КРАСНОДАРСКИЕ ЛЕТА. Глава 9. В САДАХ ЭДЕМА И КАРФАГЕНА.
Отдельная тема «кубанской» литературы – лубок. Здесь есть бесспорные удачи. Например, некоторые произведения Евгения Петропавловского – и в стихах, и в прозе. В стихотворении «Вдоль Кубани, вдоль реки...» прошлое края обрисовано очень выпукло:
«... Атаман Чапега скачет –
хочет драки, чуть не плачет;
следом мчится Головатый –
войсковой судья поддатый...»
(В одном из вариантов Евгения было:
«Аль похмельный, аль поддатый...» – прим. О.В.)
И дальше:
«... Так ховайтеся же, турки,
в черноморских крепостях:
то не буйные из “дурки”
мчатся с шашками в руках –
то фугуют вдоль реки
люди-кони казаки,
им сегодня наплевать,
с кем до смерти воевать!»
В общем:
«...Так рождалась наша слава
на Кубанских берегах»...
Но вот другое стихотворение этого же автора:
«На склоне заката, облитого кровью реликтовых птиц,
седлают коней казаки из далёких небесных станиц –
сбиваются в стаи и мчатся в тиши, и верстают маршрут
в неверные сумерки, в пыль уходящих минут;
черны их бешметы, черны сапоги и папахи черны,
и только в зрачках – сумасшедшая сталь восходящей луны...
Ни гика, ни стука; не звякнет нечаянно бранная снасть –
как будто и звуки боятся на тёмную землю упасть.
Несутся безмолвные сотни к мерцающей первой звезде
по мёртвому Дикому Полю, которое ныне – везде…
Вдоль гиблых лиманов, отравленных рек и бесплодных полей
размашистой рысью, а после – намётом пускают коней,
безудержно мчат по украинным вехам родимой земли,
которую в сечах с врагом нестрашливо они берегли,
пока не приспела пора уходить на небесный кордон…
Летят казаки, словно лютая память грядущих времён.
Мелькают, мелькают копыта, едва ли касаясь травы...
Когда б супостат повстречался – ему не сносить головы;
но нет никого: ни чужих, ни своих, ни великой страны -
лишь Дикое Поле... И чёрным потоком – под сенью луны –
подобные стаду могучих кентавров, летят казаки
по следу былого, по древнему космосу русской тоски...»
Совсем другая песня: и слова, и мотив. Да, многое было. Только давно прошло, и – навсегда. Теперь – только парад призраков. Неуютно...
И следом за всем этим – разухабистые «Похождения полковника Скрыбочкина», цикл глумливых фантастических рассказов о краснодарском милицейском участковом, по немыслимой случайности переведённом в ФСБ и прыгнувшем через несколько званий исключительно благодаря своей способности пить, драться и абсолютно не думать о последствиях.
«Два раза полковник Скрыбочкин был на волосок от смерти. В первый раз, когда выпил две бутылки спирта “Ройал”, а во второй раз – когда снова выпил две бутылки спирта “Ройал”».
Скрыбочкин – не алкоголик, не подонок и не преступник. Он просто животное, стоящее вне морали, культуры, цивилизации. Иногда рефлексирующее – когда не он бьёт, а его бьют, или когда нечего выпить. Запредельный сарказм, сплошное издевательство над кубанскими реалиями – но как всё точно по сути, как узнаваемо!
В этом произведении Петропавловский, что называется, «оторвался по полной». Он, тонкий лирик, отличный прозаик, в этот раз намеренно пренебрег всякой литературностью, художественным слогом, вкусом, послал всё это к чертям и не написал – намалевал крупными, яркими мазками обобщённый портрет «кубаноида». «Похождения Скрыбочкина» трудно назвать литературой. Но ещё труднее не упомянуть их, говоря о краснодарской литературе. «Скрыбочкин» показывает, до какого остервенения кубанские реалии могут довести талантливого автора, одного из лучших в Краснодаре. Вы хотели литературы на местном материале? Нате!
Евгений Петропавловский жил в самом центре Краснодара, на улице Гоголя, сразу за филармонией. Многие краснодарцы знали музыкальный магазин «Бегемот»: он находился в примыкающем к филармонии задании. Если с Гоголя, идя от Красной по правой стороне, зайти в первую подворотню и свернуть налево – то в углу дома как раз будет подъезд, а в нём вход в этот магазин. Там же находится краевое отделение Союза театральных деятелей (СТД), но это уже знают немногие. Но если свернуть не в подворотню, а в следующие железные ворота с калиткой, а потом повернуть вправо, к противоположной стороне означенного дома, то перед вошедшим окажется длинная и крутая лестница, ведущая на уровень второго-третьего этажа, на галерею, с которой можно попасть в несколько квартир. Дверь квартиры Петропавловского была в самом начале галереи, прямо напротив лестницы. Квартира была трёхкомнатная, с очень своеобразной планировкой: прихожая, ванная, первая проходная комната и кухня находились на одном уровне, вторая проходная комната на втором, третья, соответственно, на третьем. Из прихожей двери вели в ванную и туалет – последний находился на втором уровне, к основному агрегату нужно было подниматься по крутым ступеням. В кухню попадали через первую комнату, окон в кухне не было. Евгений хотел устроить ещё один уровень, пробив потолок и оборудовав второй этаж или мансарду, но не было то сил, то денег, то времени. Гости Петропавловского, как правило, поначалу были ошеломлены его квартирой. Потом, немного привыкнув, говорили, что сами хотели бы здесь жить. Я, например, хотел. Оригинальная планировка, старый фонд, центр города... В конце 2009 года Петропавловский переехал в новую квартиру, так ему оказалось удобнее, но его друзей это огорчило: потеряна такая явка! Хотя квартира Петропавловского не стала культовым местом СИАМа, наподобие моего дома на Дербентской или комнаты № 912 в третьей медобщаге, где жил Валера Симанович, но встречались мы у Евгения немало, прочитали и обсудили много стихов и прозы, да и самогонки выпили изрядно. Из СИАМовской компании чаще всего гостили у Петропавловского я и Симанович, иногда заходил Кизим, Панфилова и Яковлев. Бывал у Евгения и прозаик Виктор Красовитов, автор романа «Дети карнавала» и многочисленных рассказов, живущий неподалеку – в так называемом профессорском доме на углу Красной и Ленина. Как-то Витя с Женей не могли расстаться целые сутки: началось всё с бутылки шампанского в гостях у Вити, потом литераторы перешли на водку, потом Витя пошёл провожать Женю до дома, у Жени выпили ещё самогона, потом Женя пошёл провожать Витю, у Вити попили пива. В общем, солнце зашло и встало...
Кроме «Скрыбочкина» Петропавловский написал ещё несколько романов: и глумливых («Женщина для космонавта», «Наш махонький Париж») и совершенно серьёзных, в том числе исторических («Аттила», «Атаман Ада» – последний ещё не опубликован). В московском издательстве «Эксмо» рассматривалась возможность издания «Атамана Ада», романа о Григории Котовском. В последний момент что-то не заладилось (возможно, не хватило связей и «смазки»), но рукопись попала в редакционный портфель, так что надежда на публикацию произведения в Москве не потеряна – иногда перспективные рукописи ждут своего часа в издательствах много лет. Также Петропавловским написано множество настоящих во всех смыслах стихотворений, вызванных к жизни не стремлением заявить протест против окружающего бардака, а подлинным поэтическим мироощущением, присущем автору от рождения. Мало кому из краснодарских литераторов присущ такой пронзительный лиризм, лексическая меткость и техническое мастерство – никогда не переходящее в словоблудие «бродскистов» и заумь «филологов». Вот что значит: умеет человек! Другим – что мешает?
К счастью, мешает не всем. Среди тех, кого сия горькая чаша миновала, оказался Валерий Симанович. В конце 80-х мы с ним (а также с Вадимом Яковлевым и Юрой Вечерковым) были практически неразлучны, насколько позволяли жизненные обстоятельства. Нам вместе было комфортно, при всём несходстве характеров. В своё время у Валеры была подруга – художница. Брат подруги работал на винно-водочном заводе. В общежитии у Симановича, в легендарной 912 комнате, под кроватями стояло несколько трёхлитровых баллонов с коньяком. Случалось: не помню, как уходил от Валеры, но к себе домой на Дербентскую приходил за обычное время, и зимой и летом, – настолько нахоженной была дорога. Да и Валера, уходя от меня в общагу, тоже не плутал. Про то, как Вадик добирался от меня или Валеры до своего тогдашнего дома в станице Медвёдовской, лучше промолчим. Но добирался!
Тогда, году в 88-м, Валера написал своё скандально знаменитое стихотворение
«В туманных садах Эдема».
«Исплевавшись в менструальный закат полотнищ,
Изрыгавшись в очередях за словом «дай!»,
Изревевшись в зверином крике толпищ,
Я покинул ваш скорпионовый рай.
Там, где лениво молилась долина
На икону невинных небес,
Я увидел литые ворота
В неземной полусад-полулес.
В туманных садах Эдема,
Где цветы проросли тишиной,
Где даже эхо – немо,
Пространство там – сон, а Время – покой.
Там о Вечной Любви,
Погрустнев, каждый вечер
На пустынной полянке
Пел серебряный ветер.
И от страсти дрожа, чуть дыша,
Позабыв всё на свете,
Мне Прекрасная Лесбиянка
Играла на кожаной флейте.
Темнота опьяняла парным молоком,
Губы склеивал мёд аромата цветов;
Мне смотрела в глаза золотая звезда
Из-под лёгких, пушистых, цветных облаков.
Но устав от любви и устав от цветов,
И изнежившись прелестью до тошн;ты,
Я оставил туманный и странный Эдем
И ступил за литые ворота.
…И снова нёсся шум с окраин,
И снова день был чистым и святым;
А где-то в подворотне Новый Каин
Пускал по трубам Новококаин…»
– Ну, Леонидыч, ты и учудил! Каких-каких полотнищ?!..
– Олег, ну что я тебе объясняю, как маленькому! В смысле – красных полотнищ! Красных! Советский флаг, Союз нерушимый и прочая хрень! Достало всё!
– Ёпрст... Сразу видно – врач!
За эти свои полотнища Валера огрёб по самое «не хочу». Ещё бы! Поэтический вечер в холле общежития медицинского института. Пригласили всех любителей изящной литературы. Девушки с косичками, юноши в очках и пиджачках. Любопытствующая вахтёрша. Выходит худой Симанович, тоже в пиджаке и при галстуке. Становится перед публикой, картинно поднимает руку и начинает читать – слегка картавя, но громко и
«с выражением». Про менструальные полотнища и прекрасную лесбиянку…
Эффект был, конечно... Подобные эскапады объяснялись просто: Валера и сегодня человек весьма скромный, а уж тогда-то, в двадцать один год! Скромность и застенчивость, как водится, всячески им подавлялись. Слава Богу, с этим у Валеры ничего не вышло, но он честно старался! Это стихотворение в конечном счёте пошло ему на пользу: он научился выступать перед публикой, приобрёл определённую известность. Мы все тогда пытались изничтожить наши юношеские комплексы подобными варварскими методами.
У Валеры появилась своя публика, которая в дальнейшем первой услышала его зрелые стихотворения. А их немало.
Сегодня меня, как правило, не трогают юношеские, «плакатные» стихи Валеры. Его "Я бы мог Любовь", "В туманных садах Эдема", "Ночной город" и тому подобное, на мой взгляд, были попытками взять чрезмерно громкую и не по голосу высокую ноту. Голос легко срывается, стихотворения получаются крикливыми, переполненными искусственным пафосом. Подобное свойственно всем молодым поэтам. Но даже в этих стихотворениях Валера достигал значительной образности и выразительности. Словно человек надел костюм не по размеру – но удачно подобрал шляпу и галстук.
«…Ночь вползла в город холодной и нежной змеёй...»,
«…Руки света дрожащие протянув,
Клянчит милостыню бледный фонарь…»,
«…И шептались, с опаской нахохлив чубы,
Захмелевшие панки-акации…»
(«Ночной город»),
«… Рвал ветер звуки, словно струны скрипки…»
(«Зимняя картина»).
Так на фоне случайных заблуждений (от которых никто не гарантирован) проявлялся закономерный вкус и талант автора, его эстетическая правота.
А позднее стихотворение Симановича «Пасынки Весны» заслуживает того, чтобы привести его полностью.
«Ты туго спеленала окна,
За шторой спрятав наши сны.
Всю ночь шёл дождь. Земля промокла...
Как будто пасынки Весны,
Мы укрывали одеялом
Свой зимний затяжной испуг.
И нам по-детски не хватало
Весенних лучезарных рук –
Когда сияющим мизинцем
Заря раздвинула предел
И засветилась на ресницах,
На лицах бледных, словно мел,
Сменив одним прикосновеньем
Чужие правила игры…
И ты, очнувшись, с изумленьем
Мне тихо шепчешь: «Посмотри!
Опять явилось это чудо –
Живая нега и тепло,
Из вечной тьмы, из ниоткуда,
Всем страхам и смертям назло.
Кому? Зачем? Какое дело!
Деревья, пьющие огонь
До одури могучим телом,
От пяток до макушек крон,
Единственные знают тайну.
И я пойму её сейчас,
Подслушав якобы случайно
Их шумнолиственный рассказ».
...И ты, откинув одеяло,
Бежишь босая на балкон.
И там, застыв в сиянье алом,
Смеёшься Солнцу в унисон...
А я, в тревожных снах витая,
Услышу: будто вдалеке
Гимн Солнцу радостно играет
Слепой трубач на чердаке...»
Может, это не лучшее стихотворение Симановича (хотя я считаю – одно из лучших), но оно показательно для его многогранного творчества в целом. Это творчество тихого мечтателя, лирика, удивлённого хрупкой и непостижимой красотой мира, но также – человека, для которого трагедия, экзистенциальный ужас, страдание – не отвлечённость, а ежедневная данность. Сказывается врачебная профессия Валеры, исток его сильных и жестоких строк:
«Когда нельзя жить и нельзя умирать –
Приходит на ум эвтаназия...
Что же нам делать, чего ожидать
На задворках варварской Азии?..»
(«Эвтаназия»)
«…Но Солнце как будто
Вставать не спешит,
И льётся в сосуды
Разбавленный спирт.
Ничто не поможет
Безбожным врачам.
Лишь чудо! Но всё же
Больница – не Храм…»
(«Больница»)
«…Нас одиночество скрутило,
Скривило судорогой рот.
Нас жизнь безжалостно любила,
А мы её – наоборот…
Знать, потому с трудом даётся
Поймать свободной грудью вдох.
Но сердце панцирное бьётся,
Ломая аритмией слог»
(«Панцирное сердце»)
«Мы когда-то не знали потерь
И творили всё, что хотели…
Как нам это смешно теперь
Вспоминать на больничной постели…»
(«Старики»)
И простое четверостишие – но стоящее иных томов:
«Пьёшь эту жизнь и не пьянеешь,
Лишь подступает тошнота.
Всего однажды не успеешь –
И не догонишь никогда...»
Вот то-то и оно, что «не догонишь». С какого момента мы стали понимать такие простые вещи?.. А четверостишие – законченное стихотворение, и практически «парижская нота»!
Любые дружеские компании создаются по взаимной симпатии, с учетом чисто человеческих качеств, и общие интересы, пристрастия играют здесь далеко не главную роль. В противном случае понятия «друзья» и «коллеги» практически бы совпадали.
Поэтому, когда мы расхваливали друг друга перед посторонними как талантливых поэтов, дело было в дружеских отношения в первую очередь, и только во вторую – действительно в таланте. Ничего нового – кукушка и петух. Но со временем выяснилось, что водятся в этой стае и певчие птицы, с той или иной силой и красотой голоса. Часто мы искренне переоценивали талант друг друга, позволяли себе смелые сравнения. Так, например, среди членов СИАМа был и «современный Блок», и «современный Ходасевич», и «новая Цветаева», и «краснодарский Хлебников»... Последние два сравнения – вообще курьёз, но в то время мы относились к этим именам с изрядным почтением. Сегодня ни я сам, ни мои друзья уже не упомним почти никого из тех, кто был рядом с нами двадцать лет назад, кто так же, как и мы, декларировал свою любовь к искусству, литературе, поэзии. Большинство этих людей, что называется, «отстрелились» сами собой. Наша дружеская компания, впоследствии ставшая называться Поэтическим Королевством СИАМ, или просто СИАМом, сложилась не вдруг. Сначала я познакомился с Вадимом Яковлевым, ещё на первом курсе КГИК, в 84-м году. В 85-м году Вадим познакомился с Валерой Симановичем, в 88-м познакомил с Валерой меня, а нас обоих – с Марианной Панфиловой. В этом же или следующем, 89-м году, к нам присоединился Егор Кизим (Герасименко), и до 92-го года СИАМ состоял из нас пятерых. В 92-м году в СИАМ вошла Валентина Кроливец (Артюхина), в 98-м – Савелий Немцев. Последние двое, по шутливому определению Валеры, стали называться «младосиамовцами», в отличие от пятерых «старосиамовцев», участников первого состава. Кроме всех перечисленных, вокруг нас постоянно находились пишущие студенты института культуры, политехнического и медицинского института, художественного и музыкального училищ, просто школьники и вчерашние школьники. Помню забавную личность – некоего Игоря Кочубея, именовавшего себя «энциклопедистом». У Игоря было среднетехническое образование и путаная биография, в конце 80-х – начале 90-х в Краснодаре он перебивался непостоянной работой и написанием заметок в местные газеты на самые разные темы. Впоследствии мы опубликовали некоторые опыты Игоря, но членом СИАМа он так и не стал. Был ещё интересный знакомый, учащийся ПТУ, рокер и наркоман по кличке Найт – он тоже что-то писал. Студент мединститута, имени которого не помню, принёс как-то Симановичу подборку своих стихов, над которой мы смеялись до слёз. Помню единственное четверостишие из этих «шедевров»:
«Я об одном прошу – не исчезай,
Как исчезает эхо крика.
Как исчезает дым, не исчезай!
Прошу, останься, Анжелика!»
Стихи писали также однокурсницы Валеры – Зина Безпояско, Марина Чупровская, однокурсник Богдан Блонский, в начале нового века ставший священником. На краснодарском Арбате, уже несколько лет как упразднённом, тоже хватало любителей срифмовать «любовь» с «морковью». В институте культуры многие студенты сочиняли песни, исполняли их под гитару. Особенно любили этим заниматься студенты отделения театральной режиссуры, соученики Вадика, будущие режиссёры и актёры. У них же это получалось хуже всего: театралы изначально не ставили своей целью написать художественное произведение, способное самостоятельно существовать. Они рассчитывали привнести в написанное художественность своим исполнением, «драйвом». Это, можно сказать, издержки профессии. У Марианны Панфиловой, хотя она и является исключением из общего печального правила, эти издержки тоже порой заметны. Кстати, недавний ректор Литературного института Есин прямо признавался в своей нелюбви к актёрам, утверждая, что они крайне ненадёжны как люди и в принципе не способны к творчеству. В этом нет сильного преувеличения; за последние двадцать лет у меня сложилось такое же убеждение. С трудом переношу актёрское чтение стихов, оно же чтение сценическое, «с выражением» (при слушании этого кошмара выражения вырываются у меня). От стихов не остается ничего. Становится понятно, что эти люди абсолютно не понимают и не способны понять поэзию, вне зависимости от их возраста, пола, опыта, профессиональных «заслуг». Несколько раз в Москве я лично был свидетелем того, как один известный актёр читает стихи со сцены. Гримасы, ужимки и прыжки. Этот актёр раньше был известен как друг Владимира Высоцкого, в последнее время приобрел известность в роли пожилого вампира. Ему бы на этом и остановиться... Был глубокий смысл в том, что актёров хоронили вне церковной ограды. Они этим бравировали и тогда, и сейчас. Ну да они всегда и всем бравируют. Недавно одну известную актрису спросили:
– Как Вы относитесь к тому, что Ваша героиня очень цинична и беспринципна? Не возникает ли у Вас неловкости при исполнении этой роли?
Сучка безмятежно ответила:
– Я вообще не понимаю, что это такое – цинизм и беспринципность…
В искренности ответа не сомневаюсь.
Для того чтобы создавать художественные произведения, необходимо быть внутренне богатым человеком, а как раз такие люди не становятся актёрами, им это просто не нужно, они самодостаточны. В то же время так называемый «актёрский талант» заключается в том, чтобы убедительно изображать внутренний мир другого человека – а это возможно только тогда, когда не обладаешь собственным внутренним миром, являешься просто пустым стаканом, куда можно налить что угодно. В полный стакан не вольёшь уже ничего. Сказанное в полной мере относится также к журналистам: они пишут обо всём, ничего не зная толком. Чтобы стать журналистом, достаточно обладать всего лишь грамотностью в объёме средней школы, да ещё апломбом и бесстыдством, полезным при взятии интервью. Многие мои друзья и знакомые, пробовавшие себя на газетном поприще, очень быстро разочаровывались во внешней романтике этой профессии. Единицы оставались в ней из принципа (или просто упрямства) и наивного подросткового желания что-то изменить в мире, неся обществу «свет правды», просвещая и убеждая. Как будто общество способно воспринимать правду! На первый взгляд (и газетчики часто говорят об этом) у поэзии и журналистики якобы много общего: пробуждение «добрых чувств». Это не так. Поэзия – редкая драгоценность, способная осчастливить того, кто её найдет. Но она лежит спокойно, никому себя не навязывает, не хочешь искать и находить – не нужно, проходи мимо. А журналистика – желание привлечь к себе внимание как можно б;льшего количества людей, причём любой ценой: словно помочились с балкона на идущую внизу толпу, на всю разом. Чтобы люди, дескать, гордо распрямились и посмотрели вверх. Есть ещё и материальная сторона: заказные материалы, оплаченные статьи. Говорят, выгодное занятие, почти как водкой торговать. Особенно в столице. Но не всем удается там устроиться. Краснодарская журналистка Валентина А. начинала в городской периодике с нуля, играла роль девочки на побегушках. Была грамотной, безусловно порядочной и романтичной. Устроившись в штат, быстро убедилась в наличии множества негласных правил и подводных камней. Правила приняла, камни научилась огибать. Со временем сделала неплохую карьеру и стала задумываться «о будущем», тем более что юношеский романтизм изрядно поистерся, к тому же хотелось мужа, ребенка и квартиру. Проще всего оказалось с квартирой – её можно было взять в кредит. Но нужно было выплачивать большие проценты. Пыталась найти работу в Москве. Ей что-то предложили – опять с нуля. Валентина показала гонор: как так, меня в Краснодаре все знают, хочу сразу серьезную должность! Я пытался объяснить Валентине очевидные вещи (тут – это не там), но для неё они очевидными не были. Валентина смертельно оскорбилась, обвинила меня в том, что я «зазнался в столице», «встал на их сторону», «ничего не понимаю в жизни» и т.п. С тех пор мы с Валентиной не общаемся, хотя раньше были близкими друзьями. Печально, но закономерно, я не жалею – не могу, не хочу и не буду поддакивать человеку, если он по недомыслию или под влиянием уязвлённого самолюбия говорит и делает глупости.
Разумеется, я не отрицаю полностью значение профессий актёра и журналиста. Как известно, у нас любой труд почётен… И в своём отношении к представителям этих профессий я делаю исключения для некоторых. По вполне понятным причинам эти некоторые – друзья моих друзей, их родственники и приятели. Ничего удивительного…
В начале нового века от литературной деятельности практически отошли Вадим Яковлев (никогда, впрочем, не выказывавший явных творческих претензий) и Валентина Кроливец, чьё стихотворение «В магазине игрушек» мы в своё время сильно переоценили. Савелий Немцев пишет много, но «в стол» – по причинам личного и бытового порядка. Пишет тяжело и путано (сказываются особенности характера), но очень сильно, с чисто физической осязаемостью и многочисленными аллюзиями (сказывается образование), иронией и самоиронией (сказывается жизненный опыт – очень богатый, от академического до маргинального):
«Женщина пела в церковном хоре…
Голос, не слышный коллегам по клиру,
плотнел, изъяснялся – являлся выше,
где-то под сводом, тревожил купол,
мембрану, тяжелую древней пылью,
и пробивался, немея, наружу:
к мужу, в пасхальную ночь одиноко
сидящему с пивом и сигаретой, –
музыкой радио "Икс".
В окна – ничто, только блики фонарного света.
Чете интеллекшлз, снедающих книги
в метро (обои в очках, у него помассивней;
она – брошюрой прикрыла колени,
он in folio держит у носа
мускульной силой руки), –
рёвом, стуком колес, навязчивым и, увы, неизбывным.
Тьма подземелий у них за плечами.
Жующему панку (задраены плейером уши,
от брюха к мозгам – проводки) –
стихами Комбайна, покойного ныне, но вечно живого:
"Something in the way".
Мыслителю страсти, глядящему мимо
призывно высоких по лету подолов
(он не по эти явился души –
хочет уставших, опавших женщин:
осень как знак), –
журчанием меди в кармане.
Трем работягам, завязнувшим в поле КамАЗом, –
надеждой воя дымящихся шасси.
– Под звёздами, ты глянь, уже светлеет…
– Лопату – смотри! Что под правым?
– К едрене зажевало сетку! Стой, стой! Не буксуй!
Поэту, мирно седеющему над проблемой,
где ритм, а где сбиться, –
гипсовой сплетней о двухсоттысячелетии коллеги.
А также моим друзьям, живущим за тридевять земель отсюда, –
данным письмом.
Только ребенок со сна безутешно
плакал, кричал – звал свою маму.
"Что же тебе приснилось?" – тревожилась мама.
"Что-то ему приснилось", - отвечал из-под подушки папа».
(Вообще, творческая манера Савелия Немцева и его биография – тема для отдельного рассказа, а то и романа. Но об этом как-нибудь потом… может быть…)
Зато окрепли дружеские и творческие отношения СИАМа с Евгением Петропавловским, завязались новые литературные знакомства с поэтами и прозаиками Москвы, Санкт-Петербурга, Смоленска, Махачкалы, Ростова-на-Дону, Челябинска, других городов.
Большим и радостным открытием оказалось для нас знакомство со Станиславом Чумаковым, талантливейшим поэтом и переводчиком. Станислав Николаевич преподает на филфаке КубГУ, давно и много переводит польскую поэзию. Несколько его переводов мы опубликовали на одном из СИАМовских сайтов. Работами Чумакова заинтересовалось серьёзное издательство, включившее больше сотни его переводов в издания сочинений Юлиана Тувима и Болеслава Лесьмяна. Переводы Чумакова разместил на своём сайте «Век перевода» Евгений Витковский. Чумаков, вне всякого сомнения, сам по себе давно заслуживал многочисленных и солидных публикаций, но доступ к широкой – а главное, понимающей – читательской аудитории получил именно благодаря публикации на сайте СИАМа – так сложилось. Также несколько оригинальных стихотворений Чумакова были опубликованы в седьмом номере нашего альманаха.
В альманахе «Новый Карфаген», помимо «сиамовцев» и вышеперечисленных авторов, публиковалось много других поэтов, прозаиков, критиков, переводчиков, драматургов. Назову наиболее ярких, как они запомнились лично мне (членов СИАМа по понятной причине не перечисляю): Аркадий Слуцкий, Виктор Красовитов, Евгений Петропавловский, Сергей Егоров, Владимир Есипов, Виктор Галин-Архангельский (Мурзин), Николай Агафонов, Владимир Лавров, Юрий Рассказов, Алексей Гончаров, Вадим Бондаренко, Игорь Исаев, Андрей Щербак-Жуков, Николай Роговенко, Василий Вялый, Эдуард Гумеров, Олег Мороз. Другие авторы, опубликованные нами в альманахе, к настоящему моменту проявили себя недостаточно ярко, и в отношении большинства из них едва ли уместны надежды на дальнейшее совершенствование. Редакция «Нового Карфагена» (в первую очередь в лице главного редактора Валерия Симановича), на мой взгляд, излишне демократична и толерантна к претендентам на публикацию. Попросту говоря, Валера часто идет навстречу явно слабым авторам. Двадцатилетний опыт показал, что в Краснодаре невозможно набрать достойный материал для журнала, выходящего два раза в год, не говоря уже о журнале ежемесячном. С трудом удается набрать такой материал для ежегодного альманаха, да и то – со многими оговорками. Хотя в этом есть свои плюсы: когда под одной обложкой оказываются разные авторы, читатель видит не только как надо писать, но и как не надо. К тому же альманах фиксирует реальный литературный процесс, а не только его лучшие достижения.
В «Новом Карфагене» неплохо обстоит дело с поэзией, несколько хуже с прозой (достойных прозаиков можно пересчитать по пальцам: Петропавловский, Красовитов, Роговенко, Щербак-Жуков, Исаев, Вялый). Переводов немного, но почти все они весьма хороши, поскольку выполнены крепкими профессионалами и талантливыми поэтами в одном лице – другим подобная работа просто изначально не по силам, они за неё и не берутся. Критика и эссеистика не на высоте: это, как правило, или «взгляд и нечто», или, напротив, избыточно наукоёмкие и натужные попытки. Сколько-нибудь достойной драматургии нет вообще, хотя в каждом номере альманаха есть соответствующая рубрика, всегда чем-то заполненная. Единственное достойное произведение, опубликованное в этой рубрике – «Пока падает снег» Эдуарда Гумерова, но и это, по сути, не пьеса. Творческие связи с литераторами других городов вызваны именно незначительным количеством талантливых авторов в самом Краснодаре: если публиковать только «местных», то овчинка в большинстве случаев не стоит выделки, и альманах приобретает черты сугубо местечкового издания, что не придаёт ему авторитета. Печально обстоит дело с общей культурой и элементарной грамотностью авторов, в силу чего в каждом номере альманаха встречаются крайне досадные ошибки (а у редакции нет физической возможности выполнять сплошную корректуру поступающего материала). Тем не менее, альманах «Новый Карфаген» и предшествовавший ему «Литературный бюллетень Поэтического Королевства СИАМ» – единственные на протяжении последних пятнадцати лет периодические издания в Краснодаре, доступные для молодых (во всех смыслах) авторов. В этом главная ценность альманаха, перекрывающая все его действительные и кажущиеся недостатки.