© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik
Фрагмент романа ДУНАЙ-ДУНАЙ
DANSE DE SANG*
Deux guerriers ont couru l`un sur l`autre; leurs armes
Ont eсlabousse l`air de lueurs et de sang.
Ces jeux, ces cliquetis du fer sont les vacarmes
D`une jeunesse en proie a l`amour vagissant.**
Отрепетировали, свечерело. В смысле: вечер упал, и свечи зажглись. С электричеством что-то случилось, вот и свечи: не сидеть же до ночи всей честной компании вне кают-компании. Тем более, и музыканты пришли – местные, железноворотские, а это что-то. Сам Богдан Звонко с тамбурацким оркестром буневцев. Это здешней Бановины жители: сербы ли, хорваты ли, далматы ли, а сами католики. Пришли, песни на тамбуринах играют про салаши-хутора да кучи-сёла над езерами Воеводинскими. Бряцают домбры-тамбурины звонко, поёт Богдан Звонко – высокий, седой, не одними песнями, а и воспитанием-обхождением изысканным по всей Сербии, по всей Венгрии знаменитый. Он и по-сербски поёт, и по-мадьярски может, и на хорватских двух наречиях за словом в карман не лезет.
Слушает-слушает Липа, голову подперев, да и подумает: должно быть, очень разумное что-то поёт Богдан, хотя и невразумительное. Запели бы такое бессарабские цыгане под липованскими окнами – дали бы им и вина, и рыбы черноморской, и мамалыги.
Только не станет такой джентльмен седовласый под окнами колядовать, а услышит Липину думку, нахмурится и плясовую заведёт. Бряцают-гомонят домбры-тамбурины, прогуливаются по басам гитарным цыганские пальцы, сами ноги в пляс идут. И сплясала бы Липа перед Флорианом, чтобы видел, как ангелы танцуют.
Да прежде неё лихо выбежала на круг огненная Коталин в чёрном вечернем платье, да и пошла выкаблучивать-отчебучивать венгерочку-цыганочку –
Эх-эх-эх-эх –
Васильки-цветочки!
Разбирает сердце смех,
Да мокры платочки! –
– заходила вокруг седой смоли Звонковой. Поклонился учтиво кавалер старой школы, да и сам с вывертом обошёл дважды Коталин:
Эх-эх-эх-эх –
Зимняя дорога!
Завернулась в козий мех
Люба-недотрога!
А Коталин-то в ладоши плещет, очами блещет, каблучками часто стучит, точно тигра бичом укрощает:
Ап-ап-ап-ап,
Щастие с подковой,
Полетел по картам крап,
Выпал туз пиковый!
Смотрит Флориан, как ходит-вертится Коталин, сам догадывается: не для него, не ему Коталин пляшет, не его чарует: а чего его чаровать, когда давно очарованным ходит. Не-ет, это она того скрипача чарует, мима-лицедея подманивает. А тот – точно ни при чём: не глядит на плясунью, белое вино из бокала потягивает, сам в бокале при свечах отражается, Липу там высматривает, а её не видно. Взял бы, как простой человек, поглядел бы на Липу прямо – вот ведь она: головкой русой склонилась, думу русую думает. Но нет, не может он как простой человек, потому как не прост. Не та ему Липа, что здесь, а та, что в хмельной влаге чудится, что звездою незримой над кораблём светится – вот она ему Липа. А Коталин кто ему? Никто ему Коталин: так, тигроводка и танцорка, таких во всяком цирке встретишь. Пусть себе отчебучивает-выкаблучивает, уже отчаиваясь очаровать:
Ох-ох-ох-ох!
Крали трали-вали,
На плетень полез горох –
Вороны склевали!
И, который коньяк глотая, думает Флориан, заводясь цыгански-венгерским мотивом:
Noch, noch, nocheinmal,
Viele-viele-viele!
Улетела люба вдаль –
Две струны заныли!
И – который коньяк проглотя – воображает Флориан себя цыганом, габсбургски-цыганским королём. Нет, говорят ему домбра и гитара, какой из тебя цыган, какой король, не станет цыган – тем более король – по танцорке-тигроводке по-глупому сохнуть, а возьмёт, да и уведёт, а коли не уведёт, так другую возьмёт, ему ж это – как воды напиться из Дуная: что справа от лодки, что слева от лодки – та же вода. Вот и морочит Флориана немецко-цыганский бес-пародист:
Doch-doch-doch-doch –
Басурманский говор.
У цыгана конь издох –
Он украл другого!
И дразнит пьяного Флориана чертовка Коталин, чёрного вечернего платья подол пятернёй приподымая, седого Звонко за плечи обнимая:
Мах-мах-мах-мах!
Что ни выстрел – промах.
Пил у князя в теремах,
У царя в хоромах!
И вглядывается искоса Липа в свечной полумрак, и угадывается Липе, что у Флориана на сердце. И обидно за капитана, как он убивается, напивается, горькой ревностью упивается:
Оп-оп-оп-оп!
Полем-колеёю
Колесом гуляет хлоп
Пред любою моёю!
И сама Липа, сердце Липино горькой ревностью наливается, дичком кисло-сладким с ветки срывается: плюх! И сама Липа вместе с сердцем и со всеми печёнками с места срывается. И пара Звонко-Коталин внезапною Липой разбивается. Поклонился Звонко, отступил, уступил место новой плясунье.
Зыркнула Коталин, фыркнула Коталин, а у самой оборвалось: это ж та, которая в зеркальце моём без спросу отражается! А теперь переплясать что ли хочет?! Герцога на себя перечаровать! Н-нет, барышня, Коталин не перепляшешь! И вихрем алым перед Липою заметалась, словно пыли багряной столб в степи, в жёлтой пуште венгерской перед бурей:
Ой-ой-ой-ой!
Пыли в поле много,
Гонит ветер полевой –
Не дойдёшь до стога!
Идёт, не устаёт Липа, лебёдкой плывёт, кобылкой молодой выступает, вскидавая коленца:
Мэ про фэльдыце гэём –
С горки прэ долинэ.
С другом-сердцем водвоём
Багряней калинэ!
И – сама багряней раскалённой калины, пыльного облака алей, трижды кругом соперницы прошлась, словно вервием ту оплела, по рукам и по ногам спутала-связала.
Скрипка вырвалась-ворвалась – и откуда она у него взялась, у Герцога-друга? – а и вправду друг: попутным ветром погнал скрипач лихо Липу-орлиху, а то сама бы не справилась с врагиней, Коталин-воронихой. Теперь же – держись, Коталин! – всё равно не удержишься: уйдёшь-упадёшь, перепляшет тебя липованка:
Так! так! так! так!
Сердце – солнце ало –
Разгорелся дикий мак
Море запылало!
И уже в глаза глазами вцепилась. Слепнём-оводом неотвязным взгляд на лицо садится. А скрипка – все домбры-гитары-тамбурины переиграла-переговорила. И горит-говорит звезда скрипачу резче смычка, и лучами сердце шевелит, переворачивает. И, задев-погасив свечу, опрокинув стол, на пол падает Коталин и, встав, хочет дальше плясать-сражаться, да уже не может. И уходит-ухрамывает с круга, и гаснут звуки, тьмянеют свечи, молчит кают-компания. Остановилась Липа – а ноги гудят-зудят, ещё битвы-пляски просят. А на губах и глубже – на зубах, на дёснах, на языке, в глотке – сладко-терпко-железно – словно крови попила. А в ушах – дальняя дудка успокаивает-наговаривает:
Ай, Дунай, рай-Дунай,
Рад ли ты обновам?
Лихом нас не поминай –
Вспомни добрым словом!
* Танец крови (фр.)
** Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и стук –
Стенанья юности, растерзанной любовью!
“Duellum”, Charles Baudelaire (франц., перевод Эллиса)