душевная теплота, исходящая от Иры, – только ли ее индивидуальная черта? Была бы она такой верной и желанной женой любому другому мужу, или она стала такой из-за встречи именно с Александром Ефимовым? Что определяет супружеские отношения: случайная встреча людей, самой природой приспособленных друг для друга? Или эти отношения зависят от внутренних качеств каждого из них, от качеств, позволяющих им стоять выше того, что может их разъединить? Наверное, на этот вопрос нет ответа, как нет ответа на вопрос, почему сознание Соколова, его "Я" вселилось именно в эту долговязую мужскую фигуру, а не в Александра Ефимова, не в Гусаковича, не в Индиру Ганди, наконец?
Соколов вздохнул. Мелькнувшая в сознании фамилия Гусаковича смахнула светлое настроение, навеянное приходом Иры.
   В этом году на свой риск и страх он начал менять направление работ лаборатории Полякова и Горлицина. "Корифеи" ворчали, Соколов знал, что они порознь и вместе ходили к директору жаловаться на его произвол. Он знал это, потому что директор два раза вызывал его выяснять отношения, но никаких ограничений после объяснений Соколова он не высказал.
Соколов хорошо ориентировался в делах отрасли, поэтому был уверен, что действует правильно. В результате лаборатории Полякова к Горлицина были опять сокращены по численности, а лаборатории Енакиева, Мухина и Довженко – увеличены. Теперь в каждой лаборатории была группа, работавшая на свободную перспективу.
   Хорошо шли дела у Нади Петровой по новым составам. Соколов подключил к этим работам все остальные группы лаборатории Полякова, кроме Невской. Группе Невской он поручил работу над проблемой, которая должна была появиться в виде бюджетной темы в следующей пятилетке. Фомин перешел на опытный завод к Козлову, а остальных "поляковцев" Соколов распределил в лаборатории Енакиева и Мухина – на "перевоспитание в деревню", как съязвил однажды старик Михайлов. Поляков почти не вмешивался в дела своей лаборатории.
   Горлицин во всем соглашался с Соколовым. Он развернул исследования, осваивал свои составы на опытном заводе. Его увлечение контрагентами уменьшилось. Но к глубине души Соколов чувствовал, что вся эта бурная деятельность была симуляцией. Он не мог только понять причин: то ли Горлицин просто издевался над ним, то ли пытался прикрыть свою неспособность понять новые задачи.
   Каждый месяц Соколов безжалостно перекраивал планы лаборатории Горлицина, но к концу каждого месяца с неизменным удивлением убеждался в умении Горлицина пользоваться гибкостью и богатством великого и могучего русского языка. Четкие пункты плана Горлицин ухитрялся утопить в нагромождении наукообразных лабораторных исследований.
   Чтобы усилить свое влияние на эту лабораторию, Соколов перевел в нее от Мухина Станислава   Шапошникова. Он твердо решил больше не церемониться с "корифеями". Пусть они перестраиваются или пусть уходят.
   Работа в отделе шла неплохо, но удовлетворения Соколов не чувствовал. Отношение Гусаковича к нему медленно, но неуклонно менялось к худшему.
   Получалось, что положение человека к науке, вернее, в научной организации определяется не столько его способностями и качествами, сколько взаимоотношением с руководством. Соколов уже знал немало примеров, когда в верхние слои научного мира выходили не талантливые исследователи, а ловкие, энергичные дельцы с весьма средними способностям. Это его    удивляло, но не слишком тревожило. Он не рвался в руководящие круги научной среды. Он считал, что способен решить любую задачу по своему направлению, и что этого достаточно для того, чтобы сохранять свое теперешнее положение. Это положение давало ему возможность заниматься довольно крупными вопросами, хотя и отнимало много сил на решение административных задач. Сейчас он почувствовал первое беспокойство за свою дальнейшую судьбу.
Он понимал, что время талантливых одиночек прошло. Научные вопросы решались большими силами. Один человек, даже ярко талантливый, значил немного. И это зависело не только от усложнения техники и организации исследований. Важным становилось отношение окружающих к наручному работнику, независимо от его служебного положения. Недаром американцы так много стали писать о лидерах.
   В их группе отделов лидером был Гусакович. Соколов не считал его самым способным, он гораздо больше ценил Воронцова и Аксенова, даже Кузурман казался ему ничуть не хуже Гусаковича. Но он вынужден был признать, что Гусаковичу удалось захватить в свои руки лидерство. Если раньше Гусакович опирался на начальников отделов – Жирова, Воронцова, Аксенова, Соколова – то теперь он мало считался с их мнением. Сейчас он частенько в обход строптивых начальников отделов работает через их голову с начальниками лабораторий, хотя сам всегда требовал строжайшего соблюдения иерархии. А начальники лабораторий не всегда верой в правдой служат начальникам отделов, у них есть свои планы, и осуществление этих планов частенько вызывает конфликт между ними.
   Гусакович не скрывал, что он сознательно создает напряженность в отношениях между начальниками. Это он называл "подпоркой": каждый вышестоящий начальник должен чувствовать эту "подпорку" снизу и не слишком успокаиваться на своем служебном месте.
   Соколов понимал, что такого рода конкуренция необходима, иначе повторится история с Поляковым и Горлициным, только на этот раз в роли ретроградов окажутся они с Жировым. Но ему казалось, что до этого еще далеко, что ни он, ни Жиров, ни Аксенов не закостенели, что они еще способны долго руководить своими отделами. Но Гусакович, видимо, считал по-другому, он прямо сказал о Жирове по дороге в Баку, но за словами о Жирове Соколов видел и себя.
   В любом случае, такая тактика Гусаковича привела к тому, что Енакиев и Мухин встали в прямую оппозицию к нему. Соколов чувствовал, что теряет лидерство в отделе. Многие решения шли от Гусаковича через его голову, прямо в лаборатории. Даже в этом Соколов не видел ничего страшного, если бы Енакиев и Мухин не начали намекать, что Соколов "не в курсе". Они были рады, что Гусакович контактирует непосредственно с ними, но почему-то связывали это с ослаблением позиций Соколова. Как сказал на одном из НТС отдела Станислав Шапошников, в отделе "имеет место быть идейное брожение".
   Да, жизнь явно состояла из мелких радостей и крупных огорчений. И последние преобладали.
Подумав о мелких радостях, Соколов достал из сейфа последнее письмо Ларисы Ивановны. Это было странное письмо. Среди обычных вежливых фраз, среди деловых просьб и советов были слова, которые не выходили из головы. Лариса писала: "Наши ни к чему не обязывающие отношения в институте и в первые годы работы сейчас здорово потеплели, как будто мы открыли друг в друге что-то новое, хорошее. И это прекрасно, потому что с годами обычно приходит разочарование". Соколов перечитывал эту фразу, пытался понять, что стоит за словами.
   По дороге домой, как всегда, мысли о работе постепенно вытеснялись семейными заботами. Свои отношения с Верой Соколов представлял в виде синусоиды: подъем сменялся глубоким охлаждением. После летнего отдыха у моря Вера будто бы прониклась теплыми чувствами к мужу, но вскоре эти чувства сменились новым периодом равнодушия. Сейчас она вдруг стала домоседкой, никуда не исчезала из дома, занималась с Алей и Генкой, но на мужа почти не обращала внимания. Соколов не мог понять причин этого, ему оставалось только гадать, скоро ли отношение Веры к нему снова пойдет по синусоиде вверх.
   Когда он пришел домой, все занимались своими делами. Аля учила уроки. Генка плескался в ванной. Вера отложила вязанье, разогрела ужин. Семья давно привыкла к долгим задержкам Соколова на работе.
   Соколов осмотрел квартиру, вздохнул. Вера так и не стала хорошей хозяйкой. Их квартира была неуютной. Иногда Соколов даже пугался: он-то привык к неуюту гостиниц, служебных кабинетов, а как себя чувствуют в такой квартире дети?
     После ужина Соколов решил вымыть полы: эта забота лежала на нем. Он взял швабру, начал уборку. Вера вязала на диване, молчала. Так бывало каждый вечер. Соколов приблизил фронт работ к дивану.
  – Как живешь, жена моя?
Обычно такой вопрос служил сигналом о необходимости поговорить.
   – Спасибо за заботу, – насмешливо ответила Вера. – Я живу ничего себе.
Раньше такие слова означали, что Вере плохо. Сейчас они не выражали ничего, кроме равнодушия.
   – Как у тебя на работе? Ты давно ничего не рассказываешь мне.
   – Ты сам отучил меня. Раньше я была болтушкой. А ты видел в каждом моем слове аморальную подоплеку.
   – Я еду в командировку. Что тебе привезти?
   – Привези что-нибудь детям.
Разговора не получилось.
   И опять назойливый гул авиатурбин, надоевший до чертиков запах кондиционированного аэрофлотовского воздуха. Соколов прикинул, что он налетал без малого миллион километров. "Миллион безаварийно, – усмехнулся он. – Надо попросить у "Аэрофлота" право на приобретение билета без очереди".
   На этот раз самолет был ведомственный, арендованный у "Аэрофлота" Крюковым. На самолете возвращался заместитель министра с большой свитой крюковцев – они были на Заозерском заводе, где трудно шло внедрение новых промВВ НИИ Крюкова. В самолете было просторно, задний отсек занимали ящики с пивом и коньяком. Все уютно расположились кто где хотел, пили коньяк, закусывали бутербродами с черной икрой. Валентин Петрович рассказывал об охоте на слонов – недавно он побывал в туристской поездке в Африке. Соколов в таких компаниях обычно отмалчивался. Он мог бы тоже много интересного рассказать, но как-то стеснялся быть в центре внимания. Он предпочитал слушать в думать.
И сейчас он думал о Ларисе Ивановне. Думал о том, что после совместного отдыха на море много думает о ней.
   Снова знакомый провинциальный аэропорт, телефон-автомат, любезный мелодичный голос в трубке:
   – Петрова слушает.
   И опять они сидели в кабинете Ларисы Ивановны. Они переговорили о делах, перешли к воспоминаниям.
   – Сегодня обязательно приходи, – строго сказала Лариса Ивановна. – Ты так давно у нас не был, это просто безобразие.
   – Но... – начал Соколов.
   – Никаких "но", – нахмурилась, одновременно улыбаясь, Лариса. – Иначе я обижусь. Это просто невежливо: не навестить друзей.
   – Мне завтра рано улетать. Я же не свободен в своем времени, как и ты.
   – Я закажу тебе автобус. Или барановскую "Волгу", если автобус для тебя несолидно.
Остаток вечера Соколов пробегал по магазинам. Он редко ходил в гости, и каждый визит был для него связан с мучительным выбором: что принести с собой. Являться без подарка, хотя бы символического, было неудобно, а в магазинах ничего приличного не было. Наконец, ему удалось купить сухое вино и шоколад. Это было более чем скромно, но ничего лучшего он не нашел. Заранее стыдясь убогого приношения, он пошел к знакомому подъезду.
   – Заходи, Виктор, – Лариса закрыла за ним дверь. – Молодец, что пришел. Кричалин в командировке, но у нас гости.
   В прихожую вошла улыбающаяся Наташа. Она стала очень красивой. Красота Ларисы была строгой, а Наташа казалась очень милой, какой-то домашней. Соколов знал, что она недавно вышла замуж.
   – Привет молодежи! – радостно приветствовал Соколов Наташу.
   – Здравствуйте, – Наташа протянула ему руку, неожиданно сделала книксен, засмеялась. – Вы нисколько не изменились.
   – Проходи, Виктор, – Лариса провела Соколова в небольшую гостиную. – Наталья, развлекай гостя, я сейчас.
   В комнату вошел Виктор. Он здорово вытянулся. Завязался разговор. И хотя Соколов чувствовал себя неловко, Лариса только пришла с работы и вместо отдыха возилась на кухне, но доброжелательность Наташи и Виктора рассеяли эту неловкость.
Женщины накрыли стол. Виктор удалился.
   – За встречу!
Коньяк был отличным. Соколов посмаковал его, пытаясь узнать марку. Таким букетом обладал из известных ему коньяков только "Юбилейный". После недавнего очередного повышения цен на водку коньяк опять исчез из магазинов, и Соколову было приятно, что Лариса ради него достала такую роскошь.
   – Неужели "Юбилейный"? – неуверенно спросил он.
   – Ого, – Лариса многозначительно переглянулась с Наташей. – Громадный опыт алкоголика? – Она любезно улыбалась.
   – Просто абсолютный вкус, – скромно ответил Соколов, довольный, что сумел оценить коньяк. – Где это вы ухитрились достать?
   – Столько лет прожить в одном городе и не завести связей? – улыбнулась Лариса.
   Надежда скоро ушла, сославшись на то, что ей, вообще-то, уже нельзя пить. Соколов и Лариса остались одни. Вначале разговор шел о работе. Лариса рассказывала о своих делах. Соколова интересовали тонкости ее взаимоотношений с Моховым и Барановым. Но, хотя разговор лился без пауз, Соколов был напряжен. И он видел, что и Лариса, несмотря на кажущееся оживление и неизменную любезную улыбку, чем-то как будто встревожена. Он уже собирался откланиваться, когда их взгляды случайно встретились. Он почувствовал, что не может отвести своего взгляда от огромных серо-зеленых глаз Ларисы. Эти глаза смотрели на него пристально и задумчиво.
   – Будешь пить чай? – улыбнулась Лариса.
Соколов посмотрел на часы: было уже около двенадцати.
   – Хоть это и нахальство с моей стороны, но – буду!
   Они сообща убрали посуду, расставили чайный сервиз. Соколову очень хотелось курить, но в этом доме никто не курил, и он решил потерпеть еще. Лариса будто прочитала его мысли. Она достала из серванта пачку сигарет:
   – Ведь хочешь курить?
   – Хочу, – сознался Соколов.
   – Кури.
   Лариса включила проигрыватель и вышла. Соколов стоял у форточки и пускал дым на улицу. Ансамбль "Орэро" негромко исполнял есенинское "Не жалею, не зову, не плачу..." Знакомые слова почему-то сейчас буквально потрясли Соколова. "Да, молодость ушла, я уже никогда не буду молодым..."
   Вошла Лариса. Соколов уселся на свое место. Лариса присела рядом. Песня смолкла. Лариса поднялась, выключила проигрыватель. Чай стыл в красивых чашечках. Они молча сидели рядом, и Соколов чувствовал, как его душа наполняется очень теплым и тревожным чувством.
   – Прочти мне что-нибудь из Блока, – тихо попросила Лариса. – Я так его люблю.
   Соколов начал читать "Соловьиный сад". Он помнил его наизусть еще в студенческие времена и сейчас легко вспоминал строчку за строчкой. Он читал стихи о том, что даже самая сильная любовь уходит, а перед глазами вставали картины далекой уже молодости, и рядом он чувствовал присутствие чем-то напряженной Ларисы. Когда он произнес строку: "Правду сердце говорило, и ограда была не страшна...", – он посмотрел на Ларису. Та сидела совсем рядом, маленькая, красивая, напряженная и – беспомощная. В ее глазах стояли слезы
   Соколов резко поднялся.
   – Прости. Мне пора. Тебе завтра работать. Да и мне уже скоро уезжать. Заболтал я тебя, совсем забыл о всяких правилах вежливости.
   – Дочитай до конца, – тихо проговорила Лариса. Она продолжала сидеть, неподвижно глядя перед собой.
   Соколов тихо сел, снова начал читать. Дочитал до конца. Наступила напряженная тишина.
   – Когда-то еще увидимся? – спросила Лариса, все так же не шевелясь.
   – Как только ты захочешь меня увидеть, дай знать, – слова трудно выталкивались из груди Соколова. – Я сразу же приеду.
   Он понял, что любил Ларису все эти годы. Понял, что ее замужество с Кричалиным, его женитьба с Верой – все это было страшной, огромной  ошибкой.
   Когда он надел пальто, Лариса с любезной улыбкой протянула ему руку.
   – До свидания, – она уже не улыбалась. Впервые за все время их знакомства глаза ее были печальны.
    – До свидания.
   Соколов открыл дверь. Больше всего ему хотелось сейчас остаться здесь, с Ларисой, которая, – он знал это – тоже любит его. Но он знал, что это невозможно. Он шагнул в дверь.
   Что-то сжало ему сердце, голова закружилась. Он резко повернулся к Ларисе. Лариса была очень маленькая. Соколов впился взглядом в огромные глаза.
   – Я люблю тебя. Люблю все эти годы, старый дурак.
Лариса, грустно улыбаясь, смотрела на него, потом тихо заговорила:
   – Я столько думала о тебе. Нам было так хорошо при встречах. Я строила планы. А ты разрушил все мои построения.
   У Соколова защемило сердце. Какие у них планы?! У обоих в личной жизни один план: дети. Виктор скоро уйдет в самостоятельную жизнь, а у него Генка только пошел в школу. Вот и все их планы, вот и все их построения.
   Он снова повернулся, чтобы уйти, но Лариса вдруг обняла его, внимательно и долго смотрела в глаза. Потом легонько оттолкнула:
   – Иди.
   Он медленно брел по темным улицам спящего города и думал, что сейчас, возможно, отказался от своего счастья.

      2. "Определяйся"

   У Гусаковича сидели Жиров, Анискин и Огурцов. Соколова встретил неприязненный взгляд Гусаковича.
   – Не вовремя, – хмуро сказал Гусакович.
   – Вижу, что не вовремя, – улыбнулся Соколов – Хотел отчитаться по командировке. Я подожду?
   Он замечал за особой такое вот качество: угадывать, как надо поступить, хотя ситуация могла быть совершенно непонятной. И сейчас он понял, что должен остаться в кабинете, хотя Гусакович явно не рад его приходу. "Ничего, – подумал Соколов, – семь бед – один ответ".
   – Посиди, – нелюбезно процедил Гусакович и как ни в чем ни бывало обратился к Жирову:
   – Почему твой Ржаной этим не занимается?
   – Герман в больнице. Вчера лег, – раздраженно ответил Жиров.
Соколов понял, что Жиров разъярен до предела предыдущим разговором.
   – Что с ним? – недовольно спросил Гусакович.
    – Варикоз. Операцию будут делать. Жилы тянуть.
Гусакович несколько секунд пристально вглядывался в лицо Жирова. Его взгляд был жестким.
   – Симулянт, – наконец произнес он убежденно. – Это он нарочно. В трудный момент залег в больницу.
   – Его давно направляли туда, у него могут быть осложнения, – буркнул Жиров. – А сейчас на профосмотре прямо сказали: или сейчас же операция, или тромбофлебит.
   Сырьевая лаборатория причиняла Жирову много забот, но он считал своим долгом защищать подчиненных.
   – Я представляю наш институт как ударную армию, идущую на прорыв, – негромко заговорил Гусакович проникновенным голосом, каким высказывают задушевные мысли. – Моя группа отделов – это танковая дивизия на острие прорыва. Твой отдел – передовая танковая бригада. И вдруг командир батальона перед наступлением бежит в медсанбат! За это же расстреливать надо!
   В его голосе была такая убежденность, что Соколову стало жутко. Гусакович уже перешел к крупной неприятности – брак серийных промВВ на одном из заводов, причем этот брак Анискин обнаружил уже на рудниках, – а Соколов все еще раздумывал над его словами. И мысли его были для него открытием сущности Гусаковича. Да, они – танковая дивизия на острие прорыва. Это Гусакович хорошо сказал. Но кто командует этой дивизией? Их командир – человек, для которого успех прорыва – только средство получения очередной награды или очередного звания. Он, не колеблясь, пошлет на смерть всю дивизию, даже свой комендантский взвод бросит под пули, чтобы отрапортовать командованию: "Приказ выполнен!" А если дивизия погибнет, он не будет стреляться. Он убедит себя и командование, что его действия были единственно правильными.
   Эти мысли показались Соколову настолько страшными, что он тут же загнал их на задворки сознания. Но мысль осталась, и он знал, что теперь будет жить с ней.
   Вечером он пригласил к себе Надю Петрову. Основные поисковые работы Надя закончила, надо было обдумать дальнейшие действия. Надя вошла радостная, с толстым журналом, где у нее были записаны все результаты работ с новыми промВВ.
   Соколов смотрел на нее и с грустью думал, что все меньше остается тех людей, с кем он мог говорить на "ты". Надя – отличный работник, сообразительная, верит ему, она верный товарищ, не оставит его в трудную минуту. Разница в годах у них небольшая, каких-то девять лет, но Надя пришла в институт, созданный другими, созданный до нее. Это ставило незримую черту между теми, кто создавал НИИ, и теми, кто пришел позже, на готовое.
   – Время собирать урожай, – улыбнулся Соколов.
Надя тоже заулыбалась, и от этого стала очень симпатичной.
   – Вы чудесно выглядите, – не удержался он от комплимента.
   – Да уж, – засмущалась Надя. – Все равно никто замуж не берет.
   – Не понимаю, – искренне сказал Соколов. – Почему молодые люди женятся на всяких пигалицах, а не на вас.
   Надя покраснела.
   – Н-да... – озадаченно покрутил головой Соколов. – Беру соцобязательство: до конца пятилетки найти вам жениха с машиной.
   – Можно и без машины, – засмеялась Надя. – Вы меня за этим и вызывали?
   – Нет, – засмеялся Соколов, – не только за этим. У нас сегодня будет приятное занятие.
– А вы знаете, – все еще улыбалась Надя, – все говорят, что Виктор Иванович перевоспитался. Улыбается, шутит, комплименты говорит. Оказывается и в самом деле, а я не верила. Не иначе, влюбились?
   – Сразу уж и влюбился, – пробормотал Соколов, а перед его глазами возникло красивое лицо Ларисы Ивановны. – Просто прочитал "Курс для высшего руководства". Там рекомендуется почаще улыбаться. Для повышения производительности труда.
   – О-о-о, – разочарованно протянула Надя. – Если для производительности, то пора переходить к делу, а то у нас с вами никакой производительности.
   – Вам пора оформлять заявки на новые составы, Надежда Федоровна.
   – Правда? Как интересно. Я еще не знаю, как это делается.
   – Это нетрудно. Отдел изобретений вам все расскажет. Кстати, мы еще не окрестили новые составы. Есть у вас предложения?
   – Нет, – Надя была заинтригована. – Я как-то не думала. Образец А, образец Б – и все. А как мы их назовем?
   – Какие у вас предложения? – спросил Соколов, радуясь ее радости.
   – Вообще-то они похожи на детониты, – неуверенно предложила Надя.
   – Ничего общего! Это совершенно новый класс промВВ.
Лицо Нади выразило сильное огорчение. Она отрицательно покачала головой.
   – Тогда не знаю.
   – А я знаю. Если у вас нет принципиальных возражений, то назовем их победитами.
   – Эх, молодежь, – улыбнулся Соколов. – Надо же изучать историю отрасли. Были такие    промВВ – победиты. Очень похожи на ваши составы. Только их не применяли, не было промышленной базы.
   – На НАШИ составы, – подчеркнуто сказала Надя.
   – Да, на наши, – согласился Соколов. – Так вот, Надежда Федоровна, думаю, надо подготовить три заявки. Основных образцов у нас осталось три: образец А, Б и В. Они существенно отличаются друг от друга, все остальные – просто модификации этих трех составов.
   – А может, оформить одну общую заявку? – предложила Надя.
   – Это будет "зонтик", – недовольно поморщился Соколов. – С "зонтиком" мы уже имеем опыт. Когда оформляют заявку на широкое содержание компонентов, это удобно. Но у нас дурацкие правила. И получится, как с пластонитами. Состав, указанный в заявке, нигде не применяется, а любое отклонение от него уже выходит за рамки заявки. Новую заявку оформить нельзя, потому что нет принципиальных отличий. И "зонтик" получается бесполезным.
   – А как же за рубежом? – удивилась Надя. – В любом патенте указывается такой широкий допуск компонентов. Даже просто перечисляются классы компонентов без всяких допусков.
   – Так то у загнивающих, – Соколов невольно улыбнулся. – У них там много чего интересного. А у нас свои правила. И по этим правилам надо оформлять заявку на каждый конкретный состав. Немного измени допуски – и подавай новую заявку! Вот вы и оформите пока три заявки: на А, Б и В.
   – А... – Надя растерянно смотрела на Соколова, и он понял, о чем она думает. Он не ошибся. Надя заговорила именно о том, о чем он подумал. – Так ведь пока мы оформляем, кто-нибудь может написать кучу таких же заявок, ничего не проверяя?
   – Сплошь и рядом, – подтвердил Соколов. – Такая уж наша система патентоведения. Просто надо не зевать. Быстро и безошибочно застолбить всю область возможных составов.
   – Ладно, – сказала Надя. – Я поняла. Только Полякова я включать не буду.
   – Но ведь он – ваш шеф.
   – Если вы настаиваете, я включу его. Но только по вашему настоянию, – Надя отвергала эту игру.
   – Нет, – твердо сказал Соколов. – Поляков не может претендовать на авторство в победитах. А Гусаковича включите.
   Надя удивленно подняла полукружия подбритых бровей, это было сейчас модно у женщин, подбривать брови, оставлять только тоненькие полукружия. Соколов и сам не знал, почему он потребовал у нее включить Гусаковича в заявку на победиты. Но – слово не воробей. Да в НИИ так было принято: включать руководство во все более-менее принципиальные заявки.
   – Хорошо, – сказала Надя. – Кого еще?
   – Не обижайтесь, – улыбнулся Соколов. – Я и сам не очень уверен в таком подборе авторского коллектива. Но я к этому уже привык. Сейчас это вроде неписаного закона. Включайте и Гусаковича, и директора.
   – Интересно, – протянула Надя.
   – Интересно, – Соколов начал сердиться, как бывают у каждого человека, когда он чувствует свою неправоту, но вынужден отстаивать свое. – Такое сейчас время, Надежда Федоровна. Я думаю, что Менделееву сейчас пришлось бы туго. Ему бы просто не дали придумать его знаменитую таблицу, замучили бы заседаниями и совещаниями. А если бы он все-таки придумал ее, то таблица носила бы не его имя, а имя директора НИИ, в котором он работал.
   – И вы... – Надя осуждающе смотрела на Соколова.
    – А что делать? – развел руками Соколов. – Вы разве сами не видите, как это делается? Как по-вашему, почему институт имени Патона-отца возглавляет Патон-сын, КБ    имени Туполева-отца возглавил Туполев-сын. И так до бесконечности.
      – В общем, – вздохнула Надя, – по Райкину: "Бабушка!"
   – Вот-вот. Критиковать можно до определенного уровня. Извините за выражение, но у нас    в стране талант передается по наследству.
Соколов подумал, что напрасно затеял этот разговор. Пора менять тему, а то можно далеко    зайти, туда, откуда, как говорит старик Михайлов, не скоро выйдешь.
     – Собственно говоря, Надежда Федоровна, у меня-то сегодня была другая цель нашей встречи.
      – Интересно, – протянула Надя и засмеялась.
   – Но-но, – преувеличенно серьезно сказал Соколов. Надя покраснела.– Вы еще не совсем оставили мысли о своем научном росте?
   Надя вздохнула.
   – Практически оставила.
   – Напрасно. Если вы сейчас наберетесь духу, то годика через два можно будет выходить на защиту. Материал у вас практически готов.
   Надя ответила не сразу.
   – Когда я ехала сюда, – заговорила она, – я мечтала об этом. А сейчас... Я не знаю, нужно ли это?
   – Надо, – сказал Соколов. – Обязательно надо, если уж вы решили стать профессиональным ученым. Иначе вам надо перебираться на завод. Я тут подготовил план вашей диссертации. Посмотрите, пожалуйста, не отходя от кассы.
   Надя внимательно прочитала план. Удивленно посмотрела на Соколова.
    – Так все это у меня уже есть. Это и есть диссертация?
   – Это не диссертация, – улыбнулся Соколов. – Это пока шпаргалка, как говорят студенты – шпора.
   – Ну, это я напишу! – уверенно сказала Надя.
   – Тогда – через полгодика жду от вас сигнальный вариант.
   – Хорошо.
   Надя открыла дверь, помедлила, повернулась:
   – А все-таки, Виктор Иванович, вы влюбились?
Дверь за Надей закрылась, а Соколов все продолжал смотреть на нее. Надя Петрова, Лариса Петрова. Обе Петровы, но между ними ничего общего. Надя – отличный исполнитель. Она прекрасно освоила все тонкости эксперимента, смело решает частные вопросы. Но крупную проблему она просто не поймет. А Лариса Петрова – не верит в справедливость классической кривой Казакова.
   Соколов глубоко вздохнул и открыл толстую папку с почтой.
   Внутренняя жизнь у него резко изменилась – тут Надя правильно подметила. Соколов часто сам не узнавая себя. Настроение у него почти всегда было хорошим. Его считали, он знал это, хмурым, задумчивым, всегда озабоченным. Теперь он постоянно ловил себя на том, что радостно улыбается. Служебные передряги почти не омрачали его настроения, казались мелкими по сравнению с той радостью, которую он испытывал.
   Холодность Веры перестала волновать его. Он смирился с тем, что ее сердце никогда не принадлежало ему полностью. Он останется с семьей, пока не вырастут дети. Но теперь у него была любовь. Тайная, запретная для него самого любовь к Ларисе Ивановне.
   ...Близился конец года. Прошли осенние перевыборные собрания. Соколова, как много лет подряд, опять выбрали в партбюро куста подразделений Гусаковича. Он и раньше добросовестно выполнял партийные поручения, сейчас он начал находить в этом удовольствие. Он решил разработать методику оценки эффективности работы подразделений, составил анкеты, вопросники, по вечерам анализировал собранные материалы, пытался найти количественный критерий эффективности разнородных отделов.
   В отделе тоже внешне все обстояло благополучно. Совещания теперь проходили не так сухо, как он вел их раньше. На них звучали шутки, на лицах были улыбки. Начальники лабораторий безропотно выполняли его указания.
   Соколов считал себя пессимистом. Когда его упрекали в этом, он обычно отвечал понравившейся ему фразой, что пессимист – это хорошо информированный оптимист. Сейчас он иногда думал, что установившееся благополучие – просто затишье перед бурей, но отгонял эти мысли. Ему не хотелось заранее переживать то, чего может и не быть.
   На переживания теперь он не хотел тратить времени. Ира Ефимова закончила свою диссертацию и готовилась к защите. Это была первая защита под руководством Соколова, и он хотел, чтобы оно прошла без осложнений. Он скрупулезно выискивал малейшие огрехи в диссертации, исправлял неудачные места. Ира терпеливо выполняла его придирчивые требования.
   Настроение у Соколова было приподнятое. Будущее его не тревожило – он любил Ларису. Они больше не встречались, но часто переписывались. Гораздо чаще, чем раньше. Письма Ларисы по-прежнему были дружески сдержанными, она не доверяла бумаге своих чувств. Но за каждым ее словом Соколов теперь видел новый смысл: Лариса любит его.
   Лариса писала ему по домашнему адресу. Вера иронически улыбалась, передавая ему эти письма, но он не обращал на это внимания. В конце концов, Вера сама виновата, она никогда не считалась с ним, как с мужем.
   В начале декабря Гусакович пригласил Соколова к себе в девять утра. Обычно это время было запретным для совещаний. Поэтому вызов насторожил Соколова – Гусакович всегда свято соблюдал распорядок дня. У Гусаковича были Енакиев и Мухин.
    Гусакович был весело возбужден.
    – Ну, что, товарищи-коллеги, – сказал он. – Давайте поговорим о будущем.
   Он заговорил о том, что существующее деление отделов на химический и технологический устарело, что организационный барьер между отделами Соколова и Жирова тормозит работу, снижает ее качество, затягивает сроки внедрения новых разработок на заводы отрасли. Примеров он привел много, включая давнюю уже историю с комиссией Баранова.
      – Я предлагаю на вашу критику новую структуру.
Новая структура вместо двух отделов – химического и технологического – предусматривала три химико-технологических, по направлениям работы, точнее, по видам продукции.
   – Вот я и пригласил троих начальников новых отделов, чтобы обсудить новую структуру перед тем, как вынести ее на НТС, – закончил Гусакович. – Теперь прошу высказаться.
   Все молчали, никто не решался начать разговор. Гусакович сделал попытку разрядить обстановку, он понимал, что его предложение слишком неожиданно.
   – Мы с Иваном Терентьевичем обеспокоены затянувшимся периодом бесплодия НИИ. После пластонитов мы не внедрили ничего нового. Идет возня вокруг заявок, статей, диссертаций. Выхода в промышленность нет. Причина тут одна: наше среднее звено, начальники отделов и лабораторий успокоились, решили, что достигли последних рубежей науки.
"Среднее звено" протестующее завозилось на стульях. Гусакович засмеялся.
   – Сейчас некоторое движение вперед сохраняют два отдела: ваш и Воронцова. У вас нет застоя мысли, у вас сталкиваются разные точки зрения, побеждает наиболее правильная. А другие отделы дремлют. Особенно технологи. Сейчас все упирается в технологов. Технологи должны сбросить с себя дрему и развиваться в трех направлениях: по видам технологии, по типам промВВ. Вот почему я предлагаю сделать три смешанных отдела. И вы, как будущие начальники отделов, сумеете привнести в эти новые отделы свой метод работы.
   Соколов вспомнил откровенность Гусаковича по пути в Баку. Вот чем был занят Георгий Васильевич весь этот год! За это время он, конечно, сумел обработать директора, иначе не стал бы сейчас открывать свои планы перед ними. И, наверное, директор не сразу согласился с таким предложением: Жирова он уважал.
   – В русской тройке движение определяет коренник, – продолжал Гусакович. – У нас коренники – начальник отделов. И если коренник захромал, устал или просто заупрямился, его надо заменить свежим. На хромой лошади далеко не уедешь. А когда он отдохнет, хомут для него всегда найдется.
   Гусакович замолчал, исподлобья посмотрел на присутствующих. Видно было, что такое длительное молчание расстроило его, он ожидал быстрой восторженной оценки. А вместо этого все трое приглашенных мрачно молчали.
   – Буду говорить дальше, – глухо проговорил он. – Я мог бы много еще говорить, аргументировать, убеждать. Но я скажу еще только одно. Я свои аргументы исчерпал. Все, что я скажу еще, будет только повторением или развитием. Поэтому я закончу. Высказывайтесь вы.
   Затянувшееся молчание первым нарушил Енакиев.
   – Сходу трудно оценить такое серьезное предложение, – осторожно сказал он. – Но я вижу в нем резон. Не потому, что меня хотите поставить начальником отдела. Совсем не потому. Сколько мы с Володей сталкивались лбами на опытном заводе, на валовых заводах? Заводчане смеются над нами: одна фирма, а не можете договориться между собой. Кто в лес, кто по дрова. Резон в новой структуре есть. Исчезнет барьер между химиками и технологами. Можно будет укоротить время от пробирки до валового завода. Но я вижу и трудность. Как мы разделим технологов? Каждый захочет взять себе лучших. Это вопрос. Его надо продумать.
Соколов хорошо знал своего верного помощника и невольно усмехнулся: он знал, в каком направлении Енакиев будет "продумывать" этот трудный вопрос: как бы забрать в свой будущий отдел самых лучших жировских технологов, да побольше.
   – Я – за, – Мухин улыбался. – Можно, наконец, будет, планировать сквозную тематику.
   – Ну, это ты загнул, – возразил Енкаиев. – Химическую тематику курирует Центральный институт, а технологическую – отраслевое КБ. Их никогда не соединишь.
   – Это нетрудно, – улыбался Мухин. – В общем, я – за.
   – Ну, а твое мнение, – обратился Гусакович к Соколову. – Двое – за, что скажет третий?
   – А что будет с Жировым? – негромко спросил Соколов.
    В кабинете стало тихо. По тому, как потупились Енакиев и Мухин, Соколов понял, что попал в болевую точку. Они тоже думали об этом, потому и не кинулись сразу восхищаться новым проектом Гусаковича. Им понадобилось какое-то время, чтобы смириться с неизбежным падением Жирова, "главного технолога отрасли", как его назвал однажды директор.
   – Почему это тебя волнует? – Гусакович недовольно опустил глаза. – Жиров зарвался. Одна комиссия Баранова чего нам стоила. Он наделал много ошибок, не считается ни с чьим мнением. Стал непогрешимым, как Иосиф Виссарионович.
   Соколову стало нестерпимо обидно за Жирова. У них последнее время заметно похолодели отношения, комиссия Баранова обошлась всем дорого, но дружба сохранилась.
Значит, думал Соколов, Гусакович все-таки решил слопать Жирова, как в таких случаях говорят в народе. Слопать вместе с тапочками. Стол уже накрыт, гости сидят за приборами. Сейчас подадут Жирова. Жиров уже не личность, он просто захромавшая лошадь.
   Но молчать больше было нельзя. Надо было что-то говорить.
   – Новая структура, безусловно, более гибкая, чем прежняя, – начал он. – Но получится три параллельных отдела. Это – параллельные работы в каждом отделе. Наш куст не увеличится, придется обходиться наличными силами. Значит, в каждом отделе будет и химиков, и технологов в три раза меньше. Это, кроме параллельности, приведет к снижению квалификации работы. От закона перехода количества в качество никуда не денешься. Сквозной тематики, как говорит Виктор Федорович, не получится, придется делить ту тематику, что есть.
   Соколов говорил и думал, как будет выглядеть на практике новая структура. Вместо умного, опытного, быстрого в решениях Жирова, единственного, кто решается возражать Гусаковичу, начальниками отделов станут Енакиев и Мухин. С одной стороны, это даже приятно: его отдел стал кузницей кадров. С другой стороны – Мухин будет безропотно выполнять все указания Гусаковича, а они не всегда бывают мудрыми, Соколов не раз убеждался в этом. Гусакович отмахнулся от победитов, а за ними – большое будущее. Соколов был в этом уверен.
   Как поведет себя Енакиев в новом качестве, сказать трудно. За последнее время он здорово изменился. Нескрываемая раньше бравада независимостью сменилась солидной рассудительностью. Он вырвет для своего нового отдела львиную долю всех лимитов, Гусакович его в этом поддержит. И он никогда не будет другом Соколову. Не то, что другом – на него нельзя будет надеяться ни в каком деле. Соколов насмотрелся на поведение Енакиева на разных комиссиях, для него главным было самому очиститься, свалить любую вину на ближайшего соседа.
   – В общем, – продолжал Соколов, – некоторые преимущества тут есть, но все это надо хорошо обдумать. Слишком много неясностей возникает.
   Гусакович начал недовольно сопеть. Соколов улыбнулся как можно простодушней.
   – Мне больше всего надоело дублирование работ внутри теперешнего отдела. Как говорят, кто обжегся на молоке, тот дует водку. Предложение серьезное, и обдумывать его надо    серьезно.
   Когда расходились, Гусакович задержал Соколова.
  – Не на того ставишь, Виктор Иванович, – недовольно сказал он. – Жиров не тот человек. Он меня подвел здорово, и тебя продаст в трудную для него минуту.
   Заседание научно-технического совета состоялось перед самым Новым годом. На повестке дня стоял один вопрос: отчет начальника технологического отдела о состоянии работ по внедрению на валовые заводы.
   Члены НТС заполняли огромный зал, рассаживались на давно облюбованные места. В центре внимания был Жиров.
   – Что ты натворил? – с шутливым негодованием спрашивали его. – Добрые люди уже за стол садятся, к Новому году готовятся, а мы тут должны тебя разбирать.
   – Это он нарочно, хочет весь новый год быть главным героем.
    – Снова будешь доказывать, что причина брака – химия и сырье?
    – Нет, он нашел новый фактор – лунные фазы.
    Докладывал Жиров хорошо. Технологи работали со всеми заводами отрасли. Они просиживали там месяцами. Сам Жиров тоже редко бывал в Заозерске, он только успевал разгрести накопившуюся текучку и снова уезжал на заводы.
   Однажды он прочитал Соколову свое новое стихотворение:
       Работы в отделе немало,
       Но не бываю я тут.
       Я истрепал по вокзалам
       Серый походный сюртук..
   Он не раз жаловался на трудности с билетами. Возмущался: НИИ мог бы забронировать на постоянно хотя бы несколько билетов, а то ему однажды пришлось ехать в угольном ящике.
   Доклад был большой. Потом Жиров больше часа отвечал на вопросы. Потом начались выступления.
   Первым слово взял Гусакович. Соколов не верил своим ушам. Обычно сдержанный и корректный, Гусакович на этот раз гневно обвинил Жирова во всех смертных грехах. Выходило, что если бы не вредительская деятельность Жирова, то НИИ не знал бы многих бед с внедрением. В конце выступления Гусакович предложил свою новую структуру отделов.
   Потом выступил Енакиев. Он почти слово в слово повторил выступление Гусаковича, только больше напирал на эмоции.
   Потом поднялся начальник КБ Круглов. Обычно он часто спорил с Жировым, упрекал его в непродуманности заданий на проектирование нового оборудования. Но сейчас он решительно защищал Жирова.
   – Удивительно, что Георгий Васильевич так оценивает работу своего ближайшего помощника, – Круглов бросил недружелюбный взгляд на Гусаковича. – Впрочем, это его манера. Стиль, так сказать. Нравится ему сотрудник – он его до небес поднимает. Разлюбил сотрудника – тому лучше уходить из НИИ.
   Заседание шло долго и бурно. Директор сидел на председательском месте, никого не одергивал, молчал, что было редкостью. Иногда он качал головой, иногда улыбался.
   Соколов как всегда сидел рядом с Воронцовым в середине зала. Сегодня он решил не выступать. Да, они ругались с Жировым, частенько спорили – жить с Жировым мирно не было возможности, не такой он был человек. Но они всегда понимали позицию друг друга и оставались друзьями. Хаять Жирова у него причин не было. А защищать Жирова особой необходимости у него не было. У Жирова нашлись неплохие защитники. Да и сам он не растерялся после гневной речи Гусаковича. Соколов не видел необходимости в своем выступлении. Он понимал, что главная работа его ждет после заседания, когда придется на совещаниях обсуждать новую структуру: раз уж Гусакович вынес ее на обсуждение, то ее придется теперь долго обсуждать. Вот тогда от Соколова потребуется серьезная помощь Жирову.
   Он знал, что НТС не будет сейчас утверждать или отвергать новую структуру. НТС может только предложить директору рассмотреть ее. Будут совещания, будет изучение ситуации. Все знают, что всякая реорганизация – это ломка сложившихся отношений, роспуск сработавшихся коллективов, это драма для многих сотрудников, которым придется менять направление работы. И на этих совещаниях Соколову предстоит сделать все, чтобы не пропустить формально обоснованные, но субъективно пристрастные предложения Гусаковича.
   Сидевший впереди Огурцов передал ему записку. Соколов повертел ее, развернул. В записке не было ни обращения, ни подписи. Почерком Гусаковича там было написано одно слово: "Определяйся".
   Соколов так и не выступил. Он знал, что Гусакович никогда уже не простит ему этого молчания, но выступить в его поддержку он не хотел.
   Заключительное слово директора было направлено на установление мира. Конечно, определенные ошибки у товарища Жирова были. Конечно, работа технологов справедливо вызывает много нареканий. Но с другой стороны, если объективно оценить весь тот вклад... Что касается предложения товарища Гусаковича, то мы их внимательнейшим образом рассмотрим.
    Утверждение новой структуры состоялось в конце января. В новой структуре был один химический отдел во главе с Соколовым и два технологических. Начальниками технологических отелов были назначены Жиров и Енакиев.

      3. Гусакович думает

   В "люксе" было душно, всю ночь гремел старый холодильник, и Гусакович не мог уснуть. В пять утра, устав от бессонницы, он поднялся. До коллегии оставалось четыре часа.
Гусакович полистал материалы по теме "Альфа", которую будет рассматривать коллегия. Коллегия редко рассматривала такие вопросы, разработка новых составов промВВ была важной, но частной задачей.
   Никаких осложнений Гусакович не ожидал. Впервые на его памяти техническое задание бюджетной темы выполнено без корректировок. Обычно в ходе работы приходилось неоднократно менять ТЗ, то по замечаниям заказчика, то из-за их невыполнимости. Гусакович невольно усмехнулся, вспомнив ядовитую поговорку неизвестного автора: верблюд – это лошадь, изготовленная с учетом замечаний заказчика.
   Но настроение у Гусаковича было неважным. И причиной тому была выходка Соколова на недавнем совещании у директора по той же теме "Альфа". Пока докладывали Енакиев, Мухин, Поляков и Довженко, Соколов молчал. Молчал он при выступлении Гусаковича. Но в самом конце, когда уже решался вопрос о заводе-изготовителе для альфа-пластонитов, он вдруг попросил слова.
  – Прошу понять меня правильно, – сказал он, как-то странно улыбаясь. – Но внедрение альфа-пластонитов на валовый завод я считаю нецелесообразным.
Воцарилась мертвая тишина. Участники совещания, уставшие от многочасового сидения в кабинете, раздраженно смотрели на Соколова.
   – Выдал! – Восхищенно прошептал Жиров. – Он такой у нас, Соколов!
   – А что вы предлагаете конструктивного, товарищ Соколов? – мягко спросил директор.
   Он, пожалуй, один из всех присутствующих понимал, чего стоят подобные заявления, когда человек решается перечеркнуть свой же многолетний труд – свой и своего немалого коллектива. За всю свою жизнь и ему приходилось вставать с такими вот ошеломляющими репликами.
   – Мы свои предложения изложили в отчете. Мы выпустили дополнительно еще один, инициативный, отчет по "Альфе". Его сейчас рассматривает Георгий Васильевич.
   И поскольку директор продолжал смотреть на него, Соколов пояснил:
   – Мы выпустили тот отчет уже два месяца назад.
      Взбешенный Гусакович обвел взглядом присутствующих. Так и есть. Реплика Соколова сработала. Жиров нагло ухмыльнулся ему прямо в лицо: я так и знал! Огурцов погладил себя по уже обширной лысине и нехорошо улыбнулся. Аксенов хмыкнул, будто говоря: чего еще ждать от Георгия Васильевича?
      – В том отчете мы предлагаем внедрить новый, гораздо более эффективный класс промВВ – победиты. Мы их разработали в инициативном порядке, темой они не предусматривались. Но проверили их хорошо, полностью.
   Соколов закатил целую речь о путях развития промВВ, Гусакович понимал, что должен сохранять спокойствие, сказать, что победиты еще недостаточно изучены, предложить план всесторонних исследований. Но он не сдержался. Просто не выдержали нервы от такой наглости. Он немного погорячился и, кажется, "потерял лицо". Директор не стал спешить с решением. Он назначил внеочередное заседание НТС – специально для рассмотрения результатов работ по победитам.
   Решением НТС победиты были рекомендованы к внедрению на валовые заводы, как итог выполнения темы "Альфа".
   Георгий Васильевич понимал, что победиты – второй крупный успех НИИ, тот успех, которого он так долго ждал. И опять это – успех Соколова. Это уже начинает раздражать. Воспитали гения в своем коллективе! Не такой уж он наивный, Виктор Иванович.
Победиты оказались неожиданностью. Правда, в число авторов нового класса промВВ вошел и Гусакович, но это уже отдавало откровенным издевательством.
Это воспоминание окончательно испортило настроение, и без того неважное после бессонной ночи.
   В родном НИИ, которому отдано столько сил, лучшие годы жизни – в этом самом НИИ никто не считается с ним! И те, кому он открыл дорогу, и те, кого он сам поднял. Даже директор, который до сих пор ни разу не решился выступить на достаточно высоком форуме с докладом по научным вопросам, а все подставляет своего первого заместителя, даже тот не поддерживает его. Нет пророка в своем отечестве.
  Жиров из верного друга стал злейшим врагом. И Соколов, этот недалекий научный червь, наконец-то проявил себя. Четыре раза директор собирал совещание по новой структуре, и каждый раз все доводы Гусаковича разбивались об откровенное противоборство спевшихся Жирова и Соколова. В итоге Иван Терентьевич пошел на компромисс – из уважения к своему первому заместителю. Теперь надо набраться терпения, терпения. А где его возьмешь, если каждый день такие вот соколовы будут подбрасывать подобные задачки?
  Ладно, проигрывать тоже надо уметь. Ему все равно ничего больше не останется. Из НИИ он никуда не уйдет. Когда-то Иван Терентьевич должен освободить директорское кресло! Правда, ожидание что-то слишком затянулось. Но что делать, если с таких постов на пенсию не уходят: только с почетом в могилу или с позором на понижение. Надо ждать. Генрих Четвертый ждал больше, но дождался своего, стал королем Франции. И он подождет, хотя речь идет не о короне, а всего-то о месте директора НИИ. Жиров пусть пока работает. Он сейчас обижен на весь белый свет. Даже на своего спасителя Соколова – как же, для его самолюбия это непереносимый удар. Жиров сейчас разозлился, а злость и гнев – плохие советчики. Он обязательно наделает ошибок в ближайшем будущем. Пусть делает их побольше.
   А вот что делать с Соколовым? Второй раз приводит НИИ к успеху. Если уж честно говорить, успех крупный. И второй раз – неожиданный для всех. Пластониты Гусакович успел вовремя разглядеть, а вот победиты... И ведь Соколов говорил о них. Вскользь говорил, хитрец, но говорил, не придерешься. Как он сейчас просился на эту коллегию. Конечно, как автор принципиально нового класса промВВ он должен быть на этой коллегии. Но взять его – значит, отдать ему первенство. А дело разворачивается крупное, недаром рядовая тема удостоена рассмотрения на коллегии.
   Что-то серьезное затевается: на коллегию приглашены и горнорудники, и геологи, и даже какие-то неизвестные строители. Будет и представитель ЦК – это уж совсем из ряда вон выходящее событие. В любом случае, победиты должны быть заслугой всего НИИ, заслугой Гусаковича, как первого заместителя директора по научной части, а не рядовым успехом какого-то начальника отдела. НИИ должен сделать новый скачок в своем развитии, такой успех упускать нельзя.
  - Ведь до сих пор, если быть честным перед собой, программа-максимум не выполнена ни по одному пункту. В чем дело? Он, Гусакович, работает на износ. Валентин Петрович недавно отметил это на большом заседании. Но что толку в такой оценке, если настоящего признания до сих пор нет. Ни от руководства, ни от подчиненных. И дело не только в этих двоих – Жирове и Соколове.
   Было у Гусаковича восемь отделов. Он сам выбирал начальников, сам продвигал их, помогал им становиться на ноги. А сейчас только свежеиспеченный Енакиев полностью предан ему. Да и то – до какой трудной минуты?
   Аксенов почти сразу же вступил в конфронтацию. Гусакович поморщился, вспомнив давнюю неприятную историю, когда он готовил докторскую диссертацию. Ему нужен был небольшой раздел по работам аналитического отдела, современные методы анализа неплохо украсили бы работу. Просьба пустяковая, во всех НИИ принято такое. Но Аксенов устроил из этого целую проблему. Он долго неодобрительно смотрел на Гусаковича, потом насмешливо спросил:
   – Ты это серьезно?
   – Ты о чем? – пришлось улыбнуться Гусаковичу. – Я ведь был научным руководителем.
Аксенов снова долго изучал своего молодого шефа, потом сказал:
   – Я воевал, был разведчиком. Дошел до Берлина, брал дом Гиммлера. Побывал на том    свете.
   – Я знаю и ценю твои боевые заслуги, – начал Гусакович, но Аксенов перебил его:
  – Нервы у меня крепкие. Но иногда мне хочется дать в морду кое-кому. И знаешь, когда это бывает? Когда я вижу, как много сейчас этаких штабных молодчиков строят на крови других свою карьеру. Не за это я воевал и не понимаю, что творится у нас.
   – Ты хочешь сказать...
   – Я хочу сказать, что ты был сопляком, когда я воевал. А сейчас ты хочешь сделать карьеру на чужом труде. Ты был руководителем, да. Но ты был формальным руководителем. А люди работали! Как я буду им в глаза смотреть? Они не видели тебя в отделе.
   После этого разговора Гусакович долго не мог спокойно смотреть на Аксенова. Дело не в том разделе, диссертация получилась отличной и без него. Возмущал не сам факт отказа, в научной среде еще не перевелись такие борцы за истину, как этот Аксенов, но ведь Аксенов сам был явно не на месте. До сих пор его спасало только заступничество Гусаковича. НИИ отставал с внедрением новейших методов анализа, а Аксенов был уже не способен освоить их. Он привык к неторопливой вузовской работе.
Иван Терентьевич уже склонялся к замене его на молодого и энергичного Громова, которого воспитал Гусакович, но Аксенов после того разговора резко изменился, решил спасать свою несуществующую репутацию. Он разогнал сотрудников по другим НИИ и ВУЗам, за какой-то год отдел разработал чуть ли не сотню новых методов анализа, один современнее другого. А после очередного разговора с Гусаковичем он надел все свои фронтовые награды и пошел на прием к директору по личному вопросу с ультиматумом: я или Гусакович.
   Иван Терентьевич сумел успокоить интригана, опыт у него в таких вопросах огромный. Отдел Аксенова остался в подчинении Гусаковича, но фактически Аксенов получил свободу от первого заместителя директора. Вдобавок, Громов обиделся и ушел из НИИ в Академгородок. Пришлось оставить Аксенова в покое, да и причин не стало: отдел стал работать, как положено, а это главное.
   Или милейшая Хрипунова Анна Петровна. Ее привез с собой Иван Терентьевич, и с этим приходилось считаться. Долгое время она сидела на своем испытательном стенде тише воды, ниже травы, выполняла все указания Гусаковича. А потом начала поднимать голову. Ее, видите, не устраивают методы и стиль руководства Георгия Васильевича. Мелкие конфликты совершенно неожиданно переросли в откровенную склоку. Анна Петровна обнаглела настолько, что написала докладную в партком, хотя сама была беспартийной. Гусакович не заботился об ее отделе, условия работы на стенде ужасные, люди разбегаются, ее просьбы разбиваются о глухую стену непонимания.
   Склочницу спасло то, что ее отдел раньше срока сдал подшефному колхозу коровник. Ее даже наградили медалью "За освоение целинных земель". После заседания парткома директор перевел ее отдел в подчинение главного инженера. И правильно. Испытательный стенд – не дело первого заместителя. Пусть Невский мучается с этой склочницей.
   Еще Анискин – начальник отдела эксплуатации. Уж этому-то что надо? Гусакович когда-то по старой дружбе вывел его буквально "из грязи в князи". Анискин – не карьерист, не рвач, не склочник. Любитель спокойной и размеренной жизни. Ездил бы себе по рудникам и по буровым да благодарил бы шефа за полусинекурную должность. Его волновала, кажется, только осенняя рыбалка. Что бы ни случилось с НИИ, с промВВ, со всем миром – Анискин должен в сентябре ловить жирующую на зиму рыбу.
   Но полгода назад Анискин привез из очередной командировки согласованное им техническое задание тюменцев на модернизацию пластонитов. Это потрясло Гусаковича. НИИ находится на грани срыва правительственных заданий, а тут такая безответственность! Он пытался сдержаться.
   – Ты почему согласовал это ТЗ и даже не позвонил мне? – спросил он.
   – Так ведь это очень нужно Уренгою, – солидно ответил Анискин. – Они столько лет просят об этом.
   Гусакович смотрел на Анискина. Неряшливая одежда, перхоть на плечах, жирные волосы, упавшие на лоб – все вызывало сейчас в этом бывшем друге неприязнь. "Опустился Саня, пьет много, собутыльники уломали его за стакан спирта", – подумал Гусакович, но силой воли удержался от раздражения.
– Кто будет финансировать эти работы?
  – Миннефть дает сто тысяч, – важно ответил Анискин.
– И ты считаешь, что за сто тысяч можно браться за такую работу?
   – Если не хватит, можно использовать госбюджет.
   Это наивное упорство вывело Гусковича из себя. И этот опустившийся тип еще берется рассуждать об экономике!
– Вот что, – сухо сказал он. – Ты согласовал это ТЗ, ты и расхлебывай. Я это ТЗ не видел и видеть не хочу. Как хочешь, но чтобы ТЗ было аннулировано.
   Анискин вдруг стал официальным. На него нельзя было без смеха смотреть. Шлепая толстыми губами, он сказал:
   – Я пойду к директору.
   – Иди. Это твое право, – многозначительно ответил Гусакович.
   Анискин пошел к директору. Мол, Гусакович не по государственному мыслит, не прислушивается к замечаниям и нуждам потребителей и заказчиков по итогам эксплуатации.
   Ладно, отдел эксплуатации – не предмет для спора. Гусакович с легким сердцем согласился передать этот отдел туда же – главному инженеру. Пускай Невский коллекционирует подобных сотрудников, они ему покажут, на что способны.
   И Воронцов. Надежный, как скала, Воронцов, начальник отдела надежности. Он не подведет в любой ситуации. На него можно твердо опираться – рука всегда будет иметь опору. Их семьи по-прежнему дружат. Полушутя, полусерьезно обсуждается возможная свадьба Ольги Гусакович и Леонида Воронцова. А Иван Терентьевич уже в третий раз поднимает вопрос о развертывании отдела надежности в отделение испытаний во главе с Михаилом Ивановичем, которому в этом случае будут предоставлены права заместителя директора. Михаил Иванович тут, кажется, не причем. Он уже дважды представлял директору такую структуру отделения, что тот только    хватался за остатки шевелюры и на время оставлял Воронцова в покое. Но вопрос поднят в третий раз и, видимо, будет доведен до конца. Воронцов уйдет из подчинения Гусаковича.
   Даже всегда безропотный Костин, и тот ни с того ни с сего поддержал Жирова и Соколова при обсуждении новой структуры. Сколько ни убеждал его Гусакович, Костин упрямо сверкал очками и лысиной. Он горячо заявлял учителю и другу, что в данной ситуации он, учитель и друг, не прав, что сейчас он, учитель и друг, ставит превыше всего свои личные интересы.
Это было самым обидным. Костин лучше других знал, что Гусакович отдает всего себя работе, что личные интересы у него на последнем плане – только как результат достижений всего НИИ.
   Остается Кузурман. Этот всегда был выше критики. От работы его отдела зависело будущее НИИ. Синтетиков уважают и берегут. Немногие умеют создавать вещества с заранее заданными свойствами, и еще меньше тех, кто умеет при этом обеспечить дешевую и простую технологию. И мудрый Яков Моисеевич всегда на высоте. Директоры родственных НИИ только разводят руками, когда узнают об очередном успехе Заозерского НИИ в синтезе.
   Иногда Гусаковичу казалось, что он даже завидует Кузурману. Но он всегда давил в себе это недостойное чувство. Кузурман идей не генерирует, но он отличный организатор, прекрасно знает все, что нужно, обо всей химической промышленности Союза.
   И вот совсем недавно произошел неприятный для Гусаковича казус. Он делал крупную ставку на лиониты Енакиева. Была возможность оттеснить Баранова от монополии в Норильске. Для лионитов требовалось новое сырье, которого химическая промышленность не выпускала. Гусакович с большим сомнением позволил Енакиеву уговорить себя на этот шаг. Гусакович пригласил к себе Кузурмана. Кузурман его огорошил. Выслушал просьбу о внедрении в химпромышленность нового компонента, протер очки и спокойно заявил:
   – Минхимпром уже выпустил решение о выпуске этого вещества.
   Он смотрел на своего молодого шефа доброжелательно и уважительно. А у Гусаковича внутри все сжалось от нестерпимого стыда: какой-то начальник отдела оказался прозорливее его, первого заместителя директора. Не нарочно ли Кузурман проделал этот финт?
Он попытался найти достойный выход:
   – Но ведь нужна документация.
   – Документация разработана, – услышал он.
   – Я восхищен вашей оперативностью, – Гусаковичу оставалось только широко развести руки и еще шире улыбнуться, изображая восторг.
   После этого разговора он долгое время при виде Кузурмана чувствовал себя так, будто вышел в общество с расстегнутой ширинкой.
   Гусакович посмотрел на часы. До коллегии оставалось еще много времени. Он решил пройти по утренней Москве пешком. Сидеть в помещении у него просто уже не было сил.
Идти было далеко, но он не спешил. Времени у него в запасе много, да и подумать есть о чем.
   Может быть, кому-то выгодно выставить Гусаковича этаким карьеристом, завистником, зажимающим талантливых ученых? Но ведь он не честолюбец. Титулы и звания для него – не самоцель. Они лишь средство, которое поможет ему полностью отдать свои силы отечественной науке. Он еще очень далек от своего потолка. Он никого не зажимает. Ему совершенно безразлично, кто принесет успех Заозерскому НИИ: Аксенов, Соколов, Енакиев или Мухин. Он ставит всех подчиненных в жесткие условия, но эти условия равные для всех. Кто не выдерживает предложенного темпа, тот должен уступить дорогу сильнейшему, лучше подготовленному. Но почему эти люди начинают видеть причину своих бед не в себе, а в нем, в Гусаковиче?
   Он ведь только предельно объективен и бесстрастен. Если даже придется уйти всем им: и Соколову, и Мухину, и Енакиеву – Заозерский НИИ выполнит свои задачи. Ушедших заменят молодые. Пусть кому-то такой подход покажется бездушным – он оправдывает цель. А цель у Гусаковича большая: развитие отрасли, обеспечивающей преимущество Союза перед капиталистическими странами.
   А рутинеры не понимают этого. Они за деревьями не видят леса, они забыли, зачем создавался Заозерский НИИ, они привыкли видеть только свои выгоды, свое преуспевание. Они не замечают, что сам Гусакович удерживает уже столько лет лидерство только потому, что все его помыслы связаны лишь с развитием Заозерского НИИ. Если он начнет жалеть себя, как жалеют они, Иван Терентьевич тут же заменит его, и Гусаковича не спасут тогда никакие его заслуги – ни прежние, ни будущие.
   Впереди Гусаковича уже долгое время шли две девушки. Они то и дело оглядывались на него, хихикали, о чем-то шептались на ушко друг другу. Гусакович вздохнул. Ему некогда думать о женщинах. Даже такое невинное развлечение, как это вот невольное наблюдение за симпатичными девушками, ему выпадает настолько редко, что нечего и вспомнить. А Елецкий прав, когда говорил, что небольшое увлечение способствует обострению восприятия мира. Но увлечение женщинами требует много времени, а его-то как раз и не бывает.
   Коллегия прошла спокойно. По комплексу показателей лучшими были признаны победиты. Министр попросил Гусаковича передать его поздравление всем, кто принимал участие в разработке нового класса высокоэффективных промВВ. В перерыве Гусаковича обступили, поздравляли. Но все с нетерпением ждали продолжения коллегии.
   После перерыва слово было предоставлено представителю ЦК.
   – Постановлением ЦК КПСС и Совмина на ближайшие годы намечена реализация нескольких комплексных программ развития народного хозяйства страны. Одна из них – строительство Байкало-Амурской магистрали. Трасса БАМа будет проходить в районах со сложным геологическими, гидрологическими и метеорологическими условиями. Два года назад мы поручили вашему министерству создать взрывчатку, надежно работающую в таких условиях. Анализ требований, проведенный в НИИ товарища Крюкова, показал, что наиболее целесообразно использовать при строительстве БАМ промВВ, разработанные по теме "Альфа", – они достаточно полно обеспечивают выполнение всех требований ТЗ.
   зале поднялся гул. Это было неслыханно, обычно выступления представителей ЦК выслушивались в мертвом молчании. Но представитель ЦК только вежливо улыбнулся и замолчал. Гул усилился. Присутствующие укоризненно поглядывали на Крюкова, на Кривошеева, на начальника главка, на заместителя министра.
   главка спокойно пожимал плечами: я тут ни при чем. Заместитель министра налил воду из бутылки и хладнокровно пил ее мелкими глотками. Крюков по обыкновению сидел с полузакрытыми глазами, будто происходящее его вовсе не касалось. И только Кривошеев слегка засмущался.
  Министр спокойно сидел на председательском месте, не обращая внимания на такое нарушение хода коллегии. Постепенно шум утих. Представитель ЦК закончил выступление:
– Таким образом, будет использоваться взрывчатка "Победит-Б" Заозерского НИИ.
На обратном пути в Заозерск Гусакович даже не пытался читать захваченную в дорогу книгу "Вероятностные методы в научном эксперименте".
БАМ. Крупнейшая стройка пятилетки. Из-за невероятного совпадения требований ТЗ со свойствами победитов Заозерский НИИ оказался в сфере актуальнейшей проблемы народного хозяйства страны.
   Вот он, его звездный час. Хорошо, что Иван Терентьевич не смог сам поехать на эту коллегию. Хорошо, что он, Гусакович, не взял на эту коллегию Соколова.

      4. Тучи на горизонте

   Этот год был тяжелым для Соколова. Начался он хорошо. Победиты оказались лучшей в отрасли взрывчаткой. Посыпались заказы на их изготовление. Коллеги при встречах многозначительно улыбались. Енакиев пожимал руку чересчур любезно. Внешне все выглядело прекрасно. Соколов спас Жирова, правда, в несколько потрепанном виде. Жиров остался начальником пусть теперь не единственного, но основного по значению технологического    отдела.
   Но с того самого памятного всем заседания НТС Соколов почувствовал холодок в отношении Жирова к нему. Он не ждал от него благодарности – не тот человек был Володя Жиров, чтобы благодарить за такие вещи, – но он надеялся, что со временем Жиров поймет его, и отношения наладятся.
   С того же НТС Гусакович начал откровенно высказывать свое недовольство Соколовым. Раньше он тщательно скрывал свою неприязнь. Но Соколов и не ждал другого: он знал Гусаковича и понимал, что отныне между ними дружбы никогда не будет. И он не расстраивался. У него было более приятное эмоциональное занятие.
   Он писал письма Ларисе Ивановне. В ответных письмах Лариса восхищалась его успехами. Несколько раз за зиму они встречались в командировках в Москве. Особенно ему запомнилась последняя встреча.
   Ему тогда пришел вызов на комиссию по качеству перспективного сырья. Заехать к Ларисе он не успевал, а увидеть ее очень хотелось. Он отправил ей телеграмму до востребования: "Будь Москве среду восемнадцать тридцать большого театра".
В среду он занял пост возле колонн Большого театра. Мела поземка. Соколов мерз. Он всегда удивлялся тому, что в Москве небольшой морозец переносится гораздо труднее, чем сильный в Сибири. Ветер вырывал из рук газету.
    Ровно в половине седьмого он увидел Ларису. Она под руку с Моховым направлялась к театру. В растерянности Соколов чуть было не спрятался за колонны, но потом сообразил, что у Ларисы, видимо, не было другой возможности. Он и сердился на нее, и был рад встрече, и понимал комизм ситуации. Он уставился в газету, предоставляя инициативу Ларисе.
   Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Перед ним стояли улыбающиеся Мохов и Лариса. Лариса продолжала держать Мохова под руку. Она была очень красива.
– Идем, видим: стоит злой Соколов, – Мохов изобразил злого Соколова. – Привет сибирякам!
  – Взаимно, европейцы, – выдавил улыбку Соколов.
   – А мы в кино, – радостно сообщила Лариса. – Идем с нами?
   – С удовольствием. Я тут назначил свидание, да, пожалуй, оно уже не состоится.
   Им в командировках приходилось встречаться с десятками людей в самых неожиданных местах, поэтому Мохов в его ответе не увидел ничего странного.
   Мохов и Лариса поселились в гостинице "Россия", и после кино Соколов решил их проводить. Прощаясь у входа в гостиницу, Лариса украдкой, но выразительно показала на свои часы: мол, жди, скоро выйду.
   Они долго бродили по ночной Москве. Сначала Соколов, правда, пытался выговорить Ларисе за такую оригинальную явку на лирическое свидание, но ему самому стало смешно, и они весело хохотали.
   Лариса крепко держала Соколова под руку. Она была маленькая. Из-за разницы в росте идти им было неудобно, все время сбивались шаги, и это им тоже казалось забавным.
   Соколов знал, что любит Ларису, верил, что и она любит его. Ему очень хотелось обнять ее, целовать это красивое лицо. Но его останавливала простая мысль: "А что дальше?" У них не было будущего.
    Он теперь только ночевал дома. Все остальное время он проводил на работе. Ему нравилось работать по вечерам. Основная масса сотрудников уходила по звонку, к восьми оставались единицы. Надоевший за день телефон замолкал. По многолетней привычке Соколов просматривал экспериментальные данные, потом принимался за собственные научные дела. Он исправил монографию, снова отправил ее в издательство. Теперь он писал свою докторскую диссертацию.
       Весной произошло важное для него событие: защитила кандидатскую диссертацию Ира    Ефимова.
   – Объявляется защита диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук старшего научного сотрудника НИИ промышленных взрывчатых веществ Ефимовой Ирины Викторовны на тему...
   Ученый секретарь совета говорил привычные ритуальные фразы, зачитывал различные официальные документы. Соколов почти не слушал. Он сильно волновался. Пожалуй, больше Иры. Ведь Ира была его первой "подзащитной", первой аспиранткой "школы Соколова". Впереди были защиты Довженко, Петровой, Шапошникова, Невской.
      Ира докладывала хорошо. Каждое слово доклада они вместе обдумывали, неожиданностей не могло быть, но волнение не оставляло Соколова. Он косился на сидевшего рядом Александра Ефимова. Тот как будто не испытывал ни малейшей тревоги, будто защищалась не его жена, а посторонний человек. Соколов слушал ответы Иры на вопросы и постепенно    окаивался. Место волнения заняла радость: Ира здорово выросла как научный работник. Он жалел, что в зале нет Гены Довженко: флегматичного Гену подстегнуло бы такое событие. Довженко собирался быть на защите, но при оформлении командировки он доверчиво изложил Гусаковичу действительную причину поездки и – выслушал суровое назидание о необходимости беречь государственную копейку.
   Жалел Соколов и о том, что из отдела ушел Миша Казанцев: он мог бы уже пройти предзащиту. Но больше всего он жалел о Галке Киселевой. Из всех его руководителей групп Галка была самой сообразительной. Она могла бы защититься раньше Иры.
   После защиты Иры Соколов долго ходил в приподнятом настроении.
   Работа в отделе шла нормально. Соколов устроил еще одну перестройку. По новому штатному расписанию в отделе вместо пяти лабораторий он оставил четыре. До проведения конкурса начальниками лабораторий были назначены Мухин, Довженко, Горлицин и Поляков. Но Соколов твердо решил вместо окончательно отошедшего от дел Полякова поставить начальником лаборатории Шапошникова. Честолюбивый Шапошников согласился подать документы в конкурсную комиссию вместе с Поляковым.
   На заседании НТС подавляющее большинство проголосовало за Шапошникова. Разобиженный Поляков ушел в местный институт, где уже год преподавал по совместительству.
   Беспокоил Соколова теперь только Горлицин. Он по-прежнему занимался переливанием из пустого в порожнее. После нескольких деликатных разговоров с ним он начал поговаривать, что его приглашают в солидный вуз, и что он, вероятно, скоро уедет из Заозерска.
    Гусакович подчеркнуто не вмешивался в дела отдела. Начальники лабораторий, чувствуя силу Соколова, признали его лидерство. В узком мире НИИ все тайное быстро становилось явным. Все знали, что именно Соколов остановил руку Гусаковича, занесенную над Жировым. И все понимали, что успешно противостоять Гусаковичу мог только достойный соперник. Никогда еще положение Соколова в НИИ не было таким прочным, как в начале этого года.
   А Вера все больше мрачнела, передавая ему письма Ларисы. Хотя она и лишила его супружеских прав, но хмурилась, глядя, как он читает эти письма, как пишет ответ. Соколов нарочно оставлял свои и Ларисины письма на видном месте, чтобы Вера при желании могла прочесть их. Он несколько раз, пересиливая себя, пытался помириться с Верой, хотя своей вины перед ней не чувствовал. Но попытки его были безуспешными. То ли Вера чувствовала его настроение, то ли она сама не хотела примирения, но их отношения оставались ненормальными для супругов.
   Соколову дома было тоскливо. Он чувствовал себя лишним в семье. Вера подчеркнуто отдаляла его от детей, а он не мог поступать вопреки ей, потому что дети и без того чувствовали неладное между отцом и матерью. Он молча и стесненно ночевал дома и спешил утром на работу.
   Внедрение победитов на валовые заводы Гусакович поручил Енакиеву. Для начала тот сразу же выдал заключение о неудовлетворительных технологических свойствах победитов и потребовал их доработки. Соколов был готов к этому, он знал об отношении Енакиева к нему и к его разработкам. Енакиев просто не хотел внедрять чужие разработки, он знал, что Соколов уже получил три авторских свидетельства на победиты, но знал он и то, что в заявках указаны узкие допуски на компоненты.
   Соколов перевел лабораторию Шапошникова на двухсменную работу. Через месяц они разработали серию составов победитов, оформили еще шесть заявок на все мыслимые варианты победитов. Соколов не хотел повторения ошибки с пластонитами, когда одна-единственная заявка-"зонтик" закрыла все пути к получению новых авторских свидетельств. Соколов не хотел второй раз отдавать свою крупную победу другим.
   Недовольный Енакиев вынужден был начать внедрение. Соколов в душе торжествовал победу, но его радость тут же охладил Гусакович. И хотя Соколов теперь постоянно ждал подвоха с его стороны, новые приемы Гусаковича оказались неожиданными для него. Кстати, Костин не раз предупреждал Соколова о возможных неприятностях со стороны Гусаковича:
   – Ты его еще плохо знаешь! Он же без отмычек работает. Большой Мастер!
   Как-то Гусакович не подписал бумаги, которые Соколов положил ему в папку. Соколов решил, что это недоразумение, сам зашел с бумагами к шефу.
    – Что у тебя? – вежливо спросил Гусакович.
   – Экспресс-отчет по победитам. Надо выходить на опытный завод с новыми составами.
   – Серьезный документ, – кивнул головой Гусакович. – Я должен как следует изучить его. Положи его мне в папку, я посмотрю.
   – Но это же срочно, – удивился Соколов. – Енакиев требует немедленно.
   – Правильно требует. А ты где был раньше? Вы там дремали, а теперь я должен второпях подписывать, на глядя? Положи в папку. Еще что у тебя?
    – ТЗ в КБ на разработку новых лабораторных смесителей. Скоро будет новая тема, там высокочувствительные составы. Надо готовиться. Как раз к тому времени механики изготовят.
    – Ну, это ты не по адресу. Передай главному инженеру.
   Гусакович уткнулся в свои бумаги. Растерянный Соколов изучал его темя. Жиденький мысок между высокими залысинами почти совсем исчез, остался реденький пушок, стыдливо пытающийся прикрыть розовую глянцевую кожу.
   – Невский не берет ТЗ без вашей визы.
   Гусакович оторвался от бумаг, развел руками.
– Мой лимит в этом квартале исчерпан. Ты уж как-нибудь уговори Андрея Николаевича принять ТЗ.
   – У меня всего одно ТЗ, – сердито сказал Соколов. – Енакиев выдал шесть ТЗ, а Жиров – девять, я смотрел.
   – Поздно смотрел. У меня договоренность с главным инженером. В этом квартале больше не могу. Есть что еще?
      Эти бумаги можно было и не нести лично, но Соколов заканчивал комплектование отраслевого сборника, и ему не хотелось терять время.
Гусакович взял бумаги, посмотрел заголовки.
   – Так... Мухин, Гусакович... Шапошников, Невская, Горский... Довженко, Соколов, Петрова... Что-то Соколов редко в авторах встречается.
  – Сколько заслужил, – хмуро сказал Соколов.
   – Не будем спорить. Что ж, эти статьи надо обсудить на моей секции НТС.
    Соколов оторопел. Обсуждать статьи на секции НТС – такого не было уже много лет. Только в первые годы работы НИИ, когда статья была большой редкостью, ее заслушивали на    секции.
    – Но ведь всегда доверяли решению НТС отдела!
   – Ты ставишь меня в неловкое положение, я – автор, и не могу подписать решение без обсуждения. Потом скажут, что Гусакович проталкивает свои статьи без очереди и без обсуждения.
   – Ладно, – угрюмо сказал Соколов. Новая тактика Гусаковича стала ему ясна. – А эти, где вас нет в авторах?
Гусакович широко улыбнулся.
   – Нелогично... – протянул он. – Статьи Мухина будем обсуждать, а остальные? Нас не поймут.
   Соколов ушел, не подписав ни одной бумаги. Проекты ТЗ на смесители он вернул    Горлицину.
   – Придется, Михаил Николаевич, ждать следующего квартала.
   – Странно, – изумился Горлицин. – Может, мне еще раз самому сходить?
   – Сходите, только это будет пустая трата времени.
   – Подписал без разговоров?
   – Без звука. Сходу.
   После таких укусов Соколов чувствовал себя оплеванным. А подобное случалось почти ежедневно. Начальникам лабораторий Гусакович подписывал все бумаги почти без замечаний. Соколову с трудом удавалось добиться подписи хотя бы одной. Начальники лабораторий недоумевали. Соколову было гадко думать об этом, но он догадывался, чем руководствовался Гусакович в таких действиях: он знал, что Соколов не сорвет ни одного срока, и что Гусаковичу такие фокусы ничем не грозят. Но что заставляло Гусаковича идти на такое? Если Соколов не устраивает его как начальник отдела, то можно прямо сказать об этом, как было сказано о Жирове. И тогда посмотрим, что выйдет: все ли определяется мнением только Гусаковича?
   Соколов пытался выяснить отношения, но ничего не добился.
    – Вообще-то я не должен оправдываться и отчитываться перед начальником отдела. Но по старой дружбе могу сказать, что в каждом случае наверняка были объективные причины, – заявил Гусакович в ответ.
   – Но вот сегодня вы не подписали мне пропись на работу в цехе, а через пятнадцать минут подписали эту же пропись Мухину.
   – Значит, Мухин был более доказателен. Ты не сумел убедить меня, а он смог.
   – В любом случае это дискредитирует меня как начальника отдела.
   – Я не хочу дискредитировать начальника отдела, – преувеличенно испугался Гусакович. – Больше я не буду тебя дискредитировать, если ты так считаешь!
   Теперь каждый документ Гусакович подписывал только в том случае, если его приносил лично Соколов. Начальникам лабораторий он ничего не стал подписывать, не подписывал он и бумаги, которые клали ему в папку. Так или иначе, этот клин между ним и его начальниками лабораторий, который вбивал Гусакович, Соколову удалось выбить.
   Но вот однажды Гусакович отказался подписать заявку на изобретение. Заявка была рядовой, не сулила технического переворота, и было непонятно, что криминального нашел в ней Гусакович. Заявки обычно оформлял отдел изобретений, и Соколов пошел с отвергнутой заявкой сам.
   – Георгий Васильевич, у вас какие-то сомнения в новизне?
   – Не сомнения, – Гусакович широко улыбнулся. – Просто вопрос.
   Невольно усмехнулся и Соколов – не в обычае Гусаковича было тянуть с вопросами, он тут же по телефону выяснял любые вопросы.
   – Там в авторах вы с Довженко, – продолжал Гусакович. – Но ведь это работа Мухина?
   Соколову стало очень неприятно. Вот он уже должен доказывать свое право на авторство. Такого еще не было.
   – Вы прекрасно знаете, что идея – моя, основную работу провел Довженко. При реорганизации тематика перешла к Мухину, он разрабатывает модификации, а этот вариант мы решили застолбить.
   – Вы с Довженко топтались на месте, а Мухин работает.
   Да, такое могло подействовать. Авторство – принципиальный вопрос в научной среде. Соколов и сам замечал, что ему было приятно видеть свою фамилию в числе авторов статьи или изобретения, и было обидно, если о его участии забывали. Он не раз был свидетелем, как солидные, уважаемые люди теряли чувство меры, доказывая свое право на авторство.    Когда Горлицин был начальником отдела, а Соколов – руководителем группы, он однажды присутствовал на заседании НТС, где Горлицин размахивал журналом распоряжений по отделу и уверял, что Енакиев должен был включить его в авторы, потому что он, Горлицин, письменно дал Енакиеву распоряжение заниматься именно этим направлением. Всегда сдержанный или равнодушный, Горлицин тогда даже покрылся красными пятнами. Соколову было очень неприятно смотреть в тот момент на него, и еще тогда он дал сам себе слово, что никогда не унизится до подобного. Если ему покажется, что подчиненные забыли о его авторском, творческом вкладе, он не будет устраивать скандала, а смирится с отсутствием своей фамилии в числе авторов.
   Да и в других НИИ не раз возникали конфликтные ситуации по авторскому участию. Соколов много думал над этим вопросом и пришел к выводу, что все дело в чувстве самоутверждения. Рабочий мог каждый день видеть конкретные результаты своего труда: изготовленные детали, смонтированный агрегат, выложенную из кирпича стену. Руководители крупного ранга – директора, министры – видели плоды своих многолетних усилий: новый завод, новый вид продукции, выстроенный жилпоселок.
   А научный сотрудник не мог видеть конкретного результата своего труда. Конечный результат принадлежал не только ему, а большому коллективу, где его доля участия терялась. Ежедневный результат просто отсутствовал. Что мог увидеть или потрогать научный сотрудник после тяжелого, напряженного рабочего дня? Стул, который за день еще больше истерся? Бумаги, которые он составил или подписал? Слова, сказанные им в течение дня? Нигде не зафиксированные мысли?
   А самоутверждение необходимо каждому нормальному человеку. И для научного работника таким предметом самоутверждения становятся результаты его научного труда в виде статей, книг, изобретений.
      Самый больной вопрос для научного сотрудника – авторство. Можно пожертвовать премией, должностью, но авторством – только через его научный труп. И новый прием Гусаковича мог оказаться весьма действенным. Заострить вопрос об авторстве – это с его стороны выглядит только принципиально. Но какой научный сотрудник простит забвение его вклада в новое, в развитие науки?
   Это была все та же, старая, как мир, и, как мир надежная политика: разделяй и властвуй. Гусакович упорно вколачивал клин между Соколовым и его начальниками лабораторий.
   Не налаживалась его дружба с Жировым. Тот, разобиженный на весь белый свет разделением его отдела – он много лет был признанным лидером всех технологов НИИ, – больше всего обижался на Соколова. Как большинство людей, он не хотел видеть основное, неэффектное внешне: именно Соколов отстоял, хотя и в несколько ущемленном виде, его позиции. Он видел только то, что бросалось ему в глаза: Соколов промолчал на НТС, когда Гусакович "уничтожал" Жирова. Внешняя эффектность действий оказалась для него важнее результата.
Он стал с Соколовым строго официальным, к документам из отдела Соколова относился придирчиво, стал требовать их утверждения у Гусаковича. Соколова задевало это.
   – Ну, что ты дуешься, Владимир Антонович? – спросил он однажды.
   – Мне некогда дуться, – сухо ответил Жиров. – Это вы, химики, живете прохладно, а мне некогда эмоциями заниматься, у меня и так каждый день гланды через зад вырезают.
   – Ты обижаешься, что я молчал на НТС, – продолжал Соколов. – Но ведь там вопрос не решался, а только ставился. Мы же потом с тобой вместе сделали главное: отдел у тебя остался.
   – Как же, как же... Спаситель. Низко кланяюсь.
   Соколов смотрел на недружелюбное лицо старого друга, на его аккуратную волнистую прическу, и ему вдруг пришла неприятная мысль: неужели он много лет ошибался в друге? Неужели его неудачи с портретом Жирова – от непонимания сущности этого человека? Выходит, Гусакович был прав, когда предостерегал его от поддержки Жирова. Может быть, на портретах прическа Жирова не совмещалась с выражением его лица только потому, что это благородное выражение было просто личиной, не свойственной его сущности? Он ведь писал Жирова таким, каким хотел его видеть: человеком большой и смелой души, поборником нового, талантливым ученым. А прическа "не ложилась" на этот образ. Зато она прекрасно уживалась с Жировым там, где он выглядел жуликоватым приказчиком галантерейного магазина.
   Соколову стало обидно за друга. Своим поведением он подтверждает этот образ, подтверждает мнение Гусаковича.
   – Эх, Володя, – Соколов впервые назвал Жирова по имени. – Ты так помог мне, вспомни, с диссертацией. А теперь...
   Жиров угрюмо смотрел в бумаги. Соколов махнул рукой и ушел.
   Гусакович сократил лимиты отделу на испытания на стенде у Хрипуновой. Долгий разговор не помог. Гусакович остался при своем решении.
   – Ты привык один пользоваться стендом. А теперь он нужен и Жирову, и Енакиеву. Перестраивайся. Ты хочешь каждую цифру проверять экспериментом? Не выйдет. Сейчас уже последняя четверть двадцатого века. Обрабатывайте результаты, пользуетесь матрицами. И методы усложняйте, берите с каждого опыта не одну цифру, а десяток.
   Постановка была формально несокрушима, как всегда. Но после таких разговоров Соколову хотелось бить кулаками по стене. Ведь Гусакович прекрасно знал, что Соколов выкрутится из любого положения, и делал все, чтобы трудностей было побольше.
   Сокращение лимитов поставило отдел в тяжелое положение. После нескольких бесплодных заседаний с начальниками лабораторий было решено организовать малый стенд у себя. "Назад, к натуральному хозяйству!" – усмехнулся Соколов, распуская очередное заседание.
   Начальники лабораторий согласились поделиться людьми, выделить помещения. Руководителем группы испытаний по единодушному мнению был назначен Юрий Горский из лаборатории Шапошникова. Горский работал в НИИ всего пятый год, но уже прослыл хитроумным экспериментатором. Он сумел быстро организовать работу группы. Отдел постепенно выходил из прорыва.
   Но Горский по молодости не обременял себя выполнением требований техники безопасности. Чтобы усилить контроль за ним, Соколов прикрепил его группу к лаборатории Шапошникова, рассудив, что молодой, честолюбивый начальник не позволит Горскому нарушать правила.
   В начале года появилась долгожданная бюджетная тема. Центральный институт дал ей романтическое название "Лира". Техническое задание было хорошо известно Соколову, поскольку оно не раз обсуждалось. Но как было всегда, Центральный институт ухитрился в "Лире" усложнить требования ТЗ. Местные остряки называли дела, связанные с "Лирой", "лирическими". Но техническое задание не располагало к лирике. Оно было трудным, на первый взгляд невыполнимым. Самохин однажды назвал "Лиру" лебединой песней промВВ:
   – Если мы выполним эту тему, обычная взрывчатка исчерпает себя. Нужно будет думать уже об атомной энергии или о чем-то похожем, – полушутя, полусерьезно говорил он.
В душе Соколов соглашался с ним. По ТЗ "Лиры" предстояло разработать промВВ, каких еще не знала мировая промышленность. А это тянуло за собой множество других проблем. Старые методы испытаний, изготовления образцов уже не годились: новые промВВ неизбежно должны были иметь высокую чувствительность, особенно на первом, поисковом этапе. Пришлось много времени потратить на разработку новых методов, на переоборудование лабораторий.
В этих заботах прошла зима и весна, наступило лето. В конце второго квартала Соколов поехал в Москву, чтобы утрясти дела с квартальным отчетом. По пути он заехал в НИИ Баранова, чтобы отдать Ларисе Ивановне очередной квартальный отчет: тема "Север" еще продолжалась.
   В коридоре около приемной он увидел Баранова. Тот радостно заулыбался ему, дружески потряс руку.
   – Зайди-ка ко мне, – серьезно сказал он. – Есть разговор.
Они сидели в кабинете Баранова. Тот угостил гостя чаем с бутербродами. Разговор шел о незначительных вещах. Соколов в душе недоумевал, не за тем же его позвал Баранов, чтобы попить чайку.
   И вдруг Баранов спросил:
   – Я слышал, у тебя начались осложнения с Гусаковичем?
   Соколов удивился. Ему стало неприятно. Если даже Баранов знает об этом, значит, неприятности на самом деле серьезные. А он еще надеялся как-то уладить отношения.
   – Есть маленько, – помедлив, ответил он.
   – Переходи ко мне?
   Баранов серьезно и дружелюбно смотрел на Соколова. Соколов отставил чашку, задумался. Раньше он сам не раз просил об этом Баранова. Но просил в шутку. Правда, в каждой шутке есть элемент серьезного. А сейчас его просит об этом Баранов. Второй раз просить не будет.
   – А разве есть такая необходимость? – улыбнулся он, чтобы выиграть время для обдумывания.
   – Ну, такие специалисты всем нужны, – улыбнулся Баранов. – А неприятности, если они начались, просто так никогда не кончаются.
   – У вас же, как будто, нет вакансий, – все с той же целью спросил Соколов.
   – С твоим опытом работы я не могу тебе предложить меньше, чем начальника отделения.
Соколов задумался. Начальник отделения – в его подчинении будет несколько отделов, скорее всего, химических и технологических, наверняка сюда же войдет отдел физико-химических исследований, аналитический отдел. Это очень заманчиво. Соколов уже хотел согласиться.
   И тут он будто увидел Иру Ефимову, Гену Довженко, Надежду Петрову, горячего Шапошникова. Они же будут считать его дезертиром! Зачем от тогда портил отношения с Гусаковичем, боролся против его новой структуры? Зачем вообще он тогда столько лет провел в Заозерске, когда давно мог бы последовать примеру того же Елецкого?
   Баранов понял его сомнения.
   – Я понимаю, такой вопрос сразу не решить. Мне нравится, что ты так задумался. Подумай еще. Поговори с женой.
   – Спасибо, Алексей Николаевич. Мне и в самом деле надо подумать.
   Соколов встал, хотя Баранов как будто не собирался заканчивать разговор. Но он понимал, что главное сказано, он к ответу сейчас не готов, а отнимать дорогое время у директора не стоило.
   Баранов тоже поднялся, протянул массивную ладонь.
   – Подумай, – дружелюбно сказал он еще раз. – Потом сообщи свой ответ. Мне или Ларисе Ивановне.
    Соколов удивленно поднял брови. Баранов пояснил:
   – Лариса Ивановна – мое доверенное лицо.

      6. Крупные огорчения

   Лариса Ивановна, бегло просмотрев отчет, небрежно отложила его в сторону.
   – Ты знаешь, – сказала она с любезной улыбкой, – наверное, мы скоро откажемся от ваших услуг.
   – То есть?
   – Кажется, я нашла решение.
   – Подробности, конечно, секрет фирмы? – усмехнулся Соколов.
Все они отличались скромностью при разговорах о новом. Дружба дружбой, а табачок врозь.
   – Нет, уже не секрет, – еще любезнее улыбнулась Лариса Ивановна.
   – Экзотика какая-нибудь? – предположил Соколов.
    – Нет, – улыбка Ларисы Ивановны была сама любезность. – Обычные компоненты, твое любимое вещество.
   – Не может быть, – убежденно сказал Соколов.
   Уж что-что, а эту область химических соединений его отдел изучил вдоль и поперек. Новациями здесь и не пахло.
   – Помнишь кривую Казакова? – улыбалась Лариса. – Мы распрямили ее.
  Соколов стоял, не в силах произнести ни слова. А Лариса в этот момент была очень красива. Свежее лицо без единой морщинки, очень модная прическа, идущая ей, брови, изогнутые, как крылья чайки. "Лариса – это ведь чайка по-гречески", – мелькнула не к месту мысль.
   – Поясни провинциалу, как это вам удалось, – проговорил он.
   Он радовался успеху Ларисы, но был сильно недоволен собой. Действительно, отупел на административной работе. Как это он еще до победитов додумался? Или ему только кажется, что это он додумался, а на самом деле победиты разработала Надя Петрова? Тогда Гусакович полностью прав: Соколов не прочь присвоить чужие изобретения.
   – Это очень просто, – совсем очаровательно улыбнулась Лариса. – Вот, посмотри эти графики.
   Она протянула ему несколько наскоро исполненных графиков на миллиметровке. Сначала Соколов не увидел ничего особенного. Обычная зависимость эффективности катализатора от его дисперсности. Хотя... Не совсем обычная. Прямо скажем, совсем не обычная: обычно кривая выходит на плато, а здесь она идет без малейших признаков насыщения! Как это им удалось, черт побери!
   – Ничего не понимаю, – Соколов хмуро посмотрел на Ларису. Ему было стыдно, что она видит его полную безграмотность.
   Лариса засмеялась. Ей было приятно  недоумение ее друга.
   – И это Соколов! Который, и так далее! – подтрунила она. – Вот смотри.
Лариса протянула еще один график.
   Этот график был понятен Соколову, таких он держал в руках десятки. Эффективность сначала возрастает, потом остается на одном почти уровне, как ни измельчай катализатор. Лариса мило улыбалась.
   – Как ты думаешь, почему кривая здесь выходит на плато?
   – Мое мнение почему-то совпадает с мнением профессора Казакова, – ядовито ответил Соколов. – Катализатор слеживается раньше, чем мы успеваем его ввести в состав. Это даже ежу понятно, хотя у него всего полторы извилины в мозгах.
  – А как получают коллоидные частицы? – лукаво спросила Лариса. – И почему они не слеживаются?
   Соколова чуть не хватил удар. Это было так просто, что надо было быть гением, чтобы по-новому увидеть то, что каждый из них видел почти ежедневно. Год назад они с Енакиевым получили результат, очень похожий на эти, тогда лаборантка по неопытности обработала катализатор сразу после измельчения растворителем, потом она говорила, что он получился грязный, и она решила отмыть. А они не увидели в том удивительном опыте ничего необычного, кроме досадной ошибки. Сработал примитивный профессионализм: делай, как в прописи, шаг влево, шаг вправо считается преступлением. Они не поверили очевидному. Сказалась боязнь очередного "чудо-эффекта". И Гусакович тогда же высмеял их с весьма ядовитым сарказмом. Ай да Лариса!
   А Лариса не выдержала, громко и победно рассмеялась. Первый раз Соколов видел ее свободно смеющейся, обычно она только любезно улыбалась. Улыбка сделала ее красивое лицо таким милым и желанным, что Соколов едва не кинулся обнимать ее.
   Он театрально опустился на колено, прижал руку к груди, вторую протянул к Ларисе, как герой мелодрамы.
    – Лариса Ивановна, я преклоняюсь. Преклоняюсь и поздравляю!
   В дверь заглянула какая-то сотрудница.
   – Лариса Ивановна, – торопливо начала она, но увидела коленопреклоненного Соколова и замолчала с широко раскрытым ртом. Потом рот ее закрылся, зато глаза заметно увеличились в размере. Она поспешно ретировалась. В проеме закрывающейся двери блеснул ее горящий любопытством взгляд.
   Соколов захохотал, поднялся с колена, отряхнул брюки.
   – Ну, пропали мы теперь! Общественность нам этого не простит!
   Лариса пригласила его к себе домой на ужин, но он отказался. Он не мог видеть Кричалина, дружески разговаривать с ним и думать о его жене.
   Они медленно шли по темной улице. Лариса Ивановна крепко держалась за руку Соколова.
   – Как же нам жить дальше? – тихо спросил Соколов.
   – Не знаю...
   Лариса Ивановна молча прижалась к руке Соколова. Негромко сказала:
   – Иногда я хочу... чтобы Вера умерла. И это гадко, но иногда я хочу этого. Тогда ты будешь свободен.
   – Когда человеку желают скорой смерти, он будет жить сто лет, – пробормотал Соколов. Он искренне желал Вере долгой и счастливой жизни. – Может, нам попробовать развестись со своими супругами? – неуверенно сказал он, заранее зная ответ Ларисы.
   – Это очень сложно, – грустно проговорила Лариса.
   Да, это было сложно. Соколов представил бракоразводный процесс, пересуды за их спинами, возможную апелляцию Веры или Кричалина в партийные органы, неизбежное персональное дело. Он несколько раз видел бедолаг, которых вытаскивали на партийные собрания по подобным персональным делам – им он никогда не завидовал. При существующей официальной морали было легче терпеть непонимание в семье и исподтишка изменять на стороне, чем открыто и честно выразить свои чувства. Они с Ларисой входили в так называемую номенклатуру горкомов партии, их обоих утверждали в должности с согласия обкомов партии. Если они решатся открыто заявить о своем желании оставить старые семьи, им обоим предстояло пройти ад открытого разбирательства подробностей интимной жизни на собраниях от первичной организации до бюро горкома партии.
      Но, в конце концов, это можно пережить. Ведь разводятся же люди как-то. А что дальше? Ларисе ехать в Заозерск, терять то, что она с таким трудом приобрела в своем НИИ, начинать новую жизнь в чужом для нее коллективе? Такого Соколов принять не мог. Он не хотел, чтобы Лариса, только начавшая свою большую научную жизнь, оборвала ее из-за него.
Ему ехать к Баранову? Это вполне возможно, особенно с учетом сегодняшнего разговора с директором Ларисы. Но что скажет Баранов, когда узнает истинную цель его приезда? Это может плохо отразиться на судьбе Ларисы.
   Может, им обоим попроситься в Москву к Кривоногову? Нет, с пропиской в Москве – дело безнадежно. Говорят, в Америке не знают, что такое прописка, там, вроде бы, нет даже паспортов. Но там негров линчуют.
   Попроситься к Елецкому? Леонид выручит, он поймет Соколова. Пожалуй, это самый лучший    вариант. Они уедут от сплетен, от косых взглядов, от перешептываний за их спинами. Но при этом они оба потеряют в должности. Для себя Соколов считал это приемлемым, он верил, что снова сумеет подняться. Но Лариса... Она не должна ни в чем терпеть ущерба. Она только начинает распрямляться после долгих лет скромной деятельности под началом деспотичной старухи Гавриловой. Сейчас, став начальником большого научного отдела, Лариса получила реальный шанс стать крупным ученым: ведь она только начала, а уже успела распрямить кривую Казакова. Сколько таких взлетов у нее впереди? А он может оборвать ее творческий путь в самом начале. Опять все сводится к интересам Ларисы.
   Но что думает по этому вопросу сама Лариса? А то ограничилась одним заключением, что это все очень сложно. Да, сложно, но может, есть простой выход?
   – Мои варианты упираются в тебя, – осторожно начал он. – Может, ты придумаешь что-нибудь? Ты же у нас умница.
   Лариса негромко засмеялась в темноте.
   – Спасибо за комплимент. Этот вопрос надо обдумать.
   Соколов остановился. В конце концов, как она относится к нему? А то он размечтался, как солдат молодой, а она еще ведь ничего ему не говорила. Что скрывается за ее любезной улыбкой? Эти улыбочки, вежливый светский тон, "дорогой мой" – это можно с любым коллегой.
– Ты почему остановился? – обеспокоенно спросила Лариса. – Сердце?
– Да, сердце, – Соколов хмуро усмехнулся. – Вернее, сердечный вопрос. Ты любишь меня?
Лариса подняла на него огромные грустные глаза.
– Ты для меня – все и навсегда, – тихо проговорила она. – Пока я буду жить...
– Тогда разводимся, и я приезжаю к тебе. Меня Баранов зовет.
– Я знаю.
– Ничего, что я буду твоим начальником?
– Я буду счастлива работать с тобой, – на лице Ларисы была обычная любезная улыбка.
– Тогда сразу после этой командировки начинаю укладывать чемодан.
– Я напишу тебе.
   В Москве Соколов пробыл всего два неполных дня. В Заозерск он вернулся поздно вечером. Дома была одна Вера. Дети были в пионерском лагере. С путевками было трудно, но Вера как-то ухитрялась доставать путевки. И сейчас она достала их сразу на все три смены. Она всегда могла договориться с кем угодно. Как она это делала, Соколов не представлял.
Вера встретила Соколова в тесной прихожей. Она, видимо, поднялась из постели, потому что из-под халата виднелась ночная рубашка.
   – Вернулся все-таки? – с неожиданной холодной насмешкой спросила она.
   Соколов от такой встречи чуть не вспылил. Он привык к постоянной сдержанности и даже холодности Веры, но такой встречи не ожидал. После таких слов можно разворачиваться и искать другое место для ночлега.
   – Здравствуй, дорогая жена, – ядовито сказал он. – Встречай любимого мужа.
   – Мужу и без меня неплохо, – с ненавистью сказала Вера и пошла в спальню. – Ты ляжешь в гостиной, – выкрикнула она уже из спальни.
   Усталый от долгой дороги с пересадками и злой от такой встречи, Соколов шумно поставил чемодан. Молча и сердито он разделся, пошел в ванную, принял душ. Все движения у него получались резкими, неловкими, он сам это видел, но сдерживаться не мог. После душа хотелось поужинать и спать, но надо было выяснить отношения с Верой.
    – Посмотри, что я детям привез, – сказал он миролюбиво.
   Обычно он привозил из Москвы полные чемоданы, и разбор их содержимого был радостным событием в их не слишком веселой жизни. Сейчас Вера даже не вышла из спальни. Сквозь закрытую дверь Соколов слышал ее рыдания, выкрики.
   – Подари Ларисе! – донеслось до него.
   Он открыл дверь в спальню. Вера лежала вниз лицом и тело ее тряслось от рыданий.
   – Что с тобой? – сухо спросил Соколов.
    – И ты еще спрашиваешь? – Вера резко повернулась к нему. Она окинула мужа сердитым взглядом заплаканных глаз. – Я понимаю: у нее Кричалин старый и глупый, ей хочется кого помоложе, поперспективнее. Но ты! Строил из себя обиженного! – Вера снова зарыдала.
   Соколов смотрел на Веру и жалости не испытывал. Если бы Вера даже сейчас хотя бы попыталась быть с ним поласковей, чем обычно, он бы тут же помирился с ней. Но она никогда не была с ним ласковой, а сейчас ее истерика действовала на него отталкивающе. Если бы Вера сознательно хотела осложнений с ним, она не могла найти более верного способа.
   Он вышел на кухню, закурил. Ему казалось, что он даже почувствовал какое-то облегчение от того, что многолетний нарыв, кажется, лопнул. Неприятно, больно, но теперь наступит выздоровление. Теперь выход один: развод. Не будет же он уверять Веру, что любит ее. Она сколько уже времени холодна с ним, наверняка сама изменяла ему. А у них с Ларисой ничего и не было, собственно. Один-единственный поцелуй.
    Из закрытой спальни доносились рыдания и выкрики Веры.
   И вдруг у Соколова защемило сердце. Как он добивался любви Веры! Он оттолкнул от нее всех ее поклонников, добился ее разрыва с официальным женихом Яковлевым. Он завез ее в этот Заозерск, увез в Сибирь от родителей, от привычной жизни в большом городе. Как тосковала она здесь, как рвалась назад первое время!
   Здесь Вера пережила аварию, гибель двух своих подруг, уродство, тяжелую болезнь.
Вера родила ему двух детей. Она воспитала их – одна, без бабушки, без няни, он сам ведь не очень помогал ей, занятый только работой.
  И вот он бросит ее здесь, в Заозерске, одну с двумя детьми.
   Соколов закрыл глаза. Перед ним возник образ Веры далеких студенческих лет. Юная, с густыми бровями вразлет, с чистым и нежным девичьим лицом, Вера радостно бежала к нему через поляну, заросшую ландышами, бежала, широко раскинув руки.
Утром, когда Соколов уходил на работу, Вера холодно бросила ему в спину:
   – Сегодня подаю на развод.
Соколов дернулся, как от удара, остановился, потом решительно захлопнул дверь.
   У входа в НИИ он встретил начальницу отдела техники безопасности Зою Федоровну Скорик. Скорик с улыбкой поздоровалась. Соколов, тоже улыбаясь, приветствовал ее.
   – Почему вы так рано? – спросил он. – До работы еще почти час. Или грехи спать не дают?
   Лицо Скорик стало серьезным.
 – А разве вы не знаете?
   – Нет.
Соколов догадался, что произошел несчастный случай. Скорее всего в его отделе.
   – Кто-то у меня?
   – Да. Тяжелый несчастный случай.
   – Кто?
    – Валя Парунина.
У Соколова все поплыло перед глазами. Валя Парунина... Старый "соколовский" кадр! Сколько они вместе работали. Валя всегда для него готова была расшибиться в лепешку и частенько пренебрегала техникой безопасности. И он не всегда ее останавливал. Конечно, он делал ей замечания, но ни разу не говорил сурово, ни разу не наказывал.
   – Что с ней? – он внезапно охрип и с трудом выговорил эти слова.
   – Готовили вручную состав. Образец взорвался в руках.
   – Жива?
   – Жива.
Соколов облегченно вздохнул. Хотя Скорик сразу сказала ему, что это – тяжелый несчастный случай, а не со смертельным исходом, но он забыл об этом, думал о Вале Паруниной.
Скорик продолжала:
   – Правая рука ампутирована по локоть. Глаза пострадали. Лопнули барабанные перепонки...
   Соколов не мог двинуться с места. Валя, Валя...
В первые годы работы НИИ они часто выезжали коллективами "на природу". Валя и Соколов считались признанным дуэтом – они оба любили петь, оба помнили великое множество    полузабытых и малоизвестных песен. Их слушали охотно, похваливали, просили петь.
А теперь Валя – полный инвалид. Жить будет, но каково ей?! За ней даже некому ухаживать, она так и не обзавелась семьей. А что сейчас переживает Надя Петрова? Ведь авария – в ее группе, ее треплют сейчас комиссия и прокурор.
      Скорик провела Соколова в кабинет главного инженера. Там уже собиралась комиссия по расследованию тяжелого несчастного случая. Первое, что увидел Соколов в кабинете, был тоскливый взгляд Нади Петровой.
   – А! Ну, вот и лицо, ответственное за несчастный случай! – громогласно провозгласил начальник главка, сидевший рядом с хозяйским столом. – А мы уже хотели тебя снимать с работы заочно!
   Когда поздним вечером Соколов пришел домой, Вера спала. На столе в гостиной лежала телеграмма. Соколов взял ее, равнодушно развернул, прочитал. И тяжело опустился на стул.
"Умерла бабушка похороны пятнадцатого мама тчк факт смерти Соколовой Анны Финогеновны подтверждаю врач Покровский".
   Соколов тупо смотрел на телеграмму. Витька Покровский, его школьный друг, с которым он три последних года сидел за одной партой, подтверждает факт смерти бабушки, факт смерти человека, который был второй матерью для Соколова, факт смерти матери шестерых сыновей, из которых только дядя Саня вернулся живым с войны, да и то потому, что служил на Дальнем Востоке.
   Соколов уронил голову на стол. Он не спал всю ночь. Курил. Думал. Молча смотрел в темное окно.
   Они жили в глухой степной деревне. Когда началась война, на бабушку легло все домашнее хозяйство – мать работала от темна до темна. Бабушка нянчила четырех внуков мал мала меньше. С пятилетним Витюшкой ходила в степь за бурьяном – другого топлива у них не было. Она с ним делала из глины необожженные кирпичи, чтобы чинить развалившуюся печь. Они вместе резали и таскали на плечах тяжелые, сырые снопы чакана – крыть избу и сарай. Они косили сено для коровы, единственной кормилицы большой семьи. Но это она только говорила, что все делали они вместе. Делала все бабушка – какая помощь могла быть от пятилетнего мальчишки, он только путался у нее в ногах, резал серпом себе руки и ноги, однажды рассадил лопатой ступню, свалился с крыши.
   Бабушка ставила отцовские вентири, чтобы хоть чем-то кормить семью. Ставила она их по-женски неумело, у самого берега, где полоскала белье, без прикорма – его все равно не было.
   Неведомыми путями она добывала овечью шерсть, пряла пряжу, выщипывая ее из самодельной кудели, привязанной к рогульке, долгими вечерами сучила пряжу, вязала теплые носки: одна на всех четверых внучат.
   Соколов был уверен до сих пор, что бабушка умела делать все на свете. Не было мыла – бабушка варила его из какого-то сырья, добавляла в него одно – два яйца из нищенского рациона семьи. Не было керосина – бабушка мастерила коптилки на постном масле, тоже из семейного пайка. Не было одежды – бабушка "на руках" шила стеганые куртки и штаны.
   Ходила бабушка в тяжелых американских военных ботинках. Эти ботинки ей подарили солдаты из проходившей через деревню части. После войны, когда жизнь стала с трудом налаживаться, она долго не расставалась с ботинками, она давно привыкла к бедности и бережливости.
   Много лет по утрам Виктора будил один и тот же назойливый звук: бабушка скоблила картошку. Она ее не чистила, а скоблила, чтобы не терять драгоценные граммы еды. Шелуху она собирала и сушила. В голодные дни из этой шелухи она пекла "лепешки". Привычка скоблить картошку осталась у нее на всю жизнь. Она не могла чистить картошку, как все, и продолжала ее скоблить, когда в этом уже не было необходимости. И Соколов до сих пор не мог видеть, как Вера чистила картошку толстыми слоями, он отбирал у нее нож и чистил сам, срезая кожуру тонкими, прозрачными лоскутками. Он понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать, привычка детства осталась на всю жизнь.
   Бабушка часто вспоминала "голодный год". Уже много позже Соколов понял, что она имеет в виду тяжелый 33-й год.
   – Ну, таперя жить можно. Таперя есть чего есть. А тогда – ложись, помирай. Как дожили до тепла – не знаю. С тепла трава пошла, дак мы ползком выползали, прям зубами ее рвали. Силов не было, ходить ногами-то. Опухли все с голоду. А кто – помер. Много померли.
   Ранней весной, когда в семье был откровенный голод, бабушка с внуками собирала прошлогоднюю сухую лебеду, долго толкла ее в ступке, а потом пекла из этой муки лепешки. И они ели эти лепешки, давясь и обдирая рот толченой лебедой.
   Долгие годы ждала она своих сыновей с войны. Все ее сыновья были заядлыми курильщиками, и она упорно сажала из года в год табак на грядке в огороде, сушила листья на чердаке. Осенью она раздавала соседским мужикам прошлогодний табак, и снова развешивала свежие табачные сизые листья. Пришли похоронки на отца Виктора, на дядю Колю, на дядю Никифора. А бабушка все берегла табак. Без вести пропал дядя Егор. А свежий табак наполнял чердак острым запахом, от которого хотелось чихать.
   Уже после победы пришло письмо от дяди Федора из Австрии, а потом его товарищи написали, что дядя Федор погиб по дороге домой: пьяный солдат с перрона полоснул автоматной очередью по проходящему составу. А бабушка все ждала своих сыновей, и вместе с ней ждала своего отца вся семья.
   Она ревниво следила за школьными успехами старшего внука. Виктор учился на "отлично", но бабушка никогда не хвалила его, и он привык, что учиться на "отлично" – это только норма, не больше. Бабушку беспокоила замкнутость Виктора, из-за бедности он стеснялся приводить друзей к себе, никогда не собирал их на дни рождения, и она не раз пеняла ему:
   – У тебя товарищев мало. Без товарищев нельзи жить, – она вместо "нельзя" говорила "нельзи".
    Она была довольно вспыльчивой и частенько воспитывала внуков выражениями, не предназначенными для детского слуха. Она никогда не говорила о политике, да и не очень-то в ней разбиралась. Она не говорила "ушел на фронт", а говорила: "угнали на войну". Ее отца "угнали" на японскую, мужа "угнали" на германскую. А сейчас "угнали" шестерых сыновей. Никто из мужчин ее семьи не возвращался. Кроме дяди Сани.
   За всю жизнь Соколов только раз видел ее слезы. Это было, когда по радио после трехдневной траурной музыки Левитан объявил о смерти Сталина. Соколову запомнилось, как бабушка держала двумя руками портрет Маленкова и тихо говорила:
    – Ну, Маленков, не подведи.
    Взрослым Соколов понял, что бабушка его была той самой русской бабой, на которых испокон веку держится Россия. Без красивых слов, без надрыва она растила детей и внуков для труда и, если надо, для войны.
   Сейчас Соколов со стыдом вспомнил, что даже не знал дня ее рождения: бабушка никогда не отмечала этот день.
   И вот теперь на убогом кладбище умирающей деревни появилась еще одна могила.
   В эту ночь Соколов много думал и о Вале Паруниной. Днем он зашел в больницу, где лежала Валя. Ее положили в большую общую палату, где кроме нее, было шесть больных женщин. Лицо ее было полностью забинтовано, как когда-то у Веры. Оставалось только отверстие для рта. Забинтованный обрубок правой руки лежал на одеяле. Валя спала: ей ввели снотворное.
   Соколов постоял у ее постели несколько минут. Это была уже четвертая жертва за его жизнь. Троих сотрудников он похоронил, Валя осталась жить...
   Он нашел главного врача, долго говорил с ним, чтобы как-то улучшить условия для Вали. Разговор протекал сначала в громких тонах, Соколову пришлось пригрозить вмешательством горкома. После этого главврач, мужчина из той категории, которых Соколов про себя называл самодовольными самцами, резко изменил тональность разговора. Соколов слышал об этом человеке многое. Говорили, что когда-то он был хорошим специалистом-терапевтом. Потом пошел по административной линии, перестал принимать больных. Говорили, что он отличный массажист, но делает массаж только молодым, красивым женщинам за определенную "плату".
Когда разговор стал спокойным, Соколов, чтобы сгладить свою резкость, заметил, что в кабинете старая мебель, что нужно бы обновить ее. Главврач оживился.
   – Тут одна женщина мне замечание сделала, говорит, почему нет дивана. Я говорю: если тебе нужен диван, завтра же диван будет!
   И он раскатился заливистым смехом. Соколов невольно поморщился: видимо, разговоры о натуральной плате за массаж имели под собой основание. Они договорились, что Валю переведут в двухместную палату. Больше Соколов ничего для нее сделать не мог.
   Валя довольствовалась скромной должностью старшего инженера. Когда Соколов стал начальником лаборатории, он хотел поставить Валю руководителем одной из групп. Довженко был согласен. Галка Киселева и Ира – тоже. Но Гена сказал, что Валя одна, а у Миши Казанцева трое детей, а мужчин в лаборатории и так мало, потому что оклады у инженеров низкие.
   Когда ушла Галка, Соколов опять хотел поставить на ее место Валю, но Валя не высказывала претензий на повышение, а Соколов беспокоился, что Надя Петрова может "застояться" на месте, и он поставил руководителем группы не Валю, а Надю.
   Валя работала старательно, надежно, но была скромной, и всегда находился кто-то, кому повышение было позарез необходимо. И Валя оставалась на прежней должности.
   Валя была красива. Пылкий Елецкий не раз просил поближе познакомить его с Валей, но Соколов хорошо знал его отношение к женщинам и не выполнил эти его просьбы.
    Сейчас Вале тридцать шесть лет. Для женщины это возраст расцвета. А Валя в этом возрасте стала инвалидом. Первая жертва "Лиры". Разведчики нового чаще других подвергаются опасности. А ведь он для того и поставлен начальником отдела, чтобы не допускать подобного. Он знал, что Валя не в ладах с техникой безопасности, но не сделал ничего, чтобы обезопасить ее работу. А теперь он хочет сбежать к Баранову.
   Рано утром Соколов пошел на работу. Он не стал дожидаться, когда проснется Вера. Опухший    и разбитый от бессонницы, он брел по пустынным улицам, тяжело волоча ноги. Сильно кололо сердце. Однажды резко закружилась голова, в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Соколов поспешно присел на замеченное бревно у какого-то дома – скамеек в Заозерске не было.
   Весь день он работал машинально, мысли и чувства были о другом. После работы он не стал задерживаться, пошел домой почти по звонку – впервые за долгие годы работы.
   Он рано лег спать, но уснуть не мог. Потеряв надежду заснуть, он поднялся и снова пошел на кухню: курить у окна и думать. С Верой они за сутки не обменялись ни одним словом.
   Ночью он написал коротенькое письмо Ларисе Ивановне. Написал о несчастном случае с Валей, о смерти бабушки, о том, что Вера подала на развод. Написал о своих сомнениях по поводу перехода к Баранову.
   Ответ от Ларисы Ивановны он получил через неделю, авиапочта работала хорошо.
   Лариса сочувствовала его горю, сожалела о Вале, которую немного знала. В письме ничего не было о возможном переходе Соколова к ним – ни приглашения, ни ответа на сомнения.    Заканчивалось письмо фразой: "Самое дорогое у тебя – это семья. Постарайся сохранить семью".


                ЧАСТЬ II

                Глава 6

                1. Женька

   Людочка вышла из трамвая, направилась к институту, твердо ступая по утоптанному снегу.
   – Люсьена! Привет, крошка!
   – Володя? Здравствуй.
   – Ты вся в новом воротнике? А тебе идет.
   – Спасибо. Это мне брат из Норильска прислал. Красиво, да?
   – Сногсшибательно. А у тебя же нет братьев.
   – Двоюродный.
   – С тобой все ясно. Как насчет сегодня?
   – Сегодня? – Людочка задумалась. Володя ей уже не нравился. Он красивый и умный, но в интиме грубый и совершенно не считается с ее настроением.
   – Сегодня не могу.
   – Тогда завтра?
   Людочка опять задумалась Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Все кончено. Тянуть не надо. Но не огорчать же человека прямым, грубым отказом? Пусть сам поймет. Он умный, должен понять.
   – Хорошо. Завтра. Только не очень жди, в случае чего. У меня курсовой.
   – Когда и где?
   – У "Юбилейного". В семь. Прости, я побежала...
   Людочка направилась к институту. Из-за этого Володи она чуть не опоздала на лекцию. Пушистый песцовый воротник приятно ласкал лицо. Его прислал ко дню рождения Геннадий, с которым она познакомилась летом в студенческом оздоровительном лагере. Она любила Геннадия, правда, это продолжалось недолго, недельки две.
   На занятиях Людочка не думала о посторонних вещах. Она давно приучила себя концентрировать внимание только на деле.
   Вечером, когда она шла от института к трамвайной остановке, кто-то загородил ей дорогу. Людочка узнала Виктора. Она любила его до встречи с Володей, потом все было кончено, но Виктор еще на что-то надеялся.
   – Люся... Здравствуй.
   – Добрый вечер. Зачем ты здесь?
   – Я не могу без тебя... Я люблю тебя.
На Виктора было неприятно смотреть. Такой большой и такой слабый.
   – Виктор, ты же умный мужчина.
   – Люся... Нам надо поговорить. Ну, пожалуйста.
   – Господи. Хорошо. Давай встретимся. Только это ничего не изменит.
   – Завтра? – Виктор просиял.
В голове Людочки созрел чуть не рассмешивший ее замысел.
   – Да, завтра. В семь. У "Юбилейного". Там фильм хороший. Только учти: ко мне один тип клеится. Проходу не дает.
   Людочка подробно описала Володю.
  – Ну, это не вопрос! – Виктор расправил широкие плечи.
   – Только без меня, – Людочка сурово покачала ладошкой, одетой в пушистую рукавичку.
   – Конечно. Но ты обещала! Завтра?
    – До завтра.
   Людочка с гордо поднятой головой вошла в трамвай. Она никогда не оглядывалась. Это некрасиво и говорит о слабости характера. А у нее сильный характер. Она родилась под знаком Скорпиона. Людочка читала гороскоп для женщин, родившихся под знаком Скорпиона. Эти женщины были двух типов. Людочка относилась ко второму. "Роковая женщина. Губит всех, кого любит. Ревниво обеспечивает карьеру мужу, используя все доступные способы".
   Людочка гордилась тем, что она роковая женщина. Пусть мужчины знают, с кем имеют дело. Еще ни один из них после того, как Людочка рассталась с ним, не забывал ее. Ее забыть невозможно. Но она будет только выбирать. И муж ее будет лучшим из мужчин. Ему она изменять не будет. Будет обеспечивать его карьеру, она умная женщина и сумеет пройти по грани между известными доступными способами.
   Она сошла с трамвая, далеко не доезжая до своей остановки. Сегодня среда, по средам у нее свидания с Женькой. У Женьки своя квартира, и живет он один.
   Она поднялась на третий этаж нового девятиэтажного дома, первого в городе. До этого весь город загромоздили пятиэтажными панельными "хрущевками". А Женька жил в необычно красивом кирпичном доме. Людочка позвонила. Никто не отвечал. Этого не могло быть. Когда она назначала свидание, мужчины не разу не уклонялись от него. Наверное, с Женькой что-то случилось. Может, он заболел?
   Людочка поколебалась. Если Женька болен, идти на свидание не стоит. Не хватало подхватить грипп. А если он уснул, то тем более: он не достоин свидания. Она достала из сумочки ключ, сама открыла дверь, вошла в теплую темноту квартиры, включила свет и вздрогнула от неожиданности: перед ней стоял – рот до ушей – Женька. Увидев ее испуганное лицо, он довольно засмеялся.
   – Испугалась?
   – Как ты напугал меня! – Людочка перевела дыхание.
   – Боишься? Значит, уважаешь, – Женька крепко обнял ее: – какая ты красивая!
   Людочка привыкла к впечатлению, которое она производила на мужчин, и знала, как вести себя, чтобы закрепить это впечатление. Она удобно откинулась в объятиях Женьки, сняла шапочку, стала разматывать шарф.
   – Давай, помогу, – спохватился Женька.
   Он встал на колено, снял с одной ноги Людочки сапожок, поцеловал колено сквозь чулок, снял второй сапожок.
   – Я замерзла, – пожаловалась Людочка.
   – Сейчас согрею тебя.
    Женька поднял Людочку на руки, внес в комнату, осторожно опустил на диван, не выпуская из рук, стал жадно целовать.
           – Подожди, милый, – Людочка не любила вот так, сразу – это грубо.
   – Прости, Людмилка. У меня готов кофе, есть коньяк. Погрейся.
Женька закутал Людочку в пушистый плед. Вообще-то это было одеяло, но Людочка любила, когда Женька называл его пледом.
   Женька подвинул к дивану низенький столик, уже накрытый к ее приходу. Людочка полузакрытыми глазами следила за его приготовлениями. Ей было уютно и хорошо. Пока ей было уютно и хорошо с мужчиной, она оставалась с ним.
   – Милый, в пол-одиннадцатого я должна быть дома.
    – Людмилка, что за предки у тебя? Домострой какой-то!
   – Это не они, это я сама. Ночую только дома.
   – Какие у тебя глаза... Давай, выпьем за твои глаза.
   – Спасибо, милый.
Людочка подставила щечку, Женька звонко чмокнул ее. Коньяк приятным теплом разлился по телу. Женька протянул ей раскрытую пачку "Мальборо". Людочка закурила. Курить она научилась вместе с Наташкой в оздоровительном лагере.
   – Спихнула курсовой?
   – Нет еще. Не успеваю.
   – Да еще я мешаю, – Женька еще раз поцеловал Людочку. – Прости. Но я люблю тебя.
   – Я тоже люблю тебя, – Людочка ответила на поцелуй, лукаво посмотрела на Женьку и добавила: – Сегодня.
   – Студенточка моя, – Женька крепко обнял ее. - Какие замечательные у тебя ресницы. На них могут отдыхать птицы.
   Людочка неожиданно фыркнула. Женька удивленно посмотрел на нее.
        – Вспомнила, – с улыбкой пояснила Людочка. – Вот дура была. В девятом классе мне показалось, что ресницы у меня редкие и короткие. Я их подстригла. Представляешь? Почти полгода мучилась!
   Они оба весело засмеялись. Людочка притянула Женьку к себе. Она любила, когда мужчины подчинялись ее воле. Женька подчинялся охотно. Ей было с ним хорошо, но она уже предчувствовала недалекой конец.
   На четвертом курсе Людочка жила в постоянном цейтноте. Сутки были расписаны до секунд. День – в институте. По среднему баллу Людочка уже обеспечила себе "красный" диплом. Осталось только сдать научный коммунизм на "пять", да на "пять" защититься. Остальное уже в кармане. Людочка смеялась над Наташкой, которая возмущалась требованием непременной сдачи научного коммунизма на "пять". У нее неважно шли общественные науки.
   – Какой идиот это выдумал?! – негодовала Наташка. – Как будто оценка говорит о любви к Родине. У тебя "пять" – значит, ты без памяти любишь Родину и вообще здорово сознательная. У меня "четыре" – значит, я не такая сознательная, как ты, и меньше люблю Родину. А у кого трояк? Выходит, потенциальный невозвращенец? Чепуха какая-то!
   – Не в этом дело, – убеждала ее Людочка. – Мы ведь будем советскими инженерами. Значит, не только должны понимать марксизм, но и доказывать это любому. Даже капиталисту.
   – Я не собираюсь к капиталистам, – фыркала Наташка. – Мне и "троячка" хватит.
   Людочка понимала ее. Наташка тоже тянула на "красный" диплом, а научный коммунизм мог подвести ее. На завод Наташка хотела еще меньше Людочки.
   Людочке учеба давалась легко. Она знала, что особых способностей у нее нет, и поэтому не гнушалась зубрежкой. Постоянное заучивание развило у нее способность быстро запоминать текст и его смысл, и с каждым курсом новые предметы давались ей все легче. Да на четвертом курсе и учиться было легче, чем на младших курсах.
   Но времени Людочке вечно не хватало. Все дни недели у нее были загружены определенным занятием. В понедельник она ехала в городскую библиотеку, просматривала газеты, журналы, читала новые книги, которые не выдавали на руки, а разрешали почитать в зале постоянным читателям. Хороших книг в магазине не купить. Мать говорит, что еще недавно в любом книжном магазине можно было купить любую книгу, но Людочка не очень верила в такое: куда же в таком случае эти книги подевались?
   Во вторник Людочка посещала курсы кройки и шитья, в четверг – вязания. Она уже неплохо вяжет, шьет, вот только не умеет моделировать. Моделирование им будут преподавать на следующий год. В пятницу она ходила в институтский диск-клуб – надо уметь танцевать современное, знать модные вещи. Суббота – домашний день. Надо стирать, мыть, готовить.
Воскресенье Людочка проводила на воздухе. Без свежего воздуха человек быстро стареет. Река, лыжи, каток или автомобильная прогулка. Теперь у многих мужчин есть машины.
    С Аркадием они расстались год назад, после зимней сессии. Чтобы не думать о нем, Людочка влюблялась чуть не каждый день. И так же быстро охладевала. Она просто измучилась, изобретая новые прически. Но чем быстрее рос счет ее победам, тем она становилась влюбчивее. Ей нравились почти все мужчины, которых она видела. Это даже начало ее пугать. Ведь при ближайшем рассмотрении ни один из них не отвечал ее требованиям. Может, она ищет невозможного?
   Вот только Женька уже три месяца нравился ей. Правда, она и ему изменила два раза, но больше по привычке, почти случайно.
   – Милый, мне пора.
   – Подожди еще немножко.
   – Я устала. Отвернись.
Женька курил у форточки, а Людочка приводила себя в порядок.
   – Людмила, выходи за меня замуж!
   – Милый, мне еще рано. Я должна сначала закончить институт.
   – Ты закончишь его. Я буду помогать тебе.
Вообще-то Женька – почти то, что надо. Высокий, красивый, сильный и умный. Веселый. В меру страстен, очень понимает настроение Людочки, ей с ним приятно и уютно. Интеллектуал, работает в том самом НИИ. Но...
   Людочка чувствовала, что нужна Женьке прежде всего как домохозяйка. Он уже сейчас пытался закабалить ее. Не раз после совместного ужина он пытался командовать:
   – Людочка, марш мыть посуду!
   – Милый, я устала.
   – Ничего, это – работа для женщины.
Несколько раз Людочка, протестуя в душе, отправлялась мыть посуду. Правда, мыл ее в основном сам Женька, но сам факт...
   Но все-таки Людочке было хорошо с ним. Пока хорошо.
   И опять утро, институт, монотонный голос преподавателя.
   – Людочка, рванем с лекции? – Наташкин шепот неожиданно раздался на всю аудиторию.
   – Я вам рвану, Лысова, – добродушно пригрозил преподаватель под смех всей группы.
Наташка с преувеличенным старанием уткнулась в тетрадь.
   – Сорвемся, а?
   – Нет, не могу.
   – А я сорвусь в перерыв.
   Наташка далеко перещеголяла Людочку в сердечных делах. Она пропускала лекции, убегала с лабораторных занятий, не ходила ни в какие кружки. Казалось, ее стали интересовать только мужчины. Она сама хвасталась Людочке, что у нее одновременно бывало сразу пять мужчин. Людочка так не могла. Она могла любить только одного мужчину. Иногда, для разнообразия, разрешала себе двух, но очень редко и ненадолго. А Наташка даже бравировала своими "параллельными" похождениями. Людочка не осуждала ее. Каждый живет, как считает нужным. Может, у Наташки такая натура, что ей нужно многообразие. Не подавлять же свою натуру? Но училась Наташка не хуже Людочки. А если бы не сачковала, то и лучше бы могла. Она за пять минут схватывала то, на что у Людочки уходил час.
   А Нина все такая же. У них с Наташкой так ничего и не вышло в прошлом году. Эдик и в самом деле перепугался и побоялся даже тронуть Нину. А сама Нина не догадалась проявить инициативу.
   В прошлом году сразу после каникул Нина отозвала Людочку и Наташку в холл, или как его называли в институте, в рекреацию. Нина в этот раз была очень расстроена. Подруги уселись на подоконник за огромным фикусом.
   – Что-нибудь с Эдиком? – озабоченно спросила Людочка.
   – Да. Я, кажется, не люблю его, – Нина чуть не заплакала.
   – Как это "кажется"?
   – Я не знаю, как это бывает. Когда любовь.
Людочка вздохнула, переглянулась с Наташкой. Они-то хорошо знали, как это бывает, когда любовь. Но разве можно объяснить словами да еще такой холоднокровной рыбе?
   – Ты была близка с ним?
   – Что ты! Я даже не люблю его.
Нина перестала встречаться с Эдиком. Людочка была расстроена. Ей очень хотелось, чтобы Нина полюбила. Ведь уходят лучшие годы! Успокаивало ее только поведение Эдика. Эдик кругами ходил вокруг нее, но заговорить не решался. Людочка в душе смеялась, но грозно молчала. Наконец, Эдик не выдержал, подошел сам.
   – Ты, это, не думай.
   – Что не должна думать? – сурово спросила Людочка.
   – Это она сама.
   – Кто – она?
   – Нина.
– Что же Нина сама сделала?
   – Сказала, что я надоел ей. Дура.
Людочка сделала страшные глаза. Эдик в испуге попятился.
   – Я разберусь, – зловеще пообещала Людочка после тяжелой паузы.
Перепуганный Эдик ушел. Людочка с презрением смотрела ему вслед. Да, мужчины бывают и такими. А всего-то от него требовалось пробудить в Нине женщину, дать ей понять прелесть физической близости.
   Людочке тогда было очень грустно. Она вспомнила школьные годы, Виктора Петровича. Первый мужчина никогда не забывается, каким бы он ни был. Людочке не повезло с первым мужчиной. Этого уже не поправить. Надо в дальнейшем не делать таких ошибок. А для этого голова должна оставаться холодной в любых ситуациях.
   Она почувствовала, что завидует Нине. Отгоняя нехорошее чувство, она резко тряхнула головой. Нет, все это ерунда. Сказку о большой, настоящей, единственной любви придумали те, кому жены наставили рога. Все это чепуха для младшего школьного возраста.
   Наступила весна. Людочка ощутимо чувствовала, как молодая кровь быстрее струится в упругих сосудах, как все ее тело будто просыпается после зимней спячки со скучными снами.
В понедельник, чудесным весенним вечером Людочка как обычно спешила в библиотеку.
   – Девушка!
Людочка спокойно шла дальше.
   – Девушка, простите, вы очень спешите?
Людочка не оглянулась. Она никогда не оглядывалась, если ее окликали, тем более – мужчины. Не хватало еще.
   Она подошла к двери библиотеки, взялась за ручку, посмотрела на отражение в заляпанном стекле. О, кажется ничего.
   – Девушка!
Людочка будто бы случайно обернулась. Да, она не ошиблась. Красивый блондин. Очень красивый и высокий. Одет модно, все новенькое. Но – пристает на улице. Людочка решительно вошла в библиотеку.
   Просматривая периодику, она обратила внимание на объявление в местной газете. Через три дня, в четверг, во дворце культуры НИИ состоится выставка художников города. Надо посмотреть. Говорят, в Заозерске много художников.
  Сзади послышался шепот:
   – Девушка, хотите сходить на выставку?
Он здесь? Людочка не стала реагировать.
   – Там и мои работы будут.
Он художник? Это интересно. Художников у нее еще не было. Людочка снисходительно повернулась к настойчивому блондину. Все-таки это не улица. Но – никакого снисхождения!
   – Вы умеете различать цвета?
   – Да, и говорят, неплохо.
   – Какой-нибудь супер-пост-импрессионизм?
    – Нет. Всего – старомодные пейзажи. Если позволите, у меня свободный вход.
Людочка высокомерно взяла следующий журнал, раскрыла его.
   – Девушка, умоляю.
Людочка внимательно изучала журнал.
  – Вы не думайте. Я понимаю. Просто посмотрите наши работы.
Людочка, не оборачиваясь, небрежно бросила:
   – Я подумаю.
   – Спасибо! Но... Как я узнаю результаты вашего раздумья?
   – Это меня не касается.
Просмотрев все, что хотела, Людочка поднялась, прошла в гардероб, оделась. Блондин лихорадочно надевал дубленку. Она вышла на улицу. Блондин – за ней.
   – Девушка, разрешите проводить вас.
   – Молодой человек, это просто неприлично.
   – Я знаю. Простите. Но сделайте хоть раз исключение, – блондин проговорил это таким умоляющим тоном, что Людочка рассмеялась и сжалилась над ним.
   – Я никогда не позволяю этого случайным прохожим, – сурово повторила Людочка.
   – Простите. Меня зовут Сергеем. Кулаков Сергей, – тут же представился блондин. – Это чтобы вы не считали меня случайным. Сейчас у нас ведь не принято представлять друг друга своим знакомым, как когда-то. Вот и приходится самому представляться. А как вас зовут?
   – Людмила.
   – Очень приятно. Людмила. Милая людям. Это древнерусское имя. Одно из немногих сохранившихся: Людмила, Светлана, Любовь.
   Сергей болтал, не переставая. Людочка коротко отвечала, искоса она внимательно оглядывала своего настойчивого спутника. Пока он ей нравился. Но почему он приставал к ней на улице? Это – признак низкой культуры. Надо выяснить, кто он такой.
   – Вы профессиональный художник? – небрежно поинтересовалась она.
   – Что вы! Я студент. Учусь в педагогическом, на втором курсе.
   – Что-то поздновато.
   – После школы пошел в ГПТУ. Потом – армия.
   – Вы здешний?
   – Да. Живем вдвоем с мамой.
   – Мама на пенсии?
   – Что вы! Она у меня еще молодая. Работает на межрайбазе.
Людочка с грустной улыбкой сожаления вспомнила свое полудетское презрение к торгашам. Попробуй сейчас достать что-нибудь приличное, если нет связей в торговле.
   – Давно у вас это хобби?
   – Давно. Сначала, в школе, мама заставляла. Наняла одного художника, он меня учил несколько лет. Потом он утомился – я просто извел его, так неохота мне было этой ерундой заниматься. А в армии – снова. Мы с другом попали в одну роту, он заложил меня старшине. Тот приказал мне нарисовать аппетитную картину в столовую. Получилось неплохо. Мне даже заплатили, – Сергей засмеялся.
   – До свидания. Я пришла, – Людочке было еще далековато, но она никогда не показывала мужчинам домик, в котором они жили – ей было стыдно за такую развалюху.
   Сергей растерянно моргал глазами.
   – Людмила, может, погуляем еще немного?
    – Мне пора домой.
   – Людмила, умоляю!
   – Молодой человек! Не вынуждайте меня!
   – Людмила, вы верите в любовь с первого взгляда?
   – Нет.
   – Поверьте. Я все-таки художник. Вы невероятно красивы.
   – Я это слышала. До свидания.
   – Вы придете на выставку?
   – Не знаю. Не ходите за мной.
   Людочка ушла. До дому было еще далековато, но пройти по свежему воздуху приятно, да и необходимо. Здесь, в старом центре города, воздух еще довольно свежий. А в промзоне – дышать нечем. Грустно, вокруг необъятная Сибирь, а дышать нечем.
    Сергей ей понравился. Но Людочка хорошо знала, что мужчин надо сначала подержать на расстоянии, чтобы они проявили свои качества без утайки. Да и ее они после этого будут больше ценить. Если в самом деле любит ее, он ее найдет – это Людочка знала. Мужчины, которым она была нужна, сами находили ее, это было их заботой. К тому же у нее пока есть Женька. Кстати, надо на эту выставку сходить именно с Женькой. Пусть этот Сергей поревнует.
   В четверг они с Женькой отправились на выставку. Картин было много. Художников тоже. Людочка не ожидала, что в их захолустном Заозерске так увлекаются живописью. Но картины Людочке не понравились. Далеко не импрессионисты и даже не Глазунов.
   Людочка пристрастно рассмотрела продукцию Сергея Кулакова. Кулаков был представлен пятью картинами: четыре пейзажа и одна жанровая: "Охота на зайца". Людочка невольно засмотрелась на картину.
   Вроде, ничего особенного. Сидит на корточках человек, держит за уши окровавленного зайца. На снегу лежит ружье. И все. Но поза человека, его глаза, бессильно вытянутое тело зайца выражали такую гамму чувств, что Людочка против своего желания почувствовала: это искусство.
   – Милый, тебе нравится это?
   – Терпимо. В манере Васильева, Федора. Тот тоже работал маленькими кисточками.
Ах, это он о пейзажах. Ладно, пусть зайцы остаются на совести Сергея Кулакова. А кстати, вот и сам он. Кулаков стоял неподалеку от них и не сводил с Людочки глаз. Людочка взяла Женьку под руку и повела к следующей стене.
   Там висели непривычно яркие пейзажи, странные какие-то. Людочка заинтересовано направилась к ним, но, подойдя, разочаровано вздохнула: это всего-навсего фантастика. И названия какие-то технические – "В сфере Шварцшильда", "Звездный шелест", "Второй закон термодинамики". А вообще-то красиво. Лучше это, чем неотличимые друг от друга портреты знатных станочников и доярок или безликие пейзажи. Кто художник? Людочка наклонилась к картине. Соколов. Фамилия не вызывала никаких ассоциаций.
   – Пойдем дальше, милый.
   – Подожди, Людмилка.
Женька внимательно рассматривал фантастику.
   – Это ведь мой начальник. Ничего?
    – Как ты сказал? Соколов? Начальник отдела?
Людочка вспомнила. Господи, как она могла забыть, ведь Аркадий столько говорил ей про этого самого Соколова.
    – Как он из себя?
   – Да ничего. Я его еще мало знаю. А аборигены говорят, неплохой.
   Конечно, он мужик неплохой. Прошли те времена, когда Людочка всерьез верила чьим-то оценкам людей или событий. Чужое мнение всегда пристрастно. Аркадий тогда со зла наговорил на этого Соколова невесть что. А он – мужик неплохой. И даже художник.
   Они ушли. Сергей Кулаков метал им вслед яростные взгляды.
      А потом Людочка сидела у Женьки на диване, закутавшись в пушистый плед.
   – Милый, когда ты разведешься?
Женька женился еще студентом. Он вместе с женой приехал в Заозерск. Им дали двухкомнатную квартиру. Но жене не понравился Заозерск, а может, они поссорилась, она уехала.
     – Хоть завтра, если ты выйдешь за меня.
   – А потом?
    – А потом мы поженимся. Уедем к моим родителям в Свердловск. Через полгода у меня кончатся мои три года молодого специалиста.
   Кажется, Людочку все устраивало в Женьке. Но что-то ее сильно тревожило. Людочка мучительно думала об этом. Обыденность? Да, кажется, она нашла слово. Женька принимает ее любовь как должное. А муж должен душевно трепетать, видя жену, ее обнаженные руки.
Нет, обыденность Людочку не устраивала. Надо, видимо, подготовить Женьку. Обычно она этого не делала, но Женька ей нравился.
   – А тебе не кажется, милый, что мы скоро расстанемся?
   – Ты о чем, Людмилка? Ты кого-то встретила?
   – Пока нет.
   – Почему же ты так говоришь?
   – У меня такое чувство.
   – Глупости.
Женька притянул Людочку к себе, плед распахнулся. В слабом свете торшера матово забелели обнаженные плечи Людочки.
   Когда Людочка вышла из подъезда, она увидела Сергея Кулакова. Тот топтался у подъезда, приплясывая от морозца. Людочка гордо прошла мимо. Она была обижена на Женьку. Он совсем с ней не считается. Уже так поздно, а он снова затеял любовь. И даже не стал ее провожать – обиделся на ее слова о скором расставании. После этого жалей мужчин.
   Сзади скрипел снег под ногами Сергея Кулакова. Людочка вдруг развеселилась. Это даже пикантно. Пока один мужчина любил ее, второй ожидал у подъезда.
   Людочка слегка замедлила шаги. Художник мгновенно оказался рядом.
   – Вам не понравились мои картины?
   – Вас, кажется, Сергеем зовут? – снизошла Людочка.
   – Сергей, Сергей Кулаков.
      – Вы понимаете, что ваше поведение просто неприлично?
   – Понимаю, – судя по тону, раскаяние было искренним.
   – Почему же вы так поступаете?
   – Это сильнее меня.
   Людочка молча шла к остановке. Пусть человек выскажется. Дайте человеку трибуну.    Мужчины не могут без выступления.
   – Я не буду больше писать пейзажи. Перейду на портреты. Только на портреты.
   – За знатных станочников больше платят?
   – Какие там станочники? Я буду писать только ваши портреты!
Людочка надменно вскинула подбородок.
   – Чему я обязана такой честью?
   – Вы прекрасны.
   – Это мне говорили много раз.
   – Вы прекрасны. Но каждая ваша черта в отдельности неправильна.
Такого Людочка еще не слышала. Ей не все нравилось в ее внешности, но мужчины такого ей не говорили.
   – Спасибо за прямоту.
   – Нет, вы не подумайте. Сочетание всех этих неправильностей дает почти идеальное прекрасное.
  – Почему так скромно – почти?
   – Абсолютно прекрасного не существует. Есть только приближение к идеалу.
Сергей Кулаков начал интересовать Людочку.
   – А идеал у каждого – свой?
   – Да, потому что абсолютного идеала тоже не существует. Даже у отдельного человека, не говоря уже о человечестве.
   Это Людочка понимала. Мужчины, которых она любила, были красивы и умны. Каждый раз ей казалось: вот он, идеал ее мужа. Но проходило время, и идеал оказывался с дефектом. Кажется, Сергей Кулаков что-то продолжает говорить?
   – Очень прошу вас прийти на конференцию. Она будет в воскресенье, в пять часов. Во Дворце.
   – В воскресенье я занята.
   – Я очень прошу вас
Сергей загородил ей дорогу. Он умоляюще смотрел на нее. Он был очень красив. И не нахал, хотя преследует ее, пристает на улице.
    – Я не обещаю, – в голосе Людочки была небрежность.
   – Для меня этого достаточно. Эти дни я буду жить надеждой.
   – Мой трамвай. До свидания.
Людочка сегодня сильно устала. Женька совсем измучил ее. Нет, превращать любовь в утомительную обыденность Людочка не собиралась. Значит, любовь уходит. Она всегда уходит. А без любви Людочке не допускала близости.
   Дома Людочка разделась, сразу прошла на кухню. Мать чистила картошку. Людочка отобрала у нее нож.
   – Давай, я буду чистить.
   – Нет, дочка, тут немного уже. Ты лучше погляди, что тебе отец принес.
В кухню вошел отец с большой коробкой в руках.
  – Вот, дочка, совсем не думал, – он протянул Людочке коробку. Людочка торопливо открыла ее. Подарок – всегда подарок, разве можно не радоваться подарку?
    – Ой, отец! – Людочка в восторге чмокнула отца в небритую щеку, повисла на его шее. Она трепетала от восторга.
   В коробке были замшевые сапожки! Последний крик моды. Во всем институте их раз, два и обчелся. Ах, импортное чудо!
   Людочка мгновенно натянула сапожки, застегнула молнии, притопнула, кинулась к трельяжу. Отец смотрел на нее с довольной улыбкой. Он тоже был рад, что угодил любимой дочери. Из кухни пришла мать, остановилась посреди комнаты.
   Людочка прошлась по комнате. Сапожки немного жали, но это ерунда. Растопчутся. Сердце ее замирало. Людочка даже тихонько взвизгнула от восторга. Родители любовались дочерью. Удалась дочка. Красивая. Хозяйственная. И серьезная, не то, что эта вертихвостка Наташка. Отличница, умная. Вот с мужем бы не промахнуться. Молодежь-то нынче...
   – Ну, угодил тебе отец? – мать нагнулась, пощупала, не жмет ли ей.
   – Мама, – Людочка изнемогала от счастья. – Отец...
   – А знаешь, кто достал? – хитро улыбнулся отец.
   – Кто? – Людочку это мало интересовало, но надо же проявить интерес к отцу.
   – Сережки Сидорова отец. Сережка в Иркутске учится, в институте. Матвеич говорит, в каждом письме тебе приветы просит передать.
     Сережка Сидоров! Ее преданный телохранитель. В институте учится. Ну что ж, в институте, так в институте. Теперь Людочка всем нос утрет. И этой зазнайке Галке Шаровой. Подумаешь: папочка у нее завгорпромторгом! Такие сапожки, да еще к новому песцовому воротнику! У Людочки в ушах уже звучали восторженные вопли подруг.
   В пятницу Людочка измучилась на занятиях. Была лабораторная – все три пары. То ли Людочка ошиблась в навесках, то ли прибор барахлил, но вместо результатов была какая-то каша. Людочка слегка запаниковала.
   Ей нравилась ее будущая специальность. Узнав историю отрасли, тот эффект, который дают промВВ, Людочка твердо решила, что правильно выбрала специальность. Конечно, опасно и вредно для здоровья. Она никогда не забывала черную грозную тучу, что накрыла полнеба в день ее выпускного бала, тот панический ужас, который охватил ее от чудовищного по силе грохота. Людочка сейчас уже знала, что чувство ужаса бывает естественным результатом действия инфразвуковых волн от взрыва.
   Будущая работа представлялась ей в романтических тонах. И очень важно для страны. Правда, это если смотреть в целом. А пока надо разбираться в этом дурацком неудачном опыте. Придется звать Наташку.
   – Наташка. Выручай, какая-то каша в результатах.
   – За посуду, идет?
Наташка терпеть не могла мыть химическую посуду и чистить приборы. За ней всегда оставалась грязь. Людочка никогда не позволяла себе такого. Она хорошо усвоила простую истину, что любая работа состоит наполовину из приготовления к работе и уборки после нее. А Наташку это угнетало.
   Наташка быстро разобралась, в чем дело, выбросила парочку результатов, и все сошлось.
    – Ты чем занимаешься в воскресенье? – спросила Наташка. – Приходи ко мне, у меня предки опять уехали на неделю.
   Людочка чуть не согласилась, они так долго не собирались вместе. Но тут вспомнила, что обещала Сергею Кулакову сходить с ним на какую-то конференцию. Может, не ходить? Мужчин не надо баловать.
   – Нет, Наташка, не могу. У меня дело есть.
   – С тобой все ясно. А жалко. Поболтали бы.
Сергей Кулаков терпеливо ждал Людочку у входа во Дворец культуры. Людочка увидела его еще издали и снова порадовалась, что он такой модный и красивый. Они будут неплохо смотреться рядом.
            – Как я благодарен вам! – были первые слова Кулакова, хотя Людочка специально опоздала на полчаса.
      – Я совсем забыла, – небрежно ответила Людочка. – в самый последний момент вспомнила о вашем существовании.
   – Пойдемте, там уже давно начали.
Они тихо вошли в зал, сели на свободные места в последних рядах. Любителей живописи набралось много. На сцене, за длинным столом сидели художники. Кряжистый лысый старик что-то бодро говорил об облагораживающем влиянии искусства. Вдруг он замолчал, пристально посмотрел в зал. Людочке показалось, что он смотрит на нее.
   – Товарищи, – сказал лысый, – сейчас появился еще один участник выставки, Сергей Яковлевич Кулаков. Сергей Яковлевич, прошу вас сюда.
   Сергей растерянно смотрел на Людочку.
   – Увидел все-таки. Что делать?
   – Не беспокойтесь, я понимаю.
   – Вы уж извините.
   – Ничего, ничего.
Сергей еще раз смущенно улыбнулся и стал пробираться между рядами. Лысый старик продолжал говорить. Людочка слушала его, рассматривала художников. Их было пятеро мужчин и одна женщина. Женщина была в форме лейтенанта милиции. Людочка пристрастно осмотрела художницу. Та ей не понравилась. Маленькая, худенькая. Лицо приятное, но вытянутое, глаза сидят близко друг к другу. И все время вертится за столом. Такая, видите ли, экзальтированная натура. А у самой нос длинный. И ноги тонковатые.
   Людочка перешла к художникам-мужчинам. Рядом с милиционершей сидел очень крупный, представительный мужчина средних лет. Довольно красив. Но черты лица крупные и резкие. Нос великоват, глаза глубоко запали. Брови чуть не как у Брежнева. Мужчину то и дело донимала соседка, все время о чем-то его спрашивала или просто болтала с ним на виду у всех.
   Лысый старик закончил свою нудную речугу.
   – Первой расскажет нам о своем творчестве единственная среди нас женщина, Ирина Петровна Шведова. Ирина Петровна – лейтенант милиции, чемпион области по стрельбе из    пистолета.
   Чемпион стрельбы поднялась и подошла к группе картин на левой стене. Движения ее были    порывисты, совсем не женственны.
   Людочка ее картины не понравились. Слишком заумно. Сейчас все стараются как можно загадочнее испачкать холст красками – претендуют на новое в живописи. Лучше бы занялась фотографией, это полезнее для общества, по крайней мере, никто не сломает голову. У этой Шведовой такая мазня, ничего не разберешь. Если не вникать в содержание, то картина     кажется грязным окном, заляпанным помидорами.
   Шведова села на место. Ей похлопали. Поднялся ее сосед. Людочка с запозданием расслышала, как лысый старик представил его:
   – Очень своеобразна тематика Виктора Ивановича Соколова. Да он сам лучше расскажет вам о своих картинах, о своем творчестве. Виктор Иванович – кандидат технических наук.
   Людочка с любопытством смотрела на Соколова. Так это и есть тот самый злодей, вынудивший отца Аркадия покинуть насиженное место в НИИ? Она еще собиралась со временем отомстить ему за такое. А это – самый нормальный мужчина. Ничего общего с тем отвратительным типом, который когда-то приснился Людочке. Она даже немного разочаровалась. Обычный мужчина. Очень крупный, но стройный, высота не бросается в глаза, когда рядом никого нет. Довольно красив, но не так, чтобы очень. Сергей Кулаков куда красивее. У Соколова строгий, деловой вид.
   – Меня больше всего волнует взаимоотношение человека со временем...
Голос у Соколова был глуховатый, но приятный. Начало его речи Людочке понравилось. Ее тоже больше всего волновала эта проблема – человек и время.
   – А где еще человек так откровенно сталкивается с полным смыслом этого понятия "время", как не в космосе? – продолжал Соколов.
   Людочка категорически не была согласна с таким заявлением. Ерунда, человек сильнее всего сталкивается с этой проблемой на земле, в своей собственной жизни, а не у черта на куличках, в космосе.
   – Космос – это время. Рождение звезд, их развитие, вспышки новых и сверхновых, коллапс, тайны реликтового излучения – это время...
   Людочка заскучала. Она не любила общих рассуждений. На них не стоило тратить времени, того самого времени, о котором так печется этот Соколов.
   После конференции Кулакову было позволено проводить Людочку.
  – Как общее впечатление?
   – Обычная провинциальная самодеятельность, – небрежно отрезала Людочка.
   – Не скажите, – в голосе Сергея звучала обида.
   – Ах, да... Простите, – иронически протянула Людочка.
  Они шли по плохо освещенной улице. Заозерск строился. Развороченные тротуары, полуразрушенные старые хибарки, недостроенные коробки панельных "хрущевок", несколько    непривычных силуэтов девятиэтажных домов. Всюду строительные краны, груды кирпичей и панелей, бетонные балки, арматура.
   – Я не о себе, – пояснил Сергей. – Например, Соколов.
   – Господи! Скука космическая!
   – А Рябов?
   – Слюнтяйство. Ему бы в передвижники податься.
Сергей обиделся и замолчал. Ах, он не желает разговаривать?
   – Мне пора.
   – Людмила, – мгновенно ожил Сергей, – давайте немного погуляем? Может, в кафе з   аглянем?
   – Нет уж, без меня – пожалуйста. Хамство, дым коромыслом, пьяные физиономии. Я пойду    домой.
     – У вас неотложные дела?
    – Да. Это ведь у вас, служителей искусства, есть время поговорить о времени.
        – Во время нерабочего времени, – засмеялся Сергей.
        – Ладно, уж так и быть. Проводите меня, если не можете без этого.
Сергей Кулаков обрадованно заговорил о чем-то, осторожно взял Людочку под руку. Людочка не возражала. Она обдумывала новую прическу. Надо подрезать волосы сзади, с боков сделать "завлекалочки", они сейчас в моде и очень пойдут к ее овалу лица, подчеркивая его безупречность.
         А Женька может уезжать, куда хочет, хоть к родителям, хоть к любимой жене.

      2. Просьба коллеги

   – Внимание, минутная готовность! – прогремел динамик.
Соколов посмотрел на часы.
   – Что, проверяете, не спешит ли наш хронометр? – засмеялась Хрипунова.
   – За вами глаз да глаз нужен, – смущенно улыбнулся Соколов.
Сегодня проводились испытания установочной партии победитов, и он решил сам посмотреть их. Начальница стенда вместе с ним прошла на пульт управления. Визит Соколова на стенд был редкостью, и Хрипунова была немного обеспокоена.
   – Думаете, Козлов брак нам поставил? – допытывалась она.
   – Что вы, Анна Петровна, – Соколову было неудобно, что он доставил беспокойство Хрипуновой и ее сотрудникам. – Просто я хочу сам посмотреть.
   – А не боитесь "эффекта визита"? Вдруг придется браковать установочную?
Оператор с помощниками заканчивали традиционную перекличку.
   – Отсчет!
   – Десять, девять, восемь...
Хрипунова довольно смотрела на Соколова. Кто бы ни присутствовал на испытаниях, хозяин здесь был один – оператор.
   – Два, один, ноль!
Палец оператора вдавил красную кнопку. Резкий удар взрыва проник сквозь бетонные стены. Взметнулись и снова замерли зеленые линии на экранах осциллографов.
   – Есть работа.
   – Снять питание
   – Питание снято.
   – Отсос!
Мощно загудели вентиляторы, отсасывая из кабины испытаний ядовитые продукты взрыва.
   – Можно? – спросил Соколов у Хрипуновой, и, не дождавшись ответа, шагнул к осциллографу. Помощник оператора забеспокоился: посторонним трогать приборы было нельзя.
   – Разрешите, Виктор Иванович, – он настойчиво оттирал Соколова от приборов.
   – Черных! – резко сказала Хрипунова.
   – Ничего, извините, – сказал Соколов. Он увидел все, что хотел.
      – Ну и как? – спросила Хрипунова.
      – Все в норме, – задумчиво сказал он. – Бризантность высоковата у них.
Хрипунова встревоженно подняла брови, но Соколов пояснил:
   – Нет, нет, все в пределах требований. У них вообще высокая бризантность, у победитов "Б".
   – А... Вы опять об унификации? На вашем месте радоваться надо: все модификации внедряются.
    – Да, радоваться, – хмуро бросил Соколов. – Как у Чехова: если тебе изменяет жена, радуйся, что она изменяет тебе, а не отечеству.
   Хрипунова засмеялась. Смех ее был звонким и молодым. Она была женой старика Михайлова. Говорили, что они познакомились в зоне, на лесоповале. Михайлов был зеком, а Хрипунова – лейтенантом охраны. После освобождения Михайлова они поженились. Возможно, это было правдой: Хрипунова была строгой и даже жесткой начальницей испытательной базы, подчиненные ее побаивались.
   Соколов шагал по пустынной дороге от стенда к зданию НИИ, настроение у него было неважное – ему не нравилось, что Енакиев с одобрения Гусаковича начал внедрение победитов "Б", хотя это была не лучшая модификация. Технологические свойства победита "Б" оставляли желать лучшего.
   Весь последний год Соколов находился в состоянии непонятного ему самому раздражения. Раздражало все. В хорошую погоду солнце слепило глаза, выбивало слезы. В плохую – тучи ощутимо давили на плечи, на грудь, мешали свободно дышать. Раздражала любая неудача: у бездарного человека все не слава Богу. Раздражали удачи: не к добру. Раздражали частые совещания: некогда работать. Если же день выдавался без совещаний, это раздражало еще больше: доработался, уже никому не нужен, без тебя обходятся.
   Соколов уставал на работе. Такого раньше никогда не было. Чтобы прогнать усталость, он много курил, к концу дня от курения становилось тошно. Он постоянно чувствовал физическую усталость, а ведь ему через месяц будет только тридцать семь.
   Соколов заметил, что это постоянное состояние раздражительности и недовольства собой и жизнью стало мешать ему принимать решения. Он потерял решительность, потому что его мозг не успевал перерабатывать противоречивую информацию со многими неизвестными. Анализируя свое состояние, он пришел к выводу: он выдохся. Восемь лет на беспокойном посту начальника научного отдела поглотили весь запас жизненной энергии, значительную часть здоровья, отпущенного ему природой не слишком щедро. Видимо, сказывалось голодное детство, полуголодная юность, тяжелая физическая работа в студенческие годы ради пропитания. Сказывалась длительная уже неприязнь Гусаковича.
   Сколько Соколов помнил себя, всегда он работал жадно, не отвлекаясь ни на что. Сейчас ему надо было заставлять себя работать. Работа постепенно превращалась в тяжелую обязанность. Скоро она станет непосильной, и тогда последует медленное и неотвратимое отступление с тех позиций, которые он успел занять в жизни и на работе. Прямая перспектива повторить судьбу Полякова и Горлицына. Только с ним не будут церемониться, ведь у него ни брата в Госплане, ни тестя в Минвузе.
   Он мучительно искал выход. Ведь ему нет сорока, еще лет пятнадцать он мог бы активно работать. Что же делать? Уступить место более энергичному? Но если он откажется от своей должности, ему придется работать под началом Енакиева или Мухина – Гусакович продолжал поддерживать их. Он мог бы согласиться снова поработать под руководством Жирова, но их теперешние отношения совершенно не похожи на прежние.
   Оставался один выход: пересилить себя, свою усталость, стиснуть зубы и работать. Должно прийти второе дыхание. Лариса только набирает силы, а он уже собрался в отставку. Он должен работать до полного износа. Чтобы потом упасть и больше не подняться. Все, что угодно, только не поляковско-горлицынское цепляние за насиженное место.
   Когда Соколов пришел в свое здание, рабочий день уже закончился. Он хотел поговорить с Надей Петровой, но ее комнаты были закрыты. Соколов раздраженно прошелся по отделу. Мухин сидел над бумагами, Довженко ругался с кем-то по телефону. Больше в отделе никого не было.
      "Черт знает что! – накалялся Соколов – Никому до работы дела нет. Дежурят от звонка до звонка! Прав Гусакович, что напряженность резко падает от верхних звеньев к нижним. То, от чего директора хватает инфаркт, до инженера доходит в виде необязательной просьбы".
   Но когда он добрался до своего кабинета, его раздражение улеглось. Чего он, собственно, кипятится? Сейчас лето, треть сотрудников в отпуске. Еще почти столько же отправлены по приказу директора на сенокос. Пятеро декретниц, четверо больных, двое в командировке, в том числе и Шапошников. Остается полтора десятка человек. Сейчас лето, люди хотят отдохнуть, запастись дарами природы на долгую зиму. Так что, начальник, не кипятись, а иди-ка домой да съезди с семьей за грибами, за ягодами.
   Соколов сложил все бумаги в сейф и отправился домой.
   Шел он туда без всякого энтузиазма. В прошлом году суд дал Соколовым примирительный срок. Эти месяцы были для него мучительными. Он писал отчаянные письма Ларисе, умолял ее, просил, Лариса отвечала очень редко, письма ее не содержали ничего, кроме обычных любезностей. Встретиться с ней не удалось.
   Он знал, что не любит Веру. Между ними стояло так много, что возродиться любовь уже не могла. Любовь – не птица Феникс, она не живет на пепелище. Главный причиной семейных неурядиц он считал холодность к нему Веры долгое время. Он никогда не чувствовал ни уюта в доме, ни ее заботы. Однажды он, еще в "хорошие" времена, упрекнул Веру в том, что она никогда не проявляет к нему нежности. Вера обиделась.
   – Тебе еще нежность нужна! Избаловался с молоденькими девушками. Тут на работе устанешь, как лошадь, по магазинам набегаешься, с ребятами не успеваешь позаниматься. А ему нежность подавай.
   В душе он чувствовал, что Вера во многом права. Жизнь не давала передышки семейным людям для нежности. Женщины – все, кого знал Соколов, – были дома раздражительны, резки, даже грубы. Мужчины старались не задевать их, а если очень хотелось перемены, то вместе с друзьями уезжали на охоту, на рыбалку, возились в гаражах или просто пили.
    Отчаявшись найти верное решение, Соколов призвал на помощь своих давних друзей: Еремина и Кузьмина. Еремин уже работал главным инженером завода, Кузьмин второй год был начальником новой лаборатории у Жирова. Эта лаборатория работала под личным руководством Гусаковича, Жиров почти не вмешивался в дела Кузьмина, снисходительно посмеивался. Ни Жиров, ни Соколов не верили в возможность совершить переворот в технологии с помощью нового агрегата, но Кузьмин был энтузиастом.
   В это время Соколов остался один. Две недели назад он вернулся из командировки и нашел квартиру пустой. Вера и дети бесследно исчезли куда-то. Он был потрясен. Только через несколько дней он понял, что Вера увезла детей на юг, даже не намекнув ему об этом.
Соколов рассказал друзьям все. Он ничего не стал скрывать: уж если он хочет их помощи, то должен дать им полную информацию.
   Кузьмин сразу же стал апеллировать к гражданской совести:
   – Ты думал о детях?
   – Думал, – уныло отозвался Соколов. – Все равно им не жизнь. Когда родители месяцами не разговаривают друг с другом...
   – Но ведь им нужен отец. Вера твоя, – Кузьмин неодобрительно покачал головой, – не сумеет их воспитать.
   Еремин молча курил сигарету за сигаретой.
   – Ну, а ты что скажешь? – не выдержал Соколов.
Еремин почесал за ухом, закурил новую сигарету, поправил галстук.
   – "Она"-то что говорит?
   – Что говорит, – проворчал Соколов. – "Сохраняй семью", вот что она говорит.
   – Ну... Если женщина так говорит в этой ситуации... Значит, сохраняй, – мудро ответствовал Еремин. – Значит, она тебя не очень ждет. И детей бросишь, и она не будет с тобой. Сохраняй семью.
   – Ты что, – взвился Соколов, – не знаешь, какая жизнь у нас?
   – Знаю, – спокойно отозвался Еремин. – Никудышная у вас жизнь.
Он обвел взглядом неуютную квартиру Соколовых.
   – Когда ты остаешься один, у вас еще какой-то порядок. А Вера...
   – Это мелочи, – небрежно бросил Соколов. Хуже другое...
   – Ее увлечения? – догадался Еремин.
Соколов хмуро кивнул головой. Ему было стыдно, но сейчас он ничего не должен скрывать от друзей.
      – На это надо смотреть философски, – заметил Еремин. – Наверное, никто еще без этого не прожил. И ничего. Так что смирись.
   – Я не могу.
   – Как раз ты и сможешь, – Еремин смотрел строго и грустно. – Ты же понимаешь причины.
Да, он понимал причины. Если Вера и в самом деле изменяла ему, а в этом он был уверен, то это она делала, чтобы утвердить себя как женщину. Но почему она не утверждала себя с ним, с мужем?!
   – Ну и еще, – продолжал Еремин, – если бы "она" хотела быть с тобой, она бы не скрывала этого. Если уходит от ответа, значит – не хочет. И не осуждай ее. Женщинам трудно разрушить привычный быт, – Еремин сегодня был воплощением мудрости. – Они боятся не определенности. Лучше синица в руках. Мужиков-то мало, на всех не хватает. Вот их сколько, разведенок с детьми.
   – Она говорила, я для нее...
   – Когда вы с ней виделись?
   – Давно. Очень давно.
   – Мирись.
  – Мирись, – подтвердил решение и Кузьмин.
И Соколов помирился с Верой. Она забрала свое заявление о разводе из суда.
Соколов много думал о Ларисе, о ее странном поведении. Ведь она говорила, что любит его. Правда – Соколов это вспоминал с неудовольствием – прямо она не говорила слово "люблю". Может, в этом и была причина: он просто нравился ей, но это для нее была не любовь, а просто увлечение? Почему она в самый критический момент проявила такую трогательную заботу о его семье?
   Возможно, она решила пожертвовать счастьем двух человек ради счастья двух семей. Решило простое большинство. Но ведь счастья нет в обеих семьях! Что лучше: обман из-за видимости благополучия или честные действия, пусть даже с временным ущербом для кого-то?
   Скорее всего, решил он, Лариса просто не любила его. Он старательно перебирал все оставшиеся в памяти нюансы их немногих встреч. Одно дело – вздохи и невинные поцелуи, и совсем другое – развод и вторая семья. Худо-бедно, а середнячок Кричалин неплохо обеспечивал свою семью. Лариса всегда модно и дорого одета, у них "Волга", дача.    Постоянная забота Кричалина о премиях позволила ему создать крепкое материальное благополучие семьи. А что мог предложить Ларисе Соколов? Учитывая алименты – две трети кандидатской зарплаты. Не так уж много, а по сегодняшним ценам – совсем немного. Да и перспективы у Соколова, с точки зрения Ларисы, были не такие уж блестящие. Ему почти сорок, а он всего-навсего кандидат наук, начальник отдела, да еще в периферийном НИИ.
Соколов вспомнил, что однажды Лариса жаловалась на равноправие.
   – Зачем оно мне? Я бы с удовольствием сидела дома, в крайнем случае, работала бы, чтобы были деньги на шпильки. А все остальное должен муж обеспечивать.
   Соколов понимал, что его размышления близки к истине, но не хотел принять их. Ему казалось унизительным и для него, и для Ларисы, и для их любви, что она выбрала материальное благополучие. Ему не хотелось так думать, но это уже ничего не меняло.
Они помирились с Верой. Вера восстановила его в супружеских правах. Но оба они понимали, что живут вместе только из-за детей.
   Он по-прежнему мало времени проводил дома, подолгу задерживался на работе. Сейчас у него прибавилось общественной работы. Осенью его избрали в партком НИИ. Он был очень тронут доверием своих товарищей, он придавал большое значение этой стороне жизни.
   Теперь ему часто приходилось бывать в различных подразделениях НИИ. Он с удивлением видел, что, хотя проработал здесь тринадцать лет, но знал только работу нескольких отделов, пусть ведущих в научном отношении, но составляющих лишь незначительную часть большого и сложного коллектива. Сейчас он узнал жизнь всего НИИ. Люди везде работают точно так же, как и в его отделе. Они так же переживают за успехи своих подразделений. Их тревожит многое в жизни НИИ и всей страны.
   Соколову теперь задавали много вопросов. Почему замдиректора по сбыту нарушает очередь на ковры? Соколов даже не знал, что есть очередь на ковры, ковры его никогда не интересовали.
   Почему дали квартиру Алиферову, а не Саяпиной? Он не знал, что неведомый Алиферов получил квартиру. Приходилось обещать, что он разберется с этим вопросом, и если не сам, то другой член парткома в следующий раз ответит на вопрос.
   Вопросы такого рода повергали Соколова в уныние. Каков же был уровень социальных запросов простых советских людей, если они задавали подобные вопросы члену парткома. Свои сиюминутные бытовые болячки люди считали важнейшим на свете делом. Его самого такие вопросы никогда не тревожили.
   Почему начальник цеха не дает вовремя отгулов? Соколов работал минимум одиннадцать часов в день, и ему в голову не приходило, что он может потребовать за это отгулы. Но людям приходилось отвечать.
    Почему в магазинах не стало мяса? Когда сдадут новый дом, который обещали заселить еще весной? Почему их посылают на сельхозработы, а в это время колхозники едут в город на рынок торговать своей огородной продукцией? Почему уже полгода закрыт детский сад "Чебурашка"?
   Оказывалось, что для подавляющего большинства людей жизнь состояла не только из работы, и даже совсем не из работы, работа была для людей только средством обеспечить жизнь. Но какую жизнь люди считали основной для себя, он не мог понять.
   Работа в парткоме дала ему возможность контактировать со многими людьми, от которых зависела работа его отдела. Теперь при посещении механического цеха он мог попросить парторга помочь ускорить выполнение нужного отделу заказа. В отделе снабжения он объяснял, почему требуется срочно выполнить заявку, не вошедшую в официальный заказ на оборудование, и попросить ускорить поставку отделу нужного оборудования. Теперь он знал ситуацию во всем НИИ и мог удержать горячего Шапошникова от необоснованных жалоб на смежников, мог вовремя дать заказ в цех, который именно сейчас испытывает трудности с выполнением плана.
   В середине лета Соколов поехал в Москву. Попутно он решил заехать в НИИ Баранова. После своего отказа Баранову он избегал бывать там, и еще ни разу не видел Ларису. Сейчас ему захотелось увидеть Ларису, поговорить с ней. Обиды на нее почти улеглись. Год – большой срок для эмоций человека. За год может растаять любовь, стихнуть гнев, исчезнуть    ненависть.
  В коридоре НИИ Соколов столкнулся с бывшей начальницей Ларисы – Гавриловой.
   – Как здоровье, Александра Николаевна?
   – Хуже, чем было, но лучше, чем будет, – усмехнулась та. Гаврилова заметно постарела.
   – А вообще, что за жизнь в ВУЗе?
   – Да ничего жизнь. Если бы студенты под ногами не болтались, совсем хорошо бы было, – засмеялась Гаврилова. – Конечно, в ВУЗе масштабы не те. А вы все процветаете?
   Соколова задело это предположение, Гаврилова говорила уверенно, не сомневаясь в процветании Соколова. Но не будешь же всем рассказывать о своих трудностях.
   – Увы, – Соколов неопределенно развел руками.
    – Мне Лариса Ивановна все уши о вас прожужжала, – Гаврилова лукаво посмотрела на Соколова.
   Соколову было приятно слышать это, значит, Лариса не забывает о нем. Но он перевел разговор на другую тему.
– А с нами заключить договор не хотите? У нас сейчас новая тема – "Лира". Деньги есть, задач всем хватает.
   – Силенок маловато, – призналась Гаврилова. – Выдавать халтуру я не умею. Кстати, у меня к вам большая просьба. Я подготовила докторскую. Доклад по совокупности. Ведущей организацией я хочу предложить ваш НИИ. Если бы вы лично взялись подготовить отзыв...
    – С удовольствием, – ответил Соколов. – Но нужно согласовать это с начальством. Сами понимаете: конкурирующая фирма.
   – С Иваном Терентьевичем я уже говорила. Он согласен.
Они дружески распрощались, довольные друг другом.
   – Это, наверное, мой последний отчет тебе, – хмуро сказал Соколов, отдавая Ларисе Ивановне рукопись.
   – Кажется, это так, – Лариса любезно улыбалась.
   – Ты бесишь меня, – пробормотал Соколов. – Перестань улыбаться, как на именинах министра.
Улыбка Ларисы стала еще щедрее.
   – Ничто не стоит так дешево, и не ценится так дорого, как улыбка, – назидательно    продекламировала она.
    – Твоя светская улыбка – как маска. Никогда не знаешь, что за ней.
    Ничего, кроме доброжелательности и внимания.
Этот светский разговор начал раздражать Соколова. В подобных пикировках Лариса одержит     верх. Он решился задать вопрос, ради которого заехал сюда.
   – Скажи мне, Лариса Ивановна, должен ли человек жертвовать своим счастьем, чтобы обеспечить видимость спокойствия другим людям? – он с трудом выдавил эту обтекаемую фразу.
   – Я считаю это единственным приемлемым решением, – улыбаясь, пресекла Лариса дальнейшие его попытки говорить на эту тему.
    Соколов смотрел ей в глаза. Он знал, что человек может солгать словами. Еще древние греки говорили, что язык дается людям, чтобы скрывать свои мысли. Но глаза, даже тренированные глаза опытной женщины, не могут лгать. Психологи советуют учитывать только первую реакцию, первые сенсомоторные проявления чувств – они не лгут. Через миг человек возьмет себя в руки, но его первая реакция почти всегда непроизвольна и потому – искренняя.
   Глаза Ларисы были спокойны. В ее лице ничего не дрогнуло. Губы продолжали все так же любезно улыбаться. "Сенсомоторика не сработала", – грустно усмехнулся про себя Соколов.
   – Ну, а если человеку придется выбирать между счастьем и обеспеченной жизнью?
Лариса не отводила взгляда. Глаза у нее были удивительные. Они казались то зелеными, то серыми, то голубыми – в зависимости от освещения.
   – С милым рай и в шалаше, – Лариса сделала паузу и лукаво закончила: – Если милый атташе! У тебя есть еще вопросы подобного рода?
   – Нет, – буркнул Соколов. – Больше вопросов не имею.
Расстался он с Ларисой холодно, был сильно сердит на нее, на себя, на всю свою невезучую жизнь. Ни в чем ему нет удачи. Два раза он сделал так, что их НИИ вышел в победители, но не сумел воспользоваться своими победами. А уж о женщинах лучше не говорить. Все они такие. Улыбаться и флиртовать – сколько угодно, а коснись дело серьезного – надежды на них нет. А еще говорила: "Все и навсегда..."
   Соколов пробыл в Москве двадцать дней. Как всегда уже в начале второй недели он начал скучать по дому, по детям. Аля уже перешла в седьмой класс, Генка – в четвертый. Генка начал причинять родителям много забот. Он заводил себе подозрительные компании из парней старше его. Аля росла молчаливой, замкнутой.
   Он вспомнил недавний разговор с Алей. Он мучился у мольберта, пытаясь разбудить уснувшее воображение. Аля учила уроки. Соколов заметил, что она не смотрит в учебник, а о чем-то думает. Лицо ее было печально.
   – О чем можно грустить в такие молодые годы? – шутливо спросил он, хотя на сердце у него стало тяжело от печали дочери.
   – Почему ты думаешь, что я грущу? Я просто думаю.
   – Так думают только о грустном.
Аля положила острые локти подростка на стол.
   – Папа, почему хорошие люди всегда несчастные?
   – Это необязательно, – удивленно ответил Соколов.
   – Нет, – вздохнула Аля. – Все хорошие люди несчастные. Ну, вот ты. Ты хороший, и ты – несчастный.
   – Откуда ты взяла? – вымученно рассмеялся изумленный Соколов.
   – Знаю, – убежденно ответила дочь. – А я вся в тебя. значит, и я несчастная.
   – Я очень даже счастливый, – твердо сказал Соколов. – У меня есть любимая работа, где меня ценят. У меня есть ты, мама, Генка. У меня есть хобби. Я очень даже счастлив!
   Дочь смотрела на него недоверчиво. Она ничего не ответила, только вздохнула и снова склонилась к учебнику.
   Вспоминая сейчас этот разговор, Соколов в который раз с тревогой подумал: откуда у тринадцатилетней девочки такой пессимизм? Значит, они с Верой никудышные родители. У хороших родителей нет скандалов. Хорошие родители не разводятся. А у них дети считают себя несчастными.
  А все-таки у Али точный глаз и большое чутье. Как жаль, что она бросила изостудию. Соколов очень хотел, чтобы она стала художницей. Аля еще в садике начала рисовать, рисовала очень хорошо. Уже тогда она пыталась рисовать портреты своих подруг. После четвертого класса он через знакомых художников устроил ее в изостудию, которая только что открылась в Заозерске. Год она занималась с большим увлечением. Манера у нее была совсем не Соколовская. Он брал терпением, постепенным приближением к замыслу. Аля же несколькими штрихами создавала образ и на этом останавливалась. Ее наброски были почти законченными рисунками. Но на второй год она после нескольких занятий вдруг заявила отцу:
   – Больше я в студию не пойду.
   – Почему? – изумился он.
   – Я серая бездарность.
   – Откуда ты это выдумала?!
Аля угрюмо отмалчивалась. Как ни бился Соколов, дочь бросила свои занятия живописью. А он видел у нее явный намек на талант. У себя такого таланта он не видел. Он простой ремесленник. Аля же могла стать мастером. Но упрямство ее преодолеть он не смог.
   Вернувшись в Заозерск, Соколов сразу же отправился к Гусаковичу, чтобы доложить результаты поездки. Гусакович постепенно закручивал гайки, и начальники подразделений теперь могли заходить к нему только в определенное время. Но Соколов умышленно игнорировал эти административные штучки. Подмигнув всполошившейся Люде, он зашел в кабинет.
   У Гусаковича был Ржаной. Лица обоих были багровы. Гусакович раздраженно говорил:
    – ...Ну, что вы там еще гундосите?!
   Увидев Соколова, Гусакович недовольно замолчал. Соколов хотел уйти, но он поглядел на растерянное лицо Германа и неожиданно для себя решил остаться. Глядя Герману в глаза, он качнул головой: мол, тяжело? Герман досадливо дернул плечом.
   – Знаете, Георгий Васильевич, – заговорил Ржаной своим немного тягучим и от того слегка гнусавым голосом (Соколов не раз удивлялся точности определений Гусаковича), – вы можете выражать недовольство моей работой, но личные оскорбления я бы попросил оставить.
   В его голосе и выражении лица была непривычная для него твердость.
   – В наше время человек неотделим от его работы, – Гусакович интонацией подчеркнул это слово. – И если работа эта настолько неэффективна, как у вас, то мне кажется...
   – А мне кажется, – перебил его Ржаной, – что для продолжения разговора вам сначала следует извиниться.
   Гусакович метнул бешеный взгляд на Соколова. Соколов изобразил самую деликатную улыбку из своего арсенала. Мысленно он благодарил Ларису Ивановну – она многому научила его из светского репертуара, теперь он великолепно мог делать хорошую мину при любой плохой игре.
   – Во все времена, – сказал он шутливым тоном, – подобные недоразумения между джентльменами решались только в присутствии секундантов. Считайте, что я одновременно секундант обеих сторон.
   То ли его скопированная с Ларисы Ивановны светская улыбка, то ли его неожиданное нахальство, но что-то подействовало на Гусаковича. Он вдруг улыбнулся.
   – Извини, Герман, – дружески сказал он. – Я был не прав. Работа – прежде всего, но обижать человека не след.
   – Хорошо, – тихо сказал вдруг расслабившийся Герман и вышел из кабинета.
   Соколов коротко доложил о результатах своей поездки. Гусакович молча выслушал его. Лицо его не выражало никаких чувств.
   В коридоре Соколова ждал Ржаной. Он почти потащил его к окну
   – Не могу больше видеть этого типа, – со злостью начал он. – Завтра же еду в командировку и ищу себе место!
   – С ума сошел! – ахнул Соколов. – В наши-то годы?
   – Неужели я буду и дальше работать с этим типом?! – у Германа скрипнули зубы. – А годы... Если сейчас не найду, потом будет только труднее.
   – Из-за чего это вы?
   – Не "вы"! – крикнул Герман. – Я-то ничего. А он...
   – А он из-за чего?
– Из-за ерунды. Минхимпром изменил ГОСТы на свои продукты, а Госстандарт до сих пор не выслал их нам. Он и взбесился. Да чтоб я с ним работал?!
  – Он не подпишет тебе характеристику, – пытался урезонить друга Соколов.
   – Ты подпишешь. Как он уедет в командировку, ты за него и подпишешь. На твою подпись канцелярия поставит печать.
   – Ладно, – задумчиво сказал Соколов. – давай свою характеристику.
   Он шел в свой кабинет и думал, правильно ли он обещал Герману помощь. С одной стороны, Гусакович его совсем затюкал. Но если разбегутся все, кого не любит Гусакович, то с кем здесь придется работать? С теми, кто заглядывает в рот Гусаковичу, кто готов лизать ему задницу?
   В почте Соколов обнаружил готовый отзыв на диссертацию Гавриловой. Составил его Мухин. Как у него часто бывало, отзыв был язвительный и требовал полной переработки диссертации. Соколов вызвал Мухина.
   – Такой отзыв не пойдет, – сказал он спокойно.
   Мухин с улыбкой пожал плечами. Соколову опять подумалось, что Мухин так и спит со своей заученной улыбкой, что от нее у него образовались глубокие, неразглаживаемые морщины, эти морщины затвердели, и гримаса улыбки навсегда исказила его лицо.
   – Если не возражаешь, я сам напишу отзыв.
   – С начальством не спорят.
Соколов прочитал доклад Гавриловой. Это была обычная для отрасли вещь. Ветеран собирает все, к чему имел касательство за долгие годы работы, и пытается наукообразно оформить этот разношерстный материал. Ничего страшного нет. Не она первая, не она последняя. Можно с чистой совестью давать положительный отзыв.
   Удивило его другое. Во второй части доклада, где Гаврилова описывала перспективные разработки, был большой раздел о коллоидных катализаторах – о том, что он считал достижением Ларисы. Гаврилова подробно описывала способ получения коллоидных катализаторов, обильно уснастила рассуждения математическими выкладками.
   Соколов внимательно изучил все литературные ссылки по этому разделу. Нередко бывало, что на одно и то же ссылались несколько авторов, если работы были совместными. Но в ссылках фамилия Петровой упоминалась всего два раза: в одном из отчетов и в авторском свидетельстве. Остальные ссылки были на оригинальные работы Гавриловой. Выходит, Лариса, мягко говоря, преувеличила свой вклад в эту работу, которой она так гордилась?
Соколову было неприятно так думать. Он успокаивал себя: такое бывает в науке. Очень часто каждый из соавторов уверяет, что именно его вклад был решающим.
   У него мелькнула мысль связаться с Ларисой по телетайпу. Но он тут же подумал, что его вопрос поставит ее в неловкое положение. А ни одна женщина не простит человека, поставившего ее в неловкое положение. Ей ведь придется оправдываться перед ним.
Он написал положительный отзыв, показал его директору, тот утвердил. Отзыв ушел по месту защиты – в НИИ Крюкова.
   Вечером, когда Соколов собирался уже идти домой, к нему заглянул Александр Ефимов.
   – Можно?
   – Конечно!
   – Я на минутку, – Александр Ефимов почему-то был необычно смущен.
Соколов радушно усадил его. Он понимал, что Ефимова смутила какая-то неудача по работе, скорее всего, не идет синтез по заявке его отдела. Но гость заговорил о другом.
   – Я хочу попросить тебя. Отпусти, пожалуйста, из отдела Ирину Викторовну.
Соколов опешил. Он забыл и о синтезе, и о работе. Как же так? От него уходит последняя его помощница, которую он считал верной ученицей, даже не ученицей, а одним из создателей "школы Соколова".
   – Не понимаю, – в полной растерянности проговорил он.
   – Я беру Ирину Викторовну к себе. Мы хотим работать вместе.
   – Но почему она сама ничего мне не сказала? – с горечью спросил Соколов. – Она же могла сама сказать.
   Он не ожидал такого удара в спину от Иры. Хотя... Ира никогда не была в числе тех, кто радовался его успехам. Даже в случае с победитами: она просто не захотела ввязываться в новое соколовское дело, хорошо, что Надя сама вызвалась, а то бы Соколову пришлось заставлять Иру работать с победитами. А что выходит из работы по принуждению, он хорошо знал.
   – Она стесняется, – просто сказал Ефимов. – А мы решили, что нам будет лучше работать вместе.
   Растерянность постепенно уступала место раздражению. Ай да Ира. Только успела получить "корочки", и – делает ручкой. Вот так первая ученица!
   – Если вы решили, – улыбнулся он Ефимову, – то вас теперь танком не остановишь. Что я могу поделать? Конечно, отпущу. Но я должен сам с ней поговорить.
   – Это уж само собой, – закивал головой Ефимов. – Просто она не решалась первой заговорить об этом.
   Поговорить с Ирой он сумел только в конце следующего дня. Он собирался уговаривать ее, убеждать. Но Ира тоже хорошо подготовилась к разговору с начальником.
   – Я знаю, что ты думаешь обо мне, – спокойно сказала она, не дав даже ему раскрыть рта. – Ты считаешь меня неблагодарной и так далее. В какой-то мере ты прав. Я и в самом деле бегу, как крыса с корабля. И знаешь, от кого я бегу?
   – От кого же? – с холодной вежливостью поинтересовался Соколов.
   – От тебя.
Рука Соколова с сигаретой застыла на полпути ко рту.
   – Почему? – нелепо спросил он.
   – Я могла бы напеть тебе, что устала, что хочу работать с любимым мужем. Это все правда, это все имеет место. Но главное – ты.
   – Что же натворил я?
   – Не знаю, с чего начать. Ты уж извини, если я бессвязно. Дело в том, что ты ничего не натворил. Ты умный и добрый. Но ты мягкий и слабый. Тебе уже плохо. А скоро будет еще хуже. И всем твоим сотрудникам. Ты не от мира сего. Тебе бы только работать. А времена сейчас не те. Все не только работают, но еще ищут пользу от своей работы, дерутся за блага. А ты не дерешься. Ты просто не умеешь драться. Как говорит Гусакович, у тебя нет бойцовских качеств. Ты не умеешь пользоваться ситуацией. Пластониты, наши пластониты стали классикой. А что поимела от этого лаборатория? Ее просто разогнали. И сделал это ты. Ты хотел быть беспристрастным и принципиальным и разогнал свою же лабораторию, которая привела все наше министерство к такому успеху. Ты даже сам не лауреат. А лаборатория вообще ничего не имеет. Потом ты с Надей сделал победиты. Опять огромный успех. Все довольны, все смеются. А что вы с Надей имеете с этого, как говорят в Одессе? Ничего. А уж про лабораторию я и не говорю. Да тот же Енакиев после такого завалил бы отдел орденами и премиями! Ты же все упустил.
   Соколов почувствовал, что у него вдруг почему-то заболело под глазами. Оказывается, он так сильно сжал зубы, что мускулы лица свела судорога. Никто еще не говорил ему об этом, что мучило его самого долгие годы.
   – Сначала я думала, что тебе можно помочь. Только поэтому я взялась за диссертацию. Но ты безнадежен. И я решила уйти. Сейчас самое время. Ты пока на подъеме, все у тебя как будто бы хорошо. Если бы у тебя дела шли плохо, я бы не смогла уйти, это было бы предательством.
   Ира замолчала и протянула ему заявление о переводе в отдел Кузурмана.
   – Ты, наверное, талантливый. Я просто не знаю, что это такое – талантливый человек. Ты умеешь заставить сотрудников работать. Но ты ничего не даешь взамен. Только работа. А этого сейчас людям мало.
   Когда Ира вышла из кабинета, Соколову вдруг пришла мысль, что она была последним сотрудником, с кем он был на "ты", кто звал его просто "шефом". С ее уходом в его жизни заканчивается большой этап, начинается что-то новое.
   ...Время шло неторопливо. Каждый день был долгим, напряженным, но недели и месяцы пролетали незаметно.
   Соколова не покидало чувство резкой неудовлетворенности. Он понимал, что мог бы быть счастливым, если бы Вера любила его. Человек не может жить без любви. Слабые люди, как и люди поверхностные, в этом случае ищут суррогат любви. Но любви не было, а на суррогат он не был согласен.
   Вера опять сделала резкий поворот в своей жизни. Она увлеклась общественной работой. Ее избрали в завком, и она с увлечением вела культмассовый сектор. Она постоянно проводила или готовила всевозможные мероприятия.
   – Ты теперь специалист по двум притопам, трем прихлопам, – подтрунивал Соколов.
   Вера не обижалась. Она смотрела на мужа непонимающим взглядом и думала о чем-то своем.
В отпуск Соколов никуда не поехал. Он отправил Веру с детьми на юг, а сам остался дома. Он сделал ремонт квартиры, много работал у мольберта.
   За две недели почти без сна он написал "Мадонну зеленой звезды". Мадонна была похожа на Ларису. Эти две недели он был занят только картиной. Как обычно, сюжет вырисовывался сразу же, так у него было всегда, за исключением одного только "Звездного шелеста". Соколов по многу раз переделывал каждую деталь и размышлял.
   Женщины – странные создания, думал он. Но странными их сделали мы, мужчины. Каждая женщина хранит в глубинах нуклеиновых кислот своих генов стотысячелетнюю память о страданиях и унижениях, о мести и колдовстве, о преклонении и насилии. Сейчас женщина получила полную свободу, пьянящую и толкающую на безрассудства. Но память женщины хранит боль и ненависть тысяч поколений женщин-наложниц, когда она была только вещью, которой отводилась одна единственная роль – удовлетворение половой страсти своего всесильного повелителя.
   Не случайно женщины могут быть коварны, жестоки, беспощадны. Женские батальоны Тель-Авива превзошли по жестокости все, что было известно в истории. Это – извращение, порожденное фашизмом. Но ненависть, копившаяся всю тысячевековую историю, еще не раз будет выплескиваться из автоклава общественных ограничений.
    Каждая женщина считает себя центром Вселенной. Но разве может быть иначе, если к сознанию, что она – МАТЬ, добавить все безрассудно-восторженные дифирамбы, которые тысячи лет поют женщинам их возлюбленные? Поют, чтобы добиться удовлетворения опять все той же половой срасти, а, добившись, как правило, предают.
   Мужчины сами создали идол из женщины. Мы привыкли, что этот идол послушен, как родовой божок, которого при случае можно высечь.
   А сейчас мы удивляемся, что этот идол, получив свободу, начал проявлять свой скверный характер. И если где-то во Вселенной есть разумная жизнь, то и там мужчины в цивилизации, пережившей патриархат, так же удивляются необычности причуд женского характера.
   Так размышлял Соколов и писал Ларису такой, какой он сейчас ее видел. Лариса – женщина, которая полностью осуществила тезис о равноправии. Но она еще и красивая женщина, знающая, что она желанна для любого мужчины. И у нее есть Виктор, которого она выносила в своем теле, которого родила в муках, которому дала жизнь. Для нее любовь – всего лишь одна из сторон ее сложной, богатой жизни, но эта сторона не может быть для нее самой важной.
   Ее надо принимать такой, какая она есть. Властная и в то же время слабая. Мудрая и капризная. Гордая и жестокая. Нежная и равнодушная. Ее избранник должен быть во всем выше других мужчин, но его превосходства над собой она не потерпит. И в то же время она не сможет любить мужчину, если обнаружит, что он душевно менее богат, чем она. Она хочет, как всякая женщина, чтобы ее избранник жил только думами о ней, но если он будет жить только для нее, она быстро потеряет к нему интерес. Середнячок Кричалин для нее далеко не идеал, но она понимает, что недостатки есть у каждого.
   Соколов работал над "Мадонной" запоем. Он испытывал чувство какой-то мучительной и сладкой истомы, не мог оторваться от мольберта. Необходимые перерывы на еду, на сон только раздражали его. Он старался как можно быстрее поесть, чтобы снова взять кисть. Он неохотно ложился в постель и заставлял себя заснуть, чтобы утром с новыми силами работать над картиной.
  Еще не окончательно просохшую картину Соколов принес в общество художников. Почему-то ему очень хотелось услышать оценку профессионалов именно этой картины. Другие картины он обычно не торопился показывать.
   Художники поздравили его с большим успехом. Летом их осталось в городе немного, но те, кто остался, были по-настоящему поражены.
   – Это лучшее, что у тебя есть. И что вообще есть в городе, – заявил Рябов, который обычно давал доброжелательные, но сдержанные оценки его картинам.
   – Завидую, – сказал Сергей Кулаков. – завидую и поздравляю. Я так не смогу. Это – любовь. Настоящая любовь.
   Он напряженно разглядывал Соколова, будто удивляясь, как в этом возрасте у человека может быть любовь. Соколову от его взгляда стало горько. Он давно примирился с тем, что молодость его прошла. Теперь по сравнению с Кулаковым он почувствовал себя почти стариком.
   Хранить дома эту картину он не мог. Он отдал ее в общество, ее повесили в комнатке правления.

               3. "Сделай что-нибудь..."

   Осенью Соколову пришлось опять ехать в НИИ Баранова. На этот раз он ехал не по своей воле. Начальник главка назначил там отраслевую конференцию по качеству.
   В первый день он не увидел Ларису. Он очень хотел ее увидеть, но твердо решил не искать больше встречи. Если получится, они увидятся, спокойно поговорят о делах. Если не получится, он не будет больше сходить с ума. Работа над "Мадонной зеленой звезды" подвела черту под его тоской по счастью. Он смирился с тем, что счастья у него уже не может быть, и что он не должен никого винить в этом. Так уж сложилась его жизнь, что он не сумел завоевать права на большую любовь женщины.
   На второй день он увидел Ларису. Она была окружена целой толпой элегантных мужчин. Это были знакомые ему представители вузов – контрагенты, многие из которых имели договора и с его отделом. Лариса сияла в этом мужском окружении и была ослепительно красива. Соколов сдержался и не подошел к ней. Он решил быть стойким в несчастьях. Насильно мил не будешь. Хороша Маша, да не наша.
   Зато на третий день он, войдя в зал, первой увидел Ларису. Она кого-то высматривала. Увидев его, она любезно заулыбалась и призывно помахала ему рукой. Он стиснул зубы, но тоже изобразил улыбку и подошел к даме.
   – Садись. Я заняла для тебя место, – любезная улыбка Ларисы сводила его с ума, такая она была радостная. Но он помнил, как она вчера расточала точно такие же улыбки другим мужчинам.
   – Спасибо, – не менее любезно улыбнулся он и сел рядом с Ларисой. Она легонько пожала ему локоть. Он не отреагировал, но при первой же возможности убрал локоть.
   С трибуны звучали неинтересные им обоим доклады, и они тихонько переговаривались. И вдруг Соколов вспомнил свою рецензию на доклад Гавриловой.
   – Прости, Лариса Ивановна, – он огорченно постучал себя по лбу. – Я не понял вас, Лариса Ивановна...
   – Ты о чем? – улыбалась Лариса.
   – О диссертации Гавриловой.
   – Не понимаю, – Лариса улыбалась все так же ослепительно и безмятежно.
Соколов забеспокоился. Кажется, он допустил крупную оплошность. Наверное, ему все-таки надо было тогда созвониться с Ларисой.
    – Ты читала ее диссертацию?
   – Нет.
   – Разве старушка не выступала у вас на НТС?
   – Нет.
Соколов невольно присвистнул. На него оглянулись. Начальник главка пощелкал пальцем по микрофону.
   – Там же целый раздел по коллоидным катализаторам!
   – Не может быть! – ужаснулась Лариса.
– Соколов и Петрова! Я рассажу вас! – грозно сказал в микрофон начальник главка.
В зале засмеялись. Соколов почувствовал, что краснеет. Больше они не разговаривали, а в перерыве Лариса исчезла.
   Она появилась, когда все участники конференции усаживались в автобусы, чтобы ехать в гостиницу. Ларису наперебой стали приглашать, но она подошла к Соколову, взяла его под руку.
   – Ты проводишь меня.
Они пошли пешком. Вслед им неслись из автобусов шутливые пожелания.
   – По-моему, мы гуляем с тобой только под покровом ночной темноты, – Лариса, улыбаясь, слегка прижалась к руке Соколова.
   – Это плохо, – буркнул Соколов. – Когда человек избегает больших скоплений честных людей, значит, у него совесть нечиста.
    Он был все еще сердит на Ларису. Она так мило улыбалась сейчас ему, так ласково прижималась к его руке, и он думал, что точно так же она улыбается любому из тех, кто сейчас уехал в автобусе, точно так же она может прижиматься и к другим рукам.
   Они болтали о чем-то. Соколов постепенно втянулся в разговор: нельзя же всю жизнь портить настроение себе и людям, если женщина отвергла тебя, предпочла другого. Когда он пересилил свое мрачноватое настроение, он почувствовал, что Лариса чем-то сильно встревожена и напряжена. Он догадался, что Ларису задели его слова о содержании диссертации Гавриловой. Он резко остановился, повернул Ларису к себе.
   – Слушай, Лариса Ивановна, – грубовато сказал он, как полагалось настоящему мужчине, который спокойно жертвует своей любовью, – можешь ты хоть раз в жизни сбросить свою светскую маску и сказать человеческим голосом, что с тобой?
   Лариса подняла на него свои глаза. У него по спине побежали мурашки. Во взгляде Ларисы были боль и тоска. Ее лицо, которое он привык видеть только улыбающимся, осунулось. Губы не улыбались, они были плотно сжаты.
   Соколову стало не по себе. Как же тяжело сейчас Ларисе, если она впервые на его памяти не смогла сохранить обычное для нее любезное выражение лица, так часто бесившее его?
   – Говори, – сказал он твердо.
   – Я не знаю, как... – растерянно проговорила Лариса, и эти слова, эта растерянность еще больше потрясли его.
    – Говори, как можешь, – сказал он мягко, будто она была маленькой девочкой. – Ты только начни.
   – Я хочу попросить тебя, – Лариса говорила и кусала губы. – Пойми, Гаврилова ничего не говорила мне. Это мое, поверь.
   Соколов поверил. Он все понял. Такие случаи бывали на его памяти. Не Лариса пыталась присвоить себе научную находку Гавриловой, а та присвоила себе изобретение Ларисы. Вежливо это называлось заимствованием. А если говорить прямо, то плагиатом, воровством научных идей.
   Он решил помочь Ларисе.
    – Она – соавтор? – начал он выяснять.
   – Да, – Лариса опустила голову.
   – Почему ты ее включила? Ведь она уже не работала у вас?
  – Она давала мне дипломников. Без них я бы не смогла так быстро.
    – Баранов знает об этом?
   – Знает. Я сегодня говорила с ним. Он знал это и раньше. Он говорит, что у меня еще все впереди, а у нее – это последний шанс. Без этого раздела у нее там все очень старое.
   – Когда защита?
    – В этом месяце. Точно не знаю.
   До конца месяца оставалось десять дней. Возможно, защита уже назначена на завтра. Лариса подняла глаза на Соколова.
  – Сделай что-нибудь.
Ее голос умолял.
   У Соколова закружилась голова. А Лариса вдруг заговорила – сбивчиво и торопливо.
   – Она ужасный человек. Она меня тринадцать лет эксплуатировала. Завалила меня черной работой. Я писала по шесть экспресс-отчетов в неделю. У меня рука отнималась. А когда я уходила в отпуск, она оформляла по моим материалам заявки и статьи. Без меня.
– И ты терпела и улыбалась?
   – Я стеснялась. А теперь – это самое крупное у меня, такого я уже никогда не сделаю. Это ведь мое – и идея, и внедрение.
   Сердце Соколова рвала жгучая жалость. Злости на Гаврилову не было, такое случалось частенько, когда начальник подразделения без излишних нравственных мучений оформлял достижения своих подчиненных как свои. Но ему было очень больно за Ларису. Сейчас он впервые увидел ее жизнь совсем с другой стороны. Как же била жизнь Ларису, сколько несправедливости вынесла она, если даже сейчас она не может открыться ему.
    Напрасно он сердился на ее постоянную любезную улыбку. Это жизнь заставила Ларису надеть вежливую, любезную маску, задавить всякие проявления чувств. Все видели всегда улыбающуюся и любезную Ларису Ивановну, спокойную, рассудительную и никому, даже ему, никогда не приходило в голову, что у нее могут быть какие-то неприятности.
   Соколову было больно за Ларису и стыдно за себя. Он говорил ей о любви, но не смог разглядеть за любезной улыбкой ее боль, ее муки. Его эта улыбка только раздражала. А сейчас, что может он сделать сейчас?
   В Заозерск он вернулся через три дня. Он сразу пошел к Гусаковичу, чтобы отчитаться за командировку. Пользуясь случаем, рассказал ему о ситуации с Гавриловой – он знал, что Гусакович был официальным оппонентом у Гавриловой. Зашита была назначена на последний день месяца. Гусакович выслушал его очень внимательно, ситуация затрагивала и его. Он слушал и задумчиво помаргивал.
   – Я свой отзыв уже давно отправил, – сказал он наконец. – Ведь и ты отправил отзыв от нас, как от головной организации?
   – Я не думал, что она способна на плагиат.
   – Для советского человека нет преград, – задумчиво проговорил Гусакович. – Надо обдумать.
Он принялся внимательно изучать свои ногти, что было признаком большого напряжения. Потом    он решительно поднял голову.
   – Пусть разбираются сами, – сказал он. – Это их внутреннее дело.
   – Я как рецензент могу дать особое мнение, – с сомнением в голосе проговорил Соколов. Он и в самом деле не знал, чем помочь Ларисе. Ведь он сам отправил положительный отзыв от их НИИ!
   – Можешь, – подтвердил Гусакович. – Но твое особое мнение многих поставит в двусмысленное положение.
    Гусакович многозначительно посмотрел на Соколова и перешел к другому вопросу.
Он принял решение и считал вопрос исчерпанным. Соколов так не считал. Выйдя от Гусаковича, он в тяжелом раздумье остановился у окна. Что же делать? Связаться с Барановым? Баранов благословил плагиат. Разыскать Гаврилову? Но та запудрит ему мозги, и пока он будет очумело трясти головой, она благополучно защитится. Единственный способ – особое мнение. Немедленно особое мнение.
   Гусакович прав: его особое мнение многих поставит в двусмысленное положение. Прежде всего – самого Соколова, ведь он только что составил положительный отзыв от Заозерского НИИ. Его директора, утвердившего этот отзыв. Гусаковича, как официального оппонента – ведь всем хорошо известно, что Гусакович и Соколов работают в одной организации. Особое мнение поставит в затруднительное положение Баранова: получается, что он благословил плагиат. Оно поставит в весьма двусмысленное положение Гаврилову, ведь НИИ Крюкова способно раздуть историю из ничего, а тут такая благодатная почва.
   Но была еще Лариса, которую он глубоко уважал, перед талантом которой преклонялся. Перед Соколовым, как наяву, возникло лицо Ларисы, ее глаза с застывшей в них тоской. Он снова будто наяву услышал ее умоляющий голос: "Сделай что-нибудь..."
Он решительно зашагал на телетайп.
   "Москва, Альфа, ученому секретарю. При рассмотрении диссертации Гавриловой Александры Николаевны прошу учесть следующее особое мнение рецензента головной организации. После отправления положительного отзыва стало известно, что материалы по коллоидным катализаторам получены в лаборатории Петровой Ларисы Ивановны и могут быть использованы в диссертации Гавриловой только при согласии Петровой. Заозерск, Звезда, Соколов".
   Телетайпистка Наталья Николаевна, обожавшая Соколова как художника, запорхала пальцами по клавишам.

                Глава 7

           1. Второе дыхание

   Рабочий день закончился. Соколов захлопнул папку с почтой, с наслаждением потянулся. Предстоял отличный вечер: никаких звонков и совещаний. Сотрудники разошлись по домам. Сегодня он закончит надоевший до чертиков раздел диссертации о технологических свойствах новых классов промВВ. Он будет сидеть хоть до утра, но закончит эту проклятую главу.
Но намерение свое он не смог выполнить. Только он настроился, как дверь кабинета открылась, и вошел Горлицын.
      – Можно? – как всегда вежливо спросил он.
   – Конечно, – подавляя тяжелый вздох, ответил Соколов. Он знал, что если Горлицын приходил, то надолго.
   Горлицын сел, поддернул брюки на коленях.
   – У вас какие планы на сегодняшний вечер? – спросил он.
Соколов недоуменно молчал, потом пожал плечами.
   – Да вот, личную квалификацию пытаюсь повысить, – кивнул он на рукопись.
    – Диссертация продвигается, – одобрил Горлицын. – А я, собственно, хотел просить вас... Не окажете ли честь навестить меня сегодня дома?
Соколов удивился. Он вообще редко общался с сотрудниками в нерабочей обстановке, а личная жизнь Горлицына для всех была книгой за семью печатями. Он никого не приглашал к себе, сам не ходил ни на банкеты, ни на вечеринки. И вдруг...
   – А повод есть? – вежливо улыбнулся Соколов. Это надо: Горлицын зовет в гости! Ради такого можно и диссертацию отложить. Не иначе, на Заозерск надвигается самум или другое стихийное бедствие.
   – Видите ли, – смущенно заулыбался Горлицын, – я уезжаю.
Он замолчал. Соколов смотрел на него с удивлением.
   – Меня приглашают на работу в солидный вуз. Иван Терентьевич подписал мне заявление, пока вы были в командировке. Я просил его не афишировать. Сегодня – мой последний день здесь, на работе. Ну, и – небольшой банкет в очень узком кругу: вы и Михаил Борисович.
   Соколов закусил губу. Ну и порядочки в этом НИИ. С одной стороны – наконец-то, а с другой – начальник отдела узнает об увольнении своего начальника лаборатории постфактум. Вот это новость!
   – Большое спасибо, Михаил Николаевич. С удовольствием.
   – Тогда прямо сейчас и пойдемте. Енакиев еще на производстве, он обещал чуть попозже.
   Первое, что увидел Соколов в квартире Горлицына, был большой портрет пожилой женщины. Она выглядела очень болезненной.
"Жена, – подумал Соколов. – Похожа на Горлицына, значит, жена. Когда супруги долго живут вместе, они становятся похожими друг на друга. Говорят, это влияние мужской спермы".
   – Пожалуйста, в кабинет, – Горлицын неплохо смотрелся в качестве радушного хозяина. – Посидите, послушайте радиолу, я сейчас.
   Горлицын включил радиолу и ушел. Николай Сличенко исполнял цыганские романсы. Соков осмотрелся. В квартире ничто не говорило о скором отъезде хозяина.
   – Пиво, минеральную? – послушался голос Горлицына.
Соколов повернулся, и брови его непроизвольно полезли вверх. Перед ним стоял Горлицын в темно-вишневой венгерке с золотыми кистями. Эспаньолка придавала ему вид помещика средней руки, из гусар.
   – Если не возражаете, немного подождем Михаила Борисовича? – сказал Горлицын, подавая на красивом деревянном подносе фужер с минеральной водой.
    – Да, конечно, – кивнул Соколов, с усилием заставляя свои брови занять нормальное положение.
   Они слушали Сличенко, пили минеральную воду и вели светский разговор.
    – Квартиру вы кому-то оставляете? – спросил Соколов.
    – Да, здесь пока останется моя жена.
   – А где она сейчас? Без хозяйки не совсем удобно.
   – Она у родителей. Это, видите ли, моя вторая жена. Первая умерла три года назад. Рак. А вторая жена – она намного моложе меня и еще не привыкла к своему положению.
   Соколов склонил голову. Склоненная голова должна была изображать глубокую скорбь. На самом деле ему было очень стыдно. Он боялся, что Горлицын увидит его покрасневшее от стыда лицо. У Горлицына три года назад умерла жена, а он ничего не знал об этом. Недавно Горлицын женился второй раз – на женщине много моложе его – об этом Соколов тоже не знал. А он еще гордился, что знает дни рождения любого лаборанта.
   "А ведь он мужик неплохой, – подумал Соколов. – Столько пережил – и хоть бы слово сказал. А я в нем видел только консерватора. Да с его опытом, наверняка, можно было горы свернуть при таком характере. Не зря же его директор столько лет держал начальником отдела. Разве можно было его сравнить с этим тунеядцем Поляковым?!"
   Сличенко пропел все романсы, а Енакиева все еще не было. Горлицын вздохнул, поднялся.
   – Видимо, Михаил Борисович не смог освободиться. Прошу к столу, Виктор Иванович.
   Следуя за хозяином, Соколов думал о том, что мы разучились общаться. Когда-то были балы, разные "четверги", "среды", приемы. Люди встречались, знакомились, танцевали, пели, играли на фортепьянах, читали рукописные романы, вели долгие, неторопливые беседы, флиртовали. А сейчас все встречи сводятся к торопливому питью и еде. Те из гостей, кто имел неосторожность прийти пораньше, томятся в ожидании питья и еды. В лучшем случае они помогают хозяевам накрыть стол, если это женщины, а если мужчины, то собираются в углу и вымучивают из себя бородатые анекдоты с оглядкой на дам.
   Однажды он решил на свой день рождения устроить "светский прием". Убрал из гостиной всю мебель, расставил свои картины, на журнальный столик положил свою богатую коллекцию репродукций, книги по искусству. Гости – Еремины, Кузьмины и Елецкие – небрежно осмотрели эти атрибуты искусства и быстренько засели за стол.
   Тогда у Соколова мелькнула смутная мысль, что в теперешних тесных квадратных метрах жилплощади ни у гостей, ни у хозяев нет особого желания светски проводить встречи. Какой интерес гостям рассуждать об искусстве, если при этом они толкают друг друга из-за тесноты. Да и доход хозяев не тот, чтобы позволить себе настоящий бал, даже один раз в год. И сейчас все эти мысли промелькнули в голове, когда он усаживался за стол.
   – Не думал я, что мой отъезд из Заозерска будет таким бесславным, – задумчиво говорил Горлицын и внимательно рассматривал рюмку в своей руке. – Вот и Михаил Борисович. Ведь я его выдвинул. У меня долго была лаборатория, вы знаете ребят из нее. Хорошие были ребята. Когда лабораторию развернули в отдел, можно было смело выдвигать нескольких. Взять Диму Баксакова – какая светлая голова оказалась, я рад, что Жиров заметил его. Или Саша Никонов – готовый начальник лаборатории. Обиделся на меня, уехал, сейчас, говорят, большой человек. А я выдвинул Енакиева. Михаил Борисович любил показать себя. И вот – не пришел. Ну что ж, давайте выпьем за светлое будущее.
   Соколов закусывал и думал, что не приведи Господь вот так же заканчивать свое пребывание в Заозерске. А может, это участь "среднего звена"? Те, кто стоят пониже, живут, не мудрствуя лукаво. Рабочие, инженеры – они живут проще, не мучают себя неразрешимыми вопросами, больше внимания уделяют мелочам жизни, вроде сохранения компании близких людей. У них больше простых радостей. Те, кто достиг высоких ступеней социальной лестницы, просто не могут оказаться в таком одиночестве. Вокруг них всегда много людей, которые прямо зависят от них.
    А "среднее звено" обречено на трудную жизнь белой вороны. От простых людей они отошли, в эту жизнь им дороги нет, ведь они – начальство. В элитные круги они не попали. Огромная нагрузка на работе не оставляет им ни времени, ни сил на поддержание внеслужебных отношений. И они ничего не могут дать подчиненным, что привлекло бы тех к ним, заставляло бы искать их внимания.
   Соколов посмотрел на Горлицына, и сердце у него резанула острая жалость. От выпитого у Горлицына исчезла обычная собранность и элегантность, он обмяк, лицо его стало помятым и старым. Ему вдруг захотелось не то, чтобы попросить прощения у него, но как-то сгладить тяжесть такого бесславного ухода.
   – Михаил Николаевич, – сказал он, – давайте выпьем за ваш успех. И еще... Простите меня. Вы понимаете, о чем я говорю. Простите, и давайте выпьем за вас.
   Горлицын как-то скособоченно улыбнулся, кивнул:
   – Спасибо.
Аппетита не было у обоих. Соколов с разрешения хозяина закурил, а Горлицын снова заговорил.
   – Я понимаю...
Он улыбнулся непривычно жалкой улыбкой, покашлял, будто у него першило в горле.
 – Виктор Иванович, уходите отсюда. Уходите от Гусаковича, от Енакиева, от Мухина. Я слежу за вами. Вы – незаурядный человек. Но вы уже не нужны Гусаковичу. Он со мной точно так же поступил. Теперь ваша очередь. Каждый из нас нужен ему, только чтобы выявить нужных людей и врагов. Чтобы в дальнейшем выбирать тех, кто победит в конкуренции, где судьей будет он. Его принцип вы знаете: должны быть бойцовские качества, то есть надо утопить соперника, перегрызть ему горло. Но если ты станешь слишком активным или независимым, он раздавит тебя. Так было со мной. Я был независимым. Мне было просто противно подчиняться ему. И вы тогда нужны были ему для того, чтобы вашими руками убрать меня и всех, кто начинал. Теперь вы ему не нужны. Мало того, вы ему мешаете, вы слишком удачливы. Он ведь не просто от рождения такой. Это у нас все вокруг такое. Чтобы пробиться наверх, нужно лизоблюдство, протекция, личная преданность. А вы – разве вы преданы ему? Его не радуют ваши успехи, потому что он здесь ни при чем. Вы добиваетесь своего прямо против его желания. А ему нужны слуги. Возьмите Енакиева. На словах – бунтарь. Но вы же видите, что он идет только за Гусаковичем. Пока Гусакович не одобрит его, он ничего не будет делать. Уезжайте, Виктор Иванович.
   Горлицын говорил тихо, волновался, а Соколову было стыдно. Ведь волей-неволей, а он и в самом деле сыграл роль Гусаковичева палача по отношению к Горлицыну и Полякову. Он "устранил" их. Он уподобился тому недальновидному коту, который в знак благодарности к приютившему его человеку в одну ночь передавил всех мышей и стал не нужен хозяину. А Горлицын еще передает ему свою боль, предостерегает от ошибок. Что он мог ответить на это?
   Всю субботу Соколов просидел над диссертацией, но не над своей. Надя Петрова сдержала обещание и представила ему рукопись кандидатской диссертации по победитам. За день он внимательно прочитал рукопись и остался доволен. Работа Нади была неординарной. Не каждая кандидатская диссертация заканчивается разработкой принципиально нового класса материалов. Приятное впечатление от рукописи сгладило чувство вины перед Горлицыным. Вчерашний вечер, тоска от неожиданного признания Горлицына забылись.
   Соколов снова работал. Как всегда – много, с удовольствием. После томительного года сомнений к нему пришло второе дыхание. Он убедил себя, что для глупостей любви он уже стар, у него уже появились первые седые волосы, и ему надо сейчас только работать и не отвлекаться на личные мелкие переживания. Печаль осталась, но это была спокойная печаль об ушедшей молодости, о дефиците радости и счастья в его жизни. К этой печали примешивалось сожаление о несостоявшемся личном счастье. Но это сожаление о затерявшемся где-то счастье уже не мешало ему работать.
   После отъезда Горлицына Соколов ликвидировал должность начальника в этой лаборатории. Теперь он занимал две должности за одну зарплату. Он организовал в этой своей новой лаборатории группу перспективных исследователей и руководителем группы поставил Надю Петрову. После несчастного случая с Верой Паруниной Надю понизили в должности, она целый год работала старшим инженером. Свое понижение она восприняла спокойно, без обиды и без лишнего чувства вины. Группа Нади вела исследования по теме "Лира" под личным руководством Соколова.
    Совмещение двух должностей был трудным делом. Как начальник отдела он вынужден был долгие часы просиживать на всевозможных заседаниях и совещаниях, а как начальник лаборатории – выполнять массу мелких дел по организации внутренней жизни лаборатории. Он постоянно задерживался на работе до девяти, десяти часов вечера. Он хронически не высыпался и днем частенько зевал в самых неподходящих ситуациях. Коллеги подшучивали над ним, он беззлобно отшучивался.
   Значительно продвинулась вперед его диссертация. Он уже хорошо представлял ее в законченном виде. Недоставало материалов по перспективным исследованиям, которые начала группа Нади, да чисто научного гарнира – эту часть он надеялся получить от контрагентов, которые с удовольствием брались за теоретические вопросы и избегали вопросов, связанных с практическим выходом.
   Недавно вышла, наконец, из печати его монография. Это была его первая книга. Книг в отрасли выходило немного. Авторы их были известными учеными. И вот – появилась его книга. Иногда, оставшись один, Соколов доставал монографию, трогал плотный переплет, и в голове его рождались замыслы новых будущих книг. Он сможет написать их, было бы только время.
   А времени не хватало катастрофически, хотя сейчас совещаний и заседаний у Гусаковича стало меньше. Гусакович взял манеру проводить совещания непосредственно с начальниками лабораторий, игнорируя начальников отделов. Поначалу это задевало и беспокоило Соколова.    Как-то он пожаловался на Гусаковича Жирову. Хотя старая дружба не возрождалась, но Жиров сменил гнев на милость, их отношения стали спокойными и, как прежде, доверительными.
   – А ты плюнь, – хладнокровно сказал Жиров. – Меня он тоже через два раза на третий вызывает. С моим начлабами работает. Демократ. А приказ обо мне читал?
   – Читал, – усмехнулся Соколов.
Гусакович объявил строгий выговор Жирову за нарушение социалистических принципов в руководстве, за команды через начальников лабораторий непосредственно руководителям групп.
   – И как ты это перенес? – поинтересовался он.
    – Как положено, – улыбнулся Жиров. Он комично надул щеки, подмигнул и       продекламировал:
         И надо всем нависла хмуро,
         Как ревматический туман,
         Та одиозная фигура –
         Провинциальный интриган.
Соколов не удержался, засмеялся. Стихи были, что называется, не в бровь, а в глаз. Неважно, как их расценили бы критики с художественной стороны, но точность и остроумие в них были. Жирову реакция Соколова была приятна. На его лице появилось довольное, даже важное выражение. Но Соколова волновал его собственный вопрос.
   – Может, мне сходить к директору? – неуверенно предположил он.
   – Сходи, – снисходительно согласился Жиров. – Сходи, сходи. Я три раза сходил. Сходи и ты...
   – И что? – по тону Жирова Соколов понял беспочвенность своих надежд.
   – А ничего. Погладил меня Иван Терентьевич по головке и отпустил с миром.
Жиров посмотрел на расстроенное лицо Соколова и снизошел до разъяснений.
   – Руководителю нужны помощники, которые ревностнее его самого. Если на помощника не жалуются подчиненные, значит, он недорабатывает. Тогда руководитель должен сам брать на себя мелкую грязь, быть цербером. А какой директор хочет быть цербером? Он же должен быть мудрым третейским судьей, этаким отцом родным. Ты думаешь, он из-за тебя или меня будет прижимать Гусаковича? Не надейся. Гусакович тянет всю технику дела в институте. Если он напортачит, директор его не будет сильно ругать, ну, в лучшем случае немного пожурит по-отечески. Он его бережет на более высокие подставки. Гусакович нас подставляет перед ним, а он его – перед министром. Гусакович ему именно такой и нужен.
   От такого разъяснения Соколову стало совсем тошно.
   – Не понимаю я этого, – раздраженно сказал он. – Ну, почему я должен бороться со своим же начальником? Я же его слушаться должен, в конце концов, где мы живем?
   – В обществе развитого социализма, где еще не изжиты некоторые отдельно взятые пятна капитализма. И ты не вздумай об этой борьбе ляпнуть где-нибудь, а то с тебя хватит. У нас как никогда крепко единство народа, партии и так далее. Ты газеты читаешь? Там ведь каждое слово семь раз проверено, чтобы, не дай Бог, не вышло какой-нибудь двусмысленности. Где ты читал о борьбе? Разве что с тетей Нюркой-спекулянткой. А раз не говорят, и ты помалкивай. Это ведь такое дело, борьба за справедливость, стоит только начать, потом не остановишь. И вообще, кто ты такой?
   Соколов невольно вскинул голову, чтобы возразить. Жиров не дал ему заговорить.
    – Знаю, знаю. Пластониты, победиты. Ну и что? Кто знает об этом? Для министра пластониты и победиты – это Заозерский НИИ, наш директор, Гусакович. Ты думаешь, он помнит, что это – ты? Даже директора возьми. Для него эти твои принципиально новые промВВ, всякие там "Альфы" и "Лиры" – на десятом месте после плана по капитальному строительству, подготовке к зиме, шефской помощи сельскому хозяйству и так далее.
   Жиров бросил окурок в урну и закурил новую сигарету
   - А уж твои свары с Гусаковичем – только раздражающая мелочь, укус клопа. Какой ему навар с тебя? Не было бы тебя, кто-то другой нашелся бы, разработал не пластониты, а... – Жиров нехорошо сказал, – или там университы. А Гусакович ему авторитет в Академии наук создает. Ты много с академиками общаешься? А Гусакович вхож к половине из них. И плевки заказчиков кто на себя берет? Ты? Нет, Гусакович. Ты хотя бы фонды на бетон можешь выбить? Да ты не знаешь, что это такое. А уладить вопрос с санэпидемстанцией о наших выбросах в атмосферу? А?!
   Жиров увлекся темой. Тон его стал назидательным, он учил жизни неопытного научного червя. Соколову стало нехорошо. Он и сам не раз думал об этих вещах. Но одно дело – думать, и совсем другое – услышать о своей незначительности. Жиров на время замолк, занялся сигаретой.
   – А вообще наш труд кому-нибудь нужен? – спросил Соколов. – Мой труд? То, что я торчу здесь по двенадцать-четырнадцать часов?
   Жиров озабоченно и в то же время снисходительно посмотрел на него.
   – В большой машине каждый винтик нужен. Машина сразу не сломается, если этот винтик заржавеет, но лучше его вовремя выбросить и поставить новый.
   – А если мы не винтики? Это при культе мы были винтиками. А сейчас...
Жиров разочарованно цыкнул зубом.
   – Ну и читай газеты. Они как раз для таких вот и пишутся.
   – А сам ты? Ты согласен с такой ролью винтика Гусаковича?
   – Ну, я, – небрежно бросил Жиров, – я вот еще с год повоюю с этим дерьмом, если не переведут в подчинение главного инженера, то уйду на завод. Меня любой директор с удовольствием возьмет главным инженером. И не только в нашей отрасли. Ты вообще-то заметил, что тот, кто от нас уходит, сразу становится большим и уважаемым человеком? Вот и я стану.
   – А я? – невольно спросил Соколов.
Жиров оценивающе посмотрел на него.
   – Тебя начальником отдела не возьмут, а старшим научным ты сам не пойдешь.
   Этот разговор только обострил чувство неудовольствия своим положением. К директору он не пошел, но попытался поговорить с Гусаковичем. Тот не захотел пойти на откровенность.
   – Я, как научный руководитель темы имею право получать информацию от любого исполнителя, – спокойно ответил он на упреки Соколова.
   – Но вы даете указания через мою голову.
– Я не даю указаний, – с улыбкой ответил Гусакович.
Соколов чуть не подпрыгнул от возмущения.
   – Как не даете?! После каждого совещания у вас рождается новый график работ, а я даже не всегда знаю об этом.
   – Извини. В графиках исполнитель ты, начальник отдела. Если с чем не согласен – приходи, убеждай.
   Соколов ехал домой в переполненном автобусе. Его прижали к заднему стеклу. Вокруг ехала в основном молодежь. Соколов не обращал внимания на давку. Все меньше остается друзей у него. Уехал Ржаной. Ребята уезжают, перебираются в центр. Всем уже под сорок, каждый уже достиг потолка, теперь думает о надежном оседании до пенсии.
Его мысли перебили девичьи голоса.
   – А я тебя умным считала, Сашка!
   – А что я?
   – Зачем тебе учиться? Делать нечего?
Соколов посмотрел в сторону голосов. Две девушки, одна брюнетка, вторая рыжая, наседали на паренька, по виду студента.
   – Так как же без образования? – оправдывался паренек.
   – Время у тебя навалом? Тут не знаешь, как минутку выкроить, а ты в студенты полез! – громко говорила рыжая.
   Вмешалась брюнетка, голос у нее был пронзительный.
   – Ну, кончишь ты институт, сколько тебе дадут? Сто двадцать?
   – Сто двадцать, – подтвердил паренек.
   – Нищенский уровень, – фыркнула рыжая. – Вон Лешка на "калым" пошел, по десять тысяч за лето зарабатывает! Машину купил уже. А ты на свои сто двадцать за всю жизнь не накопишь столько. До самой пенсии. Кто за тебя пойдет, кому ты нужен такой идейный?
  Соколов с интересом прислушивался к разговору. Спорщики говорили о вещах, которые волновали и его. Он редко бывал в городе, плохо знал его жизнь. Но его тревожило, что жизнь вокруг менялась и далеко не к лучшему.
    Он вспомнил, как они с Верой впервые приехали в Заозерск. Было раннее тихое, солнечное утро. Солнце вставало здесь гораздо раньше, чем в "Европе" – было всего пять часов утра, а солнце уже взошло. Не зная дороги на завод, они сели в первый попавшийся автобус и поехали, конечно, совсем в другую сторону. Они оказались в старом центре города, застроенном старинными одноэтажными кирпичными домами – бывшими особняками купцов.
   Пока они осматривали город, улицы наполнял   ись народом. Люди спешили на работу. Торопливо проходили скромно одетые женщины, они бросали любопытные взгляды. Солидно вышагивали мужчины и парни, одетые как один в широченные черные сатиновые шаровары и сапоги. Одна девушка ткнула в сторону Соколовых    пальцем и восторженно закричала:
   – Смотрите, стиляги!
Соколовы посмотрели друг на друга и расхохотались. На Соколове был скромный дешевый костюм, Вера была одета в простенькое легкое платье. Так одевались все их сокурсники и ровесники.
   – Ну и дыра, – лукаво улыбнулась Вера, – полюбуйся на свой Заозерск!
Сейчас и город, и люди в нем изменились неузнаваемо. По улицам новеньких микрорайонов, густо застроенных пятиэтажными панельными "хрущевками", фланировали в моднейших дорогих нарядах весьма развязные юнцы и еще более развязные девицы. Соколов в деловом костюме выглядит среди них провинциалом.
     По работе в парткоме, по разбору персональных дел Соколов пришел к выводу, что судьба Заозерска очень напоминает судьбу келлермановского города Анатоля. Громадное строительство, бурное развитие промышленности, наплыв новых людей перевернули жизнь города, разрушили старый провинциальный, полудеревенский уклад, а новых нравственных критериев не образховалось.
   Когда-то работал у Соколова лаборантом Валера Сорокин – скромный, толковый, старательный паренек. Когда его призвали в армию, Соколову было очень жаль с ним расставаться. Он горячо убеждал Валеру вернуться после армии к нему. Валера обещал. Но он не вернулся. Недавно Соколов случайно встретил его на улице. Валера шел под руку с двумя бойкими девицами в моднейших платьях-рубашках, с боевой раскраской на лицах. Увидев Соколова, Валера обрадовался, небрежно освободился от спутниц и подошел к нему. Они разговорились. После бестолковых возгласов разговор пошел серьезный. Девицы терпеливо стояли в сторонке, смолили сигареты, пренебрежительно рассматривали Соколова.
    – Ты какой институт закончил? – уверенно спросил Соколов.
   – Я не учился, – Валера симпатично покраснел.
   – А где же ты работаешь? – удивился Соколов.
   – Да так...
   – А все-таки? – настаивал Соколов. Он проникся жалостью к Валере – парень, видно, сбился с пути, надо помочь.
   – На товарной станции, грузчиком.
   – Не может быть! – ахнул Соколов. – Ты же хотел стать инженером.
   – Ну да. Буду я ишачить за сто двадцать рэ.
   – А сколько платят грузчику? – ядовито спросил Соколов.
   – Да уж меньше, чем двести пятьдесят, не бывает.
   – Не может быть, – снова изумился Соколов.
   – Конечно, маловато, – по-своему понял его Валера. – Но я летом иду на калым, там неплохо подшибаю.
   – Интересно, сколько это – "неплохо"? – машинально поинтересовался Соколов.
   – Да за лето выходит тысячи четыре, а то и пять с половиной.
    После этого разговора Соколов впервые начал немного присматриваться к жизни за забором с колючей проволокой, окружавшим НИИ.
   Как-то ему по поручению парткома пришлось проверять состояние работы с молодыми рабочими в механическом цехе. Когда он посмотрел ведомость на зарплату и табель выходов, то долго чесал в затылке. Молоденький парнишка, допризывник, сопляк, окончивший ГПТУ, зарабатывал в месяц четыреста рублей – столько же, сколько и он, начальник отдела, кандидат наук. Только начальник отдела каждый день работал по двенадцать, а то и четырнадцать часов, а парнишка после такой обильной получки в следующий месяц имел девятнадцать прогулов и шестьдесят рублей заработка.
   – В чем дело? – спросил Соколов у парторга цеха, с которым он был в хороших    отношениях.
   – Пьют, сопляки, – поморщился тот. – Пьют, а потом болеют. Вот и прогулов навалом.
   – Я не о том. Как же им не пить, если вы им платите такие бешеные деньги?
   – Разве это бешеные? – удивился парторг.
   На заседании парткома Соколов выступил с горячей филиппикой по поводу развращения молодежи большой зарплатой. Директор, отвечая на его выступление, долго говорил о дефиците станочников, о низком коэффициенте сменности в механическом цехе. Его слова будто бы снимали давнюю завесу с глаз Соколова. Он начинал понимать, почему их специальность, опасная и вредная, когда-то чисто мужская, стала в основном женской, почему исчезли старательные пожилые лаборанты и лаборантки, а на их месте ненадолго появляются легкомысленные и ленивые девицы, почему он не может найти ни одного парня-лаборанта в отдел. Он начал понимать, почему из магазинов исчезают самые обычные вещи, вроде мяса, книг. Он начал понимать, почему молодые инженеры-парни не держатся за свое место.
   Оклад лаборантов – 90 рублей, инженера – 120. Зачем учиться долгих пять лет, тратить молодость на учебу и экзамены, на скромную жизнь студента, если можно без особого труда заработать на станке 400 рублей, а то и четыре тысячи за лето – на "калыме".
Иногда после очередной ссоры с Верой Соколов сердито обещал себе в сердцах, что разведется и найдет себе молодую, любящую его жену. Но он тут же отбрасывал эту нелепую мысль. Не потому, что любил Веру и не хотел с ней расставаться. Даже не потому, что их связывали дети. Просто он понимал, что Вера, при всей ее холодности и неровности поведения была ангелом по сравнению с современными девицами. Связать свою судьбу с одной из них? Нет уж, лучше застрелиться. У любой из них за плечами десятки самых бесшабашных увлечений, годы беспутства, а в голове если и есть какие-то мысли, то только о нарядах, о дефиците да о новых увлечениях. Такая молодая жена наставит ему рога на второй день после свадьбы, если не в первую же ночь.
   В первые годы своей работы они с Верой каждый год ездили летом в Крым. Соколову нравился тамошний сухой  воздух. Получали они тогда обычные инженерские оклады, но этих денег вполне хватало им на безбедную жизнь и на эти ежегодные поездки к морю.
   Потом родились Аля и Генка, жить стало труднее. Когда Соколов стал кандидатом наук, он однажды с гордостью сказал Вере:
   – Мой оклад – один из самых больших в городе. Больше получают только доктора наук да директора.
   – Да? – иронически улыбнулась Вера. Ирония ее задела Соколова, и он больше не поднимал этот вопрос. А сейчас он убедился, что его оклад никого в Заозерске не удивит. Как-то в такси Соколов слушал жалобы шофера своему приятелю, что его зажимает Валька-диспетчер, что он из-за нее в прошлом месяце получил чистоганом всего-навсего пятьсот рэ.
   На глазах Соколова в городе вырастала новая каста стяжателей, они называли себя "калымщиками".
 Все это было неприятно и непонятно.
   Но Соколов не часто думал на эту тему, а если думал, то недолго. Интересная и напряженная работа не оставляла ему времени на подобные размышления.

             2. Встреча

   С утра к Соколову зашел Козлов, начальник опытного цеха.
   – Не уйду. Пока не дашь обоснование на вторую партию победитов, – заявил он. – У меня план за месяц летит. Заказчик не принимает. А Енакиев послал меня к тебе и еще дальше: пусть, говорит, Соколов занимается. Твои победиты – не конфетка для нас.
   Соколов знал, что внедренная по настоянию Гусаковича модификация победитов "Б" – самая "тяжелая"по технологическим свойствам. Если бы это зависело только от него, он бы внедрил модификацию "А" или "В". но сейчас изменить это было невозможно. Он вызвал Довженко, Надю Петрову, Марину Дмитриеву – победиты на опытном заводе курировала Марина. Стали разбираться в причинах брака, на столе выросла куча диаграмм, графиков, таблиц. Постепенно картина стала проясняться. Партию можно было спасти повторными удвоенными испытаниями.
   – Если бы не этот выскок, – Соколов резко встал из-за стола. – Почему эта точка выскочила?
   – Обычный разброс, – развел руками Довженко. – Такие результаты Хрипунова дала.
   – Обычный разброс или брак отдельного образца?
   – По доверительному интервалу – разброс. Ничего страшного.
   – Из-за вашего доверительного интервала у меня народ премии не получит, – пробурчал Козлов.
   – Подумаешь, одна точка, – пренебрежительно фыркнула Марина.
   – А вы понимаете, что такое одна точка? – Козлов многозначительно поднял мохнатые    брови.
– Точка – это вид на прямую с торца, – наивно проговорила Марина.
У Козлова от смеха заколыхалось все тело.
    – Наука, – сказал он уважительно, перестав смеяться. – В общем, Виктор Иванович, давай мне обоснование для заказчика, если вы тут такие грамотные. Месяц кончился вчера.
   – Дадим. Фирма гарантирует.
   – С вашей фирмой только свяжись, – усмехнулся Козлов. – Жду сразу после обеда.
Он ушел. Соколов обернулся к Довженко:
   – Слышал? До обеда.
Гена поскреб в затылке, усмехнулся. Он не изменил своей манере улыбаться. Он скривил губы в саркастической усмешке, солидно тряс крупной головой. Соколов был бы крайне удивлен, если бы Гена начал улыбаться, как все люди.
   Гена пошел к двери. Марина, не поднимаясь с места, выжидательно смотрела на Соколова.
    – У меня еще вопрос.
Соколов внутренне поморщился. Марина с ее неугомонным темпераментом порядком раздражала его. Марина выждала, когда за Геной закроется дверь, и обольстительно улыбнулась.
   – Ты так и не хочешь увидеться со мной?
   – Хочу. Очень хочу, но... – Соколов развел руками. – Некогда. Не каждый день обедаю, ты же знаешь. И сейчас – поболтал бы с тобой, но опаздываю к главному инженеру.
   – Какие вы все, начальники, – Марина не скрывала огорчения. – Вот и Виталий мой. А ты уж очень официальный. Это сейчас не модно. Слушай, у меня брат кончает институт. Возьми его на дипломирование? Он у нас дипломироваться хочет.
Соколов знал Марину и побаивался ее протекций. Если бы у ее братца было все в порядке, она вряд ли стала бы хлопотать за него.
    – А как он вообще? – Соколов неопределенно покрутил пальцами.
   – Да нормально все, не волнуйся. К нам ведь только с высоким баллом распределяют, ты же знаешь.
   – Ладно, – согласился Соколов. – Парни нам нужны. Возьму.
   – Сам будешь руководить?
   – Нет. Отдам Мухину. У него сейчас самая горячка.
Поздно вечером Соколов вернулся в кабинет после долгого заседания у Гусаковича. На столе его ждала толстая папка с почтой. Соколов как-то подсчитал, что через его руки проходит за год шестнадцать тысяч только "входящих" и "исходящих" – более пятидесяти документов в день.
   Через полчаса он понял, что не в состоянии сосредоточиться. Он чувствовал сильную усталость, настроение было неважное. Он откинулся на спинку стула, расслабился, чтобы немного сбросить усталость. Испытанный способ помог. Через десяток минут ему стало легче, хотя настроение не улучшилось. Но он давно уже привык к почти постоянно плохому настроению. Чтобы еще больше отвлечься, он достал из сейфа последнее письмо Ларисы – она переслала его не по почте, а с оказией.
   Лариса благодарила его за помощь, за его особое мнение. Сообщала, что после получения "особого мнения" защиту Гавриловой отложили до решения вопроса о разграничительной линии между соавторами. Они с Гавриловой и Барановым составили тройственное соглашение, по которому Гаврилова получала право использовать некоторые материалы по субмикронному катализатору с обязательной ссылкой на труды Петровой.
   "Дорогой мой друг, – писала Лариса. – Я могу смело называть тебя другом, потому что время доказало твою дружбу. Твоя помощь неоценима. То, что ты сделал для меня, конечно, принесло тебе немало неприятностей, но тем дороже мне твоя помощь".
   Соколов в который раз изучал письмо. За вежливыми, любезными фразами не было ничего, кроме искренней благодарности. Не было ни малейшего намека на более теплые чувства.
Сейчас Соколов был убежден, что Лариса просто никогда не любила его. Ей было приятно его    внимание, тем более, что он был довольно известной фигурой в отрасли. Пока дело ограничивалось мимолетными встречами и взглядами, она позволяла себе немного повольничать, расслабиться. Но ультиматум был для нее неприемлем. Середнячок Кричалин полностью устраивал ее.
   – Тс-с-с... – вдруг услышал Соколов предостерегающий звук.
   В дверях стоял Костин с прижатым к губам пальцем и насмешливо глядел на Соколова. Соколов кивнул ему головой: проходи, садись. Костин преувеличенно осторожно подошел к столу, робко уселся. Соколов без улыбки смотрел на него. Костин любил подурачиться, но ему сейчас было не до шуток.
   – Тихо! – шепотом сказал Костин. – Не мешайте. Он думает, – его указательный палец уставился на Соколова.
Соколов невесело улыбнулся. Костин решительно встал, крепко взял его за плечо.
   – Пошли домой. А то завтра нечего будет делать.
Они неторопливо шли по темной аллее, и Костин развивал свою любимую тему: о женщинах. Он сам не раз говорил, что относится к женщинам потребительски.
   – Это племя бандерлогов. Любой из них, даже самой лучшей, от мужчины требуется только одно.
   – Да брось ты. Треплешься, а сам-то не очень Дон-Жуан. Откуда ты все это знаешь? Книжек начитался?
   Костин не обиделся. Они с Соколовым были достаточно близкими приятелями, чтобы обижаться на прямоту и даже грубоватость.
   – Ты Фрейда, конечно, не читал? – ядовито-вежливо поинтересовался Костин. – Конечно, ты же у нас идейный, ты только классиков марксизма-ленинизма читаешь. А Фрейд – мракобес и слуга оголтелых империалистов. И вообще – что мы видим, кроме телевидения? Так вот, Фрейд утверждает, что поведение всех живых существ и человека определяется тремя видами инстинктов: инстинкт естественных отправлений, инстинкт голода и инстинкт пола, то есть продолжения рода. И когда один из этих инстинктов не находит удовлетворения, живое существо, человек, не чувствуют внутреннего комфорта, мучаются, ищут что-то. А все очень просто. Так и женщины. Если мужчина устраивает женщину физически, она готова для него на все. Но это чувство у нее постепенно ослабевает. Ей нужна смена впечатлений – это уже отличительная черта человека, он может сознательно сравнивать, чего не способны животные. Тогда она начинает искать другого, чтобы снова удовлетворить свое чувство пола. И так до бесконечности.
   – Сейчас это модно, – поморщился Соколов. – Все сводится в область секса. Но ведь есть еще и душевные качества?
   – Брось! Душевные качества остаются перед постелью. Вместе с одеждой. И вообще, как я понял, тебе давно пора завести бабу.
   Соколов угрюмо молчал. Костин наступал на любимую мозоль.
   – Кстати, о женщинах, – продолжал Костин. – Как ты расцениваешь орден для Зои Гусакович?
Соколов неопределенно хмыкнул. По итогам прошедшей пятилетки группа сотрудников была награждена правительственными наградами, вернее, пока только представлена. Его фамилии в списках не было. От отдела на медаль "За трудовое отличие" была представлена Надя Петрова. Супруге Гусаковича предполагался орден Трудового Красного Знамени. Это задевало Соколова, в душе он был уверен, что за победиты его должны были отметить. Но его "обошли", и он успокаивал себя мыслью, что работает не из-за наград.
   – Награды получают достойные, – усмехнулся он. – Знатные люди.
Костин вдруг остановился, схватил его за плечо.
   – Смотри... – страшным шепотом проговорил он.
Соколов в недоумении уставился в темноту.
   – Не туда смотришь! – воскликнул с досадой Костин. – На себя посмотри. У тебя же над головой – нимб! От святости. И от глупости! Ей Богу, ореол, как у Христа!
   – Тьфу!
   Костин захохотал, и они пошли дальше.
   – Ты – ископаемое, – брюзжал Костин. – В тебя удивительно крепко вколотили пионерские идеалы. Ты же прекрасно знаешь, как это все у нас делается. Все эти награды, кандидаты в депутаты. Нужна женщина, беспартийная, замужем, с детьми, рабочая. Вот и все. Кому сейчас нужна твоя идейность? Ты – обломок эпохи культа личности.
   – Буржуазная пропаганда, – проворчал Соколов. – Оголтелый империалист.
   – А ты – красный идиот! – Костин всерьез рассердился. – Гусакович оставался за директора, втихую провел работу с секретарем обкома. На охоту возил, в сауну водил, девочек поставлял, сам огурчики на закусь подносил – свежие, зимой. В выставочном зале обновил свой портрет и Зоин повесил туда же. Достойные!
   Соколову был неприятен этот разговор.
   – Ну, уж насчет девочек это ты перехватил.
   – Спроси у Ирины Матвеевны!
Ирина Матвеевна была начальником ЖКО и обычно организовывала различные мероприятия с возлияниями.
   – Врешь ты все, – буркнул Соколов. – Просто завидуешь. Нас-то с тобой обошли, вот ты и злопыхательствуешь.
   – А ну тебя, – Костин обиделся и замолчал.
   Распрощавшись с Костиным, Соколов не спеша побрел домой. Он шагал темными улицами по звонко шуршащим осенним листьям и мысленно продолжал свой разговор с Костиным. Его грызла тоска. Он давно догадывался, что жизнь идет не так, как о том писалось и говорилось официальными органами, но не хотел верить в это. Ему казалось, что если он поверит, что его труд ученого никому не нужен, что он ценится ниже рядового станочника, что если и в самом деле секретарь обкома партии может принимать в сауне девочек определенного сорта, правительственные награды раздаются угодившим людям, то ему просто не стоит больше жить.
Ему легче было думать по привычке, что его тоска вызвана перенапряжением от тяжелой работы, неудовлетворенностью семейной жизнью, холодностью Веры.
   У подъезда он сел на скамейку, закурил. Ему не хотелось идти домой.
   Утром он опять шел на работу, как всегда сосредоточенный и хмурый. Вокруг изнемогало солнечное утро от запоздалой и мимолетной нежности бабьего лета. Но он ничего не замечал.    Он шел и думал о том, что через неделю состоится межведомственный совет по теме "Лира".    "Лирические" дела со времени последнего МКС продвинулись мало. С точки зрения министерства, они не продвинулись ни на шаг. На самом деле за год была проведена большая работа. Ведь пришлось разрабатывать новые методы приготовления составов, их испытаний. За три квартала в отраслевых НИИ произошло четыре крупных ЧП, к счастью – без смертельного исхода. У Ларисы Петровой весной серьезно пострадала лаборантка, и Ларису чуть не полгода терзал прокурор. Сейчас общими усилиями удалось найти методы работы с такими деликатными составами. А к концу года по тематической карточке надо было выдавать практический результат.
   недрение победита "Б" шло трудно. При освоении новой продукции брак вообще практически неизбежен какое-то время, но "бэшка" внедрялась трудно. Третья серийная партия снова забракована.    Председателем комиссии по выяснению причин брака назначен Жиров, а отношения с ним снова сильно похолодели. Как говорили сотрудники, Жиров "тянет на Соколова со страшной силой". Полюбовно договориться они не смогут, значит, предстоит разбирательство с участием директора, будет междоусобное кровопролитие в директорском кабинете. Как однажды продекламировал Жиров:
      Директор грозно хмурил бровь,
      Бил голосом, как колом.
      И скоро брызнет чья-то кровь
      На строчки протокола...
   Кстати о разбирательствах. Сегодня вызывают в партком по поводу невыполнения графиков по выделению людей на сельхозработы. Золотая осень, черт бы ее побрал. Отдел уже выполнил годовой план отправки людей в колхоз, но требуют еще. Обычно посылают по несколько человек в месяц, растягивая удовольствие. В прошлом году Соколов усовершенствовал этот тяжелый процесс. Он договорился с отделом кадров и отправил в колхоз сразу всю лабораторию Шапошникова, но всего на две недели. Довольны были сотрудники: две недели в привычном коллективе – не такая уж обуза, это лучше, чем ехать на месяц. Довольны были начальники лабораторий: такая поездка практически не отражалась на работе. Доволен был отдел кадров, потому что партком колхоза прислал благодарность за работу лаборатории товарища Шапошникова.
   В этом году Соколов повторил эксперимент, отправил на две недели лабораторию Мухина. Отдел выполнил план по отправке людей. Но лето было дождливое, зерновые созрели поздно, а сентябрь стоял солнечный. И теперь химический отдел, уже выполнивший план, снова должен был отправлять людей в колхоз – сверх первоначального плана. Инициатива наказуема.
   Вообще, будет когда-нибудь порядок с этими сельхозработами? Все прекрасно понимают, что отправка людей в колхоз – дело незаконное. А тут еще постановление ЦК и Совмина: отправленным в колхозы платить 50% зарплаты, а механизаторам – 75%. Люди вдобавок теряют в зарплате, в колхозе их ставят на такие невыгодные работы, что не хватает на обед заработанного за день.
   Никакими приказами людей послать нельзя, вот и крутись, как хочешь, товарищ начальник. Партком грозит, намекает на партбилет в кармане. Директор грозит: не умеешь работать с людьми. Но сам директор не издал ни одного приказа по отправке людей, в отделы приходит график из отделов кадров. А люди не хотят ехать, бросать семьи, терять в зарплате, да еще эта унизительная мысль об инженере с лопатой или метлой. Вот наказание, так наказание.
   Кстати, о наказаниях. Марина Полякова здорово "удружила" ему. Этот ее братец, Аркадий, – сущее наказание Божье. Законченный бездельник, да еще на редкость самоуверенный. Мухин за две недели измучился с ним, пришел с ультиматумом к Соколову:
   – Забирай от меня свой "подарок"! За две недели я его видел три раза. Даже план работы не удосужился составить. Пусть у меня остаются одни девчонки, но таких мужиков мне даром не надо.
   Соколову было неудобно перед Мухиным: ведь это он подсунул ему такое сокровище. Пришлось передать Аркадия Полякова безропотному Гене Довженко. Тот терпит, но явно не в восторге от будущего "светила науки".
   Одна мысль тянула за собой другую, и с этой бесконечной гирляндой забот Соколов вошел в свой кабинет.
   Обедал он в компании с Жировым и начальником ОТК. Ели торопливо – комиссия продолжала работу, надо было возвращаться к браку и его причинам. За столом обменивались репликами все о том же браке.
   И вдруг...
   Взгляд Соколова, бесцельно бродивший по залу, натолкнулся на что-то. Почему-то дрогнуло сердце.
   Через несколько столиков от них обедала молоденькая девушка с пышной гривой темных волос и огромными зелеными, почти изумрудными глазами. Соколов поперхнулся. Он перестал есть, уставился на незнакомку.
   – Ты не торопись, успеем, – услышал он голос Жирова.
   Кто говорит и о чем? Ах да, это Жиров. Соколов снова принялся за еду, но аппетит исчез совершенно. Сердце его колотилось быстро, как во время скандалов с Верой, удары пульса гулко отдавались во всем теле, били в виски.
   – Есть надо быстро, но не торопясь, – поучительно начал начальник ОТК, но Соколов не слушал его. Изображая внимание, он рассматривал незнакомку.
   Ее поза была непринужденна, движения изящны и естественны. Приглядевшись, Соколов понял, почему незнакомка так поразила его. Она была удивительно похожа на Ларису – прекрасную, сдержанную, изящную, благовоспитанную Ларису, помолодевшую на десяток лет. Овал лица – копия. Волосы – такие же, только чуть потемнее. Нос – точная копия. Лоб у незнакомки чуть поуже и пониже, чем высокий, гладкий лоб Ларисы. Нижняя часть лица немного миниатюрнее, и от этого  привлекательнее. Подбородок поменьше, чем у Ларисы, но так же достаточно убедительно говорит о твердости характера. Рисунок губ чуть мягче и женственней. Глаза такие же большие, только совсем зеленые, у Ларисы такие зеленые глаза бывают лишь временами.
   И только взгляд незнакомки ничем не напоминал Ларису. Лариса смотрела приветливо, будто изучая мир с задумчивой, но открытой добротой. Взгляд огромных глаз незнакомки был холодный, погруженный в себя, и от этого казался пустым, немного пугающим.
   Соколов не верил в любовь с первого взгляда. С первого взгляда люди могут только понравиться друг другу, может даже вспыхнуть неожиданная страсть, но любовь – нет. Иногда, слушая хвастливые рассказы мужчин о победах над женщинами, Соколов перебирал свое прошлое. Оно было на редкость небогатым. До десятого класса он не смотрел на девчонок, считая это легкомысленным занятием, недостойным настоящего мужчины. Начитавшись в школе произведений классиков, он верил в большую любовь, единственную в жизни. Он ждал эту любовь и не собирался размениваться на мелочи, хотя девчонки в школе частенько влюблялись в него, первого ученика, и писали ему записочки.
   В десятом классе судьба настигла его в лице девятиклассницы Оли. Они влюбились друг в друга с первого взгляда. Но он не решился подойти к ней, потому что не был уверен, настоящая это любовь или блажь. Оля тоже оказалась скромной девчонкой. Они переглядывались, но не сказали друг другу ни слова. А тут Соколов окончил школу и уехал учиться в институт. След Оли потерялся навсегда.
   Несколько лет он грустил о своем школьном идеале. Ему нравилась Лариса Петрова, но из-за Кричалина он не подходил к ней, он считал, что не имеет права разбивать чужое счастье. А потом он встретил Веру.
   Ему казалось, что его чувство к Ларисе и было той настоящей любовью, мимо которой он прошел, чтобы не разбить ее счастье. Сейчас он думал, что и Лариса любила его, но не решалась разрушить семью, оставлять Виктора без отца. Его тайная любовь к Ларисе привела лишь к окончательному охлаждению их отношений с Верой.
   Женщины поглядывали на него с большим интересом. Ему нравилось это внимание женщин, но заходить дальше взглядов он не позволял ни себе, ни им. Когда он работал над кандидатской диссертацией и особенно в первые годы начальником отдела, ему было не до нежных взглядов – все время занимала работа. А потом он вдруг с удивлением заметил, что количество нежных взглядов сильно уменьшилось. Потом он догадался о причине. Напряженная работа быстро делала его на вид много старше, чем он был.
   Сейчас он уже примирился с тем, что все лучшее у него позади. Он немного сожалел о чрезмерной строгости своих нравов в молодости, но все еще считал, что любовь у человека должна быть одна в жизни. Он понимал, что сам обеднил эмоционально свою жизнь, понимал, что мечта о настоящей любви для него становится призрачной, и приучал себя к мысли о том, что его лирическая песня спета, хотя она вышла слишком тихой и грустной.
   А любовь с первого взгляда – это признак неразборчивости, всеядности. И сейчас он был очень озадачен, что это произошло именно с ним. Он не верил, не хотел верить, но знал, что с первого взгляда полюбил эту совершенно незнакомую ему женщину или девушку. Именно полюбил. Он ее не знает, не знает, кто она, какая она, может быть, она глупая, ленивая, бездарная. И этот пустой, холодный взгляд.
   Соколов гордился своим умением владеть чувствами. Он справится и сейчас. А сердце продолжало лихорадочно биться, разгоняя по сосудам горячую кровь. "Судь-ба, судь-ба, судь-ба..." – стучало сердце и невозможно было заглушить эти удары.
   Соколов воззвал к своему рассудку. "Успокойся, – убеждал он себя. – Она лет на пятнадцать моложе тебя. У тебя двое детей. А она ни разу не взглянула на тебя, она вообще ни на кого не глядит, полностью занята собой, ты же знаешь современную молодежь. Ты даже не знаешь, кто она, может быть, она командированная, она скоро уедет навсегда, и все это кончится. Не начавшись".
   – Ну, и долго мы тебя ждать будем? – недовольный голос Жирова вернул Соколова в реальность.
   Он помотал головой, прогоняя наваждение. Жиров и начальник ОТК уже поели и ждали его. Соколов потыкал вилкой остывший бифштекс и отодвинул тарелку, чего с ним никогда в жизни не случалось. Жиров с любопытством наблюдал за ним.
   – Заболел ты, что ли?
   У двери Соколов остановился, чтобы пропустить коллег и еще раз посмотреть на незнакомку. Та продолжала неторопливо и красиво есть.
   Весь оставшийся день он не мог забыть эту незнакомую девушку. Он спорил с членами комиссии, убеждал представителя заказчика, а перед глазами стояло прекрасное лицо незнакомки. Он просматривал почту, побывал у директора, чтобы уговорить его не посылать людей из отдела в колхоз, а сердце продолжало колотиться, и думы были о зеленоглазой брюнетке.
   На следующий день он снова увидел ее в столовой в то же время. Он решил, что она – командированная. Сотрудники НИИ обедали по графику, а в это время столовую заполняли прозаседавшиеся начальники да командированные. Он был уверен, что справится с собой. Но когда он и на третий день увидел красивую незнакомку, он не смог обедать, ушел к себе и долго сосал таблетку валидола. С этого дня он стал обедать с отделом, а если не получалось, то обходился без обеда.
   Время шло, а он все помнил незнакомку, ее небывалую красоту и так несоответствующий этой красоте холодный взгляд огромных зеленых глаз.

            
                3. "Вы не в моем вкусе..."

   Нина вошла в домик, где жила Людочка. Мать Людочки гладила белье.
   – Тетя Катя, здравствуйте, а Людочка дома?
   – Здравствуй, Нина. Нет, еще не пришла. Ты проходи, посиди. Исхудала ты как. Трудно диплом-то делать?
   – Да мы уже привыкли, – на лице Нины появилась бледная улыбка.
   – Поесть хочешь?
– Спасибо, не хочу.
  – Что-то неразговорчивая ты, – Людочкина мать вздохнула, продолжая гладить.
   – Когда она собиралась прийти?
   – Кто ее знает, – мать опять вздохнула. – Ты скажи мне, вы там, правда, что работаете или гуляете где?
   – Что вы, тетя Катя, ведь защита скоро. Какие уж там гулянья. Два месяца осталось. Сами говорите, похудела я. Тут похудеешь. А почему вы так спрашиваете?
   – Сердце болит, – мать вдруг заплакала. – будто нехорошее что чует.
  – Тетя Катя, – Нина растерялась, – ну что вы так...
Мать, всхлипнула еще раз, вытерла слезы.
   – Боюсь я.
   – Да глупости все это. Вы что, боитесь, с нами что-то случится на работе? Да Людочка такая аккуратная, – Нина поняла, что говорит не то и замолчала.
   – Да так я. В санаторий вот собираюсь, путевку дали, первый раз за всю мою жизнь уезжаю из дому. Вот и болит сердце. Да и говорят про эту вашу работу такое...
   – А вы не слушайте. Работа как работа. На любой стройке, там что, не бывает несчастных случаев?
      Так и не дождавшись Людочку, Нина ушла.
   А Людочка в это время сидела в кабинете начальника лаборатории Кузьмина. На дипломирование ее направили в НИИ вместе с Ниной и Наташкой. Подруг взял к себе в лабораторию Кузьмин. Он читал у них лекции по спецкурсу. Все девчонки были от него без ума. Еще молодой, красивый, первый настоящий ученый – оттуда, где им вскоре предстоит работать. Днем он занимается в НИИ своими таинственными делами, а вечером читает им лекции. Им специально сдвинули расписание, чтобы он мог преподавать после работы.
   Кузьмин взялся руководить Наташкой. Нине достался Казанцев, серьезный мужчина лет тридцати трех. Руководителем работы у Людочки был Мартов, старший научный сотрудник. Он был веселым молодым мужчиной. Правда, совсем не в Людочкином вкусе. Невысокий, щуплый. Но, говорят, страшно умный, кандидат наук. Людочка охотнее бы пошла под руководство самого Кузьмина, он по внешним данным больше подходил ей, хотя ему было уже лет сорок.
   Наташка и Нина получили темы дипломных работ по новой технологической линии, отработкой которой занималась лаборатория Кузьмина. Кузьмин и Людочке хотел дать такую же тему, но Мартов запротестовал. Он настоял, чтобы Людочка взяла темой "Исследование физико-химических процессов, происходящих при переработке высокоэффективных промВВ".
  – Это самая перспективная тема, – уверял он Людочку. – Новая линия пойдет или нет – еще вопрос. А на этой теме ты научишься работать с приборами. Да и потом, – он помолчал и лукаво улыбнулся, – если у тебя наберется мало материала, мы всей лабораторией поможем.
   Мартов рассмеялся так заразительно, что Людочка не стала обижаться на его недоверие к ее старательности. Мартов был доволен Людочкой. Она быстро освоила все приборы в лаборатории.
   – Молодец, Люда. Наши лаборантки прибор Трапезникова осваивают месяцами, а ты за неделю его освоила. И вообще, в науке ценится не разработчик, а исследователь. Исследователь никогда не останется без работы, всегда найдется, что исследовать.
   – Мне это нетрудно, – небрежно сказала Людочка.
   – Вижу, – Мартов опять рассмеялся. – По двенадцать часов вкалываешь. Так и держи.
   Людочка сдала научный коммунизм на "пять". Красный диплом уже лежит на столе, надо только защитить дипломную работу на "пять". Остался последний этап. Людочка была уверена в себе.
Незаметно пролетел месяц, второй. Людочка легко вошла в коллектив лаборатории. С молодежью она держалась на равных. Женщины постарше, глядя на нее, умилялись, вспоминая свою молодость: совсем недавно и они были такими вот очаровательными и свежими. Мужской    состав лаборатории украдкой вздыхал по Людочке.
   Людочка развеселилась, когда Нина однажды сказала ей:
   – Немедленно смени юбку.
   – Почему? Она же модная.
   – Вот именно. Казанцев заикаться начинает, когда тебя видит, особенно сзади.
   – Нина, ты верный друг. Больше такие юбки здесь не ношу.
   Людочка не смотрела на мужчин. Впервые за много лет она видела в них просто собеседников, приятелей, сотрудников, а не мужчин. У нее был Сергей. Кажется, наконец, она нашла то, что так долго и старательно искала. Целый год Людочка любила Сергея и ни разу не изменила ему. Даже желания не было смотреть на других мужчин. Такого у нее еще не было.
   Она была счастлива и спокойна. Сергей был счастлив и не находил себе места от беспокойства за Людочку. Он не был слишком ревнив, но все время боялся, что разонравится Людочке, что она найдет гораздо более достойного мужчину. Это еще больше привлекало Людочку к нему. За год Сергей написал множество портретов Людочки, но ни один его не устраивал.
   – Милый, ты обо мне гораздо лучшего мнения, чем я того заслуживаю.
   – Люся, любимая, теперь я сам убедился, что все это на самом деле провинциальная самодеятельность. Ты была права. Чтобы передать твою красоту, нужен талант. Увы, у меня его нет. Вот недавно у нас Соколов выдал такое... Это – талант. А у меня... – Сергей безнадежно махал рукой.
   Людочка на портретах была бесподобно красива. Ей нравились эти портреты.
   – Милый, – Людочка обняла Сергея, прижалась к нему нежно, всем телом, – ты просто кокетничаешь. Я никогда не поверю, что я так красива. Я просто смазливая женщина.
    Под руководством Мартова Людочка получила множество результатов. Наверное, они были оригинальными, потому что Мартов был страшно доволен. Он заставлял Людочку повторять опыты, чтобы убедиться в правильности полученных данных. Наконец, сомнения его рассеялись.
   – Люда, ты знаешь, что ты натворила? – воскликнул он, потрясая пачкой диаграмм.
   – Что? – Людочка была несколько испугана. Ей казалось, что она что-то испортила.
   – Ты доказала, что новая схема, которую у нас тут некоторые выдают за переворот в технологии промВВ, никуда не годится! Смотри!
Людочка смотрела. Графики как графики. В любом учебнике можно увидеть такие.
    – А что тут особенного? – спросила она, стыдясь собственной безграмотности.
     – А видишь, температурная зависимость? При такой зависимости новый агрегат может давать только брак.
    – Значит, надо сменить режимы? – догадалась Людочка.
   – Молодец! – засмеялся Матов. – Чтобы так изменить режимы, надо снова вернуться к старой доброй технологии. Революции в технологии не получилось! Надо изобрести что-то    поумнее.
   И вот Людочку вызвал к себе Кузьмин. Его пришлось долго дожидаться, он приехал с завода поздно вечером. Он долго и придирчиво изучал диаграммы и таблицы, много раз переспрашивал одно и то же. Людочка устала, но держалась спокойно. Ей вдруг пришла в голову крамольная мысль, что Кузьмин попросту не знает многого из физической химии, но эта мысль испугала    Людочку, и она прогнала ее.
      Было около девяти, когда Кузьмин отпустил, наконец, Людочку. Мартов сидел в своем    кабинете, на его столе была груда диаграмм. Он поднял голову, пробурчал дружелюбно:
   – Жива? Что ему от тебя надо было?
Мартов недолюбливал Кузьмина и не верил в новую схему. Людочка не могла понять, что     первично в этой неприязни: схема или Кузьмин.
   – Допытывался, почему кривые идут так, а не эдак.
       – Эдак они идти и не могут. Потому я и дал тебе эту тему.
   Людочка разочарованно молчала. Оказывается, Мартов заранее знал, что получится у нее. Мартов заметил ее состояние, улыбнулся:
   – Ты молодец. Чтобы получить эти результаты, мне нужно было бы года два. А ты за полгода наклепала! Ты домой сейчас?
   Людочка поглядела на часы, ахнула: было уже полдесятого.
   – Ой, мои предки уже с ума сошли!
   – Ну, пошли.
   Они вышли за проходную. Была тихая зимняя ночь. На востоке у самого горизонта сиял Орион. Мартов взял Людочку под руку. Людочка под предлогом, что ей надо достать платочек, высвободилась.
   – Не надо, Станислав Сергеевич, – как можно мягче сказала она. – Вы мне импонируете, но вы не в моем вкусе. Прошу вас, не надо.
   Мартов не обиделся. Он сумел правильно оценить и Людочкин такт, и ее прямоту. В ее мягких и чуть казенных словах он услышал то, что она хотела сказать: "Вы мой руководитель, будьте выше этого. Я не такая простушка, какой кажусь. Я знаю мужчин и умею обращаться с ними. Если мне кто будет нужен, я сама скажу ему об этом".
   Мартов легонько вздохнул, улыбнулся и сказал:
   – Вы молодец, Люда.
   И оттого, что Мартов понял ее, что он так просто сумел выйти из неловкого положения, оттого, что он, подчеркивая свое уважение к ней, назвал ее на "вы", Людочка благодарно улыбнулась в ответ.
   Больше Мартов никогда не позволял себе ничего подобного.
 

                4. Военный совет

   – Смотри, мать приезжает, – отец протянул Людочке телеграмму.
   – Ой, как здорово! – Людочка пробежала глазами текст.
   – Соскучилась?
    Людочка подняла на отца глаза. Конечно, соскучилась. Да и устала. Скоро защита, а у нее на плечах все домашнее хозяйство.
   – А ты? – Людочка серьезно смотрела на отца.
   – Что – я? – удивился отец.
   – Ты по маме соскучился?
   – Ну, а ты как думаешь? Без хозяйки дом – не дом.
   Людочка вздохнула. Вот они, мужчины. Жена для них – только безотказный универсальный семейный механизм, годный и в постели, и на кухне.
   Людочка решила как следует отметить приезд матери. Она строго-настрого приказала отцу достать, где хочет, шампанского, конфет и хорошую закуску. Ничего этого в заозерских магазинах не было. Отец вздохнул.
   – Ума не приложу, где достать.
   – Где хочешь. Это надо. Понимаешь?
   – Понимать-то понимаю. Да где достать?
   – Сходи к Сидорову. Пусть передаст привет от меня Сережке.
   В этот день Людочка не пошла на работу. Она позвонила Мартову по автомату, чтобы они не теряли ее, у нее семейные события. Целый день она мыла и чистила дом. К обеду отец принес все, что заказывала Людочка: шампанское, коробку конфет, палку сервелата. Выложив все это на стол, он протянул Людочке конверт.
  – От Сережки письмо. Матвеич говорит, давно уже прислал, просил передать, если ты вспомнишь о нем.
    "Людочка, дорогая, здравствуй. Извини, что так тебя называю. Ты, конечно, забыла обо мне. А я все время помню тебя. Ты такая красивая. А я после школы кончил ГПТУ, потом служил в армии. Сейчас вот учусь в институте в Иркутске. Я знаю, что ты отличница, скоро получишь    диплом. Будь здорова. А пишу я тебе вот почему. Если я тебе хоть немного нужен, ты напиши. Я все брошу и приеду. Сергей".
Людочка сложила письмо в конверт. Преданный, верный Сергей. Он все еще любит ее, но у нее другой Сергей.
   Праздник удался. Мать устала с дороги – она никогда не ездила никуда из города, – но заметно посвежела за отпуск. И была довольна, что дома ее так торжественно встречают.
За столом она рассказывала о санатории, о людях, с которыми там познакомилась, о море, которое увидела первый раз в жизни. Глаза ее блестели, как у молодой.
   Но она часто бросала на Людочку странный взгляд. Людочка забеспокоилась: может, у нее непорядок во внешности? Она даже сбегала и осмотрела себя в зеркале. Все в порядке. Под левым ушком синячок от поцелуя Сергея, но под волосами его не видно. Почему же мать так смотрит на нее? Может, узнала что-нибудь о ней? После истории с Виктором Петровичем прошла целая вечность, но мать так и не забывает ее.
   – Мама, ты почему так смотришь?
   Мать еще раз посмотрела на Людочку, вздохнула, потом серьезно сказала:
   – Да вот, я тебя все девчонкой считала. А там, в этой Гагре, такие вот, даже помоложе – такие бесстыдницы. Курят, вино пьют. С парнями у всех на виду обнимаются, целуются на улице.
   – Ну и что? – удивилась Людочка.
   – Как это – что? Ты разве куришь?
   – Иногда. В компании. Все курят.
   – И вино пьешь? – в голосе матери нарастала тревога.
   – И вино, когда все пьют.
   – А с парнями?
     – У меня есть мужчина.
    – Господи, слово-то какое! Он что, старый?
   – Нет, он мой ровесник.
   Мать вдруг заплакала. Отец насупился, пошел за трубкой. Но Людочка не сожалела о своей откровенности. Она никогда не врала. И родители, если сами не догадываются, о чем можно спрашивать, о чем нет, должны знать правду. Она подбежала к матери, обняла ее.
   – Мама, не плачь. Мне ведь уже двадцать три года. В это время у тебя уже были мы с    Валей.
   – Эх, – крякнул отец. – Мать, не реви. Молодежь нынче не такая. А про Людочку ты не      май. Жила она у меня, я все смотрел: серьезная девка. В обиду себя не даст.
   – До свадьбы-то не надо бы? – мать все еще всхлипывала.
   Людочка рассмеялась. Не хотела, а рассмеялась.
   – Мама, ты что, хочешь, чтобы я вышла за человека, которого совсем не знаю? А если он мне не подойдет? Мучиться всю жизнь? Или разводиться, пока не попадется такой мужчина,    который мне нужен?
   – Ладно, мать. Чего уж там. У нее своя голова. Ей жить, нам – стариться.
   ...Кузьмин начал усиленно интересоваться Людочкиной работой. Людочка обладала достаточным опытом, чтобы понять причину этого интереса. Кузьмина интересовала не только ее работа. Но она не принимала Кузьмина всерьез. Он стар для нее. Даже по формуле стар. Но это невольно втягивало Людочку в жизнь лаборатории.
   Лаборатория третий год пыталась внедрить на завод новую технологическую схему, главным звеном которой был вакуумный агрегат разработки здешнего КБ. Сотрудники лаборатории проводили почти все рабочее время на соседнем заводе, где была смонтирована эта новая линия. Они дежурили по сменам, работали вместо аппаратчиков при запусках. Шла обкатка и доводка новой линии. Но новая линия никак не начинала давать годную продукции. По этому поводу в лаборатории не было единства.
   Кузьмин своим шумным энтузиазмом заразил большинство сотрудников верой в светлое будущее. Меньшинство не верило в новшество. Это меньшинство возглавлял Мартов. На частых совещаниях в лаборатории вспыхивали бурные споры, которые частенько переходили за рамки технических вопросов.
  Людочка еще не чувствовала себя достаточно грамотной, чтобы принять чью-то сторону, но она начинала догадываться, что лаборатория занимается второстепенным делом. Она слышала реплики сотрудников других отделов, слышала аргументы Мартова, которого все больше и больше уважала за его эрудицию и прямоту. И она видела, что смежные подразделения неохотно выполняли заказы лаборатории, сроки выполнения заказов слишком часто переносились, Кузьмин как-то выкручивался. Он сумел заинтересовать новой линией директора, и тот взял выполнение заказов под свой личный контроль, что было большим успехом.
   А Мартов не верил в новую линию. Он и его сторонники, так же, как и все остальные, дежурили по сменам, но при разборе запусков они отстаивали свою точку зрения.
Людочка не могла понять, кто прав. Послушать Кузьмина, так в новой линии заключено будущее всей отрасли. Но Мартов прекрасно владел математическим аппаратом, и его теоретические выкладки почти всегда ставили Кузьмина в весьма трудное положение. Людочка видела, как злился Кузьмин в таких случаях, и не одобряла его, когда он вместо логики использовал свою власть начальника лаборатории.
   Людочка чувствовала себя неуверенно в теории – сказывалось небрежное обучение их на первых курсах. Теоретические выкладки Мартова вызывали у нее священный трепет. Но стоило Кузьмину своим уверенным, звучным и громким голосом заговорить о перспективах, как Людочка полностью соглашалась с ним.
   Кузьмин стал невольно занимать много места в мыслях Людочки. Это ей не нравилось. У нее есть Сергей. Вот она защитит дипломную работу, и можно будет говорить о свадьбе. Ее не должны сейчас интересовать другие мужчины.
   Она решила поделиться своими сомнениями с Наташкой. Ведь Кузьмин был ее научным руководителем, она лучше знала его. Может, Наташка скажет что-то умное. Начала разговор Людочка издалека – ей не хотелось, чтобы Наташка поняла ее интерес к Кузьмину, ведь он уже старый для нее.
   – Наташка, по-моему, Борис Петрович на тебя глаз положил, а?
   – Обалдела. Он же старый. А вообще-то... Поначалу клеился.
   – Ну и?
   – А что "ну и"? Я сделала непреступный вид. Мол, в упор не вижу. Отстал.
   – Он умный?
   – Не знаю. Вообще, дурака начальником лаборатории не поставят. Хотя... Он у меня руководитель, а контачит со мной Ежова. А Кузьмин раза два спросил, как дела, на этом его руководство и кончилось. А что это ты так разволновалась?
       – Господи, он же старый! Ему уже под сорок!
   – Ну, не старый, а среднего возраста.
   – Как хочешь. Нет уж, я с пенсионерами не связываюсь!
Разговор с Наташкой не внес ясности в Людочкины мысли. Уже несколько раз Кузьмин уходил с работы вместе с ней. Они вместе садились в трамвай. Кузьмин выходил раньше, он жил в поселке завода, а Людочка ехала дальше, за старый центр. Но однажды Борис Петрович не вышел на своей остановке, а поехал дальше. Людочка удивилась, но промолчала. Кузьмин пояснил ей:
   – Мне надо в город, к знакомым.
    В этот вечер Людочка ехала к Сергею. Если Кузьмин что задумал, ничего у него не выйдет. Трамвай тянулся медленно. Наконец, объявили остановку в центре.
   – Следующая – моя, – сказала Людочка и стала пробираться к выходу. Кузьмин двинулся за ней.
   – Мне тоже на следующей.
   – Вы это точно помните? – иронически спросила Людочка.
   – Правда, мне здесь выходить, – растерялся Кузьмин.
Трамвай остановился. Людочка легко спрыгнула со ступенек, Кузьмин вышел за ней.
   – До свидания, Борис Петрович, – вежливо сказала Людочка и побежала к дому Сергея. В душе она немного сожалела о чем-то. О чем – она не могла понять.
   Сергей встретил ее радостный больше обычного.
   – Мама уехала в командировку! – торжественно заявил он, обнимая Людочку.
Людочка откинулась в его объятиях, стала снимать шапочку. Она знала, что в такой позе выглядит заманчиво.
   – Погуляем! – тряхнула она пышной гривой.
   Мать Сергея не очень донимала их своей опекой. То ли она доверяла сыну, то ли считала, что Людочка – подходящая пара для него, но в дни визитов Людочки она обычно на весь вечер уходила к своей сестре и оставляла квартиру в распоряжении Сергея с Людочкой.
   – Но... – Людочка строго подняла пальчик, – у меня предзащитный аврал!
   – Люська! Да брось ты хоть раз свои железные принципы! Принципы тем и хороши, что их надо время от времени нарушать.
   – С тобой все ясно. Придется нарушать.
  Сергей полностью устраивал Людочку. И с квартирой вопроса нет. Мать – чистюля, приветливая хозяйка. Работа у нее – самое то. У Сергея дубленка, норковая шапка, кожаная куртка. В квартире все по последней моде. Наверное, пора определяться. Вот пройдет защита и...
   Сергей проводил Людочку до самого дома. На прощанье Людочка подставила щечку, радостная, вошла в дом. Отец лежал на диване, смотрел хоккей по телевизору. Мать хлопотала на кухне. Людочка пошла помогать ей.
   – Наташка тебе не попалась? – спросила мать.
   – Нет. А когда она была?
   – Да вот только что ушла. Какая-то квелая. То ли ревела, то ли собирается, – мать осуждала Наташку и жалела ее: совсем девка сбилась с пути.
   Людочка встревожилась. И в самом деле Наташка последние дни что-то не в себе. Просто не узнать Наташку. Надо срочно выяснить, в чем дело. Жизнь полна неожиданностей.
Назавтра все три подруги пошли обедать вместе. Это теперь бывало нечасто. После обеда Людочка легонько обняла Наташку за плечи.
   – Что-то, девушка, ты нынче не в себе.
Наташка вдруг потупилась, лицо ее стало плаксивым. Она чуть не ревела.
   – Девочки, – Наташка уже шмыгала носом, – нужен военный совет.
Людочка и Нина переглянулись. Военный совет собирался только в экстренных случаях, с принятием строжайших мер против утечки информации. Обычно собирались у Нины. Нина отправляла родителей в кино, и пока те развлекались, шел военный совет.
Военный совет состоялся на следующий вечер.
   – Девочки, я залетела... – Наташка засопела.
Людочка сразу поняла все. Она даже ахнула. Ах, Наташка, разве можно быть такой неосторожной? Нина наивно моргала глазами.
      – Как залетела?
   – Как, как! – сердито шмыгнула носом Наташка. – На солененькое потянуло!
   – Ну и что? – не понимала Нина. – Я тоже люблю солененькое.
   – Сельпо! – Наташка облила Нину презрением.
Людочка решила брать руководство в свои руки. Она подсела к Наташке, обняла ее.
   – Давно?
– Говорят, седьмая неделя.
Людочка невольно поморщилась. Да, дело серьезное. Уже не поправить.
– Кто?
   – Да, – Наташка опустила голову, – помнишь, в оздоровительном лагере? Вот он.
   – Костя?
Наташка удрученно кивнула. Нина переводила круглые глаза с Людочки на Наташку и обратно. Она ничего не понимала. Святой человек!
   – Вы с ним и потом?..
   – Ага. Он на каникулы приезжал. И еще...
   – Могу я узнать, что тут происходит?! – закричала негодующая Нина. – Какой Костя? Какие семь недель?
   Людочка повернулась к ней. Она была очень серьезна. Такого с ними еще никогда не случалось.
       – Наташка! – глаза у Нины чуть не вылезли из орбит. – Боже мой!
– Ладно, – досадливо поморщилась Людочка. Вот еще чудо природы, эта Нина, всегда не во время эмоции проявляет. О религии потом. Наташка, ты точно знаешь, что это Костя?
      – У тебя самой какие варианты?
   – Ой, ничего не знаю.
И Наташка заревела.
   После бурных дебатов выяснилось, что возможны два варианта: аборт или аварийная свадьба. Наташка наотрез отказалась от аборта.
   - Нет! Не хочу. Говорят, это очень больно. И осложнения могут быть.
– Тогда выходи за Костю. В темпе.
    – Ну да. Во-первых, почему он должен мне верить? – Наташка обрела, наконец, способность логично мыслить. – А потом... Мне Юрик больше нравится, ты же знаешь. Может, за Юрика выйти? Он поверит.
   – С ума сошла. Никогда не ври, особенно в таких случаях.
   – Подумаешь.
   – Дура-девка! – рассердилась Людочка. – Во-первых, ты сама всю жизнь будешь в комплексе, неполноценно морально будешь себя чувствовать. Ты каштановая, Юрик – брюнет, в Костя – блондин с голубыми глазами. Представляешь, у ребенка глаза будут голубые?
   – Ну и что? Сейчас об этом столько пишут. Генетика, мутация, доминанта. Вдруг у моего прадеда один глаз был голубой?
   – Ты что, Юрику справку покажешь об этом? Он тебя всю жизнь будет попрекать этим. Общество "Знание" тут не поможет.
   Нина вскочила:
   – Девочки! Ну, что вы так! Как шапку меняете!
Людочка стукнула кулачком по коленке.
   – Нина, ты прости, но помалкивай в тряпочку. Вопрос стоит ребром. Будет у Наташки счастливая семья или она  останется неполноценной женщиной. Усекла?
   – Усекла. Но...
   – Тогда лучше помалкивай. У тебя все это еще впереди.
   – Не хочу замуж! – Наташа упала головой на стол, заревела нехорошим голосом. Глядя на нее, тихо заплакала Нина.
  Людочка грустно смотрела на своих подруг. Никогда уже они не смогут больше вот так    собираться. Наташка выйдет замуж, у нее пойдут свои интересы. Странно в жизни получается. Нина мечтает выйти замуж, причем по первой любви, но к ней еще ни один мужчина не подошел. Наташка собиралась еще долго порхать по жизни, и вот – первая выходит замуж. Костя заберет ее к своим родителям. Останется одна Нина. Она верная и добрая, но много еще просто не понимает. С ней не обо всем можно поговорить.
   Эх, Наташка, Наташка! Разве можно так забываться?
   
                Глава 8

               1. Деловой визит
      Соколов обходил помещения отдела с комиссией. Он делал это каждый месяц. Обход занимал чуть не целый день, но после случая с Валей Паруниной он твердо следовал этому принципу.
   Валя стала инвалидом. Она научилась писать левой рукой. Соколов упросил директора оставить ее в отделе младшим научным сотрудником. Валя просматривала груды отчетов, журналов, брошюр, составляла рефераты и обзоры сотрудников отдела. Встречая Валю, Соколов не мог избавиться от чувства вины перед ней.
   Каждого нового сотрудника он сурово предупреждал:
    – Если сунете, куда не следует, руку или другую часть тела – пеняйте на себя. Будете немедленно уволены, и вам никакой профсоюз не поможет.
    Руководители групп следили за правилами работы, но люди привыкали к постоянной опасности.
   Обход подходил к концу. Оставалась лаборатория Шапошникова. Комиссия вошла в комнату Веры Мишиной.
   – Почему халаты висят на тяге? – спросил Соколов.
   – А где им висеть? – Вера была отчаянной фрондисткой.
      – В специально отведенном месте.
      – Тащат их из специально отведенного места.
       – Выдадим новые. Давайте журнал нарушений.
Вера с невнятным ворчанием протянула начальнику журнал. Соколов не хотел оставлять последнее слово за Верой, она была не права.
   – Вы знаете, что все крупные аварии и несчастные случаи начинаются с мелочей, вроде халата на тяге? Прошу вас более щепетильно соблюдать правила.
  Вера молчала. Она любила поворчать, но сейчас понимала, что прав Соколов. Комиссия перешла в следующую комнату. Там хозяйничала Невская. Члены комиссии рассыпались по комнате, выискивая недостатки. Соколов поднялся на цыпочки, провел пальцем по крышке вытяжного шкафа, показал испачканный палец Невской. Та вспыхнула:
   – Виновата, Виктор Иванович. Сейчас протрем.
В последний комнате работала группа Горского. Юрий в халате возился с осциллографом.
   – Почему один работаете?
   – А никого больше нет. Да я только осциллограф регулирую.
   – Вы же знаете, что одному нельзя, – Соколов строго посмотрел на Шапошникова. Станислав покраснел, исподтишка показал кулак Горскому.
   – Это ведь неопасная работа, – настаивал Горский.
   – Неопасных работ нет, – сказал Соколов. – Дома вы можете возиться с чем угодно, а здесь это называется работой с повышенной электроопасностью. Станислав Михайлович, примите меры. Это уже не в первый раз.
   – Хорошо.
   – Вы знаете законы Чизхолма? – спросил Соколов Горского.
   – А, – усмехнулся Горский. – "Физики шутят"?
   – Физики шутят. А прокурор дает срок начальнику.
Соколов был недоволен беспорядком в лаборатории Шапошникова. Молодой еще Станислав. Но не ждать же, когда снова гром грянет?
   – Где храните спирт? – спросил он у Шапошникова.
    – У меня в сейфе. Где же еще?
   Спирт был больным вопросом. Он использовался не столько для технических нужд, сколько для оплаты мелких услуг слесарям и рабочим. Без таких работ по механической части лаборатория не могла нормально работать, а надеяться на выполнение официальных заказов было делом безнадежным. Спирт относился к легко воспламеняющимся жидкостям, ЛВЖ, и хранить его надо было в металлических ящиках с заземлением, где было оформлено разрешение. В кабинетах хранить его не разрешалось. Но из ящиков спирт загадочно исчезал. Сотрудники грешили на дежурных слесарей ночной смены.
   – Оформите разрешение на хранение в кабинете или храните как положено.
Соколов знал, что его требование почти невыполнимо, но говорить по-другому он не мог.
Он показал на белую нейлоновую рубашку Горского.
   – Синтетика?
   – А где я возьму хабэ? – отозвался Горский.
   Синтетика тоже была больным вопросом. После минских событий, когда из-за взрыва паров ЛВЖ от разряда статического электричества пострадало несколько сотен человек, вышло множество предписаний по работе с ними. Эти предписания запрещали работать в лабораториях с пожаро- и взрывоопасными веществами в синтетической одежде. Но предписания были, а спецодежды не было. Научным сотрудникам были положены только халаты да тапочки.
   – Виктор Иванович, – подал голос Шапошников, – надо как-то решать вопрос. Скорик издала приказ, пусть обеспечит спецодеждой.
   Спецодежды не было, не было хлопчатобумажного белья. Не было раздевалок. Призывы переодеваться в рабочих комнатах вызывали только саркастические шуточки. Главный инженер возложил решение эти вопросов на начальников подразделений. Соколов пытался что-то предпринять. Завхоз отдела купила белое натуральное полотно. Деньги взяли из кассы цехкома, куда шли премии за победы в соцсоревновании. Из полотна пошили белье. Купили джинсовую ткань на костюмы. Но сотрудники, особенно женщины, с ворчанием надевали костюмы, от белья же категорически отказывались: не модно.
   Ворчали начальники лабораторий, ворчали все мужчины: как проверить, чтобы женщины не носили синтетического белья? За пазуху им лазить, что ли? Обсуждение этих вопросов проходило бурно, со вспышками язвительного смеха, с обидой и слезами женщин.
   Однажды Шапошников, получив нагоняй от Соколова, накричал на лаборантку Веронику Степанову, которая нахально отказывалась носить эту "дерюгу". Обиженная Вероника в пику начальству надела казенные полотняные штанишки и полотняную рубаху и в таком виде продефилировала по длинным коридорам НИИ. К концу прогулки ее сопровождала немалая толпа.
    Обход закончился. Комиссия в полном составе пошла в столовую, обеденный перерыв уже заканчивался.
    В столовой Соколов опять увидел свою прекрасную незнакомку. Прошло уже полгода с того дня, когда он впервые увидел так поразившую его воображение молоденькую женщину. Как ни боролся он с собой, сердце его помнило о ней.
   Два раза в его жизни получалось так, что женщина занимала все его помыслы, и каждый раз это приводило к большой ошибке. Охваченный любовью к Вере, поглощенный мыслями о счастье с ней, он увез ее от прошлого, от Яковлева, от раздражавшей его тещи. Теперь он жалел об этом. Охваченный любовью к Ларисе, поглощенный мыслями о возможном счастье, он неправильно оценил ситуацию на работе, и это едва не привело к серьезным последствиям. Из-за Ларисы он отказался от перехода к Баранову. Теперь он жалел об этом.
    И вот – третье наваждение. "Седина в голову – бес в ребро", – усмехался Соколов.
   После обеда он собрал начальников лабораторий на еженедельную оперативку по работе группы Горского. Эта группа стала необходимой всем лабораториям в отделе, приходилось вводить строгое планирование работы.
   В конце оперативки Горский приятно удивил Соколова.
   – Я тут, кажется, придумал, как испытывать микрообразцы, – сказал Горский, смущенно улыбаясь.
   Он рассказал о своей идее. Получалось, что отдел сможет резко увеличить количество испытаний. Начальники лабораторий были довольны. Но больше всех был доволен Соколов. До сих пор Горский испытывал образцы по ГОСТу, довольно крупные, что, мягко говоря, не полагалось проделывать в инженерном корпусе. В случае любого ЧП обнаружилось бы, что отдел давно и грубо нарушает правила работы со взрывчаткой. Теперь можно было, наконец, спокойно испытывать любую взрывчатку – работа с малыми навесками в здании не запрещалась.
   В конце дня к Соколову зашла Марина. После делового вопроса она игриво спросила:
   – Ты так и не надумал?
   – Увы, – печально развел руками Соколов.
Чтобы перевести разговор с этой неприятной ему темы, он спросил:
    – Ты можешь подействовать на своего братца?
На лице Марины улыбка сменилась выражением недовольства.
   – А что? Братец как братец, – вызывающе сказала она.
   – Не заводись, – миролюбиво сказал Соколов. – Я понимаю твои родственные чувства, но ведь он законченный лодырь. Мухин от него отказался, а теперь Довженко стонет. Удружила ты мне.
   – Какой ты, – обидчиво хмыкнула Марина. – Вообще, ты его не ругай. Он переживает дикую драму.
   – Какая там еще драма, – Соколова раздражали ссылки на личные обстоятельства. Знал бы кто, что у него в семье творится, но ведь он же не увиливает от работы из-за этого. – Что за драма?
   – Его невеста бросила.
   – Правильно сделала, – не удержался Соколов.
   – Сухарь, – упрекнула его Марина. – Аркадий чуть не повесился.
Марина явно хотела высказаться. Соколов огорченно посмотрел на часы. Через десять минут ему надо было быть у главного инженера. Ну, ладно, за десять минут ничего социально полезного не сделаешь, придется выслушать.
   – Давай, выкладывай, – равнодушно сказал он.
    – Любовь у него была, – с упоением начала Марина. – Еще со школы. Она такая красивая. Брюнетка, а глаза – как блюдца, и зеленые-зеленые. Но очень уж решительная девица. Ей переспать с кем-нибудь – раз плюнуть. Мама переживала: она прямо совращала Аркадия. Приходила к нему, они запирались в комнате и миловались там чуть не до утра. А потом она его бортанула. А он забыть не может. Так переживает. У него ее фото метр на метр, он с него глаз не сводит. А она сейчас за другого замуж собирается.
   Соколову вдруг бросились в глаза тонкие, но глубокие морщины на лице Марины. Раньше он их не замечал, у Марины всегда была свежая, милая мордашка. Это открытие неприятно взволновало его. "Годы, годы, – с грустью подумал он. – Стареем".
   Он вполуха слушал Марину и поглядывал на часы, чтобы не опоздать к главному инженеру. Счастливы самоуверенные. Марина верит, что она неотразима, что ее переживания важнее всего на свете, и – счастлива. Чтобы остановить Марину – время уже поджимало – он спросил:
   – А кто она, эта девица?
Марина будто споткнулась. Она недоумевающее посмотрела на Соколова, не понимая, почему он перебил ее на самом интересном месте.
   – Да ты знаешь, наверное. Она бросается в глаза. Людочка Афанасьева. Кончила институт вместе с Аркадием. Работает у Кузьмина. Не знаешь?
   Соколов медленно помотал головой. Фамилия ему ничего не говорила. Но что-то сильно тревожило его. Марина говорит, эта Людочка Афанасьева бросается в глаза? Брюнетка с большими зелеными глазами? Настораживаясь, он спросил:
   – Это маленькая брюнетка с большими зелеными глазами и пышной прической?
Он повертел пальцами вокруг головы, изображая прическу незнакомки. Он ждал ответа и боялся его.
     – Она самая, – уверенно сказала Марина. – Ты очень точно изобразил ее, ну да, ты же художник, – и она неотразимо улыбнулась.
   Соколов посмотрел на часы, встал.
   – Извини, мне пора к главному. А с Аркадием ты все-таки поговори. Любовь – любовью, а работа – работой.
   Он шел по коридору тяжело и хмуро. Сердце его стучало гулко и неровно. Значит, он не ошибся. Этот холодный, пустой взгляд. "Переспать с кем-нибудь для нее – раз плюнуть". "Миловались в его комнате почти до утра".
   Что взять с современной молодежи? Мы сами развратили их большими деньгами, удовольствиями, избытком всяческой, в том числе вредной, информации. Молодежь из современного города Анатоля. Нет, с него хватит. Хватит Веры и Ларисы. Сыт по горло женскими штучками. Пусть эта Людочка Афанасьева развлекает кого хочет, пусть выходит замуж, это дело ее мужа – ревновать или не ревновать. Пусть будет счастлива.
   Соколов вошел в кабинет главного инженера и резко захлопнул за собой дверь, будто хотел отрезать от себя мысли о прекрасной незнакомке.
   Время шло незаметно. Соколов и Жиров по стажу были самыми старшими начальниками отделов. У Соколова уже выработался некоторый автоматизм во многих делах. Это облегчало работу, но и тревожило его. Он понимал, что засиделся на одном месте. Но с каждым годом работать становилось все труднее.
   В НИИ, как грибы после дождя, росли новые подразделения с не очень понятными функциями: лаборатория НОТ, отдел АСУ, группа директивной информации, отдел экономических исследований, лаборатория социальных исследований. Эти подразделения забрасывали научные отделы методиками на многих десятках страниц, инструкциями, вопросниками, анкетами, рекомендациями. Практической помощи от этих бумаг не было, но на них надо было отвечать, тратить время и нервы. Научные отделы сами внедряли и НОТ, и АСУ, и ДИР, а сейчас еще и КРСУКР, а эти подразделения только контролировали исполнение своих многословных предписаний.
   Еще недавно главным в научно-техническом документе было содержание. Теперь на первое место выходила форма. Опытные инженеры скрежетали зубами, а женщины порой пускали слезу, получая возврат документа из-за неправильно пронумерованных глав, из-за поставленной не на том месте подписи.
   – Не понимаю я этих штучек, – проворчал как-то Аксенов. – Войны давно не было, вот они и расплодились, чиновники. Пора на пенсию, пока ум за разум не зашел.
   Соколову до пенсии было еще очень далеко, ему надо было держаться в русле модных тенденций.
   А отношения с Гусаковичем испортились окончательно. Соколов как-то снова поделился своей тревогой по этому поводу с Жировым.
   – Мой, увы, далеко уже не юный друг, – важно сказал Жиров, попыхивая сигаретой, – я могу сделать только один печальный вывод. В тебе слишком сильна интеллигентская бесхребетность. Ты недоволен Гусаковичем, но конструктивных предложений дать не можешь, ты их просто боишься. Такова вся наша советская интеллигенция. Мы все недовольны своим положением, но сказать об этом боимся. Мало того, мы туманим головы своим подчиненным разными призывами и лозунгами. Я вот смотрю на тебя, как ты на партсобраниях выступаешь – ты что, искренне веришь тому, что говоришь?
   – Ты о чем? – спросил Соколов.
   – О твоих патриотических речах.
   – Конечно, верю.
   – Ну-ну... Тогда – терпи. Терпи Гусаковича, терпи свою зарплату на уровне шофера. И не жалуйся.
   – А ты? – Соколову был неприятен снисходительный тон Жирова.
   – А что я? Я прямо говорю Гусаковичу, что он не устраивает меня как руководитель, прошусь под эгиду главного, – Жиров победно смотрел на Соколова.
   Соколов вздохнул. Тут Жиров прав. Он при каждом удобном и неудобном случае высказывал свое недовольство Гусаковичем. Говорил это он даже на совещаниях. В то же время он был предельно любезен с Гусаковичем.
   Гусакович платил ему тем же. Жиров был обвешан выговорами, не получал квартальных премий. Но он не унывал. От выговоров еще никто не умирал, а лишение квартальных премий он компенсировал премиями за внедрение на заводах.
   – Ты всерьез веришь, что Гусакович отдаст твой отдел Невскому? – ехидно спросил    Соколов.
– Когда перестану верить, уйду на завод. Меня любой директор возьмет главным, – Жиров говорил очень серьезно. – Мы все рабы. Нам платят в лучшем случае половину того, что нам положено, а мы должны при этом изображать восторг, пропагандировать высокие идеалы. Даже когда наш руководитель вешает себе на грудь одну золотую звезду за другой. В Америке любой доктор философии имеет не меньше трех машин, виллу и так далее. А что имеешь ты? И ты говоришь идейные речи.
  – Не надо, – поморщился Соколов. – Америка тоже прошла это. Только у них это было сразу после войны. Помнишь "Четвертый позвонок"? Жена бросила профессора Минвегена, он обманул ее, уверял, что он высокооплачиваемый каменщик, а оказался вшивым профессором. Сейчас мы находимся в этой стадии. Выкарабкаемся и мы, они же справились с этой проблемой.
   – Ну, давай-давай, карабкайся, – усмехнулся Жиров и уткнулся в бумаги, давая понять, что для него разговор потерял интерес.
   Вечером Соколов сидел над бумагами, почта сегодня была особенно большой. Как всегда в конце дня, было много посетителей – сотрудников других отделов, они приносили на подпись документы. Соколов привычно рассматривал документы, подписывал, возвращал, просил изменить редакцию записей. И вдруг...
   Открылась дверь, впуская очередного посетителя. У Соколова вдруг по сумасшедшему заколотилось сердце. Еще не видя, кто вошел, он понял: это – она.
   В кабинет вошла его незнакомка с тоненькой папкой в руках. Соколов заканчивал разговор с предыдущей посетительницей, но думал он уже только о незнакомке. Ему показалось, что прокуренный кабинет озарился зеленоватым светом от ее глаз.
   Конечно, она – типичный представитель современной молодежи, без каких-либо моральных ограничений, легкомысленная, не думающая о последствиях своих многочисленных связей. Но почему она так властно вошла в его жизнь? Почему это пришло так поздно, когда лучшие годы жизни уже позади? Ему стало тоскливо.
   Подошла очередь незнакомки. Соколов прочитал ее документ. Это был акт о внедрении того самого вакуумного агрегата.
   Да, Марина говорила правильно. Его незнакомка работает у Кузьмина. Зовут ее Людочкой Афанасьевой. Она была любовницей этого оболтуса Аркадия, она приходила к нему, запиралась с ним в комнате и миловалась с ним чуть не до утра – так говорила Марина. И она "бортанула" Аркадия. Сейчас она собирается замуж.
   Соколов покосился на руки незнакомки. Обручального кольца не было. Было простенькое серебряное колечко с красным камешком.
   Соколов сложил документ. Новый агрегат, как и вся эта затея Гусаковича, не внушал ему ни малейшего доверия. Даже по этому акту видно, что годной продукции на нем получить практически невозможно: почти два десятка запусков, а ни одна партия не соответствует ТУ.
   "Не буду подписывать", – решил Соколов и молча протянул акт незнакомке. Кажется, он что-то говорил ей. Кажется, она что-то ему отвечала. Он не слышал своих слов, не слышал ответов Афанасьевой. Он видел только ее глаза. Они смотрели на него так умоляюще, они были так прекрасны. Он мысленно обругал себя идиотом и старым бюрократом и подписал акт. Незнакомка с достоинством поднялась, попрощалась и пошла к двери. Она уже открывала дверь, когда Соколов вдруг услышал свой голос:
   – А может, вы переберетесь в наш отдел? Здесь работа интереснее.
Незнакомка неторопливо повернулась и спокойно ответила:
   – Мне нравится ЭТА работа.
   – Если разонравится, приходите. Место найдется, – говорил Соколов, удивляясь сам себе.
Неожиданно незнакомка бросила на него чарующий взгляд.
   – Я буду помнить, – пропела она и исчезла.
   Соколов долго смотрел на закрытую дверь. Эта Афанасьева была неглупа, что для красавиц большая редкость. Но эта игривость в голосе, этот чарующий, многообещающий взгляд незнакомому мужчине? Нет. Хватит лирики, пока не начались глупости.
   Соколов усмехнулся. Уже семь вечера, а ему еще предстоят дела именно "лирические" – по теме "Лира".    

        Доклад министру

   Людочка шла на работу. Она гордо несла свою красивую голову, строго глядя перед собой. Ее каблучки четко постукивали по охваченному легким утренним морозцем асфальту.
   Пока все складывалось хорошо. Она получила красный диплом. Ее направили на работу в НИИ, в лабораторию Кузьмина инженером. Дали повышенный оклад – 130 рублей, добавили десять рублей за красный диплом. Сто тридцать рублей – это не деньги, но зато ей поручена самостоятельная работа. Она оформляет технологическую документацию для внедрения новой линии на валовый завод. Эта линия заменит древнее производство, которое не менялось с военных лет. Людочка помнила лекции отца Аркадия, его энтузиазм, с которым он рассказывал о пуске того производства в годы войны. Он был одним из создателей производства промВВ, его фамилия упоминается в учебниках.
   Людочка верила, что через несколько лет студенты будут слушать лекции о внедрении новой линии, о перевороте в технологии. Им назовут и ее фамилию. Когда-то Людочку привлекала внешняя сторона жизни научных работников: можно ходить на работу в приличной одежде, не надо надевать стеганую или суконную куртку, суконные штаны, которые носят ИТР на заводе. Ее волновали слухи о больших окладах ученых. Ее привлекала романтика опасной работы.
   Теперь она видела эту жизнь изнутри. Ее руководитель Мартов казался ей крупной фигурой в науке. Начальники лабораторий внушали трепетное уважение. Начальники отделов были недосягаемы для рядовых исполнителей. Окруженные дымкой высоких проблем, они изредка спускались с олимпийских высот руководства. Директор НИИ находился на такой высоте, что казался абстрактным воплощением власти. Всемогущим повелителем группы отделов, в том числе и отдела Жирова, в котором работала Людочка, был Гусакович – первый заместитель директора НИИ.
   Людочка с печальной улыбкой вспоминала свои наивные мечты о быстром, триумфальном продвижении по служебной лестнице. Увы, каждая ступенька этой лестницы была прочно занята. Кроме того, оказалось, что научная работа – это не только исследования тайн природы на современных сложных приборах. Полученные результаты надо было оформлять в виде отчетов, технических справок, актов, протоколов, согласовывать эти бумаги со множеством людей, не имеющим к этим исследованиям ни малейшего отношения.
   Однажды Мартов, хмурый и невыспавшийся после очередного ночного дежурства на заводе, подошел к Людочке.
   – Мы начали оформлять документацию на внедрение. Нужен акт по вакуумному агрегату. Оформи. Больше некому.
   – А... как это делать?
Мартов сердито посмотрел на Людочку.
   – ГОСТы надо читать.
Людочка виновато смотрела на него. Мартов смягчился.
   – Бери бумагу, пиши. "Утверждаю. Главный инженер..."
Под диктовку Мартова Людочка составила черновик акта. Секретарь Жирова, рослая девица Тамара, отказалась печатать его – у нее и так много работы. Людочка осталась после работы, и когда машинка освободилась, одним пальцем отстукала несколько листов акта. Печатала она первый раз в жизни, поэтому каждую страницу пришлось перепечатывать по многу раз.
   Потом надо было собирать подписи. Неприятности начались с Жирова. Людочка не могла поймать его целый день – у него шли одно за другим совещания, из кабинета доносились громкие и возбужденные голоса. Когда открывалась дверь, оттуда вылетали клубы табачного дыма и громкий гвалт. Когда совещаний не было, Жиров сам уходил на совещания. Только к концу второго дня Людочка смогла войти в его кабинет. Жиров говорил по телефону. Людочка храбро направилась к нему, держа свой акт наперевес.
   – Девушка, мы тоже ждем, – послушался нелюбезный голос. Людочка огляделась. В кабинете были еще три женщины. Каждая из них держала в руках бумаги. Людочка смущенно села на дальний стул, в очередь. Жиров сердито швырнул трубку.
   – Давайте, – протянул руку. – Что у вас?
Женщина, сидевшая у стола, подала ему бумаги. Жиров мельком глянул на них и резко отодвинул на край стола.
   – Опять вы мне эту липу под нос суете?
   – Владимир Антонович, – почтительно сказала женщина, – заказчик не подписывает вашу редакцию.
   – А я не подписываю вашу редакцию. До свидания, – Жиров протянул руку к следующей сотруднице. – Что у вас?
   – Я пойду к главному инженеру, – не сдавалась сидящая у стола. – У нас все сроки     сорваны.
   – Идите куда хотите. Сроки сорваны по всей нашей державе. И пока от этого никто не умер. Даже наоборот.
   Жиров погрузился в чтение следующего документа. Читал он внимательно, перебрасывался с сотрудницей непонятными для Людочки словами.
   – Почему ИИ, а не ПИ?
   – Где протокол разногласий?
    – Это – в дополнение к ВТР.
Жиров исчеркал весь документ, выпроводил сотрудницу. Повернулся к следующей.
   – Ну-ка, – он уткнулся в документ. – Теперь сойдет.
Сотрудница ушла. Людочка бестрепетно протянула свой несчастный акт. Жиров начал читать его, хмыкнул, поглядел на Людочку. В его безразличных глазах что-то промелькнуло.
   – Ты скажи, какие кадры набирает Кузьмин.
Людочка, торжествуя в душе, устремила на начальника серьезный деловой взгляд. И начальник отдела – прежде всего мужчина.
   – Ты – из последнего набора? Афанасьева, кажется?
  – Да, Афанасьева.
Жиров хмыкнул еще раз.
   – При всем уважении к такой красивой девушке, подписать не могу, – он подчеркнуто смущенно развел руками.
   – Почему, Владимир Антонович?
   – По ряду причин, – Жиров усмехнулся, потом стал серьезным. – Акт составлен не по форме. Слишком много брака и, наоборот, мало годной продукции. Это издевательство над технологией. Нет перечня доработок. Ясно?
    – Ясно, Владимир Антонович. Я могу идти?
   – Нет, еще не все. Результаты обкатки надо рассмотреть на НТС отдела. А то вы уже два года чем-то там занимаетесь, а результатов никто не видел. И еще. Покажите-ка этот акт Соколову – до НТС. Его подпись все равно нужна. Если он вам подпишет, половина дела сделана. Ясно?
   – Ясно.
    – Ну вот, теперь, кажется, все. Можете идти.
   – До свидания.
Людочка поднялась. Жиров окинул ее оценивающим взглядом.
   – До свидания, Афанасьева.
Прорваться к Соколову тоже было нелегко. Лишь на второй день, уже после окончания рабочего времени, Людочка смогла попасть к нему в кабинет. Кабинет у Соколова был двухкомнатный. В первой комнате сидели секретарь и экономист отдела, тут же ожидали приема посетители. Людочка дождалась своей очереди и вошла.
    В кабинете было страшно накурено, как у Жирова. Соколов молча кивнул на стул, мол, садитесь, продолжал разговор с последней посетительницей. Часто звонил телефон, несколько раз Соколов звонил сам куда-то. Людочка терпеливо ждала. Соколов выглядел усталым и хмурым. Людочка уже наслышалась, что подписать у него документ не так-то просто, он с первого раза почти никому не подписывает.
   Подошла Людочкина очередь. Соколов кинул на нее безразличный взгляд, прочел акт, молча протянул его Людочке.
   – Его надо подписать, – напомнила Людочка.
   – Сначала дайте результаты отработки. Здесь – только брак. Вообще, если хотите знать мое мнение, то вся эта затея – пустая.
    Соколов говорил и упорно смотрел куда-то в сторону. Людочка начала сердиться. Она дождалась паузы и сказала:
   – Если вы считаете, что агрегат не будет работать, то почему бы вам не подписать акт?
Соколов усмехнулся.
   – Чтобы не наступила девальвация моей подписи.
"Это он серьезно или у него такой юмор?" – подумала Людочка. Как же ей убедить этого бюрократа?
   – Но ведь Кузьмин и Жиров подписали, – она вложила в голос всю убедительность, глаза ее были открыты на "полную диафрагму".
   – Это их право. Так же как мое право – не подписывать. Наши материалы не могут перерабатываться по таким режимам. Вы изобретаете технологию для вчерашнего дня. В перспективе совсем другие промВВ.
   Людочка обиделась. Но подпись-то надо получить. Соколов в это время куда-то позвонил, потом положил трубку. Взгляд у него был странный – отчужденный и в то же время тоскливый. Людочка вдруг услышала неожиданный вопрос:
   – А как вас занесло в эту лабораторию?
   – Мне нравится эта работа, – сухо ответила Людочка.
   – Дай Бог.
Соколов некоторое время молча смотрел на Людочку, потом протянул руку.
   – Давайте свой акт.
Людочка с недоумением протянула акт. Соколов молча подписал все экземпляры.
   – Спасибо, – Людочка с достоинством поднялась. – До свидания.
Уже в дверях ее остановил голос Соколова:
   – А может, переберетесь к нам? Здесь работа интереснее.
   – Мне нравится ЭТА работа, – ответила Людочка.
   – Если разонравится – приходите. Место найдется, – настаивал Соколов.
Он смотрел на нее строго и печально. Странный взгляд. Людочке вдруг захотелось пококетничать – ведь он подписал ей акт с первого захода.
   – Я буду помнить, – пропела она самым чарующим голосом, бросила на Соколова обещающий взгляд и вышла из кабинета.
   Остальные подписи она собирала еще два дня.
   – Для начала не так уж плохо, – сказал Мартов. – Но вообще-то Ежова оформляет за неделю пять документов.
   Так Людочка познакомилась с основным содержанием научной работы. Бумага царила надо всем. Она венчала любое дело. С бумаги начиналась любая работа. Инструкции, прописи, служебные записки, акты, технические справки, отчеты. Они были неизбежным злом. Надо было учиться работать с бумагой.
   И вот она гордо выстукивает каблучками по асфальту. Сегодня в НИИ очень важный день.    Приехал министр. Старожилы говорили, что такое событие бывает раз в пять лет. Министра ждали давно, еще с осени. И вот он приехал. Он будет заслушивать всех начальников отделов о работе. И он будет слушать ее начальника лаборатории – по результатам освоения новой линии.
    Совещание министра шло в конференц-зале. Первым докладывал директор. Людочка впервые услышала обо всех задачах, которые решает НИИ. Задачи грандиозные. О большинстве из них Людочка не имела даже смутного представления.
   На это совещание Людочка попала случайно. Списки участников утверждал Гусакович. Он вычеркнул многих начальников лабораторий, всех руководителей групп. Но Людочка в списках осталась.
   Директор упомянул о работе их лаборатории где-то в самом конце доклада. После директора на трибуну вышел Огурцов – коротенький смешной человечек, похожий на знаменитого Гудвина из Изумрудного города. Он начал говорить о том, какие изделия отрабатывает его отдел, что они сдали в серийное производство. Но министр перебил его и сердито спросил о браке и о медленном внедрении победитов. Огурцов что-то путано ответил, министр стал ругать его за срыв поставок. На Огурцова было жалко смотреть. Нет, Людочка смогла бы держаться лучше. Ведь министр – тоже прежде всего мужчина.
   Наконец Огурцов, весь красный, сел на место. Людочка проследила, как он опустился в кресло, как вытащил платок, как вытирал мокрый лоб. Когда она повернулась к месту главных событий, там стоял Соколов.
    Он держался неплохо. Людочка почувствовала симпатию к нему. Министр назвал его научным авантюристом, что вызвало в зале тихий смех. Людочка почувствовала, что это имеет свою историю.
    Енакиеву досталось больше всех. Министр так рассердился на него, что вышел из-за стола и начал ходить по залу, засунув руки в карманы. Он ругал Енакиева на чем свет стоит. Когда он разрешил Енакиеву сесть, оказалось, что уже пора обедать.
    После обеда отчитывались начальники других отделов. Их выступления были Людочке совершенно непонятны. Они говорили о каком-то оборудовании, о некачественном сырье, о контрагентах. Людочка отчаялась: она так еще неграмотна, что ничего не понимает. Она впервые была на совещании такого высокого уровня. Она понимала, что пройдет еще очень много времени, прежде чем повторится такая возможность.
   С горя она стала рассматривать присутствующих в зале. Тут, кроме министра, были два его заместителя, заместители двух других министров, много директоров заводов и НИИ, работники министерства. Людочка сидела с Кузьминым и расспрашивала его о присутствующих. Кузьмин отвечал охотно.
   Уже был вечер, когда министр поднялся и сказал, что он с такими-то товарищами поедет на завод, а остальные вопросы рассмотрит его заместитель Валентин Петрович. Зал наполовину опустел. Людочка почувствовала сильное разочарование. Значит, их работа не интересует министра.
   Замминистра ей понравился. Высокий, красивый брюнет, чуть постарше Кузьмина, с модной стрижкой густых черных, без единой сединки, волос. Он снова начал терзать Енакиева и Соколова.
   – Смелость решения на пластонитах позволила нам сдать их в срок, когда сроки были уже почти сорваны. Но сейчас, когда новые промВВ идут повально в брак, возникает вопрос: не имеем ли мы дело с хроническим научным авантюризмом?
   В зале снова послышались смешки. Замминистра был все-таки свой человек. Людочка вдруг почувствовала себя причастной к большому, важному для страны делу. До сих пор она имела дело с безликими бумагами, вела какие-то опыты, и эти мелкие заботы приближали ее частную цель – внедрение новой линии. А сейчас все это вдруг раздвинулось. И Людочка хоть смутно, но увидела цель, к которой шел весь НИИ, целое министерство.
   Наконец, замминистра вызвал на трибуну Кузьмина. Людочка вместе с начальником прошла к столу президиума, помогла Кузьмину развесить плакаты, пошла на место. Все это время она ощущала на себе заинтересованные взгляды. Она шла спокойно, строго глядя перед собой. Даже в такой ситуации мужчины – прежде всего мужчины.
    Кузьмин начал с истории вопроса, но замминистра остановил его. Он начал задавать вопросы, которые Людочке показались совсем не относящимися к делу. Он спрашивал о концевых операциях, на которых в министерстве заняты десятки тысяч людей, о трудоемкости.    Кузьмин уверенно отвечал, но его ответы не удовлетворяли замминистра. Вначале Людочка недоумевала. При чем тут концевые операции, при чем трудоемкость и вся прочая бухгалтерия?
   Но потом, подчиняясь логике вопросов, она начала понимать, что технологический процесс изготовления продукции – это не только основные операции, над которыми они работали со своим новым вакуумным агрегатом. Это – бесконечная перевозка и переноска сырья, полуфабрикатов, готовой продукции. Это подготовка оборудования к работе и уборка после работы. И опять Людочка сделала вывод, к которому пришла еще в студенческие годы: любая работа наполовину состоит из подготовки к работе и уборки после нее. Это очень напоминало празднование дня рождения. Главное, конечно, стол, но сначала надо в мыле обежать магазины, готовить, накрывать на стол, а когда довольные гости разойдутся, – мыть посуду и расставлять все на место.
   Совещание дало Людочке многое. Она поняла, что, даже решая только свой маленький вопрос, она должна видеть всю проблему в целом, знать, что сделано до нее, что сейчас делают смежники. Значит, надо все время учиться.
   Вместе с этим открытием пришло огорчение. Нина оказалась прозорливее ее. Она отказалась от работы в лаборатории Кузьмина, когда они пришли сюда после защиты, и пошла в лабораторию автоматизации. Людочка упрекала ее за измену, но теперь выходило, что Нина занимается настоящим делом, а Людочка и вся лаборатория Кузьмина – второстепенным. Это она поняла из реакции замминистра на доклад Кузьмина. Замминистра не ругал ее начальника, он просто выслушивал его из вежливости: лаборатория существует, что-то делает, значит, надо поинтересоваться ее работой.
   Домой Людочка ехала вместе с Кузьминым. Они стояли в переполненном трамвае, Кузьмин возбужденно говорил о своем докладе, а Людочке было жалко его: он так и не понял, что его любимое детище обречено.
    Кузьмин вышел на своей остановке, а Людочка поехала к Сергею.

      3. Сергей Кулаков
    
    – Милый, на моей свадьбе вино должно быть рангом не ниже "Старого замка".
   – Люська, ты невозможный деспот. Кстати, ты рановато начала командовать. Я еще не под твоим каблуком.
   – Ах, вот оно что. А под чьим же вы каблуком?
    – Я – вольная птица!
    – Кто-то у нас разговорчивый сегодня. А ну, повтори!
Людочка приняла боевую позу. Сергей гордо выпрямился.
   – Я – свободный горный орел!
Людочка запустила пятерню в его шевелюру, крепко потянула.
  – Ну, а теперь?
    – Ой-ой! Перестань!
    – То-то же. И учтите на будущее, Сергей Яковлевич.
Людочка холодно подставила щечку. Сергей звонко чмокнул ее, обнял Людочку. Несколько минут они не могли оторваться друг от друга.
   – Люська, я не дождусь. Давай, завтра махнем в ЗАГС?
   – Нет, милый. Два месяца ничего не решают. Ты должен сдать сессию. Это же всего два месяца. Даже чуть меньше. И мы видимся почти каждый день.
     – А я хочу каждый день. И каждую ночь.
   – Не надо капризничать. Спокойно сдавай сессию.
   – Ну да. А потом – практика. У тебя будут каникулы, я возьму без содержания, и мы поедем в наше свадебное путешествие.
   – Люська! Я не верю! Ты – моя жена! Самая прекрасная женщина в мире – моя жена!
Сергей заканчивал четвертый курс. Все вопросы по свадьбе были детально обсуждены родителями. Мать Сергея, Антонина Алексеевна, понравилась Людочкиным родителям. Те тоже произвели хорошее впечатление на будущую Людочкину свекровь. Договорились, что после свадьбы молодые будут жить у нее. Людочкиному отцу, как ветерану войны, обещали квартиру, в нее вселятся молодые, а старики попробуют оставить за собой дом. Кулакова, со своей стороны, обещала к свадьбе подарок – "Жигули".
   – На первое время достаточно, а потом пускай уж сами обзаводятся.
   Антонина Алексеевна не могла нарадоваться на будущую невестку. Умница, красавица, образованная, скромница, а уж хозяйственная! Повезло Сереженьке. Будет он за ней, как у Христа за пазухой.
   А Людочка ломала голову над двумя проблемами: прическа и свадебное платье. Замужество – очень серьезный шаг. Он должен быть переломным во всем. Ни одна из прежних причесок не годится. Людочка весело поругивала себя: ее увлечения исчерпали весь арсенал причесок. Остается только постричься наголо. Да, кстати, это идея. Лысые носят парики. Может, сделать парик?
   Людочка всесторонне обдумала эту неожиданную мысль. Получалось неплохо. Особенно, если парик сделать светлым. Она – брюнетка, и светлый парик как нельзя лучше подчеркнет всю важность такого события, как начало семейной жизни. Да, на свадьбе она будет в светлом парике. И будет носить его, пока не появится маленький.
   Свадебное платье Людочка решила шить сама, хотя по обычаю его должен дарить жених. Она была уверена, что сумеет сшить гораздо лучше, чем в ателье. Теперь она не задерживалась на работе, сразу ехала домой, делала бесконечные выкройки, моделировала каждую деталь.
   Приходил Сергей, забирал Людочку, они отправлялись гулять. В городе буйствовала весна. Сергей дарил ей огромные букеты, ее комната была заставлена цветами. Людочка водила Сергея по магазинам, озабоченно выбирала материал на платья, на халатик, на постельное белье.
   – Милый, тебе нравится это?
   – Но оно же в цветочках!
    – Не спорь с невестой. Я не хочу спать с мужем на простых белых простынях.
   – Люська! – Сергей обнимал Людочку, целовал ее. На них понимающе глядели продавщицы и посетители.
   Людочка резко сократила их интимные встречи. Сергей был в отчаянии, но Людочка не отступала. Сергей должен истомиться по ней, тогда он с первого дня будет счастлив близостью с ней. А Сергей просил ее.
   – Люська, ну, пожалуйста!
   – И не проси.
   – Но почему?
   – Я очень устаю на работе и дома. Ты же не хочешь, чтобы я превратилась в усталую, неухоженную замарашку?
   – Это тебе не грозит. Ты так прекрасна.
   – Нет, милый. Потерпи. Теперь уже немножко. А потом мы всю жизнь будем принадлежать друг другу.
Катастрофа разразилась внезапно.
   Людочка шла домой веселая. Сегодня она закончит свадебное платье. Наташка лопнет от зависти. У нее было шикарное, магазинное, но разве оно смотрится перед тем, что изобрела Людочка? Людочка взбежала на крыльцо. Радостная, вошла в комнату. И – замерла у дверей. Сердце ее вдруг забилось отчаянно, резкими толчками, с перебоями, от которых темнело в глазах.
   За столом сидели все. Сидел Сергей с почерневшим, мрачным лицом. Рядом сидела Антонина Алексеевна с высокомерным и брезгливым видом. Мать сиротливо ютилась у края стола. Отец совсем почти лег грудью на стол, плечи у него были жалкие и старые.
   Людочка все это охватила даже не взглядом, а душой. Она поняла, что Сергей в отчаянии, что ему очень плохо. Она почему-то была уверена, что Антонина Алексеевна с брезгливостью думает о ней, о Людочке. Почему, Людочка еще не знала, но была уверена, что это именно брезгливость.
   – Здравствуйте, – выдавила из себя Людочка.
   Никто не ответил, никто не шевельнулся.
   Людочка поняла: случилось что-то страшное и непоправимое. Она не знала, что за беда обрушилась на нее, но беда была, была в ней самой. Людочка почувствовала, как у нее внутри все сжалось, будто ее привели на эшафот, и палач надел на ее шею петлю. Все кончено. Внутри ее все кричало: не хочу, не хочу, не надо! Но беда нависла над ее головой и сейчас обрушится чудовищным ударом. И можно только покориться этой неведомой и оттого еще более страшной беде.
   Отец пошевелился, с трудом поднялся. Он был старый-старый.
   – Дочка... – он говорил с трудом, – ты скажи нам...
   – Что? – прошептала мертвыми губами Людочка.
   – Это правда? – отец протянул Людочке фотокарточку.
   У Людочки во второй раз в жизни перед глазами потемнело, заколыхалась мутная, тошнотворная, серая пелена. Угасающим сознанием она разглядела. На снимке – две танцующие пары. Те самые, из "египетской ночи". Танцующие смеялись и смотрели в аппарат. Одной из девушек была Людочка.
   – Это правда? – в голосе отца прозвучала угроза.
   – Правда.
   Людочка отлетела к двери, упала на пол. Было не больно. Она даже не поняла, что отец ударил ее. Просто что-то отбросило ее к двери. Внутри была мертвящая пустота.
   – Не надо! – Сергей подбежал к Людочке, поднял ее, обнял, крепко прижал к себе.
   – Люся, это ведь неправда. Скажи, неправда?
Голос Сергея умолял, просил. Скажи, Людочка, что это неправда. Скажи. Одно коротенькое слово: "неправда". И все будет хорошо. Будет счастье. Скажи.
   – Это правда, Сережа.
Сергей продолжал держать ее плечи и одновременно уходил куда-то далеко-далеко.
Встала из-за стола Антонина Алексеевна.
   – Ну, сваты дорогие, вот уж подарочек, – она подошла к Сергею, взяла его, как маленького, за руку. – Мы люди простые. Нам таких выкрутасов не надо. Извините уж нас.
   Не глядя на Людочку, она пошла к двери. Сергея она по-прежнему держала за руку. Сергей безвольно пятился за ней.
   Захлопнулась дверь.
   В комнате стояла гнетущая тишина...

            Глава 9

         1. Кузьмин

   Людочка работала, как каторжник. Она попросила Кузьмина, чтобы он включил ее в постоянную бригаду по курированию их линии на заводе, не выводя из группы Мартова. Отработав день в лаборатории, Людочка шла на завод. Она часами простаивала у агрегата, записывала показания приборов. Писала бесконечные отчеты по очередным неудачным пускам. Домой добиралась уже вымотанная до предела, но спасительный сон не приходил. Она лежала в постели и даже не пыталась уснуть, только думала, думала, думала.
  Отец не разговаривал с ней. Мать сразу начинала плакать. О причинах ее поздних приходов никто не спрашивал, а она не пыталась объяснять, хотя догадывалась, что родители объясняют ее задержки по-своему.
Людочка похудела, осунулась. Руки, особенно пальцы, стали костлявыми. Но ей была безразлична ее внешность. По утрам она по привычке делала косметику, каждую субботу ходила в парикмахерскую, но только потому, что не хотела опускаться. В любых обстоятельствах человек должен держаться в форме. Ей было абсолютно безразлично, какое впечатление она производит на окружающих, что о ней думают. Жизнь потеряла для нее смысл.
Она сознательно изнуряла себя непосильной работой. Только бы меньше времени оставалось на невыносимые бессонные ночи. Только бы не видеть осуждающего взгляда отца, не слушать жалостливых всхлипов матери. Забыть, задавить свое отчаянье. Или уж пусть оно раздавит ее физически. Думать о смерти было противно ее жизнерадостной натуре, но иногда она ловила себя на мысли, что все это может кончить смерть.
   В тот злополучный вечер отец впервые поднял на нее руку. Утром она с трудом поднялась с постели, безразлично взглянула в зеркало. Наложила на лицо грим, напудрилась, чтобы закрыть синяки. Ей пришлось собрать всю силу воли, чтобы на работе отвечать на испуганные вопросы, отвечать с небрежной улыбкой, что она вешала гардины, стул подломился и вот – повредила себе всю "морду лица".
   Лицо можно закрыть гримом. Распухшее ухо – прикрыть волосами. Но что делать с сердцем? Людочке казалось, что у нее вместо сердца остались окровавленные лохмотья, которые трепещут в конвульсиях, поддерживая зачем-то ненужную ей жизнь.
   Ей было неприятно возвращаться домой. Однажды отец нарушил молчание, угрюмо спросил:
   – Опять допоздна гуляла? Мало нам с матерью позора?
    – Я была на работе.
   – Знаю я эту работу, – отец презрительно сощурил глаза.
   – Иди, дочка, ешь, – мать, как наседка, закрывала Людочку.
   – Спасибо, я не хочу.
   – Ее накормили в другом месте.
   – Людочка, чего уж ты так... – мать начала вытирать слезы.
Людочка тяжело вздохнула. Надо объясниться. Противно, но надо.
   – Мама, отец. Я никогда не врала вам. Я вообще никогда не вру. У меня на самом деле сейчас на работе тяжело.
   Отец долго рассматривал Людочку. Смотрел в упор, изредка мигая.
   – Может, и не врешь, – буркнул он. – А жить-то как думаешь? Людей не стыдно?
   – Нет, не стыдно.
   Ей не стыдно. Только очень больно. И противно все, особенно она сама.
Работать. Работать, чтобы ни о чем не думать. Читать горы отчетов. Разбирать непонятные формулы. Выписывать все, что относится к работе, что делается в отрасли. Не думать больше ни о чем. Не думать.
   Она стискивала зубы, тихо стонала. Испуганно огладывалась: не слышал ли кто? Никто не слышал. Все видели ее приветливую улыбку.
   Вот Валентина Игнатьевна положила трубку, повернулась с улыбкой к Людочке:
   – Людочка, тебя Борис Петрович вызывает.
Она пересекла коридор, вошла в кабинет. Кузьмин был один.
   – Отчет по семнадцатому пуску готов?
   – Сегодня будет, – (отвечай коротко, с улыбкой).
Кузьмин доброжелательно разглядывал инженера Афанасьеву.
   – А ты молодец, Афанасьева. Не устаешь?
   – Мне это не трудно, – (улыбайся же, черт тебя побери!)
   – Ты тянешь за двоих. Был бы стаж побольше, выдвинул бы тебя на доску почета.
   – Спасибо, – (приветливый деловой взгляд).
Пусть рухнуло личное счастье. Пусть тот опыт, который она старательно собирала всю жизнь, оказался на поверку элементарным развратом. Жизнь продолжается. Не кончать же самоубийством. Теперь жить – значит работать.
   Хорошо, что есть много работы. Хорошо, что есть общественная работа.
    – Людочка, помоги собрать членские взносы за "Красный крест". Никого не могу    заставить.
– Хорошо, Валентина Игнатьевна. Я соберу.
Людочка собрала взносы за "Красный крест". Потом собрала за ДОСААФ. Собрала за Менделеевское общество, за общество охраны памятников истории. Кстати, что-то она в Заозерске не видела этих памятников. Может, есть они где-нибудь в другом месте? Собрала взносы за общество охраны природы. Вступила в добровольную пожарную дружину, куда никого не сагитировать.
   Однажды к ней подошел Женя Сомов, огненно-рыжий парень из лаборатории Баксакова того же отдела.
   – Люда, сегодня дружина. Вообще-то дежурят только мужчины, но...
   – Хорошо, я выйду.
В середине лета Мартов как-то полдня ходил кругами вокруг Людочки, потом заговорил, наконец.
   – Людмила, нам надо в колхоз посылать. На две недели всего. Езжай, а? Там свежий воздух, отдохнешь немного...
   – Хорошо, Станислав Сергеевич. Когда ехать?
Устала? Ничего, в молодости это нестрашно. Молодость скоро уже пройдет, надо хоть воспользоваться ее преимуществами. А то и не успеешь ничего. А трудно – это только в начале. Потом втянешься. Начальники лабораторий работают по двенадцать часов, а они постарше – и ничего.
   Людочка избегала старых подруг. Знала, что при них не выдержит. Расплачется, а то закатит истерику, не дай Бог. Когда человек столько времени держит боль в себе, с ним всякое может случиться, если дать себе волю, расслабиться.
   Однажды в столовой ее все-таки настигла Наташка.
   – Людочка, ты негодяйка. Где приглашение на свадьбу? Или решила втихомолку сыграть? Не выйдет, это не по-товарищески!
    Людочка хотела отшутиться. Не смогла. Она только опустила голову, долго молчала.
   – Свадьбы не будет, Наташка...
   – Что?! Людка, ты это серьезно?
   – Серьезней быть не может.
   – Немедленно военный совет!
   – Нет, Наташка. Все решено. Свадьбы не будет.
А Наташка здорово изменилась. Скоро уже в декрет уйдет. Говорит только о Косте, думает, кажется, тоже только о нем. Так и надо. Никаких воспоминаний. Что было, то прошло. Остаются только шрамы на сердце. У Наташки – один маленький шрамик. Такие шрамики только украшают женщину. Кто-то сказал: мужчина интересен, когда у него есть будущее, а женщина – когда у нее есть прошлое. Наташка счастливая.
   Повезло ей с Костей. Поверил ведь Костя. Без всяких сомнений и наведения справок – поверил. Бросил свой институт, приехал к Наташке. Сначала жили у Наташкиных предков. Потом заработал на калыме кучу денег, купили кооперативную квартиру. Костя и сейчас калымит, хочет обеспечить Наташе безбедную жизнь. Пусть они будут счастливы.
   В конце рабочего дня к Людочке примчалась взволнованная Нина.
   – Людочка, это правда? – в глазах у Нины страх. – Почему?
   – Это сложно. Ты не поймешь.
Возможно, Нина как раз поняла бы. Но свою беду не надо взваливать на чужие плечи. У каждого своих забот хватает. Каждый должен нести свой крест в одиночку, все эти разговоры о товарищеской помощи – в пользу бедных.
   – Но ведь все было решено.
   – Нина, Ниночка...
"Сейчас будут слезы. Стисни зубы, глаза – на полную диафрагму. Приветливая улыбка. Вот так".
   – Расстроилась свадьба, Нина.
   – Что-нибудь... Сергей?
   – Нет, я сама виновата. Очень виновата. Людочка раскрыла окно – зачем? Она не понимала, что делает. Да, виновата она сама. Только она сама. Забыла, где кончается допустимое. Спокойно. Спокойно, черт побери! Улыбку! Улыбочку!! Плечи ее задрожали.
   – Людочка, не плачь, Людочка...
   – Я не плачу. Что-то в глаз попало. Ничего, проморгается.
   – Но ведь вы любили друг друга.
   – Да, любили. Черт, все гляделки засыпало. Сколько лет обещают фильтры на ТЭЦ     поставить!
   – Я приду к вам сегодня.
   – Нет, Нина. Предки в трансе, ты же понимаешь.
В жизни все сбалансировано. Сколько-то счастья, столько же горя. Счастья было немало. Значит, и горя будет вдоволь. Свою долю счастья она уже использовала. Теперь сиди и не чирикай.
   И новый рабочий день. Валентина Игнатьевна, кладя телефонную трубку, улыбается.
   – Людочка, тебя опять начальник требует.
И снова Людочка в кабинете Кузьмина.
   – Я еду на завод, надо разобраться в девятнадцатом пуске. Ты поедешь со мной, поможешь.
   Кузьмин ехал на своей машине. Машина старенькая, но бежит хорошо. Дорога вьется среди березняков. Уже много желтых листьев, березовые рощи кажутся пестрыми. Проходит лето. Какие надежды были на это лето, какие планы! Проходит лето. Совсем незаметно проходит. А раньше каждое лето казалось бесконечным.
   На заводе пробыли долго. Дотошность Кузьмина входила в местный фольклор. Людочка терпеливо выписывала цифры из технологических журналов, с диаграмм. Притомился начальник только к полуночи. На смену пришел Казанцев.
   Кузьмин повез Людочку домой – трамваи уже не ходили. Свет фар скользил по густым и таинственным зарослям. Уютно ехать ночью в машине. Знаешь, что в трех метрах от кювета колючая проволока, надписи: "Запретная зона. Проход запрещен". Все равно это забывается, и кажется, будто вокруг – ни души. Вот так бы они сейчас могли ехать с Сергеем в своей семейной машине.
   – Как жизнь, Афанасьева?
   – Спасибо. В пределах допуска.
   – Ты похудела. Тебе идет.
   – Приходится следить за фигурой.
   – Я слыхал, свадьба у тебя расстроилась?
   – Не надо об этом, Борис Петрович.
    – Как хочешь, извини. А может, это и к лучшему. А то сейчас молодежь не успеет выйти из ЗАГСа, как бежит разводиться.
   Нет. Они не побежали бы. Хотя... Как повел бы Сергей себя, если бы милый Алик прислал фото после свадьбы? Нет, Сергей бы смолчал. Порвал бы эту мерзость, просидел бы несколько ночей без сна возле своей жены, в прошлом развратной женщины. Понял бы и простил. Если бы да кабы...
    – Извините, Борис Петрович, вы что-то сказали?
   – Проветриться, говорю, надо. Ночь-то какая!
   Людочка молча кивнула. Проветриться, так проветриться. Что-то давно не дышала свежим воздухом. Говорят, в деревне свежий воздух. Ерунда. Была на сельхозработах – навозом там пахнет, а не свежим воздухом. Подъезжаешь к деревне – будто входишь на скотный двор.
   – Брось грустить, Людмила. Жизнь есть жизнь.
Господи, ну что он в душу лезет? Утешает? Это интересно. А что скажет его жена, если узнает про эту прогулочку?
   Кузьмин остановил машину на высоком обрыве. Внизу блестела под луной река. Как у Куинджи. Только без зеленой краски. Один черный цвет. Только черный. Нет, не надо.    Улыбочку!
Кузьмин задумчиво смотрел вниз. Не оборачиваясь, проговорил:
    – Ты мне здорово нравишься, Людмила. Ты очень красивая.
    – Мне это говорили много раз.
Да, ей это говорили много раз. Но так, как Сергей, никто не говорил. А какая красивая она была на его портретах...
   Кузьмин перестал изучать туманную даль, повернулся к Людочке.
   – И работаешь ты здорово. Остальные – от сих до сих, а ты – каждый день по две смены. И отгулов не просишь.
   Людочка молча пожала плечами. Был бы рядом Сергей – еще как попросила бы! Когда есть рядом любимый человек, работа существует только как средство для получения зарплаты. Она становится главным делом для внутренне одинокого человека. Куда ей сейчас девать эти отгулы? Сидеть и думать? Или идти на улицу и – с первым встречным? Ведь стоит выйти, как сразу же: "Девушка, разрешите познакомиться!"
   Кузьмин поковырял носком ботинка кочку. Не портил бы природу.
   – Неразговорчивая ты сегодня.
   – Мне уже пора домой. Родители беспокоятся.
Если бы знал кто-нибудь, как ей не хочется домой! Входить в дом, где рухнуло ее счастье. Рухнуло грубо, на виду у близких.
   – Ну, тогда поехали. Осторожно, тут кочки.
Кузьмин легонько взял Людочку под руку. Ладно, пусть держится за локоток. Мужчины без этого не могут. Ритуал ухаживания.
   А он не плохой. Верит в свою идею, в свою работу. Считает, что занят самым важным на свете делом. Тоже, наверное, внутренне одинокий человек. А такому что еще надо?
Людочка больше понимала Мартова, который не верил. Не верил, но работал. Свое неверие он должен доказать конкретными данными. А вот она работает, потому что ей ничего больше не остается. Разве что под трамвай? Нет уж, времена Анны Карениной прошли. Под трамвай она не полезет.
   По городу ехали долго. Почти не разговаривали. Людочка изредка подсказывала дорогу. Вот и родной дом.
   – Ну что, до завтра?
   Кузьмин безучастно смотрел на Людочку. Людочка молча посмотрела на него. Он был грустный-грустный. Обиделся, что не отозвалась на его излияния. Людочка вдруг неожиданно для себя предложила:
   – Пойдемте пить чай?
Кузьмин оторопело смотрел на нее.
   – С ума сошла. В час ночи!
   – Родители еще не спят, – Людочка показала на освещенные окна, – меня ждут.
   – Неудобно же...
    – Будет еще неудобнее, если не зайдете. Кто-то привез дочку в час ночи на машине. Где была дочка, с кем? И так далее.
   – Ну, если для алиби, то пойдемте.
Родители, конечно, были ошарашены. Людочка представила Кузьмина. Настороженный отец сел за стол вместе с начальником. Мать, тоже встревоженная, разливала чай. Отец потянулся к бутылочке, вопросительно посмотрел на Кузьмина. Тот замотал головой.
   – Нет, нет, Александр Васильевич. Я за рулем.
   – А... – отец убрал бутылку. – Это я понимаю. Сам баранку кручу тридцать лет.
   – Вы Людмилу не ругайте, – ненавязчиво сказал Кузьмин. – Она очень здорово работает. Я ее гоняю по сменам, да еще она в лаборатории свою работу делает.
   – Чего ее ругать? У нее своя голова на плечах.
   В голосе отца впервые за все время появилось какое-то подобие теплоты.
Выпив стакан чаю, Кузьмин стал прощаться. Отец встал, чтобы проводить его.
   – Заходите еще, Борис Петрович. Мы гостям всегда рады. И за нее спокойнее. Молодежь-то нынче...
   И снова стучат каблучки по асфальту. Стук множества каблучков сливается в монотонный шелест наподобие шума дождя. Этот шелест убаюкивает, клонит спать. Что-то побаливает голова.
   У Мартова сидит опухший после бессонной ночи Казанцев. Мартов без улыбки посмотрел на Людочку.
– Как прогулка с начальством?
Господи, уже разнесли. Людочка загадочно улыбнулась.
   – Нет слов.
   – Смотри, жена узнает: она у него ревнивая, – Мартов с вялой улыбкой погрозил пальцем.
   – Вы не скажете – не узнает, – Людочка обворожительно улыбалась.
   – Мы своих не выдаем. Далеко ездили?
Вопрос в лоб. Какое ему дело, с кем и куда она ездила? Но это ведь Мартов. Его она уважает. Его ухаживания она отвергла. Ему надо ответить, им вместе работать еще долго.
   – До самого дому. Подлизываюсь к начальству. Чаем поила.
   – В час ночи? – Мартов откровенно облегченно вздохнул.
   – Чего не сделаешь ради карьеры?
   – У тебя что-то глаза опухли. Простыла, что ли?
   – Наверное, простыла. В цехе сквозняк.
В середине дня Людочка не выдержала, пошла в санчасть. У нее оказалась температура. Ей дали бюллетень на три дня. Она с трудом добралась до дому – так ей стало вдруг плохо. Болела она редко, но трудно.
    Первый день она отсыпалась с помощью димедрола. На вторую ночь уснуть не смогла – отоспалась. От димедрола в голове тяжесть, а сна – ни в одном глазу. Встала. Потихоньку, чтобы не разбудить родителей, зажгла свет. Почитала. Неинтересно. Да и голова будто дубовая. Достала свадебное платье, фату. Встала у трельяжа.
   Эффектная невеста, красивая. Только почему-то в глазах все расплывается. Наверное, из-за болезни.
   Скрипнула дверь, на плечи легли теплые, родные руки. Уткнулась лицом в материнскую грудь. Проплакали до утра.
   В последний день болезни распорола свадебное платье. Сшила матери белую кофту, себе – белую юбку. Не было никакого свадебного платья. Не было.
   – Людочка, а к тебе гость!
   – Кто?
   – Сережка.
   – Сергей!!!
Милый Сергей! Он понял! Он простил!
   – Здравствуй, Людочка. Вот какая ты стала.
У Людочки все окаменело в груди. Это был Сергей Сидоров. Похудел, возмужал. Смотрит все так же влюбленно.
  – Здравствуй, Сережа. Чаю будешь?
   – Какая ты... Совсем взрослая. Сколько же лет прошло?
   – Много, Сережа. Целая вечность. Скоро уже воду сливать. Рассказывай, как ты, что ты, где ты?
    Людочка улыбалась, но ей хотелось выть. Сергей Кулаков не простил. Сергей Кулаков не понял. Сергей Кулаков никогда не придет сюда. Никогда.
   И снова дежурство в цехе до полуночи. Снова заботливый начальник везет инженера Афанасьеву по спящему городу.
   – Борис Петрович! Садитесь пить чай.
   – Спасибо. Спать пора, – виновато улыбался Кузьмин.
    – Что же это за работа у вас такая?
   – Исправляем свои ошибки.
   – А... Нас тоже вот сверхурочными давят. Заходите еще, будет время.
Вообще-то он ничего, этот Кузьмин. С родителями неплохо уладил дело, перестали на нее коситься и вздыхать.
   Опять длинные повороты среди пестрых березняков. Опять свет фар вырывает из темноты таинственные заросли за кюветом.
   – Вы давно женаты, Борис Петрович?
    – Давно. Скоро серебряная свадьба.
   – Вы счастливы?
   – Терпимо.
Вот так. И, наверное, большинство – терпимо счастливы. А ведь каждому хотелось настоящего счастья. На всю жизнь.
   Да, он ничего, этот Кузьмин. Терпимо ничего.
Людочка взяла два дня отгулов. Заработала она их месяца на два, не считала никогда. Но сейчас золотая осень. Родители замучились с огородом, надо помочь, а она совсем отошла от домашнего хозяйства, как иждивенка или квартирантка.
   На огороде хорошо. Тихо, только трамвай гремит где-то далеко. Густая зелень поглощает все звуки. Воздух чистый. Тут, в старом центре, воздух хороший. А в промзоне – дышать нечем от ТЭЦ и от любимой химии. Вода выплескивается из ведра, приятно холодит босые ноги. А ноги-то существенно заросли черными волосиками. Ничего, терпимо ничего.
Закончив возиться на огороде, Людочка вымылась в сарайчике под самодельным душем. Но ни физическая усталость, ни душ не принесли успокоения. Снова полезли в голову мысли – мучительные, нехорошие.
   Людочка села с книгой у окна. Но читать не смогла. Неподалеку кто-то громко свистел. Разбойничий свист долго не давал сосредоточиться. У кого там такая потребность в нехудожественном свисте?
   Людочка выглянула в окно. На углу стоял Кузьмин и самозабвенно свистел, засунув пальцы в рот.
   Выйти, что ли?
   – Добрый день, Борис Петрович. Это вы тут развлекаете публику?
Смотрите-ка, покраснел. Как напроказивший мальчишка.
   – Угу... То есть, нет... В общем... Думайте, что хотите.
   – Я обычно так и делаю – думаю, что хочу. Заходите?
   – А может, покатаемся? Сегодня дела совсем плохо идут. Со вчерашнего вечера нет вакуума. Никак не можем запуститься. Решил плюнуть на все, отдохнуть вечер.
   – У меня сегодня нет причин не быть дома.
   – У вас так строго?
    – А вы как думали? Дочь на выданье.
   – А что особенного, если мы недолго покатаемся?
   – Что же мне с вами делать? Поехали!
Хорошо на авто. Свистит теплый ветер в открытых окнах. Уходит под колеса асфальтовая дорога. Впереди – новые километры. На опасных местах – предупредительные знаки. Вот бы и в жизни так. Но нет в жизни знаков. Ни дружественных треугольников, ни суровых круглых знаков запрета, ни голубых помощников-указателей.
   А он ничего, этот Кузьмин. Вполне терпимо ничего.
   И снова работа, грохот агрегата, подписи под документами, щелканье самописцев.
К сидящей у прибора Трапезникова Людочке подошла Валентина Игнатьевна.
   – Людочка, а ты разве не поедешь?
   – Куда?
   – Здравствуйте! Неделю агитирую народ, а она ничего не знает. Нам автобус дают на выходные, на природу едем лабораторией.
   На природу? Это хорошо. Интересно, Кузьмин тоже поедет?
   – Я поеду. Сколько с меня?
   – Ты одна?
   – Одна.
Да, она одна. Впервые в жизни – одна. Всегда рядом кто-то был. Сначала мама, подруги, потом парни, мужчины.
   – Если одна, то два рубля.
Хорошо, когда одна – экономно, почти задаром.
   Людочка ехала домой, рассеянно глядя в окно. Трамвай медленно полз через весь город. В голове – все те же мысли. Тяжелые, безысходные. И вдруг...
     – Сергей! Остановите вагон! Сережа-а-а!!!
    – Девушка, что с вами?
   – Остановите вагон!
Людочка выпрыгнула из вагона. Куда он делся? Кажется, там.
    – Сережа! Сере-е-е-жа-а-а!!!
Да, это Сергей Кулаков. Милый, красивый. Он остановился. Увидел Людочку. Вздрогнул.
   – Люся?!
И радость. В глазах – откровенная радость!
    – Сережа!
Пусть слезы, пусть. Вот он, рядом, родной, любимый.
   Глаза у Сережи стали влажными. А руки он заложил за спину. Ну и пусть. Все равно он – самый лучший.
   – Прости, Сережа, я плохо выгляжу. Я люблю тебя.
   – Я тоже люблю тебя... – Сергей опустил голову.
   – Правда?! Сережа, милый! – Людочка положила руки на его плечи. Такие родные, такие надежные плечи.
   – Люся, я правда люблю тебя. Я больше никого не смогу так любить. Никогда... Но есть еще мама.
  Людочкины руки упали, скользнув по плечам Сергея.
   – Прости, Сергей. Это – минутная слабость. Вообще-то мне хорошо. Извини, что напомнила о себе. Прощай.
   Вдогонку прозвучали тихие слова:
    – Прощай, Люся.
   Вот так. Где пудреница? Ну и видок. Вся "морда лица" в соплях. Получила? Так тебе и надо. Как ты сказала тогда Мишке? Твое личное дело? Вот и это – твое личное дело.
   – Девушка, вы не торопитесь?
Это кто еще? Господи, новый ухажер! Сейчас ты у меня получишь!
   – Нет, не тороплюсь.
Людочку всю трясло.
   – Разрешите...
   – Разрешаю. Все разрешаю! Понял?
Парень оторопело моргал. Людочка уже не могла сдерживаться. Ее рука будто сама сильно ударила парня по лицу.
   – Вот тебе! Скотина! Все разрешаю! Еще? Вот тебе еще!
Сзади раздался густой бас:
   – Девушка, вам помочь?
Людочка тяжело перевела дыхание. Кажется, она закатила истерику на улице. Дожила, нечего сказать. Перед ней стоял незнакомый мужчина. Двое других держали незадачливого ухажера за руки.
   – Что он с вами сделал?
   – Ничего. Это я с ним сделала. И каждого...
   – Я понимаю вас. Вызвать милицию?
   – Не надо. Он свое получил.
   Потрясение от встречи с Сергеем, нервная разрядка после этого сделали, наконец-то, чего Людочка так ждала. К ней вдруг пришло спокойствие. Всю ночь она спала, как убитая.
Утром она поднялась рано. Собрала рюкзак для поездки на природу. Привязала к нему красивую импортную палатку – подарок Вали к несостоявшейся свадьбе. С рюкзаком пошла на    работу.
   В автобус погрузились быстро. Не прошло и десяти минут после окончания рабочего дня, как автобус покатил по улицам Заозерска. Было шумно и весело, как всегда в таких случаях. Ехала вся лаборатория. Кузьмин тоже поехал.
   Лагерь разбили на песчаной стрелке у слияния двух рек. Вокруг громоздились заросшие кустами скалы. Было очень красиво и романтично. Поставили палатки, командировали мужчин за хворостом. Людочка пригласила в свою палатку "на квартиру" Валентину Игнатьевну с двумя детьми – палатка была пятиместная, просторная.
   Вспыхнул костер. Сварилась картошка, закипел чай на смородинных листьях. Расселись вокруг расстеленных одеял, накрытых пленкой.
   – Коллектив надо спаивать! – Мартов с шуточками откупоривал бутылки.
   После ужина сгрудились возле костра, перепели все песни. По палаткам расходились, когда на востоке начало светлеть небо.
   Людочка не могла уснуть. Но это не было привычной уже бессонницей. Она просто выспалась в прошлую ночь, а долгая привычка обходиться урывками сна сейчас отгоняла даже дрему.
   Уютно похрапывала Валентина Игнатьевна. Бормотали во сне ее дети. А Людочка лежала и думала о вчерашней встрече. Ей было стыдно. Она на улице вешалась на шею мужчине, а мужчина вежливо, но брезгливо ее оттолкнул.
   Людочка выбралась из палатки. У догоравшего костра кто-то сидел, было уже довольно светло. От порыва утреннего ветерка костер вспыхнул, Людочка узнала Кузьмина. Подошла, села рядом. Они долго сидели молча.
   Кузьмин приехал с женой, миловидной моложавой женщиной с розовым лицом, кожа на котором казалась туго натянутой.
   Людочка смотрела на профиль Кузьмина, на морщины, мало заметные днем. Его поза выражала усталость и печаль. У Людочки защемило сердце. За что же Бог так ненавидел людей, что дал им эту муку: познать не только счастье, но и его бренность. Человек стремится к счастью, преодолевает тысячи преград, находит свое заветное счастье, протягивает к нему руки, сжимает его, и... в руках у него только пустота.
Ведь и Кузьмин когда-то считал свою невесту лучшей женщиной в мире. А теперь она спит в палатке одна, а может, не спит, а тоже думает о ком-то.
   – Люда...
   – Да, Борис Петрович?
   – Я люблю вас.
Да, конечно. Он безумно любил свою невесту, женился на ней. А сейчас он сидит у догоревшего костра и говорит о любви ей, Людочке.
   – Я люблю вас, Люда.
   – Я знаю это. Это очень сложно, Борис Петрович. Я должна подумать.
   Утром никто не хотел вставать. Перекидывались шутками, лежа в палатах. До обеда развлекались, кто как мог. Покидали мяч. Соревновались в скалолазании. Смельчаки прыгали в ледяную горную воду и выскакивали будто окаченные кипятком. Было весело. Людочка удивлялась себе. Угнетавшие ее чуть не полгода печаль и тоска исчезли без следа. И ей это нравилось. Что она, Богом проклятая, что ли?
   Обедали долго. Еды оставалось много, решили не отрываться от стола, пока не будет уничтожено все. Снова было вино. Вино привело Людочку в давно забытое состояние радостного ожидания. Ей было хорошо. Красивая, с блестящими огромными глазами, она вновь почувствовала свою неотразимую власть над мужчинами.
   Она озорно поглядывала на Кузьмина. Тот тоже развеселился, совсем забыл о жене. А та все мрачнела, все пристальнее разглядывала Людочку.
   "Эх, Наташка, ты права! Живет-то человек один раз!"
   Людочка поднялась.
   – Что-то прогуляться захотелось. Давно не гуляла.
   Вокруг понимающе засмеялись. Надо же человеку иногда несколько минут побыть одному.
Людочка шла между кустами. Она не оглядывалась. Она знала, что сейчас произойдет. Она старательно обходила торчащие из песка обломки скал. К ней вернулась былая ее уверенность в себе. Сергей оттолкнул ее руку, протянутую за подаянием. "И кто-то камень положил в его протянутую руку..." Уж такая она есть, что ей положили камень в протянутую руку.
  Людочка выбрала плоский камень, села на него. Хватит. Завтра же сразу после работы она пойдет в парикмахерскую и такую прическу соорудит, что все ахнут. Начинается мода на "вавилонские башни", а у нее грива за лето хорошо отросла.
   Сзади послышался шорох. Людочка почувствовала, как в сердце ее заструился живой поток молодой, горячей крови. Она медленно повернулась.
   Рядом стоял Кузьмин.

            2. Гусакович улыбается

   Зоя спала, положив голову на плечо мужа. Ее пушистые волосы приятно щекотали лицо, и Гусакович не поправлял их. Сна не было, как говорится, ни в одном глазу.
   Триумфальное шествие победитов задерживается. От заводов идут нарекания, заказчик шлет рекламации. Надоедает звонками Ефимов. Заместитель министра уже дважды выражал недовольство. В мягкой, необидной форме, но недовольство было.
    Володя Жиров внедрил бы победиты без всех этих осложнений. Уже сейчас можно было бы говорить о наградах, выдвигать работу на Ленинскую премию. Но – оставалась бы унизительность его, Гусаковича, неполноценного соавтора. Сейчас ситуация очень трудная, но определять отличившихся будет он. Енакиев должен научиться работать лучше Жирова, а подготовка такого работника поважнее, чем сиюминутный успех. И второй аспект этих трудностей: чем труднее идет внедрение, тем значимей результат. Внедрение без осложнений остается незамеченным.
   Историю пишут победители. Конечно, в истории Заозерского НИИ, тем более, в истории отрасли будет не один Гусакович. Время одиночек давно прошло. Да и было ли оно когда-нибудь? Просто история оставила потомкам имена тех, кто сумел выдвинуться над серой массой рядовых работников. И сейчас отдельные главы истории отрасли будет диктовать он, Гусакович. Если придется что-то уступить другим, то пусть это будут люди, равные ему или преданные ему.
   В этих главах не будет Жирова, не будет Соколова. Это – прошлое. Они – как лидеры первых, подготовленных связок альпинистов. Они сделали свое дело: проложили тропы между нижними лагерями, натренировали будущих восходителей. Но они уже устали, на вершину взойдут не они.
   Соколова даже жаль. Все, кажется, было дано человеку: знания, способности, настойчивость, даже удача. Но он не способен подняться до высоких ступеней руководства, не способен увидеть свою роль в решении общей задачи. Ему бы немного безапелляционности взять у своего друга Кузьмина.
    В годы их хороших отношений Соколов немало напортил Гусаковичу. Не по злобе, а просто по недальновидности. Гусакович тогда вел продуманную, далеко идущую политику со смежниками, рассчитанную на признание в будущем его приоритета. А Соколов, которого он частенько оставлял за себя, не раз одним словом, одним письмом сводил на нет длительные усилия. Гусакович в те времена не упрекал Соколова. Он понимал, что это делается не по злому умыслу. В конечном итоге Соколов только навредил себе. Даже свою серьезную победу в злополучном деле с реорганизацией он не сумел закрепить.
   У Гусаковича мелькнула вдруг мысль, что возможно, Соколов и не старался использовать эту свою победу, но он тут же погасил эту мысль. Хотел, обязательно хотел Соколов попользоваться плодами победы, все люди одинаковы. Хотел, но не сумел. Жизнь есть борьба, и каждый должен быть бойцом. И как бы ни чисты были помыслы человека, на первом плане – личные интересы.
   Пока Соколов пусть работает. Сейчас он не опасен. Он надежно погряз в теме "Лира". Отрасль еще не имела такой сложной проблемы. Если ему снова улыбнется удача, Гусакович на этот раз своевременно вмешается. Но, скорее всего, Соколов сломает здесь свою шею. Работы по "Лире" весьма опасны. Соколов забрался в такие дебри, откуда может не выбраться. Неизбежны ЧП. А сейчас, с введением спецпрокуратуры, такие ЧП караются весьма строго. Соколову предстоят совсем не радостные события в будущем.
   Кстати, о будущем. Эта претенциозная диссертация Петровой. Разработать пару-другую рецептур промВВ – не Бог весть какая сложность. Надо еще успешно внедрить их в промышленность. Пенки снимать все научились. А доводить труд до конца не всякому хочется. Внедрение победитов задерживается, и пока – никаких диссертаций. Пусть эта работа полежит у него в сейфе.
   Гусакович сделал еще одну попытку уснуть. Как там советовал Леви? Расслаблять поочередно части тела, начиная с ног, и кончая веками. Нет, ничего не получается.
   На той неделе опять лететь в Москву. У Крюкова состоится координационный совет по планам работ на остаток двадцатого века. Мероприятие весьма серьезное. Каждый НИИ будет стремиться захватить побольше из бюджета. У каждого свои козыри.
   Баранов будет делать ставку на свою Петрову. Почему-то люди считают, что победитель всегда будет победителем. А такое бывает редко, особенно в науке. Петрова уже сделала свой вклад в науку, надо сказать, вклад серьезный. Такое бывает раз в жизни. Или, как у Соколова, – два раза. Большего простому смертному не дано. А других серьезных специалистов у Баранова пока что-то не видно. Слишком долго он берег свое среднее звено от обновления.
  Еще менее опасен Вертишейко, постоянный конкурент Крюкова в борьбе за приоритет в отрасли. Пока все его потуги оканчивались бесславно. И это закономерно. Его специалисты погрязли в сутяжничестве с Крюковым, как известные геркулесовцы, разучились работать. И Крюков им помог, сделал ловкий дипломатический ход якобы навстречу Вертишейко: подбросил им весьма хлопотную и неблагодарную задачу сбора анализа результатов испытаний партий промВВ на заводах отрасли. И сейчас сотрудники Вертишейко заняты в основном тем, что ездят по заводам и собирают статистический материал, обрабатывают его, пишут пудовые отчеты. Исследования в этом подмосковном НИИ почти заглохли.
   Самый серьезный соперник – это Крюков. Старый сфинкс еще не раз удивит научный мир. Он умет подбирать и обновлять кадры, умеет требовать отдачи с ученых. Что ж, чем серьезнее соперник, тем приятнее победа. Придется добиваться четкого разделения работ, сфер влияния.
   А работы много. Бамовцы засыпали НИИ техническими заданиями – отмахиваться нельзя. После внедрения победитов будут крупные поощрения. Можно будет баллотироваться на члена-корреспондента. Крюков обещает помочь. Надо вклиниться в планы по обработке металлов взрывом. А если удастся захватить ТЗ по искусственным алмазам, будущее обеспечено. Взрывчатку для сверхглубоких скважин пусть делает Вертишейко, таких скважин раз-два и обчелся, а ТЗ трудное.
   Гусакович невольно усмехнулся, вспомнив поговорку Елецкого: знать бы, что в прикупе – можно век не работать. Он повернулся к Зое, привычно обнял теплое тело.
   И вдруг его настроение испортилось. Зоя заметно постарела. Ей уже сорок пять. Гусакович недовольно повернулся на другой бок.
   Перед его мысленным взором вдруг возникла красивая брюнетка из первого выпуска Заозерского института. Людочка Афанасьева – все ее так и зовут: Людочка Афанасьева. Говорят, она неглупа. Она должна оценить его широкий жест, когда он, сам не зная почему, оставил ее в списках участников совещания при министре. Когда в раздутых списках он увидел ее фамилию, он сразу представил ее свежее красивое личико, милый, вдумчивый взгляд, который запомнился ему со дня защиты дипломов. И его рука, никогда не знавшая колебаний, вдруг остановилась с занесенной над списком шариковой ручкой. И Людочка Афанасьева осталась в списках.
   Приятные думы о молоденькой, красивой сотруднице прогнали все остальные мысли, и вскоре Гусакович крепко уснул с улыбкой.

      3. "Он умер..."

   Совещание затянулось. Дела по "Лире" шли трудно. Ежедневно возникали осложнения, приходилось то и дело составлять срочные графики дополнительных работ, подключать все новых соискателей.
   Соколов распустил совещание, постоял у открытого окна, вдыхая свежий воздух. "Лира" требовала совместить несовместимое. Предстояло разработать мощное промВВ, превосходящее все известные, но это ВВ должно обладать абсолютной безопасностью при применении в шахтах, то есть быть полностью антигризутным. Весь опыт подрывников говорил, что мощные ВВ нельзя применять в шахтах, а антигризутные ВВ были маломощны.
   В прошлом году ни один НИИ не выполнил "Лиру". В январе министр созвал внеплановую коллегию. На коллегии были от Заозерского НИИ директор и Соколов. Такого накала страстей Соколов никогда еще не видел. Все, что они когда-то выслушали от министра на коллегии по теме "Север", то, что вошло в историю отрасли как одна из самых мрачных ее страниц, – все померкло перед январской коллегией.
   Если коллегию по "Северу" вспоминали с усмешкой, мол, была гроза да прошла, то коллегию по "Лире" никто не хотел вспоминать, как в доме повешенного стараются не говорить о веревке. Это было просто невыносимо: вспоминать то, что произошло на коллегии.
Ни один директор не упрекал своих подчиненных. Директора понимали, что дело не в лености или неспособности. На пути к выполнению ТЗ встали законы природы.
   После возвращения с коллегии Иван Терентьевич в виде исключения наделил Соколова правами, далеко выходящими за рамки прав начальника отдела. Фактически он сделал его своим заместителем по важнейшей научной проблеме. Дела понемногу стали улучшаться. Ситуация осложнялась тем, что новые мощные промВВ были весьма чувствительны.
   – Они взрываются от взгляда, – невесело шутили инженеры.
   Чувствительность новых веществ раздражала Соколова, как личный враг. Он интуитивно чувствовал, что все они идут по ложному пути, пытаясь взять проблему в лоб. Он не мог забыть, как Лариса Петрова распрямила классическую кривую Казакова. Однако интуиция – интуицией, а реального пути пока не было видно.
   Группа Нади Петровой работала в две смены. Надя засиживалась на работе чуть не до полуночи каждый день. Она похудела, глаза ее ввалились. Мухин завяз в трудностях изготовления таких "милых" веществ. Соколов подключил в помощь им лабораторию Шапошникова, на свой риск и страх сократил работы по другим направлениям отдела.
Он верил в успех. Природа не терпит пустоты. Слишком велик был разрыв между химической и атомной энергией. Должен был существовать какой-то промежуточный этап. Но эти мысли пока оставались мечтами.
   А пока дела по "Лире" шли с большой натугой. Много неурядиц вносил Гусакович. Видимо, беспокоясь о своем престиже, он не признавал тех прав, которыми директор наделил Соколова. Он сам проводил еженедельные совещания, решения которых часто шли вразрез с решениями Соколова. Гусакович отдавал предпочтение работе с новыми мощными, экзотическими веществами, он не верил в создание малочувствительных мощных промВВ. Однажды дело дошло чуть ли не до обвинения Соколова в трусости.
   Несмотря на предупреждение Жирова, Соколов однажды не вытерпел, пошел на прием к директору, выложил свои беды, пожаловался на вмешательство Гусаковича. Беседа проходила в недоступной для сотрудников комнате отдыха позади кабинета директора. Неторопливо отхлебывая чай, Иван Терентьевич задумчиво говорил:
   – В любом случае ответственность за взаимоотношения лежит на младшем по рангу. Вам надо... это... нормализовать отношения с Георгием Васильевичем, – директор помолчал, внимательно посмотрел на Соколова, будто проверяя эффект от своих слов. – Я вот уже тридцать лет директор. И я знаю: если отношения долгое время ненормальны, кому-то надо уходить. Они не налаживаются, они только ухудшаются еще больше. Но вас отпустить я не могу, – Иван Терентьевич хитро улыбнулся. – В общем, нормализуйте отношения.
   Соколов слушал, пил чай и не мог оторвать взгляд от рук директора. Ему не давало покоя недавнее открытие: у директора были непропорционально короткие руки.
   Он вышел из кабинета и усмехнулся, вспоминая слова Жирова: погладил меня Иван Терентьевич по головке. У директора коротки руки... Никто в НИИ не поверит, если сказать это, авторитет директора непререкаем. Он волевой, умный, опытный. Он создал НИИ: эти корпуса, этот микрорайон, этот коллектив. Он отличный директор. Но он так и не стал ученым, несмотря на многие уже титулы и лавры. Он перекладывает всю "науку" на Гусаковича.
   У директора короткие руки. Он решает принципиальные вопросы, вроде той давней истории с пластонитами или теперь – с победитами, но "кухня" научной работы для него – книга за семью печатями, и он вынужден доверяться Гусаковичу. Он занимается строительством, озеленением, жильем, прочей "социалкой", а наука отдана на откуп Гусаковичу. У директора короткие руки.
   Нормализации отношений с Гусаковичем не получалось. Тот уходил от прямого обсуждения острых вопросов, а идти на обострение, как Жиров, Соколов не хотел. Он считал, что начальство надо принимать таким, какое оно есть, или уходить. Уходить, как собирался уходить Володя Жиров.
   Недавно Жиров снова схлестнулся с Гусаковичем. Еще с год назад Анискин попросил Соколова модернизировать одну из марок пластонитов по просьбе самотлоровцев. Соколов охотно выполнил его просьбу. Жиров организовал изготовление опытной и установочной партий новой модификации победитов на валовом заводе. Когда документация на эту модификацию попала в руки Гусаковича, тот был взбешен. Он вызвал всех троих начальников отделов.
     – Мы обязаны разрабатывать новые высокоэффективные виды промВВ, – едва не переходя на крик, резко говорил он. – Но мы при этом обязаны беречь государственные средства. Кто вам дал право транжирить бюджетные деньги на удовлетворение собственного любопытства?!
   Соколову было неприятно слушать это. Он уже открыл рот, чтобы ответить резкостью, но его опередил Жиров.
   – Знаешь, Георгий Васильевич, – сказал он сквозь зубы, – говорить с тобой – все равно, что в дерьме вымазаться...
   В кабинете будто остановилось время. Гусакович стал мертвенно-бледным. Соколов со смешанным чувством любопытства, гадливости и восхищения рассматривал замерших, будто при замедленной съемке, Жирова, Анискина и Гусаковича.
   Потом Гусакович пошевелил белыми губами:
– Ты пожалеешь об этом, Володя.
   И вот Жиров собирается уходить. Еще одним другом меньше. Хотя Володя Жиров – давно уже не тот старый, верный друг.
   Раздумья Соколова прервал резкий удар. По мгновенной вибрации воздуха Соколов понял: в здании произошел взрыв. Он выскочил в коридор. Дальний конец коридора был затянут сизым дымом. В том конце располагалась лаборатория Шапошникова. Соколов бросился туда.
   Дверь в кабинет Шапошникова сорвана с петель, в окнах дребезжали под осенним ветром осколки стекол. Обгоревшая краска лохмотьями висела на стенах. За окном мелькнула красная пожарная машина. Соскочившие с нее пожарные начали торопливо разматывать рукава.
   Соколов рванул дверь в комнату Горского. Никого. Слышались голоса из комнаты Невской. Он вбежал туда и замер.
   Посреди комнаты, тесно заставленной приборами, стоял какой-то негр в очках и трусах. На его голове жестко курчавились коротенькие волосы. Вокруг него хлопотали сотрудницы в белых халатах.
   К Соколову подошла бледная Невская.
   – Кто это? – кивнул Соколов на негра.
   – Горский.
   Медсестра подоспевшей "скорой помощи" завернула обугленное тело Горского в простыни. Его осторожно повели к выходу. Соколов повернулся к Невской.
   – Пошлите кого-нибудь с ним в больницу. Пусть узнает, как состояние, где положат, какие лекарства...
   У Шапошникова безумные глаза. Он заикается.
   – Я писал отчет за квартал. Юра пришел за спиртом. Я дал ключи, сам пишу. Он открыл сейф. А потом – вот... – Шапошников показал на свой разгромленный кабинет.
   Комната была разрушена. Одна стена отошла от потолка, угрожающе поскрипывала. Стол был опрокинут. Пол завален бумагами. И все это обильно залито водой – пожарные успели-таки поработать, хотя пожара не было. Сейф раздулся, внутри лежали стекла и клочья обгоревших бумаг.
   Как ни был ошеломлен Соколов, он понял, что горел не спирт. Спирт не мог так раздуть сейф, сдвинуть стену, обуглить тело Горского. Значит, в сейфе было что-то похуже спирта.
   – Что еще было в сейфе? – спокойно спросил он Шапошникова.
   – Ни.. Ничего, – ответил Шапошников. В его глазах был только смертельный страх.
В комнату решительно вошла Скорик, за ней – главный инженер.
   – Завтра приезжает Ефремов, начнет работать комиссия, – сказал главный инженер. – А пока надо узнать, что с Горским.
   Соколов вошел к Невской. Та сидела за столом, приложив кончики пальцев к вискам. Плечи ее подрагивали.
   – Кого посылали в больницу?
    – Веронику.
   – Она вернулась?
   – Да. Позвать?
В комнату вошла Вероника Степанова.
    – Его положили в хирургическое, седьмая палата. Он в шоке. В сознании. Ему ввели морфий. Ожоги на девяноста процентах тела. Ожоги третьей и четвертой степени.
   Вероника замолчала. Ее круглые черные глаза бесстрастно смотрели на Соколова.
   – Какие лекарства нужны?
   – Просили достать маннит. Могут отказать почки.
   – Спасибо, – Соколов хотел как-то помягче поблагодарить Веронику: девчонка не растерялась, все запомнила. Но было не до сантиментов. Он попросил Невскую:
   – Маннит есть у Аксенова. Возьмите полную банку. А вы, Вероника, отвезете, ладно?
   – Хорошо, – Вероника, не мигая, смотрела на Соколова.
    Соколов вернулся в разгромленный кабинет, рассказал главному инженеру, что узнал от Вероники.
   – Ну что же, – сказал тот. – Пойдемте ко мне, надо посоветоваться, пока все свои. – Он повернулся к Шапошникову: – Кабинет опечатать. И сразу приходи ко мне.
   Разговор у главного был долгий и тяжелый. Соколов в нем участвовал урывками, он почти не отрывался от телефона. Он позвонил главному врачу, договорился о встрече на завтра, о свидании с Горским, если состояние его здоровья позволит.
   Поздно вечером он вернулся в свой кабинет. Там сидели Довженко и Мухин, Надя Петрова и Невская. Соколов, не стесняясь своих, тяжело опустился на стул, закрыл лицо руками. Потом резко поднял голову. Тяжелым мыслям еще будет время.
   На глазах Невской – слезы.
   – Виктор Федорович, – сказал Соколов Мухину, – я на неделю отключаюсь, ты поруководи в отделе.
   Мухин понимающе кивнул головой. Гена Довженко негромко спросил:
   – Жить будет?
Соколов пожал плечами. Ответил Мухин:
   – Девяносто процентов ожогов, да еще тяжелых, это, считай, без надежды.
   – Жене сказали? – спросил Соколов.
   – Да, – ответила Невская. – Ее допустили в больницу, она там.
Жена Горского работала в отделе Огурцова. У них было двое детей, мальчик и девочка.
   Эту ночь Соколов не спал. Он сидел на кухне, курил, думал. Вера и дети уже знали об аварии. За ночь несколько раз на кухню приходила Вера, осторожно дотрагивалась до его плеча:
   – Пойдем спать, – в ее голосе было давно забытое тепло.
   – Не хочу, – голос у Соколова глухой, чужой.
   Юрий Горский. Обыкновенный скромный инженер. Незаметный работник отдела. Внешне – по поведению, по разговорам – звезд с неба не хватает. А его методика испытания микрообразцов внедряется во все НИИ отрасли. Диссертация его была близка к завершению.
Кандидат в мастера спорта. Постоянный призер городских соревнований по боксу. Мог бы стать мастером, если бы ездил хотя бы на областные. Но Юрий стеснялся отпрашиваться.
Отец двоих детей. На все вечера приходил только с женой. Когда ее приглашали на танец другие, Юрий спокойно сидел в углу, с другими женщинами он не танцевал.
Коммунист, пропагандист отдела. За четыре года по линии политучебы отдел получал только благодарности.
   Сейчас он лежит в шоке, боли не чувствует, только оцепенение, скованность – грань жизни. А ожоги почти всей поверхности тела, да еще такие тяжелые: ожоги четвертой степени – обугливание до костей. Это – верная мучительная смерть. Через три-четыре дня шок пройдет, начнется нечеловеческая, немыслимая боль. Будут разлагаться почки, печень, легкие, мозг. Юрий – спортсмен, сердце выдержит долго, агония полуразложившегося тела затянется. Несколько суток страшных мук.
   Главврач, конечно, об этом не скажет. Врачи – гуманисты по профессии. Потребуются редкостные и, в общем-то, бесполезные лекарства. Их нет в Заозерске, надо послать кого-то в крупные города. Нужна кровь, кожа. Ну, это вообще не проблема, все, кто связан с пожароопасными работами, привыкли сдавать свою кровь товарищам. Завтра на станции переливания крови будет очередь доноров.
   Если завтра состоится свидание, надо будет взять у Юрия объяснительную. Таков порядок. Если пострадавший в состоянии хотя бы говорить, у него необходимо взять объяснительную записку. Брать объяснительную у человека, превратившегося в чуть живую головешку. Горский писать не сможет, надо будет заготовить "рыбу", завтра он эту заготовку в присутствии двух свидетелей прочтет Юрию. Если Горский согласится с ней, свидетели за него распишутся.
   Что же произошло в кабинете Шапошникова? Соколов ставил себя на место Горского. Вот он входит в кабинет начальника лаборатории. Начальник занят важным делом: пишет квартальный отчет. Это серьезное дело. Небрежно напишешь – лаборатория останется без премии за квартал. Шапошников дает Горскому ключи от сейфа, продолжает писать. Горский идет к сейфу. Открывает дверцу. Судя по осколкам стекла, банка со спиртом стояла на нижней полке. Горский берет банку.
   Нет, это не причина. Даже если бы Горский уронил банку, то ничего бы не случилось, кроме ругани Шапошникова.
   Статическое электричество? Проклятое статическое электричество! Горский одевался, как всякий советский человек, в синтетику. Все на каждом из нас – синтетическое, разве только трусы "семейные" из сатина. Синтетика легко образует заряд. Сколько раз сам Соколов тихо "выражался", когда его щелкал заряд статэлектричества.
   Допустим, банка была открыта. Этого, конечно, не могло быть, не такой уж растяпа Шапошников, чтобы оставить "жидкий эквивалент золота" в открытой банке. Но допустим, что банка была открыта. В сейфе могли скопиться пары спирта. В принципе, они могли вспыхнуть от разряда статэлектричества. Но ведь Юрий открывал сейф, соприкасался с массивным металлом, заряд с него ушел! Или он долго возился с банкой и снова зарядился? Но даже если совместились два таких маловероятных события – открытая банка со спиртом и новый заряд статэлектричества – пары спирта не могли деформировать сейф, не моги обуглить тело Горского, не могли привести к таким последствиям. Не та мощность, не та температура взрыва у паров спирта.
   Что же было еще в сейфе? Спирт не положено хранить в сейфе, но там наверняка было что-то похуже. Юрий открыл сейф, увидел это "что-то", взял в руки. Для некоторых веществ этого достаточно, без всякого статэлектричества. Но Юрий не мог взять то, что им не положено. Значит, в сейфе было "что-то", к чему Юрий имел какое-то отношение? Какие-то образцы, которые он испытывал? Тогда он мог взять их в руки. Да, это вариант.
   Еще вариант. Юрий открыл сейф, хотел взять спирт, а с верхней полки упало "что-то". Этого более, чем достаточно. Но тогда бы сейф не раздуло – взрыв произошел бы снаружи. И у Юрия пострадали бы в основном ноги. А к "скорой помощи" он шел сам. Полуослепший, обугленный, в кровавых лоскутах отвалившейся кожи – шел сам!
   Значит, вспышка произошла в самом сейфе. это могло произойти только в том случае, если там лежало "что-то", к чему Юрий имел прямое отношение – какие-то образцы, которые он недавно испытывал. Он имел право взять их в руки.
   Еще вариант. Сейф открыл Шапошников. Махнул рукой Горскому – наливай сам, мне некогда, только распишись в журнале. Тогда Юрий мог бы полезть в сейф с полным зарядом статэлектричества. Пары спирта вспыхнули. Нет, это ерунда, спирт не мог натворить такого.
   Значит, в сейфе было что-то, к чему Юрий имел отношение, что он мог взять в руки.
Так и надо будет написать в заготовке объяснительной. Горский завтра подтвердит или опровергнет эти домыслы. Если будет в сознании. Если сможет говорить, а не будет смотреть на них обезумевшими от дикой боли глазами. Если к нему завтра их пустят.
   Да и не в объяснительной дело. В конце концов, бывают случаи, когда в акте указывают: пострадавший не смог дать объяснения.
   Просто необходимо увидеть Горского. Необходимо поддержать его. Ведь он сильный спортсмен. Любая поддержка может оказаться решающей.
   Нет, чудес не бывает. С такими ожогами Юрию не жить. Значит, еще один труп на совести. Еще одна вдова. Еще двое сирот. А Юрию было всего-то тридцать лет – живи да радуйся. Почему "было", он же еще жив!
   Нет, не надо обманывать себя – Юрий не выживет.
Значит, несчастный случай со смертельным исходом. Со стороны это выглядит неважно. В отделе Соколова спирт хранят в сейфах начальники лабораторий. В кабинетах спирт хранить не положено, к тому же спирт – ЛВЖ. Налицо нарушение номер один.
   В сейфе Шапошникова было еще "что-то". Значит, в этом отделе хранят не только ЛВЖ, но и пожаро-взрывоопасные вещества в помещениях, не предназначенных для этого. Нарушение номер два.
   В этом же отделе совместно хранят ЛВЖ и пожаро-взрывоопасные вещества. Нарушение номер три и так далее.
   Нарушений достаточно. Юрий брал спирт, то есть работал с ЛВЖ. Юрй брал "что-то", то есть работал с пожаро- и взрывоопасными веществами. Значит, в отделе Соколова сотрудников допускают к работе с ЛВЖ и с пожаро-взрывоопасными веществами в синтетической одежде. Нарушение номер четыре, а заодно и номер пять.
   Сотрудники в отделе берут спирт и опасные вещества без лица, ответственного за их хранение. Нарушение номер шесть.
   Много еще можно набрать нарушений. Но и этих хватит. Сам ведь постоянно говорил сотрудникам, что любое ЧП – результат длинной цепочки мелких нарушений. А в должностной инструкции говорится, что начальник подразделения обязан обеспечить выполнение подчиненными правил безопасного проведения работ. А Шапошников и Горский нарушили. И Соколов не обеспечил.
   Этого вполне достаточно, чтобы их с Шапошниковым отдать под суд. Допустим, начальнику отдела найдут смягчающие обстоятельства: не мог же он не доверять начальнику лаборатории. Но Шапошникову грозит срок, это уж точно. А у него двое детей, у Шапошникова.
   Вот так жизнь корректирует планы людей. Человек стремится к цели. И в этом стремлении допускает маленький, совсем несущественный огрех. Какую-то мелочь, на которую и внимания не стоит тратить. А эти мелочи понемногу накапливаются, порождают все более серьезные последствия. Но человек еще не видит этого. Ему остается только протянуть руку – цель совсем рядом. И тут накопившиеся следствия несущественных причин грубо обрывают его мечты. И хорошо, если только мечты.
   В чем виноват Горский? Был неосторожен, взял в руки то, что брал раньше. За эту неосторожность ему предстоит умереть в муках, которые нормальный человеческий мозг не может представить.
   А Шапошников? Он стремился выполнить тему "Лира". Над "Лирой" безуспешно бились уже два года десятки лабораторий в отрасли. Тысячи опытов провела его лаборатория. Он докладывал результаты начальнику отдела – научному руководителю. Соколов объявлял приговор: это больше не испытывать, это прикрыть. Наверное, Шапошников в душе не всегда соглашался с ним, с чем-то продолжал работать. Наверняка он работал с новыми веществами, не поставив его в известность.
   А начальник отдела не сумел внушить ему простую мысль, что никакое научное достижение не стоит одной-единственной человеческой жизни. Цена человеческой жизни... Извечный вопрос. Официальная наша доктрина: величайшая ценность нашего общества – человек. Но точно так же официально воспеваются противоположные примеры. Чкалов разбился, пытаясь спасти самолет, в конструкции которого были принципиальные ошибки. Матросов лег на амбразуру, чтобы открыть своей роте лобовой путь к деревне Чернушки, хотя наверняка можно было эту деревню обойти. Тракторист-комсомолец погиб, спасая из огня колхозный трактор, десятки которых годами пылятся у МТС без запасных частей.
   Вот и Горский погиб только потому, что НИИ экономил средства на технике безопасности. Для его семьи, его близких это – трагедия. Для сотрудников – тяжелая душевная травма. У начальника отдела и начальника лаборатории появятся несколько седых волосков. А в целом мучительная смерть способного молодого инженера пройдет незамеченной для огромной страны, успешно строящей развитой социализм. Подумаешь, не стало одного из двухсот тридцати миллионов. Так какова же она, цена человеческой жизни?
   Шапошникову грозит тюрьма. Но больше всех виноват он, Соколов. Зная честолюбие Шапошникова, его небольшой опыт руководства, он не проверил выполнение своих же требований о прекращении работ с чрезмерно опасными веществами. Он не решил вопрос о хранении спирта. Черт с ним, спиртом, пусть бы его пили дежурные сантехники по ночам, зато он хранился бы там, где положено. Он не решил вопрос со спецодеждой. Надо было брать за горло главного инженера, убедить директора, профком, главк, можно было решить этот вопрос через партком. Он не решил.
И Горский в синтетике полез в сейф за спиртом, увидел там знакомые ему образцы, взял их в руки...
   Если случится чудо и Горский останется жив, он будет инвалидом. А, скорее всего он умрет лютой смертью. Шапошников пойдет под суд. Срок ему дадут, конечно, условно – ведь не приказывал же он Горскому брать в руки эти злополучные образцы. Через год-два судимость снимут. Но травма в душе Шапошникова останется навсегда, он никогда уже не сможет быть руководителем, да и просто нормальным человеком.
    Начальник отдела получит строгача с занесением, выговор по главку, его могут снять с должности, выведут из состава парткома.
   И это – все?
    А нечеловеческие мучения Горского? Его смерть? Страдания его жены, его детей, его родителей? Чем и кто оплатит все это?
    Уже светло. Пора идти на работу.
   Комиссия работала неделю. В меньший срок не уложились, а больше не позволяли законы. Причина взрыва стала ясна довольно быстро, несмотря на отнекивания Шапошникова. Члены комиссии были опытными людьми, они пришли к тем же выводам, что и Соколов. При осмотре обнаружили побежалость на верхней полке и налет на стенках сейфа. Анализ налета был убийствен: да, Шапошников хранил в сейфе вместе со спиртом опасные вещества. Он совершил все шесть нарушений.
   Все члены комиссии, кроме Соколова, признали Шапошникова прямым виновником несчастного случая.
   – Но ведь он не заставлял Горского брать в руки эти образцы, – упорствовал Соколов.
   Участвовавший в работе комиссии прокурор, хорошо знакомый Соколову по прежним разбирательствам, положил руку ему на плечо:
   – Ты напрасно упрямишься, Виктор Иванович. На вашем предприятии убит человек, и я все равно добьюсь суда над Шапошниковым.
   На второй день после аварии Соколов и Скорик навестили Горского. Это было единственное свидание с ним. Больше к нему никого не пускали, кроме жены.
   Они с трудом уговорили главврача разрешить свидание. Главным аргументом оказался маннит, килограмм которого Соколов принес с собой – этого больнице хватило бы на    несколько лет.
   Горский лежал на высоком передвижном столе, весь укутанный бинтами и простынями, под которые уходили резиновые трубки от капельниц. Соколов негромко спросил у врача:
   – Говорить-то ему можно?
Врач не успел ответить. Из-под бинтов послышался глухой голос Горского:
  – Виктор Иванович, это вы?
   – Здравствуйте, Юра, – с трудом проглотив комок в горле, ответил Соколов. – Это мы с Зоей Федоровной. Вот пришли. Навестить вас.
   Говорить было очень трудно, но он говорил без перерыва. Он пожаловался, что врачи не пускают к Горскому, что им еле разрешили это свидание, что врачи удивлены железным организмом Горского и твердо надеются на благоприятный исход. Он говорил, что все необходимые лекарства есть, замдиректора по общим вопросам поехал в Новосибирск за специалистом из ожогового центра, на станции переливания уже прекратили прием крови от добровольцев – ее столько, что негде хранить, что коллектив передает ему наилучшие пожелания, что каждый готов сделать все для его скорейшего выздоровления.
   Все это было правдой, все – за исключением одного: никто не надеялся на благоприятный исход.
   Горский отвечал односложно, ему было заметно трудно говорить. Голос у него был возбужденный – сказывалось действие наркотика. Было заметно, что визит Соколова ему приятен.
   А Соколов держал в руках заготовку объяснительной записки и чувствовал себя гробовщиком, явившимся снимать мерку с умирающего.
   Горских охотно рассказал о случившемся. Да, сейф открыл он сам, сам налил спирт, поставил колбу на место. Тут он увидел на верхней полке образцы, которые недавно испытывал, образцы дали неплохие результаты. Он протянул к ним руку. Ослепительная вспышка... Видно, пока он возился со спиртом, снова набрал статэлектричества.
   Когда врач стал выпроваживать гостей, Горский разволновался.
– Виктор Иванович, надо ионизаторы ставить. В каждой комнате – ионизаторы. Тогда не будет зарядов. Можно в синтетике работать. Ведь нет простой одежды в магазинах, где ее люди возьмут? Надо ионизаторы.
   Соколов уже подходил к проходной, а в ушах звучал умоляющий голос Горского: "Надо ставить ионизаторы". Замотанный в бинты, окруженный капельницами умирающий Горский говорил не о себе, он просил обезопасить сотрудников...
   На третий день не явился на работу Шапошников. Его жена позвонила Соколову: Станислава ночью увезла "скорая" с предварительным диагнозом "сотрясение мозга при взрыве в кабинете".
   Соколов только горько усмехнулся: молодец, Станислав. Он знает неписаное правило, что пострадавших не наказывают. Значит, теперь за все отвечать Соколову. Что ж, это только справедливо.
   Скорик была разъярена:
   – Симулянт чертов! Трус! Решил увильнуть? Не выйдет. Сейчас же иду в больницу, пусть проверят как следует!
   – Симулянт не симулянт, а теперь надо составлять акт на групповой несчастный случай, – хмуро сказал Ефремов и с сожалением посмотрел на Соколова.
   На следующее утро Шапошников появился в НИИ. Диагноз не подтвердился.
   В комиссии главным вопросом были рекомендации на будущее. Соколов больше не хотел подвергать сотрудников опасности. За эти дни у него что-то изменилось в самых глубоких мыслях. Он не понимал, как мог раньше спокойно воспринимать аварии со смертельным исходом, как мог гордиться опасностью своей работы. Сейчас он думал совсем по-другому.
ди работали в НИИ за колючей проволокой, были лишены многих элементарных прав, не могли ездить за границу, не могли рассказывать близким о своей работе, фактически они мало чем отличались от заключенных, находились основное время под охраной. А зарплата у них была такой же, как у тех, кто разрабатывал новые сорта конфет, кто мог ездить за рубеж, кто мог посоветоваться о своих производственных трудностях с любым специалистом, кто мог пользоваться технической литературой в любой библиотеке страны, кто мог публиковать в любом издательстве любые результаты своей работы.
   Надо в принципе менять отношение к работе, – уверял он комиссию. Надо строить хранилища, тогда начальники лабораторий не будут прятать в сейфы черт те что. Надо сделать раздевалки в инженерных корпусах, приобрести за счет НИИ нормальную спецодежду – тогда люди не будут работать в синтетике, можно будет не опасаться статэлектричества при работе с веществами, которые взрываются от взгляда. Надо расширить экспериментальную базу, испытательные стенды – тогда в лабораторных комнатах не будет скапливаться опасное количество экзотических веществ.
   С ним соглашались. Да, это было бы здорово. Но... Для раздевалок в инженерных корпусах нет места, штатное расписание не предусматривает гардеробщиц. По нормам инженерам полагались халаты, тапочки и косынки. Белье и костюмы по нормам не положены – это вопрос не по нашей зарплате. На строительство новых экспериментальных участков и стендов нет ни средств, ни фондов.
   Споры эти тянулись долго. Соколов не хотел сдаваться. Однажды их спор с главным инженером перешел на взаимные оскорбления, спорщиков едва успокоили.
   Прокурор, выслушав горячие дебаты, в пылу которых оба наговорили кое-что лишнее, сказал:
   – Мне все ясно. Придется возбуждать уголовное дело на директора и главного инженера за    грубейшие нарушения законодательства об охране труда.
   После этого Соколов больше не спорил, отмалчивался, в голове крутились угрюмые мысли.
Кроме работы в комиссии, ему в эти дни приходилось много заниматься помощью Горскому. Он обрывал телефоны, узнавал, в каком городе можно достать дефицитное лекарство, посылал туда сотрудников. Возникли трудности с ожоговым центром, он сумел добиться командировки специалиста оттуда в НИИ. Ему удалось уговорить главбуха оплатить проезд матери Горского из другого города за счет предприятия.
    Для Горского в больнице требовалось круглосуточное дежурство, а санитарок не хватало. Соколов договорился с главврачом, чтобы тот выделил свой персонал, а на менее ответственные посты Соколов направил лаборанток из отдела.
    К Горскому уже не пускали даже жену, но он еще жил. О его состоянии врачи говорили неопределенно. Специалист из ожогового центра, на которого все так надеялись, отделался общими фразами и уехал.
   Скорик была встревожена.
   – Это плохо, что он уехал, – сказала она Соколову. – Он большой специалист. Говорят, когда есть надежда, он забирает пострадавшего к себе. А Горского он не стал забирать. Значит, случай безнадежный.
  На шестой день после аварии поздним вечером в кабинете Соколова, где комиссия подписывала акт, раздался телефонный звонок.
       – Виктор Иванович, это вы? – сквозь помехи Соколов с трудом узнал голос Невской.
        В трубке послышались всхлипывания. У Соколова забегали мурашки по телу. Невская, всегда сдержанная, немного чопорная Невская, рыдала у телефона.
       – Что случилось?! – закричал он, пробиваясь сквозь помехи.
   – Я из больницы... Мы все тут... Он умер...

            4. Сергей Сидоров

   Два месяца прошли в каком-то безумии. Людочка забыла обо всем. Она полностью взяла все свои отгулы. Когда отгулы кончились, стала работать по звонку. Со звонком уходила с работы – она спешила на свидание с Кузьминым.
   Людочка удивлялась себе. Раньше она тщательно следила, чтобы не произошла утечка информации. Сейчас ее совершенно не тревожили ни насмешливые взгляды сотрудников, ни осуждающий взгляд Мартова, ни тяжелое молчание Валентины Игнатьевны. Она была счастлива.
Кузьмин потерял голову. Сотрудники сутками сидели на заводе, дела по новой линии шли все хуже, а он бросал все и уезжал с Людочкой подальше от города. Они останавливались где-нибудь у реки, благо зима в этом году надолго задержалась.
   По лаборатории ходили нехорошие слухи. Валентина Игнатьевна долго ждала, что Кузьмин возьмет себя в руки. Но потом ей из парткома передали письмо от жены Кузьмина. Тянуть больше было нельзя. Но выносить сор из избы, выносить скандал из лаборатории ей не хотелось. И однажды она перед окончанием рабочего дня вошла в кабинет Кузьмина.
   – Борис Петрович, нам надо поговорить.
Кузьмин досадливо посмотрел на часы.
      Валентина Игнатьевна усмехнулась. Она знала, куда спешит Кузьмин.
   – Вот как раз поэтому нам и надо сейчас поговорить.
   – Меня ждут на заводе.
   – Я думаю, вас уже никто не ждет на заводе. Вас ждет Афанасьева.
Сказав это, Валентина Игнатьевна сразу успокоилась. Главное сказано, дальше разговор пойдет легче. Кузьмин изобразил негодование.
   – Валентина Игнатьевна! Вы говорите чушь!
Она горько усмехнулась. Хорошо, она не будет говорить чушь, она перейдет к делу.
  – Вам надо уходить из лаборатории, Борис Петрович.
   – Что?! – Кузьмин нехорошо сощурил глаза. Того и гляди, бросится.
   – Вы сколько времени провели на заводе за последние два месяца?
   – Что за допрос? – У Кузьмина побагровело лицо. – Если я сейчас меньше двенадцати часов в сутки торчу на заводе, это не значит...
   – Значит, Борис Петрович. Очень значит. Все возмущены в лаборатории. Вы бросили линию на произвол судьбы. Ее доводку ведет лаборатория без вас, под руководством Мартова. Мартова, а не начальника лаборатории.
У Кузьмина побелел нос.
   – Идите к черту! Что за сплетни!
   – Это вы уж туда идите. Это не сплетни. Вы потеряли право руководить нашим коллективом. Оставьте в покое Афанасьеву, она только начинает жить.
   – Бабьи сплетни!
   – Глупости! Она работает под моим непосредственным руководством.
      – Не надо. Вам верили. А вы завели лабораторию в тупик. В трудный момент вы предали нас и занялись аморальщиной.
   – Кто вам позволил...
   - Совесть коммуниста. У вас два выхода. Или вы уходите из лаборатории и остаетесь формально чистым, или...
  – Ну-ну, это интересно. Или?..
   - У меня заявление вашей жены в наш партком. Вы понимиаете, что это значит.
   – Это что, шантаж? – Кузьмин стоял с малиновым лицом, на котором резко выделялся белый нос.
   – Понимайте как хотите. И делайте выбор. Или – или.
   Валентина Игнатьевна вышла из кабинета. Слабоват оказался Кузьмин. Да, в такой ситуации    мужиков начинают отказываться. Если бы была настоящая любовь – не отказывались бы.
Ей еще предстояло самое главное. Надо поговорить с родителями Людочки. Надо посмотреть, что за люди. Наверное, нормальные, обыкновенные советские люди. Надо будет поторопить их с замужеством дочери. Они поймут. А то девчонка испортит себе жизнь, а каково родителям будет?
   Она вышла из трамвая, посмотрела на номер дома, вошла в заснеженный двор. Дворик был аккуратным, чистая дорожка вела к крыльцу. Валентина Игнатьевна поднялась на крыльцо, потрогала дверь. Дверь была не заперта. Валентина Игнатьевна вздохнула, шагнула через порог.
   – Можно?
На нее приветливо смотрела женщина чуть постарше ее. Она чем-то неуловимо напоминала Людочку. Мать.
   – Входите, – мать вытерла руки о передник.
Смотрела она на гостью без всякой настороженности. Наверное, в этом доме часто бывают гости, и им всегда рады.
   – Вы – мать Людочки?
Валентина Игнатьевна вложила в голос всю приветливость, но мать все-таки насторожилась.
   – Да, – сердце у матери упало. – Неужели...
   – Да вы не волнуйтесь, – Валентина Игнатьевна беззаботно рассмеялась. – Ничего не случилось. Просто я – профорг лаборатории, пришла вот посмотреть, как живут наши молодые специалисты, причем – лучшие.
   – Господи, а я уж подумала... Ведь страшно у вас там.
   – Не верьте сплетням. Я пятнадцать лет работаю – жива, здорова.
   – Ох, да чего это я... Вы проходите, садитесь.
   – Спасибо. Меня зовут Валентина Игнатьевна.
   – Приятно познакомиться. А меня – Екатерина Григорьевна. Да вы раздевайтесь. Давайте я повешу пальто. Вот тут у нас вешалка. Чаю сейчас подам. Я сейчас, чай еще горячий.
Валентина Игнатьевна огляделась. Она ожидала увидеть другое.
   – А дом у вас хороший.
   – Не жалуемся. Отцу вот квартиру обещают, как ветерану, а я уж и не знаю, надо ли... тут столько лет жили, садик, огородик свой.
   Пили чай, присматривались друг к другу. Понравились. Валентина Игнатьевна поняла, что мать у Людочки добрая, радушная женщина. Мать была тронута, что профорг не поленилась приехать на другой конец города, хотя Людочка еще работает у них без году неделя.
   Говорили о трудностях с продуктами. Удивлялись, как это получается: в магазинах ничего нет, а в холодильнике у каждого – на месяц всякого припасено. Вспоминали, как было раньше. Соглашались, что теперь все не так. А уж молодежь нынче пошла...
   На молодежи Валентна Игнатьевна сделала поворот в разговоре.
   – А вот Людочка ваша – такая молодец! Работает просто на удивление. Думаем ее на следующий год профоргом сделать. Я уже восемь лет профоргом, хватит, надо молодежи дорогу дать.
   – Она у нас и дома все делает. И шьет, и вяжет, и готовит.
   – Ее любят у нас. Только что же она все одна да одна? Пора жениха ей найти.
   – Был жених... – мать тяжело вздохнула, замолчала.
Валентина Игнатьевна поняла, что попала на болевую точку. Она так и думала, что Людочка связалась с Кузьминым из-за какой-то тяжелой душевной драмы.
   – Замуж ей пора, – повторила она спокойно, будто ничего не заметила. – Девушка красивая, видная. Ей ведь уже двадцать четыре?
   – Скоро вот будет.
   – Ну вот. Уже давно пора замуж. Красота – она ведь не вечная. Потом поздно будет.
Что-то подсказало матери, что вот она – главная причина прихода этой хорошей женщины. Мать поняла, что хотела сказать и не могла сказать гостья: опять с дочкой беда.
Мать вдруг подумала о частых встречах Людочки с начальником. Неужто она связалась с ним?
   – А начальник-то ваш, Борис Петрович, как он из себя? – мать отчаянно шагнула навстречу главному в разговоре.
   – Вы знаете его? – Валентина Игнатьевна удивилась. Значит, вот до чего тут дело дошло.
   – Да, он бывает у нас. Людочка дежурит на заводе, он ее подвозит иногда. Вы-то тоже, поди, дежурите там, на заводе, - знаете?
   – Дежурю, – Валентина Игнатьевна напряженно думала, как повернуть этот серьезный разговор еще дальше к главному. – А начальник наш уходит от нас. Что-то у него в семье. Какие-то нелады. Ну, вы знаете: седина в голову – бес в ребро.
   – С женой, что ли, нелады?
   – Конечно, с женой, с кем же еще. Уезжает он отсюда. С женой уезжает.
Ничего не было сказано. И было сказано все. Мать оценила деликатность гостьи, поняла ее желание помочь Людочке. Значит, ей можно верить.
   Снова пили чай, говорили о всякой всячине. Расстались, как давние подруги.
   До прихода мужа мать не находила себе места. Ох, дочка, дочка. И что же тебя все заносит куда-то, все не как у других девушек? Замуж, скорее замуж надо, а то совсем с пути собьется.
   Пришел муж. Мать подала на стол. Когда Саня заморил червячка, начала трудное для себя дело.
   – Отец, я вот смотрю: Людочку-то нашу замуж бы надо.
   – Приспичило, что ли?
   – Да уж пора. Перестарком ведь будет.
   – Чего-то ты крутишь, мать. Опять чего-нибудь?
   – С чего ты взял? Сам подумай. Я за тебя в девятнадцать вышла. Валентину отдали в двадцать. А Людочке ведь уже вот-вот двадцать четыре. Это подумать только: до сих пор девка незамужняя.
   – У нее своя голова есть. Пусть сама думает, ей жить.
    – А ты не видишь? Извелась ведь вся! Исхудала. Переживает.
   – Пусть переживает. Какой парень был!
Отец отодвинул тарелки. Мать принялась убирать со стола. Небрежно спросила:
   – Как там Анатолий Матвеевич поживает?
– Чего ты это вспомнила? Чего ему сделается? Он нас обоих переживет – на базе на своей. Все как увидит – приветы Людочке от Сережки передает.
   – Сережка-то парень, вроде, ничего.
Саня долго молчал. Набил трубку, закурил в комнате, чего никогда не делал. Мать промолчала. Понимала, что у него сейчас в голове.
   – Вон ты куда, – проговорил отец. – Хитра ты у меня, мать. А я-то сразу не дотумкал, об чем это ты.
   – Замуж ей надо, отец. Родит – там все само собой наладится.
   – Ловко ты. Ладно, поговорю я при случае с Матвеичем.
А Людочку не тревожили тучи, сгущавшиеся над ее головой. Она решила жить по принципу Наташки: живем один раз, жить надо сейчас, того света нет. Она легко и беззаботно переживала свой роман с Кузьминым.
   Может, выйти за него замуж? Это так интересно: молодая, красивая жена и солидный муж с седыми висками. Как мужчина он ей подходит. Он разменяет свою квартиру, вопрос с жильем утрясется сам собой. Возраст, конечно, великоват, но у него такая энергия, такая пылкость – молодые могут позавидовать.
   Теперь Людочка знала точно, что любое увлечение, самое безумное, не может продолжаться больше года. Ну, выйдет она на Кузьмина, будет счастлива год. А потом? Через десяток лет он станет совсем старым.
   Она спрашивала себя, счастлива ли она – и не могла ответить. Удар, разодравший ее сердце, кажется, забылся. Она снова могла жить. Борис Петрович с ней очень нежен, заботлив. Он любит ее. Но... Опять это проклятое "но". Если бы Борис Петрович вдруг исчез, она бы не переживала. Он рядом – хорошо. Нет его – не трагедия. Может, она теперь вообще не может любить по-настоящему?
   Однажды к Людочке прибежала Наташка. Не прибежала – Наташка сейчас просто не могла бегать со своим животом, – но пришла вся запыхавшаяся.
   Наташка в своем амплуа. Всегда все знает раньше всех.
– Валяй.
    – Во-первых, будет реорганизация!
   – Да ты что?
   – Мне Мартов что-то такое намекал, – задумчиво проговорила Людочка. – А я тут торжественный вечер к Новому году готовлю. Может, уже и не надо? Ну, а во-вторых?
   – Наш начальник сбегает.
   – Какой начальник? – Людочка почувствовала легкое беспокойство.
   – Борис Петрович. Ты разве не знаешь? – Наташка недоверчиво посмотрела на Людочку. Она догадывалась об их отношениях и не могла поверить, что Людочка не в курсе.
   – Довели человека.
Людочка заставила себя небрежно засмеяться. Только вчера она была у Кузьмина дома – жена надолго уехала к родителям. Он ничего такого не говорил. Значит, решил слинять потихоньку?
   Наташка не терпела Кузьмина со времен дипломирования и сейчас не скрывала своего злорадства.
   – Без смеха, на полном серьезе.
Что ж, пусть линяет. Это не трагедия.
   Людочка задумалась. А уцелеет ли их лаборатория без Кузьмина? Ведь ежу понятно, что лаборатория занимается никому не нужным делом и держится только на энтузиазме Кузьмина. Она легонько вздохнула.
   – А нас – не того?..
Наташка легкомысленно передернула плечами.
   – Я бы разогнала. Все делом занимаются, а мы с этой дурацкой линией, как с писаной торбой... И все без толку.
   Людочке казалось, что она уже поняла, где таится основная ошибка этой самой новой линии. Горы проштудированных отчетов позволили ей сделать кое-какие выводы. Основные операции по новой линии было задумано вести на аппаратах новой конструкции. Как любое новое оборудование, эти агрегаты имели множество слабых мест, требовали серьезной доводки. Но ошибка была не в этом. На валовых заводах существовали громадные мощности, и они использовались не на полную загрузку. Заводы работали с перебоями, с браком из-за примитивности ручных вспомогательных и концевых операций. Эти операции требовали громадного количества людей. Условия труда на этих операциях были тяжелыми – "демидовщина", как сказал замминистра.
   Если даже их лаборатория отработает новые аппараты, заводы их не возьмут. Заводам надо совершенствовать вспомогательные и концевые операции, избавляться от множества людей на них, снижать трудоемкость процесса в целом. И уж если кому-то так хотелось оставить след в истории отрасли, то начинать надо было с этих вспомогательных и концевых операций.
   Людочка ушла с работы по звонку. Ей надо было забежать домой, переодеться и идти на свидание к Кузьмину. Она легко взбежала на крыльцо родного дома.
   – О, у нас гости! Здравствуйте! Я сейчас.
Людочка прошла в свою комнату, задумчиво встала у зеркала. Гости – это Сережка Сидоров с родителями. Все предки при полном параде. Все предельно ясно. Родители решили от греха подальше скорее сплавить дочку замуж. Им безразлично, что думает об этом сама дочка.
Ну что ж. Надо навести полный блеск. Все-таки официальное сватовство. Вот эту юбку. Пусть вылупят глаза. Кофточку... Какую же кофточку? О, вот эту, она открывает плечи, а от Людочкиных плеч все мужчины в радиусе ста метров начинают заикаться. Пусть позаикаются.
Значит, Борис Петрович решил втихую слинять. Ну и к черту! Сережка так Сережка. Все равно – не тот Сережка.
   – А вот и я! Что это вы как на поминках?
   Заходящее солнце слепило глаза. Надо было надеть темные очки, а то морщины у глаз будут. Не прикрываться же варежкой, как деревенская Фекла.
   Они с Сергеем шли по берегу заснеженной реки. Людочка была задумчива. Сергей, наоборот, не умолкал, рассказывал о своей жизни за эти годы. Людочку эти рассказы только расстраивали. Все, как у того Сергея. После школы – ГПТУ, потом армия, после армии – институт. Только этого Сергея никакой старшина не заставлял рисовать "аппетитные" картины. Этот Сергей служил в стройбате, понял, в чем смысл жизни. Сейчас учится в строительном.
   – Ты не думай. Мне диплом не нужен. Мне нужна ты.
Да, ему она нужна. А тому Сергею – не нужна.
   – Я брошу институт, пойду калымить. Учиться ведь и заочно можно, да? Отец машину обещает.
   Сергей преданно заглядывал Людочке в глаза. Людочка молчала.
   Стерпится-слюбится? Они будут терпимо счастливы. У них будет машина, ребенок, квартира. Сергей на своем "калыме" заработает кучу денег, как Наташкин Костя. Его отец достанет любой дефицит. Чем не жизнь? Людочка тяжело вздохнула.
   – Ты не любишь меня? – Сергей растерянно остановился. Вид у него был убитый. Людочка тоже остановилась. Посмотрела ему прямо в глаза. Ей стало жалко этого Сергея. Ну, что ж, муж как муж. Все равно она никого уже никогда не полюбит так, как любила того Сергея.
   – Сережа...
   – Людочка!
   – Подожди. У меня был жених...
   – Я знаю.
   – Я очень любила его. Серьезней быть не может.
   – Я не знаю, люблю ли тебя, будешь ли ты счастлив со мной...
   – Буду! Людочка, буду счастлив!
   – Но я обещаю тебе стараться. Большего обещать не могу.
   – Людочка, мы будем счастливы. Ведь я люблю тебя!
   – Ну что ж, пойдем, обрадуем предков? А то заждались.

               Глава 10

      1. Химик-технолог

   Ленинский зачет в отделе закончился поздно. Члены комиссии разошлись, они спешили к своим семьям, домой.
   Соколов сидел в кабинете над рукописью диссертации. Голова гудела. День был очень напряженный. Слегка щемило сердце. Он испытывал какое-то неопределенное, но сильное внутреннее беспокойство, непонятную тревогу.
   После похорон Горского в нем что-то надломилось. Он сам чувствовал, что стал смотреть на все окружающее другими глазами. Он увидел многое, чего не замечал или не хотел замечать раньше.
   Он устал физически и хотел взять путевку в санаторий, но путевки ему не досталось. Путевки в профкоме были, кто-то получал их. Он поинтересовался, кто. Необходимую ему путевку дали секретарше директора. Он даже не рассердился – им овладела апатия. Просто отметил в мыслях, что его положение в НИИ, которое он считал одним из главных, окружающими расценивается далеко не так.
   Вера попросила его приобрести через НИИ холодильник ЗИЛ. Холодильники можно было заказать через отдел оборудования, этим занимался профком. Соколов обошел все кабинеты, поговорил с людьми, которых считал если не друзьями, то добрыми и надежными приятелями, но холодильник ему не достался. В этом году пришло четыре ЗИЛа, их отдали начальнику отдела снабжения, начальнику отдела капитального строительства, председателю профкома и заместителю секретаря парткома. Вера упрекала его, что он не похлопотал, а Соколову было противно заниматься этими делами.
   Из случайного разговора у Невского он узнал, что в городе существует большой слой людей, которые по талонам горисполкома получают дефицитные товары и продукты, недоступные простым смертным - и ему. К этим людям относились директор НИИ, Гусакович, секретарь их парткома, председатель профкома и - машинистка первого отдела, сноха начальника горотдела КГБ.
   Его неприятно задело, что партийные работники, "профессиональные революционеры", как он их называл, за свою коммунистическую деятельность украдкой получают недоступные другим материальные блага, будто лакеи, приближенные к большому барину. Какое уж тут бескорыстное строительство коммунизма! 
   Вскоре после смерти Горского он попытался отвлечься от тяжелых мыслей и пошел на заседание общества художников. Там его встретили вопросами: где Рябов, что с ним?
Соколов этого не знал, хотя Рябов работал в КБ НИИ. Он вспомнил, что и в самом деле давно не видел Рябова. Пришлось выпытывать у художников. Оказалось, что Рябов через областное общество выставил на областную партийную конференцию свою картину. Это было давней традицией: выставлять на такого рода форумы работы местных художников. Картина Рябова называлась "Допрос" и изображала маршала Тухачевского после ареста в 1937 году. Соколов не видел эту картину, но мог представить, что там изобразил Рябов с его пристрастием к деталям фона.
   – Картину тут же убрали, – говорил Михаил Федорович. – В тот же день. Заменили  портретом Брежнева. А потом я был в обкоме на идеологической комиссии. Там выступал генерал, начальник областного управления КГБ. Он говорил о идеологической диверсии. И о Рябове сказал. Как же он сказал? Сейчас...
   Михаил Федорович мучительно сморщил лоб, подумал.
   – А! Вот: "Мы беседовали с Рябовым, указывая ему на его ошибку. Он не принял наших рекомендаций. Пришлось его про-фи-лак-ти-ро-вать".
Последнее слово он произнес по слогам, словно боялся ошибиться.
   - Как это - профилактировать? – не понял Соколов.
Михаил Федорович грустно покачал головой.
   – А еще ученый, – хмуро улыбнулся он. – Ничего-то ученые не знают. Есть такие меры воздействия на инакомыслящих, как их называют, диссидентов. Как же их... а! Вот. "Изолировать" – это загнать куда-то, где человек окажется без привычной среды, фактически это ссылка. Потом... это... а! Вот... "Выдворить" – ну, как Солженицына, как Шемякина – лишить советского гражданства, выслать за рубеж. Ну, а профилактировать, это, друг мой, совсем плохое дело. Это – засадить в желтый дом.
   - Как!? Рябов в сумасшедшем доме? 
   - Где ты  живешь? – рассердился Михаил Федорович. – Я хотел у тебя узнать подробности про товарища по работе, а ты у меня допытываешься! Хорош товарищ.
   Нет, за что его посадили в сумасшедший дом? – не понимал Соколов.
   – Хватит, – оборвал разговор Михаил Федорович. – А то и нас с тобой "профилактируют".
   Соколов стал замечать, что его раздражает радио и телевизор. Эти средства массовой пропаганды уверяли, что весь мир, затаив дыхание, следит только за передвижениями Брежнева, за его историческими выступлениями, что люди во всем мире только и обсуждают последнее выступление генсека.
   Его сейчас вдруг стал жечь стыд за недавнее прошлое. Но, – тогда он был искренним перед собой. Дело было на открытии партийной конференции НИИ. Было решено, что в президиуме будет восседать партком в полном составе. Когда делегаты уже заполнили зал, секретарь парткома наклонился к Соколову и сказал:
   – Когда зачитают состав президиума, я дам тебе слово.
   – Зачем?
   – Вот, читай.
   Соколов прочитал на протянутой ему бумажке: "Предлагаю избрать в почетный президиум нашего съезда Политбюро ЦК КПСС во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым".
Соколов немного удивился, но тут вспомнил пионерское детство, когда на любом собрании в качестве необходимого ритуала предлагалось избрать почетный президиум собрания в составе Политбюро ЦК ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным. И сейчас ему даже стало радостно и торжественно, что эта старая традиция возрождается, и что именно ему секретарь парткома доверил возобновить этот забытый патриотический ритуал. Когда он произносил эти слова с трибуны, сердце его билось от волнения, и голос звучал с гордой ноткой.
   А сейчас ему было стыдно за это.
   После мучительных дум о страшной смерти Горского, о цене человеческой жизни в нашем обществе он на каждом шагу находил пугающие примеры того, что человек в нашей стране – ничто, величина меньше бактерии.
   Эти мысли вместе с чувством вины перед семьей Горского привели его в состояние полного безразличия ко всему, даже работе.
   Ему было безразлично, что произойдет с ним самим. Их с Шапошниковым прорабатывали на профкоме, на парткоме. Объявили обоим строгий выговор с занесением в учетную карточку. Соколов считал, что это – слабое наказание для него.
   Состоялся суд. Обвинялся Шапошников. Соколов проходил по делу свидетелем. Шапошникову дали два года условно. Его сняли с должности начальника лаборатории. Он ушел в отдел Енакиева руководителем группы. Соколов не удерживал его: после истории с лже-контузией он не верил Шапошникову.
   Он равнодушно воспринял уход Кузьмина. Безразлично узнал об отъезде Жирова на далекий завод главным инженером.
   После ухода Жирова Гусакович объединил его осиротевший отдел с отделом Енакиева, то есть вернулся к той структуре, с которой недавно так пылко боролся. Опыта технолога у Енакиева не было, в укрупненном отделе начались серьезные неурядицы, посыпались рекламации с заводов.
   Ушел из-под опеки Гусаковича и Воронцов. Он был мудрым человеком и сумел организовать свой уход так, что все считали, будто директор насильно, вопреки его желанию развернул отдел в отделение и вывел его из подчинения Гусаковича, назначив Воронцова своим заместителем по автоматизации.
   Жаловался на Гусаковича и Костин.
   – Не могу я больше с ним работать! Давит он меня. Морально давит!
   – Но вы же друзья! – искренне удивлялся Соколов.
   – Друзья, – грустно сверкнул очками Костин. – Как там Экзюпери сказал? "Зачем мне друг, который меня критикует" – так, кажется. Он по десять раз в день подчеркивает свое превосходство надо мной, мою зависимость от него.
   Куст Гусаковича разваливался на глазах. И надо отдать должное: Гусакович не запаниковал. Он провел реорганизацию. Он предложил из отделов Соколова и Енакиева сделать два химико-технологических отдела и один сырьевой, а лабораторию Костина развернуть в отдел.
   Жирова уже не было, Соколову на этот раз было все безразлично, и директор утвердил новую структуру с небольшими изменениями. Однако он создал еще один отдел – конструкторско-технологический, и начальником его назначил... Костина. Это было неожиданностью. Прекрасный физико-химик Костин вдруг решил переквалифицироваться в технологи-конструкторы.
   Начальниками двух химико-технологических отделов были назначены Енакиев и Соколов, а начальником физико-химического отдела вместо Костина стал Мухин.
   Химико-технологические отделы были неравноценны. Наиболее перспективные темы Гусакович отдал Енакиеву. Соколову достались мелкие или безнадежно заваленные работы. Самой важной работой были победиты, внедренные прежним отделом Енакиева на заводы отрасли. Серийная технология получилась довольно убогой, процент брака на победитах был высоким.
   Из прежних лабораторий у Соколова остались две: его собственная и бывшая лаборатория Шапошникова. Лаборатория Довженко и группа Нади Петровой оказались в отделе Енакиева. Гена не захотел работать с Енакиевым, попросился к Соколову. После долгих и нудных разговоров Гусакович согласился назначить его начальником лаборатории вместо Шапошникова.
Вернулась к Соколову Надя Петрова. Она попросилась в технологическую лабораторию на любую должность. Ее диссертация все еще лежала в сейфе у Гусаковича, и Наде ничего не оставалось, как самой заняться промышленной технологией победитов.
   Из технологических лабораторий к Соколову отошла лаборатория Кузьмина, где начальником теперь был Мартов, давний приятель Соколова. Остальные технологи были представлены несколькими разрозненными группами. Соколов объединил все эти технологические силы в одну лабораторию, ее возглавил Мартов.
   Соколов был недоволен своим новым положением. Теперь основным направлением отдела стала технология, а кадровый состав технологов был ниже всякой критики. Сотрудники бывшей лаборатории Кузьмина не знали ничего, кроме своей одиозной новой линии, а в остальных группах подобрались в основном те, кого не захотел оставить у себя Енакиев. Среди новых сотрудников Соколова оказалась его прекрасная незнакомка – Людочка Афанасьева. "Гора не идет к Магомету – Магомет идет к горе", – горько усмехался Соколов, вспоминая, как совсем недавно звал Афанасьеву к себе в отдел. Его сердце по-прежнему начинало сильнее биться, когда он видел ее, но теперь он беспощадно гнал от себя любые мысли об этой женщине.
   Знакомство с новыми сотрудниками он начал с долгого разговора с Мартовым. Мартов подробно рассказал ему о каждом сотруднике, – он знал не только своих, но и пришедших из других лабораторий. Когда очередь дошла до инженера Афанасьевой, Мартов откровенно увлекся. Видно было, что он тоже неравнодушен к ней.
   Соколов узнал, что Афанасьева – серьезный, вдумчивый работник, что из нее в хороших руках получится отличный технолог. Но у нее не все благополучно с моральным обликом. Она всерьез увлеклась Кузьминым, был небольшой скандальчик, дело могло кончиться плохо, но Ежова, профорг лаборатории, не выпустила "дело" из лаборатории. Кузьмину пришлось уйти, а Афанасьеву перепуганные родители поскорее сплавили замуж за какого-то недоучившегося студента, который срочно занялся калымом, чтобы прилично содержать красивую жену. Теперь незнакомка стала Сидоровой.
   Соколов слушал внешне спокойно, но внутри нарастала какая-то брезгливость. Он припомнил свой последний разговор с Кузьминым. Тот с обидой говорил, что его не оценили в НИИ, что здесь никогда ничего хорошего не получится, потому что люди занимаются не делом, а "политической химией". Немного оживился он, когда заговорил о кадрах лаборатории. Он с усмешкой расписывал доступность некоторых молодых специалисточек. Тогда Соколову было все безразлично. Сейчас он понял, что тот имел в виду эту Сидорову. С неожиданным для себя раздражением он перебил Мартова:
   – Подожди. Так вы что, спустили это на тормозах? Ушел Кузьмин – и точка? А эта особа? С ней-то хоть поговорили как следует?
   – Понимаешь... – замялся Мартов, – мы с Ежовой хотели всерьез стружку с нее снять. А она срочно свадьбу объявила. Вот и пришлось вместо стружки собирать деньги на подарок. А теперь она замужем, неэтично, вроде, вспоминать старое.
   Приводя дела нового отдела в систему, Соколов по старой привычке переговорил со всеми сотрудниками отдела. Он хотел иметь о каждом из них свое собственное мнение.
Пришлось ему говорить и с инженером Сидоровой. Разговора попросту не получилось. Вместо прежней скромной на вид девушки сейчас перед ним сидела надменная молодая дама с дорогими кольцами и ожерельем. Довершал этот набор украшений вычурный светлый парик. "Как продавщица гастронома", – невольно усмехнулся про себя Соколов. Сидорова, наверное, почувствовала его настроение, отвечала на вопросы вежливо, но сухо, не скрывала, что считает эту беседу ненужной блажью начальства. Кольца на ее пальцах сверкали, и это еще больше раздражало Соколова, и он сам чувствовал, что его вопросы становятся все более казенными.
   Он попытался оживить разговор, спросил, что такое взрыв. Тут можно было хорошо поговорить. Но Сидорова неживым голосом без запинки отбарабанила формулировку Крюкова. Глаза ее при этом оставались холодными и какими-то пустыми. Соколов так и не понял, что представляет из себя эта новая его сотрудница.
   И сегодня на ленинском зачете комсомолка Сидорова не произвела хорошего впечатления. Она сидела, будто проглотив аршин, устремив ничего не выражающий взгляд куда-то вверх, отвечала то ли лениво, то ли надменно. Даже всегда выдержанную Невскую это задело, и она начала было "гонять" Сидорову, но та отвечала все суше и высокомернее. Ее аттестовали, но когда она вышла, члены комиссии переглянулись. "Ну и кадр", – произнес кто-то.
   Работы в новом отделе оказалось много. Соколову предстояло изучать азы технологии, а отдел захлебывался в текучке: множество мелких заказов на валовых заводах, отработка нескольких новых видов промВВ.
   Часто бывает, что люди долгое время дружат, пока не столкнутся по работе. Испытания производственными трудностями дружба, как правило, не выдерживает. У Соколова даже было правило: не брать друзей к себе на работу, обязательно потеряешь и друга, и сотрудника. Работа для людей его круга составляла главное содержание жизни, и осложнения на работе приводили к разрыву дружеских отношений.
   Соколов и Мартов давно знали друг друга, Мартов когда-то тоже занимался живописью, даже несколько раз побывал в обществе, но потом отошел. Он сказал тогда Соколову, что не видит, как можно в условиях такой конкуренции со стороны профессионалов добиться чего-либо, а заниматься живописью "просто так" – не стоит тратить время. Его увлечение живописью свелось к оформлению стенгазеты научных подразделений. Великолепные шаржи, карикатуры привлекали внимание к этой газете всех сотрудников, выхода каждого номера ждали с нетерпением. Но друзьями они не были, потому что почти не сталкивались по работе, а других причин для встреч не было.
   Сейчас Соколов чувствовал, что между ним и Мартовым завязывается дружба. Ему было трудно в новом отделе, потому что он не был технологом. Его выручал только опыт. Мартову было тоже трудно, потому что у него совсем не было опыта руководства коллективом, но были глубокие знания теории и практики технологии промВВ.
   Эти общие трудности сблизили их. Соколов учился у Мартова технологическим премудростям, Мартов осваивал с помощью Соколова искусство управления лабораторией. И еще – Мартов никогда не унывал, даже в самые тяжелые минуты. Он только весело улыбался и    зубоскалил:
   – Даем стране угля, хоть мелкого, но много!
   Соколов постепенно освобождался от внутреннего угнетения, которое давило на него после смерти Горского. И трудности в работе помогали ему если не забыть, то смириться с тем потрясением, которое он пережил в те страшные дни.
   Он предоставил Довженко полную свободу действий, попросил Невскую временно взять на себя администрирование дела по его собственной лаборатории, а сам занялся технологией. К весне он мог уже уверенно руководить ими, хорошо узнал всех новых сотрудников.
   Ему очень понравился Женя Сомов, веселый и умный огненно-рыжий парень. Завидным трудолюбием отличалась Ольга Крутова, выпускница заозерского вуза, из первого выпуска. Очень неплохо работала Наташа Лысова, хотя вот-вот должна была уйти в декретный отпуск. Уверенно осваивала новую для себя работу технолога Надя Петрова.
   Разобравшись в новых заботах, Соколов окончательно убедился, что пресловутая новая линия, над которой пять лет трудилась лаборатория Кузьмина, неработоспособна, экономически невыгодна. Но работа над этой линией шла по бюджетной теме, утвержденной министром, прекращать ее своей волей он не мог. Он решил постепенно сворачивать эти работы, ограничив их только необходимым для отчета минимумом. В этом отношении к новой линии его горячо поддерживал Мартов, Соколову даже приходилось сдерживать стремление Станислава сейчас же прекратить все работы.
   – Цыплят по осени считают, – убеждал он Мартова. – Надо еще технически доказать, что линия – ошибка. Ведь вы же сами, прошу прощения, в каждом отчете рисовали голубые прекрасные дали. Теперь эти авансы надо постепенно хоронить, сразу тут ничего не сделаешь. Будем доводить эту глупость до логического конца.
   Соколова удивляла сложность конструкции основного агрегата. Каждый запуск линии был пыткой для лаборатории и работников завода. Все гениальное – просто. Здесь гениальностью не пахло. Новые агрегаты были детищем отчаяния. Перед каждым запуском инженеры, мастера и аппаратчики большим профсоюзным коллективом "искали вакуум". Агрегаты работали под большим разряжением, но вакуум не держался. С трудом запущенные в работу агрегаты быстро сбивались с режима, потому что нагрузки на рабочие органы были крайне неравномерны. Одни узлы перегревались, другие работали фактически вхолостую. И главное – новое линия включала в себя гораздо больше ручных операций, чем серийные.
   Соколов вспоминал красочные плакаты Кузьмина с впечатляющими показателями себестоимости и трудоемкости. Теперь он понял, что эти плакаты просто не учитывали множество ручных операций.
   Он недоумевал: как мог Гусакович, грамотный, опытный Гусакович начать отработку принципиально ошибочной линии. Сейчас тот либо понял свою ошибку, либо посчитал, что достаточно круто обошелся с Соколовым, но совершенно не вмешивался в дела его отдела.
Это радовало Соколова, он чувствовал себя самостоятельным. К весне удалось получить несколько сложных, но довольно выгодных заказов. Работа пошла интереснее. Но Соколов чувствовал странную раздвоенность. С одной стороны, ему нравилась законченность проработок в отделе, барьер между химиками и технологами исчез. Соколов был "химиком", но при решении производственных вопросов решающее слово он предоставлял технологам.
С другой стороны, он чувствовал неполноценность отдела. Пластониты, его гордость, первое детище НИИ, оказались у Енакиева. Тема "Лира", которая так дорого обошлась ему, и еще дороже – семье Горского, оказалась у того же Енакиева.
   Сейчас он жалел, что при реорганизации был пассивен, поддался тяжелым эмоциям. Реорганизация осложнила и работу над диссертацией. Пока он находился в состоянии депрессии, это его не волновало, как не волновало многое другое. Потом его поглотили технологические заботы. Только к лету он снова смог думать о своей прерванной работе над диссертацией. После долгих размышлений он решил продолжать работу по старому плану. Пусть официально некоторые вопросы перешли к Енакиеву – он будет заниматься ими, никто не вправе запретить ему работать над любым вопросом в области химии и технологии промВВ, не в ущерб основным обязанностям, конечно.
   А вот времени теперь не было совершенно. Заводы работали круглосуточно. В любое время суток возникали осложнения, требующие его вмешательства. Особенно досаждал Заозерский завод. Находясь под боком у НИИ, этот завод привык к постоянной опеке, и малейшее осложнение приводило к истерическим требованиям немедленно оказать помощь.
   Соколов начинал и заканчивал рабочий день разбором неприятностей на валовых заводах. По ночам его будил телефон. Звонили начальники цехов, представители заказчика, звонили сотрудники, дежурившие на заводе. Нередко приходилось среди ночи вызывать автобус и ехать в цех.
   И тяжелой, ненужной гирей на ногах висела новая линия. Несмотря на то, что он сам удерживал Мартова от прекращения работ по этой линии, Соколов несколько раз выходил в главк с предложением досрочно закрыть эту бесполезную тему. Но его предложения поддержки не находили.
   – Ты что, думаешь сухим выйти из воды? – усмехался Ефремов. – Ваш Гусакович пять лет рекламировал эту линию как последнее достижение советской науки. А ты теперь хочешь втихую похоронить этот шедевр. Не выйдет. За авансы надо платить.
   Начальник главка, с которым несколько раз пытался говорить Соколов, был еще    откровеннее.
   – Сколько лет идет эта тема? – спрашивал он.
– Пять лет.
   – Сколько денег израсходовано?
   – Много, – уныло усмехался Соколов.
   – Сколько раз ваш НИИ уверял, что линия вот-вот заработает?
Соколову нечего было сказать. Такие бодрые выводы ежегодно повторялись в отчетах Кузьмина, которые утверждал Гусакович.
      – Что делают с людьми за миллионный ущерб государству? – накалялся начальник главка.
   – Вообще-то, – усмехался Соколов, – вплоть до высшей меры. Но ведь это – поисковая работа.
   – Тогда не надо было пять лет кричать, что все распрекрасно.
Соколов напросился на прием к замминистра. Тот выслушал его и назначил заседание НТС главка по этому вопросу. Гусакович на НТС не поехал. Главный инженер заявил, что он вообще ничего не знает об этой работе. Директор отмахнулся, он давно уже потерял интерес к новой линии. На НТС поехали Соколов и Мартов.
   НТС прошел довольно спокойно, большинство работников главка уже были готовы к бесславному окончанию темы. Соколову и Мартову все же здорово влетело: кто-то должен был отвечать за бесплодность многолетних работ. Но решение главка было благоприятным, потому что все присутствующие хорошо знали историю вопроса и знали, что Соколов не при чем. Было решено, что тема должна закончиться в намеченный срок, результаты ее снова будут заслушаны на НТС главка, и тогда будет принято окончательное решение. О внедрении уже никто не говорил.

            2. Дела житейские
   Соколов давно заметил, что во времена наибольшей загруженности работой у него интенсивно идут занятия живописью.
   Весной он начал работу над новой картиной с условным названием "Заседание коллегии". Он давно уже собирался сделать групповой портрет тех, кто руководил отраслевой наукой, и тех, кто вел эту самую науку – тех людей, с кем он уже двадцать лет работал плечом к плечу. Несколько лет назад он сделал такую попытку, но работа не пошла. Сейчас он был готов к повторению попытки. Каждый персонаж был ему хорошо известен. Он не собирался изображать полный состав коллегии министерства, а только тех, с кем ему чаще всего приходилось контактировать.
   Он снова стал посещать заседания общества художников, куда не ходил, за единственным исключением, почти два года. Михаил Федорович, их бессменный руководитель, в первый его приход встретил его радостно.
   – Ну вот, а я уже думал, что ты уже завязал! Чем занимался два года?
   – Горел на работе, – пожал плечами Соколов. Не хотелось ему рассказывать здесь об этих трудных годах, о смерти Горского.
   – И только? – изумился Михаил Федорович.
   Соколова потрясла такая оценка его передряг, хотя он понимал, что художники ничего не знают о событиях в НИИ.
   Дома он старательно выполнял обязанности хозяина. Приходил он с работы поздно, на занятия с детьми времени почти не было, им пора уже было спать. Он сам укладывал их, пел им песни, как когда-то. Они быстро засыпали.
   А он выдвигал под лампы мольберт и допоздна работал над картиной.
   Он очень привязался к Але, она стала совсем большой девочкой: восьмой класс. Когда было время, он рассказывал ей о своих делах, то, что он мог рассказать, не нарушая требований инструкции. Аля слушала его серьезно, пыталась давать советы. В свою очередь, она посвящала отца во все тайны восьмого "Б" класса.
   Училась она неровно, пятерки чередовались с тройками. Особого старания у нее не было заметно. Соколов не мог понять, в чем причина. Стоило ему заговорить об оценках, как Аля замыкалась или начинала дерзить. Но в целом отношения с ней Соколов считал дружескими.
А вот Генка доставлял много огорчений. Почти все свободное время он проводил на улице, домой приходил поздно. Не раз, возвращаясь с работы, Соколов видел своего сына в компании подростков, которые казались ему разболтанными и хулиганистыми. Бренчала гитара, орали на всю улицу транзисторы. Мальчишки гоготали, громко матерились. Соколов извлекал сына из компании, приводил домой.
   – О чем ты думаешь? – в один голос спрашивали Генку родители. – Почему ты не выучил уроки  опять? Ну, дотянут учителя тебя до восьмого класса, а потом что? ПТУ? В девятый-то они тебя не возьмут, намучились с тобой!
   – Ну и что? – спокойно вопрошал отпрыск. – Пускай ПТУ.
    – А дальше что будешь делать?
Генка равнодушно молчал, моргал длинными красивыми ресницами.
   Аля тоже возмущалась поведением брата. Как-то Соколов услышал ее разговор с Генкой.
   – Ты бы хоть подумал, – говорила Аля. – На нас же все смотрят. Мне стыдно, что у меня такой брат.
   – Иди ты, – спокойно ответил Генка. – Сама-то не очень отличница.
   – Из-за тебя! – в голосе Али слышались слезы. – Учителя не верят, что я могу хорошо учиться. Из-за тебя все.
  С Верой доверительности так и не получилось. Соколов отчаялся добиться откровенного, спокойного разговора. Он теперь только коротко информировал Веру о своих делах. "Сегодня был партком, задержался". "Сегодня сидел в цехе". "Сегодня просидел в приемной у директора, никак не мог попасть, а надо было".
   Но Вера воспринимала и эту информацию совершенно равнодушно. Она немного проявляла интерес к мужу, когда он приносил домой дополнительные деньги: премию за внедрение, гонорар за серию статей, авторское вознаграждение. Она брала деньги – Соколов всегда отдавал ей все деньги – и планировала покупки.
   Сама она о своих делах говорила еще меньше. "Нас сегодня собирали в горкоме – подготовка к городскому смотру". "Сегодня оператор заболела, пришлось поработать за нее".
У нее была своя жизнь. Эта жизнь была насыщена какими-то событиями, события эти, наверное, были полезны людям, потому что Соколов нередко получал о Вере уважительные и доброжелательные отзывы. Но сам он в эту жизнь уже не имел доступа.
   Когда в отделе организовывали вечер, он обязательно приглашал Веру. Она почти всегда соглашалась пойти с ним. Но и там она оставалась равнодушной и холодной. Она спокойно высиживала на торжественной части, оставалась на неофициальную часть. Танцевала с мужем первые один – два танца, потом говорила, что устала и садилась у стола, разговаривала со знакомыми. Соколов удивлялся обширности ее знакомств, казалось, что Вера знакома с большинством жителей города. Если ее приглашали на танец другие мужчины, то она не отказывалась, но танцевала так безразлично, что повторного приглашения не следовало.
   На свои "мероприятия" она мужа не приглашала. Несколько раз Соколов напрашивался сам, ему хотелось узнать, какова жена в привычной для нее обстановке. Вера в таких компаниях всегда была совсем другой. Она оказывалась в центре оживленного кружка, хлопотала, что-то организовывала. Соколов на таких вечерах откровенно скучал. Разговоры вокруг были неинтересны ему – в тесных компаниях любые разговоры всегда полны недомолвок, намеков, понятных только осведомленным, а для него это были обрывки каких-то непонятных фраз о незнакомых людях и событиях.
   Он обычно молча сидел за столом, делал вид, что занят дегустацией вин. Женщины часто приглашали его танцевать, он соглашался неохотно, через силу. Ему казалось, что эти незнакомые ему женщины слишком явно стараются привлечь его внимание к себе, как провинциальные кокетки. Они начинали загадочные разговоры, порой эти разговоры казались ему откровенными до неприличия. Он отмалчивался, вежливо улыбался и старался поскорее избавиться от докучливой партнерши. Разочарованные его равнодушием, женщины находили других собеседников.
   Летом произошло значительное событие в их жизни. Они вселились в новую квартиру. Это были давно обещанные коттеджи на две семьи каждый. Коттеджей было построено всего десять, заселялись они одновременно, и это стало событием не только для НИИ, но и для всего города. Коттеджи располагались в живописном месте, на самом берегу реки. Местные остряки тут же окрестили их "Ученой слободкой", название прижилось.
   Соседями Соколовых по коттеджу оказались Воронцовы. Их поселили в самый плохой коттедж – так считали жители микрорайона. Их коттедж был расположен у дороги, проезжавшие мимо машины пылили, шумели. Соколов не знал, почему Воронцов оказался в этом коттедже, но сам он считал, что ему досталось это неудобное место только потому, что он не хлопотал о более удобном. Просто директор, когда распределялись коттеджи, сам предложил Соколову этот, и он не стал возражать, хотя уже знал о горячих страстях по поводу удобных и неудобных коттеджей.
   Вера была очень довольна. После долгих лет жизни в малогабаритке с неудачным расположением комнат и совмещенным санузлом она стала хозяйкой половины просторного двухэтажного особняка.
   Еще до сдачи коттеджей, когда стало известно, где они поселятся, она часто ходила в недостроенный дом, осматривала свое новое жилище, командовала отделочниками и сантехниками.
   Коттеджи были двухэтажными. Каждая семья расселилась, как тогда говорили, на двух уровнях. На первом этаже располагалась просторная гостиная, кухня и подсобные помещения. На втором этаже Вера решила устроить спальни. В цокольном этаже были оборудованы гараж и кладовки.
   Соколов мечтал о мастерской, но для нее места не нашлось. Он решил устроить мастерскую на чердаке. Воронцовы не возражали, чердак им был не нужен. Соколов сам провел на чердак освещение, для обогрева в холодное время поставил два "козла". Он был очень доволен своей мастерской.
   – Теперь у меня мастерская в мансарде, как в лучших домах Парижа, – радовался он.
   Директор тоже переехал в коттедж. В соседи себе он взял Костиных. Костиным все завидовали, потому что директорский особняк был самым выгодным. В нем гостиная соединялась с кухней, образуя огромную кухню-столовую, за которую не надо было платить – это считалось подсобным помещением.
   Знакомые Веры восхищались их просторными апартаментами. Вера буквально цвела. Она даже стала немного ласковей с Соколовым – до этого она считала его неспособным решать бытовые вопросы.
   Но счастья у них так и не было.
   И Соколов окончательно примирился с тем, что на работе ему было интереснее и уютнее, чем дома.

               3. Гена Новиков говорит тост

   – Ну, господа инженеры, первый тост – за процветание химии и технологии промВВ!
Женя Сомов осушил рюмку, с наслаждением набросился на закуску.
   Бывшие сокурсники собрались отметить восьмую годовщину своего пребывания в Заозерске. Банкет состоялся в новой квартире Гены Новикова. Он недавно женился и купил двухкомнатную кооперативную квартиру.
   Надя Петрова жевала конфету, внимательно огладывала друзей, рассматривала интерьер небольшой, но уютной квартиры.
   Гена пошел по намеченному пути. Он работал в техотделе старшим инженером, получал сто шестьдесят рублей. Небольшую зарплату он неплохо возмещал усердным "калымом". Все теплое время года он с небольшой бригадой таких же деловых парней по договору с ЖКО завода заливал битумом крыши домов, красил наружные стены. В результате – кооперативная квартира. Мебель им подарили родители Сони в приданое.
  Счастливая Соня озабоченно курсировала между кухней и гостиной. Она ревностно следила, чтобы друзья Геночки остались довольны. Скоро ей предстояло уйти в декретный отпуск.    Тосты сыпались один за другим. Пили за дружбу, за Соню, за будущее поколение, за признание научных успехов присутствующих. Хотя закуска была обильной, но от множества тостов все порядком захмелели. Снова поднялся Женя.
    – Вы что, жрать сюда пришли?! – с деланым негодованием закричал он. – А где танцы? Где несравненный Высоцкий?!
   Гена врубил магнитофон. Женя подхватил Лену. Гена подошел к Наде. Надя укоризненно показала ему глазами на Соню, сиротливо сидевшую за столом. Гена вспыхнул, подошел к жене, обнял ее.
   Надя пересела в уголок, задумалась. Она думала о Соколове. Непонятно почему Виктор Иванович все эти годы занимал ее мысли. Надя считала, что он талантлив, пожалуй, самый талантливый в НИИ. Профессор Казаков был прав. Сейчас Надя сама могла оценить научные достижения. Она понимала, что и пластониты, и победиты были для отрасли крупными этапными разработками. И автором их был Соколов. Это он придумал пластониты, а Гена Довженко по его указаниям реализовал их. Это Соколов придумал победиты, а Надя только выполняла его задания. Обе эти разработки перестроили всю отрасль.
   Но Надя не могла понять, почему Соколова обошли наградами. Правда, за пластониты он получил орден. Но другие в НИИ за внедрение тех же пластонитов стали лауреатами, а директор – Героем. А вот за победиты Соколов вообще ничего не получил. Когда награждали по итогам пятилетки, ему не дали ничего.
   Надя знала, что говорили в НИИ о Соколове. И она знала, что по этим слухам – все дело в неприязни Гусаковича к Соколову. Она не любила Гусаковича. Не любила за то, что держал в тени Соколова. Не любила за то, что после несчастного случая с Верой Паруниной Гусакович буквально со злобой требовал понизить Надю до старшего техника, он тогда наговорил много обидных и даже оскорбительных для Нади слов. Но все это не было главной причиной ее неприязни к Гусаковичу. Это был только повод не любить его. И даже то, что он уже почти два года держал в сейфе ее готовую диссертацию – это тоже было только поводом.
   Работая над "Лирой", Надя перерыла почти всю библиотеку НИИ. И она еще раз убедилась, что главными этапами в развитии НИИ были пластониты и победиты. И к этим этапным разработкам Гусакович не имел прямого отношения. Обе они были выполнены без него. А может быть, и вопреки его мнению, теперь Надя могла думать и так.
   Зато многие темы, где Гусакович был научным руководителем, кончались бесславно. Громкий провал произошел при попытке разработать супер-аммонал. По устным воспоминаниям старожилов, тогда погиб инженер Никитин, совсем молодой еще парень. Он погиб, выполняя эксперимент по прямому указанию Гусаковича. В это время Соколов разработал платониты. Шесть человек, в том числе и Гусакович, стали за пластониты лауреатами Государственной премии.
   Еще один крупный провал Гусаковича произошел, когда он вместе с отделом Енакиева пытался внедрить на заводы печальной памяти гексопласт. Это промВВ не пошло в производство из-за высокой опасности и многочисленных аварий на валовых заводах. А Соколов в это время разработал победиты. Но награды за ту пятилетку достались Гусаковичу и Енакиеву, даже жена Гусаковича получила орден, а Соколова на этот раз совсем забыли, как будто он никогда не работал в НИИ, и как будто никаких победитов не существовало.
   Гусакович вместе с лабораторией Кузьмина пытался совершить технологическую революцию в отрасли. Но из отчетов этой лаборатории Надя видела, что радужные надежды не сбываются. Из года в год отчеты заканчивались выводами, что на следующий год обязательно произойдет внедрение в серийное производство новой линии. Из года в год каждый последующий отчет начинался описанием устранения ранее обнаруженных недостатков этой новой линии. И снова отчет заканчивался увлекательными выводами. Эту засохшую на корню идею, будто для издевательства, отдали завершать Соколову.
   Соколов отдал много сил "Лире" – уж Надя это знает хорошо. А Гусакович передал "Лиру" в отдел Енакиева.
   Надя восхищалась Соколовым и жалела его. Он был не только талантливым ученым, но и мужественным человеком. Он очень переживал трагедию с Горским, но он же на суде защищал этого труса Шапошникова. Если бы не Соколов, Шапошникову бы дали лет пять и не условно – это Наде сказала Ольга Крутова, которая была на том суде народным заседателем. А сам Соколов за свое заступничество получил строгий выговор с занесением  – наравне с Шапошниковым, хотя Шапошников был в сто раз больше виноват.
    Надя догадывалась, что в лице Гусаковича и Соколова столкнулись не просто две незаурядные личности, что дело не в их антипатиях. Она понимала, что долгие годы идет борьба двух идеологий. Идеология беззаветного труда столкнулась с идеологией крупного, в государственных масштабах, карьеризма. И, увы, карьеризм побеждает, потому что он – зло, а зло всегда активно, ибо оно не может жить, не убивая.
   Надя очень хотела помочь Соколову. Но что могла сделать она, "самый младший старший научный сотрудник", как ее иногда называл Соколов.
   Когда после реорганизации ее группа оказалась вместе с "Лирой" в отделе Енакиева, Надя решила вернуться к Соколову. К ее удивлению, Гусакович не возражал. Надя попросила Соколова перевести ее в технологи. И дело было не только во внедрении победитов, без чего Гусакович не хотел выпускать ее диссертацию на защиту. Она видела, что у Соколова и без нее есть хорошие помощники по химии промВВ. Она решила стать технологом, чтобы помочь Соколову внедрять его разработки на заводы. Конечно, она тоже человек и лавры ей тоже не будут лишними, но лавры то ли будут, то ли нет, а у Соколова впереди осталось не так уж много времени, ему уже за сорок.
   Мысль о быстротечности времени всколыхнуло то, что Надя старательно пыталась забыть все эти годы. Виталий... Она знала, что Виталий женился, брак его оказался неудачным. Надя гнала от себя воспоминания, но они жили в ней независимо от ее желания. Она не была дурнушкой, хотя и не считала себя красавицей. Так, обыкновенная внешность, как пишут в объявлениях о знакомстве. Мужчины нередко обращали на нее внимание. Иногда Надя позволяла себе отзываться на их излияния, ей хотелось найти свое счастье, как любому человеку. Но каждый раз она только ярче вспоминала прошлое. И она смирилась с мыслью, что ей, видно, придется остаться в старых девах. Она может любить только раз.
   Музыка смолкла. Все снова уселись за стол. Поднялся Гена с рюмкой в руках. Он был задумчив и серьезен, что казалось непривычным. Медленно переводя взгляд с Жени на Надю, с Нади на Лену, Гена негромко сказал:
   – Давайте выпьем за исполнение мечты каждого из нас.
К нему потянулись чокаться. Лена закричала:
   – Генка, что это тебя на философию потянуло?
Гена отстранил свою руку и так же негромко продолжал:
   – Я хочу сказать тост. Прошу не устанавливать регламент.
   – Высказывайся, – солидно разрешил Женя.
   – Я что хочу сказать? Вот, помните, ехали мы сюда. Мечтали. Каждый ведь мечтал. Женя мечтал совершить переворот в технологии. Увы, переворота он не совершил. С ним – совершили. Где его любимый начальник Жиров? Нету Жирова. Где его еще более любимый начальник Баксаков? Нету Баксакова. Погиб Баксаков, несчастный случай на природе. Свалился Баксаков с кедра, похоронили Баксакова. А вместе с ним – похоронили и мечту товарища Сомова о перевороте в технологии промВВ. С новым начальником, Енакиевым, насколько я могу судить, переворота не будет. Не получилось свершения мечты у товарища Сомова. Ничего, что я так?
   Надя украдкой взглянула на Женю. Он сидел бледный, только волосы пламенели. Женя очень переживал нелепую гибель своего начальника летом прошлого года и сейчас заметно снизил свою активность на работе.
   Но вот Женя поднял голову, прокашлялся и хрипловато проговорил:
   – Давай дальше. Такие выступления полезны народу. Прочищают.
Гена покрутил рюмку в руках и продолжал:
   – Лена Кутузова мечтала об увлекательной работе по душе и о личном счастье. Увы, ее мечта тоже не состоялась быть. Не нашла наша Лена ни работы по душе, потому что начальник у нее – редкая сволочь, ни личного счастья, потому что "он" тоже оказался сволочью. Ты прости меня, Лена, но я то всей души за тебя.
   Лена сидела с пылающим лицом и смотрела в тарелку. А Гена продолжал свой странный тост.
   – Надя Петрова, – он сделал долгую паузу. – Надежда Петрова. Надежда профессора Казакова. Она мечтала отдать жизнь расцвету химии промВВ под руководством известного всей отрасли и ее окрестностям Соколова. Она мечтала открыть новый этап в истории отрасли. Увы. Она почти открыла новый этап. Но этот этап для нее и для ее кумира Соколова – закрыт. Наде даже не дают защитить готовую диссертацию. Может, они с Соколовым сделают чудо и откроют все-таки новый этап. Но, прости меня, Надя, я в чудеса не верю. И ее кумиру Соколову вряд ли дадут возможность сформулировать логически непротиворечивое определение взрыва.
   Гена опять замолчал. Молчали все. Надя понимала, что Гена неспроста начал так откровенно наступать на больные мозоли своих друзей, что он еще что-то скажет, развеет охватившее ее чувство безысходности.
   Соня настороженно смотрела на притихших гостей. Она никогда не работала со взрывчаткой, не понимала, о чем идет речь, но чувствовала, что Гена сильно растревожил своих друзей, что он говорит о самом важном для каждого из них.
   Гена прервал тяжелое молчание.
   – Регламента не было? Не было. Я продолжаю. Может, я не очень связно, но я – от души. Вы понимаете. Поговорим теперь о мечте последнего из нас. Гена Новиков ехал сюда заработать кучу денег, чтобы вести обеспеченный образ жизни. Исполнилась ли его места? Увы, исполнилась.
    Внезапно его лицо исказилось. Наде показалось, что он вот-вот заплачет. Соня встала, ласково погладила Гену по плечу. Гена помотал головой, мягко взял жену за руку, поцеловал. И вдруг закричал:
   Да что же это получается? Черт побери весь этот фальшивый мир! Ни одна полезная, путная мечта никого из нас не осуществилась, а стяжательская мечтишка Гены Новикова – вот    она!
Гена обвел рукой вокруг себя. Из его рюмки выплеснулась водка, но он не заметил этого.
    – Вы знаете, – сказал он, тяжело дыша. – Ведь это Соня сделала так, что я все это понял. Я понял, что моя мечта – это мечта подонка. Ну, пусть не подонка, а мелкого стяжателя. Так почему подонок смог осуществить свою мечту, а честные, благородные люди – не смогли?! И вы знаете, Соня ответила на это! Очень просто. Моя мечта никому не мешает. Моя мечта удобная для всех. Она вполне устраивает всех, даже нашего теперешнего великого ленинца.
   – Гена! – строго сказал Соня.
   – А! – махнул рукой Гена. – а то никто не знает анекдотов про него. Понимаете? Никому лично моя мечта на мешает. А негодяям – даже помогает. Как награды нашего великого ленинца – они ведь тоже помогают негодяям. Негодяи вешают один орден за другим на широкую грудь верного ленинца, а сами под шумок творят, что хотят. Каждому – свой кусок, лишь бы не мешали негодяям делать свое дело. А то, что все это вредит нашему обществу – на это всем глубоко наплевать!
   Гена вытер лоб, как-то жалобно всхлипнул.
   – А вот мечта Жени Сомова кому-то мешала. И Баксаков кому-то мешал. Нет, нет, никто специально Баксакова не убирал, не те времена. Но кто-то сделал так, что ученый Баксаков не мог найти лучшего занятия в отпуск, чем заготовка кедровых шишек. Мечта Лены Кутузовой прямо мешает ее начальнику, потому что он у нее – сволочь, а Лена может помешать ему делать его сволочные дела. А уж Надя со своим Соколовым – эти мешают очень многим. Им не сидится спокойно, они все хотят чего-то новенького, изобретают, экспериментируют. А вдруг из этого выйдет что-то неудобное для негодяев?! Разве можно такое допустить?! Ваши мечты, дорогие мои... – Гена откровенно всхлипнул, вытер рукавом нос. – Ваши мечты двигают не только химию и технологию промВВ. Они и общество наше двигают вперед. И вот это больше всего и мешает кому-то. Я вам еще не надоел?
   Все сосредоточенно молчали. Интересный тост получался у Гены Новикова. Женя вздохнул и негромко сказал:
   – Нам ты не надоел. Только в тридцать седьмом году мы бы уже стройными колоннами шагали на Колыму. Хорошо, не те времена сейчас.
   – Сейчас не очень-то лучше, – буркнул Гена. – Вы знали такого конструктора Рябова? Я с ним частенько контактировал в нашем техотделе. Где он сейчас, не знаете? Поинтересуйтесь. Ну, это я к слову, так сказать, кстати, о птичках. А тост мой вот какой. За исполнение мечты каждого из нас. То, что вы мешаете подонкам, это здорово. То, что подонки пока мешают вам – даже это здорово. Долго так продолжаться не может. И мой тост за то, чтобы скорее исполнились все ваши прогрессивные мечты! И еще – пусть моя Соня всегда меня любит. Такая мечта у меня сейчас.
   Гена взял полную рюмку и залпом выпил ее. Все сидели, как в оцепенении, Лена, вдруг вскочив, подбежала к Гене, обняла его, обняла Соню.
    – Молодец, Генка! Ты даже не знаешь, какой ты молодец!
Она повернулась к друзьям:
    Ну что вы, как на поминках! Да за такой тост надо стоя по граненому стакану! А ну, быстро!
   Надя молча сидела. В руках у нее была полная рюмка. Она все никак не могла прийти в    себя.
   – Надя, – услышала она голос Гены, – пей. Пей за исполнение твоей мечты. Всех твоих мечтов... мечт... Тьфу, черт! В общем, короче говоря, вот, почитай...
   Гена взял с серванта конверт, протянул его Наде.
   – Твоя мечта обязательно исполнится!
Надя неподвижно сидела, не трогая конверт.
    Да читай ты, тебе говорят! – закричал Гена.
Он повернулся к гостям и пояснил:
   – Я тут кое с кем перемолвился письменно парой ласковых.
Надя надорвала конверт. Внутри была почтовая открытка. Чей-то очень знакомый почерк... У Нади вдруг все расплылось пред глазами.
    "Надюша! Делай со мной, дураком, что хочешь. Но только я не могу без тебя. Я люблю только тебя. И выезжаю к тебе. Твой Виталий".
  Вокруг нее звенел чей-то радостный смех, а у нее где-то глубоко в груди тоненько пели хрустальные колокольчики долгожданного счастья.


               4. Кое-что новое...

   Ко всем старым неурядицам вдруг прибавилась новая. Соколов вдруг стал замечать, что директор относится к нему как-то настороженно. Вначале это его не особенно встревожило. Он считал нормальным, что после истории с Горским директор вправе не слишком-то доверять такому начальнику отдела, как он. Но вскоре он забеспокоился всерьез. Настороженность Ивана Терентьевича относилась к его научно-технической компетенции. Это было неожиданно и очень серьезно.
   До несчастного случая с Горским мнение Соколова для директора было если не определяющим, то, во всяком случае, заслуживающим самого серьезного внимания. Сейчас Иван Терентьевич по несколько раз высказывал одни и те же сомнения, требовал обоснований.    Соколов чувствовал какой-то ледок в его отношении, ледок еще тонкий, легко тающий, но не допускающий прежнего доверительного контакта. В конечном итоге Соколов добивался необходимых ему решений, и ему казалось, что директор снова относится к нему, как прежде. Но когда ему снова приходилось обращаться к директору за помощью, он с огорчением видел, что ледок снова появился и стал даже крепче прежнего. И снова в конце разговора директор начинал приветливо улыбаться и принимал именно то решение, которое нужно Соколову, но с каждым разом добиваться этого становилось все труднее.
   У Соколова невольно складывалось впечатление, что пока он не был у директора – а бывать так часто, как раньше, у него теперь не было причин – кто-то вколачивал клин между ними.
При одном разговоре он напрямик спросил:
   – Иван Терентьевич, почему у вас появляется настороженность ко мне? Ведь вы каждый раз видите, что я не прошу ничего лишнего, и идете навстречу. Но с каждым разом вы это делаете все труднее. Это очень тревожит меня.
   Директор покрутил головой. Так он обычно делал в затруднительных ситуациях. На лице его появились признаки сильного смущения. Соколов не боялся, что директор откажется от прямого ответа, оборвет его – не такой он был человек. И он видел, что директор хочет что-то сказать, но не решается. Такого на памяти Соколова еще не было. Обычно Иван Терентьевич высказывал все, что думал о собеседнике, независимо от его ранга. Наконец, директор как-то застенчиво улыбнулся и многозначительно произнес:
   – Я анализирую.
Соколов терпеливо ждал продолжения. Директор продолжал:
   Я как директор обязан учитывать мнение обеих сторон. Взвешивать, учитывать всю совокупность фактов. И принимать безошибочное решение.
   Разговор намечался серьезный и откровенный, но тут директора вызвали на прямую связь с министерством. Разговор по телефону был долгий, а за это время кабинет заполнили участники очередного совещания. Второго такого разговора уже не получилось.
Но и того, что Соколов успел услышать, было достаточно. Значит, существует все-таки "другая сторона". И эта "сторона" активно противодействует Соколову. Неужели Гусакович опустился до нашептывания?
   Его сомнения рассеялись после случайного разговора с Невским. Они столкнулись в коридоре у приемной директора. Невский выскочил из приемной багровый и взъерошенный, налетел на Соколова, вместо извинения ругнулся и быстро пошел по коридору. Но вдруг он остановился, окликнул Соколова.
   – Слушай, Виктор Иванович... А ведь плохи твои дела.
   – Это я знаю, – пытался отшутиться Соколов. – Он спешил на совещание к Огурцову.
   – Я серьезно. Делили сейчас премию за победиты. Тебе решили не давать.
   У Соколова от возмущения перехватило дыхание. Эту премию ждали давно. Победиты – его родное детище. До сих пор никто не получал никакого поощрения за победиты. А сейчас он еще занимается и их промышленным изготовлением! Его попросту отстраняют. Значит, отстраняют и весь его отдел. А Невский продолжал:
   – Иван Терентьевич хотел тебе крупно отвалить, а Гусакович такое там развел – слушать противно было. В общем, учти на будущее.
   Невский махнул рукой и пошел к себе.
   Теперь все стало на свои места. Все недоразумения, все нелогичные явления, все непонятные события – все это сложилось в четкую картину. Гусакович вел войну на полное уничтожение Соколова.
    Омар Хайям сказал: "Обошли наградой – наплевать". Если бы дело было только в тщеславии. Не ради славы и наград работает человек. Конечно, есть люди, для которых чины, титулы и лавры составляют основную цель жизни, но не как самоцель, а как средство для карьеры и, в итоге, для красивой жизни. И пример тому – Гусакович. Нормальный человек не думает с утра до вечера о вознаграждении за свой труд, и даже не каждый день вспоминает об этом.
   Награды и лавры – это приятно, но не в этом смысл жизни. Для Соколова страшнее было другое: он начал терять учеников и сторонников. И в этом он винил самого себя. Он сам, стремясь быть беспристрастным и справедливым, разогнал свою лабораторию. Он поднял Шапошникова, а тот чуть не предал его и в итоге ушел к Мухину. Он всегда старался быть объективным по отношению к Енакиеву и Мухину, а те полностью перешли в стан Гусаковича. И не потому, что Соколов однажды сдержал их продвижение по служебной линии. А сейчас от него начали уходить молодые.
   С Соколовым невыгодно работать, особенно сейчас. Поддержка Соколова оборачивалась для сотрудников неприязнью Гусаковича, а тот постепенно становился главной фигурой в НИИ. В отделе Соколова – редкие и маленькие премии. В отделе Соколова – "грязные", неперспективные работы. Статьи и заявки из отдела Соколова получают рекомендации НТС с трудом, и не потому, что они слабее других, наоборот: то, что прощается другим отделам, не прощается Соколову.
   Кто остался с ним? Зеленая молодежь. Те, кто еще просто не понимает, что идет мышиная возня вокруг Соколова. Или те, кто равнодушен ко всему на свете, кроме своего убогонького благополучия. Да еще оставались немногие верные сподвижники: Довженко, Петрова, Невская, Мартов, еще пяток человек. Но, оставаясь рядом с Соколовым, они только теряют. Отшатнувшись от него, они получат все блага, которых теперь лишены. Вспомнился Герман Ржаной, он не захотел прозябать возле невезучего Соколова. Сейчас он - проректор в крупном ВУЗе. 
   В динамике раздался приглушенный голос Нины Исмагуловой:
   – Виктор Иванович, тут собрались на совещание. Отменить?
Соколов вздохнул: вот еще один верный друг. Понимает Нина, что ее начальник сейчас пребывает в тяжком размышлении.
   – Пусть заходят.

            5. Комиссия по браку

   За год дела с победитами наладились. Брак на заводах уменьшился, поставки шли по плану, без срывов. Соколову приходилось держать на заводах своих представителей для решения постоянно возникающих срочных вопросов, до хорошего было еще далеко. Но на балансовой комиссии министерства за первый квартал замминистра, который вел комиссию, отметил, что Заозерский НИИ наконец-то выправил положение с победитами.
   тут же насел на Гусаковича: пора выпускать из сейфа диссертацию Петровой, сколько можно мариновать? Гусакович согласился почти без возражений, видимо, он посчитал, что дал достаточный урок любителям снимать пенки.
   Надя быстро оформила все необходимые документы, получила рекомендацию НТС и отправила работу профессору Казакову, который любезно согласился принять ее к защите. Оставалось только набраться терпения: скрипучая колесница ритуальных мероприятий закрутилась.
В конце мая главный инженер пригласил Соколова и сказал:
   – Слушай, Виктор Иванович, выручи.
   Соколов улыбнулся:
   – Всегда готов. Если это не связано с уголовным кодексом.
    - Да нет, – засмеялся Невский. – У Шухова брак по победитам. Завод не выполняет план второго квартала. Вообще по плану авторского надзора должен ехать я, но у меня, понимаешь, путевка, два года мы с Еленой Александровной добывали ее. Во Францию, понимаешь. В общем, выручай. Тебе все равно расхлебывать победиты до конца. Бригаду я тебе подобрал надежную.
   Соколов передал бразды правления в отделе Мартову и поехал на далекий южный завод. С ним отправилась большая бригада из восьми начальников лабораторий разных отделов.
На заводе уже неделю сидел начальник главка. Когда Соколов предстал пред его очами, тот был разъярен до предела. Завод срывал поставки победитов на БАМ, а там срывались сроки прокладки магистрали на ответственном участке. Дело дошло уже в самые высокие инстанции.
   первом совещании у директора завода Шухова начальник главка устроил разнос всем: и науке, и заводчанам. Он назначил Соколова председателем отраслевой комиссии, разрешил ему вызвать на завод любого сотрудника отрасли и приказал Шухову выполнять безоговорочно все его требования. Он побыл еще день, пока Соколов входил в курс дела, и уехал.
    Соколов решил вызвать на завод старого приятеля Арутюнянца – пусть Игорь здесь проявит свои аналитические способности и блеснет умением делать слона из ничего. Из Заозерска он дополнительно вызвал Надю Петрову и Сомова – они ему помогут, да и сами приобретут опыт работы с серийными заводами.
   Надю он вызвал после некоторых колебаний – у нее совсем недавно закончился медовый месяц, да еще ей предстояла в ближайшие дни предзащита, но этот вариант они оговорили перед отъездом Соколова. Все материалы Надя уже переслала на кафедру Казакова, а от завода до Москвы гораздо ближе, чем от Заозерска.
   За первую неделю Соколов разобрался в ситуации. На заводе скопилось несколько партий победитов, забракованных по самым разным причинам. Соколов предложил провести пересортировку. Шухов потребовал согласия главка. Соколов позвонил начальнику главка и получил его согласие. Заводчане начали пересортировку.
   Брака оказалось не так уж много. Заново скомплектованные партии прошли все испытания, и заказчик принял их. Завод выполнил полугодовой план. Директор завода стал весьма любезен с Соколовым. Все заводчане, заинтересованные в выпуске победитов, уважительно раскланивались с ним. Начальница основной мастерской, молодая, красивая блондинка Зося Яновна Сельчинская при встречах одаряла Соколова сиянием больших серых глаз: ее мастерская за досрочное выполнение полугодового плана была занесена на городскую доску почета, там же красовалась и фотография очаровательной начальницы мастерской.
   Соколов с чистой совестью полагал, что он сделал свое дело  и может ехать домой. Он позвонил начальнику главка, отрапортовал о выполнении задания.
Соколов     озадаченно молчал. Но начальник главка не нуждался в собеседнике. Он диктовал.
– Шухов там не увиливает? А то я знаю их. План выполнили – и трава не расти. Каждый день мне докладывай, как дела, ясно? Если нужно будет, я вмешаюсь, чтобы завод не фокусничал.
   Эту ночь Соколов провел в трудных раздумьях. Надо было составлять план исследования причин брака.
   Теперь каждое утро Соколов начинал работу с визита к главному инженеру. Доказывал необходимость проведения работ, жаловался на неисполнительность начальников цехов. Главный обещал помочь, обещал искренне, но Соколов понимал, что как только он выйдет из кабинета, на главного посыплются текущие задачи, и он просто вынужден будет отодвигать именно то, что только что обещал ему.
   Потом он обходил цеха, задействованные по программе. Начальники цехов, задерганные текучкой, откровенно говорили ему:
   – Некогда нам. Вы понимаете – некогда! С победитами мы выкрутились, а по другим видам – задыхаемся! Лето ведь, народ в отпуска разбежался. А на носу – конец второго квартала.
В конце дня Соколов заходил к Шухову. Тот был немного моложе Соколова – в отрасли началось интенсивное омоложение руководящих кадров – и относился к Соколову с большим уважением, хотя обычно заводские руководители считали научных работников в лучшем случае "меньшими братьями по разуму". Шухов тут же собирал нужных людей и давал накачку. А наутро все начиналось сначала.
   Комиссия жила в заводской гостинице дружной семьей. Очень быстро выяснились "коммунальные" способности каждого. Женя Сомов обладал редкими способностями к торговле – ему удавалось купить чуть не за полцены любые продукты, самые прижимистые спекулянты сдавались перед его веселым напором. Игорь Арутюнянц оказался отличным раколовом, он задолго до рассвета уходил на местную ленивую речушку, а на завтрак комиссия почти каждый день лакомилась вареными раками. А Надя Петрова явно промахнулась с выбором специальности: она готовила такие аппетитные кушанья, что даже всегда сдержанный в еде Соколов ловил себя на откровенном обжорстве.
   Вскладчину приобрели дешевую алюминиевую посуду, ее решили хранить в заводской гостинице, так как все понимали, что на этот завод придется ездить еще не раз. Кто-то из членов комиссии со знанием дела снабдил каждую посудину роскошно выполненной монограммой: "Трудовая Сибирь". Эти монограммы поднимали настроение у самых хмурых участников коллективных трапез.
   - Значит, какой-то фактор мы не учли, – сделал он мудрый вывод.
   – Жаль, что ты об этом не подумал месяц назад, – не удержался от язвительности    Соколов.
   – Давайте мне все результаты, я ночью поработаю, утром будет новый план, – бодро заявил Арутюнянц.
   – Не возражаю, – задумчиво разрешил Соколов. – Только нам надо сначала решить, куда мы денем все эти партии победитов, что наработали под нашим мудрым руководством.
   – Пересортировка! – сказал Игорь.
   – Пересортировка! – сказал Сомов.
   – Пересортировка! – сказал главный инженер.
– Черта с два! – сказал начальник главка, когда Соколов доложил ему общее мнение. – Я тебе разрешил пересортировку, когда завод горел с планом. А ты хочешь эту постыдную операцию ввести в техпроцесс как постоянную? Не выйдет. Ищи причину брака.
   – А куда девать наработанные партии? Если их пересортировать, хватит на план второго полугодия.
   – Это не твой вопрос. Об этом пусть думает Шухов и твой директор. А ты ищи причину.
   А члены комиссии уже настроились на отъезд к любимым семьям. Соколов шел в гостиницу и размышлял, как сказать им о крушении надежд. Но особого шума не получилось, хотя настроение у всех заметно упало. Лето уже перевалило на вторую половину. В Заозерске оно короткое, надо успеть заготовить обильные дары природы на долгую зиму, да и в отпуск ходить лучше летом.
   Он решил отпустить Игоря Арутюнянца, все равно многофакторное планирование тут не годилось, надо было знать все факторы, влияющие на качество победитов, и если бы они были известны, то комиссия уже закончила бы работу.
   Игорь развеселился, стал успокаивать остальных.
   – Слушай, – подсел он к загрустившему Жене Сомову, – ты теплую водку любишь?
   – Бр-р-р... – уныло сказал Женя.
Игорь оглянулся на Надю и заговорщицким голосом спросил Женю:
   – А ты потных женщин любишь?
Все, и Надя, засмеялись – было понятно, к чему клонит Игорь.
   – Не любишь! – уверенно сказал Игорь. – Так чего ты тогда рвешься летом в отпуск? Летом водка теплая, женщины – потные. Иди зимой, вот благодать будет!
   Ему удалось немного развеселить приунывших заозерцев. Все оживились. Решили коллективно проводить Игоря на вокзал: за месяц совместной работы с ним сдружились, хотя он был старше всех, а Жене и Наде чуть не годился в отцы.
   Когда вернулись в гостиницу, Соколов решил устроить мозговую атаку. Увы, психологический маневр не удался. Мысли у всех крутились по известным дорожкам. Наиболее хитрую причину брака выдвинул Женя:
    Причиной брака является совокупное воздействие сложного комплекса противоречивых факторов.
   Когда невеселый смех утих, Соколов объявил свое решение, которое он принял на свой     риск:
   - Вот что, братья и сестры. Завтра вы все возвращаетесь в Заозерск. Я еду в главк. Если не докажу, что нужен тайм-аут, то вам придется в темпе возвращаться сюда. До моего сигнала всех прошу сидеть в Заозерске. Согласны?
   Возражений не последовало. Только Надя решила ехать с Соколовым в Москву: она надеялась, что сумеет договориться с Казаковым о предзащите.
   Поезд отходил вечером. Соколов и Надя устраивались в вагоне, когда с перрона вдруг послышался женский голос:
   – Виктор Иванович! Это вы?
   На перроне у окна стояла Сельчинская с тоненькой папкой в руках.
   – Зося Яновна? – удивился Соколов. – Вы тоже едете?
   – Нет! – глаза Сельчинской сияли. – Мне нужно подписать у вас предварительное извещение! Я сейчас!
   Она уселась за тесным столиком, раскрыла папку. Соколов прочитал предварительное извещение. Они с Сельчинской уже оговаривали это изменение. Сельчинская раскрыла сумочку, достала флакон туши, перьевую ручку, протянула Соколову.
   Вы уж извините, – она смотрела не на Соколова, а на Надю, – я не нашла вас в заводоуправлении.
   Соколов молча подписал ПИ. Днем он виделся с Сельчинской в заводоуправлении.
Он положил ручку на стол. Сельчинская аккуратно вытерла ее тряпочкой, тщательно завернула крышку флакона с тушью, старательно уложила все это в сумочку. Взяла ПИ, тушь на подписи еще не просохла. Сельчинская осторожно, чтобы не размазать, помахала калькой. Тушь никак не сохла.
   – Вы когда теперь приедете? – спросила она напряженным голосом.
   – В лучшем для меня случае – через пару недель буду здесь, – вздохнул Соколов.
   – А в худшем? – упавшим голосом спросила Сельчинская. Она упорно смотрела на Надю, хотя разговаривала только с Соколовым.
   Соколов усмехнулся. Начальник главка может завтра намылить ему шею за самовольный роспуск комиссии и вернет на завод – вот это и будет худший случай.
   – В худшем? – повторил он. – В худшем случае – послезавтра буду здесь.
   – Для вас это худший случай? – Сельчинская продолжала смотреть на Надю, взгляд ее был печальным, будто Надю ожидали в ближайшем будущем неисчислимые беды.
   Надя женским чутьем поняла Сельчинскую, сложила свои листочки.
   – Пойду разомнусь немного.
Она вышла из купе. Соколову стало неудобно: что Надя подумает о нем?
   – Для вас это будет самое плохое? – повторила Сельчинская.
– Конечно, – Соколов постарался сказать это самым будничным тоном. – У меня семья сидит на чемоданах, не едет в отпуск, ждет меня.
   У него вдруг защемило сердце. Никто не сидит на чемоданах, никто не ждет его. Вера собирается с детьми в Сочи, это последнее совместное лето, через год Аля закончит школу, уедет. Они уже привыкли ездить в отпуск без него, и сейчас не ждут.
   – У вас, наверное, очень красивая жена?
   – Очень красивая.
   Объявили отправку. Сельчинская вышла из вагона, остановилась у окна. Надя вошла в купе, тихонько села на свое место, снова углубилась в свои записи. Она ничего не видела, ничего не слышала – говорил ее вид. Поезд тронулся. Соколов смотрел на Сельчинскую. Она помахала ему рукой и быстро пошла к выходу с перрона. Соколов смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом вокзала.
   Ночью он долго не мог уснуть. Надя и оба случайных попутчика давно спали, а он лежал без сна на верхней полке. Было душно и как-то тревожно. Он часто выходил в коридор покурить, смотрел на непроницаемую южную тьму за вагонным окном. Он думал о завтрашнем разговоре с начальником главка, о Вере, о детях. Думал он и о Зосе Сельчинской. Она была на десяток лет моложе. По самым строгим требованиям она была красива. Что ей не хватало для счастья? Что вообще людям не хватает для счастья? Может, счастья вообще нет, есть только стремление к нему? Цель достигнута, стремление исчезло – и снова неудовлетворение вечно страждущей человеческой души?
   На заводе уважали Зосю Яновну. Уважали и жалели. Ей не повезло с мужем. Он не обижал ее, был безобидным человеком, но оказался алкоголиком. Они не разводились из-за сына.
Соколов уже знал, что Сельчинская – умная, трудолюбивая, добрая. Она страдала с мужем, но была верна ему. В маленьком заводском поселке утаить измену было невозможно. И вот – она пришла провожать его.
   Соколов вздохнул и в очередной раз перевернулся с боку на бок. "Хватит глупостей, – убеждал он себя. – Все это я уже проходил".
   Он закрыл глаза, и вдруг неизвестно почему перед ним возникло лицо его прекрасной незнакомки, которая была теперь его сотрудницей, которая вышла замуж за неведомого ему "калымщика" Сидорова.
   Ему стало так тоскливо, что он невольно застонал.

      5. Прощание

   Мартов быстро ввел Соколова в дела отдела. Настроение у Соколова было хорошее. Вопреки его опасениям, начальник главка отпустил его домой на две недели.
   – Понимаю, комиссия зашла в тупик, – спокойно сказал он. – Надо передохнуть. Съезди домой, смени бельишко. Но через пару недель будь на заводе. На этот раз без технической причины ко мне не приходи. Я ухожу в отпуск, связь держи с Ефремовым.
   Дети закончили "отработку" в школе, у них начались каникулы. В первые же выходные Соколовы выехали всей семьей на природу. Такие выезды были для всех праздником. А природа вокруг Заозерска была чарующе красива.
   Бирюзовая вода таежной бурной реки вскипала у огромных камней. Скалистый остров сказочным замком стоял посреди белоснежной пенной кипени. На его острой вершине стволы сосен поддерживали темно-зеленые облачка хвойных крон. И надо всем этим – нежно-голубой чашей опрокинулось безоблачное небо. Неистовое сибирское летнее солнце заливало нестерпимо ярким светом тайгу, сверкало на мокрых скалах, слепило бликами волн.
   Соколов сидел на теплом мшистом камне и с грустью понимал, что ему не дано перенести всю эту красоту на холст. Не раз он часами просиживал на этом камне, подбирал краски, осторожно, едва касаясь холста, наносил легкие мазки, боясь спугнуть ликующую красоту неверным движением руки. Иногда ему даже начинало казаться, что он сумел добиться того, чего хотел. Его этюды художники хвалили. Но проходило время, он снова оказывался на этом месте и видел, что все его старания – бездарная мазня, ничем не напоминающая то, что окружало его наяву.
   Потом он бросил свои попытки – они заранее были обречены на неудачу. Все эти импрессионисты, постимпрессионисты и их последователи обманывали себя и людей. Они выдавали удачно схваченный элемент природной гармонии за свое видение красоты. Но что бы они ни говорили, это был только элемент, он был беспомощен и наивен в своей попытке передать красоту целого одной случайной деталью этого целого, как если бы кто-то пытался рассказать о красоте женщины, изображая только один ее пальчик.
   Когда человек смотрит на картины, в восприятии участвуют только глаза. Когда тот же человек смотрит на живую природу, красоту воспринимают не только глаза. Уши слышат грохот воды на порогах, звонкое журчание тихих струй в заливах, пение птиц, негромкий, но мощный шум сосен под ветром. Человек вдыхает прозрачный воздух, пропитанный солнцем и ароматами цветения и увядания – живительный воздух тайги, смешанный с чистейшей голубизной неба. Он ощущает тепло нагретых солнцем скал, живую шероховатость стволов.
   Все это необъятное богатство ощущений невозможно передать примитивным способом воздействия только на один орган чувств – зрение – с помощью сочетания немногих красителей. Как бы старательно ни подбирать цветы и оттенки, как бы точно ни воспроизводить форму окружающих предметов или свое восприятие их, когда человек смотрит на картину, его слух, его обоняние, его осязание, все его сознание и память остаются безучастными.
   Соколов вспомнил, как однажды Жиров описывал удачную рыбалку. Он вдохновенно хвастал уловом, восторгался чудесным пейзажем. И вдруг как-то сразу погрустнел, нахмурился, вздохнул и сердито буркнул:
   – А вообще, не люблю я это. Ночью лежишь в палатке, как у испорченного унитаза – всю ночь вода булькает и бурчит.
   Соколов понял, что хотел скрыть за этими грубыми словами Жиров. Жиров не мог не пытаться описать в стихах то, что потрясло его душу при созерцании великолепия природы, и тоже потерпел сокрушительное поражение.
   - Папа! – донесся до него ликующий вопль Генки. – Смотри! Скорее!
Внизу, на берегу заливчика, весь залитый неистовым солнцем, плясал дикарский танец его сын. А у его ног билась большая рыбина.
   Соколов сбежал вниз.
   – Я нечаянно! – вопил Генка. – Я просто кидал блесну, хотел, как дальше. А она как цапнет! А я как дернул! Я не думал! А она!.. – от его восторга у него не хватало слов. Черные глаза его горели ярким счастьем, веснушчатое лицо расплылось в широчайшей улыбке.
В каждом мужчине скрыты охотничьи эмоции древнейших предков. Соколову передалось волнение сына. Рыбина – это была чуть не метровая щука – судорожно извивалась уже на самой кромке воды, еще немного, и нечаянная добыча ускользнет в свою стихию. Она отчаянно била хвостом, изгибала мощное тело в инстинктивном стремлении избежать жалкой участи чьей-то добычи. Соколов хотел придавить ее ногой, но промахнулся. Щука уже вспенивала воду, до свободы ей оставались какие-то считанные сантиметры. Генка, наконец, осознал опасность
   – Держи!!!
Он кинулся к щуке, хотел схватить ее руками. Неизвестно, чем бы кончилась эта попытка, но Соколов успел ухватить Генку за рубашку. Тот яростно рвался из его рук:
   – Уйдет же! Держи ее!
   Но Соколов уже успокоился. Он увидел, что щуку погубила ее жадность: она глубоко заглотнула блесну и прочно сидела на надежном поводке. Он схватил леску, сильно дернул ее, щука сделала отчаянный прыжок и оказалась далеко от воды. Постепенно перебирая леску, Соколов поднял щуку в воздух. Щука оказалась очень тяжелой, ее голова скалила страшные зубы на уровне плеча, а хвост взметал прибрежный песок. Держать ее было трудно, она неистово билась всем сильным телом. А рядом так же неистово скакал Генка.
    крики прибежали Вера и Аля. Начались ахи и восторги. За всю свою жизнь Генка не выслушал столько похвал и комплиментов.
   заливчик Соколовы открыли много лет назад, и каждый раз ездили отдыхать сюда, если позволяла погода. На берегу заливчика Соколов сделал крепкий столик со скамейками, оборудовал кострище. Для отходов выкопал глубокую яму между обломками скал. В заливчике вода хорошо прогревалась, и дети могли по-настоящему купаться, хотя в самой реке вода все лето оставалась холодной, обжигающей. Здесь неплохо ловилась мелкая рыбешка.
   Несколько лет Соколовы почти одни "владели" этим чудесным местом. Но потом пришла пора массовой автомобилизации народа, и идиллия кончилась. Иногда они не могли остановиться здесь, потому что место было уже занято другими отдыхающими гражданами. Когда им удавалось первыми занять излюбленное место, то у Соколова надолго портилось настроение: заливчик был до невозможности загажен многочисленными "природолюбами". Консервные банки, полиэтиленовые мешочки, бумага, гниющие отбросы, даже кал – приходилось все это собирать, уничтожать, закапывать. Соколов не мог понять тех людей, которые пользовались этим чудесным местом так по-варварски, они как будто не собирались жить на этой земле завтра.   
   Стол и скамейки каждый раз приходилось капитально ремонтировать. Случайные эти посетители не признавали постоянного кострища, разжигали костер где попало, несколько сосен были обуглены: какие-то умники догадались разжечь костер у самого ствола, между корнями. В этот приезд Соколов обнаружил на плоском островке, отгораживающий заливчик от реки, обрывки толстой лески, ржавую проволоку – остатки запрещенных орудий лова. Кто-то всерьез рыбачил здесь недавно.
   Соколов мыл посуду после обеда, старательно отчищал копоть чистым крупным песком. Вдруг со стороны обрыва послышался треск кустов и тихое урчание мощного мотора. На обрыве, у спуска к заливчику, стояла черная "Волга". Хлопнули дверцы, из "Волги" вылезли двое – молодой парень и девушка. Соколов не запомнил бы их, если бы не странное выражение их лиц – сложное сочетание надменности, разочарования, недовольства и откровенного презрения к нему, Соколову.
   Молодые о чем-то негромко говорили, слов не было слышно, но было понятно по жестам и взглядам, что речь шла о нем, о Соколове. Потом они уселись в "Волгу", раздраженно хлопнули дверцы, и машина исчезла.
   Соколов спокойно продолжал чистить посуду, но не мог отогнать видения этих незнакомых ему лиц с выражением презрения и надменности.
   Солнце клонилось к закату. Вера и Генка ушли собирать лечебные травки: с некоторых пор Вера стала увлекаться народной медициной. Аля с книжкой качалась в гамаке. Соколов ремонтировал покалеченные кем-то скамейки.
   стороны опять послышалось урчание мотора, треск веток под колесами. Над обрывом остановился "уазик". Из него вышли четверо мужчин и решительно направились к Соколову. Двое из них почему-то быстро прошли к самому берегу, а двое остановились возле Соколова.
Соколов поднялся: эти люди явно что-то имели к нему лично, хотя он их не знал. Пока он размышлял, какое у них могло быть к нему дело, один из мужчин достал из кармана ярко-красное удостоверение, небрежно махнул им перед лицом Соколова.
   – Заместитель начальника РОВД... – звание и фамилию он произнес скороговоркой и продолжил строгим тоном: – Поступил сигнал, что вы тут берег заставили переметами. Браконьерствуете, получается? Людям купаться невозможно.
   В сильнейшем недоумении Соколов размышлял, что ответить на это нелепое обвинение. Но его ответа не требовалось.
   – Где улов?
Соколов недоуменно пожал плечами и показал на котелок, в котором лежала щучья голова.
   – Так, – зловеще констатировал представитель власти. – А еще?
   – А в чем дело? – поинтересовался Соколов.
   – Я прошу показать ваш улов, – уже с угрозой последовал ответ.
Соколов показал на бревнышко, на котором лежал Генкин улов – несколько мелких пескарей и чебаков. Рядом с бревном лежал еще дохлый бычок.
   – Где? – нетерпеливо переспросил представитель власти.
   – Вот, – ткнул пальцем Соколов в бычка. Его начало разбирать зло.
Двое приезжих несколько секунд в сильнейшем изумлении озирали Генкин улов. Лица их постепенно принимали багровый оттенок. Потом заместитель начальника РОВД повернулся к реке и крикнул:
   – Егоров, давай!
Один из приехавших успел раздеться. Он решительно вошел в воду и сильными саженками направился к островку.
   – Найдем снасть – пеняйте на себя, – сурово сказал заместитель. – Не хотели сами признаваться, вам же хуже будет.
   – Так в чем, собственно, дело, товарищи? – как можно спокойнее спросил он. – Может, сначала расскажете, а потом уж к обыску подойдем?
   – Поговорим попозже, – зловеще успокоил его заместитель. Он решительно зашагал по берегу, за ним пошел его спутник. Четвертый мужчина пошел по берегу в другую сторону.
Соколов стоял в полном недоумении. Потом решил не обращать внимания на незваных нахалов. Он снова уселся на бревно и продолжил занятие, от которого его оторвал этот налет местных властей. Копоть на котелке была прочная и никак не поддавалась песку. Соколов увлекся и совсем забыл о нелепом происшествии.
   Громкий хруст гравия снова заставил его поднять голову. Четверо мужчин быстро поднимались на обрыв. Впереди шагал заместитель начальника РОВД, замыкал шествие пловец в мокрых плавках, одежду он небрежно перебросил через плечо.
   "Слава Богу, уходят", – обрадовался Соколов. И вдруг его разобрал запоздалый праведный гнев.
   – Так в чем дело, граждане? – громко и насмешливо спросил он.
Четыре спины продолжали подниматься в гору.
   – Порядочные люди в таких случаях извиняются! – еще громче крикнул Соколов.
Никто ему не ответил. Хлопнули дверцы, зарычал мотор. "Уазик" резко взял с места, скрылся за кустами. Послышался удаляющийся хруст веток под колесами, потом все стихло. Умиротворенная тишина снова разлилась над семейной стоянкой.
   – Это кто тут был? – Аля сидела в гамаке и протирала сонные глаза. – Ходят тут всякие, дверями хлопают, спать не дают.
   – Природолюбы, – усмехнулся Соколов. – Нацелились на наше место.
   – Дульки с маком, – торжествующе сказала Аля и подмигнула отцу.
   – Дульки, – подтвердил он и дружески улыбнулся дочери, хотя ему было совсем не до смеха.
   Он не стал никому из своих рассказывать об этом странном визите. Но ерундовый случай долго не давал ему покоя. Он понял, что визит местных властей связан с теми юнцами в черной "Волге", видно, Соколовы помешали порезвиться на лоне природы деткам каких-то местных тузов, и те "приняли меры" против пришельцев. Ему даже стало горько: он, честный человек, почувствовал свою полную беспомощность перед власть имущими. Ведь если бы эти нахалы нашли кем-то забытую снасть в радиусе ста метров, он бы не отделался так легко.
   Соколов радовался возвращению к семье, к детям, к привычной работе, к "Заседанию коллегии". Даже скорый отъезд на завод не огорчал его – все равно семья почти одновременно уезжала на юг.
   Он спокойно проводил семью в отпуск, подолгу засиживался на работе, успел позаниматься диссертацией. Он скомплектовал бригаду для новой поездки на завод. Сейчас подбирать людей было труднее: шел сезон летних отпусков, каждый человек был на счету. Да и помощи от Гусаковича он не получал: тот делал вид, что победиты его не волнуют, что это – личное дело Соколова.
   На это раз ему нужны были не начальники подразделений, а грамотные инженеры. Он включил в бригаду Женю Сомова и двух его инженеров: Ольгу Крутову с лаборанткой Вероникой Степановой – той самой, что однажды устроила демонстрацию в антистатическом белье. Взял он двух инженеров из отдела Енакиева, двух инженеров от Мухина. Каждому из них была готова задача.
   На одном из совещаний по текущим вопросам у Соколова присутствовал инженер Сидорова. Она была в прежнем замысловатом светлом парике, но на это раз вела себя удивительно скромно, смирно сидела в уголке, старательно записывала ценные указания начальника в тетрадь. Она внимательно поглядывала на говоривших огромными изумрудными глазами – спокойно и вдумчиво.
   Оставив сотрудников устраиваться в гостинице завода, Соколов с Сомовым прошли в заводоуправление. Директор Шухов был в отпуске. Его замещал главный инженер. Первое совещание продолжалось недолго. Заводчане ознакомились с отпечатанной заранее программой, которую всем раздал Сомов, она не вызывала ни у кого особых возражений. Главный инженер утвердил программу и уехал по своим делам.
   – Вы уж тут теперь сами контачьте, – сказал он на прощание.
В кабинете остались непосредственные исполнители от завода. Надо было оговорить еще множество мелочей.
   – Кстати, а где Сельчинская? – спросил Соколов. Мастерской Сельчинской в программе отводилась главная роль.
      Заводчане огляделись, пожали плечами.
   – Она не в отпуске?
   – Да вроде нет.
   – Нет, я ее сегодня видел.
Соколов набрал знакомый номер. Сразу же откликнулся женский голос.
   – Зося Яновна?
   – Да. Слушаю вас.
     – Это Соколов.
Соколов еще не успел сказать, что они тут все ждут ее, как в трубке послышался такой громкий и восторженный вопль, что присутствующие заулыбались.
    – Виктор Иваныч! – прорезался в трубке, наконец, членораздельный голос. – Вы приехали? Где вы?
   – Комиссия в полном составе ждет вас в кабинете главного инженера.
   – Через десять минут буду!
   На этот раз документацию не стали тревожить. После рвения Игоря Арутюнянца в ней не осталось сомнительных мест. Ольга Крутова и Вероника в ЦЗЛ завода готовили и испытывали образцы победитов. Инженеры Мухина там же исследовали влияние качества сырья на свойства победитов. Сомов со своими и енакиевскими инженерами разделились по мастерским и в согласованных пределах меняли режимы приготовления победитов.
    Соколов основное время проводил в мастерской Сельчинской. Зося Яновна предоставила ему полную свободу действий. Аппаратчики и мастера выполняли его указания, как будто он был их начальником. А Соколов медленно, но уверенно шел к цели.
   Еще в первый приезд он обратил внимание на то, что технологическое время основных операций было ничтожным по сравнению с полным циклом изготовления изделий. Тогда его это просто удивило. И нужно было время, чтобы это удивление перешло сначала в догадку, а потом в уверенность. Сейчас Соколов твердо знал, что причина брака – в длительном времени вспомогательных операций. За долгие часы, разделявшие основные операции, в победитах с их сложным химическим составом успевали проходить многие физико-химические процессы, изменялись их технологические свойства. А так как время вспомогательных операций не регламентировалось, то глубина протекания этих процессов для каждой партии была различной, что приводило к своему виду брака на каждой партии. Но пока это была только его интуитивная догадка. Ее надо было подтвердить.
   Члены комиссии перерыли кучу технологических журналов, построили множество диаграмм, провели серию расчетов на ЭВМ. И получилось то, что предполагал Соколов. Нашелся фактор, влияющий на качество изделий, фактор, который остался незамеченным даже Игорем Арутюнянцем с его пристрастием к многофакторному эксперименту и обработке результатов. Чтобы найти этот фактор, надо было знать победиты и их свойства так, как знал их Соколов. Качество победитов прямо зависело от времени вспомогательных операций.
   Нужно резко сокращать время вспомогательных операций. Вместе с Сельчинской  Соколов провел совещание в мастерской. Говорил он о необходимости сокращения трудоемкости процесса. Мастера и аппаратчики охотно согласились провести "показательный пуск" – так был назван этот решающий эксперимент.
   Изготовление "показательной" партии прошло успешно. Работники мастерской молниеносно перебрасывали полуфабрикаты с фазы на фазу. Вместо обычных двух-трех недель изготовление партии заняло сутки. Оставалось ждать результатов испытаний, на это должно уйти около недели.
   Закончила свою часть работы Ольга Крутова. Соколов решил отпустить ее вместе с Вероникой в Заозерск. Будто по заказу – успех не приходит один – пришла телеграмма от Нади Петровой: через день назначали защиту ее диссертации. Соколов решил на пару дней съездить в Москву, побывать на защите.
   Ольга и Вероника устроили прощальный ужин. Хотя их кулинарные способности уступали таланту Нади, банкет вышел отменным.
   вечером Соколов с Ольгой и Вероникой заняли свои места в вагоне. Ольга почти сразу уснула, она здорово измоталась за этот месяц. Вероника почитала и тоже уснула. Соколов лежал на верхней полке и размышлял. Он уже привык к тому, что по ночам трудно засыпал, спал плохо, утром просыпался с трудом. Он старался настроить себя на радостные мысли: Надя послезавтра успешно защитится, это будет его второй "защищенный" аспирант. На очереди – Довженко. Гена не торопился. Он с привычной скрупулезностью по десять раз перепроверял каждый эксперимент. Надо будет как-то ускорить процесс его "созревания". Да и Невская давно уже могла бы представить сигнальный экземпляр диссертации своему руководителю.
Он слез с полки, вышел в коридор, закурил. В полуопущенное окно врывался ароматный запах созревших плодов, стоял разгар фруктового сезона. Соколов  смотрел в непроглядную южную ночь. Ему казалось, что в ночных поездах есть что-то неземное. Вокруг ни огонька, а поезд, будто одушевленное существо, неистово мчит в неизвестность. Бесконечная ночь раскачивает вагоны, за окном проносятся призрачные тени, странные пейзажи. Все спят под неумолчный грохот колес, а пассажир Соколов не может уснуть, и вместе с ним не спит, несется в пространстве его давняя тоска, его горечь и боль. Боль несостоявшегося счастья, тоска о несбывшихся встречах, горечь затерявшейся где-то любви, без которой не может жить человек. А он живет. И поезд мчит и мчит в ночь, и колеса то ли насмешливо, то ли с сочувствием выговаривают, выкрикивают на стыках: опоздал... опоздал... опоздал...
   Скрипнула сзади дверь купе. Соколов оглянулся. Рядом стояла заспанная Вероника в халатике, с сигаретой в руке.
   – У вас есть спички? – спросила она сонным детским голосом.
– Курить-то бы вам не надо, – пробормотал Сколов. Он понимал, что это – не его дело, но не мог привыкнуть к манере современных девиц смолить сигареты.
   – Не спится что-то... Душно, – спокойно ответила Вероника.
Они молча стояли, разговаривать Соколову не хотелось. Он докурил свою сигарету, хотел идти спать. Вероника неожиданно сказала:
   – Хотите, я вам погадаю?
   – Как? – удивился он.
   – Дайте руку.
Соколов неуверенно протянул ей руку.
   – Не эту, левую надо.
Вероника держала большую ладонь Соколова в одной руке, и пальчиком другой озабоченно водила по линиям. Она наморщила лоб, что-то оценивала, вздохнула.
   – Плохо.
   – Совершенно верно, – усмехнулся Соколов. – Плохо. Все хорошее еще позади.
   – Что вы, вы еще даже не пожилой, – серьезно сказала Вероника. – Видите, линия судьбы у вас очень изломана. А вот здесь она даже разрывается. Я еще не видела такого.
   Соколов молчал. Он не верил в эту ерунду, но не хотелось обижать Веронику, она говорила искренне. А Вероника продолжала тихим детским голосом:
   – А линия любви, вот она, видите? Здесь сливается с линией жизни. А потом, видите, они расходятся. Нет, я такого никогда не видала.
  – Вы еще многого не видали, – усмехнулся Соколов. – У вас еще все впереди: и линия жизни, и линия любви.
   – Напрасно вы так говорите, – спокойно возразила Вероника. – Я знаю жизнь. А у вас... В общем, вы кого-то полюбите, полюбите очень сильно. И эта любовь окажется для вас роковой. И вы всю жизнь будете страдать. Вся жизнь у вас от этой роковой любви изменится.
   – Если в лучшую сторону, я согласен.
   – Нет, не в лучшую. Видите, линии потом расходятся, далеко расходятся, а вот тут – переживания, – Вероника вздохнула. – Переживания не бывают хорошими. Когда хорошо – это по-другому называется.
   – Спасибо за радостный прогноз. А теперь пошли спать.
   – Вы не смейтесь, – укоризненно покачал головой Вероника. – Я никогда в гадании не ошибаюсь.
   И опять Соколов безуспешно пытался уснуть на верхней полке. Теперь к его не слишком радостным мыслям прибавилось беспокойство, вызванное гаданием Вероники. Это было смешно и глупо, но в его ушах звучал убеждающий детский голос: "Эта любовь окажется для вас роковой. Вы всю жизнь будете страдать".
   Защита Нади прошла успешно. Члены ученого совета в один голос говорили о том, что давно ждали эту работу, что победиты – крупная веха в развитии промВВ. Но один "черный шар" кто-то все-таки бросил в урну. Этот "черный шар" обрадовал Соколова. Если бы все единогласно были "за", то ВАК могла бы направить диссертацию дополнительно к "черному оппоненту", ВАК не любила единогласия, усматривала в этом что-то подозрительное. А теперь Соколов был уверен, что утверждение в ВАКе пройдет без осложнений.
   Традиционный банкет по поводу успешной защиты состоялся в "Праге". Было много тостов, речей, веселья – ритуал таких "мероприятий" был хорошо отработан. Прямо с банкета Соколов отправился на вокзал.
   Уже сидя в купе, он все еще видел счастливое, сияющее лицо Нади, ее милую улыбку, ее голову, склонившуюся в танце к его плечу.
   После возвращения Соколова из Москвы Зося Яновна остановила его в коридоре заводоуправления. Она сияла улыбкой.
    – Вы великий технолог! Наша "показательная" партия прошла без замечаний! Никто не верит!
   Соколов просмотрел акт приемки. Впервые за год партия победитов полностью удовлетворяла всем требованиям. И не просто удовлетворяла, но имела солидный запас свойств. Он невольно заулыбался, протянул руку Сельчинской. Та подхватила его, закружила в танце. Она звонко смеялась.
   – Что за танцульки, Зося, – буркнул вечно хмурый диспетчер, наткнувшись на них.
    – Егор Михайлович, миленький, у нас брак кончился! – озорно блестя глазами, крикнула Зося Яновна.
   – Эка, – хмыкнул диспетчер. – Нашла чему радоваться. Сегодня кончился, завтра    начнется.
– Не начнется! – громко сказала Зося Яновна, но диспетчер уже скрылся в своем кабинете.
Сельчинская вдруг обняла Соколова и звонко чмокнула его в подбородок – выше она не могла дотянуться. И тут же убежала, только на углу коридора мелькнуло яркое платье в крупных цветах.
   инженер дал команду запустить по откорректированным режимам сразу несколько партий – сколько нужно для выполнения плана второго полугодия. Он поверил Соколову. Правда, при этом он сказал:
   – Ну, если и теперь брак, платить будет НИИ.
   – Не будет, – уверил его Соколов. – Не будет у вас больше брака, если вы партии будете делать не больше двух суток, а не тянуть целый месяц.
   Пока шли испытания, составили акт о причинах брака и мерах по его устранению. Заводчане без колебаний подписали акт: результаты испытаний очередной партии полностью успокоили их. Теперь можно было везти акт начальнику главка.
   В день отъезда Соколов зашел в мастерскую Сельчинской – надо было еще раз посмотреть результаты испытаний изготовленных партий, пощупать своими руками изделия.
   Он сидел в кабинете Сельчинской и смотрел акты испытаний. Он так и не смог стать равнодушным к взрывам. Когда-то в молодости резкие и всегда неожиданные хлопки заставляли его вздрагивать. Сейчас он не реагировал на них, как не реагирует фронтовик на выстрелы и разрывы снарядов. Но он по-прежнему волновался, когда задумывался о внезапном и бесследном исчезновении образца, изготовленного по его замыслам.
   Вот лежит стандартный образец твердого тела, реальный и осязаемый. Где-то в переплетении валентных связей таится готовая к мгновенному высвобождению огромная энергия, ее нельзя заранее измерить никакими приборами, но она существует. Удар, хлопок... Волна химического превращения распространяется со скоростью, сравнимой с первой космической. Раскаленные газообразные продукты взрыва при этой бешеной скорости и огромном, в тысячи атмосфер, давлении дробят как хрупкое стекло все, что стоит на их пути, будь то скала или человеческое тело. За волной детонации идет глубокое разрежение, которое довершает разрушение. Исчезающе малая доля мига – и все кончено. И нет образца. Только след на ленте осциллографа может сказать, оправдались ли надежды создателей. И уже ничего не исправить, образца больше не существует.
   Это напоминало Соколову судьбу человека. И незаметно для себя он привык делить людей на три категории: способных только взрываться, способных только гореть и способных гореть и взрываться.
   Серией мелких частых взрывов и бесполезных вспышек представлялась ему жизнь Марины Дмитриевой и ей подобных. Большинство своих хороших знакомых он считал способными гореть и взрываться. Ярко горел Жиров и взорвался – не смирился с несправедливостью, перешел на более высокий уровень... Трудно разгоралась Лариса Петрова и взорвалась, осуществив невозможное. Спокойно и упорно горел Ржаной и взорвался, ушел от подлости – сейчас он , уважаемый человек.
   А вот Гусакович был способен только гореть. Гореть ровно, сильно, но пламя его не согревало окружавших, оно незаметно отравляло души людей ядовитыми продуктами. В его жизни не было ни одного открытого конфликта, ни одной яркой мысли, за которую стоило бы идти на взрыв. Но он горит, провоцирует пожары и взрывы неугодных ему, расчищает себе дорогу вперед – обугленную, безжизненную позади.
   Какой конец уготован самому Соколову? Труднее всего познать себя. Способен ли он взорваться? И каким будет этот взрыв: уничтожающим или созидательным? Возможно, после этого взрыва люди с сожалением покачают головами: опять неудача, надо начинать сначала.
Соколов отложил акты, улыбнулся Зосе Яновне.
   – Больше брака не будет!
   С завода они шли вместе. Был поздний летний вечер. Поезд уходил около полуночи.
Сельчинская была веселой, глаза ее блестели в свете вечерней зари. Она оживленно разговаривала, то и дело оборачивалась к Соколову всем телом.
   Соколов все больше мрачнел. Он вдруг понял, что ему совсем не хочется уезжать отсюда. Здесь он одержал свою первую серьезную победу как технолог. Здесь он почувствовал себя специалистом в большом смысле этого слова. И здесь была Зося. Красивая, трудолюбивая, несчастная. Она явно симпатизирует ему. У таких женщин чувства сильные и длительные. Ему она тоже была не безразлична. Они могли найти бы счастье, которого оба лишены. Но перед ним стоит тот же проклятый вопрос. А что дальше? Он никому не нужен здесь, на заводе. Он чужак и останется чужаком. Ему нечего делать в этом городе. А на "легкий флирт", которым так любят хвастать некоторые, он никогда не согласится.
   Дома его ждали Вера и дети. Вернее, дети и Вера. А уж если совсем точно, только дети. Вера его давно не ждала. Он с горечью признавал, что нужен Вере не как муж, не как мужчина, а просто как надежное прикрытие семьи. Опытный специалист, известный в отрасли ученый, уважаемый в городе и в области художник. Он нужен был Вере, наконец, как источник довольно большой зарплаты, позволяющей Вере хотя бы не считать копейки. Соколов думал, что если бы он вдруг умер, то Веру огорчила бы не сама его смерть, а потеря тех преимуществ, которые он ей по мере возможности обеспечивал. Но они прожили вместе почти двадцать лет. Вера отдала ему свои лучшие годы. И в том, что любовь  ушла, виновата была не только она.
   Сельчинская вдруг загородила ему дорогу так, что он наткнулся на нее. Но она не отстранилась. Наоборот, она взяла Соколова за локти, прижалась к нему всей тоненькой фигуркой, уткнула лицо ему в грудь.
   От ее дыхания ему стало жарко. Он стоял в оцепенении, не зная, что ему делать дальше. Он стоял, бессильно уронив большие сильные руки, а на его груди всхлипывала маленькая, красивая женщина.
   Зося Яновна подняла заплаканное лицо. От ее слез глаза ее казались еще глубже, загадочнее.
   – Мы увидимся когда-нибудь? – безнадежно спросила она.
   – Гора с горой... – начал было Соколов, н оборвал фразу, она была неуместной. – Не знаю, – тихо сказал он. – Вряд ли.
   Ему было очень горько, но он не мог говорить другие слова.
   – Вы не думайте... Я не такая... – Зося Яновна все так же крепко держала его за локти. Она смотрела ему в глаза, а по ее щекам скатывались крупные, сверкающие в лучах вечерних фонарей слезы. – Думаете, я каждому вешаюсь?
Соколов шевельнулся, Зося Яновна крепче сжала его локти.
   – У меня только муж и был за всю жизнь. Я не ругаю его. Сама виновата. И никогда себе ничего не позволяла. А увидела вас – что-то перевернулось. Вы такой надежный, большой, красивый, умный... Другие комиссии только и стараются спихнуть все на завод и уехать. А вы... Вы не как все.
   Соколов хотел заговорить, у него не было сил больше выдерживать эту пытку. И снова Сельчинская не дала ему говорить.
   – Молчите. Ничего не надо. У меня муж. У вас – жена. Вы же не такой. И я... А я вот люблю вас. Дура. Да?
   Она снова уткнулась в грудь Соколову и заплакала. Плечи ее вздрагивали. Потом она подняла голову.
   – Поцелуйте меня, что ли... – жалобно попросила она.
   Соколов нагнулся к ней. Зося Яновна обхватила его шею теплыми мягкими руками, прижалась губами к его губам. Потом она резко отодвинулась. Еще раз посмотрела в глаза Соколову.
   – Вот и все. А может – это судьба? – спросила она с надеждой. Но тут же тряхнула головой и твердо сказала: – Прощайте.
   Она исчезла. Соколов даже не заметил, в какую сторону она убежала. Ни тени, ни стука каблучков. Исчезла навсегда из его жизни.
   И снова он лежал на верхней полке и думал, думал, думал...
   Может быть, сегодня он опять оттолкнул свою судьбу? Убил свое долгожданное счастье? Как хочется счастья! Простого, мещанского счастья. Обожания любимой женщины. Если бы человек мог знать будущее...
   Соколов стиснул зубы, чтобы не застонать от невыносимой тоски.

         7. Тихое счастье

   Нина печально смотрела на Людочку. Беременность почти не изменила ее подругу.
   – Как я завидую тебе!
   – Это гнусно – завидовать! Искореняй в себе это отрицательное чувство.
   – Завидую. Какая ты счастливая! Сергей так любит тебя. И ты... Совсем расцвела. А в этом парике – любого с ума сведешь.
   – Не подлизывайся. Беременность никого не красит. Вся морда лица в пятнах.
   – У тебя не видно. Даже не верится.
   – Это я еще бандаж не ношу. Как женщине мне повезло.
– Тебе всегда везло, – Нина тяжко вздохнула. Подошла к окну, прижала лоб к холодному стеклу.   
   – Как там Станислав поживает?
   – Вроде ничего.
   – А наша линия?
   – Да вроде Соколов совсем ее прикрыл.
      – Жалко. А ведь не пошла линия.
Подруги помолчали, глядя на стылую улицу.
   – Ой, смотри, Сережа твой двигается. Я пойду.
   – Слушай, девушка, ты часом не влюбилась в моего мужа? Что-то избегаешь его.
   – По-моему, он меня не любит. Смотрит как-то...
   – Глупости. Просто он немного ревнует меня к прошлому, ну и к подругам. Наоборот, тебе надо почаще приходить.
   – Чтобы почаще напоминать? – Нина не смотрела на Людочку.
   – Чтобы быстрее все прошло. Он ведь у меня добрый.
Щелкнул дверной замок. Людочка выбежала в прихожую. Сергей пришел весь грязный, усталый, но увидел Людочку и заулыбался. Он все никак не мог привыкнуть, что у него такая красивая жена.
   – Сереженька, милый.
   – Здравствуй, Людочка.
Людочка поцеловала Сергея в щеку. Щека была пыльная, колючая. Мужская щека. Сережа поцеловал Людочку в губы, погладил по животику. Он снял полушубок, стащил с ног унты. Увидел Нину.
   – А, Нина... Здравствуй, Нина.
   – Здравствуй, Сергей. Я пойду, Людочка?
   – Оставайся, сейчас будем обедать.
   – Нет, не буду мешать вашему воркованию. До свидания.
Людочка закрыла дверь, подошла к Сергею. Тот вздохнул.
    – По-моему, Нина меня не любит.
  – Что ты! Она просто стесняется. Были мы все школьные друзья, и вдруг – муж и жена.
   – Ну, ее дело. Я – в ванну.
   Людочка накрывала на стол.
Сережа "калымил". Их самодеятельная бригада подрядилась построить совхозу зернохранилище. Когда закончат, каждый получит на руки по три тысячи – больше, чем Людочкин двухгодичный оклад инженера.
   Сергей ел с удовольствием, Людочка готовила вкусно. Она смотрела на мужа, на уютную квартиру. Да, ей повезло. Ничего, что Сережа пока без высшего образования. Ведь это из-за нее он бросил институт. Он очень хозяйственный. После первой получки Сережи Людочка хотела отдать его родителям деньги за гарнитур, который те подарили им на новоселье, но они и слушать не хотели. Гарнитур был финский. На город их пришло всего два. Папе пришлось хорошо поломать голову, как заполучить его. Но в итоге гарнитур оказался у них, как – это не важно.
   Весной Людочкин отец, как инвалид войны, получил давно обещанную квартиру. Он отдал ее молодым, а сами они с матерью остались в старом доме. Дело дошло до суда. Но отец был участником войны, а у Сережиного папы нашлись связи. Все решилось в их пользу.
     – Устал сегодня, Сережа?
   – Страшно. Но уже скоро конец. Трудно с цементом. Сейчас цемент здорово идет, не успеваем мешать, – Сережа улыбнулся. – Ты здорово помогла. Те блоки, они нас так    выручили.
   Людочка старательно вникала в дела мужа. Она быстро поняла нехитрую механику высокого заработка. Сережа находил предприятие, которое испытывало трудности в освоении средств на капитальное строительство. Предприятие готово было пойти на любые условия, лишь бы сразу убить двух зайцев: "освоить" средства и построить объект. Это была официальная сторона    договора. Но это давало только половину заработка.
  Дальше начиналась неофициальная сторона. Дорогая кирпичная кладка заменялась блоками, монолитный железобетон – сборным. Сэкономленный кирпич попутно шел на личные гаражи, это тоже давало неплохой доход.
   Вскоре Людочка стала давать Сереже советы. Это она посоветовала не торопиться с реализацией сэкономленных блоков и плит, а зарезервировать их – во дворе дома бабушки. Ребята из бригады после этого зауважали Людочку.
   Свою семейную жизнь Людочка строила добротно. Каждое утро она начинала с косметики. Муж должен видеть ее только очаровательной, тогда он не будет вздыхать по другим женщинам. Пока Сережа не проснулся, она наводила полный порядок в своей внешности. Днем она тоже несколько раз присаживалась к зеркалу, исправляла замеченные недостатки. Вначале это немного смешило Сережу, но Людочка была непреклонна.
   – Милый, неужели ты хочешь разлюбить меня?
   – Я люблю тебя и без косметики.
Людочка только усмехалась в душе. Она-то знала мужчин.
   Сережа оценил ее усилия, когда после сдачи склада пришел с Людочкой на "сабантуй". Ребята были ошеломлены ее красотой. А Жорка так прямо и ляпнул:
   – Серега... Какая у тебя жена! Хочу такую же!
Сережа, довольный, прижимал Людочку к себе, а она лукаво посмотрела на него: мол, понял, милый?
    Дома Людочка ходила в халатике. Но что это был за халатик! Яркий, но не крикливый, в меру длинный, с широким удобным рукавом. Разрез на груди Людочка спроектировала таким образом, чтобы было видно начало впадинки. Сереже это так нравилось.
   Людочка завела строгий распорядок жизни. Сережа должен питаться только дома, никаких столовых, никаких забегаловок. И Сереже очень нравились ее кушанья. Она старательно поддерживала в квартире чистоту, в обязанности Сережи входили только тяжелые работы: выбивать ковры, передвигать мебель, ну, и конечно, всякие мелкие ремонты. И ее квартира была уютной и нарядной, гости всегда восхищались хозяйскими способностями Людочки.
   главным в семейной жизни Людочка считала не это. Ее красота и опрятность держали Сережу в постоянном приятном возбуждении. Людочка строго следила за тем, чтобы не допускать пресыщения. Вот когда ей понадобился весь ее опыт. Она построила супружеские отношения таким образом, что Сережа чувствовал инициативу за собой – мужчинам очень нравится, когда женщина подчиняется. Мужчины не любят опытных жен. Но на самом деле их интимным отношениями полностью руководила Людочка, руководила так, что Сережа не замечал этого и был счастлив.
   Людочка сразу поняла, что у Сережи не было большой культуры в сексе. Он был непритязателен и грубоват. Людочку это огорчало, он она твердо надеялась со временем привить ему необходимую культуру интима.
   Сейчас, в конце беременности, Людочке было трудно. Но она сумела сделать так, что Сережа не думал о других женщинах – в этом она была уверена, насколько можно быть уверенным в другом человеке.
   Как мужчина Сережа вполне устраивал Людочку. В кругу ее подруг нередко обсуждались, конечно, со всевозможными недомолвками и околичностями, особенности сексуального поведения мужчин, их физиологические качества. Многие подруги жаловались на трудность выбора мужчины по физической совместимости. Людочке очень повезло в этом отношении как женщине. Она почти никогда не знала таких трудностей. Ее устраивали практически все мужчины, которых она любила. Поэтому и согласие на брак с Сережей она дала без опасений за эту сторону супружеской жизни. И надежды ее оправдались. Людочка уже понимала, что физическая совместимость зависит прежде всего от самой женщины.
   Людочке приходилось бывать с Сережей в компаниях, просто гулять с ним по улице. Молодые, модно одетые, они обращали на себя внимание. И Людочка заботливо поддерживала мужское достоинство Сережи.
   – Милый, ты заметил, как эта женщина смотрит на тебя? Кто она? – Людочка изображал беспокойство. Сережа был доволен. Мужчина чувствует себя уверенно, зная, что он нравится другим женщинам. И не надо отнимать у них эту уверенность.
   – Нет, я ее не знаю.
   – Сережа, я так волнуюсь. На тебя все женщины смотрят. Вдруг ты разлюбишь меня?
   – Людочка, мне никто не нужен. Ты – лучше всех.
Сережа таял от такой ее "тревоги" и был предан ей, как верный рыцарь.
   Гуляя по городу, они иногда встречали мужчин, которых Людочка знала раньше. Людочка вежливо здоровалась с ними, если они приветствовали ее, и спокойно проходила мимо, если они делали вид, что незнакомы с ней. Душа ее была спокойна. Никаких воспоминаний! Что было, то прошло. Теперь у нее муж – красивый, высокий, стройный, сильный – такой, какого она выбирала. Если бы один из тех мужчин подходил под все ее требования, то ее мужем был бы он. Но они не выдержали экзамен, теперь они – просто посторонние люди.
   Однажды им встретился Сергей Кулаков.
   Он шел под руку с красивой девушкой в натуральных мехах. Людочка почувствовала... Нет, она бы не смогла словами выразить, что она почувствовала в этот момент. Это было так сложно.
   Девушка, вернее, молодая женщина, была очень красива даже на пристрастный взгляд Людочки. Людочка споткнулась. Сергей поддержал ее:
   – Людочка... Осторожно! Надо смотреть под ноги. Ты знаешь их?
   – Да, это мои знакомые. Сережа, ты обратил внимание, какая дубленка у нее? Это канадская?
   Мужское самолюбиме Сергея было задето.
   - Ничего. Вот сдаджим зернохранилище, - у тебя будет еще лучше.
   – Милый...
Людочка прижалась к руке Сережи. Ее широко открытые глаза благодарно смотрели на мужа.    Что ж, пусть так. Никаких воспоминаний. Семейная жизнь – очень сложное дело, ее надо беречь от всего ненужного.
   В вопросах снабжения Людочка не знала забот. Сережа мог достать все необходимые продукты. А если он не мог, выручал папа. Но к помощи папы Людочка старалась прибегать реже, чтобы Сережа был самостоятельным. Муж не должен надеяться на постоянную помощь папочки, это смешно. Сережа ее и так достаточно самостоятелен и умеет заводить нужные знакомства. Но Людочке хотелось еще больше упрочить снабжение семьи. Она долго размышляла на эту тему и решила, что Сережа должен фиктивно устроиться на работу куда-нибудь в такое место, где можно самому доставать эти исчезнувшие из магазинов продукты без помощи случайных приятелей.
   И как-то вечером она завела острожный разговор.
   – Сережа, мясо кончается. Только на завтра хватит, и все.
   – Я не забыл, – спокойно ответил Сережа. – Просто сейчас трудности. Лешку выгнали, а Санька уехал в деревню к отцу. Но ты не думай, завтра мясо будет.
– А что с Лешкой?
   – Засекли его. Пришлось уйти в подполье.
   – Ох, как это ненадежно. А если бы он попался, а потом показал на нас? Я боюсь.
   – Это ты верно. На дружков надежда – до черного дня, это я уже проходил. А что делать?
   – Может, тебе самому...
   – Да я уж думал. Только куда? А то ярмо наденешь на шею, а окажется – не то.
   – Мать говорит, есть возможность к ним в горпродторг.
   – Это куда там?
   – Грузчиком.
   - Милый, я думаю, это – самое то. Все равно тебе надо иметь какую-то фиктивную работу.
   На новом месте было хлопотно, приходилось отмечаться на работе чуть не каждый день, но зато Сережа получил возможность прямого доступа к продуктам – ко всем, которые приходили в город. А в город приходило не только то, что лежало на полках гастрономов.
   Чтобы укрепить отношение Сережи к себе, Людочка сразу после свадьбы стала звать свекра папой, а свекровь – мамой. Своих родителей она звала "мать" и "отец". Этим она сразу безраздельно завоевала сердце свекрови. Они часто собирались семейным кругом. Отец и папа после выпивки и отличной закуски ударялись в воспоминания, а еще чаще папа делился богатым опытом преодоления трудностей с дефицитом. Мать и мама в оба уха нашептывали Людочке маленькие женские тайны.
   Пока Людочка работала, у нее не было ни минутки свободного времени. Сейчас это время появилось. Домашние дела много времени не занимали. И на Людочку вдруг наваливались воспоминания. Она еще не совсем забыла Сергея Кулакова. Она гнала эти воспоминания, замужней женщине ни к чему подобные мысли. Она гнала их, старалась занять себя работой. Но руки занять легко, а мысли продолжали приходить – то сладостные, то раздирающе-грустные.
   Людочка даже начала снова читать техническую литературу, вообще много читала, но мысли и воспоминания жили своей жизнью, и справиться с ними она была не в силах.
Нет – уверяла она себя – с мужем ей очень повезло. Хотя у нее и не было времени присмотреться к нему в этом отношении, но слава Богу, все обошлось как нельзя лучше. Счастливая случайность? Или все-таки сработал ее опыт, и она была бы так же счастлива с любым другим мужчиной? Ну, не с любым, конечно, за любого она бы не пошла, ведь Сережа отвечал ее представлениям о будущем муже.
   Сережа любит ее. Он не смотрит на других женщин. Зарабатывает он побольше, чем несчастные кандидаты наук, не знающие ничего, кроме своей работы с утра до поздней ночи. Вот они встанут материально на ноги, и Сережа будет учиться. Он не будет ходить всю жизнь в грузчиках или калымщиках. С его опытом он при дипломе станет по меньшей мере начальником строительного управления или передвижной механизированной колонны.
   Но... Кроме воспоминаний о Сергее Кулакове, было еще одно "но". У Сережи не было ни малейшего желания повышать свой интеллектуальный и культурный уровень. Они оба любили читать. Книги доставал папа – в магазине вообще ничего невозможно было купить, кроме каких-то местных поэтов: их тощие книжонки годами пылились на стеллажах. Людочка любила поговорить о прочитанном. Но Сережа не умел, не мог говорить о книгах. Он ограничивался кратким: "Вот здорово!" или: "Ну и чепуха!"
   Людочка любила музыку. Особенное наслаждение ей доставлял Чайковский. Сережа мог часами слушать только модные записи. Людочке они тоже нравились, но она понимала, то среди них большинство все-таки не относятся к шедеврам искусства. Сережа достал самодельную, но красивую и со вкусом отделанную приставку для цветомузыки с большим экраном. Это было очень модно. Многочисленные приятели Сережи набивались послушать такое чудо и потанцевать под вспышки разноцветных ламп. Модные записи под цветомузыку были великолепны. Но Чайковского Людочке приходилось слушать одной. Да и то без цветомузыки: Чайковский не мог "ложиться" на вспышки света, цвет которых зависел не от настроения, а от частоты колебаний.
   Сергей Кулаков приобщил Людочку к живописи. С его помощью Людочка собрала большую коллекцию репродукций. А Сережа совершенно не воспринимал живописи. Однажды Людочка прочитала в местной газете, что во Дворце химиков открывается постоянная выставка картин местных художников. Она решила сводить туда Сережу. Но сначала она решила убедиться, что не встретит там ни картин Сергея Кулакова, ни его самого – она не была до конца уверена в своей выдержке.
   Картин Сергея Кулакова на выставке не было. Людочка подошла к дежурной.
   – Девушка, а почему нет картин Сергея Кулакова? Недавно он выставлялся.
   – Я не знаю, – размалеванная девица равнодушно махнула густо накрашенными ресницами.
   Людочка разыскала кабинет заведующей. Сидящая за столом женщина кивнула ей на стул и продолжала разговор по телефону. Говорила она долго, подробно расписывая, какая чудесная соболья шапка у супруги Бориса Сергеевича.
   – У вас какой вопрос?
   – Вы не скажете, почему на выставке нет картин Кулакова? В прошлый раз он выставлялся, помните?
   – Кулаков... А! мне говорили, что он уехал учиться в московскую студию.
   – Спасибо. А у вас его картин совсем нет?
   – Нет.
   Теперь Людочка могла вести Сережу на выставку, не опасаясь, что он вдруг увидит ее портрет работы Сергея Кулакова.
   Сережа долго не мог выбрать время. Бригада заканчивала зернохранилище, каждый час был дорог. Да и устали ребята здорово за долгий рабочий сезон. Все-таки сдать три объекта за теплое время – не шутка. Наконец, они оказались на выставке.
   – Тебе нравится, милый?
   – Да ну... Не люблю я эту мазню. Я только из-за тебя.
   Но неожиданно Сереже понравились картины Соколова. Людочка уже хотела оттащить его от этой "фантастической" стены, но решила, что если Сережа заинтересовался хоть чем-то, то он еще не потерян для искусства, пусть развивается. В конце концов, Соколов ничем не хуже других заозерских корифеев кисти.
  Она оставила Сережу у причудливых пейзажей, а сама прошла к соседней стене. Там были картины Шведовой, милиционерши, насколько помнила Людочка. Вдруг в глаза ей бросился мужской портрет. Она вгляделась. Господи! Да это же Соколов, ее начальник отдела. Его можно было узнать даже сквозь аляпистые мазки Шведовой. Соколов стоял перед мольбертом, взгляд у него был задумчивый, печальный, какой-то отрешенный, и в то же время сосредоточенный. Взгляд удался Шведовой. Вот так же Соколов смотрел на Людочку при ее первом визите к нему.
   Сзади подошел Сережа.
   – Что это? – он наклонился к картине, прочитал подпись: – "Портрет художника". Что это за художник?
   Людочка хотела сказать, что это ее начальник отдела, но почему-то не сказала. Да и Сережа спросил, только чтобы не молчать.
   – Это тот самый Соколов, картины которого так тебе понравились.
    – А что? Ничего мужик рисует. Соображает.
Людочка в душе вздохнула, но тут же взяла себя в руки. Терять и этого Сергея она не собиралась. Надо втягивать его в культуру.
   По ряду признаков Людочка чувствовала, что роды начнутся не сегодня-завтра. В их квартире теперь неотлучно находилась одна из мам. Однажды к обеду пришел веселый и довольный папа. Сережа как раз был дома.
    – Дети, взгляните!
Папа сунул руку за пазуху, вытащил какой-то продолговатый документ. Он помахал им над головой.
  – Учитесь жить, молодежь!
   – Что-то ты, папка, расхвастался, – Сережа изображал полное равнодушие.
   – Читайте!
Людочка и Сережа, затаив дыхание, разглядывали глянцевую обложку. Это была инструкция по эксплуатации автомобиля ВАЗ-2103.
    Автомобиль... Их собственный!
Людочка признательно поцеловала папу в морщинистую колючую щеку. Глаза ее сияли.
   – Папа... Какой ты добрый! Какой щедрый!
   – Папка! – Сережа плясал, размахивая инструкцией. – Ура!
Людочка хотела, что-то сказать, но вдруг живот ее стянула ноющая боль, в глазах потемнело. Она почувствовала, что ноги ее сгибаются. Она зашарила руками в воздухе руками – на что бы опереться – и увидела очень близко перепуганные глаза матери.

               Глава 11

      1. Гусакович принимает решение

   Коллегия шла бурно. Представители министерств-заказчиков припомнили все, даже о чем не следовало бы.  Тон задал заместитель министра нефтедобывающей промышленности.
   – Всем известно о трудностях по Тюмени. Расходы на разведку оказались выше, чем можно было представить. Мы пошли на это, потому что это оправдано. Но мы были вправе ждать от вас выполнения ваших обязательств. Конечно, пластониты. Тут я молчу. За рубежом до сих пор нет аналога. Но даже пластониты поступили к нам с опозданием на два года. А потом практически весь год – брак. А у нас международные обязательства. Мы ликвидировали прорыв. Сами. Наши буровики – герои, вы читаете газеты. А сейчас опять сложности. Для некоторых районов пластониты надо модернизировать. А Заозерский НИИ не считает нужным.
Для заозерцев пластониты – пройденный этап. Награды получены, Госпремия – в кармане. Ну что ж. Мы подготовили соответствующее письмо в ЦК. Если сегодня вопрос не будет решен, оно уйдет по адресу.
   Еще лаконичнее был представитель Мингео.
     – Сверхглубокие скважины – это заметная брешь в бюджете. И затраты эти не окупаются, потому что мы не имеем всей той информации, на которую рассчитывали академики. Информации не имеем потому, что товарищ Вертишейко не дал нам обещанную взрывчатку. Мы получили разрешение закупать взрывчатку за рубежом. Комментарии, я думаю, излишни.
   И убийственно звучали слова представителя БАМ:
   – По важности БАМ не имеет равных. И эта стройка отстает от правительственных сроков, потому что нет необходимых промВВ. Нам обещали победиты. Но вместо победитов идет, извиняюсь, дерьмо. Товарищ Гусакович, я вижу, тут. Товарищ Гусакович, где ваши победиты? БАМ не может ждать, товарищ Гусакович. Мы с вами вели разговоры по Ленинской. Так вот: мы отзываем свое представление.
    Выступающих было много. Было много ругани. Утешало одно: совещание вел Валентин Петрович. Министр был болен, а коллегию откладывать было нельзя. Было страшно думать, что было бы, если бы все это слышал министр.
   Гусаковича, кроме несправедливых упреков, угнетало другое. Неделю назад прошла баллотировка по Академии наук. Несмотря на большую подготовительную работу, несмотря на твердое обещание Крюкова помочь, кандидатура Гусаковича на звание члена-корреспондента не прошла. По отделению технической химии прошел второй заместитель Крюкова Румянцев. А Кривоногов уже готовит почву под действительного члена.
      После коллегии Валентин Петрович пригласил Гусаковича к себе. Секретарь подала им чай, бутерброды. К удивлению Гусаковича, речь пошла не о результатах коллегии.
   – Не огорчайся, Георгий Васильевич, – говорил замминистра. – Сегодня у Румянцева оказалось более выгодная позиция. Но у тебя еще две попытки впереди. А годы твои – какие.
   – Победил более достойный, – как можно спокойнее улыбнулся Гусакович. – Да и Лаврентьев обещал помочь, но не захотел.
   – Ну, нашел на кого надеяться, – засмеялся замминистра. – Лаврентьев уже давно в старческом маразме. Скоро он уйдет, там проектируется Марчук, а у тебя с Гурием отношения, вроде, прочные. Да и Крюков теперь надолго успокоился: два зама – членкоры, такого надо поискать. На следующие выборы гарантирую тебе поддержку министра и свою.
   – Спасибо, Валентин Петрович. Дело не в титулах. Главное – сознание, что твой труд полезен Родине.
Гусакович считал, то разговор окончен, и направился к выходу. Его остановил негромкий голос замминистра:
   – Обрати внимание: определенную роль сыграла недоработка технологии победитов. Это кто тебе так помог: Енакиев или Соколов?
   – Соколов, – мгновенно прозвучал давно готовый ответ. – Енакиев только начал внедрение, а Соколов сейчас все еще ликвидирует свои же огрехи. Надо сказать, успешно.
   – Огрехов лучше не допускать, – жестко сказал замминистра. – Задержка в Ленинской вызвана    в основном этим. Слушай, еще ведь не поздно, может, тебя включить на орден Ленина?
  – Спасибо. Только это вряд ли будет правильно понято. Списки уже составлены, люди    надеются, включат меня – это же все списки пересматривать надо, будет много обиженных.
   – Валентин Петрович, – Гусакович говорил твердым голосом. – Я никого не хочу ставить в ложное положение. Будет Ленинская – хорошо. Не будет – не смертельно.
      – Ну, как знаешь. – Валентин Петрович слегка замялся, потом решительно заговорил: – Тебе надо наладить отношения с Семеновым и Воробьем. Академики – народ капризный, особенно Николай Николаевич. Он очень обижен за пластониты.
   – С Семеновым ошибка исправлена. Он через Кузурмана войдет в Ленинскую.
    – А с Воробьем?
   – С ним мы будем контактировать по искусственным алмазам. Думаю, он сейчас лоялен.
Только усевшись за свободный стол в отделе Ефремова, Гусакович дал волю своим чувствам. Внешне это ничем не проявлялось, но внутри у него все кипело. Ему необходимо было вот так "внутренне побрюзжать", это снимает напряжение.
   Черт знает что! Членкорство было уже в кармане. Каков этот Крюков! Старый маразматик. Не мог подождать со своим Румянцевым. Зачем он обещал?!
Ну, с академиками – понятно. Это в некотором роде ошибки молодости. Сколько было на заре НИИ предложений от академиков о сотрудничестве? Гусакович тогда убедил Ивана Терентьевича, что первый успех должен быть заслугой только НИИ. Вот академики и не могут простить.
   Гусакович стиснул зубы, вспомнив нахальную ухмылку Колесниченко. Хоть один откровенно высказался. А Лаврентьев окончательно впал в старческий маразм. О чем ни начнешь с ним говорить – он пускается в длинные рассуждения о расчете траектории пули через оконное стекло. Окончательно выжил из ума. Но – вице-президент. Приходится считаться.
   Воробей – как был, так и остался злобным и жадным пауком. Старый опытный демагог. "Наука стала самостоятельной производительной силой. Наш институт испытывает трудности в выборе наиболее актуальной тематики – слишком много проблем". Болтун! Но он своему заму не только обеспечил членкорство, но и сделал его директором нового НИИ.
   Валентина Петровича и министра можно понять. При таких осложнениях с победитами они могли вообще совсем по-другому разговаривать. Победиты – вот дерьмо подсунул Соколов. Явно недоработанная вещь. Уж если Енакиев не смог наладить нормальное производство... А Соколов теперь вместо того, чтобы жестко потребовать с заводов соблюдения документации, что-то нам разводит науку, подрывает престиж НИИ. Надо с ним определиться, наконец.
   А каков Кузурман! Улыбался, чуть зад не лизал. "Ваши указания, Георгий Васильевич, так помогли нам..." А сам на повороте обошел. Вторая Государственная у него за четыре года, через год получит Ленинскую. А у Георгия Васильевича – одна единственная Госпремия. Хорошо хоть, удалось убедить старого еврея взять в соавторы на Ленинскую Семенова. С паршивой овцы – хоть шерсти клок. Но с Кузурманом еще долго придется считаться. Он все-таки Зое обеспечил "Трудовое знамя".
   И директорство – ого-го в какой дали. Иван Терентьевич недавно публично заявил: "Умру на рабочем месте!" И захохотал, как Фантомас.
   Раздумья Гусаковича прервал голос Ефремова:   
   - Георгий Васильевич, телеграмма от Маневича. Опять победиты. И Жиров давно бьет тревогу. Что делать думаешь?
   Гусакович раздраженно буркнул:
   - Пошли туда Соколова. Пусть исправляет свой брак. А то пенки снимать все мы умеем.
     Ефремов странно поглядел на Гусаковича, снова углубился в свои бумаги. Гусакович с усмешкой наблюдал за ним. Ефремов способен целый день просидеть за столом, разглядывая    одну и ту же бумажку. Мог бы запросто решить сам вопрос за пять минут, но нет, это не солидно. Бумагу надо внимательно изучить. Для решения вопроса необходимо вызывать за тысячи километров замдиректора. Собрать вокруг бумаги совещание. И после долгих и бестолковых дебатов подготовить ответ, который был ясен с самого начала.
   Но ответ он сам писать не будет. Он поручит ответ инженеру своего отдела. Тот тоже сам ничего делать не будет. Для составления текста вызовет начальника отдела за те же тысячи километров. Начальник отдела составит ответ. Вместе с инженером отнесет его в машбюро. И – на выбор: или сидеть в Москве неделю, пока бумага печатается, или уехать, а через неделю снова приезжать сюда из-за бумажки: надо ведь ее забрать из машбюро, завизировать у трех-четырех начальников отделов главка, у Ефремова. Ефремов готовый ответ забракует. Снова пишется текст, снова неторопливо работает машбюро, снова собираются визы. Вторую, а то и третью редакцию Ефремов одобрит, позволит идти на подпись к начальнику главка. Тот обязательно забракует решение. И снова мечутся работники НИИ и заводов по коридорам главка, часами толкутся в курилке, просиживают штаны где-нибудь на подоконниках.
Это называется работа!
   Снова раздался голос Ефремова:
   – Георгий Василевич, Борис Борисович ждет тебя.

      2. Второе предложение

   Целый год Соколов мотался по заводам. Разбирался в браке. Везде было одно и то же: техпроцесс был построен так, что время вспомогательных операций на порядок превышало время основных операций. Енакиевская технология победитов напоминала конус, поставленный на вершину: он в принципе не может быть устойчив. Это не технология, а конгломерат почти не связанных между собой операций. Технологии как таковой нет. Жиров бы конечно такого не допустил.
   Уже на втором заводе Соколов стал злиться. Ему что, до конца дней исправлять огрехи Енакиева? А ведь тому за пятилетку дали орден. И Гусаковиу - орден. А Соколову - шиш.
   На третьем заводе Соколов даже не стал изучать документацию. Он просто потребовал сократить в пять раз время вспомогательных операций. Цикл сократился. Брак исчез.
На четвертый завод, уже зимой, Соколов вместо себя послал Мартова. Но через два дня его потребовал к телетайпу начальник главка.
   – Ты у нас главный специалист по браку, надо ехать самому.
   – Борис Борисович, Мартов справится. Через месяц брака не будет. Я полгода дома не    был.
   – Не внедряй такую технологию.
   – Внедрял не я, и вы это хорошо знаете, – Соколов вскипел. Ведь знает человек истину, а туда же. – Им за это ордена дают! – Соколов уже не мог остановиться. Был за ним такой грех, хотя и редко: идти в "разнос". Телетайпная лента бесстрастно фиксировала его бессильную злость.
   – Давай без эмоций, – выстучал аппарат. – Завтра позвонишь мне с завода, там сложная ситуация.
    На заводе Соколов сразу понял, почему начальник главка требовал его присутствия. Заводу было не до победитов. В одном из цехов произошла серьезная авария с акванитами НИИ Баранова. К счастью, обошлось без жертв, но два здания были разрушены. Комиссию по расследованию аварии возглавлял начальник смежного главка, в ведении которого находился завод. В комиссии был Баранов. В этой ситуации Мартов был бессилен. Соколов отправил его домой в Заозерск, чтобы отдел не оставался беспризорным.
   Соколову пришлось трудно. Руководители завода отмахивались от него. С большим трудом он добился от главного инженера распоряжения о сокращении цикла изготовления победитов.
Однажды в приемной Соколова чуть не сбил с ног Баранов, быстро выскочивший из кабинета директора.
   – А, Виктор Иванович, – буркнул он. – Зайди-ка ко мне в номер часов в десять...
Не дожидаясь ответа, он исчез. За окном взревел мотор, и черная "Волга" помчалась в сторону цехов.
   В десять часов вечера Соколов постучался в номер Баранова. Никто не ответил. В одиннадцать Баранова тоже не было в номере. Соколов решил, что свидание сегодня не состоится, и завалился спать. Но, как часто в последние годы, сон не шел.
   В долгих сидениях на заводах, в спорах с заводчанами, в многочасовом изучении заводской документации постепенно рождался прообраз технологии, которая позволила бы избавиться от брака при изготовлении победитов. То есть той технологии, которую должен был разработать два года назад отдел Енакиева при внедрении победитов на заводы.
   В этой схеме не было ничего нового. Все основные операции оставались теми же. Но основные аппараты соединялись между собой автоматическими дозаторами, транспортерами, укладчиками, классификаторами. Все эти вспомогательные узлы имелись на заводах, но они были разрознены по разным зданиям, а перевозка полуфабрикатов между зданиями велась по "мешочной" технологии, с неизбежными многочасовыми перерывами, складированием этих мешков. Вот эти-то перерывы и надо было ликвидировать.
   Соколов верил, что сможет внедрить свою идею без особых хлопот. Только не надо говорить о новой линии – это отпугнет заводы, заводчане жили по принципу "лучшее – враг хорошего". Если говорить о новой линии, то потребуется груда документации. Надо просто вести разговоры о сокращении ручного труда на действующей линии, о снижении трудоемкости.       Правда, при этом не будет изобретений. Но черт с ним, с авторством. Научных трудов у него хватает. А вот если найти хорошего помощника, то кандидатская диссертация получится очень неплохая. Помощник очень нужен, в одиночку здесь не справиться – весь отдел подключать незачем, а вести эту работу обычным способом, через службу главного инженера НИИ, чрез план технического перевооружения отрасли – это потребует не меньше двух пятилеток.
   Соколов  вспоминал Надю Петрову. Вот это была помощница! Но не ставить же кандидата наук на эту, в общем-то рутинную, работу? Да Надя, того и гляди, уйдет в декрет. После свадьбы это неизбежно.
   Постой-ка! А чем у Мартова занимается эта самая Людочка Афанасьева? Все еще сидит на дурацкой кузьминской новой линии? Смотрит она вдумчиво. Правда, победиты для нее – совершенно незнакомое дело, но она должна быстро вникнуть.
   ...Раздался громкий стук в дверь. Соколов, не вставая, спросил:
   – Кто там?
    – Виктор Иванович, пусти, разговор есть, – послышался голос Баранова.
Войдя, Баранов тяжело опустился в натужно заскрипевшее кресло. При таком же, как у Соколова, росте он был шире раза в два. Он оглядел маленький номер и неожиданно попросил:
   – Дай водки.
Водка у Соколова была. Без водки нельзя было вести деловой разговор – это было бы просто неприлично. Без водки нельзя было просто пригласить знакомого. И водка была крайним средством от бессонницы.
      Но просьба его удивила. Баранов, насколько он знал, не был любителем выпить. Да к тому же его, как директора НИИ, могли в любое время угостить в закрытой для других клиентов комнатке при буфете не только водкой, но и любым другим напитком с отличной закуской. Баранов понял его недоумение.
   – Надоели мне они все. Хочу хоть разок хватануть по-человечески.
Выпили, пожевали сыр, захрустели яблоками. Соколов понимал, что Баранов зашел к нему не из-за стакана водки и терпеливо ждал. Баранов молча жевал яблоко.
   Соколов потянулся к бутылке, посмотрел на Баранова. Тот энергично замотал головой, мол, хватит. Он взял новое яблоко, внимательно осмотрел его и вдруг спросил:
   – Может, теперь перейдешь ко мне?
Пока Соколов давился застрявшим в горле яблоком, Баранов невесело усмехнулся и заговорил:
   – В прошлый раз я предлагал тебе отделение. Теперь не буду. Не потому, что ты стал хуже. Наоборот, ты вырос. Я слежу за тобой. Ты теперь не только первоклассный химик, но и неплохой технолог. Таких в отрасли раз-два и обчелся.
   Баранов снова занялся яблоком. Соколов деликатно молчал.
   – Я десять лет директор, – заговорил Баранов. – Перепробовал разные структуры управления НИИ. Сначала сделал отделы. Громоздко. Разогнал их. Сделал крупные лаборатории. Опять не то. Начальник крупной лаборатории вязнет в административной текучке, ему некогда заниматься наукой. Снова сделал отделы – поменьше, с небольшими лабораториями. Снова не то. Нет координации работ между ними. И начальник отдела опять же превращается в задерганного администратора. Науку делают лаборатории, а он вроде бы не при чем. Хотел сделать отделения. Не сделал и не жалею. Сейчас думаю сделать отделы, но без лабораторий, с крупными группами. Чем меньше промежуточных звеньев, тем лучше. Ты как думаешь?
   Соколов был согласен с Барановым. Он сам уже десять лет был начальником отдела. И все время его мучила двусмысленность такой структуры. Тут Баранов был прав. Науку делали в лабораториях. Начальнику отдела оставалась неблагодарная роль диспетчера-администратора. Сильному начальнику лаборатории начальник отдела был не нужен. А слабый начальник лаборатории не нужен начальнику отдела.
   Так было у него с Енакиевым, который все годы рвался на автономию. Так было у него с Довженко, который охотно уступал лидерство в своей лаборатории Соколову, сам оставался только номинальным начальником лаборатории. Так было у него с Поляковым и Горлициным. Недаром он сам столько лет добивался своей "собственной" лаборатории, недаром он сейчас тянет двойную лямку начальника отдела и начальника лаборатории. В научном плане он теперь не зависит от начальников других лабораторий. Сейчас, например, за него в лаборатории командует Невская, пусть временно, но она работает за него, оставаясь руководителем группы.
   А вообще-то пора уходить от Гусаковича. Обидно бросать все, что он сделал за пятнадцать лет, но с Гусаковичем ему не сработаться, это уж точно. Через полгода он закончит диссертацию и будет свободен, как горный орел.  Так он и ответил Баранову.
   – Спасибо за предложение, Андрей Николаевич. Я ведь давно об этом думаю. В прошлый раз не получилось по семейным причинам. Сейчас таких причин нет. Вот только, если не возражаете, допишу докторскую. Думаю, через полгода буду готов. Но если надо срочно, то могу и сейчас.
   Баранов обрадовался.
   – Ну, полгода – это не вопрос. Жду тебя через полгода. Пока продумай структуру отделов. По-моему, лучше делать их химико-технологическими, а?

      3. Первомайская демонстрация

    Быстро дописать диссертацию Соколов не смог. Пришлось всю зиму ездить по заводам – уже не по победитам, возникали другие осложнения, а ни Гусакович, ни главный инженер не занимались изделиями, которые вел отдел Соколова. Некоторый перерыв наступил только к маю. К этому времени Соколов окончательно обдумал свой вариант технологии и решил, что пора подключать исполнителя.
   Как-то после очередного разговора с Мартовым о делах он заявил:
   – Мне по победитам нужен аспирант-технолог. Есть идея. Кого ты бы мог выделить мне?
Мартов сразу же предложил:
   – Сомов, он давно мечтает о диссертации.
Соколов засмеялся:
    – Сомов? Но ведь я заберу его насовсем. На новые дела.
   – Тогда нет, – покачал головой Мартов. – Я думал, ты ему дашь что-то близкое к его теперешней работе.
    – А как Ольга Крутова?
   – Только через мой труп.
   – Вообще-то я мог бы перешагнуть через твой труп, но пока живи, – засмеялся Соколов. – А Лысова?
   – Вообще-то она ничего. Но ведь она с новым дитем сидит. Вернется года через полтора.
   – Тьфу! То есть, дай Бог им обоим здоровья.
Соколов задумался.
   – А эта... – он повертел пальцами у головы, изображая вычурный парик.
  – А, – засмеялся Мартов, – Сидорова. Ты знаешь, работает, как зверь. Но она тоже в декрете.
   Они перебрали всех сотрудников Мартова, но подходящей кандидатуры не нашли. Брать первого попавшегося технолога Соколов не хотел, а те, кто мог бы потьянуть новую работу,  пока были заняты или отсутствовали долгое время. Соколов был раздосадован. Оставалось только уговорить Мартова выделить Ольгу Крутову. Но Соколов решил не торопиться. В конце концов, если он уходит к Баранову, то зачем ему эта новая забота? Не получается – и не надо. Все, что ни делается – все к лучшему. Вот пройдут праздники, и он начнет собирать чемодан. Диссертации ему здесь просто не дадут написать, всегда найдется более важное для НИИ дело.
   Даже если он сумеет как-то дописать диссертацию, получить рекомендацию НТС будет сложно. Гусакович сделает все возможное, чтобы в лучшем случае затормозить его. Докторская диссертация – результат многолетней работы большого коллектива сотрудников под руководством будущего доктора наук. Соавторов по каждому вопросу немало, ведь он, как начальник отдела, ничего не делает своими руками, к любой разработке приходится привлекать соисполнителей, а со временем забывается, кто разработал саму идею, кто просто ее осуществлял. Гусакович постарается, чтобы каждый соавтор крепко подумал, прежде чем согласился бы на использование результатов совместных работ в диссертации опального Соколова. Это он сумеет. Кто-то не дрогнет, а кто-то решит, что лучше плохо жить с Гусаковичем, чем хорошо с Соколовым.
Гусакович сейчас прочно занял место первой фигуры НИИ. Иван Терентьевич как-то незаметно стал только номинальным директором. Когда Соколов думал об этом, он усмехался: у директора коротки руки.
   Значит, надо уходить. Уходить скорее, пока Баранову не надоело ждать нерешительного Соколова. У него сложности и бесконечно он не будет тянуть из-за одного человека, свято место не бывает пусто, в нужный момент всегда находится нужный человек.
   А диссертация – что ж, не ради диссертации он работает. Да диссертацию можно доделать у Баранова. Многое, конечно, придется оставить здесь, придется много работать, вводить новые главы. Останется только то, что уже есть в статьях, в монографиях, в диссертациях Ефимовой и Петровой. На работах Довженко и Невской ему придется поставить крест: после его отъезда им придется срочно искать другого научного руководителя. Пусть, в конце концов, работа над диссертацией затянется еще лет на пять. Пусть даже он совсем не сможет защитить ее. Живут же люди без диссертаций, даже без кандидатских.
   У Баранова нет Гусаковича. Там будут свои проблемы, в каждом коллективе – свои проблемы. Как говорят англичане, каждая семья имеет свой скелет в шкафу. Но Гусаковича там не будет, не будет там этой гнусной атмосферы нашептывания, подсидок, ударов в спину – от того, кто больше всех должен помогать.
   ...В последний день перед майскими праздникам, сдав помещения отдела комиссии, Соколов решил зайти к Костину. Последнее время они редко встречались, Костин на своем многохлопотном посту конструкторско-технологического отдела, видно, зашивается. Трудно ему после неторопливой, "академической" деятельности привыкать к полной ежедневных неожиданностей работе, связанной с производством.
   Костин сосредоточенно изучал огромную "простыню" сетевого графика.
   – Не помешаю? – деликатно осведомился Соколов.
  – Конечно, помешаешь. Не видишь, занят человек.-
    - Нормальный человек уже открывает бутылки, а не занимается ерундой.
   – Это уж верно.
Костин тяжело вздохнул, встал, потянулся, подошел к Соколову, пожал руку.
   – Давай чайку хватанем граммов по двести.
   – Давай.
Костин включил электросамовар. Поговорили о том, о сем. Разговор сам собой перешел на Гусаковича. Соколов решил, что настала пора переходить к цели, коротко обрисовал ситуацию.
   – Значит, Георгий Васильевич убирает последнего свидетеля, – задумчиво проговорил Костин.
Он снял очки и его лицо стало детски-беспомощным, как у всех сильно близоруких людей. Он    подышал на стекла, протер их.
   – Маккиавели говорил: "Придя к власти, убей как можно больше врагов и всех друзей".
   – А сейчас времена не Маккиавели. Сейчас человека не просто убить, – задумчиво    продолжал Костин. – Да, пожалуй, ты прав, тебе надо уходить. Баранов – мужик что надо, кадры он бережет, да и Мохов – не Гусакович.
   Соколов молчал. Говорить ему было не о чем, Костин сказал то, о чем думал он сам. Но одно    дело – думать, и совсем другое – слышать это от другого. Соколову стало вдруг грустно, будто до этого он не понимал всей сложности своего положения, и Костин впервые предложил ему выход – уйти из родного НИИ.
   – Ты сам посуди, – продолжал уговаривать его Костин. – Все, кто отсюда уходят, не пропадают. Ржаной ушел – теперь большой человек, номенклатура. Жиров – ого-го! Елецкого вспомни. И ты не пропадешь. А тут – или инфаркт, или станешь правдоискателем, упаси Бог. Чай будешь с сахаром или с конфетами?
   Соколов молча пил несладкий чай. Костин насмешливо поглядывал на него.
   – Я понимаю, – сказал он. – Уходить с насиженного места трудно. Да еще семья. Вообще переезд на новое место равен пожару. Но тебе надо уходить.
   – Обидно, – поморщился Соколов. – Лучшие годы жизни прошли здесь. Сколько здоровья оставлено. Да и сделано... Опять же диссертация.
   – Обидно, – подтвердил Костин, наливая ему второй стакан кипятка. – Но еще обиднее будет, если через пять лет тебя снимут, и диссертации не будет. А это не исключено. Не надо драться с ветряными мельницами. Надо искать местность без мельниц.
   – А может побороться? – тихо предложил Соколов. Как это часто бывает, когда другой человек подтвердил его худшие предположения, ему стало казаться, что дело не так уж плохо. – Ведь помнишь, Пугачев у Пушкина говорил: "Орел живет тридцать лет, но питается свежим, кровавым мясом, а ворон хоть и живет триста лет, но питается падалью".
   – А ты не предполагаешь нештатную ситуацию? – засмеялся Костин.
   – Какую?
   – Да такую, что может оказаться так, что ты и падаль жевать не сможешь? Зубки повыбьют. А пока у тебя впереди лет двадцать активной жизни. Ты еще такого можешь натворить, ого-го! А тут... Сколько лет Гусакович держал диссертацию Васи Аксенова в сейфе? Или твоей Петровой?
   Соколов не отвечал. Костин резко поставил стакан.
    – Не будь мальчиком. Уходи. Потом может оказаться поздно. Баранов тебе предлагает красивый выход. А тут твоя диссертация может, скорее всего, послужить крышкой для твоего гроба.
   – Ну почему я должен бороться со своим руководителем? – с тоской спросил Соколов. – Мы же оба коммунисты. Оба строим светлое будущее или что там...
   Вот именно, что там – впереди. Сейчас в коммунизм, по-моему, никто уже всерьез не верит. Даже наш верный ленинец говорит, что "развитой социализм – это длительная историческая формация", – он удачно передразнил автора этих слов.
   Соколов невесело засмеялся. А Костин продолжал.
   – Ты скажи: какие законы наиболее типичны для эпохи НТР?
   – Наука стала производительной силой?
   – Законы Паркинсона!
  – Не верю! – решительно сказал Соколов. – Закон замыкания на своих внутренних проблемах – это, во-первых, юмор, а во-вторых...
   – Характерен для загнивающего капитализма? – насмешливо подхватил Костин.
   – Да.
    – Скажи, пожалуйста, – озабоченно спросил Костин, – чем сейчас занимается НИИ товарища Вертишейко?
   Соколов задумался. Да, технических достижений у подмосковного НИИ не густо, зато дрязг и склок – хоть отбавляй. Елецкий как-то говорил, что вокруг него там идет сильная возня, как бы ни пришлось уйти.
   – А НИИ всемирно известного академика Крюкова? – Костин очень внимательно смотрел на Соколова.
   Крюковцы сейчас занимались, в основном, тем, что снимали пенки с наиболее интересных вопросов, а практические вопросы раздавали периферии.
   Ты реликтовое животное, – грустно сказал Костин. – Ты не сумел поставить себя, как Аксенов, не хочешь уйти вовремя, как Жиров. Если ты останешься, ты будешь только терять. Гусакович тебя так оплюет, что ты и Баранову не будешь нужен.
   – Какой смысл во всем этом? – с тоской размышлял вслух Соколов. – Какой смысл Гусаковичу оплевывать меня или Жирова? Ведь все мы делаем одно дело. Чем лучше я сделаю свое дело, тем больше почета тому же Гусаковичу!
   – Ты так и не знаешь Георгия Васильевича, – усмехнулся Костин. – Это же человек с футляром!
    – В футляре?
   – Нет, с футляром! Он носит при себе некий невидимый футляр. И все вокруг должны укладываться в этот футляр.
   – Раньше это называлось прокрустовым ложем.
   – Мифология устарела, – засмеялся Костин. – Прокруст истязал людей бесцельно. Наверное, он был садистом. А Гусакович – мудрый человек. Он прячет подчиненного в футляр, а в нужный момент выпускает. Подчиненный блестяще решает поставленную перед ним задачу, а шеф его снова – щелк! – и в футляр, до следующего подходящего момента. И спокойно подбирает лавры. А ты – тупой. Ты не хочешь понимать желание шефа, ты гуляешь сам по себе, как та кошка.
   Соколов молчал. Костин умел найти образное выражение мыслей.
   – Значит? – Соколов вопросительно взглянул на Костина.
   Пока не поздно, – кивнул Костин. – Ты же знаешь Гусаковича. Он искренне убежден, что только он работает по-настоящему, а всем мы – более-менее удачно симулируем бурную деятельность.
   – Иногда мне кажется, – задумчиво начал Сколов, – что Гусакович – просто умный и целеустремленный делец от науки. Он поставил перед собой какую-то высокую цель, которую старательно скрывает от нас, и вся эта наша работа, да и сами мы – только средство для осуществления этой высокой для него цели.
   Костин не ответил. Он откинулся на спинку стула и задумчиво вертел большими пальцами сцепленных на животе рук – жест, который Соколов не терпел. Он вдруг с неприятным чувством увидел, что друг его сильно постарел. "А ведь он – мой ровесник, – мелькнула грустная мысль, – неужели я тоже так выгляжу?"
   Костин с грохотом выпрямился на стуле.
   – Может, ты и прав, – сказал он. – Но тогда тебе тем более надо уходить.
   Да что ты заладил: уходить, уходить! А сам что не уходишь?
   – А мне сейчас неплохо. Трудно по работе, я же в этих делах – не в зуб ногой. Но Гусакович ко мне сейчас вполне лоялен. Он с чужими подчиненными всегда заигрывает, если не ерепениться, конечно.
   Костин снова начал распространяться о законах Паркинсона. Соколов его почти не слушал. Он почему-то был зол на Костина, который логически подвел его к тому же грустному выводу, который он давно сделал для себя сам. Он допил третий стакан чаю, в отместку Костину съел все конфеты и ушел.
  Он хотел идти домой – предпраздничный рабочий день давно закончился, но решил еще немного подумать. Он пошел к себе, взял чистый лист бумаги, чертой разделил его на две вертикальные половины. "Как Робинзон Крузо, – насмешливо подумал он о себе. – Слева – "худо", справа – "хорошо".
   Через полчаса мучительных раздумий лист был заполнен. На правой его стороне были доводы в пользу перехода к Баранову, слева – доводы против. Он посчитал итог и удивился. За переход к Баранову было всего три "чистых" пункта. Все остальные двадцать девять доводов говорили о том, что ему не следует менять место работы. Отсутствие Гусаковича, возможность дальнейшего роста и культурный уровень города – только эти преимущества ждали его у Баранова.
   "Лежач камень мохом обрастает" – грустно вспомнил он старую поговорку. Здесь он прожил почти двадцать лет, и хотя общий итог не был радостным, "мха" набралось много.
Стоит ли ему сетовать на судьбу? Ведь именно в Заозерском НИИ он разработал два новых вида промВВ. Неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы он с Верой после окончания института поехал в другой город. А то, что он недалеко продвинулся по служебной лестнице, то, что у него плохие отношения с Гусаковичем – так ли уж это важно? Да и вообще – это плохо или хорошо?
    Раньше Соколов был уверен, что продвижение по служебной лестнице – естественный результат добросовестной работы. Человеку достаточно работать лучше среднего уровня, и он будет продвигаться в должности. Собственно, поначалу с ним так и было. Но вот он уже десять лет сидит в одном и том же кабинете, хотя работает не хуже своих коллег, а даже, может быть, и лучше – ведь это именно он обеспечил новый успех НИИ, потому что разработал победиты. Но он как был, так и остается начальником отдела, и перспективы дальнейшего продвижения становятся все призрачнее.
   Видимо, причина – в том, что он никогда не ставил целью свое продвижение, не привлекал внимание в этом отношении к своей персоне. Хорошо работающих людей много. Чтобы тебя заметили, надо "мелькать" на глазах у тех, от кого зависит твое положение. Надо постоянно напоминать о себе, стать необходимым. Он не напоминал, не мелькал, не заискивал перед власть имущими. Наоборот, он всегда подчеркивал свою независимость от этих людей, держался с ними только уважительно и не больше того. И никто за него не хлопотал, да и не будет хлопотать. Хлопотать будут только за своего человека, а у него не было таких людей, которые бы могли считать его своим.
Гусакович  вот причина его ухода. Человек, который поднял его от руководителя группы до начальника лаборатории, а потом – до начальника отдела. Человек, который сделал его тем, кем он стал. И теперь этот же человек своими придирками, своим стремлением к безоговорочному лидерству вынуждает его уйти. Этот человек сейчас делает все, чтобы его выдвиженец покинул НИИ.
   Еще раз за разом Соколов подсчитывал свои шансы "за" и "против". После пристрастного пересмотра против перехода к Баранову остались только два пункта: ученики и диссертация.
"Все остальное – мелочь, – убеждал себя Соколов. – Друзья, квартира, связи, положение, некоторая известность – все это наживное. Друзей, за которых можно драться, у него нет, как нет и тех, кто стал бы драться за него. Так уж вышло, что он весь отдавался работе и    у него просто не было времени на поддержание дружеских отношений со своими товарищами. Квартиру Баранов даст. Положение он сумеет занять не хуже, чем в Заозерске. Все это придет. Да и диссертацию у Баранова можно будет сделать быстрее, чем у Гусаковича. А вот отдать Гусаковичу своих учеников...
   Так ничего и не решив, Соколов побрел домой.
   ...На демонстрации было как всегда скучно. Собирались мучительно долго. Полтора часа безделья среди веселящихся неизвестно почему людей были утомительны. Оркестр играл популярные мелодии, все веселились, танцевали, пели. Как обычно, группы мужчин ненадолго удалялись в укромное место и возвращались оттуда со свежим запахом только что выпитого спиртного.
   Соколов скучал на демонстрации. Он считал своим долгом быть на демонстрации, не пропустил за свою жизнь ни одной. Пропустить праздник международной солидарности трудящихся или Великого Октября ему казалось кощунством. Но каждый раз он скучал. Слишком долго ждали начала демонстрации – он приходил одним из первых, в точно назначенное время, и томился полтора-два часа, пока не подтягивались остальные. Потом строились в колонны, медленно, с долгими остановками двигались к центру. Потом быстрым шагом, понукаемые милиционерами, демонстранты проходили мимо трибуны, на которой стояли люди, которых Соколов не знал, а если знал, то не мог уважать, кричали по команде из динамиков "ура" в честь советской науки и...
   Потом куда-то все разбегались. А Соколов долго трясся в переполненных трамваях, чтобы добраться домой на другой конец города. Но подходила следующая демонстрация, и снова он являлся одним из первых к месту сбора.
   Сейчас он чувствовал себя неважно. Наверное, простыл. Он танцевал, улыбался, подпевал. А сердце его точила тоска. Да, думал он, надо уезжать из Заозерска. Этот неуютный, холодный город из унылых пятиэтажных панельных коробок для жилья не стал для него родным городом. Ему здесь неуютно и холодно душой. Никому он здесь не нужен, и ему никто здесь не нужен. Он достиг своего потолка здесь. Теперь он может только сдавать занятые позиции.    будет пользоваться любым поводом, чтобы рассчитаться со свидетелем своих неудач.
   А поводов будет достаточно. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Соколов что-то делает, делает неплохо. Значит, будут ошибки. Малейшая может стать для него роковой. Тогда Гусакович припомнит ему и смерть Горского, и многое другое. Он сумеет сделать это.    Слишком многое стоит между ними: и унижение Гусаковича на той злополучной коллегии, и его слезы слабости на комиссии Баранова, и провал его предложения по структуре отделов, и крах надежд на новую линию, и изменение техпроцесса на всех заводах отрасли. Никто не любит свидетелей своих поражений, особенно люди, которые стремятся к чему-то.
   А в отделе вокруг него остались только молодые, не очень опытные сотрудники. Он бросит их, оставит Гусаковичу. Надю Петрову, Женю Сомова, Ольгу Крутову, Наташу Лысову... Гусакович "отыграется" на них за их приверженность Соколову. Он будет давить на них, пока они не забудут Соколова, и не признают, что всеми достижениями НИИ обязан только Гусаковичу. Историю пишут победители, и Гусакович напишет свою историю Заозерского НИИ.
В этой истории не будет ни Соколова, ни Жирова, ни Ржаного. 
    Что же делать? Соколов тяжело вздохнул.
   И вдруг что-то будто ударило его по глазам. Он сбился с ноги, Ольга и Невская удержали его. Он всмотрелся в толпу на тротуаре. Там среди тесной  шпалеры  зевак стояла инженер его отдела Афанасьева. Она резко выделялась красотой и модной одеждой. Сейчас она    особенно сильно напомнила ему молодую Ларису Ивановну Петрову.      
   Демонстрация закончилась. Люди разбежались.
   Соколов оказался один среди спешащих к автобусам людей. Мысли его вдруг стали ясными. Никуда он отсюда не уедет. Его уход будет капитуляцией. Правда всегда побеждает, победит и в этом случае. Гусакович не всесилен. Интриги и карьеризм не всемогущи. Он должен остаться здесь, чтобы не потерять уважение к себе, чтобы не потерять уважение сотрудников, молодежи. И надо больше думать о работе. А о всяких там личных делах лучше забыть. Он давно вышел из того возраста.

 
               4. Женские слезы

   В начале лета Людочка вышла на работу. В лаборатории были большие изменения. Новой линией, которой раньше занималась вся лаборатория, теперь ведала только группа Казанцева. Мартов направил Людочку к Казанцеву.
   – Доводи свое дело до логического конца. Или пан, или пропал! – он понимающе    улыбнулся.
      Людочка вошла в комнату, где расположилась группа Казанцева.
   – О! Привет молодой маме!
   – Людочка, как ты расцвела!
   – Как Татьянка?
   – А почему ты не взяла без содержания? Я бы ни за что не вышла!
Людочку засыпали вопросами.
         – Ты очень вовремя пришла, – Валентина Игнатьевна перевела разговоры в служебное    русло. – Работы много, а народу... – она безнадежно повела рукой вокруг.
   – А нас ортодоксами зовут! – радостно сообщила Галка Комарова. – И еще последними из    могикан. Скоро эту лавочку вообще прикроют!
   – Почему? – Людочке стало нехорошо. Она обиделась на Мартова: мог бы по дружбе дать ей    работу получше, чем хоронить эту линию. Обиделась на сотрудниц, так весело говоривших о скорых похоронах того, что было главным делом лаборатории столько лет. Ведь это – техническое поражение лаборатории, поражение их бывшего начальника Кузьмина, которому все они так верили.
   В честь прихода Людочки массы стихийно организовали перерыв с чаем, и Людочка узнала кучу потрясающих новостей. Наконец Валентина Игнатьевна, исполнявшая обязанности руководителя группы – Казанцев был в отпуске – разогнала всех по местам.
   – Ты будешь работать со мной, – объявила она Людочке. – Будешь вести документацию. По сменам-то тебе нельзя.
   – Я могу, – тихо ответила Людочка.
   – Не можешь, – ласково улыбнулась Валентина Игнатьевна.
Домой Людочка ехала в скверном настроении. Зачем она все эти годы так разбивалась в лепешку? Чтобы Мартов сунул ее на эту бросовую работу? Зачем она в декретном отпуске читала горы технической литературы?
   Она вышла на привычной с детства остановке, забрала Татьянку у матери и поехала домой. Сергея дома не было. От этого настроение у Людочки испортилось окончательно.
   Что-то непонятное происходило в их семейной жизни, которую так старательно строила Людочка. То ли Сережа что-то узнал о ее прошлой жизни, то ли в чем-то заподозрил ее, то ли просто охладел к ней, но он стал относиться к жене довольно небрежно. Людочка, со своей стороны, все больше убеждалась, что ее Сережа – типичный заозерский мещанин, социальная копия своих добычливых родителей.
   В конце осени, после сдачи зернохранилища, Сережа заявил:
    Все, шабаш. Теперь до лета буду сидеть дома, заслуженно отдыхать. Я за лето заработал шесть тысяч без малого на руки. Надо отдохнуть.
   – Сережа, милый, но ведь надо работать?
   – Я свое отработаю.
Несмотря на уговоры, Сережа уволился со своей фиктивной работы грузчика горпродторга. Он не работал всю зиму.
– Сережа, ты же хотел учиться.
Хищно встопорщились усики, когда-то такие красивые:
   – Тебе что, стыдно, что муж без диплома? Как же – ты ведь научный сотрудник! Только что-то маловато платят научным сотрудникам!
   За зиму Сережу два раза вызывали в милицию, как неработающего. Пришлось вмешаться папе. Его связи сработали, Сережу больше милиция не беспокоила. Дома Сережа высидел только неделю.
   - Ну и тоска. Буду "жигули" осваивать. Надо с ГАИ связи налаживать.
   Он пропадал где-то целыми днями, домой приходил поздно, часто приводил каких-то парней.
   – Людочка, организуй-ка нам. Это – Женя с автостанции. А это – Юра из ГАИ.
  Людочка накрывала стол, садилась с гостями. Слушала пьяные разговоры, улыбалась через силу. Иногда Сережа приходил один, под утро. Людочка терпеливо ждала его. Сережу это сердило. 
    – Ты чего не спишь?
   – Тебя жду, Сережа.
   – Чего ждать-то? Тебе еще ведь нельзя.
   – Сережа, – Людочка чуть не плакала от обиды. – Ведь немного осталось терпеть. Ты уж потерпи чуть-чуть. Сам же виноват.
   Она хотела пошутить, но Сережа однажды неожиданно вспыхнул:
   – Сам-сам! – огрызнулся он. – Кто вас проверит, баб?
Людочка тогда чуть не вспылила от обиды, но пересилила себя, придвинулась к Сереже, погладила его густые черные волосы:
   – Ты просто устал ждать. Это же очень недолго. А потом я буду опять вся твоя.
Сережа молча сопел.
   – Я люблю тебя, Сережа. Ты такой красивый.
Обычно Сережа не мог устоять против таких слов. В этот раз он только сердито дернул плечом.
   – Ладно. Не обижайся сильно.
   ...Когда Людочка лежала в роддоме, Сережа приходил к ней каждый день, приносил огромные букеты цветов. Достать цветы зимой в Заозерске было почти невозможно, и все женщины в роддоме завидовали Людочке. За Людочкой и Татьянкой он приехал на семейной машине, разукрашенной лентами. Его сопровождал эскорт самых разных автомобилей: от милицейского желто-синего "уазика" до "Москвича" первого выпуска. Людочка была счастлива. Разве когда-нибудь кто-нибудь встречал свою жену из роддома так, как встретил ее Сережа?
   Машину вел папа. Сережа сидел рядом с Людочкой на заднем сидении и на негнущихся руках держал, как полено, Татьянку в кружевных одеяльцах. На его лице сияла блаженная улыбка.
Свекровь подарила Людочке кольцо с бриллиантом. Его цена равнялась зарплате Людочки за три года.
   – Вот тебе, Людочка, за все твои мучения. Носи на здоровье.
   – А это – от меня, – папа протянул отрез модного кримплена. – А тебе, Серега, ничего. Плохо старался. Теперь давайте мне сына!
   Подарки Людочкиных родителей были намного скромнее: комплект белья для Татьянки да серебряная ложечка – на будущий зубок.
   В первые дни Сережа не отходил от Татьянки. Он научился пеленать ее, пытался даже стирать пеленки и кормить Татьянку. Людочка решительно положила этому конец. Она считала, что это – не мужское дело. Такое равноправие ей не нужно.
   И вот прошло немного времени, и Сережа так переменился.
   В самом начале весны Сережа снова повеселел. Как-то он пришел домой очень довольный и веселый.
   – Ну, жена, готовь банкет для бригады "ух". Начинаем рабочий сезон.
   Сережа, ты бы лучше подготовился в институт. Ты ведь можешь восстановиться на третий курс!
   - А зачем? - Это был излюбленный ответ Сережи. - Работать инженером за сто двадцать рэ? А кто будет кормить вас с Татьянкой? Или ты стыдишься мужа без диплома?
   - Я люблю тебя без всяких дипломов.
   – Тогда не волнуйся. Я договорился в строительном техникуме. Мне дадут диплом там. Мне и того диплома хватит. В Заозерске нет ни одного начальника СУ с высшим образованием.
   И Сережа снова ушел на "калым". Ушел на все лето. В этот раз они с ребятами замахнулись на громадный коровник. Сумма договора была солидной. Но материалов не хватало. Прошел месяц, другой. Прошлогодние деньги кончились. Приходилось обращаться к Сережиным родителям, а это было унизительно для Людочки. Она решила выйти на работу. Ее заработок не шел ни в какое сравнение с Сережиным доходом, но сейчас это было хоть какой-то выход.
   И вот – кончился первый день работы. Не таким представляла его она. И Сережа мог бы сегодня приехать пораньше. Дорога всего 30 километров.
   Людочка кормила Татьянку. Она смотрела, как дочка, сонно закрыв глаза, лениво перебирает пухлыми губками сосок, окруженный черными волосками. Эти волоски огорчали Людочку. На верхней губке Татьянки было что-то вроде мозольки, как будто какая-то присоска. Она становилась очень заметной во время кормления и почти исчезала, когда Татьянка спала.
   После родов Людочка замечала в себе большие перемены. И перемены эти были не в лучшую сторону. Во время беременности она не носила бандаж и, видимо, растянула мышцы живота. Теперь на животике и на бедрах кожа была дряблой, в каких-то рубцах.
   – Должно пройти, – с сомнением качала головой мать. – У меня таких не было.
   Но больше всего ее огорчала грудь. Она всегда гордилась своей грудью. С такой грудью ей не страшны были никакие соперницы. Грудь была высокая, упругая, красивая. Теперь груди обвисли, стали тяжелые, дряблые. И кто только сказал, что беременность красит женщину? Наверняка это сказал мужчина, чтобы подлизаться к своей женщине. Найти бы его, сказать бы ему пару ласковых.
   Людочка уложила Татьянку спать, села рядом. Вид спящей дочери успокоил ее. Раздался звонок в дверь – длинный, нетерпеливый.
   – Наташка!
   – Здорово, мать!
   – Ты негодяйка! Совсем забыла меня. Где ты пропадала?
   – На то есть причина! – Наташка гордо выпятила живот.
   – Опять?! С ума сошла! Зачем тебе это?
   – Костя сказал – надо.
   – Нет уж. Я лучше повешусь.
Подруги теперь виделись редко. Семейная жизнь отнимает все время. Людочка не удержалась, пожаловалась на Сережу.
   – Сама виновата. Говорила я тебе. А ты все пылинки сдуваешь с Сереженьки. Вот тебе и плоды просвещения. Он что, бабу нашел?
   – Нет, нет, что ты!
      – А я Костю держу – во! Чуть что: Костя, к ноге! А ты развела лирику.
Снова пропел звонок.
   – Нина! Ну, это просто чудо! Как давно не собирались! Вот здорово! Наташка, иди сюда. Вот – настоящий друг, не забывает!
   – Друг, пока Сережи нет дома, – грустно улыбнулась Нина.
   – Что, так и не полюбил тебя Сережа?
   – Какое там...
Наташка беззаботно махнула рукой.
   – Костя мой тоже поначалу выступал: мол, подруги замужней женщине ни к чему, они – свидетели ошибок молодости, и так далее. Сейчас помалкивает.
   Людочка накрыла на стол, поставила бутылку "Старого замка". Это вино осталось еще со времен несостоявшейся свадьбы с Сергеем Кулаковым, Людочка доставала его только в особых случаях.
   – Нет, вы только поглядите! – Наташка держала бутылку и на лице ее было негодование. – Вот куда идет дефицит! Папа комбинирует на базе. А мы, как простые инженеры, перебиваемся с косорыловки на червивку!
   Подруги смеялись, пили вино. Включили цветомузыку, покружились, как когда-то, втроем. Людочка часто выбегала в спальню, посмотреть, как там Татьянка. Дочь спала крепко и спокойно.
   Наташка вдруг встрепенулась.
   – Ой, девочки! Такая новость! А я и забыла! Кошмар!
   - Что?!
   – Мишка разбился! Мишка Кочубей. На отцовской "Волге". Ночью пьяный поехал кататься, полная машина парней была. Говорят, гнал на сто пятьдесят кэмэ. Ну, и на повороте...
   – Насмерть? – машинально испугалась Людочка.
   – Насмерть. Он и еще двое парней. А трое – в больнице. Нет, девочки, я верю в судьбу. От судьбы не уйдешь. Тогда не насмерть разбился, так теперь все равно – та же смерть.
У Людочки что-то застряло в горле. Она сердито откашлялась, небрежно проговорила:
   – Так будет с каждым...
На душе у нее было нехорошо. Наташка и Нина почему-то смотрели на нее будто с испугом. И еще в глазах Нины светилось что-то укоризненное. Людочка снова вздохнула, вышла к Татьянке. Дочка спала, засунув весь кулачок в ротик. Людочка поправила ручку, потрогала пеленки. Вернулась к столу, разлила остатки вина.
  Надо добить бутылочку. Давайте выпьем, девочки.
   – Не девочки. Бабы... – усмехнулась Нина.
Людочка быстро переглянулась с Наташкой. Нина переживала тяжелую драму. Она, наконец, полюбила. Ее первым мужчиной стал человек старше ее. Он был женат. Уверял Нину, что разведется с женой. Потом сказал, что жена уехала и больше не вернется. Нина стала жить у него. И однажды ночью раздался звонок в дверь. Приехала жена – она уезжала на два месяца на юг с дочерью.
   – Нина, перестань! – Наташка лихо осушила рюмку, хлопнула донышком по столу. – А они все пусть сдохнут!
   Нина заплакала. Людочка хотела обнять ее, Наташка оттащила ее от Нины.
   – Без слюнтяйства. Пусть поревет. Легче потом будет.
   Нина плакала молча. Она сидела прямо, с открытыми глазами, и слезы широкими ручейками текли по ее щекам, смывая грим, да изредка вздрагивали плечи. Людочка и Наташка жалостливо смотрели на нее. Наташка вдруг упала головой на стол и заревела. Заревела громко, дурным голосом, колотя руками по столу. У Людочки подкатило к горлу, она всхлипнула и заплакала. Она обняла Нину, с другой стороны в нее вцепилась Наташка. В спальне заливалась разбуженная Наташкиным ревом Татьянка.

            5. Новое задание

   Работа по новой линии замирала. Цех неохотно выделял людей на очередной пуск. Вспомогательное оборудование постепенно перекочевывало в другие здания. Директор давно перестал интересоваться их работой. Изредка группу Казанцева заслушивал Соколов. Он задавал вопросы. Те самые вопросы, которые Людочка не раз задавала себе, Мартову, а раньше – Кузьмину. Мартов обычно говорил:
   - В этом надо разобраться.
Кузьмин отвечал уверенно, рассеивал все сомнения. А сейчас Людочка с удивлением видела, что на простые вопросы Соколова, на ее вопросы, никто не может дать ответа.
Однажды Валентина Игнатьевна не выдержала:
   – Виктор Иванович, вы уж лучше закройте наше направление. Мы, как обреченные на медленное умирание. Я не могу так работать! Ведь вы против этой линии!
   Соколов внимательно и долго смотрел на нее. Потом негромко сказал:
   – Если бы я просто был против. Я против, и всегда был против. Но закрыть вашу работу не могу.
   – Почему?! Все равно линия не пойдет.
   – Не пойдет. Хорошо, что вы это поняли хоть сейчас. В технике если что внедряется, то быстро. А если внедрение затягивается на годы – где-то принципиальная ошибка. Но ваша бывшая лаборатория надавала столько авансов, что просто закрыть тихой сапой тему нельзя. И вообще ее закрыть пока нельзя. Тема утверждена министром.
   После долгих раздумий, после нескольких таких совещаний Людочка поняла, что Кузьмин убеждал ее, да и всех в лаборатории, кроме разве что Мартова, не технической аргументацией, а энтузиазмом, своей верой.
   Она обычно не вспоминала мужчин, которых она знала прежде. За исключением Сергея Кулакова. Но с Кулаковым – особый случай, он не в счет. Прошлое не надо ворошить. Оно ушло, как осенние листья под снег. После него остался опыт, иногда – боль. Но Кузьмина она вспоминала часто. Она спрашивала себя, любила ли она Кузьмина – и не могла найти ответа. Всех мужчин, которых она знала, она любила. А что у нее было с Кузьминым? Она была с ним долго, почти год, это большой срок. Раньше даже при былых легких, однодневных увлечениях, она любила.
   А Кузьмин... Он тогда нравился ей, казался смелым ученым, идея которого не всем пока понятна. К этому примешивалось безразличие к себе после разрыва с Кулаковым. Была тут и простая бабья жалость. Людочка женской интуицией понимала, что Кузьмин – стареющий человек, без перспектив, мало чего достигший в жизни, несмотря на весь тот шум, который он понимал вокруг себя и своей работы. В ту осень его жена уехала на курорт, у нее была сложная хроническая болезнь, и она каждый год подолгу лечилась.
   Людочка приходила в ту осень к Кузьмину домой, они любили друг друга, пили легкое вино, слушали проигрыватель. Пластинки у Кузьмина были старые, не модные. Но Людочка слушала их внимательно. Она хотела понять внутренний мир Кузьмина, чья молодость прошла под эти наивные, но очень мелодичные и сентиментальные песни. И однажды она услышала голос Марка Бернеса, он пел незнакомую ей песню:
      Отчего же мы не встретились,
      Юная, нежная,
      В те года мои далекие,
      В те года вешние...
У Людочки защемило сердце. Она посмотрела на Кузьмина. Тот глядел на нее печально. Людочка слушала эту тоскливую, безнадежную песню, сердце ее щемило все сильней, из глаз покатились две крупные слезы.
      Видно нам встреч на праздновать,
      У нас судьбы разные,
      Ты любовь моя последняя,
      Боль моя... – негромко закончил Бернес.
Людочка не выдержала. Она вскочила, подбежала к Кузьмину, обняла его и, плача, стала шептать ему все ласковые слова, какие знала.
   ли она его? Но почему их тихий разрыв прошел так спокойно? Она нисколько не огорчилась. Был мужчина – и ушел. Один из многих. Но почему она так часто вспоминает его? Почему она вообще вспоминает его?
   Людочка теперь почти ненавидела новую линию. Эта давно не новая линия самим своим существованием будоражила ее память. Ей это надоело. Такое самоедство ни к чему. Она твердо решила сменить работу. Пусть Мартов найдет ей что-то поинтереснее. А если не найдет – она уйдет из этой лаборатории.
   Мартов оторвался от чертежей.
   – Что там у тебя? А вообще, слушай, как твоя Татьянка?
   Людочке стало приятно. Мартов – человек. Он не стал и не станет сухарем, как все эти так называемые ученые. И хотя перед столом Мартова сидел конструктор из КБ, который принес чертежи, Людочка с удовольствием рассказала Мартову о Татьянке все, что могла рассказать в присутствии чужого человека.
   Мартов слушал с увлечением, задавал много вопросов, ахал, смеялся. Потом они решили перейти к делу.
   – Ну, так что там у тебя?
   – Дай мне другую работу.
Мартов прикусил губу, подумал. Потом обратился к конструктору.
   – Вот что. Я тебе накидал кучу вопросов. Пока разбирайся с ними. Все равно еще надо встретиться. И не раз. А сейчас у меня тут разговор надо провести тет-а-тет.
   Конструктор забрал свои чертежи, ушел. Мартов с широкой улыбкой смотрел на Людочку.
   – Ты уже говорила с Соколовым?
    – Нет, – удивилась Людочка. – А зачем мне с ним говорить?
   – Он интересуется тобой, – Мартов подмигнул Людочке, но необидно, он вообще все делал необидно. – Спрашивал меня, не дать ли тебе новую работу.
   Людочка напряженно перерабатывала неожиданную информацию. Начальник отдела озабочен, чтобы каждый сотрудник работал с полной отдачей. А их группа занимается чем-то непонятным. Но почему он спрашивал именно о ней?
    – Да я только в общих чертах знаю. У него какая-то идея насчет технологии победитов. Говорит, ему нужен не простой технолог, а с перспективой защиты кандидатской.
   Людочка удивленно подняла полукружия подбритых по последней моде бровей.
   В тот же день Нина Исмагулова пригласила Сидорову к начальнику отдела. Время было уже позднее, заканчивался рабочий день. Людочка всегда серьезно готовилась к деловым визитам. Она причесалась, поправила грим и тени, заново покрасила губы, помазала за ушами французскими духами.У Соколова в кабинете были люди, он с ними разговаривал. В уголке одиноко сидела Ольга Крутова. Людочка подсела к ней.
   Ждать пришлось долго. Людочка от нечего делать стала вспоминать, что ей известно о    начальнике отдела. О нем, как о любом начальнике, говорили довольно много. Некоторые женщины вздыхали по нему: еще не старый, красивый, высокий, стройный, к тому же – художник.
   На недавнем новогоднем вечере, который поручили организовать Людочке, Соколов был с женой. Она казалась на вид старше Соколова, лицо у нее было странно неподвижное. Говорили, что в молодости ей сделали пластическую операцию из-за аварии.
   Соколов показался тогда Людочке скучным. Он "толкнул" нудную новогоднюю речь об успехах и задачах с пожеланиями, а потом молча сидел за столом рядом с женой и пил да часто выходил курить – он много курил. С женой он танцевал мало – несколько первых танцев. Женщины наперебой приглашали его: еще бы, начальник отдела. Он танцевал с ними. Его жена спокойно сидела за столом, говорила о чем-то с Валентиной Игнатьевной, было видно, что они – давние знакомые.
   В разгар вечера произошел случай, рассмешивший всех, кто это видел. Людочка объявила дамский танец. К Соколову направилось сразу несколько женщин. Лидировала Надя Петрова. Она была уже в нескольких шагах от цели, как вдруг поскользнулась и грохнулась, как потом говорил ее муж, на четыре кости. Соколов сидел спиной к залу и не видел переполоха. Надя быстро поднялась с четверенек и подошла к Соколову, опередив соперниц на полкорпуса. Все хохотали, а Людочке было неприятно. Она никогда не позволила бы себе ничего подобного.
   На этом же вечере произошел еще один случай, запомнившийся Людочке. Дедом Морозом на вечере согласился быть Казанцев, Снегурочкой Людочка назначила Веронику Степанову – та занималась когда-то в балетном кружке, а Людочке по сценарию нужна была хорошо танцующая Снегурочка. Первая часть вечера прошла по плану, но когда объявили танцы, Снегурочка вдруг пропала. Людочка сбилась с ног, пытаясь разыскать ее. Без Снегурочки весь сценарий летел к чертям. Наконец, ей показали на танцующих. Людочка негодующе ахнула. Снегурочка уже в цивильном наряде самозабвенно кружилась в вальсе с Соколовым. И не просто кружилась, а прямо млела от счастья.
   – Подсаживайтесь поближе, – услышала Людочка голос Соколова. – Домой никто не спешит?
   – Чтобы спешить домой, надо его иметь, – усмехнулась Ольга. Она жила в общежитии.
   – Я не спешу, – с достоинством ответила Людочка.
Уже стемнело. За окном мела поземка. Татьянка была у Людочкиной матери – она болела и не ходила в садик. Сережа сегодня собирался прийти поздно. После летнего "калыма" он опять не работал, отдыхал.
   Соколов встал, подошел к стене, на ней были развешаны какие-то графики и диаграммы, технологические схемы.
   – Работа ваша, Людмила Александровна, будет заключаться вот в чем...
Он прошелся по кабинету. Фигура у него была вполне ничего, но он был очень утомлен и выглядел старше своих лет.
   - Все это – существующая схема изготовления победитов.
   Он стал рассказывать о схеме, о ее недостатках. Людочка вспомнила совещание, которое проводил министр, вспомнила, как он ругал начальников отделов за эти самые победиты. Ей стало радостно и тревожно. Наконец-то у нее будет настоящая работа, важная! Но... Она вдруг поймала себя на трусливой мысли? А справится ли она? Но она тут же подавила эту мысль. Она должна справиться. Преград для нее не существует. А то, что сейчас говорил Соколов, так совпадало с ее собственными мыслями, которые не дают ей покоя, что она подумала, не смеется ли он над ней. Но хотя Соколов говорил вроде бы шутливо, он был очень серьезен. Ольга слушала его с увлечением. Людочка успокоилась.
   Соколов говорил, что достоинство технологии не во введении новаций в основные операции – на заводах существует огромные незагруженные мощности, а в ликвидации ручного труда на вспомогательных и концевых операциях.Соколов
   – Этой мешочной технологии мы портим победиты. Цель нашей работы – устранить ручные операции, создать полностью механизированную линию.
   Людочка узнала, что за последние полгода Ольга объездила почти всю страну, нашла организации, занимающиеся разработкой и изготовлением подобных узлов, договорилась с ними о помощи. Нужны опытные специалисты, нужно обеспечить поставку на заводы необходимых готовых узлов, нужны чертежи для несуществующих еще узлов, механизмов.
   Соколов говорил как-то обыденно, даже вяло, устало, голос его звучал монотонно, но Людочке было интересно – он не напирал на эмоции, не говорил о будущем успехе, а излагал технические данные.
   Да, это то, что ей нужно. Сам министр заинтересован в победитах. Будет много командировок – Людочка никогда еще не ездила в командировки – бывать в самых различных фирмах, в министерстве! Людочка внутренне готова была подпрыгивать от восторга, но сидела она спокойно, с невозмутимым деловым видом. Нет, Соколов определенно нравился ей!
   Соколов говорил почти машинально, настолько эти мысли стали привычными. Он говорил и думал о том, что теперь его прекрасная незнакомка, которая давно уже была не незнакомкой, а инженером Сидоровой, станет его ближайшей помощницей. Он полгода назад привлек к этой работе Ольгу Крутову, но Мартов выделил Ольгу с обязательным условием: как только выйдет из декретного отпуска Сидорова, Крутова вернется к своей основной работе.
   Ольга успела сделать многое, во всяком случае, теперь у Соколова не осталось никаких неясных вопросов, оставалось только реализовать его замысел. Сначала необходимые механизмы и узлы будут установлены у Козлова в опытном цехе, а потом, после окончательной проверки схемы, она будет тиражироваться на валовые заводы.
   По прикидкам, это должно было занять не больше двух лет, вся работа. По сути Сидоровой предстояло поработать за снабженцев и толкачей – не очень благодарная работа, но что делать. Если у нее окажется неплохая голова, можно будет попутно готовить материал для ее кандидатской диссертации, экспериментального материала на заводах хватает, бери результаты испытаний серийных победитов, сравнивай режимы их изготовления, выводи    красивые зависимости.
   Он объяснял все это Сидоровой, смотрел на нее. Вот она внимательно слушает его, на ее руках сверкают кольца, в ушах болтаются серьги с бриллиантами, на лице – дорогая импортная косметика, от нее тонко пахнет французскими горьковатыми духами. Все это ей обеспечил ее недоучившийся муж-калымщик. А инженеру Сидоровой ее инженерской зарплаты вряд ли хватило бы даже на косметику, которой она пользуется каждый день. Но ей, наверное, и в голову не приходит, что деньги, которые ей приносит ее муж, не совсем праведные – она спокойно берет их.
   Когда -то, и это было сравнительно недавно, главной ценностью в их жизни был труд. Самоотверженный, беззаветный труд без ожидания особых материальных благ или наград. Деньги считались презренным предметом. Его сверстники стремились получить образование, чтобы быть полезными обществу, чтобы активнее строить коммунизм. Он сам верил всю жизнь, что строит коммунизм, что блага за его труд получат его дети, пусть даже внуки. Он всерьез воспринял программу партии, которая обещала построить коммунистическое общество через двадцать лет. Но этот срок подходит к концу, а до коммунизма стало гораздо дальше, чем было, когда принималась эта программа.
   Сейчас всех поглотил потребительский бум. Чему он должен теперь учить Алю, Генку? Идти в институт, стать, как он, инженерами, работать по двенадцать часов в день за скромную зарплату? А рядом будут процветать такие вот сидоровы? Эти сидоровы будут ходить в мехах и золоте, дети их будут окружены заботой, потому что сидоровы не уезжают далеко от родителей в погоне за синей птицей. А дети Али и Генки будут, как сами они сейчас, ходить в ясли, в садик, потом – в школу, будут сидеть дома одни, без всякого присмотра, потому что их родители, поверив официальным доктринам, уедут за тридевять земель от родного дома строить что-то очередное великое и увезут их с собой..
    Дети сидоровых пойдут не в технический ВУЗ, они пойдут в торговый вуз или даже в институт международных  отношений, в театральные студии – у их пап и мам хватит связей и денег, чтобы пристроить их туда. А если не хватит, их дети пойдут на "калым", будут зашибать деньгу, женятся на дипломированных невестах.
   Девушки сейчас идут в ВУЗ, чтобы получить диплом и выгодно выйти замуж за "калымщика", за слесаря автостанции, за таксиста. А инженеры берут отпуск без содержания и нанимаются красить дома и заливать крыши, потому что это выгоднее, чем их инженерный труд.
   Вот та же Сидорова. Муж намного ниже ее по развитию, но это ее не смущает. Он приносит ей большие деньги, которые позволяют ей спокойно вращаться в среде научных сотрудников, контактировать с ним, Соколовым. Она улыбается инженерам и кандидатам наук, но живет с калымщиком, потому что он обеспечивает ей все те блага жизни, которые имеют какую-то ценность в ее глазах. И дети ее будут жить гораздо лучше, чем дети будущего доктора наук Соколова, который всю жизнь строил коммунизм по двенадцать часов в день, а дети его, оставшись почти беспризорными все свое детство, ничему не научились.
   Они просидели долго. Людочка задавала много вопросов – работа была для нее незнакомая, до сих пор она знала только лабораторные приборы да мастерскую на соседнем заводе, где работала их линия. Соколов и Ольга детально отвечали на каждый ее вопрос, и это очень понравилось Людочке.
   Домой она ехала на такси. Она думала о том, что, кажется, в ее деловой жизни наступает долгожданная перемена. Ей трудно было сейчас оценить реальность задачи, которую поставил перед ней Соколов, но она верила ему. Это – не энтузиаст Кузьмин. Людочка жаждала перемен в монотонности своего существования.
   Соколов шел домой пешком и думал о том, что сердце его в последнее время совсем отбилось от рук. Вот сейчас оно колотится так, будто его схватила чья-то грубая рука. Он прислушивался  к неровному стуку своего сердца и не мог понять, что с ним: то ли это предынфарктное состояние, то ли просто сердце предчувствует, что в его жизни начался перелом.

            5. Телеграмма

   Море затихало после шторма. Ветра уже не было, но неправдоподобно синие волны с белыми вихрами пены еще мощно накатывали на берег и уползали, недовольно шурша гравием. Купаться было запрещено.
   Людмила Александровна вышла на веранду санаторного корпуса. Пора принимать воздушные ванны. С веранды открывался такой чудесный вид на море! Вот два свободных шезлонга. Людмила Александровна уселась в один из них, поправила шляпу, очки, слегка распахнула халатик. В кармашке халатика прошелестела бумага, и этот тихий звук был для нее щелчком пистолетного курка. Холодное спокойствие и уверенность наполнили душу. Завтра рядом будет человек, который любит ее как женщину и который нужен ей.
   Рядом послышались преувеличенно бодрые мужские голоса. Людмила Александровна приоткрыла глаза. Возле свободного шезлонга уже толпилось около десятка мужчин. Людмила Александровна легонько вздохнула. Жадные и жалкие трусливые самцы. Она хорошо изучила их за свою еще небольшую жизнь, и теперь они вызывали у нее только презрение. Не дадут ни одной минуты побыть одной, а так хотелось хоть немного расслабиться перед завтрашней встречей.
   Сквозь полузакрытые ресницы она осмотрела собравшихся, очаровательно улыбнулась пожилому лысому мужчине.
   – Борис Сергеевич, вы обещали рассказать мне о своем новом фильме.
   Польщенный избранник победно оглядел приунывших соперников, уселся в свободный шезлонг, преувеличенно оживленно заговорил. Отвергнутые мужчины для приличия покрутились возле и постепенно разошлись.
   Людмила Александровна с рассеянной улыбкой слушала собеседника, погрузилась в воспоминания. Она так устала за последний год: подготовка диссертации – очень сложное дело. Да и других волнений выпало немало. Вот уже первые морщинки появились у глаз, никакие маски не помогают. Говорят, морщинки – следы былых улыбок. Эти морщинки – след ее ошибки, ошибки большой, непоправимой, изменившей всю ее внутреннюю жизнь, заставившей забыть о прежней спокойной и беззаботной жизни.
   Эта ошибка перечеркнула все ее прежние взгляды, эта ошибка заставила ее мучиться, как в страшных пытках, уничтожая память о прошлом. Эта ошибка наполнила ее душу неведомым раньше чувством: бодрящей, холодной, осознанной ненавистью. Ненавистью к человеку, которого она любила, как не любила никого никогда в жизни.
   Как льстило ей персональное поручение Соколова, с каким увлечением она его выполняла! Сам Соколов уверял ее, что она сделала невозможное: всего за год подготовила необходимую документацию для внедрения в промышленность новой технологической линии изготовления промВВ, достала уникальное оборудование. Это было не так уж трудно, только часто приходилось задавать работу парикмахершам...
   Когда оставалось утвердить последний документ, Людочка была уже по уши влюблена в Соколова. Он казался ей чуть ли не Богом. Трудностей для него не было. Он был умным, дальновидным, решительным и эрудированным. Он был высоким, сильным и красивым. Людочка трепетала от восторга, когда представляла его, талантливого организатора, известного в отрасли ученого у своих ног. Она мучилась, не зная, как открыть такому человеку свое большое чувство.
   Между влюбленными существует душевная или духовная связь, Людочка читала об этом, раньше это называлось флюидами. В присутствии Соколова Людочка всем телом ощущала этот мощный поток флюидов любви. Она иногда даже вздрагивала от его невысказанного желания сжать ее в объятиях, и таяла сама. И она не захотела больше ждать, она сама первый раз в жизни сказала мужчине первая, что любит.
   Людочка смотрела тогда на Виктора Ивановича и видела его счастливые, изумленные и жалобные глаза, знала, что ее слова для него – долгожданное и неожиданное счастье. Гордая своей победой, Людочка ждала, что теперь Виктор Иванович сам придет к ней и скажет ей те слова, которые должен сказать мужчина любимой женщине.
   Но Виктор Иванович не пришел и не сказал. Людочка больше месяца жила в призрачном мире сладкого и тревожного ожидания. Это тоже было счастье, неведомое ей прежде: счастье взаимной любви на расстоянии, счастье ожидания счастья. Но ей было мало такого счастья. Все ее существо жаждало полного слияния с любимым.
   Она не видела больше других мужчин. Она стала холодна с Сережей. Она любила только Виктора Ивановича и Татьянку. Обнимая Татьянку, целуя ее, Людочка иногда ловила себя на том, что ее объятия и поцелуи жарче материнских. Она пугалась этого и иногда даже плакала счастливыми, удивленными слезами. Татьянка, видя слезы матери, по-детски наивно смеялась и вытирала ее щеки и глаза пухленькой ручкой.
   А Соколов все медлил почему-то и глядел на Людочку изумленно-счастливыми и жалобными глазами. Тогда Людочка не смогла больше ждать и решилась на новый очень серьезный шаг: когда они были вместе в командировке в Москве, она глубокой ночью постучалась в его номер... Она стояла в пустом неуютном коридоре у двери мужчины,  и удары ее сердца гулко отдавались во всем ее теле. Она через тонкую дверь слышала, как Соколов встал, как он шагнул к двери, как остановился и снова сел на кровать. Людочка слышала все это и не обижалась: она знала, как серьезен такой шаг для него. Соколов открыл дверь.
   Правда, все случилось совсем не так, как мечтала Людочка. Она так любила Соколова, что готова была тут же отдать ему всю себя. По глазам Соколова она видела, что и он хочет того же. Но интима не вышло.
   Она сказала, что хочет отдаться ему совсем. Соколов ответил, что давно мечтает о таком счастье, но они не должны этого делать, не должны превращать большую любовь в вульгарную внебрачную связь начальника и красавицы-сотрудницы. Сейчас они связаны. У них обоих семьи, и он не хочет оскорбить ее и их высокое чувство, пока они не свободны.
   Людочка немного обиделась, ведь он отталкивал ее любовь, отталкивал ее открытое для него сердце, но в душе она признала, что Соколов прав. Их чувство так высоко, что нельзя допускать никакой грязи. У них все впереди – когда они будут свободны друг для друга.
Потом они вместе вернулись в Заозерск, она увидела Татьянку и Сережу и еще раз поняла, как прав Соколов. На работе она звонила ему каждый вечер, когда расходились сотрудники, слышала его голос и, не говоря ни слова, опускала трубку.
   Людочка захотела, чтобы они с Виктором Ивановичем поженились, стали мужем и женой. Она сказала ему об этом. Но Виктор Иванович не захотел. Он сказал, что уже стар для нее, что у него нет впереди перспективы, и что он не хочет быть для нее помехой. Он сказал еще, что у них мало шансов на счастливую семейную жизнь, и что они должны немного подождать, проверить свое чувство. Людочка поняла его и не обиделась.
   Людочка видела, как напряженно работает Соколов, как он задерживается на работе намного больше положенного времени. Он частенько не успевал пообедать, но и в такие дни окна его кабинета светились до позднего вечера.
   Людочка не задумывалась о сложностях работы начальника отдела. Для нее начальник отдела был высшим руководителем, он давал указания, и сотрудники отдела выполняли их. Сейчас она поняла, что над начальником отдела стоят на служебной лестнице более высокие руководители, вплоть до министра. И у Соколова не со всеми его руководителями были нормальные, мирные отношения. Особенно вредил Соколову непосредственный начальник, заместитель директора НИИ Гусакович.
   Людочка вспомнила, что когда она в последний раз приехала из совместной командировки в Москву, оказалось, что этот интриган Гусакович перевел всю ее группу в отдел Енакиева. Людочка тогда страшно расстроилась, а Соколов только смеялся и говорил:
   – Не волнуйтесь. Если вы не хотите уходить из отдела, то вы не уйдете.
И, правда, когда приехал директор, он не стал требовать выполнения этого дурацкого приказа.
   Людочка стала понимать, как трудно Виктору Ивановичу работать с Гусаковичем. Гусакович страшно завидовал Соколову и строил ему всяческие пакости. Но Соколов только улыбался и говорил, что это не страшно.
   От напряженной работы, от неприятностей на работе и с диссертацией, от бессонных ночей Соколов очень уставал, у него стало плохо с сердцем. Он теперь выглядел старше своих лет, и Людочка рядом с ним казалась его дочерью. Ее томила жалость к его несчастливой жизни, к его многолетней усталости. Она еще раз сказала ему о своей любви, но он становился все задумчивее. И Людочку стали посещать страшные сомнения.
   Она трезво проанализировала свою жизнь, и ей стало стыдно. Конечно, она была легкомысленной, даже не очень чистоплотной в своих увлечениях. И, конечно, Соколов стыдится ее прошлого и сомневается в ее чувстве. Она должна порвать со своим прошлым. И тогда пришло страдание.
  Она вспомнила Виктора Петровича, своего первого мужчину, учителя физкультуры в их школе. Не она одна, многие девчонки были влюблены в этого молодого красивого атлета. Девчонки со сладким восторгом рассказывали, как он помогал делать им упражнения в спортивном зале, и как было приятно и тревожно, когда его сильные руки касались тела, неосознанно жаждущего неведомой, пугающей, но желанной близости. Людочка сама испытывала это чувство. И когда однажды Виктор Петрович предложил ей позаниматься физкультурой дополнительно, после уроков, она согласилась с удивившим ее саму восторгом.
   Она отдалась ему в первый же вечер в школьном спортзале на грязных матах под шведской стенкой. С тех пор они занимались любовью каждый вечер, и она отдавалась со все возраставшим нетерпением и удовольствием, отдавалась целую неделю. А потом однажды их застала техничка: в тот вечер Виктор Петрович забыл запереть дверь в спортзал.
Сейчас она поняла, что это было грязно, как грязны были спортивные маты в школьном спортзале.
   Грязны были и ее отношения с Мишкой Кочубеем, который научил ее, страстную, но неопытную дурочку, очень многому. Он овладевал ею грубо, а иногда даже жестоко, проделывал с ней то, что иногда было ей совсем неприятно. И это тоже была грязь, как грязен нравственно был сам Мишка, развращенный до мозга костей в свои восемнадцать лет. Омерзительно грязна была та дурацкая "египетская ночь", которая так дорого обошлась ей самой. Грязен был папенькин сынок Аркадий, который проделывал с ней вещи похуже, чем Мишка. Грязна была ее связь с ними и со всеми другими парнями, хотя тогда ей все это нравилось.
   Она поняла, что во множестве этих грязных связей она сама стала грязной от нечистоплотных партнеров, грязными стали ее тело, ее мысли, ее привычки, даже ее душа. По ночам, лежа под скомканным одеялом, Людочка физически ощущала всем своим многоопытным телом эту окутавшую ее грязь и с ужасом думала, что теперь она никогда не отмоется. Она корчилась от угрызений совести и раскаяния, а рядом беззаботно похрапывал Сережа. И это тоже была грязь.
   Людочка больше не могла жить в такой муке и решила забыть свое прошлое, растоптать его, вырвать его из сердца и памяти.
   Каждый день она твердила себе, что всю жизнь была дрянью, низкой тварью, развратной женщиной. Каждую ночь она перебирала одно за другим все свои былые грязные похождения и заставляла себя осознавать всю их мерзость. Это было чудовищной пыткой, и Людочка иногда успевала удивляться, как она в этих муках ухитряется сохранять спокойное выражение лица, ласково говорить с Сережей и даже улыбаться. Впервые в жизни ей хотелось умереть, покончить с собой, чтобы вместе с этим развратным телом исчез, наконец, сжигающий ее стыд.
   Ей удалось невозможное. Она победила себя, уничтожила память о своем прошлом. Уничтожила полностью, в ее памяти теперь не оставалось ничего, связывающего ее, теперешнюю Ладу, с прежней Людочкой Афанасьевой.
   И с этого часа к ней пришло настоящее счастье.
   Она будто впервые увидела этот мир, и он был прекрасен, потому что в нем был Виктор и была их любовь.
   Она снова сказала, что хочет быть его женой, но Виктор опять говорил, что надо подождать.
   Иногда она стала сомневаться в любви Виктора к ней. Ей думалось, что если бы он любил ее, то они давно бы стали мужем и женой. А он не хотел этого. Значит, не так уж он ее любит. Ведь Соколов всегда ревновал ее к прошлому. Он почти не говорил об этом прямо, но Людочка давно это чувствовала.
   Людочка помнила, как стыдно и больно было ей, когда Виктор подарил ей на день рождения двадцать восемь миниатюр – ей тогда исполнилось двадцать восемь лет. На каждой миниатюре была изображена она. Сначала Людочка очень обрадовалась. Виктор показался ей талантливым художником, гораздо более талантливым, чем даже Сергей Кулаков. На картинах Сергея Кулакова ее красота была все-таки немного искусственной, тепличной. А с этих миниатюр на нее смотрела она сама: живая, умная, очень красивая и... очень порочная женщина. Каждая из двадцати восьми миниатюр по-своему рассказывала о сложной, запутанной жизни женщины, успевшей за свои двадцать восемь лет испытать и познать то, что не всякая женщина познает за долгую жизнь.
   Значит, уже тогда Виктор не любил ее, стыдился ее прошлого. Он и сейчас стыдился его, он не понимал, что между прежней Людочкой Афанасьевой и теперешней Ладой нет ничего общего. Легкомысленная и не очень чистоплотная Людочка умерла, вместо нее родилась Лада, которая никогда никого не любила, кроме Виктора, у которой не было никакого прошлого, для которой на всем свете существовал один только мужчина.
   А Виктор ничего не знал и не хотел знать о том, что произошло. Он не догадывался о трагической смерти Людочки Афанасьевой, не знал о светлом рождении новой женщины без прошлого – его Лады. Он продолжал считать, что Лада – эта та же самая легкомысленная женщина.
   Людочка думала обо всем этом бессонными ночами, думала днем. Эти мысли стали угнетать   ее. И вдруг родилась ненависть.
   Ненависть вспыхнула внезапно, и ее сила ужаснула Людочку. Она поняла вдруг, что может убить и себя, и Соколова. Ведь из-за Соколова она искалечила свою душу, растоптала в боль и кровь всю свою прошлую жизнь. Из-за него она сама произвела над собой, над своей душой чудовищную вивисекцию своих чувств, своей памяти.
   Он же всегда смотрел на нее как на яркую, блестящую игрушку, смотрел как на легкомысленную красивую женщину, с которой можно приятно провести время, которую лестно показать людям. Его чувство к ней оказалось всего лишь увлечением, точно таким, какое испытывали по отношению к ней все ее многочисленные мужчины. К тому же Соколов после внедрения линии победитов на Южный завод согласился вдруг выполнить приказ директора и отдал ее группу вместе с ней в отдел Енакиева. Он, видимо, решил полностью порвать с ней. Это было унизительно.
   Людочка решила поставить точку на этой истории, такой неестественной для нее. Со времени их последней командировки в Москву они держались на работе подчеркнуто официально. Правда, в ту пору Соколов стал почаще вызывать к себе Сидорову и иногда заходить в ее комнату. Тогда они как раз внедряли "линию Соколова", и в этом не было ничего странного. Но, чтобы погасить неизбежные и уже начавшиеся разговоры, Людочка на визиты начальника отдела в ее рабочую комнату стала многозначительно улыбаться сотрудникам. Она хотела показать всем, что между нею и Соколовым существуют только деловые отношения, и если кто собирается сделать их более тесными, то только не она.
Теперь эта подчеркнутая холодность очень пригодилась. Людочка свела до минимума свои визиты к начальнику. Людочка держалась с ним так, что даже слепой понял бы, кто из них – жертва, а кто – преследователь. А в НИИ все, что известно двоим, очень быстро становится всеобщим достоянием.
   К этому времени Людочка разобралась в положении Соколова в НИИ. С ее глаз спала пелена восхищения. Она поняла, что пока она рядом с Соколовым, ей нельзя рассчитывать ни на признание, ни на успех. Ведь даже за разработку "линии Соколова" они не получили ни премии, ни даже благодарности. Людочка видела, что такую же участь разделяют все ближайшие сотрудники Соколова. Прозябать возле ненавистного ей теперь неудачника она больше не хотела.
   Людочка немного успокоилась от переживаний. Она с удивлением видела, что если раньше Соколов казался ей исключительным по своим достоинствам человеком, то теперь для нее в нем воплотились все неприятные ей качества мужчин. Ее прошлое снова ожило, и оно теперь все настойчивее напоминало о себе. Второй раз переживать те нечеловеческие муки Людочка не хотела, это было просто невозможно. Теперь она, ложась спать, страстно молила судьбу сохранить в ее душе эту ненависть, а просыпаясь, радовалась тому, что срок ее расплаты с Соколовым приблизился еще на один день. Она уже хорошо представляла себе, как уничтожит этого ненавистного ей человека, растоптавшего ее любовь.
   Людочка заканчивала рукопись своей диссертации. Когда два года назад Соколов составил ей подобный план этой работы, Людочка быстро втянулась в это новое для нее, но приятное занятие. Работа над диссертацией оказалась гораздо труднее, чем она думала. Она с ужасом поняла тогда, что не знает ровным счетом ничего, даже о своей узкой специальности. Ее знания напоминали ей бесформенные комки безобразно спутанной пряжи, из которой ей предстояло соткать полотно.
   Она засела за литературу. Закончив рабочий день, она обкладывалась отчетами, монографиями, справочниками, журналами и читала, читала, читала. После долгих часов чтения и обдумывания рождалась фраза. Ее, Людочкина, собственная фраза. Она записывала ее и снова читала.
   Она погрузилась в дебри науки, формировала свое научно-техническое мировоззрение. Людочка хорошо помнила, как удивлялась она, когда поняла, что, кроме Соколова, Гусаковича, Жирова, Кузьмина в отрасли работали и работают еще многие десятки очень талантливых ученых: докторов наук, профессоров, академиков. Сейчас она благодарила судьбу, давшую ей возможность изучить и понять историю развития отрасли, была очень рада, что Соколов – не единственный и не самый умный из известных в отрасли ученых. Да к тому же и ученым его можно было назвать только с большой натяжкой, ведь он был всего-навсего кандидатом наук.
   Сейчас Людочка понимала, что ее диссертация получается яркой, значительной для отрасли. Она тщательно проанализировала ситуацию и решила, что научным руководителем ее диссертации будет Гусакович. Этим она убьет сразу двух зайцев: обеспечит себе успешную и быструю защиту и оградит себя от преследований Соколова. Главным же замыслом Людочки было сделать Гусаковича орудием своей мести Соколову, человеку, растоптавшему ее душу, убившему ее единственную настоящую любовь.
   Она пошла на прием к Гусаковичу, рассказала ему о состоянии своей работы над диссертацией и попросила Георгия Васильевича быть ее научным руководителем. Она говорила с Гусаковичем и чувствовала в груди радостный и бодрящий подъем. Она свободно говорит с самим Гусаковичем, доктором наук, профессором. Это не рядовой кандидат наук Соколов. Кто из ее однокашников может похвастаться таким? Она смотрела на Гусаковича широко раскрытыми глазами и чувствовала, что очень скоро сможет подчинить его своей воле. Она, как всякая женщина, чувствовала, что Георгий Васильевич очень "тянется" к ней, но что-то его останавливает. Это ее не очень пугало. Лишь бы он согласился выполнить ее просьбу, а все остальное она сумеет сделать сама.
   Но финал этого разговора расстроил ее. Гусакович вдруг стал очень официальным и заявил, что ничего не может пообещать. Людочка ушла очень огорченная. Она внимательно проанализировала весь их разговор, каждое слово, каждый оттенок интонации Георгия Васильевича, и поняла, что Гусакович просто не поверил в ее искренность. Он, скорее всего, принял ее предложение за какой-то обходной маневр, за их с Соколовым хитрость. Она поняла, что должна официально продемонстрировать свой разрыв с Соколовым. Только тогда Гусакович ей поверит.
   Примерно через неделю Соколов докладывал на НТС свою докторскую диссертацию. О его распрях с Гусаковичем знали все, и желающих присутствовать на таком пикантном событии набрался полный зал. В числе присутствующих была и Людочка. Обсуждение проходило интересно, но в конечном итоге Соколов получил разрешение НТС на защиту. Людочка убедилась, что она сделала правильно, выбрав Гусаковича. Она решила использовать этот НТС, чтобы продемонстрировать свой отход от Соколова официально, только для Гусаковича.
   В самом конце прений она попросила слово.
   Старший научный сотрудник Людмила Александровна Сидорова спокойно и деловито прошла к трибуне и с нейтральной деловой улыбкой заявила, что просит Соколова не включать в свою докторскую никаких материалов по непрерывной линии изготовления победитов. Просит потому, что хотя Виктор Иванович и являлся номинальным руководителем этих работ, но фактически всю работу выполнила она, Сидорова.
   Она не сразу решилась на такое выступление. Накануне она даже плохо спала целую ночь. Но на работу она пошла хотя и с тяжелой головой, но с твердым и холодным решением. Она знала, что в диссертации Соколова нет ничего по технологии. Она лучше, чем когда-либо, знала, что Соколов имеет право на использование этих материалов, если бы он захотел включить их. Она лучше всех собравшихся в этом зале знала, что поточная линия победитов – его детище, стоившее Соколову громадных затрат здоровья, времени и сил. Но она выступила.    Ей было необходимо увидеть унижение Соколова. Ей было необходимо, чтобы Гусакович убедился, что ее с Соколовым ничего не связывает. На одной чаше весов был унизивший, уничтоживший ее любовь Соколов, а на другой – все ее будущее и ее месть.
   Выступление это произвело большое впечатление. Зал гудел. Соколов сидел бледный, будто покойник. Директор низко наклонил голову, и его лысина была малиновой. Гусакович сидел спокойно, небрежно барабанил пальцами по столу, на его интеллигентном лице мелькала одобрительная улыбка.
   После НТС Людмила Александровна почувствовала, что ее репутация заметно пострадала. С ней многие перестали здороваться. Во взглядах некоторых мужчин она ловила брезгливость. Даже Нина целую неделю не разговаривала с ней.
   Людмила Александровна спокойно перенесла весь этот ажиотаж. Она добилась своего. Гусакович поверил ей. Он согласился стать ее научным руководителем. Людмила Александровна с благодарностью приняла его предложение и одарила Георгия Васильевича таким взглядом, что, она знала это наверняка, он потом долго не мог прийти в себя.
   Людмила Александровна иногда видела в коридорах длинную фигуру Соколова, иногда они встречались в холлах или коридорах. Ей это было необходимо, чтобы увидеть в его глазах муку, страшную тоску по счастью, которое он сам убил. И в такие моменты ей делалось легко и спокойно.
   Потом Соколов вдруг исчез куда-то с ее горизонта. Людмила Александровна узнала, что он лежит в больнице с инфарктом. Она испугалась. Ей вдруг стало страшно, что Соколов умрет, и вся ее давно задуманная месть может не состояться, что все ее ожидания окажутся напрасными. Она боялась теперь жить со своей неизрасходованной ненавистью. Но, к счастью, Соколов не умер.
   Гусакович оказался умным, необычно интересным человеком. Он был отличным руководителем, очень приятным собеседником. Он вежливо забраковал готовую рукопись, и Людмиле Александровне пришлось отменить свое выступление на секции НТС. Это ее не опечалило. Она знала, зачем Гусакович это сделал: чтобы в ее рукописи не осталось следов мыслей неприятного им обоим Соколова.
   Людочка часто встречалась в рабочей обстановке с Гусаковичем, видела, что он полностью попал под ее неотразимую притягательность обаяния красивой и умной женщины. Но она сама не испытывала к Гусаковичу никаких положительных и волнующих чувств. Она теперь ненавидела всех мужчин, только к Сереже относилась терпимо, ведь он был отцом ее Татьянки. Гусакович ей был нужен не только как руководитель, но и как средство уничтожения Соколова. Она была готова на все, чтобы только утолить свое единственное теперь страстное желание: увидеть раздавленного судьбой, а точнее, Гусаковичем, Соколова. И она обдуманно и холодно шла к этой цели.
   А летом Сережа приятно удивил ее. Однажды поздно вечером он принес домой тяжелый кейс, поставил его на стол.
   – Посмотри, – многозначительно и серьезно сказал он.
   Людочка спокойно открыла кейс и ахнула от неожиданности. Кейс был набит аккуратно уложенными пачками купюр разного достоинства с банковскими бандеролями.
   – Что это? – Людочка даже немного испугалась. – Где ты взял столько денег?
Сережа осторожно закрыл кейс, щелкнул замками.
   – Не беспокойся. Все в норме. Здесь без малого полмиллиона. А дальше будет больше.
  Они проговорили почти до утра. Оказывается пока Людочка, как каторжная работала, в стране произошли большие перемены. Горбачев разрешил, наконец-то, частное предпринимательство. Не совсем частное, только кооперативам с множеством оговорок, но лиха беда начало. В городе появилось множество кооперативов. Они мешали друг другу, люди еще не умели работать.
   И Сережа со своими друзьями нашел себе отличное занятие. Он помогал кооперативам найти границу раздела деятельности, защищал их от недобросовестных конкурентов. И вот – первый результат. Плата за сложную и тяжелую работу.
   Людочка изумленно смотрела на Сережу, а тот спокойно говорил:
   – Не знаю, сколько все это протянется. Нельзя упускать время. Бригада у меня надежная. Бери, сколько хочешь. Но! Пока нам раскрываться нельзя. Ты же знаешь людей. Завистливый народ. Трать деньги очень осторожно. Там видно будет. Возьми пока тысяч пятьдесят. Остальные я пущу в дело. Если выгорит – навар не меньше тысячи процентов.
   Тут он впервые за весь вечер засмеялся.
   – Ты понимаешь? Мы же миллионеры!
   Эта ночь перевернула все мысли Людочки. Но она знала зависть людей и обещала Сереже вести себя, так же как и раньше, будто ничего не случилось.
   В самом начале осени Гусакович сделал своей ученице неожиданный щедрый подарок: он добился, чтобы местком НИИ выделил ей путевку в весьма фешенебельный санаторий на Черном море и даже разрешил ей совместить эту поездку с командировкой в недалекий от санатория город. Все удивлялись этому, потому что обычно Георгий Васильевич очень строго относился к расходованию средств НИИ, он никогда никому не разрешал ездить в отпуск за счет предприятия.
   Людмила Александровна только снисходительно усмехнулась в душе, благодаря Гусаковича за подарок. Она знала, что означает это неуклюжее проявление внимания к ней. Ее замысел успешно осуществлялся. Но теперь все ее прежние заботы казались ей смешными и мелкими. И Соколов, и Гусакович, и все, кто ее окружал, превратились в пигмеев, на которых не стоило обращать внимания. Дела у Сережи шли хорошо.
   ...Людмила Александровна открыла глаза. С моря тянул чудный теплый ветерок. Рядом что-то ворковал Борис Сергеевич, ее случайный собеседник, кинорежиссер. Людмила Александровна повернулась к нему. В кармашке ее халатика снова зашелестела телеграмма. Это была весть от Гусаковича: завтра он прилетает в этот же санаторий.
   Ее не очень волновала встреча с научным руководителем, но пока она должна продолжать прежнюю, скромную жизнь старшего научного сотрудника. Ее время еще придет. Обязательно.
   Людмила Александровна чарующе улыбнулась Борису Сергеевичу:
   – Я очень благодарна вам за ваше любезное приглашение, – сказала она своим мелодичным голосом. – Но я вынуждена огорчить вас отказом. Я не смогу сниматься в вашем новом фильме. Нет-нет, не говорите ничего, я знаю: я не фотогенична...

            Глава 14

            1. Триумф
   Гусакович отпустил посетителей и на несколько минут расслабился. Он был доволен последней командировкой в Москву. Встреча с давним недругом академиком Колесниченко прошла лучше, чем он ожидал. Наконец-то старый маразматик согласился подписать комплексный план совместных работ. Толку от этих работ не будет никакого, люди в академических институтах давно отвыкли работать напряженно, но теперь будет гораздо легче налаживать контакты с другими влиятельными организациями.
   Колесниченко сменил гнев на милость и даже согласился помочь в другом, не менее важном вопросе. Гусаковичу удалось очень правильно повести разговор о защите Соколова. Этот проныра сумел нейтрализовать просьбу Гусаковича о задержке его защиты до прохождения кандидатских диссертаций Довженко и Сидоровой. Он уговорил Ивана Федоровича подписать официальное письмо председателю ученого совета, ректору ВУЗа с просьбой ускорить защиту докторской диссертации Соколова. Защита состоялась.
      Сейчас документы Соколова находятся в ВАКе. Они долго будут там находиться. Колесниченко – председатель экспертного совета ВАКа, он ревностно заботится о своей репутации и не допустит, чтобы какой-то Соколов бросил тень на эту репутацию. Колесниченко обещал задержать прохождение диссертации Соколова до защиты Довженко и Сидоровой. Теперь остается позаботиться, чтобы защита Довженко состоялась как можно позднее. Довженко мужик трусоватый и не захочет идти на рожон. Соколов совсем обнаглел. Он отлежался якобы с инфарктом, а потом вдруг быстро провел защиту. Его надо, наконец, остановить.
   Мысли Гусаковича прервал сигнал аппарата прямой связи. Звонил заместитель министра.
   – Георгий Васильевич? – спросил Валентин Петрович и надолго замолчал.
   Гусакович уже подумал, что замминистра отключился, когда в трубке снова послышался тот же голос.
   – Вот такое дело, Георгий, – и снова долгая пауза. Гусакович успел с внезапно вспыхнувшей радостью подумать, что замминистра впервые назвал его по имени. – Сегодня умер Иван Терентьевич. Инфаркт. Прямо в приемной министра. Мы выражаем всему коллективу глубокое соболезнование. Большой человек ушел. Организуй доставку гроба с телом. Гроб, естественно, за вами. Ну, соответствующие похороны. Я обязательно приеду. Возможно, и министр будет. Думаю, сможет приехать.
   Гусакович почти перестал слышать голос замминистра. В его мыслях творилось что-то небывалое. Ужас от сообщения: Иван Терентьевич уже стал казаться ему бессмертным; бурная тревога за судьбу директорского кресла; внезапно вспыхнувшая лютая радость. Все это он чувствовал одновременно и так сильно, что мозг почти отказывался воспринимать наплыв сильнейший эмоций, таких противоположных по реакции.
   А замминистра продолжал:
   – Принимай институт, Георгий. Приказ сегодня будет.
   По щекам Гусаковича медленно проползли две крупные слезы.
   ...Кладбище было заполнено плотной толпой народа. Стояла такая тишина, что был слышан легкий шелест поредевших листьев и тихий гул слабого ветра в вершинах сосен. Гусакович подошел к обитому красной материей гробу, стоящему возле готовой могилы. Он кинул быстрый взгляд исподлобья на первые ряды людей у могилы. Жена Ивана Терентьевича, теперь вдова, сын, дочь, многочисленные родственники. За ними стояли руководители города, предприятий. Лица их были похожи друг на друга выражением скорби и какого-то напряжения мысли, каждый, наверное, думал, как это всегда бывает в таких случаях: когда же моя очередь.
   – Товарищи, – негромко начал Гусакович. Он никому не захотел уступить эту почетную обязанность первым начать гражданскую панихиду, – все, что составляет гордость нашего института – дело Ивана Терентьевича, его детище. Его имя нельзя отделить от нашего НИИ, от нашего города. Огромные корпуса НИИ, большой прекрасный микрорайон с десятками тысяч жителей, Дворец пионеров, Дворец науки, наш уникальный парк – все это создано напряжением сил и мыслей нашего Ивана Терентьевича. Редко кому удается оставить людям такую память о себе...
Гусакович говорил от души. Сердце его было переполнено грустью об ушедшем руководителе, и в то же время он испытывал необыкновенный подъем. Тревожное и радостное нетерпение сжимало спазмой его горло, мешало ему говорить, но это не волновало его – на кладбище трудно судить человека за плохую дикцию.
   Гусакович говорил и внимательно смотрел в толпу. Вот стоит совсем недалеко грустная и оттого еще более прекрасная женщина, его ученица, его преданный друг, его большая, хоть и тайная любовь. Она будто почувствовала его взгляд, медленно, очень изящно подняла затуманенные печалью глаза, огромные и прекрасные глаза, оттененные длинными и густыми ресницами. Гусакович не удержался от вздоха. Теперь о тайных встречах нечего и думать.
   Гусакович перевел взгляд и увидел внимательно слушающего его Енакиева. Голос его потеплел. Михаил Борисович оправдывает его большие надежды. Это будет надежный и верный помощник. Он станет его правой рукой на посту главного инженера НИИ.
   Гусакович покосился в ту сторону, где маячила долговязая фигура Соколова, и настроение его резко испортилось. Он отвел глаза и нашел в толпе Мухина – будущего заместителя директора НИИ по науке.
   – Мы потеряли не только крупного ученого, большого, в государственном масштабе, руководителя. От нас ушел Человек, Человек с большой буквы. Мы разделяем скорбь близких Ивана Терентьевича. Он был отцом для большинства из нас. Отцом не только по возрасту. Он с отеческой заботой растил нас, молодых и неопытных. Это он сделал нас теми, кем мы сейчас стали.
   Гусакович натолкнулся на напряженный взгляд прищуренных глаз Аксенова и будто споткнулся на ходу. Он раздраженно кашлянул и продолжал, стараясь больше не смотреть в ту сторону.
   Людмила Александровна слушала Гусаковича, и ей было горько и радостно. Судьба снова безжалостно ломает ее планы – уже в который раз. Внезапная смерть директора отодвинула Гусаковича от нее на непреодолимую дистанцию. Теперь они смогут встречаться только в официальной обстановке, только на людях. Их отношения не должны стать достоянием НИИ, это просто невозможно допустить. Но теперь ей не страшны никакие преграды. Гусакович всегда протянет свою дружескую руку.
   А ей еще нужна его помощь, помощь директора крупного НИИ. Сережа приносил домой столько денег, что очень серьезно стоит вопрос: что с ними делать. Она давно поняла, откуда берутся эти деньги. Часть их Сережа зарабатывал на новом для всей страны явлении, на рэкете. Но основная прибыль шла от торговли наркотиками. Людмила Александровна понимала, что это не очень чистоплотные занятия. Но ведь Сережа не виноват, что большинство людей так глупы, что не могут сами защитить себя от конкурентов. И тем более не его вина, что еще большая глупость толкает людей забываться в наркотическом дурмане. Есть спрос, есть предложение. Сережа очень правильно сориентировался в обстановке.
   Но больше деньги не должны лежать без движения. Они с Сережей очень долго обдумывали разные варианты и пришли к удачному решению. Людмила Александровна должна использовать свое положение в НИИ. Она кандидат наук, начальник лаборатории. Ее уважает и ценит ее руководитель. Он разрешит ей организовать малое предприятие на базе лаборатории, использовать все возможности НИИ. С ним за это придется делиться, это неизбежно. Но видеть он будет только верхушку большого айсберга. Людмила Александровна чувствовала в себе достаточно сил и опыта, чтобы организовать по-настоящему большое дело.
   Что ж, теперь Сережа может быть спокоен за свою жену. Ее многочисленные увлечения на этом закончены, смерть Иван Терентьевича поставила на них жирный крест. Гусакович не простит ей, если она позволит себе что-то. Это не очень радостно, но зато теперь ненавистный Соколов в их с Гусаковичем полной власти.
   ...Гусакович говорил и только теперь начинал полностью осознавать свое новое положение. Он снова задохнулся от волнения, на этот раз радостного. Мощная фигура Ивана Терентьевича не загораживает ему больше дорогу.
   – Мы вместе с руководством города обратились в соответствующие инстанции с ходатайством о том, чтобы нашему НИИ было присвоено имя Ивана Терентьевича. В нашем городе будет улица имени Ивана Терентьевича...
   Соколов слушал Гусаковича и острая тоска мешала ему дышать. Все мы смертны, – думал он, – и всю жизнь приучаем свое сознание к этой горькой неизбежности. В детстве мы верим, что мама заслонит нас от любой беды, в том числе и от этой. В отрочестве мы впадаем в отчаяние от безысходности своей судьбы, в юности мы стараемся не думать об этом и стремимся оставить после себя яркий след. И, наконец, смиряемся перед неизбежным. И все же смерть, особенно смерть человека, которого ты хорошо знал, чья судьба была тесно переплетена с твоей, с кем ты дышал одним воздухом и делал одно дело, потрясает. Был человек, влиял на события, на судьбы многих людей – и нет его. Осталось то, что он успел сделать среди людей, для людей. Иван Терентьевич сделал многое. И среди этого многого он все-таки оберегал его, Соколова, от многих бед. Его последним подарком была твердая просьба ускорить защиту диссертации Соколова.
   Соколов хорошо понимал, что с переселением Гусаковича в директорский кабинет начинается новый этап в жизни НИИ. И в этом новой этапе нет места Соколову. Нет места не только потому, что этого не захочет Гусакович, но и  потому, что он сам, Соколов, не может представить себе директором НИИ Гусаковича, ему противна мысль об этом. Теперь придется напомнить Ржаному о его предложении. Ему самому после инфаркта нужна спокойная работа. В конце концов, кому-то надо учить молодежь, и будет лучше, если учить ее будет Соколов, а не Гусакович, не Енакиев.
   А над скорбной толпой звучал печальный и тожественный голос Гусаковича.

              2. Каждый несет свой чемодан
   
   В Москву робко вступила весна
По широкой аллее молодая женщина вела двух малышей. Малыши были неотличимы друг от друга. Они сосредоточенно перебирали ножками и явно гордились умением ходить. Их путь пролегал мимо скамейки, на которой сидели двое: элегантная моложавая дама с красивым властным лицом и высокий, худой мужчина с седой головой.
   Один из малышей остановился, вытянул руку в сторону сидящих.
   – Мама, – сказал он, – деда...
   – Деда, деда сидит, – подтвердила мама.
   Малыш, довольный своими познаниями, возобновил путешествие. Семейство медленно удалилось. Сидящие на скамейке задумчиво смотрели вслед.
   – Как быстро прошло время, – сказала Лариса Ивановна. – Я уже бабушка, ты, хоть и не имеешь своих внуков, – тоже "деда". Грустно, правда, Виктор?
   – Да, веселого у нас с тобой было немного.
    – Судьба несправедлива, – продолжала Лариса Ивановна. – Она беспощадна к остро чувствующим, неравнодушным людям, к тем, кто является нервом человечества. Ты еще молод, а уже совсем седой.
   – Правдоискателей били во все времена, – усмехнулся Соколов, – И поделом.
Они помолчали.
   – Однажды ты очень обидел меня, – все так же спокойно говорила Лариса Ивановна. – Помнишь, ты писал как-то, какие у тебя замечательные дети? Я даже поплакала над этим письмом. Я больше всего жалею о том, что у меня только один Виктор. Он малообщителен, и ему будет одиноко, когда я покину его.
   – Это несерьезно, Лариса Ивановна. А потом, будь у тебя не один ребенок, ты вряд ли достигла бы того, что имеешь. С такими титулами мужчин немного.
   – Это все зола, – досадливая гримаса на мгновение появилась на бесстрастном и чистом лице. – Главное – счастлив человек или нет.
   Соколов улыбнулся:
   – Ну, тогда мне совсем нечем крыть. Спрашивается, зачем человек жил?
   – Не притворяйся! – рассердилась Лариса Ивановна. – Сам обогнал меня с зашитой, сел на кафедру и все жалуется!
    – Ты знаешь, – Соколов засмеялся, – я так хотел хоть в чем-то обогнать тебя! Когда отложили защиту, меня чуть снова кондрашка не хватила. Пришлось покрутиться, но все-таки тебя опередил! А сколько нервов ушло на "черного оппонента", сколько трудов было, чтобы пройти экспертный совет ВАКа? Слава Богу, мир не без добрых людей.
   Соколов помолчал и, брезгливо поморщившись, сказал:
   – Это ведь Гусакович. Мне Кривоногов, Ржаной и даже Колесниченко рассказали о его деликатных просьбах. Мерзавец.
   – Не расстраивайся. За это время ты хоть немного здоровье поправил.
Сколов горько усмехнулся.
   – Да уж, поправил. Теперь я только и годен на эту... педработу. Тоскливо мне в вузе. Студенты защищаются и уходят в большую жизнь, а ты в той же аудитории, теми же словами, только другим студентам начинаешь говорить о том же самом. Уже знаешь, где они дружно засмеются, где будут удивляться, а где заскучают. Но на большее я не годен. Когда подумаешь, сколько здоровья, лет, сил отнял у меня этот "крупный организатор советской науки" – страшно становится.
   Лариса Ивановна сочувственно кивнула:
   – Противно работать в таких условиях, правда? Когда в коллективе доброжелательная обстановка, то работается легко. А если начинаются подсидки, материальные интересы, боязнь потерять свое насиженное место, хватание за фалды – тогда люди становятся похожими на крыс. Может, хоть теперь что-нибудь изменится. Подвижки в обществе идут интересные.
   Соколов пожал плечами.
   – Ты надеешься на лучшее? Напрасно. Классики марксизма правильно сказали: за любыми лозунгами и призывами всегда скрываются финансовые интересы определенных кругов общества. Сейчас все ждут от Горбачева и от съезда многого. Но это наивно. Дело в нас самих. Люди меняются так медленно, что на заметные изменения в сознании нужны сотни, а то и тысячи лет.
   Лариса Ивановна задумчиво покачала головой:
   – Не знаю. Как посмотришь вокруг... Что-то у нас сильно не так. Перестроить все это... Все критерии поставлены с ног на голову. Предприятие считается передовым, если руководство сумело ловко подтасовать отчетные данные или пересмотреть плановые. Или возьми оплату труда. Любой шофер получает больше доктора наук. Да доктор еще побегает за шофером, чтобы перевезти какую-то ерунду. Я уже четвертый год дачу строю, никак не выйду на ноль. А рядом экскаваторщик отгрохал настоящий дворец. У него и зарплата не меньше, и "левый" навар, и свободное время, и техника и руках. А тут сидишь на работе по двенадцать часов, мотаешься по командировкам...
   – Не стоит развивать этот тезис, Лариса Ивановна.
   – Нет, стоит, – Лариса Ивановна, кажется, слегка разволновалась. Это было редкостью. – Очень стоит. Качество труда должно цениться.
   – Не об этом я хотел с тобой поговорить, но если хочешь... Что главное в жизни     человека?
   – Труд!
    – Да, труд. Но так считаем мы с тобой. И трудимся без оглядки, а вот из нашей фирмы ушло столько толковых ребят: Ржаной, Жиров, я, наконец. Кто вспоминает о нас? А мы ведь горели на работе, горели и взрывались и в переносном, и в буквальном смысле. Да и ты... Ты сейчас здорова, дай Бог тебе и дальше того же. А если свалишься, как я, или оступишься, тогда что?
   – Ясен вопрос, как говорит Валентин Петрович, – усмехнулась Лариса Ивановна.
   – Вот-вот. Нужна ли кому в этом обществе наша каторжная работа? Твоя работа? Почитаешь газеты – уши вянут. Любой проходимец имеет все, что душе угодно, да еще бравирует этим. Горбачев открыл такие шлюзы, что закрыть их не сумеет ни он сам, ни любой другой. Я только не могу понять: он все это делает из корыстных соображений или по слабоумию? Сейчас начался распад нашего общества.
    – Ты преувеличиваешь, Виктор. Что же по-твоему ждет нас?
   – Распад, – твердо ответил Соколов. – Полный распад. Все эти призывы Горбачева к коммунизму с человеческим лицом – вольная или невольная маскировка распада СССР в ближайшее время. Это будет катастрофа для всех нас почище, чем гибель Атлантиды. Атланты хоть долго не мучились: кто утонул, кто сгорел. А нам расхлебывать деятельность этого демократа до конца дней своих, да и потомкам хватит.
   – Ты не веришь, что возможна демократизация нашего строя? Считаешь, что нам надо вернуться к казарменному коммунизму?
   – Нет, упаси Бог. Видишь ли, я бы разделил наше общество не на те классы, которые мы знаем: рабочие, крестьяне, интеллигенция – это чушь. При таком делении забыли о классе чиновников, о классе мелких буржуа: шабашниках, стяжателях, несунах, взяточниках и так далее. Я делю наш славный советский народ на три класса: хапуги, труженики и безразличные, болото. Труженики – это такие, прости, идиоты, как мы с тобой. Таких у нас немало. Хапуги – это те, кто используют любую дозволенную и недозволенную возможность урвать свой кусок из государственного кармана, из нашего с тобой кармана тоже, учти это. Это все чиновники, весь партаппарат, то бишь, профессиональные революционеры всех мастей. Все хапуги, все взяточники и так далее. Этих тоже хватает, даже, может, их побольше, чем беззаветных идиотов. Но основная масса нашего советского народа – это болото, безразличное ко всему на свете, кроме своего сиюминутного нищенского удовольствия: бутылка водки, кусок вкусной жратвы, свой участок с домиком, свое гнездышко в пятиэтажных каменных бараках. Ты согласна со мной?
   – Говори, говори, я внимательно слушаю, – лукаво улыбнулась Лариса Ивановна. – Это очень интересное деление общества на классы. Нетривиальное.
   – Так вот, к тебе вопрос: какой из этих классов будет определять дальнейшую судьбу нашего общества?
   – Диалектически – большинство, то есть, по твоей классификации – болото.
   – Ай-ай-ай, Лариса Ивановна! Двойка вам по диалектике. Вы же знаете, что в вопросах выживания, как в зоологии, так и в человеческом обществе, дальнейшее развитие определяет меньшинство из мутантов, наиболее приспособленных к изменившейся внешней среде. В нашем случае, это – хапуги. Вот они-то и будут командовать нами в будущем "демократическом обществе с человеческим лицом", которое хочет строить Горбачев. Он только не догадывается, что первый жертвой хапуг станет он сам. Хапугам он не будет нужен, он свое дело уже сделал.
   – А нам какую роль ты отводишь, труженикам? Роль бессловесных статистов? Вроде шагов за сценой в театре?
   – Увы, ты сама ответила на свой вопрос. В социальном плане мы – то же болото. Ты вот – коммунист, лауреат, доктор наук, профессор, орденоносец и так далее, член горсовета – ты сильно влияешь на жизнь своего города? Да ничего ты не можешь, хоть умри на трибуне, власть имущие в городе будут делать то, что им выгодно. И плевали они на твои призывы и критику.
  – Ты обижаешь меня.
   – И мыслей таких нет. Представь себе сад, цветущий сад, например, вишневый. Там полно всяких вредителей – жучков, паучков и так далее. Ты поливаешь этот сад химией и прочей гадостью. Большинство вредителей гибнет. А на следующий год все начинается сначала, снова полно вредителей. Откуда они взялись? От того самого меньшинства вредителей, которые сумели мутировать, приспособиться к твоей химии. Они выжили и дали потомство, которому твоя химия не страшна.
   – Извини, ты делаешь старую ошибку: переносишь биологические законы на человеческое общество. Ты не прав. Мы все же не букашки.
   – В социальном плане мы букашки. Нас травят не химией, хотя и ее сейчас везде хватает. Нас травят вредными условиями неустроенного, неблагополучного общества. Кто из нас выживет? Ты сама ведь считаешь, что у нас не все благополучно. И лозунги, призывы и обещания нас не спасут. Выживут лишь те, кто мутировал в этой мутной воде, плюнул на лозунги и приспособился к тому, что есть на самом деле. Вот они и будут определять нашу дальнейшую жизнь. А горбачевские лозунги о коммунизме с человеческим лицом... Ну, представь, что над тем самым садом ты развесишь плакаты и лозунги о том, что все хорошо, что никакой химии нет, что через год-два все будут прекрасно жить и размножаться. Помогут эти лозунги тем несчастным букашкам, которые не сумели мутировать?
   Лариса Ивановна зябко передернула плечами.
   – Мне страшно думать о том, что ты рисуешь. Давай о чем-нибудь другом поговорим.
   – Хорошо. Только имей в виду, что я рисую очень общую картину. На самом деле все будет гораздо страшнее – когда дело коснется конкретного человека, у которого отнимут все: и нищенское благополучие, и возможность работать, и право жаловаться. Ты уж извини, я закончу свою мысль. Сейчас общее материальное богатство СССР экономисты оценивают в триста триллионов рублей. Это богатство создано, в основном, в годы советской власти, создано нами в том числе. Это огромное богатство. И это очень лакомый кусочек для наших мутантов, которым Горбачев сейчас развязывает руки. Мутантов меньшинство, но именно они разграбят эти триста триллионов. Что поделаешь, именно к этому приведет горбачевское "чувство хозяина". Эти "хозяева", мутанты, разграбят все, оставят голыми всех – то самое безразличное "болото", которых сейчас большинство. Ну, а что касается нашего брата, тружеников, беззаветных идиотов, – нам останется или вымирать вместе с "болотом", или мутировать, превращаться в хапуг. Вот так примерно я вижу нашу жизнь в ближайшем будущем.
   – А как же с коммунистическими идеалами?
   – Я не знаю, что это такое. Это, наверное, те самые лозунги, которые ты будешь развешивать над садом, который жрут вредители. "Все хорошо, прекрасная маркиза". Я лично за последние годы, пока барахтался с защитой и инфарктом, как-то позабыл, что существуют коммунистические идеалы. Мне они, во всяком случае, не помогли. Считай, что это наркотик для идиотов. Я сам был ярким представителем таких идиотов-идеалистов. Спасибо Горбачеву: он немного раскрыл глаза мне. Вот он будет процветать, он – ярко выраженный мутант. Он выживет.
   – Ты неисправимый пессимист.
   – Пессимист – это хорошо информированный оптимист. У меня в последние годы была масса всяческой информации. В основном, в виде ударов в спину и под дых.
   – Ты молодец. Не всякий на твоем месте устоял бы.
Лариса Ивановна улыбнулась. Соколов тоже с улыбкой смотрел на нее.
   – За четверть века ты при мне всего один раз смеялась от души – когда сказала мне о субмикронном. А всю остальную жизнь ты только улыбаешься и то очень сдержанно.
   – От смеха кожа лица растягивается и образуются морщины, – назидательно произнесла Лариса Ивановна.
   – Да, ты великолепно выглядишь.
    – А ты совсем не следишь за собой. Ну что за вид: морщины, костюм мешком, галстук вышел из моды. Куда твоя Вера смотрит?
   – Однажды я очень следил за собой... – начал было Соколов, но резко оборвал фразу.
    – Мне говорили об этом, – голос Ларисы Ивановны был спокоен. – Мне даже показывали ее в Москве. Прости, но поступить, как она, могла только непорядочная женщина.
Соколов не ожидал, что упоминание о Ладе так взволнует его.
   – А мне не встречались порядочные женщины... – он тут же прикусил себе язык. Но было поздно.
   – Прощай, Виктор, – Лариса Ивановна встала и быстро пошла по аллее. Соколов вскочил, догнал ее, начал просить прощения, пытался остановить. Лариса Ивановна отворачивалась и продолжала идти. На них с интересом глядели прохожие и отдыхающие.
    – На нас люди смотрят! – взмолился Соколов. Это подействовало. Лариса Ивановна остановилась.
   – Только ради нашей многолетней дружбы прощаю тебя, – сказала она.
   Они снова сели на скамейку. Лариса Ивановна вдруг всхлипнула, достала платочек, приложила к уголку глаза.
   – Черт знает что, – сердито сказала она с сильным прононсом. – Первый раз в жизни плачу на улице, да еще из-за мужчины.
   – Прости меня. Но ты очень удачно наступила сразу на две любимые мозоли.
   – Следи за обувью. Не заводи мозолей.
   – Больше не буду, – усмехнулся Соколов.
  – А где твой портфель? – спохватилась Лариса Ивановна.
Соколов растерянно огляделся. Портфеля не было.
   – Пошли, – сердито сказала Лариса Ивановна. – Ты оставил его на той скамейке.
И в самом деле: портфель сиротливо стоял на той самой скамейке, где они сидели. Они снова уселись. Соколов закурил. Лариса Ивановна досадливо поморщилась, но ничего не сказала.
   – Извини, – усмехнулся Соколов, – я совсем распустился, закурил без разрешения дамы.
И он снова пустил облачко дыма.
   Лариса Ивановна сделала великодушно-снисходительный жест рукой.
   – Я уже привыкла. Кстати, Виктор, ты тут говорил ужасные вещи. А я все-таки надеюсь, что съезд расставит все по своим местам. Не хочется верить, что твои страшненькие прогнозы сбудутся.
   – Ничего этот съезд не решит. Поговорят и разойдутся. А мутанты будут делать свое дело. А Горбачев... У него свои мелкие интересы. В России так уж принято: каждый новый правитель топчет своего предшественника, и так до бесконечности. Это еще Тургенев говорил. Хрущев разоблачил культ личности Сталина, Брежнев разоблачил волюнтаризм Хрущева, Горбачев разоблачил застой Брежнева. Но это ему не помогло, он сейчас начал топтать вообще все, что было в стране до него. Ты сама видишь, что он готов отказаться от самой идеи коммунизма – это генеральный секретарь коммунистической партии.
     – А может, он прав? Мы ведь за семьдесят лет так и не построили коммунизм?
   – И еще долго не построим. Не берусь судить о самой идее, реальна она или нет. Но мы просто не доросли до такого уровня сознательности, чтобы выполнять тот моральный кодекс строителя коммунизма, который нам столько лет вдалбливали в головы. Да и возможен ли коммунизм вообще? Я лично считаю, что возможен – теоретически. Но ведь если за почти почти сто лет треть всего человечества, миллиард, или сколько там нас с китайцами, ничего даже близкого не построили, поневоле задумаешься о справедливости самой идеи. Просто мы все еще долго, тысячи лет, будем совершенствоваться нравственно, чтобы стать людьми, которые могут искренне считать всех остальных равными себе, не будут стремиться урвать себе кусок побольше в ущерб соседу. Но, видишь ли, в любом обществе должна быть генеральная идея, которая объединяла бы всех. И я считаю, что пусть это будет идея коммунизма, чем то безобразие, которым сейчас размахивает Горбачев. А уж капитализм... Не знаю как ты, а я не хочу работать на конкретного хозяина, каким бы гуманистом он ни был. Мне противно работать на хозяина. Уж лучше пахать на государство.
   – Тут ты опять не прав. Мы все – рабы государственной бюрократии. А если появится чувство хозяина...
   – Лариса Ивановна, дорогая, не надо. Я наслушался этих гадостей и глупостей от всех этих собчаков, поповых и иже с ними. Это не конструктивно. Это все – социальная желчь. Это говорят горлопаны, которые в благодатных условиях социализма не сумели подняться выше завлабов. Я тоже не очень-то продвинулся, но их желчь, злобу и беспардонную демагогию слушать не хочу. Да они просто с радостью развалят Союз, чтобы ухватить себе кусок пожирнее. Их идеал – стать князьками в своих удельных княжествах.
   – Но они говорят правду!
   – Правда бывает разная. Они говорят гадость. И делают гадость, как та птица, которая гадит в собственное гнездо.
   – Я смотрю, в тебе тоже хватает желчи.
   – А я и не отрицаю. После двадцати лет общения с такими, как Гусакович, желчь у меня имеет место быть. Вот, кстати, наглядный пример, что будет, когда Горбачев реализует "чувство хозяина". Когда Гусакович станет настоящим хозяином Заозерского НИИ, это будет почище демидовщины. Ему же наплевать и на всех сотрудников, и на державу. Весь бюджет НИИ он переведет в швейцарский банк, а сам смотается в Израиль.
   – Ты говоришь в обиде. И вообще хватит об этом, а то жить уже не хочется. Давай все-таки о чем-нибудь другом. Я вот давно хотела тебя спросить... Мне говорили, что ты тогда... когда любил меня, – она смущенно улыбнулась, – тогда ты написал замечательную картину о женщине с далекой звезды. Правда, что она похожа на меня?
   – Внешне, – сухо ответил Соколов. Ему сейчас не хотелось говорить о "Мадонне зеленой звезды".
   – А внутренне? – в голосе Ларисы Ивановны звучали разочарование и легкий сарказм. – Синтетический образ твоих многочисленных женщин?
   – Не совсем. – Соколову было неприятно. Вот и Лариса Ивановна считает его ловеласом. – Я писал тебя такой, какой видел тогда.
    – Я бы хотела посмотреть эту картину.
   – А как же твой тезис об узкой направленности слабого человека и о его целеустремленности?
   – Ах, это разные вещи. Ты покажешь мне ее?
   – Она осталась в Заозерске. Если вообще цела. Моя фамилия там сейчас непопулярна. Ты ведь ни разу не осчастливила Заозерск своим появлением. А там, по слухам, большие изменения в кадровом составе НИИ. Да что толку. Тасуют одну и ту же колоду.
   – Я обязательно туда поеду. Где можно увидеть твою картину?
   – В правлении Союза художников. Это в старом центре города. Там легко найти.
   – Обязательно приеду. А ты сейчас домой?
    – Нет. Сейчас на БАМ. Сколько там пробуду, не знаю.
И опять они сидели молча. Теперь молчание нарушил Соколов.
   – Напрасно ты тогда проявила трогательную заботу о моей семье, – пробормотал он.
    – Не сердись, Виктор, – тихо сказала Лариса Ивановна, – мы бы не были счастливы, сделав несчастными троих детей и двух взрослых.
   – Счастливы, несчастливы. А сейчас кто счастлив? Разве что ты – у тебя все есть. И репутация не запятнана.
   – Ты не знаешь моей жизни, – обидчиво возразила Лариса Ивановна. – Я молча несу свой крест, и никто не знает, как мне тяжело.
   – Как говорит наш общий друг Елецкий: каждый несет свой чемодан. Ты сама выбрала эту ношу.
Лариса Ивановна посмотрела на Соколова. Глаза ее были печальны и возле них лучились морщинки.
   – Да, – сказала она, – наша работа счастья нам не принесла.
Соколов подумал, покачал головой:
    – И все-таки, все лучшее в моей жизни связано с работой, – сказал он.

                ЭПИЛОГ

   В укрытии стояла тишина, которая казалась еще более напряженной от торопливого и неумолкаемого щелканья секундомера. В стереотрубу хорошо просматривалась плешивая сопка. Тусклое солнце равнодушно освещало жиденькие сосны на ней.
   – Ноль, – густым басом сказал грузный солидный мужчина.
   Плешивая сопка качнулась и исчезла в густой серой туче. Дернулась земля под ногами. С потолка посыпались струйки песка. И раздался грохот.
   Грохот был настолько чудовищен по силе, что присутствующие оцепенели от какого-то неизъяснимого ужаса. Грохот волнами накатывался на людей и вдруг резко оборвался. Грузный мужчина яростно скреб пальцами за воротником кожаной куртки.
   – Стервец Дементьев, – пробасил он. – Клялся, что обеспечит полный комфорт. Весь шиворот в песке.
   Он повернулся к высокому худому мужчине с седой головой.
   – Жутко, да? – сспросил он растерянно.
   – Инфразвук, – спокойно пояснил тот. – Угнетает психику.
   – А... – уважительно проговорил грузный. – Теперь понятно, почему Виктор Иванович всегда мрачный. Профессиональная болезнь?
   – Нет, это у меня с тех пор, как связался с твоим управлением, – усмехнулся седой.
Начальник управления захохотал. Потом посмотрел на часы, спросил:
  – Ну, что, поехали? Кицанов, там у тебя все взорвалось? Не шарахнет еще разок?
Широколицый молодой парень, обтянутый "штатовскими" джинсами, оторвался от телефона:
   – Все в порядке, Виталий Евгеньевич. Только по инструкции надо подождать еще час, пока продукты взрыва рассеются.
   Начальник управления недовольно вздернул брови:
   – Виктор Иванович, это что за победиты у тебя?
Седой улыбнулся.
   – Если бы ты послушался "Гипровзрыва" и заложил взрывчатку по их расчету – тут на сотню квадратных километров двадцать лет ничего бы не росло.
   – Да, кстати... – начальник управления порылся в карманах, вытащил сложенный бланк телеграммы. – Берегу как алиби для себя, – он развернул бланк.
   "Подтверждаем правильность расчетов Гипровзрыва тчк Заозерск Звезда Гусакович" А? Что скажешь?
    Седой бледно улыбнулся:
   – У вас тут как с куревом?
Начальник управления громко спросил, не оборачиваясь:
   – Кицанов, как тут у вас с куревом?
   – Я не курю, Виталий Евгеньевич, но ребята не жалуются.
   – Ребята не жалуются, – разъяснил начальник управления седому.
   – А с туалетной бумагой?
Начальник управления открыл рот, чтобы уточнить и этот вопрос, постоял с открытым ртом и вдруг оглушительно захохотал.
   – Понял! Ну, ты даешь!
Он резко посерьезнел.
   – Встречал я этого Гусаковича на коллегии. Любопытный экземпляр. А ты, Виктор Иванович, уверен?
   – Уверен. Если бы вы заложили по тем расчетам, то эффект был бы точно такой же. Половина взрывчатки просто разлетелась бы, не успела сработать.
   – Поехали! – начальник управления решительно зашагал к выходу из укрытия.
Колонна "уазиков", "рафиков", "Латвий" долго двигалась к месту взрыва. Машины подскакивали на змеящихся по просеке корням деревьев, юзили в жидкой весенней грязи. И вдруг тайга распахнулась. Плешивой сопки не было. Впереди был дымный простор.
   Пыль еще не осела, и видимость была ограниченной. Начальник управления грузно вывалился из "уазика" и быстро зашагал по хаосу развороченной земли, щедро усеянной расщепленными стволами и осколками камня. "Свита" торопливо потянулась за ним.
   Соколов отстал от них. Он встал на крупный обломок камня. Воздух на глазах становился прозрачнее. Неподалеку суетились люди, были слышны их голоса.
   Взрыв – это всегда разрушение, – думал седой мужчина. – Энергия химических связей, освобождаясь под воздействием импульса, сокрушает все: и мешающее человеку, и прекрасное, и само человеческое тело. Все зависит от того, чья воля планирует взрыв, чья рука укладывает взрывчатку, которая может, уничтожая, убивать, а может и рождать новое. Точно так же, как красота женщины: она может нести человеку счастье и возвышенные чувства, а может сеять разрушение, вызывать цепную реакцию низких инстинктов злобных животных. Еще в большей степени это относится к власти.
   Соколов усмехнулся. Тут он, конечно, перехватил. Вряд ли в истории можно найти примеры благотворного влияния власти на человеческое общество. Даже созидая что-то, власть распространяет зло и уничтожает непомерно больше. Недаром наши далекие предки, предки русского народа,  тысячи лет назад охраняли свое общество от разрушительного действия государственной власти. А после создания русского государства незамедлительно началась беспощадная война власти против своего же народа. Война на уничтожение, война, которая даже по "варяжской легенде" идет уже больше тысячи лет. И местные царьки вроде всевозможных гусаковичей яростно поддерживают эту войну в доступных им масштабах. Видимо, русскому народу власть государства смертельно противопоказана.
   Мысли Соколова прервал подошедший начальник управления.
   – Ну, молодцом, Виктор Иванович.
   Виталий Евгеньевич уселся, пыхтя, на камень, достал платок, стал вытирать потное, запыленное лицо.
   – Смотри, как тут все изменилось! А мне бы через эту сопку полгода или куда там – год пробивать туннель.
   Соколов молча кивнул. Он стоял и жадно вдыхал удивительный запах внезапно вскрытых горных пород, перемешанный с запахом сработавшей взрывчатки.





































































































































































































































 








































































 

























































 


































































Это был излюбленный ответ Сережи.
– Работать инженером за сто двадцать рэ? А кто будет кормить вас с Татьянкой? Или ты стыдишься мужа без диплома?
– Я люблю тебя без всяких дипломов.
– Тогда не волнуйся. Я договорился в строительном техникуме. Мне дадут диплом там. Мне и того диплома хватит. В Заозерске нет ни одного начальника СУ с высшим образованием.
И Сережа снова ушел на "калым". Ушел на все лето. В этот раз они с ребятами замахнулись на громадный коровник. Сумма договора была солидной. Но материалов не хватало. Прошел месяц, другой. Прошлогодние деньги кончились. Приходилось обращаться к Сережиным родителям, а это было унизительно для Людочки. Она решила выйти на работу. Ее заработок не шел ни в какое сравнение с Сережиным доходом, но сейчас это было хоть какой-то выход.
И вот – кончился первый день работы. Не таким представляла его она. И Сережа мог бы сегодня приехать пораньше. Дорога всего 30 километров.
Людочка кормила Татьянку. Она смотрела, как дочка, сонно закрыв глаза, лениво перебирает пухлыми губками сосок, окруженный черными волосками. Эти волоски огорчали Людочку. На верхней губке Татьянки было что-то вроде мозольки, как будто какая-то присоска. Она становилась очень заметной во время кормления и почти исчезала, когда Татьянка спала.
После родов Людочка замечала в себе большие перемены. И перемены эти были не в лучшую сторону. Во время беременности она не носила бандаж и, видимо, растянула мышцы живота. Теперь на животике и на бедрах кожа была дряблой, в каких-то рубцах.
– Должно пройти, – с сомнением качала головой мать. – У меня таких не было.
Но больше всего ее огорчала грудь. Она всегда гордилась своей грудью. С такой грудью ей не страшны были никакие соперницы. Грудь была высокая, упругая, красивая. Теперь груди обвисли, стали тяжелые, дряблые. И кто только сказал, что беременность красит женщину? Наверняка это сказал мужчина, чтобы подлизаться к своей женщине. Найти бы его, сказать бы ему пару ласковых.
Людочка уложила Татьянку спать, села рядом. Вид спящей дочери успокоил ее. Раздался звонок в дверь – длинный, нетерпеливый.
– Наташка!
– Здорово, мать!
– Ты негодяйка! Совсем забыла меня. Где ты пропадала?
– На то есть причина! – Наташка гордо выпятила живот.
– Опять?! С ума сошла! Зачем тебе это?
– Костя сказал – надо.
– Нет уж. Я лучше повешусь.
Подруги теперь виделись редко. Семейная жизнь отнимает все время. Людочка не удержалась, пожаловалась на Сережу.
– Сама виновата. Говорила я тебе. А ты все пылинки сдуваешь с Сереженьки. Вот тебе и плоды просвещения. Он что, бабу нашел?
– Нет, нет, что ты!
– А я Костю держу – во! Чуть что: Костя, к ноге! А ты развела лирику.
Снова пропел звонок.
– Нина! Ну, это просто чудо! Как давно не собирались! Вот здорово! Наташка, иди сюда. Вот – настоящий друг, не забывает!
– Друг, пока Сережи нет дома, – грустно улыбнулась Нина.
– Что, так и не полюбил тебя Сережа?
– Какое там...
Наташка беззаботно махнула рукой.
– Костя мой тоже поначалу выступал: мол, подруги замужней женщине ни к чему, они – свидетели ошибок молодости, и так далее. Сейчас помалкивает.
Людочка накрыла на стол, поставила бутылку "Старого замка". Это вино осталось еще со времен несостоявшейся свадьбы с Сергеем Кулаковым, Людочка доставала его только в особых случаях.
– Нет, вы только поглядите! – Наташка держала бутылку и на лице ее было негодование. – Вот куда идет дефицит! Папа комбинирует на базе. А мы, как простые инженеры, перебиваемся с косорыловки на червивку!
Подруги смеялись, пили вино. Включили цветомузыку, покружились, как когда-то, втроем. Людочка часто выбегала в спальню, посмотреть, как там Татьянка. Дочь спала крепко и спокойно.
Наташка вдруг встрепенулась.
– Ой, девочки! Такая новость! А я и забыла! Кошмар!
– Что?!
– Мишка разбился! Мишка Кочубей. На отцовской "Волге". Ночью пьяный поехал кататься, полная машина парней была. Говорят, гнал на сто пятьдесят кэмэ. Ну, и на повороте...
– Насмерть? – машинально испугалась Людочка.
– Насмерть. Он и еще двое парней. А трое – в больнице. Нет, девочки, я верю в судьбу. От судьбы не уйдешь. Тогда не насмерть разбился, так теперь все равно – та же смерть.
У Людочки что-то застряло в горле. Она сердито откашлялась, небрежно проговорила:
– Так будет с каждым...
На душе у нее было нехорошо. Наташка и Нина почему-то смотрели на нее будто с испугом. И еще в глазах Нины светилось что-то укоризненное. Людочка снова вздохнула, вышла к Татьянке. Дочка спала, засунув весь кулачок в ротик. Людочка поправила ручку, потрогала пеленки. Вернулась к столу, разлила остатки вина.
– Надо добить бутылочку. Давайте выпьем, девочки.
– Не девочки. Бабы... – усмехнулась Нина.
Людочка быстро переглянулась с Наташкой. Нина переживала тяжелую драму. Она, наконец, полюбила. Ее первым мужчиной стал человек старше ее. Он был женат. Уверял Нину, что разведется с женой. Потом сказал, что жена уехала и больше не вернется. Нина стала жить у него. И однажды ночью раздался звонок в дверь. Приехала жена – она уезжала на два месяца на юг с дочерью.
– Нина, перестань! – Наташка лихо осушила рюмку, хлопнула донышком по столу. – А они все пусть сдохнут!
Нина заплакала. Людочка хотела обнять ее, Наташка оттащила ее от Нины.
– Без слюнтяйства. Пусть поревет. Легче потом будет.
Нина плакала молча. Она сидела прямо, с открытыми глазами, и слезы широкими ручейками текли по ее щекам, смывая грим, да изредка вздрагивали плечи. Людочка и Наташка жалостливо смотрели на нее. Наташка вдруг упала головой на стол и заревела. Заревела громко, дурным голосом, колотя руками по столу. У Людочки подкатило к горлу, она всхлипнула и заплакала. Она обняла Нину, с другой стороны в нее вцепилась Наташка. В спальне заливалась разбуженная Наташкиным ревом Татьянка.

5. Новое задание
Работа по новой линии замирала. Цех неохотно выделял людей на очередной пуск. Вспомогательное оборудование постепенно перекочевывало в другие здания. Директор давно перестал интересоваться их работой. Изредка группу Казанцева заслушивал Соколов. Он задавал вопросы. Те самые вопросы, которые Людочка не раз задавала себе, Мартову, а раньше – Кузьмину. Мартов обычно говорил:
– В этом надо разобраться.
Кузьмин отвечал уверенно, рассеивал все сомнения. А сейчас Людочка с удивлением видела, что на простые вопросы Соколова, на ее вопросы, никто не может дать ответа.
Однажды Валентина Игнатьевна не выдержала:
– Виктор Иванович, вы уж лучше закройте наше направление. Мы, как обреченные на медленное умирание. Я не могу так работать! Ведь вы против этой линии!
Соколов внимательно и долго смотрел на нее. Потом негромко сказал:
– Если бы я просто был против. Я против, и всегда был против. Но закрыть вашу работу не могу.
– Почему?! Все равно линия не пойдет.
– Не пойдет. Хорошо, что вы это поняли хоть сейчас. В технике если что внедряется, то быстро. А если внедрение затягивается на годы – где-то принципиальная ошибка. Но ваша бывшая лаборатория надавала столько авансов, что просто закрыть тихой сапой тему нельзя. И вообще ее закрыть пока нельзя. Тема утверждена министром.
После долгих раздумий, после нескольких таких совещаний Людочка поняла, что Кузьмин убеждал ее, да и всех в лаборатории, кроме разве что Мартова, не технической аргументацией, а энтузиазмом, своей верой.
Она обычно не вспоминала мужчин, которых она знала прежде. За исключением Сергея Кулакова. Но с Кулаковым – особый случай, он не в счет. Прошлое не надо ворошить. Оно ушло, как осенние листья под снег. После него остался опыт, иногда – боль. Но Кузьмина она вспоминала часто. Она спрашивала себя, любила ли она Кузьмина – и не могла найти ответа. Всех мужчин, которых она знала, она любила. А что у нее было с Кузьминым? Она была с ним долго, почти год, это большой срок. Даже при былых легких, однодневных увлечениях, она любила.
– Я люблю вас... сегодня, – говорила она шаловливо в таких случаях.
А Кузьмин... Он тогда нравился ей, казался смелым ученым, идея которого не всем пока понятна. К этому примешивалось безразличие к себе после разрыва с Кулаковым. Была тут и простая бабья жалость. Людочка женской интуицией понимала, что Кузьмин – стареющий человек, без перспектив, мало чего достигший в жизни, несмотря на весь тот шум, который он понимал вокруг себя и своей работы. В ту осень его жена уехала на курорт, у нее была сложная хроническая болезнь, и она каждый год подолгу лечилась. Людочка приходила в ту осень к Кузьмину домой, они любили друг друга, пили легкое вино, слушали проигрыватель. Пластинки у Кузьмина были старые, не модные. Но Людочка слушала их внимательно. Она хотела понять внутренний мир Кузьмина, чья молодость прошла под эти наивные, но очень мелодичные и сентиментальные песни. И однажды она услышала голос Марка Бернеса, он пел незнакомую ей песню:
Отчего же мы не встретились,
Юная, нежная,
В те года мои далекие,
В те года вешние...
У Людочки защемило сердце. Она посмотрела на Кузьмина. Тот глядел на нее печально. Людочка слушала эту тоскливую, безнадежную песню, сердце ее щемило все сильней, из глаз покатились две крупные слезы.
Видно нам встреч на праздновать,
У нас судьбы разные,
Ты любовь моя последняя,
Боль моя... – негромко закончил Бернес.
Людочка не выдержала. Она вскочила, подбежала к Кузьмину, обняла его и, плача, стала шептать ему все ласковые слова, какие знала.
Любила ли она его? Но почему их тихий разрыв прошел так спокойно? Она нисколько не огорчилась. Был мужчина – и ушел. Один из многих. Но почему она так часто вспоминает его? Почему она вообще вспоминает его?
Людочка теперь почти ненавидела новую линию. Эта давно не новая линия самим своим существованием будоражила ее память. Ей это надоело. Такое самоедство ни к чему. Она твердо решила сменить работу. Пусть Мартов найдет ей что-то поинтереснее. А если не найдет – она уйдет из этой лаборатории.
– Станислав Сергеевич, мне надо серьезно поговорить с тобой.
Мартов оторвался от чертежей.
– Что там у тебя? А вообще, слушай, как твоя Татьянка?
Людочке стало приятно. Мартов – человек. Он не стал и не станет сухарем, как все эти так называемые ученые. И хотя перед столом Мартова сидел конструктор из КБ, который принес чертежи, Людочка с удовольствием рассказала Мартову о Татьянке все, что могла рассказать в присутствии чужого человека.
Мартов слушал с увлечением, задавал много вопросов, ахал, смеялся. Потом они решили перейти к делу.
– Ну, так что там у тебя?
– Дай мне другую работу.
Мартов прикусил губу, подумал. Потом обратился к конструктору.
– Вот что. Я тебе накидал кучу вопросов. Пока разбирайся с ними. Все равно еще надо встретиться. И не раз. А сейчас у меня тут разговор надо провести тет-а-тет.
Конструктор забрал свои чертежи, ушел. Мартов с широкой улыбкой смотрел на Людочку.
– Ты уже говорила с Соколовым?
– Нет, – удивилась Людочка. – А зачем мне с ним говорить?
– Он интересуется тобой, – Мартов подмигнул Людочке, но необидно, он вообще все делал необидно. – Спрашивал меня, не дать ли тебе новую работу.
Людочка напряженно перерабатывала неожиданную информацию. Начальник отдела озабочен, чтобы каждый сотрудник работал с полной отдачей. А их группа занимается чем-то непонятным. Но почему он спрашивал именно о ней?
– А что именно? – задала она Мартову наводящий вопрос.
– Да я только в общих чертах знаю. У него какая-то идея насчет технологии победитов. Говорит, ему нужен не простой технолог, а с перспективой защиты кандидатской.
Людочка удивленно подняла полукружия подбритых по последней моде бровей.
В тот же день Нина Исмагулова пригласила Сидорову к начальнику отдела. Время было уже позднее, заканчивался рабочий день. Людочка всегда серьезно готовилась к деловым визитам. Она причесалась, поправила грим и тени, заново покрасила губы, помазала за ушами французскими духами.
У Соколова в кабинете были люди, он с ними разговаривал. В уголке одиноко сидела Ольга Крутова. Людочка подсела к ней.
Ждать пришлось долго. Людочка от нечего делать стала вспоминать, что ей известно о начальнике отдела. О нем, как о любом начальнике, говорили довольно много. Некоторые женщины вздыхали по нему: еще не старый, красивый, высокий, стройный, к тому же – художник.
На недавнем новогоднем вечере, который поручили организовать Людочке, Соколов был с женой. Она казалась на вид старше Соколова, лицо у нее было странно неподвижное. Говорили, что в молодости ей сделали пластическую операцию из-за аварии.
Соколов показался тогда Людочке скучным. Он "толкнул" нудную новогоднюю речь об успехах и задачах с пожеланиями, а потом молча сидел за столом рядом с женой и пил да часто выходил курить – он много курил. С женой он танцевал мало – несколько первых танцев. Женщины наперебой приглашали его: еще бы, начальник отдела. Он танцевал с ними. Его жена спокойно сидела за столом, говорила о чем-то с Валентиной Игнатьевной, было видно, что они – давние знакомые.
В разгар вечера произошел случай, рассмешивший всех, кто это видел. Людочка объявила дамский танец. К Соколову направилось сразу несколько женщин. Лидировала Надя Петрова. Она была уже в нескольких шагах от цели, как вдруг поскользнулась и грохнулась, как потом говорил ее муж, на четыре кости. Соколов сидел спиной к залу и не видел переполоха. Надя быстро поднялась с четверенек и подошла к Соколову, опередив соперниц на полкорпуса. Все хохотали, а Людочке было неприятно. Она никогда не позволила бы себе ничего подобного.
На этом же вечере произошел еще один случай, запомнившийся Людочке. Дедом Морозом на вечере согласился быть Казанцев, а Снегурочкой Людочка назначила Веронику Степанову – та занималась когда-то в балетном кружке, а Людочке по сценарию нужна была хорошо танцующая Снегурочка. Первая часть вечера прошла по плану, но когда объявили танцы, Снегурочка вдруг пропала. Людочка сбилась с ног, пытаясь разыскать ее. Без Снегурочки весь сценарий летел к чертям. Наконец, ей показали на танцующих. Людочка негодующе ахнула. Снегурочка уже в цивильном наряде самозабвенно кружилась в вальсе с Соколовым. И не просто кружилась, а прямо млела от счастья.
– Подсаживайтесь поближе, – услышала Людочка голос Соколова. – Домой никто не спешит?
– Чтобы спешить домой, надо его иметь, – усмехнулась Ольга. Она жила в общежитии.
– Я не спешу, – с достоинством ответила Людочка.
Уже стемнело. За окном мела поземка. Татьянка была у Людочкиной матери – она болела и не ходила в садик. Сережа сегодня собирался прийти поздно. После летнего "калыма" он опять не работал, отдыхал.
Соколов встал, подошел к стене, на ней были развешаны какие-то графики и диаграммы, технологические схемы.
– Работа ваша, Людмила Александровна, будет заключаться вот в чем...
Он прошелся по кабинету. Фигура у него была вполне ничего, но он был очень утомлен и выглядел старше своих лет.
– Все это – существующая схема изготовления победитов.
Он стал рассказывать о схеме, о ее недостатках. Людочка вспомнила совещание, которое проводил министр, вспомнила, как он ругал начальников отделов за эти самые победиты. Ей стало радостно и тревожно. Наконец-то у нее будет настоящая работа, важная! Но... Она вдруг поймала себя на трусливой мысли? А справится ли она? Но она тут же подавила эту мысль. Она должна справиться. Преград для нее не существует. А то, что сейчас говорил Соколов, так совпадало с ее собственными мыслями, которые не дают ей покоя, что она подумала, не смеется ли он над ней. Но хотя Соколов говорил вроде бы шутливо, он был очень серьезен. Ольга слушала его с увлечением. Людочка успокоилась.
Соколов говорил, что достоинство технологии не во введении новаций в основные операции – на заводах существует огромные незагруженные мощности, а в ликвидации ручного труда на вспомогательных и концевых операциях.
– Этой мешочной технологии мы портим победиты. Цель нашей работы – устранить ручные операции, создать полностью механизированную линию.
Людочка узнала, что за последние полгода Ольга объездила почти всю страну, нашла организации, занимающиеся разработкой и изготовлением подобных узлов, договорилась с ними о помощи. Нужны опытные специалисты, нужно обеспечить поставку на заводы необходимых готовых узлов, нужны чертежи для несуществующих еще узлов, механизмов.
Соколов говорил как-то обыденно, даже вяло, устало, голос его звучал монотонно, но Людочке было интересно – он не напирал на эмоции, не говорил о будущем успехе, а излагал технические данные.
Да, это то, что ей нужно. Сам министр заинтересован в победитах. Будет много командировок – Людочка никогда еще не ездила в командировки – бывать в самых различных фирмах, в министерстве! Людочка внутренне готова была подпрыгивать от восторга, но сидела она спокойно, с невозмутимым деловым видом. Нет, Соколов определенно нравился ей!
А Соколов говорил почти машинально, настолько эти мысли стали привычными. Он говорил и думал о том, что теперь его прекрасная незнакомка, которая давно уже была не незнакомкой, а инженером Сидоровой, станет его ближайшей помощницей. Он полгода назад привлек к этой работе Ольгу Крутову, но Мартов выделил Ольгу с обязательным условием: как только выйдет из декретного отпуска Сидорова, Крутова вернется к своей основной работе. Ольга успела сделать многое, во всяком случае, теперь у Соколова не осталось никаких неясных вопросов, оставалось только реализовать его замысел. Сначала необходимые механизмы и узлы будут установлены у Козлова в опытном цехе, а потом, после окончательной проверки схемы, она будет тиражироваться на валовые заводы. По прикидкам, это должно было занять не больше двух лет, вся работа. По сути Сидоровой предстояло поработать за снабженцев и толкачей – не очень благодарная работа, но что делать. Если у нее окажется неплохая голова, можно будет попутно готовить материал для ее кандидатской диссертации, экспериментального материала на заводах хватает, бери результаты испытаний серийных победитов, сравнивай режимы их изготовления, выводи красивые зависимости.
Он объяснял все это Сидоровой, смотрел на нее. Вот она внимательно слушает его, на ее руках сверкают кольца, в ушах болтаются серьги с бриллиантами, на лице – дорогая импортная косметика, от нее тонко пахнет французскими горьковатыми духами. Все это ей обеспечил ее недоучившийся муж-калымщик. А инженеру Сидоровой ее инженерской зарплаты вряд ли хватило бы даже на косметику, которой она пользуется каждый день. Но ей, наверное, и в голову не приходит, что деньги, которые ей приносит ее муж, не совсем праведные – она спокойно берет их.
Когда-то, и это было сравнительно недавно, главной ценностью в их жизни был труд. Самоотверженный, беззаветный труд без ожидания особых материальных благ или наград. Деньги считались презренным предметом. Его сверстники стремились получить образование, чтобы быть полезными обществу, чтобы активнее строить коммунизм. Он сам верил всю жизнь, что строит коммунизм, что блага за его труд получат его дети, пусть даже внуки. Он всерьез воспринял программу партии, которая обещала построить коммунистическое общество через двадцать лет. Но этот срок подходит к концу, а до коммунизма стало гораздо дальше, чем было, когда принималась эта программа.
Сейчас всех поглотил потребительский бум. Чему он должен теперь учить Алю, Генку? Идти в институт, стать, как он, инженерами, работать по двенадцать часов в день за скромную зарплату? А рядом будут процветать такие вот сидоровы? Эти сидоровы будут ходить в мехах и золоте, дети их будут окружены заботой, потому что сидоровы не уезжают далеко от родителей в погоне за синей птицей. А дети Али и Генки будут, как сами они сейчас, ходить в ясли, в садик, потом – в школу, будут сидеть дома одни, без всякого присмотра, потому что их родители, поверив официальным доктринам, уедут за тридевять земель от родного дома строить что-то очередное великое.
Дети сидоровых пойдут не в технический ВУЗ, они пойдут в торговый вуз или даже в институт внешних отношений, в театральные студии – у их пап и мам хватит связей и денег, чтобы пристроить их туда. А если не хватит, их дети пойдут на "калым", будут зашибать деньгу, женятся на дипломированных невестах.
Девушки сейчас идут в ВУЗ, чтобы получить диплом и выгодно выйти замуж за "калымщика", за слесаря автостанции, за таксиста. А инженеры берут отпуск без содержания и нанимаются красить дома и заливать крыши, потому что это выгоднее, чем их инженерный труд.
Вот та же Сидорова. Муж намного ниже ее по развитию, но это ее не смущает. Он приносит ей большие деньги, которые позволяют ей спокойно вращаться в среде научных сотрудников, контактировать с ним, Соколовым. Она улыбается инженерам и кандидатам наук, но живет с калымщиком, потому что он обеспечивает ей все те блага жизни, которые имеют какую-то ценность в ее глазах. И дети ее будут жить гораздо лучше, чем дети будущего доктора наук Соколова, который всю жизнь строил коммунизм по двенадцать часов в день, а дети его, оставшись почти беспризорными все свое детство, ничему не научились.
Они просидели долго. Людочка задавала много вопросов – работа была для нее незнакомая, до сих пор она знала только лабораторные приборы да мастерскую на соседнем заводе, где работала их линия. Соколов и Ольга детально отвечали на каждый ее вопрос, и это очень понравилось Людочке.
Домой она ехала на такси. Она думала о том, что, кажется, в ее деловой жизни наступает долгожданная перемена. Ей трудно было сейчас оценить реальность задачи, которую поставил перед ней Соколов, но она верила ему. Это – не энтузиаст Кузьмин. Людочка жаждала перемен в монотонности своего существования.
А Соколов шел домой пешком и думал о том, что сердце его в последнее время совсем отбилось от рук. Вот сейчас оно колотится так, будто его схватила чья-то грубая рука. Он прислушивался  к неровному стуку своего сердца и не мог понять, что с ним: то ли это предынфарктное состояние, то ли просто сердце предчувствует, что в его жизни начался перелом.



5. Телеграмма
Море затихало после шторма. Ветра уже не было, но неправдоподобно синие волны с белыми вихрами пены еще мощно накатывали на берег и уползали, недовольно шурша гравием. Купаться было запрещено.
Людмила Александровна вышла на веранду санаторного корпуса. Пора принимать воздушные ванны. С веранды открывался такой чудесный вид на море! Вот два свободных шезлонга. Людмила Александровна уселась в один из них, поправила шляпу, очки, слегка распахнула халатик. В кармашке халатика прошелестела бумага, и этот тихий звук был для нее щелчком пистолетного курка. Холодное спокойствие и уверенность наполнили душу. Завтра рядом будет человек, который любит ее как женщину и который нужен ей.
Рядом послышались преувеличенно бодрые мужские голоса. Людмила Александровна приоткрыла глаза. Возле свободного шезлонга уже толпилось около десятка мужчин. Людмила Александровна легонько вздохнула. Жадные и жалкие трусливые самцы. Она хорошо изучила их за свою еще небольшую жизнь, и теперь они вызывали у нее только презрение. Не дадут ни одной минуты побыть одной, а так хотелось хоть немного расслабиться перед завтрашней встречей.
Сквозь полузакрытые ресницы она осмотрела собравшихся, очаровательно улыбнулась пожилому лысому мужчине.
– Борис Сергеевич, вы обещали рассказать мне о своем новом фильме.
Польщенный избранник победно оглядел приунывших соперников, уселся в свободный шезлонг, преувеличенно оживленно заговорил. Отвергнутые мужчины для приличия покрутились возле и постепенно разошлись.
Людмила Александровна с рассеянной улыбкой слушала собеседника, погрузилась в воспоминания. Она так устала за последний год: подготовка диссертации – очень сложное дело. Да и других волнений выпало немало. Вот уже первые морщинки появились у глаз, никакие маски не помогают. Говорят, морщинки – следы былых улыбок. Эти морщинки – след ее ошибки, ошибки большой, непоправимой, изменившей всю ее внутреннюю жизнь, заставившей забыть о прежней спокойной и беззаботной жизни.
Эта ошибка перечеркнула все ее прежние взгляды, эта ошибка заставила ее мучиться, как в страшных пытках, уничтожая память о прошлом. Эта ошибка наполнила ее душу неведомым раньше чувством: бодрящей, холодной, осознанной ненавистью. Ненавистью к человеку, которого она любила, как не любила никого никогда в жизни.
Как льстило ей персональное поручение Соколова, с каким увлечением она его выполняла! Сам Соколов уверял ее, что она сделала невозможное: всего за год подготовила необходимую документацию для внедрения в промышленность новой технологической линии изготовления промВВ, достала уникальное оборудование. Это было не так уж трудно, только часто приходилось задавать работу парикмахершам...
Когда оставалось утвердить последний документ, Людочка была уже по уши влюблена в Соколова. Он казался ей чуть ли не Богом. Трудностей для него не было. Он был умным, дальновидным, решительным и эрудированным. Он был высоким, сильным и красивым. Людочка трепетала от восторга, когда представляла его, талантливого организатора, известного в отрасли ученого у своих ног. Она мучилась, не зная, как открыть такому человеку свое большое чувство.
Между влюбленными существует душевная или духовная связь, Людочка читала об этом, раньше это называлось флюидами. В присутствии Соколова Людочка всем телом ощущала этот мощный поток флюидов любви. Она иногда даже вздрагивала от его невысказанного желания сжать ее в объятиях, и таяла сама. И она не захотела больше ждать, она сама первый раз в жизни сказала мужчине первая, что любит.
Людочка смотрела тогда на Виктора Ивановича и видела его счастливые, изумленные и жалобные глаза, знала, что ее слова для него – долгожданное и неожиданное счастье. Гордая своей победой, Людочка ждала, что теперь Виктор Иванович сам придет к ней и скажет ей те слова, которые должен сказать мужчина любимой женщине.
Но Виктор Иванович не пришел и не сказал. Людочка больше месяца жила в призрачном мире сладкого и тревожного ожидания. Это тоже было счастье, неведомое ей прежде: счастье взаимной любви на расстоянии, счастье ожидания счастья. Но ей было мало такого счастья. Все ее существо жаждало полного слияния с любимым.
Она не видела больше других мужчин. Она стала холодна с Сережей. Она любила только Виктора Ивановича и Татьянку. Обнимая Татьянку, целуя ее, Людочка иногда ловила себя на том, что ее объятия и поцелуи жарче материнских. Она пугалась этого и иногда даже плакала счастливыми, удивленными слезами. Татьянка, видя слезы матери, по-детски наивно смеялась и вытирала ее щеки и глаза пухленькой ручкой.
А Соколов все медлил почему-то и глядел на Людочку изумленно-счастливыми и жалобными глазами. Тогда Людочка не смогла больше ждать и решилась на новый очень серьезный шаг: когда они были вместе в командировке в Москве, она глубокой ночью постучалась в его номер... Она стояла в пустом неуютном коридоре у двери мужчины,  и удары ее сердца гулко отдавались во всем ее теле. Она через тонкую дверь слышала, как Соколов встал, как он шагнул к двери, как остановился и снова сел на кровать. Людочка слышала все это и не обижалась: она знала, как серьезен такой шаг для него. Соколов открыл дверь.
Правда, все случилось совсем не так, как мечтала Людочка. Она так любила Соколова, что готова была тут же отдать ему всю себя. По глазам Соколова она видела, что и он хочет того же. Но интима не вышло.
Она сказала, что хочет отдаться ему совсем. Соколов ответил, что давно мечтает о таком счастье, но они не должны этого делать, не должны превращать большую любовь в вульгарную внебрачную связь начальника и красавицы-сотрудницы. Сейчас они связаны. У них обоих семьи, и он не хочет оскорбить ее и их высокое чувство, пока они не свободны.
Людочка немного обиделась, ведь он отталкивал ее любовь, отталкивал ее открытое для него сердце, но в душе она признала, что Соколов прав. Их чувство так высоко, что нельзя допускать никакой грязи. У них все впереди – когда они будут свободны друг для друга.
Потом они вместе вернулись в Заозерск, она увидела Татьянку и Сережу и еще раз поняла, как прав Соколов. На работе она звонила ему каждый вечер, когда расходились сотрудники, слышала его голос и, не говоря ни слова, опускала трубку.
Людочка захотела, чтобы они с Виктором Ивановичем поженились, стали мужем и женой. Она сказала ему об этом. Но Виктор Иванович не захотел. Он сказал, что уже стар для нее, что у него нет впереди перспективы, и что он не хочет быть для нее помехой. Он сказал еще, что у них мало шансов на счастливую семейную жизнь, и что они должны немного подождать, проверить свое чувство. Людочка поняла его и не обиделась.
Людочка видела, как напряженно работает Соколов, как он задерживается на работе намного больше положенного времени. Он частенько не успевал пообедать, но и в такие дни окна его кабинета светились до позднего вечера.
Раньше Людочка не задумывалась о сложностях работы начальника отдела. Для нее начальник отдела был высшим руководителем, он давал указания, и сотрудники отдела выполняли их. Сейчас она поняла, что над начальником отдела стоят на служебной лестнице более высокие руководители, вплоть до министра. И у Соколова не со всеми его руководителями были нормальные, мирные отношения. Особенно вредил Соколову непосредственный начальник, заместитель директора НИИ Гусакович.
Людочка вспомнила, что когда она в последний раз приехала из совместной командировки в Москву, оказалось, что этот интриган Гусакович перевел всю ее группу в отдел Енакиева. Людочка тогда страшно расстроилась, а Соколов только смеялся и говорил:
– Не волнуйтесь. Если вы не хотите уходить из отдела, то вы не уйдете.
И, правда, когда приехал директор, он не стал требовать выполнения этого дурацкого приказа.
Людочка стала понимать, как трудно Виктору Ивановичу работать с Гусаковичем. Гусакович страшно завидовал Соколову и строил ему всяческие пакости. Но Соколов только улыбался и говорил, что это не страшно.
От напряженной работы, от неприятностей на работе и с диссертацией, от бессонных ночей Соколов очень уставал, у него стало плохо с сердцем. Он теперь выглядел старше своих лет, и Людочка рядом с ним казалась его дочерью. Ее томила жалость к его несчастливой жизни, к его многолетней усталости. Она еще раз сказала ему о своей любви, но он становился все задумчивее. И Людочку стали посещать страшные сомнения.
Она трезво проанализировала свою жизнь, и ей стало стыдно. Конечно, она была легкомысленной, даже не очень чистоплотной в своих увлечениях. И, конечно, Соколов стыдится ее прошлого и сомневается в ее чувстве. Она должна порвать со своим прошлым. И тогда пришло страдание.
Ее терзали угрызения совести, она стала плохо спать по ночам. Ей вспоминались все ее мужчины, их было много, очень много. Из памяти всплывало даже то, о чем она давно забыла. С ранней юности она считала секс естественной стороной жизни, стороной очень важной, необходимой. Сейчас она начинала понимать, что это грязь.
Она вспомнила Виктора Петровича, своего первого мужчину, учителя физкультуры в их школе. Не она одна, многие девчонки были влюблены в этого молодого красивого атлета. Девчонки со сладким восторгом рассказывали, как он помогал делать им упражнения в спортивном зале, и как было приятно и тревожно, когда его сильные руки касались тела, неосознанно жаждущего неведомой, пугающей, но желанной близости. Людочка сама испытывала это чувство. И когда однажды Виктор Петрович предложил ей позаниматься физкультурой дополнительно, после уроков, она согласилась с удивившим ее саму восторгом.
Она отдалась ему в первый же вечер в школьном спортзале на грязных матах под шведской стенкой. С тех пор они занимались любовью каждый вечер, и она отдавалась со все возраставшим нетерпением и удовольствием, отдавалась целую неделю. А потом однажды их застала техничка: в тот вечер Виктор Петрович забыл запереть дверь в спортзал.
Сейчас она поняла, что это было грязно, как грязны были спортивные маты в школьном спортзале.
Грязны были и ее отношения с Мишкой Кочубеем, который научил ее, страстную, но неопытную дурочку, очень многому. Он овладевал ею грубо, а иногда даже жестоко, проделывал с ней то, что иногда было ей совсем неприятно. И это тоже была грязь, как грязен нравственно был сам Мишка, развращенный до мозга костей в свои восемнадцать лет. Омерзительно грязна была та дурацкая "египетская ночь", которая так дорого обошлась ей самой. Грязен был папенькин сынок Аркадий, который проделывал с ней вещи похуже, чем Мишка. Грязна была ее связь с ними и со всеми другими парнями, хотя тогда ей все это нравилось.
Она поняла, что во множестве этих грязных связей она сама стала грязной от нечистоплотных партнеров, грязными стали ее тело, ее мысли, ее привычки, даже ее душа. По ночам, лежа под скомканным одеялом, Людочка физически ощущала всем своим многоопытным телом эту окутавшую ее грязь и с ужасом думала, что теперь она никогда не отмоется. Она корчилась от угрызений совести и раскаяния, а рядом беззаботно похрапывал Сережа. И это тоже была грязь.
Она больше не могла жить в такой муке и решила забыть свое прошлое, растоптать его, вырвать его из сердца и памяти.
Каждый день она твердила себе, что всю жизнь была дрянью, низкой тварью, развратной женщиной. Каждую ночь она перебирала одно за другим все свои былые грязные похождения и заставляла себя осознавать всю их мерзость. Это было чудовищной пыткой, и Людочка иногда успевала удивляться, как она в этих муках ухитряется сохранять спокойное выражение лица, ласково говорить с Сережей и даже улыбаться. Впервые в жизни ей хотелось умереть, покончить с собой, чтобы вместе с этим развратным телом исчез, наконец, сжигающий ее стыд.
Ей удалось невозможное. Она победила себя, уничтожила память о своем прошлом. Уничтожила полностью, в ее памяти теперь не оставалось ничего, связывающего ее, теперешнюю Ладу, с прежней Людочкой Афанасьевой.
И с этого часа к ней пришло настоящее счастье.
Она будто впервые увидела этот мир, и он был прекрасен, потому что в нем был Виктор и была их любовь.
Она снова сказала, что хочет быть его женой, но Виктор опять говорил, что надо подождать.
Иногда она стала сомневаться в любви Виктора к ней. Ей думалось, что если бы он любил ее, то они давно бы стали мужем и женой. А он не хотел этого. Значит, не так уж он ее любит. Ведь Соколов всегда ревновал ее к прошлому. Он почти не говорил об этом прямо, но Людочка давно это чувствовала.
Людочка помнила, как стыдно и больно было ей, когда Виктор подарил ей на день рождения двадцать восемь миниатюр – ей тогда исполнилось двадцать восемь лет. На каждой миниатюре была изображена она. Сначала Людочка очень обрадовалась. Виктор показался ей талантливым художником, гораздо более талантливым, чем даже Сергей Кулаков. На картинах Сергея Кулакова ее красота была все-таки немного искусственной, тепличной. А с этих миниатюр на нее смотрела она сама: живая, умная, очень красивая и... очень порочная женщина. Каждая из двадцати восьми миниатюр по-своему рассказывала о сложной, запутанной жизни женщины, успевшей за свои двадцать восемь лет испытать и познать то, что не всякая женщина познает за долгую жизнь.
Значит, уже тогда Виктор не любил ее, стыдился ее прошлого. Он и сейчас стыдился его, он не понимал, что между прежней Людочкой Афанасьевой и теперешней Ладой нет ничего общего. Легкомысленная и не очень чистоплотная Людочка умерла, вместо нее родилась Лада, которая никогда никого не любила, кроме Виктора, у которой не было никакого прошлого, для которой на всем свете существовал один только мужчина.
А Виктор ничего не знал и не хотел знать о том, что произошло. Он не догадывался о трагической смерти Людочки Афанасьевой, не знал о светлом рождении новой женщин без прошлого – его Лады. Он продолжал считать, что Лада – эта та же самая легкомысленная женщина.
Людочка думала обо всем этом бессонными ночами, думала днем. Эти мысли стали угнетать ее. И вдруг родилась ненависть.
Ненависть вспыхнула внезапно, и ее сила ужаснула Людочку. Она поняла вдруг, что может убить и себя, и Соколова. Ведь из-за Соколова она и искалечила свою душу, растоптала в боль и кровь всю свою прошлую жизнь. Из-за него она сама произвела над собой, над своей душой чудовищную вивисекцию своих чувств, своей памяти.
Он же всегда смотрел на нее как на яркую, блестящую игрушку, смотрел как на легкомысленную красивую женщину, с которой можно приятно провести время, которую лестно показать людям. Его чувство к ней оказалось всего лишь увлечением, точно таким, какое испытывали по отношению к ней все ее многочисленные мужчины. К тому же Соколов после внедрения линии победитов на Южный завод согласился вдруг выполнить приказ директора и отдал ее группу вместе с ней в отдел Енакиева. Он, видимо, решил полностью порвать с ней. Это было унизительно.
Людочка решила поставить точку на этой истории, такой неестественной для нее. Со времени их последней командировки в Москву они держались на работе подчеркнуто официально. Правда, в ту пору Соколов стал почаще вызывать к себе Сидорову и иногда заходить в ее комнату. Но тогда они как раз внедряли "линию Соколова", и в этом не было ничего странного. Но, чтобы погасить неизбежные и уже начавшиеся разговоры, Людочка на визиты начальника отдела в ее рабочую комнату стала многозначительно улыбаться сотрудникам. Она хотела показать всем, что между нею и Соколовым существуют только деловые отношения, и если кто собирается сделать их более тесными, то только не она.
Теперь эта подчеркнутая холодность очень пригодилась. Людочка свела до минимума свои визиты к начальнику. Людочка держалась с ним так, что даже слепой понял бы, кто из них – жертва, а кто – преследователь. А в НИИ все, что известно двоим, очень быстро становится всеобщим достоянием.
К этому времени Людочка разобралась в положении Соколова в НИИ. С ее глаз спала пелена восхищения. Она поняла, что пока она рядом с Соколовым, ей нельзя рассчитывать ни на признание, ни на успех. Ведь даже за разработку "линии Соколова" они не получили ни премии, ни даже благодарности. Людочка видела, что такую же участь разделяют все ближайшие сотрудники Соколова. Прозябать возле ненавистного ей теперь неудачника она больше не хотела.
Людочка немного успокоилась от переживаний. Она с удивлением видела, что если раньше Соколов казался ей исключительным по своим достоинствам человеком, то теперь для нее в нем воплотились все неприятные ей качества мужчин. Ее прошлое снова ожило, и оно теперь все настойчивее напоминало о себе. Второй раз переживать те нечеловеческие муки Людочка не хотела, это было просто невозможно. Теперь она, ложась спать, страстно молила судьбу сохранить в ее душе эту ненависть, а просыпаясь, радовалась тому, что срок ее расплаты с Соколовым приблизился еще на один день. Она уже хорошо представляла себе, как уничтожит этого ненавистного ей человека, растоптавшего ее любовь.
Людочка заканчивала рукопись своей диссертации. Когда два года назад Соколов составил ей подобный план этой работы, Людочка быстро втянулась в это новое для нее, но приятное занятие. Работа над диссертацией оказалась гораздо труднее, чем она думала. Она с ужасом поняла тогда, что не знает ровным счетом ничего, даже о своей узкой специальности. Ее знания напоминали ей бесформенные комки безобразно спутанной пряжи, из которой ей предстояло соткать полотно.
Она засела за литературу. Закончив рабочий день, она обкладывалась отчетами, монографиями, справочниками, журналами и читала, читала, читала. После долгих часов чтения и обдумывания рождалась фраза. Ее, Людочкина, собственная фраза. Она записывала ее и снова читала.
Она погрузилась в дебри науки, формировала свое научно-техническое мировоззрение. Людочка хорошо помнила, как удивлялась она, когда поняла, что, кроме Соколова, Гусаковича, Жирова, Кузьмина в отрасли работали и работают еще многие десятки очень талантливых ученых: докторов наук, профессоров, академиков. Сейчас она благодарила судьбу, давшую ей возможность изучить и понять историю развития отрасли, была очень рада, что Соколов – не единственный и не самый умный из известных в отрасли ученых. Да к тому же и ученым его можно было назвать только с большой натяжкой, ведь он был всего-навсего кандидатом наук.
Сейчас Людочка понимала, что ее диссертация получается яркой, значительной для отрасли. Она тщательно проанализировала ситуацию и решила, что научным руководителем ее диссертации будет Гусакович. Этим она убьет сразу двух зайцев: обеспечит себе успешную и быструю защиту и оградит себя от преследований Соколова. Главным же замыслом Людочки было сделать Гусаковича орудием своей мести Соколову, человеку, растоптавшему ее душу, убившему ее единственную настоящую любовь.
Она пошла на прием к Гусаковичу, рассказала ему о состоянии своей работы над диссертацией и попросила Георгия Васильевича быть ее научным руководителем. Она говорила с Гусаковичем и чувствовала в груди радостный и бодрящий подъем. Она свободно говорит с самим Гусаковичем, доктором наук, профессором. Это не рядовой кандидат наук Соколов. Кто из ее однокашников может похвастаться таким? Она смотрела на Гусаковича широко раскрытыми глазами и чувствовала, что очень скоро сможет подчинить его своей воле. Она, как всякая женщина, чувствовала, что Георгий Васильевич очень "тянется" к ней, но что-то его останавливает. Это ее не очень пугало. Лишь бы он согласился выполнить ее просьбу, а все остальное она сумеет сделать сама.
Но финал этого разговора расстроил ее. Гусакович вдруг стал очень официальным и заявил, что ничего не может пообещать. Людочка ушла очень огорченная. Она внимательно проанализировала весь их разговор, каждое слово, каждый оттенок интонации Георгия Васильевича, и поняла, что Гусакович просто не поверил в ее искренность. Он, скорее всего, принял ее предложение за какой-то обходной маневр, за их с Соколовым хитрость. Она поняла, что должна официально продемонстрировать свой разрыв с Соколовым. Только тогда Гусакович ей поверит.
Примерно через неделю Соколов докладывал на НТС свою докторскую диссертацию. О его распрях с Гусаковичем знали все, и желающих присутствовать на таком пикантном событии набрался полный зал. В числе присутствующих была и Людочка. Обсуждение проходило интересно, но в конечном итоге Соколов получил разрешение НТС на защиту. Людочка убедилась, что она сделала правильно, выбрав Гусаковича. Она решила использовать этот НТС, чтобы продемонстрировать свой отход от Соколова официально, только для Гусаковича.
В самом конце прений она попросила слово.
Старший научный сотрудник Людмила Александровна Сидорова спокойно и деловито прошла к трибуне и с нейтральной деловой улыбкой заявила, что просит Соколова не включать в свою докторскую никаких материалов по непрерывной линии изготовления победитов. Просит потому, что хотя Виктор Иванович и являлся номинальным руководителем этих работ, но фактически всю работу выполнила она, Сидорова.
Она не сразу решилась на такое выступление. Накануне она даже плохо спала целую ночь. Но на работу она пошла хотя и с тяжелой головой, но с твердым и холодным решением. Она знала, что в диссертации Соколова нет ничего по технологии. Она лучше, чем когда-либо, знала, что Соколов имеет право на использование этих материалов, если бы он захотел включить их. Она лучше всех собравшихся в этом зале знала, что поточная линия победитов – его детище, стоившее Соколову громадных затрат здоровья, времени и сил. Но она выступила. Ей было необходимо увидеть унижение Соколова. Ей было необходимо, чтобы Гусакович убедился, что ее с Соколовым ничего не связывает. На одной чаше весов был унизивший, уничтоживший ее любовь Соколов, а на другой – все ее будущее и ее месть.
Выступление это произвело большое впечатление. Зал гудел. Соколов сидел бледный, будто покойник. Директор низко наклонил голову, и его лысина была малиновой. Гусакович сидел спокойно, небрежно барабанил пальцами по столу, на его интеллигентном лице мелькала одобрительная улыбка.
После НТС Людмила Александровна почувствовала, что ее репутация заметно пострадала. С ней многие перестали здороваться. Во взглядах некоторых мужчин она ловила брезгливость. Даже Нина целую неделю не разговаривала с ней.
Людмила Александровна спокойно перенесла весь этот ажиотаж. Она добилась своего. Гусакович поверил ей. Он согласился стать ее научным руководителем. Людмила Александровна с благодарностью приняла его предложение и одарила Георгия Васильевича таким взглядом, что, она знала это наверняка, он потом долго не мог прийти в себя.
Людмила Александровна иногда видела в коридорах длинную фигуру Соколова, иногда они встречались в холлах или коридорах. Ей это было необходимо, чтобы увидеть в его глазах муку, страшную тоску по счастью, которое он сам убил. И в такие моменты ей делалось легко и спокойно.
Потом Соколов вдруг исчез куда-то с ее горизонта. Людмила Александровна узнала, что он лежит в больнице с инфарктом. Она испугалась. Ей вдруг стало страшно, что Соколов умрет, и вся ее давно задуманная месть может не состояться, что все ее ожидания окажутся напрасными. Она боялась теперь жить со своей неизрасходованной ненавистью. Но, к счастью, Соколов не умер.
Гусакович оказался умным, необычно интересным человеком. Он был отличным руководителем, очень приятным собеседником. Он вежливо забраковал готовую рукопись, и Людмиле Александровне пришлось отменить свое выступление на секции НТС. Это ее не опечалило. Она знала, зачем Гусакович это сделал: чтобы в ее рукописи не осталось следов мыслей неприятного им обоим Соколова.
Людочка часто встречалась в рабочей обстановке с Гусаковичем, видела, что он полностью попал под ее неотразимую притягательность обаяния красивой и умной женщины. Но она сама не испытывала к Гусаковичу никаких положительных и волнующих чувств. Она теперь ненавидела всех мужчин, только к Сереже относилась терпимо, ведь он был отцом ее Татьянки. Гусакович ей был нужен не только как руководитель, но и как средство уничтожения Соколова. Она была готова на все, чтобы только утолить свое единственное теперь страстное желание: увидеть раздавленного судьбой, а точнее, Гусаковичем, Соколова. И она обдуманно и холодно шла к этой цели.
А летом Сережа приятно удивил ее. Однажды поздно вечером он принес домой тяжелый кейс, поставил его на стол.
– Посмотри, – многозначительно и серьезно сказал он.
Людочка спокойно открыла кейс и ахнула от неожиданности. Кейс был набит аккуратно уложенными пачками купюр разного достоинства с банковскими бандеролями.
– Что это? – Людочка даже немного испугалась. – Где ты взял столько денег?
Сережа осторожно закрыл кейс, щелкнул замками.
– Не беспокойся. Все в норме. Здесь без малого полмиллиона. А дальше будет больше.
Они проговорили почти до утра. Оказывается пока Людочка, как каторжная работала, в стране произошли большие перемены. Горбачев разрешил, наконец-то, частное предпринимательство. Не совсем частное, только кооперативам с множеством оговорок, но лиха беда начало. В городе появилось множество кооперативов. Они мешали друг другу, люди еще не умели работать. И Сережа со своими друзьями нашел себе отличное занятие. Он помогал кооперативам найти границу раздела деятельности, защищал их от недобросовестных конкурентов. И вот – первый результат. Плата за сложную и тяжелую работу.
Людочка изумленно смотрела на Сережу, а тот спокойно говорил:
– Не знаю, сколько все это протянется. Нельзя упускать время. Бригада у меня надежная. Бери, сколько хочешь. Но! Пока нам раскрываться нельзя. Ты же знаешь людей. Завистливый народ. Трать деньги очень осторожно. Там видно будет. Возьми пока тысяч пятьдесят. Остальные я пущу в дело. Если выгорит – навар не меньше тысячи процентов.
Тут он впервые за весь вечер засмеялся.
– Ты понимаешь? Мы же миллионеры!
Эта ночь перевернула все мысли Людочки. Но она знала зависть людей и обещала Сереже вести себя, так же как и раньше, будто ничего не случилось.
В самом начале осени Гусакович сделал своей ученице неожиданный щедрый подарок: он добился, чтобы местком НИИ выделил ей путевку в весьма фешенебельный санаторий на Черном море и даже разрешил ей совместить эту поездку с командировкой в недалекий от санатория город. Все удивлялись этому, потому что обычно Георгий Васильевич очень строго относился к расходованию средств НИИ, он никогда никому не разрешал ездить в отпуск за счет предприятия. Людмила Александровна только снисходительно усмехнулась в душе, благодаря Гусаковича за подарок. Она знала, что означает это неуклюжее проявление внимания к ней. Ее замысел успешно осуществлялся. Но теперь все ее прежние заботы казались ей смешными и мелкими. И Соколов, и Гусакович, и все, кто ее окружал, превратились в пигмеев, на которых не стоило обращать внимания. Дела у Сережи шли хорошо.
...Людмила Александровна открыла глаза. С моря тянул чудный теплый ветерок. Рядом что-то ворковал Борис Сергеевич, ее случайный собеседник, кинорежиссер. Людмила Александровна повернулась к нему. В кармашке ее халатика снова зашелестела телеграмма. Это была весть от Гусаковича: завтра он прилетает в этот же санаторий.
Ее не очень волновала встреча с научным руководителем, но пока она должна продолжать прежнюю, скромную жизнь старшего научного сотрудника. Ее время еще придет. Обязательно.
Людмила Александровна чарующе улыбнулась Борису Сергеевичу:
– Я очень благодарна вам за ваше любезное приглашение, – сказала она своим мелодичным голосом. – Но я вынуждена огорчить вас отказом. Я не смогу сниматься в вашем новом фильме. Нет-нет, не говорите ничего, я знаю: я не фотогенична...

Глава 14

1. Триумф
Гусакович отпустил посетителей и на несколько минут расслабился. Он был доволен последней командировкой в Москву. Встреча с давним недругом академиком Колесниченко прошла лучше, чем он ожидал. Наконец-то старый маразматик согласился подписать комплексный план совместных работ. Толку от этих работ не будет никакого, люди в академических институтах давно отвыкли работать напряженно, но теперь будет гораздо легче налаживать контакты с другими влиятельными организациями.
Колесниченко сменил гнев на милость и даже согласился помочь в другом, не менее важном вопросе. Гусаковичу удалось очень правильно повести разговор о защите Соколова. Этот проныра сумел нейтрализовать просьбу Гусаковича о задержке его защиты до прохождения кандидатских диссертаций Довженко и Сидоровой. Он уговорил Ивана Федоровича подписать официальное письмо председателю ученого совета, ректору ВУЗа с просьбой ускорить защиту докторской диссертации Соколова. Защита состоялась.
Сейчас документы Соколова находятся в ВАКе. Они долго будут там находиться. Колесниченко – председатель экспертного совета ВАКа, он ревностно заботится о своей репутации и не допустит, чтобы какой-то Соколов бросил тень на эту репутацию. Колесниченко обещал задержать прохождение диссертации Соколова до защиты Довженко и Сидоровой. Теперь остается позаботиться, чтобы защита Довженко состоялась как можно позднее. Довженко мужик трусоватый и не захочет идти на рожон. Соколов совсем обнаглел. Он отлежался якобы с инфарктом, а потом вдруг быстро провел защиту. Его надо, наконец, остановить.
Мысли Гусаковича прервал сигнал аппарата прямой связи. Звонил заместитель министра.
– Георгий Васильевич? – спросил Валентин Петрович и надолго замолчал.
Гусакович уже подумал, что замминистра отключился, когда в трубке снова послышался тот же голос.
– Вот такое дело, Георгий, – и снова долгая пауза. Гусакович успел с внезапно вспыхнувшей радостью подумать, что замминистра впервые назвал его по имени. – Сегодня умер Иван Терентьевич. Инфаркт. Прямо в приемной министра. Мы выражаем всему коллективу глубокое соболезнование. Большой человек ушел. Организуй доставку гроба с телом. Гроб, естественно, за вами. Ну, соответствующие похороны. Я обязательно приеду. Возможно, и министр будет. Думаю, сможет приехать.
Гусакович почти перестал слышать голос замминистра. В его мыслях творилось что-то небывалое. Ужас от сообщения: Иван Терентьевич уже стал казаться ему бессмертным; бурная тревога за судьбу директорского кресла; внезапно вспыхнувшая лютая радость. Все это он чувствовал одновременно и так сильно, что мозг почти отказывался воспринимать наплыв сильнейший эмоций, таких противоположных по реакции.
А замминистра продолжал:
– Принимай институт, Георгий. Приказ сегодня будет.
По щекам Гусаковича медленно проползли две крупные слезы.
...Кладбище было заполнено плотной толпой народа. Стояла такая тишина, что был слышан легкий шелест поредевших листьев и тихий гул слабого ветра в вершинах сосен. Гусакович подошел к обитому красной материей гробу, стоящему возле готовой могилы. Он кинул быстрый взгляд исподлобья на первые ряды людей у могилы. Жена Ивана Терентьевича, теперь вдова, сын, дочь, многочисленные родственники. За ними стояли руководители города, предприятий. Лица их были похожи друг на друга выражением скорби и какого-то напряжения мысли, каждый, наверное, думал, как это всегда бывает в таких случаях: когда же моя очередь.
– Товарищи, – негромко начал Гусакович. Он никому не захотел уступить эту почетную обязанность первым начать гражданскую панихиду, – все, что составляет гордость нашего института – дело Ивана Терентьевича, его детище. Его имя нельзя отделить от нашего НИИ, от нашего города. Огромные корпуса НИИ, большой прекрасный микрорайон с десятками тысяч жителей, Дворец пионеров, Дворец науки, наш уникальный парк – все это создано напряжением сил и мыслей нашего Ивана Терентьевича. Редко кому удается оставить людям такую память о себе...
Гусакович говорил от души. Сердце его было переполнено грустью об ушедшем руководителе, и в то же время он испытывал необыкновенный подъем. Тревожное и радостное нетерпение сжимало спазмой его горло, мешало ему говорить, но это не волновало его – на кладбище трудно судить человека за плохую дикцию.
Гусакович говорил и внимательно смотрел в толпу. Вот стоит совсем недалеко грустная и оттого еще более прекрасная женщина, его ученица, его преданный друг, его большая, хоть и тайная любовь. Она будто почувствовала его взгляд, медленно, очень изящно подняла затуманенные печалью глаза, огромные и прекрасные глаза, оттененные длинными и густыми ресницами. Гусакович не удержался от вздоха. Теперь о тайных встречах нечего и думать.
Гусакович перевел взгляд и увидел внимательно слушающего его Енакиева. Голос его потеплел. Михаил Борисович оправдывает его большие надежды. Это будет надежный и верный помощник. Он станет его правой рукой на посту главного инженера НИИ.
Гусакович покосился в ту сторону, где маячила долговязая фигура Соколова, и настроение его резко испортилось. Он отвел глаза и нашел в толпе Мухина – будущего заместителя директора НИИ по науке.
– Мы потеряли не только крупного ученого, большого, в государственном масштабе, руководителя. От нас ушел Человек, Человек с большой буквы. Мы разделяем скорбь близких Ивана Терентьевича. Он был отцом для большинства из нас. Отцом не только по возрасту. Он с отеческой заботой растил нас, молодых и неопытных. Это он сделал нас теми, кем мы сейчас стали.
Гусакович натолкнулся на напряженный взгляд прищуренных глаз Аксенова и будто споткнулся на ходу. Он раздраженно кашлянул и продолжал, стараясь больше не смотреть в ту сторону.
Людмила Александровна слушала Гусаковича, и ей было горько и радостно. Судьба снова безжалостно ломает ее планы – уже в который раз. Внезапная смерть директора отодвинула Гусаковича от нее на непреодолимую дистанцию. Теперь они смогут встречаться только в официальной обстановке, только на людях. Их отношения не должны стать достоянием НИИ, это просто невозможно допустить. Но теперь ей не страшны никакие преграды. Гусакович всегда протянет свою дружескую руку.
А ей еще нужна его помощь, помощь директора крупного НИИ. Сережа приносил домой столько денег, что очень серьезно стоит вопрос: что с ними делать. Она давно поняла, откуда берутся эти деньги. Часть их Сережа зарабатывал на новом для всей страны явлении, на рэкете. Но основная прибыль шла от торговли наркотиками. Людмила Александровна понимала, что это не очень чистоплотные занятия. Но ведь Сережа не виноват, что большинство людей так глупы, что не могут сами защитить себя от конкурентов. И тем более не его вина, что еще большая глупость толкает людей забываться в наркотическом дурмане. Есть спрос, есть предложение. Сережа очень правильно сориентировался в обстановке.
Но больше деньги не должны лежать без движения. Они с Сережей очень долго обдумывали разные варианты и пришли к удачному решению. Людмила должна использовать свое положение в НИИ. Она кандидат наук, начальник лаборатории. Ее уважает и ценит ее руководитель. Он разрешит ей организовать малое предприятие на базе лаборатории, использовать все возможности НИИ. С ним за это придется делиться, это неизбежно. Но видеть он будет только верхушку большого айсберга. Людмила Александровна чувствовала в себе достаточно сил и опыта, чтобы организовать по-настоящему большое дело.
Что ж, теперь Сережа может быть спокоен за свою жену. Ее многочисленные увлечения на этом закончены, смерть Иван Терентьевича поставила на них жирный крест. Гусакович не простит ей, если она позволит себе что-то. Это не очень радостно, но зато теперь ненавистный Соколов в их с Гусаковичем полной власти.
Гусакович говорил и только теперь начинал полностью осознавать свое новое положение. Он снова задохнулся от волнения, на этот раз радостного. Мощная фигура Ивана Терентьевича не загораживает ему больше дорогу.
– Мы вместе с руководством города обратились в соответствующие инстанции с ходатайством о том, чтобы нашему НИИ было присвоено имя Ивана Терентьевича. В нашем городе будет улица имени Ивана Терентьевича...
Соколов слушал Гусаковича и острая тоска мешала ему дышать. "Все мы смертны, – думал он, – и всю жизнь приучаем свое сознание к этой горькой неизбежности. В детстве мы верим, что мама заслонит нас от любой беды, в том числе и от этой. В отрочестве мы впадаем в отчаяние от безысходности своей судьбы, в юности мы стараемся не думать об этом и стремимся оставить после себя яркий след. И, наконец, смиряемся перед неизбежным. И все же смерть, особенно смерть человека, которого ты хорошо знал, чья судьба была тесно переплетена с твоей, с кем ты дышал одним воздухом и делал одно дело, потрясает. Был человек, влиял на события, на судьбы многих людей – и нет его. Осталось то, что он успел сделать среди людей, для людей. Иван Терентьевич сделал многое. И среди этого многого он все-таки оберегал его, Соколова, от многих бед. Его последним подарком была твердая просьба ускорить защиту диссертации Соколова.
Соколов хорошо понимал, что с переселением Гусаковича в директорский кабинет начинается новый этап в жизни НИИ. И в этом новой этапе нет места Соколову. Нет места не только потому, что этого не захочет Гусакович, но потому, что он сам, Соколов, не может представить себе директором НИИ Гусаковича, ему противна мысль об этом. Теперь придется напомнить Ржаному о его предложении. Ему самому после инфаркта нужна спокойная работа. В конце концов, кому-то надо учить молодежь, и будет лучше, если учить ее будет Соколов, а не Гусакович, не Енакиев.
А над скорбной толпой звучал печальный и тожественный голос Гусаковича.

2. Каждый несет свой чемодан
В Москву робко вступила весна.
По широкой аллее молодая женщина вела двух малышей. Малыши были неотличимы друг от друга. Они сосредоточенно перебирали ножками и явно гордились умением ходить. Их путь пролегал мимо скамейки, на которой сидели двое: элегантная моложавая дама с красивым властным лицом и высокий, худой мужчина с седой головой.
Один из малышей остановился, вытянул руку в сторону сидящих.
– Мама, – сказал он, – деда...
– Деда, деда сидит, – подтвердила мама.
Малыш, довольный своими познаниями, возобновил путешествие. Семейство медленно удалилось. Сидящие на скамейке задумчиво смотрели вслед.
– Как быстро прошло время, – сказала Лариса Ивановна. – Я уже бабушка, ты, хоть и не имеешь своих внуков, – тоже "деда". Грустно, правда, Виктор?
– Да, веселого у нас с тобой было немного.
– Судьба несправедлива, – продолжала Лариса Ивановна. – Она беспощадна к остро чувствующим, неравнодушным людям, к тем, кто является нервом человечества. Ты еще молод, а уже совсем седой.
– Правдоискателей били во все времена, – усмехнулся Соколов, – И поделом.
Они помолчали.
– Однажды ты очень обидел меня, – все так же спокойно говорила Лариса Ивановна. – Помнишь, ты писал как-то, какие у тебя замечательные дети? Я даже поплакала над этим письмом. Я больше всего жалею о том, что у меня только один Виктор. Он малообщителен, и ему будет одиноко, когда я покину его.
– Это несерьезно, Лариса Ивановна. А потом, будь у тебя не один ребенок, ты вряд ли достигла бы того, что имеешь. С такими титулами мужчин немного.
– Это все зола, – досадливая гримаса на мгновение появилась на бесстрастном и чистом лице. – Главное – счастлив человек или нет.
Соколов улыбнулся:
– Ну, тогда мне совсем нечем крыть. Спрашивается, зачем человек жил?
– Не притворяйся! – рассердилась Лариса Ивановна. – Сам обогнал меня с зашитой, сел на кафедру и все жалуется!
– Ты знаешь, – Соколов засмеялся, – я так хотел хоть в чем-то обогнать тебя! Когда отложили защиту, меня чуть снова кондрашка не хватила. Пришлось покрутиться, но все-таки тебя опередил! А сколько нервов ушло на "черного оппонента", сколько трудов было, чтобы пройти экспертный совет ВАКа? Слава Богу, мир не без добрых людей.
Соколов помолчал и, брезгливо поморщившись, сказал:
– Это ведь Гусакович. Мне Кривоногов, Ржаной и даже Колесниченко рассказали о его деликатных просьбах. Мерзавец.
– Не расстраивайся. За это время ты хоть немного здоровье поправил.
Сколов горько усмехнулся.
– Да уж, поправил. Теперь я только и годен на эту... педработу. Тоскливо мне в вузе. Студенты защищаются и уходят в большую жизнь, а ты в той же аудитории, теми же словами, только другим студентам начинаешь говорить о том же самом. Уже знаешь, где они дружно засмеются, где будут удивляться, а где заскучают. Но на большее я не годен. Когда подумаешь, сколько здоровья, лет, сил отнял у меня этот "крупный организатор советской науки" – страшно становится.
Лариса Ивановна сочувственно кивнула:
– Противно работать в таких условиях, правда? Когда в коллективе доброжелательная обстановка, то работается легко. А если начинаются подсидки, материальные интересы, боязнь потерять свое насиженное место, хватание за фалды – тогда люди становятся похожими на крыс. Может, хоть теперь что-нибудь изменится. Подвижки в обществе идут интересные.
Соколов пожал плечами.
– Ты надеешься на лучшее? Напрасно. Классики марксизма правильно сказали: за любыми лозунгами и призывами всегда скрываются финансовые интересы определенных кругов общества. Сейчас все ждут от Горбачева и от съезда многого. Но это наивно. Дело в нас самих. Люди меняются так медленно, что на заметные изменения в сознании нужны сотни, а то и тысячи лет.
Лариса Ивановна задумчиво покачала головой:
– Не знаю. Как посмотришь вокруг... Что-то у нас сильно не так. Перестроить все это... Все критерии поставлены с ног на голову. Предприятие считается передовым, если руководство сумело ловко подтасовать отчетные данные или пересмотреть плановые. Или возьми оплату труда. Любой шофер получает больше доктора наук. Да доктор еще побегает за шофером, чтобы перевезти какую-то ерунду. Я уже четвертый год дачу строю, никак не выйду на ноль. А рядом экскаваторщик отгрохал настоящий дворец. У него и зарплата не меньше, и "левый" навар, и свободное время, и техника и руках. А тут сидишь на работе по двенадцать часов, мотаешься по командировкам...
– Не стоит развивать этот тезис, Лариса Ивановна.
– Нет, стоит, – Лариса Ивановна, кажется, слегка разволновалась. Это было редкостью. – Очень стоит. Качество труда должно цениться.
– Не об этом я хотел с тобой поговорить, но если хочешь... Что главное в жизни человека?
– Труд!
– Да, труд. Но так считаем мы с тобой. И трудимся без оглядки, а вот из нашей фирмы ушло столько толковых ребят: Ржаной, Жиров, я, наконец. Кто вспоминает о нас? А мы ведь горели на работе, горели и взрывались и в переносном, и в буквальном смысле. Да и ты... Ты сейчас здорова, дай Бог тебе и дальше того же. А если свалишься, как я, или оступишься, тогда что?
– Ясен вопрос, как говорит Валентин Петрович, – усмехнулась Лариса Ивановна.
– Вот-вот. Нужна ли кому в этом обществе наша каторжная работа? Твоя работа? Почитаешь газеты – уши вянут. Любой проходимец имеет все, что душе угодно, да еще бравирует этим. Горбачев открыл такие шлюзы, что закрыть их не сумеет ни он сам, ни любой другой. Я только не могу понять: он все это делает из корыстных соображений или по слабоумию? Сейчас начался распад нашего общества.
– Ты преувеличиваешь, Виктор. Что же по-твоему ждет нас?
– Распад, – твердо ответил Соколов. – Полный распад. Все эти призывы Горбачева к коммунизму с человеческим лицом – вольная или невольная маскировка распада СССР в ближайшее время. Это будет катастрофа для всех нас почище, чем гибель Атлантиды. Атланты хоть долго не мучились: кто утонул, кто сгорел. А нам расхлебывать деятельность этого демократа до конца дней своих, да и потомкам хватит.
– Ты не веришь, что возможна демократизация нашего строя? Считаешь, что нам надо вернуться к казарменному коммунизму?
– Нет, упаси Бог. Видишь ли, я бы разделил наше общество не на те классы, которые мы знаем: рабочие, крестьяне, интеллигенция – это чушь. При таком делении забыли о классе чиновников, о классе мелких буржуа: шабашниках, стяжателях, несунах, взяточниках и так далее. Я делю наш славный советский народ на три класса: хапуги, труженики и безразличные, болото. Труженики – это такие, прости, идиоты, как мы с тобой. Таких у нас немало. Хапуги – это те, кто используют любую дозволенную и недозволенную возможность урвать свой кусок из государственного кармана, из нашего с тобой кармана тоже, учти это. Это все чиновники, весь партаппарат, то бишь, профессиональные революционеры всех мастей. Все хапуги, все взяточники и так далее. Этих тоже хватает, даже, может, их побольше, чем беззаветных идиотов. Но основная масса нашего советского народа – это болото, безразличное ко всему на свете, кроме своего сиюминутного нищенского удовольствия: бутылка водки, кусок вкусной жратвы, свой участок с домиком, свое гнездышко в пятиэтажных каменных бараках. Ты согласна со мной?
– Говори, говори, я внимательно слушаю, – лукаво улыбнулась Лариса Ивановна. – Это очень интересное деление общества на классы. Нетривиальное.
– Так вот, к тебе вопрос: какой из этих классов будет определять дальнейшую судьбу нашего общества?
– Диалектически – большинство, то есть, по твоей классификации – болото.
– Ай-ай-ай, Лариса Ивановна! Двойка вам по диалектике. Вы же знаете, что в вопросах выживания, как в зоологии, так и в человеческом обществе, дальнейшее развитие определяет меньшинство из мутантов, наиболее приспособленных к изменившейся внешней среде. В нашем случае, это – хапуги. Вот они-то и будут командовать нами в будущем "демократическом обществе с человеческим лицом", которое хочет строить Горбачев. Он только не догадывается, что первый жертвой хапуг станет он сам. Хапугам он не будет нужен, он свое дело уже сделал.
– А нам какую роль ты отводишь, труженикам? Роль бессловесных статистов? Вроде шагов за сценой в театре?
– Увы, ты сама ответила на свой вопрос. В социальном плане мы – то же болото. Ты вот – коммунист, лауреат, доктор наук, профессор, орденоносец и так далее, член горсовета – ты сильно влияешь на жизнь своего города? Да ничего ты не можешь, хоть умри на трибуне, власть имущие в городе будут делать то, что им выгодно. И плевали они на твои призывы и критику.
– Ты обижаешь меня.
– И мыслей таких нет. Представь себе сад, цветущий сад, например, вишневый. Там полно всяких вредителей – жучков, паучков и так далее. Ты поливаешь этот сад химией и прочей гадостью. Большинство вредителей гибнет. А на следующий год все начинается сначала, снова полно вредителей. Откуда они взялись? От того самого меньшинства вредителей, которые сумели мутировать, приспособиться к твоей химии. Они выжили и дали потомство, которому твоя химия не страшна.
– Извини, ты делаешь старую ошибку: переносишь биологические законы на человеческое общество. Ты не прав. Мы все же не букашки.
– В социальном плане мы букашки. Нас травят не химией, хотя и ее сейчас везде хватает. Нас травят вредными условиями неустроенного, неблагополучного общества. Кто из нас выживет? Ты сама ведь считаешь, что у нас не все благополучно. И лозунги, призывы и обещания нас не спасут. Выживут лишь те, кто мутировал в этой мутной воде, плюнул на лозунги и приспособился к тому, что есть на самом деле. Вот они и будут определять нашу дальнейшую жизнь. А горбачевские лозунги о коммунизме с человеческим лицом... Ну, представь, что над тем самым садом ты развесишь плакаты и лозунги о том, что все хорошо, что никакой химии нет, что через год-два все будут прекрасно жить и размножаться. Помогут эти лозунги тем несчастным букашкам, которые не сумели мутировать?
Лариса Ивановна зябко передернула плечами.
– Мне страшно думать о том, что ты рисуешь. Давай о чем-нибудь другом поговорим.
– Хорошо. Только имей в виду, что я рисую очень общую картину. На самом деле все будет гораздо страшнее – когда дело коснется конкретного человека, у которого отнимут все: и нищенское благополучие, и возможность работать, и право жаловаться. Ты уж извини, я закончу свою мысль. Сейчас общее материальное богатство СССР экономисты оценивают в триста триллионов рублей. Это богатство создано, в основном, в годы советской власти, создано нами в том числе. Это огромное богатство. И это очень лакомый кусочек для наших мутантов, которым Горбачев сейчас развязывает руки. Мутантов меньшинство, но именно они разграбят эти триста триллионов. Что поделаешь, именно к этому приведет горбачевское "чувство хозяина". Эти "хозяева", мутанты, разграбят все, оставят голыми всех – то самое безразличное "болото", которых сейчас большинство. Ну, а что касается нашего брата, тружеников, беззаветных идиотов, – нам останется или вымирать вместе с "болотом", или мутировать, превращаться в хапуг. Вот так примерно я вижу нашу жизнь в ближайшем будущем.
– А как же с коммунистическими идеалами?
– Я не знаю, что это такое. Это, наверное, те самые лозунги, которые ты будешь развешивать над садом, который жрут вредители. "Все хорошо, прекрасная маркиза". Я лично за последние годы, пока барахтался с защитой и инфарктом, как-то позабыл, что существуют коммунистические идеалы. Мне они, во всяком случае, не помогли. Считай, что это наркотик для идиотов. Я сам был ярким представителем таких идиотов-идеалистов. Спасибо Горбачеву: он немного раскрыл глаза мне. Вот он будет процветать, он – ярко выраженный мутант. Он выживет.
– Ты неисправимый пессимист.
– Пессимист – это хорошо информированный оптимист. У меня в последние годы была масса всяческой информации. В основном, в виде ударов в спину и под дых.
– Ты молодец. Не всякий на твоем месте устоял бы.
Лариса Ивановна улыбнулась. Соколов тоже с улыбкой смотрел на нее.
– За четверть века ты при мне всего один раз смеялась от души – когда сказала мне о субмикронном. А всю остальную жизнь ты только улыбаешься и то очень сдержанно.
– От смеха кожа лица растягивается и образуются морщины, – назидательно произнесла Лариса Ивановна.
– Да, ты великолепно выглядишь.
– А ты совсем не следишь за собой. Ну что за вид: морщины, костюм мешком, галстук вышел из моды. Куда твоя Вера смотрит?
– Однажды я очень следил за собой... – начал было Соколов, но резко оборвал фразу.
– Мне говорили об этом, – голос Ларисы Ивановны был спокоен. – Мне даже показывали ее в Москве. Прости, но поступить, как она, могла только непорядочная женщина.
Соколов не ожидал, что упоминание о Ладе так взволнует его.
– А мне не встречались порядочные женщины... – он тут же прикусил себе язык. Но было поздно.
– Прощай, Виктор, – Лариса Ивановна встала и быстро пошла по аллее. Соколов вскочил, догнал ее, начал просить прощения, пытался остановить. Лариса Ивановна отворачивалась и продолжала идти. На них с интересом глядели прохожие и отдыхающие.
– На нас люди смотрят! – взмолился Соколов. Это подействовало. Лариса Ивановна остановилась.
– Только ради нашей многолетней дружбы прощаю тебя, – сказала она.
Они снова сели на скамейку. Лариса Ивановна вдруг всхлипнула, достала платочек, приложила к уголку глаза.
– Черт знает что, – сердито сказала она с сильным прононсом. – Первый раз в жизни плачу на улице, да еще из-за мужчины.
– Прости меня. Но ты очень удачно наступила сразу на две любимые мозоли.
– Следи за обувью. Не заводи мозолей.
– Больше не буду, – усмехнулся Соколов.
– А где твой портфель? – спохватилась Лариса Ивановна.
Соколов растерянно огляделся. Портфеля не было.
– Пошли, – сердито сказала Лариса Ивановна. – Ты оставил его на той скамейке.
И в самом деле: портфель сиротливо стоял на той самой скамейке, где они сидели. Они снова уселись. Соколов закурил. Лариса Ивановна досадливо поморщилась, но ничего не сказала.
– Извини, – усмехнулся Соколов, – я совсем распустился, закурил без разрешения дамы.
И он снова пустил облачко дыма.
Лариса Ивановна сделала великодушно-снисходительный жест рукой.
– Я уже привыкла. Кстати, Виктор, ты тут говорил ужасные вещи. А я все-таки надеюсь, что съезд расставит все по своим местам. Не хочется верить, что твои страшненькие прогнозы сбудутся.
– Ничего этот съезд не решит. Поговорят и разойдутся. А мутанты будут делать свое дело. А Горбачев... У него свои мелкие интересы. В России так уж принято: каждый новый правитель топчет своего предшественника, и так до бесконечности. Это еще Тургенев говорил. Хрущев разоблачил культ личности Сталина, Брежнев разоблачил волюнтаризм Хрущева, Горбачев разоблачил застой Брежнева. Но это ему не помогло, он сейчас начал топтать вообще все, что было в стране до него. Ты сама видишь, что он готов отказаться от самой идеи коммунизма – это генеральный секретарь коммунистической партии.
– А может, он прав? Мы ведь за семьдесят лет так и не построили коммунизм?
– И еще долго не построим. Не берусь судить о самой идее, реальна она или нет. Но мы просто не доросли до такого уровня сознательности, чтобы выполнять тот моральный кодекс строителя коммунизма, который нам столько лет вдалбливали в головы. Да и возможен ли коммунизм вообще? Я лично считаю, что возможен – теоретически. Но ведь если за почти почти сто лет треть всего человечества, миллиард, или сколько там нас с китайцами, ничего даже близкого не построили, поневоле задумаешься о справедливости самой идеи. Просто мы все еще долго, тысячи лет, будем совершенствоваться нравственно, чтобы стать людьми, которые могут искренне считать всех остальных равными себе, не будут стремиться урвать себе кусок побольше в ущерб соседу. Но, видишь ли, в любом обществе должна быть генеральная идея, которая объединяла бы всех. И я считаю, что пусть это будет идея коммунизма, чем то безобразие, которым сейчас размахивает Горбачев. А уж капитализм... Не знаю как ты, а я не хочу работать на конкретного хозяина, каким бы гуманистом он ни был. Мне противно работать на хозяина. Уж лучше пахать на государство.
– Тут ты опять не прав. Мы все – рабы государственной бюрократии. А если появится чувство хозяина...
– Лариса Ивановна, дорогая, не надо. Я наслушался этих гадостей и глупостей от всех этих собчаков, поповых и иже с ними. Это не конструктивно. Это все – социальная желчь. Это говорят горлопаны, которые в благодатных условиях социализма не сумели подняться выше завлабов. Я тоже не очень-то продвинулся, но их желчь, злобу и беспардонную демагогию слушать не хочу. Да они просто с радостью развалят Союз, чтобы ухватить себе кусок пожирнее. Их идеал – стать князьками в своих удельных княжествах.
– Но они говорят правду!
– Правда бывает разная. Они говорят гадость. И делают гадость, как та птица, которая гадит в собственное гнездо.
– Я смотрю, в тебе тоже хватает желчи.
– А я и не отрицаю. После двадцати лет общения с такими, как Гусакович, желчь у меня имеет место быть. Вот, кстати, наглядный пример, что будет, когда Горбачев реализует "чувство хозяина". Когда Гусакович станет настоящим хозяином Заозерского НИИ, это будет почище демидовщины. Ему же наплевать и на всех сотрудников, и на державу. Весь бюджет НИИ он переведет в швейцарский банк, а сам смотается в Израиль.
– Ты говоришь в обиде. И вообще хватит об этом, а то жить уже не хочется. Давай все-таки о чем-нибудь другом. Я вот давно хотела тебя спросить... Мне говорили, что ты тогда... когда любил меня, – она смущенно улыбнулась, – тогда ты написал замечательную картину о женщине с далекой звезды. Правда, что она похожа на меня?
– Внешне, – сухо ответил Соколов. Ему сейчас не хотелось говорить о "Мадонне зеленой звезды".
– А внутренне? – в голосе Ларисы Ивановны звучали разочарование и легкий сарказм. – Синтетический образ твоих многочисленных женщин?
– Не совсем. – Соколову было неприятно. Вот и Лариса Ивановна считает его ловеласом. – Я писал тебя такой, какой видел тогда.
– Я бы хотела посмотреть эту картину.
– А как же твой тезис об узкой направленности слабого человека и о его целеустремленности?
– Ах, это разные вещи. Ты покажешь мне ее?
– Она осталась в Заозерске. Если вообще цела. Моя фамилия там сейчас непопулярна. Ты ведь ни разу не осчастливила Заозерск своим появлением. А там, по слухам, большие изменения в кадровом составе НИИ. Да что толку. Тасуют одну и ту же колоду.
– Я обязательно туда поеду. Где можно увидеть твою картину?
– В правлении Союза художников. Это в старом центре города. Там легко найти.
– Обязательно приеду. А ты сейчас домой?
– Нет. Сейчас на БАМ. Сколько там пробуду, не знаю.
И опять они сидели молча. Теперь молчание нарушил Соколов.
– Напрасно ты тогда проявила трогательную заботу о моей семье, – пробормотал он.
– Не сердись, Виктор, – тихо сказала Лариса Ивановна, – мы бы не были счастливы, сделав несчастными троих детей и двух взрослых.
– Счастливы, несчастливы. А сейчас кто счастлив? Разве что ты – у тебя все есть. И репутация не запятнана.
– Ты не знаешь моей жизни, – обидчиво возразила Лариса Ивановна. – Я молча несу свой крест, и никто не знает, как мне тяжело.
– Как говорит наш общий друг Елецкий: каждый несет свой чемодан. Ты сама выбрала эту ношу.
Лариса Ивановна посмотрела на Соколова. Глаза ее были печальны и возле них лучились морщинки.
– Да, – сказала она, – наша работа счастья нам не принесла.
Соколов подумал, покачал головой:
– И все-таки, все лучшее в моей жизни связано с работой, – сказал он.

ЭПИЛОГ
В укрытии стояла тишина, которая казалась еще более напряженной от торопливого и неумолкаемого щелканья секундомера. В стереотрубу хорошо просматривалась плешивая сопка. Тусклое солнце равнодушно освещало жиденькие сосны на ней.
– Ноль, – густым басом сказал грузный солидный мужчина.
Плешивая сопка качнулась и исчезла в густой серой туче. Дернулась земля под ногами. С потолка посыпались струйки песка. И раздался грохот.
Грохот был настолько чудовищен по силе, что присутствующие оцепенели от какого-то неизъяснимого ужаса. Грохот волнами накатывался на людей и вдруг резко оборвался. Грузный мужчина яростно скреб пальцами за воротником кожаной куртки.
– Стервец Дементьев, – пробасил он. – Клялся, что обеспечит полный комфорт. Весь шиворот в песке.
Он повернулся к высокому худому мужчине с седой головой.
– Жутко, да? – сспросил он растерянно.
– Инфразвук, – спокойно пояснил тот. – Угнетает психику.
– А... – уважительно проговорил грузный. – Теперь понятно, почему Виктор Иванович всегда мрачный. Профессиональная болезнь?
– Нет, это у меня с тех пор, как связался с твоим управлением, – усмехнулся седой.
Начальник управления захохотал. Потом посмотрел на часы, спросил:
– Ну, что, поехали? Кицанов, там у тебя все взорвалось? Не шарахнет еще разок?
Широколицый молодой парень, обтянутый "штатовскими" джинсами, оторвался от телефона:
– Все в порядке, Виталий Евгеньевич. Только по инструкции надо подождать еще час, пока продукты взрыва рассеются.
Начальник управления недовольно вздернул брови:
– Виктор Иванович, это что за победиты у тебя?
Седой улыбнулся.
– Если бы ты послушался "Гипровзрыва" и заложил взрывчатку по их расчету – тут на сотню квадратных километров двадцать лет ничего бы не росло.
– Да, кстати... – начальник управления порылся в карманах, вытащил сложенный бланк телеграммы. – Берегу как алиби для себя, – он развернул бланк.
"Подтверждаем правильность расчетов Гипровзрыва тчк Заозерск Звезда Гусакович" А? Что скажешь?
Седой бледно улыбнулся:
– У вас тут как с куревом?
Начальник управления громко спросил, не оборачиваясь:
– Кицанов, как тут у вас с куревом?
– Я не курю, Виталий Евгеньевич, но ребята не жалуются.
– Ребята не жалуются, – разъяснил начальник управления седому.
– А с туалетной бумагой?
Начальник управления открыл рот, чтобы уточнить и этот вопрос, постоял с открытым ртом и вдруг оглушительно захохотал.
– Понял! Ну, ты даешь!
Он резко посерьезнел.
– Встречал я этого Гусаковича на коллегии. Любопытный экземпляр. А ты, Виктор Иванович, уверен?
– Уверен. Если бы вы заложили по тем расчетам, то эффект был бы точно такой же. Половина взрывчатки просто разлетелась бы, не успела сработать.
– Поехали! – начальник управления решительно зашагал к выходу из укрытия.
Колонна "уазиков", "рафиков", "Латвий" долго двигалась к месту взрыва. Машины подскакивали на змеящихся по просеке корням деревьев, юзили в жидкой весенней грязи. И вдруг тайга распахнулась. Плешивой сопки не было. Впереди был дымный простор.
Пыль еще не осела, и видимость была ограниченной. Начальник управления грузно вывалился из "уазика" и быстро зашагал по хаосу развороченной земли, щедро усеянной расщепленными стволами и осколками камня. "Свита" торопливо потянулась за ним.
Соколов отстал от них. Он встал на крупный обломок камня. Воздух на глазах становился прозрачнее. Неподалеку суетились люди, были слышны их голоса.
Взрыв – это всегда разрушение, – думал седой мужчина. – Энергия химических связей, освобождаясь под воздействием импульса, сокрушает все: и мешающее человеку, и прекрасное, и само человеческое тело. Все зависит от того, чья воля планирует взрыв, чья рука укладывает взрывчатку, которая может, уничтожая, убивать, а может и рождать новое. Точно так же, как красота женщины: она может нести человеку счастье и возвышенные чувства, а может сеять разрушение, вызывать цепную реакцию низких инстинктов злобных животных. Еще в большей степени это относится к власти.
Соколов усмехнулся. Тут он, конечно, перехватил. Вряд ли в истории можно найти примеры благотворного влияния власти на человеческое общество. Даже созидая что-то, власть распространяет зло и уничтожает непомерно больше. Недаром наши далекие предки тысячи лет назад охраняли свое общество от разрушительного действия государственной власти. А после создания русского государства незамедлительно началась беспощадная война власти против своего же народа. Война на уничтожение, война, которая даже по "варяжской легенде" идет уже больше тысячи лет. И местные царьки вроде всевозможных гусаковичей яростно поддерживают эту войну в доступных им масштабах. Видимо, русскому народу власть государства смертельно противопоказана.
Мысли Соколова прервал подошедший начальник управления.
– Ну, молодцом, Виктор Иванович.
Виталий Евгеньевич уселся, пыхтя, на камень, достал платок, стал вытирать потное, запыленное лицо.
– Смотри, как тут все изменилось! А мне бы через эту сопку полгода или куда там – год пробивать туннель.
Соколов молча кивнул. Он стоял и жадно вдыхал удивительный запах внезапно вскрытых горных пород, перемешанный с запахом сработавшей взрывчатки.