Некоторые из шепчущих в листве призраков иногда спрашивают, не боюсь ли я возмездия за преступление. Красный клён, похожий поздним сентябрём на кровавый маятник, шипит вслед, когда я босиком иду по тропинке, отмахиваясь одной рукой от назойливых мух, а второй сжимая ручку ведра, полного воды. Ива, склонившая пряди к золотому отражению, возмущённо шуршит, когда я прячусь в холодной тени и забрасываю удочку в воду. Наконец, неизменно-зелёная ель, самая старая, укрывшая пышными лапами мёртвую придорожную станцию, бормочет проклятия и ждёт, когда на тракте в позабытый край появится ангел мести и занесёт надо мной хрустальный клинок.
Мой мир – вечная осень. В полдень на тропе тепло, даже жарко. Я иду от избы до колодца, набираю немного воды и делаю глоток. Вода из глубокой скважины ужасно холодная, но я продолжаю пить: она насыщает не хуже плотного обеда. Затем я до краёв наполняю ведро и отправляюсь в обратный путь. Клён, волнующийся на ветру, шепчет, и я различаю почти каждое слово, произнесённое когда-то, очень-очень давно…
-Девочка, разве тебе не тяжело носить такое большое ведёрко?
-Нет, дедушка, не тяжело.
-И часто тебя бабуля посылает за водой?
-Каждый день посылает.
-У тебя ручки такие тоненькие, и ножки все в мозолях, как же ты ходишь?
-Так и хожу, дедушка, тут же недалеко, - порыв ветра распространяет колокольчик её смешка.
-А почему ты босиком?
-Я лапти летом сносила, пришлось выбросить. Сейчас пока не холодно босиком ходить, а к холодам мне бабушка обещала новые сплести.
-Хорошая у тебя бабушка, да только думаешь, справится она?
-Конечно, справится, - кровавая кленовая макушка вновь отпускает щепоть смеха из того дня, - она у меня рукодельница!
-Да, но она же совсем старенькая. Глаза не видят, ножки не ходят… сердечко у неё, девочка, едва-едва уже бьётся…
Мы оба замерли, она повернулась ко мне. Впервые её глаза не улыбались, в них замерцал кристаллик страха, но она отрицательно покачала головой, выгоняя его прочь.
-У бабушки хорошо сердечко бьётся, - спокойно ответила она и сделала несколько шагов, но уже не таких лёгких, танцующих – словно впервые тяжесть ведра потянула вниз. Но я шёл по пятам и коснулся её плеча. Девочка снова остановилась и опустила ношу на землю. На солнце легла призрачная тень от мимо проходящей тучи. Поднялся ветер, но я знал, что дождь прольётся вдали отсюда – где-то на тракте, петляющем меж мёртвых городов, уводящем на север в тёмные леса, откуда чаще всего нет возврата.
-Трясущимися руками она будет плести тебе лапти, отдаст все силы, но не перестанет волноваться: что не разглядела размер как следует, что сделала слишком тесными или слишком просторными. Будет мучиться, тепло ли в них в октябре, не замёрзнешь ли ты, не сотрёшь ли ножки, не заболеешь ли…
-Вы это, дедуля, зачем мне всё говорите? Бабушка у меня умелица, она всё правильно сделает.
-Да, но переживать не перестанет, и как-то с горя залезет на печку, не зная, каково тебе в них по снежку идти, и…
-И что?
-И уснёт.
Кристаллики страха возвратились в её глаза, отвердели, стали походить на серебряные слёзки. Две или три упали на желтеющую траву. Она отшатнулась, когда я приблизил губы к её уху. Костлявая рука легла на спину, скрепив полуобъятие, не давая ей вырваться.
-Она разволнуется и крепко уснёт, - распространял ветер ядовитое эхо, - и кто будет виноват, когда она не проснётся?.. Ты останешься одна.
-Ещё будете вы, дедушка.
-В этой деревне у тебя никого нет. Я тебе не родня. Я не живу в деревне. Я отшельник, со мной тебе всегда запрещала говорить мама, не так ли?… И кстати, что с ней стало?
-Она уснула, - прошептала девочка, и её охватила дрожь. Серые немигающие глаза пронизывали её насквозь. Я без помех видел простую, детскую сущность, словно глядел на поверхность чистого озера. Я видел дно. Оно было близким. Её невинная, лёгкая, как пух, душа – не обременённая ни грехом, ни даже знанием о грехе. Коснись её, думал я, это так соблазнительно, и яркое пламя сожжёт тебя. Оберегающий ангел одним вздохом проглотит моё существо, в чём-то сходное с человеческой «жизнью», и небо расчистится, словно ничего не было. Тогда она даже не вспомнит о нашем разговоре и упорхнёт легкомысленным мотыльком вверх по тропе, к старой избушке, к всегда любящим, оберегающим её людям.
Нет, знал я, следует быть осторожным, следует помнить о силе талисмана, который оберегает плоть и душу. Против него я бессилен. Ведь я всего лишь жадная, вечно голодная, злая воля. Всё, что я мог, это пугать, заставлять сжиматься слабые сердца, чья собственная воля недостаточно окрепла, и через лазейку страха, по коридорам сомнений – похищать, уничтожать, поглощать. Почувствовав усталость, девочка понуро побрела домой.
Клён снова зашумел кровоточащей кроной, и в порыве злобы я вдруг набросился на него. Мои прикосновения – лапы слабого, ломкого ветра – трепали рыжую макушку, ссыпали наземь умершие в осени листья, рвали сухие ветки, раскачивали ствол. Я завыл, стелясь по полю, проклиная дерево, все деревья, проклиная облака, холод, темноту и собственную жажду, и ринулся в следующую ночь – почти как в следующий мир, где снова была девочка, кристаллики страха и голод.
***
-Не кидай камешки в воду, - сказал я дружелюбно, - зачем пугать рыб?
Девочка строго посмотрела на меня. В её взгляде появился оттенок взрослой серьёзности.
-Уходи, дедушка. Я бабушке всё про тебя рассказала. Она мне велела с тобой больше никогда не разговаривать.
Я тяжело вздохнул и с трудом опустился рядом на траву. Мы оба свесили ноги над крутым берегом. В метре под нами торопливо бежала холодная река, в воде отражались первые закатные лучи. Несколько минут мы молчали. Поначалу девочка делала вид, что не боится и не волнуется, впрочем, заодно со страхом её одолевало любопытство. Она то и дело косилась на меня, не поворачивая головы, а я задумчиво глядел в одну точку на горизонте и специально не сводил с неё глаз. Я выжидал, прекрасно зная, что вопрос времени – когда она перестанет бороться с соблазном.
Когда она не выдержала и, повернув голову, начала изучать меня с макушки до пят, я усмехнулся и спросил:
-Ну, разве я кажусь тебе таким злобным?
Плакучая ива, под чьей тенью мы сидели, возмущённо зашипела. Я коротко вскинул голову, источая ненависть, и дерево ответило негодующим шиком. Но оно было бессильно, даже слабее, чем человечек передо мной, и я продолжал говорить:
-Я говорю только правду, пытаюсь тебе помочь: защитить вас с бабушкой.
-Она говорит, что ты плохой.
-…пытаюсь тебя подготовить, - не слушал я, - чтобы ты могла сама о себе позаботиться, чтобы не было страшно, когда останешься одна.
-Я не останусь одна! – вскричала девочка, из её глаз на траву вновь брызнули кристаллики.
-Останешься. Все остаются. Но это не страшно, нет-нет, ну-у, что ты… почему ты плачешь? В этом нет ничего страшного. Ну-ну, не плачь.
Я обнял её и несколько секунд прижимал лёгкую головку к груди, убаюкивая нежной песенкой-колыбельной. Её плечи вздрагивали, но ветер и шум воды поглощали тихие всхлипы. Наверняка, она и сама не объяснила бы, отчего плачет, но, как любой ребёнок, легко позабыла о страхах, когда я решил отвлечь внимание.
-Вон, гляди, - сказал я, указывая на реку.
-Что там?
-Вон, видишь, рыбки прыгают. Это они так играют. Выпрыгивают из воды и опять ныряют.
-Ой, и правда! – обрадовалась девочка, наблюдая, как в небольшой заводи, где течение было намного спокойнее, крупные рыбы резвятся в холодной воде.
Я встал, отошёл на несколько шагов и взял из травы заранее принесённую удочку и коробок, набитый червяками.
-Гляди, - разматывая леску, сказал я, - вот крючок. Сюда ты его прикрепляешь… вот так, берёшь какого-нибудь червячка… какой тебе больше нравится?
-Вот этот.
-Вот этого, значит… и нацепляешь… - тонкими костлявыми пальцами, чуть дрожащими от спазмов голода, я прицепил червяка. Тот вяло извивался, и девочка улыбнулась. – А теперь аккуратно, не задевая траву, за-амахиваемся и бросаем в воду.
Я закинул удочку в заводь. Тихий плеск ненадолго распугал рыб, но уже через пару минут зелёный поплавок дёрнулся. Я потянул на себя, но старые руки не годились для этого занятия, тело было чересчур изношенным…
-Ой, дедушка, ты почти поймал!
Рыба в несколько рывков сумела сорваться, пока я безуспешно тянул на себя, и нырнула с крючком и наживкой обратно под воду. Я намотал новый крючок и беззаботно улыбнулся.
-Весело играть с рыбами, - сказал я. – Дразнишь их, потом вытягиваешь, они хватают ртом воздух, но без воды долго не протянуть. Если хочешь, чтобы рыбка осталась жива, сними с крючка и брось обратно. А если хочешь, чтобы бабушка сварила ухи, принеси домой.
-У бабушки уха хорошая, - сказала девочка с широкой улыбкой. Я повторно забросил удочку в воду и ждал. Новая непредвиденная тень легла тем временем на детское личико, и она обеспокоено спросила: - Но рыбкам же больно, да?
-Всем больно, - с готовностью ответил я. – Больно даже тем, кого мы отпускаем. Но особенно больно тем, кого не отпускаем.
-А кого мы не отпускаем?
-А кого не отпускаешь ты? Кому мешаешь отдыхать? – я сморщился, вновь вытягивая клюнувшую добычу. На этот раз рыба была поменьше, и, прикладывая все силы, я всё-таки вытащил её на берег, снял с крючка и бросил под ноги.
-Я не мешаю бабушке отдыхать.
-Но ведь она уже делает тебе уху, правда? – я обернулся к деревне. Дома были скрыты за небольшим перелеском, но над деревьями, устремляясь к перистым облакам, тянулся чёрный дым. – И плетёт лапти, старается и беспокоится о тебе, говорит, чтобы ты была осторожна и не болтала с плохим дедушкой. А мне ведь не с кем больше разговаривать. У меня никого нет. Я никого не беспокою, никого никуда не тяну, никого ни о чём не прошу. Ты мешаешь, а я нет. И кто из нас плохой?
Девочка в упор смотрела на меня. Её лицо нахмурилось, постарев всего на несколько неуловимых мгновений. Было необычно наблюдать, как молодость запросто сходит даже с такого светлого, беззаботного существа. Лёгкая тень по-прежнему не могла надолго задержаться на её душе, но зерно сомнения было посеяно и со временем даст всход. Я видел, как это происходит, уже очень много раз.
Слабый ствол ивы потревожил порыв ветра, и несколько десятков золотых листов упали на поверхность воды. «Беги, спасайся, прячься!» - пыталась докричаться дряхлая старушка, но когда девочка растерянно оглянулась, то увидела лишь немое дерево и покрасневшее солнце, просеянное сквозь паутину тонких ветвей. Она бесстрашно смотрела на тускнеющий диск, и я подумал, что это первый закат, который не заставит её улыбнуться, который окутан тревогой, неясным предзнаменованием и моей густой ложью, в исподней глубине которой – истина.
-Ты мне врёшь, дедушка. Ты ничего не понимаешь. Люди друг о друге заботятся, потому что любят. И тратят друг на друга силы, но это им не в тягость. Это от любви, это легко, - сказала она, повернув голову, но я уже отошёл на несколько шагов. Белая кожа, которой была проклята это жалкая оболочка, не выносила холода и не сберегала тепла. Мне непременно следовало уползти в свою натопленную лачугу прежде, чем осенние тени растеряют небогатый запас тепла. Но я замер. Нас с ней разделяло несколько шагов, и ослепительный закат просвечивал её для меня.
Оно было так близко – желанное, живое тепло! На миг голод лишил немногих ошмётков сознания, которые Ночь отвела мне, выплёвывая в цветной, движущийся мир. Я едва не рванулся к свету, который она источала, но, к счастью, спустя миг одолел наваждение и сдержал себя в руках. «Ещё недолго, и я позабуду о холоде и желании. Осязать, вкушать, видеть – краски, формы, материи…», - холодный язык невольно высунулся и провёл по сухим губам. Девочка, хоть и стояла поодаль, от испуга отшатнулась, заметив его раздваивающийся конец.
-Не бойся, - шепнул я, пока ещё не полностью пришедший в себя. – И помни. Я умоляю, помни, даже если в конце я потерплю поражение: когда-то я знал, что такое любовь. Я не всегда был таким.
Она смотрела на меня и не понимала. Я припоминал своё человеческое прошлое как померкший, размытый сон. За очень толстой поволокой из тёмно-серого шёлка осталось ощущение, как по жилам струится горячая кровь, околдованная ритмом страсти, опьянённая чувством вседозволенности. Я был голоден уже тогда. И намного раньше, чем пасть в ночь и позабыть о человеческих чувствах, эмоциях и ощущении времени, я познал, каково это – пить, но не обретать насыщения!..
-Когда-то я тоже любил. Это была страстная лихорадка. Я был одержим, и я… убил её? Или проклял её? Что же я сделал?.. – девочка озадаченно слушала моё бормотание. – Уже совершенно неважно, - вздохнул я, - теперь есть только эта осень и бесконечный соблазн тебе помочь, – зловещая улыбка. – Ты хочешь, чтобы я помог тебе?
Она неуверенно покачала головой.
-Но скоро ты начнёшь нуждаться во мне. Я не могу больше ждать, и значит, скоро всё исполнится.
Я развернулся и зашагал прочь, торопясь скрыться от холодного вечера.
-Дедушка, дедушка! – закричала девочка и резво догнала меня. Словно всего этого разговора никогда не было, она застенчиво улыбалась. – А как же удочка ваша?
-Я тебе показал, как ею пользоваться, - ласково сказал я, - теперь сама лови рыбку и сама решай: отпускать её или нести бабушке для ухи. Дарю тебе свою удочку.
Её лицо осветила счастливая улыбка.
-Спасибо, дедушка, спасибо! Как жалко, что вы такой грустный, как жалко, что вас все считают злым. Нет, вы не плохой. Просто вам, наверное, всё время холодно, да? Вы дрожите всегда. И ещё всегда кажется, что вы будто болеете… Вы болеете, да? Так же, как бабушка?
-Именно, - кивнул я и поспешил через поле к дальнему концу деревни, где мёртвые деревья скрывали от чужих глаз покосившуюся избушку – обиталище предыдущего тела, которое я заполучил давным-давно, а теперь мечтал выбросить, как одежду, отжившую срок.
***
-Ангелов не бывает, тебе это известно? – пробормотал я, сидя под стволом разлапистой ели, рядом с придорожной станцией. Старая зелёная карга склонилась надо мной в немой ярости. Она бы не прочь была навалиться на меня всем весом и в одночасье расплющить, но гибнуть ей вовсе не хотелось, и она лишь скрипела сотней ощетинившихся ветвей и терпела. А я продолжал дразнить:
-Этот тракт, - солнце скользнуло за горизонт, и наступили сумерки, - как давно он существует? Дольше ли, чем ты здесь стоишь? И выходит, ты ещё могла застать времена, когда в эту часть мира забредали путники? Но как давно сюда приходил последний герой? Как давно он находил своего дракона-демона и поражал его? Знаешь, я тоже однажды был героем. Сейчас это кажется смутным видением – словно движущейся картинкой, которую я наблюдаю со стороны… но я догадываюсь, что она изображает меня. Я вижу себя молодым, пылающим, живым – много-много «лет» назад. Застала ли ты те века? Существовали ли тогда империя, тракт и деревня?.. Я вижу дракона, с которым сражался, и вижу, как постепенно, год за годом, чудовище пожирало меня. И в конце оно победило.
Ствол ели был холодным. Я прислонился к нему и ощутил, как остатки тепла покидают дряхлую оболочку. Уже недолго, понимал я, и похоже, что на этот раз голод не помог. Не помогли ни хитрость, ни страх. Маленькое чуткое существо — ребёнок — не поддалось чарам, и вскоре ночь навсегда заберёт меня, своё порождение, и второго шанса уже не будет. Дряхлая шея словно надломилась от усталости, и голова понуро упала на грудь. Дыхание ещё трепетало в ней, но по мере того, как холодный вихрь, возвещающий о скорой зиме, мчался по тракту к станции, нить тончала и таяла. Нить свирепого «хочу», протянутая от бесполой пустоты внутри меня к яркому, благоухающему миру.
Моя юная спасительница села рядом. Её пальчики коснулись моей ладони и на миг отпрянули, словно обжёгшись.
-Да, я умираю, - улыбнулся я. - Прости, что пытался причинить тебе зло. Теперь бояться нечего.
-Бабушка крепко спит, - прошептал ребёнок, - она не знает, что я пришла сюда.
-А зачем ты пришла?
-На этой станции она ждала своего сына, моего папу, много-много дней, пока не узнала, что он не вернётся из-за леса.
Она имела в виду чащу, которая сплошной чёрной полосой окружала деревню. Год от года она поглощала не обрабатываемые поля, и со временем, когда сама девочка станет дряхлой старухой, доберётся и до станции. Здесь будет по-прежнему безлюдно, тихо, и ель станет злиться на молодые деревья, тесным кольцом встающие вокруг. Во многих из них роятся демоны и злые духи. Ведь ночь милостива и часто дарит детям свободу.
-Он не вернётся? - спросил я.
-Нет, никогда. Бабушка говорит, что его, как и остальных, «забрала война».
-Так зачем ты пришла?.. Беги лучше прочь, веселись и позабудь меня. Помогай бабушке, заботься о ней...
-Я буду её любить, но ведь со временем забуду, так?
-Нет.
-Забуду, - убеждённо сказала девочка. Я не видел её лица, но понимал, что она сильно изменилась. Зерно быстро пустило корни. Они стремительно отвоевали у детской невинности тёмный уголок, поселившись в самой мякоти души… Стремительнее, чем я смел надеяться.
-Бабушка перестала ждать твоего папу? - догадался я.
-Да. Как ты думаешь, она перестала любить его?
-Нет. Любовь никогда не даёт забыть. Даже я помню... даже я иногда вижу сквозь толщу серой пыли. Просто я позабыл лицо, имя, взгляд, чувство. Помню только силуэт. Он живёт со мной, сопутствует мне, - я невольно вздрогнул. - Я никогда не потеряю её силуэт.
-Тогда сделай так, чтобы я никогда не забыла. Сделай так, чтобы мы с бабушкой всегда были вместе. Я не хочу, чтобы она умерла, и не хочу забывать её. Не хочу оставаться одна и помнить только... - она задумалась над этим новым словом, - силуэт.
Из последних сил я приподнял голову и устремил на нежное личико хищный взгляд. Страсть — совершенно позабытое слово, – давным-давно отнявшая у меня человеческую сущность, фениксом возродилась в ночи и дыхнула жаром. Я застонал, чувствуя, как томление приносит горьковатую радость. По полумёртвой оболочке растёкся сок наслаждения, и в рывке, отнявшем остаток сил, я схватил девочку за плечи. Она съёжилась в комочек и заплакала.
-Ты останешься такой, как сегодня. Навсегда. И вы никогда не расстанетесь, - пообещал я, а затем, глубоко вздохнув, сжал её в крепких объятиях и произнёс волшебные слова: - Ты согласна?
Вселенная утратила подобие бесконечной тени, какой видел её я. Она утратила очертания спиралевидной системы, каковой была для людей. Вселенную составляла дрожь — содрогание тельца, которое я желал больше всего на свете. Она покрылась мурашками, и слёзы потекли по щекам. Она стала бледной и холодной, почти как я в эти секунды.
-Я не хочу забывать, - всхлипнула она, словно оправдываясь перед половиной солнечного диска, составлявшей её святость.
-Ты согласна? - прошипел я.
-Да.
-Тогда сними талисман, - произнёс я вторую часть заклинания.
-Хорошо.
Она сняла его – маленький чёрный камень на ниточке, почти невесомый, совершенно неприметный, но тем не менее обладающий такой силой, что одно прикосновение без её согласия тотчас сожжёт демона. В разные эпохи, по которым скитался мой неугомонный дух, талисман менялся. И много оболочек назад, вспомнил я, имел вид оловянного крестика, от которого распространялся пронзительный запах крови…
-Я выполню обещание, - сказал я, и порыв ледяного ветра, наконец, достиг деревни. Больше я его не боялся. Он унёс последний вскрик девочки далёко на юг, не остановившись, чтобы вслушаться в него, не приметив, как почернела луна и как трое сородичей-демонов выбрались из древесных крон, чтобы совершить краткий ритуал.
Её эхо, подумал я, понеслось дальше, в другие безымянные, безлюдные поля и леса, на которых, может быть, кончается запустение, и за волнующимся морем и скалистыми островами опять кипит жизнь и толкутся тысячи счастливых людей. Туда бы я непременно и отправился, но обещание навеки стало моей цепью.
Трое демонов зашипели: рыжий, золотоглазый и ядовито-зелёный — и запустили бесформенные лапы в мякоть обнажившейся души. Словно глоток ледяной воды, ритуал освежил меня и до краёв нацедил знанием. От наслаждения я застонал, и в следующий миг из умершей старческой плоти перекочевал в юное, свежее тело. Вихрь унёсся прочь, и в воздухе воцарился полный покой. В последний раз злобно скрипнула ель над моей головой и замерла.
-Вот и всё. Время остановилось, - сказал я тонким голоском, - как ты просила.
***
С тех пор — словно бредущая по замкнутому кругу — девочка совершает один и тот же ритуал. Из одного осеннего дня в другой она проносит ведёрко ледяной воды, ловит рыбу на берегу реки и в канун первых вечерних заморозков встречает полночь у заброшенного тракта. На сей раз я не готовлюсь к новым скитаниям по миру, имени которого не помню и чувств которого не разделяю. Мне больше не нужно притворяться, что деревья и небеса имеют цвет, а у пищи есть запах или вкус. Ничего нет вне серой поволоки, в глубине которой ютится зло. Моя воля остыла, подчинённая слезинке ребёнка, усмирённая тихим желанием «не забывать». Она помнит — через меня, посредством меня, сквозь меня — неважно, а я исполняю обещание и верен секунде, когда голод и тёмная воля вслед за вихрем унеслись в небытие.
Её бабушка (или уже моя?) никогда не умрёт. Никогда не наступит зима, и никогда не захрустит снег под лапками белоснежных песцов. Никогда не вернётся её отец, ушедший на север за войной, но и война никогда не докатится до деревни. Штиль продлится вечно.
Три завистливых дерева, населённые демонами, – единственные свидетели моей метаморфозы и летописцы бессменного осеннего дня, – постоянно напоминают, что талисман на моей груди украден, однако я не испытываю ненависти. Пускай листья опадают всякий полдень, и в каждом закате одинаково прекрасны будут шелестящие, золотые с кровинкой макушки. Наш общий день ласкает и лелеет легенду о том, как было произнесено заклятие, и её сладостная глубина мерцает в детских словах: «Я не хочу забывать».