КРАСНОДАРСКИЕ ЛЕТА. Глава 18. КАМЕРНЫЙ ХОР.
В сентябре 2005 года памятник композитору Григорию Пономаренко перенесли к филармонии. Я увидел его летом следующего года, в отпуске. Шагал по Красной от Горького, дошёл до Гоголя, взглянул за угол…
– А прикольно, братан, правда?! – спросил меня слегка нетрезвый мужик, курящий на углу. – Я, когда первый раз это увидел, тоже испугался…
– Ф-фу…– вздохнул я с облегчением. – Я уж думал, точно кирдык, «белка» накрыла. Только и успел удивиться: с чего бы вдруг, ведь вчера ни грамма не выпил!
Мужик довольно всхохотнул. Я встал рядом с ним и тоже закурил.
– Правильно, братан, – одобрил меня приколист. – Покури, сними стресс. А ещё лучше – вон, в «Копик» забеги, там сотка «Беленькой» по пятнадцать рублей, но ещё никто не траванулся.
– Успею, – отмахнулся я, – сегодня ещё дела есть…
Неспешно покуривая, я стоял и наблюдал за проходящими. Таких, как я – впервые видящих памятник – было довольно много. Двое мужчин явно вздрогнули, девушка ойкнула, старушка схватилась за сердце. Шедший с мамой ребёнок заплакал.
– Ничего, привыкнут, – заметил сосед. – На вокзале тоже дети плакали, когда видели Маркса и Ленина.
Этих бронзовых товарищей я помнил. Стояли они в холле центрального входа железнодорожного вокзала, в старом здании, друг против друга, тёмно-коричневые, действительно жутковатые, особенно в тусклом освещении. Вот уже несколько лет, как центральным входом старого здания мало кто пользуется. А раньше, помню, действительно дети пугались и плакали. Да и на взрослых действовало. Но то – Маркс и Ленин. Их в советское время разве что в туалетах не ставили. Но Пономаренко?! Для Краснодара, конечно, величина. Тем более что направленность его творчества полностью соответствовала местному менталитету. И памятник соответствует творчеству; чем именно, уточнять не хочу. Но всё-таки старое место было ему пристойнее. А в самом центре города он смешон. Я бы ещё понял, если бы здесь со временем установили памятник Евгению Петропавловскому, или Валерию Симановичу, или...
Но памятник – это ладно: баловство, нахальная выходка вдовы. А филармонию зачем было называть его именем?! Что это значит: филармония имени Пономаренко?
Да то, что теперь она уже никогда не будет названа более достойным и громким именем. Подгадили раз и навсегда, хоть новую строй. Зато – почти местный, есть чем гордиться… Я вспомнил, как Пономаренко с женой в далёком 1984-м году приезжал в поселок Лорис давать концерт перед нами, абитуриентами КГИК. Он играл в лагерной столовой на гармошке
(ах, извините – баяне!), Журавлёва пела. Видно было, что им доставляет удовольствие сам процесс. Кажется, оба уже были к тому времени Народными артистами и «неутомимо пропагандировали творчество классика русской песни, Народного артиста СССР, композитора Григория Федоровича Пономаренко, а также лучшие образцы русского песенного фольклора» (цитата с портала «Культура Кубани», где поэт-песенник Матусовский назван Мотусовским, а «Народный артист» написан со строчной буквы, «народный»). В этом пассаже ключевое слово – неутомимо…
В 1992-1995 годах я работал в Камерном хоре филармонии, у Вячеслава Яковлева. Вячеслав Михайлович был большим любителем и ценителем хоровой и вокальной музыки, добросовестно руководил созданным им коллективом. Поначалу опыта у него было маловато – набирался вместе со своими артистами. Для руководителя был, пожалуй, излишне мягок и не обладал чёткими эстетическими критериями. Просто добивался, чтобы хор пел «хорошо». Артисты старались, но каждый понимал это «хорошо» по-своему.
В феврале 1995 г. записали компакт-диск. Инициатором записи был композитор Владимир Магдалиц, друг Яковлева. На диске оказались, среди прочего, и его произведения. Мы тогда были удивлены выбором носителя, спрашивали: почему бы не записать нормальную виниловую пластинку, или хотя бы кассету? Компакт-диски были внове, доверия не вызывали, проигрыватели для них мало у кого были и стоили недёшево. Вспоминаю об этом, как о характерной примете времени. В Европе компакт-диски были запущены в массовое производство ещё в начале восьмидесятых годов, а у нас и через двенадцать лет были новинкой – по крайней мере, в Краснодаре; в Москве его начали использовать на пару лет раньше. «Новаторы до Вержболово. Что ново здесь, то там не ново…»
Диск записывали в тогдашнем концертном зале Камерного хора: здании храма в честь иконы божьей матери «Всех скорбящих радость», на территории Первой городской больницы. До концертного зала там был лекционный зал мединститута, в конце 90-х годов храм вернули Кубанской епархии. Настоятель храма, отец Алексей, знаком всей нашей компании ещё по «стекляшке»: тогда он был просто студентом КубГУ Лёшей Касатиковым. Валера Симанович и Вадим Яковлев крестили у него детей, как и многие другие из наших общих знакомых.
Запись проходила тяжело, в течение трёх дней. Закончили её поздно ночью, транспорт уже давно не ходил, я возвращался домой пешком, изрядно промёрз в короткой болоньевой куртке, осенней – хорошей зимней одежды у меня в то время не было. Да и вообще практически ничего не было… Приблизительно в это же время я писал в своих «Строфах»:
«Я, как это ни странно, не краду.
Но под влияньем жизненных резонов
Мне кажется порой, что вот пойду -
И банк «поставлю» на пятьсот «лимонов».
Конечно, всем понятно: это вздор.
Какой там из поэта, на фиг, вор!
И всё-таки, хоть верьте - хоть не верьте,
Я поражён - как мы всё это терпим:
Страну, зарплаты нищенской позор -
И на "бану" ещё "углы не вертим"?!»
После записи Вячеслав Яковлев и Владимир Магдалиц забрали нескольких артистов ночевать в помещение филармонии и Союза композиторов. За запись нам не заплатили ни копейки, тогда это казалось – и было – в порядке вещей, только подарили каждому артисту по диску. Мы возгордились несказанно, ещё бы – записали свой диск! Первыми в Краснодаре! Переписали его у знакомых на кассеты и давали слушать всем подряд. В 1997 году в Москве мой диск «замылил» кто-то из приятелей. Только в 2005 году я смог снова его услышать: мне сделала копию Анжела Приходько, работавшая в одно время со мной в Камерном хоре и потом переехавшая в Москву. Теперь запись меня, по правде сказать, сильно разочаровала. Затянутые темпы, отсутствие внутри партий и между ними тембрального ансамбля, общая тяжеловесность, малопонятная агогика, авантюрные динамические скачки от пианиссимо до фортиссимо: то ничего не слышно, то оглохнуть можно. Но заметно, что исполнители стараются… В действительности, Камерный хор того времени занимался настоящим искусством – едва ли не единственный из музыкальных коллективов Краснодара. Нельзя же всерьёз говорить об «искусстве» коллективов, чьи артисты грустно скулят о всяких ивушках-берёзках, или скачут по сцене, пронзительно взвизгивая и размахивая бутафорскими шашками! Имею в виду не столько конкретные коллективы (хотя конкретные – тоже, однозначно!), сколько общую тенденцию, о которой много уже говорил. Но, поскольку Краснодар – это именно Краснодар, Камерный хор остался недооцененным – как и его руководитель, к началу 2000-х годов набравшийся опыта и вполне состоявшийся как дирижёр. В 1995 году хор поехал в Москву для участия в концерте VII съезда композиторов России в рамках фестиваля «Панорама музыки России».
Концерт прошёл в Рахманиновском зале консерватории, как нам тогда показалось, очень успешно. В уже упомянутых «Строфах» я предсказывал поездку следующим образом:
«Зубная паста, спички, сахар, соль,
Консервы, ноты – что ещё не взяли?
Мы едем на московскую гастроль!
Мы будем петь в Рахманиновском зале!
Наш дирижёр осунется, чудак;
С жильём и бытом будет всё не так:
Та – траванётся, тот – пропьёт будильник;
Администратор слямзит кипятильник,
И посреди концерта – вот бардак! –
Козёл какой-то выключит рубильник…»
Действительно: мобильников тогда ещё ни у кого не было, на гастроли все брали будильники – редко на батарейках, чаще обычные механические. При помощи кипятильников готовили не только чай, но и суп (тогда как в гостиницах использование кипятильников категорически запрещалось). Брали с собой сковородки и утюги: ставили утюг сверху на крышку и так жарили картошку. Это ещё что! Вот артисты хора Свешникова везли с собой означенный корнеплод даже на гастроли в США – слышал из первых уст…
В тот раз всё обошлось. Об этом концерте, вернувшись в Краснодар, в хоре потом вспоминали несколько лет: «вот когда мы выступали в Москве», «а помните, мы пели в Рахманиновском зале…» Все почему-то были уверены, что выступление хора произвело чуть ли не фурор. В действительности, все аплодисменты и слова благодарности были дежурными, выраженными со столичной любезностью по отношению к гостям и с невысказанной мыслью: «всё равно завтра домой уедут, зачем обижать людей, они старались!» Объективно концерт был неплох, но не более того. Я понял это не сразу. После концерта остался в Москве, сначала думал: на месяц-другой… Пел в храме, в музыкальном театре, общался со студентами консерватории, гордо спрашивал:
– А помните, краснодарский Камерный хор выступал?! В Рахманиновском зале!
– Чёрт его знает, – отвечали мне, – в консе, считай, каждый день кто-то выступает – и в Большом зале, и в Малом… А уж в Рахманиновском…
Сначала я недоумевал и обижался. Через пару лет поумнел. В Рахманиновском зале мне несколько раз довелось петь во время работы в капелле Юрлова – это были плановые концерты к определённым датам, текучка. Как правило, капелла выступала в Большом зале. В Рахманиновском зале обычно проводятся детско-юношеские фестивали и конкурсы, выступления учеников музыкальных школ и неизвестных провинциальных коллективов, т.е. заведомо второстепенные мероприятия. А в кругу московских музыкантов Рахманиновский зал вообще считается залом «для неудачников».
В Москве я остался со скандалом. Пришёл на вокзал, когда все уже заняли места в вагонах, отыскал Вячеслава Михайловича и сказал ему, что остаюсь. Он был, мягко говоря, удивлён. До этого я увольнялся и восстанавливался в Камерном хоре уже три раза. Два раза – когда пытался восстановиться в консерватории. Третий раз был веселее. Тогда я изволил пить кофе перед репетицией в кафе гастронома на углу Красной и Орджоникидзе, в «Панфиловском» доме (этот гастроном давно уже перепрофилировали). Кроме пития кофе, были у меня и другие развлечения: посмотреть на витрины, например…
«Приятно выпить кофе поутру
В универсаме на углу двух улиц.
Артист я на работе, а в миру
Согласен есть бекон, копчёных куриц –
Вообще, непритязательную снедь…
Не всё же лишь стихи писать, да петь! –
Порой не худо ублажить желудок.
И знаете... сегодня жирных уток
Сумел я на витрине углядеть,
И брёвна балыка... Нет, кроме шуток!..»
Была очередь, я сильно опаздывал. Когда взял кофе, до репетиции оставалось буквально две-три минуты. Можно было выпить залпом, обжигаясь, и бежать бегом два квартала. Я возмутился и спросил сам себя: почему это господин Виговский не может спокойно выпить чашечку кофе тогда, когда ему это заблагорассудится?! И ещё покурить, под кофе – это святое! Сам себе и ответил: господин Виговский, вне всякого сомнения, может выпить чашечку кофе; это бесспорно и обсуждению не подлежит. Потому что изволит… Изволил, потом пришёл к концу репетиционного часа в директорскую и вместо объяснительной написал заявление «по собственному желанию». На словах объяснил директору (жене Вячеслава Михайловича) причину увольнения, чем вверг её в ступор. Резолюцию на моё тут же написанное заявление директор поставила, что называется, не приходя в себя. Только когда я выходил за дверь, вздохнула мне вслед:
– Ох, Виговский…
Через две недели я с невозмутимым видом принёс новое заявление – о приёме на работу. Его тут же подписали. Теперь в ступор впал уже я: думал, меня как следует промурыжат.
Но после моего отказа вернуться в Краснодар (сцена в вагоне) Вячеслав Михайлович на меня, разумеется, обиделся...
Я никогда не приходил на концерт или на репетицию нетрезвым (как это часто случается во всех коллективах – и в провинции, и в столице). Мухи отдельно, котлеты отдельно. Вот после – можно себе позволить. И позволял. Как правило, с большим разбором.
«Застыв перед коммерческим ларьком,
Я молча изумляюсь изобилью.
Вот "Прима". "Прима" пахнет табаком.
А "Мальборо" – так чуть ли не ванилью.
Здесь бренди есть: "Метакса", "Парфенон" –
Фи, Греция!.. Коньяк "Наполеон",
На нём ярлык: Париж. Всё ясно – Польша…
И, если постою чуть-чуть подольше,
"Столичную" замечу. Возмущён.
Такая дрянь! Не подносите больше!..»
Симанович, зараза такая, как всегда издевательски комментировал мои стихи на последующих вечеринках СИАМа:
– Виговскому водки не наливайте, он сноб, только коньяк пьёт! Французский…
– Валера, сукин ты сын! Нет французского коньяка – наливай «Столичную»!
Ещё с Камерным хором случился такой курьёз. В 1996 году, когда я жил уже в Москве, хор принял участие в Международном конкурсе хоров в Испании и завоевал там первое место. В чём курьёз? В том, что это был конкурс самодеятельных коллективов. Слегка передёрнули; случается…
С коллегами я общался мало: почти не было точек соприкосновения, кроме рабочих. Правда, всем коллективом встречали Новый год – при мне трижды. Накрывали столы в холле, всё проходило дружно и весело, но без излишеств. Один раз на Новогодней вечеринке мы с ребятами порезвились: ждали, когда кто-нибудь из наших девчонок зайдёт в туалет, выжидали полминутки и бросали туда взрывпакет. Вячеслав Михайлович на нас тогда сильно накричал, но уголки рта у него самого при этом подозрительно подрагивали... Общался я больше всего с Гайком Гарибяном, но это отдельная тема, Гайк вообще человек уникальный.
В 1993 года Камерный хор ездил на Всероссийский музыкальный фестиваль в Кисловодске. Туда приехали хоры из Питера, Москвы, других городов. Первое место занял, разумеется, московский коллектив (не помню, какой именно). В нём я встретил двух своих однокашников по Петрозаводской консерватории. Поговорили о жизни, сравнили коллективы, условия работы, зарплаты. Разница в зарплате оказалась невелика: в то время столичные коллективы тоже сидели на голодном пайке. Правительственные гранты им стали давать много позже, только в 2000-х годах. Но какие-то столичные надбавки уже были. Гайк Гарибян пел на гостиничной вечеринке после концерта. Московские ребята были в восторге, чуть ли не силой повели Гайка к своему руководителю, упросили спеть ещё. Гайк стеснялся, потом спел. Руководитель сказал, что готов взять его в свой коллектив немедленно. Но выяснилось, что жилья он предоставить не может, а без этого не было смысла ехать в Москву: зарплаты артиста едва хватило бы на съёмную комнату, шабашки дело ненадёжное, а Гайку детей кормить. Так ничего у него тогда и не сложилось.
В 1994 году я пригласил Валентину Кроливец взять у Вячеслава Яковлева интервью, после опубликованное в «Комсомольце Кубани». Вячеслав Михайлович говорил о планах и достижениях коллектива, хотел заинтересовать публику классической музыкой. Но способности проводить пиар-компании у него не было, а без этого в «государстве победившего плюрализма» искусство выживает плохо. Только пару раз в те годы я помню зал филармонии, набитый «под завязку» на концертах настоящей музыки: когда в Краснодар приезжал хор Минина и когда выступал столичный пианист – Николай Петров. Пианист поступил красиво: отыграл билетный концерт и объявил, что на следующий день повторит его бесплатно, для студентов КГИК и учащихся музучилища Римского-Корсакова. Пускали по студенческим билетам, но, как это часто бывает, в зал и на балкон просочились все желающие, мест не хватило, слушали стоя.
После репетиций мы с коллегами заходили в кафе-чебуречную на Красной, в половине квартала от филармонии. Или присаживались в кафе «Рубин» у Дома книги. График работы в хоре был удобный: по нечётным дням недели репетировали утром, по чётным – вечером, с 17 часов. Часто после вечерней репетиции я ехал в гости к Симановичу на Юбилейный, с ночёвкой.
Многие артисты, не имевшие в Краснодаре своих квартир, жили в театральном общежитии на улице Фестивальной, в блоках на четыре комнаты с общим холлом, душем и туалетом. Порой бывало довольно шумно. Жили там, в частности, Ваня и Зоя Кундусы, солисты хора, прекрасные тенор и сопрано. Семья Алексея Албанова и Любы Янковской, тоже солистов, жила в общежитии завода ЗИП на улице Московской: муж, жена и трое детей помещались в комнате размером двенадцать квадратных метров. Сделали двухэтажные нары… Алексей и Люба работали каждый на трёх работах, поднимали детей. Их сыновья потом окончили в Москве Академию хорового пения. Анжела Приходько приезжала на репетиции из Адыгеи. Гастролей было немного – интересных, длительных, ответственных. Разве что ездили с плановыми концертами по городам и станицам края. Круглый год нас возили на концерты в холодном щелястом «пазике». Как-то летом выступали в Армавире. Дышать в зале было нечем, а при открытой двери начинался сильный сквозняк, несколько артисток после концерта заболело. Такое случалось часто. Ещё выступали в Доме культуры какой-то птицефабрики, там везде стоял невыносимый запах помёта, надолго въевшийся в наши концертные платья и фраки. Ездили зимой в Сочи, записывались на радио. Кто-то из наших ребят полез в море. Я не рискнул – всё-таки январь! – да столько бы и не выпил. Теперь жалею, надо было искупаться: именно потому, что январь! Когда в здании филармонии начали ремонт, хор перевели в педучилище за зданием Краевой администрации, с галдящими подростками, беспрерывно бегающими по коридорам и мешающими репетиции. Потом – в Дом офицеров на углу Ленина и Красноармейской. Там был затоплен туалет. Так что чудес хватало. Основные причины, по которым Камерный хор мог работать, несмотря ни на что: мы все любили свою работу, были тогда по-русски неприхотливы, по-советски не знали, насколько плохо живём и как можно жить иначе. Ещё помогали южная жизнерадостность и пофигизм. Да, и ещё: нас не пробовали травить дустом…
Все члены СИАМа неоднократно бывали на концертах Камерного хора. А вот на выступлениях СИАМа никого из артистов не было, за исключением Гайка. К сожалению, музыканты «в чистом виде», как правило, люди довольно ограниченные, и не только в провинции. Доходит до смешного. Один известный пианист говорил в интервью, что, мол, 99 из 100 его коллег, играющих листовскую сонату-фантазию «По прочтении Данте», самого Данте не читали. Поэтому играют они фактически сонату «До прочтения Данте», чего Лист не писал… При этом на полном серьёзе оттачивают исполнительские нюансы, сравнивают различные редакции, внимательно слушают исполнение сонаты мировыми знаменитостями (на концертах и в записи). Когда их спрашивают, читали ли они «Божественную комедию» – искренне недоумевают: зачем это нам, ведь в нотах всё написано; мол, для того-то Лист и написал эту сонату, чтобы нам не надо было читать толстую книгу – в сонате, мол, наверняка её квинтэссенция! Пианист, к несчастью, прав. Музыканты более других специалистов «подобны флюсу». Но в искусстве односторонность свидетельствует о банальности и граничит с бездарностью.
Самое забавное, что и тонких книг большинство пианистов тоже не читает. Другому сочинению Листа, «Сонетам Петрарки», редакторы предпосылают все три сонета: №№ 47, 104 и 123, печатая их перед нотами полностью. Но и это помогает мало. Потом пианисты удивляются: столько занимались, оттачивали нюансы, а чего-то не хватает! Наверное, надо ещё пооттачивать!.. Наверное… О пианистах пока всё. Добавлю только: у меня нет ни малейшего предубеждения против них. Из всей музыки я больше всего люблю именно фортепианную. Но, разумеется, когда вышеназванную сонату и другие программные произведения исполняют, прочитав первоисточник… Бесспорно: по одному исполнению одного произведения это определить невозможно. Но общая культура рано или поздно проявляется именно в частных случаях. Знаю: такое мнение многие готовы оспорить, утверждая, что для музыканта исходным и основным в любом случае является именно музыка, голые ноты, а на «программу» им наплевать – это, мол, просто разновидность дендизма. Вопрос остается открытым. Но всё-таки: если композитор дал прямую ссылку на литературное произведение – это ведь неспроста? Значит, надо учесть его пожелания – он вправе их высказывать. Есть, конечно, и такая позиция: мы, мол, все умные и талантливые, это композитор просто дурак и понты колотит... Нужно ли её обсуждать?.. Я тоже так думаю.
А попросите какого-нибудь оперного певца написать фамилию главного героя «Пиковой дамы» – не оперы Чайковского, а повести Пушкина! Увидите: 99 из 100 напишут: «Герман». Или скажут, что у него вообще не было фамилии – только имя.
С дирижёрами тоже не всё слава богу. В Москве известный хор впервые исполнял реквием Алемдара Караманова. Был такой турецко-симферопольский композитор, Народный артист Украины… ну да, ну да… Написал он реквием на канонический латинский текст. Там есть такая строфа:
«Inter oves locum praesta,
Et ab haedis me sequestra,
Statuens in parte dextra»,
что по-русски означает:
«Среди агнцев дай место,
И от козлищ меня отдели,
Поставь по правую сторону».
«По правую сторону» значит – справа от себя, т.е. от Бога. Текст – молитва – к Богу и обращён. Караманов кусочек текста потерял. С кем не бывает? У него получилось:
«Inter oves locum praesta,
Et ab haedis… statuens in parte dextra».
Мило, не правда ли?
Так вот: дирижёр этого не заметил…
Ладно, латынь. Тот же дирижёр разучивал с хором кант «Орле Российский». В нём повествуется о нашей победе в Полтавской битве и описывается, как Петр «…своих без вреда/ Славных воинов здравых сохраняет/, Швед же "увы мне!" ныне восклицает». То есть Петр, защищая от всякого вреда, сохраняет своих славных воинов здравыми (целыми). Дирижёру показалось, что в канте многовато куплетов, что-то надо выбросить. Выбросил строку: «Славных воинов здравых сохраняет». Получилась бессмыслица. Тоже не заметил. Ему на это указали. Дирижёр засуетился: «Ну, это такой старый древнерусский язык (?!), в нём нам (?!) не всё понятно, я точно не знаю, но это не важно! Главное – музыкальные оттенки и ансамбль! И цепное дыхание! И снимайте вместе!..» Это был ещё не самый безграмотный дирижёр: как-никак, окончил аспирантуру в Московской консерватории, стажировался у Геннадия Рождественского и Владимира Минина. Что уж говорить о других…
В 2001 году в вокальном ансамбле московского театра «Глас» работал некий Александр Борисович, лет пятидесяти. Окончил музучилище как баянист, потом стал петь. Говорил, что музыка для него хобби, а по призванию он учёный: занимается «научной деятельностью», пишет «научную работу».
– Борисыч, что ты за работу-то пишешь?
– Про арийцев пишу. Они – прямые предки нас, русских! А мы, русские – их прямые потомки! Там две тысячи лет назад столько всего интересного было, но коммунисты всё время скрывали это от народа! Например, свастика – знаешь, что она на самом деле означает?!
– Что же, Борисыч?..
– Это знак Солнца! Это Солнце так по небу движется! Я это недавно открыл, специально в Ленинскую библиотеку записался, полгода в читальном зале работал!
– Вот оно как!.. Ты, Борисыч, когда работу свою напишешь, обязательно дай почитать! Страсть как интересно!
– Обязательно дам! Если гэбисты, суки, меня к тому времени не убьют или в тюрьму не засадят!
Взгляд у Александра Борисовича при этом совершенно серьёзный – он на самом деле верит в то, что говорит. И за обедом ложку супа в ухо не сует. Нормальный, одним словом. Музучилище окончил. Баянист.
Одна девушка, студентка третьего курса КГИК, домристка, говорила:
– У меня завтра занятие по фортепиано, сегодня надо на пианине поиграть…
А в московской консерватории я как-то услышал такой разговор:
– Правда, странно выглядит, когда девушки на балалайках или домрах играют?
– Знаешь… Вообще люди с балалайками и домрами выглядят странно…
Ни убавить, ни прибавить.
В 2006 году я мимоходом встретился с бывшими коллегами: Камерный хор выступал в какой-то средней школе, на улице Ленина. С несколькими артистами сфотографировался. Это было больше данью прошлому: к этому времени состав сильно обновился, да и практически ни с кем из тех, кто работал в хоре раньше, я никогда не поддерживал близких отношений. И всё-таки вспоминать времена работы в Камерном хоре мне до сих пор приятно.