Репродукция картины Клода Оскара Моне
* * *
Живет Агафонов в самой самой глубине дождя. Глухо, темно, сплошная пелена.
От нелюбимой пахнет кислым тестом. У нелюбимой лицо скучное, как забор, побеленный жидкой известкой. Под напускной ряской - тоска в глазах. Мрачные, ядовитые глаза.
Жила нелюбимая, опустив голову.
Алексей Петрович Агафонов любит хаживать по пустым, длинным, светлым коридорам министерства, чувствуя свою значимость для тех, кто тут же вскочил бы, открой он одну из дверей. Он и женился из расчета значимости для будущей жены. Взял молоденькую белобрысенькую красавицу, бесприданницу из деревни. Аньку.
- Не Анька, а Аня, - поправляла.
- Мдя? - Агафонов перестал называть жену по имени.
Он догадывался, что ее душа похожа на древний итальянский город, где одни улочки залиты солнцем, а другие в тени и сырости. Его раздражало ее солнце.
- Собирайся!
Дернулась как от удара. Отодвинула от себя тарелку.
- Куда?
- К матери поедешь, - он методично намазал на белый хлеб белое масло, положил сверху желтый сыр.
Лицо жены погасло, как будто из комнаты вынесли лампу.
- Может, не надо?
- Собирайся. Я сказал.
У ее матери лицевые мускулы в юности обвисли в состоянии злобной подозрительности, да так и остались обвисшими.
- Не надо.
- Собирайся!
- Дочку забирать?
- Забирай.
Осенний ветер намел столько листьев, что сад из французского окна до пола выглядел неряшливым. Яблоки уже заневестелись на яблонях, разрумянились. Агафонов не любил зеленые яблоки. Кислые, твердые - жена. В его саду таким не место.
Аня взглянула на мужа.
Коричневый, сухонький, маленький человечек. Казалось, что и костюм, и лицо, и ботинки у него загорели огородным темным загаром. И только крупный нос выглядел отлитым из синеватого чугуна. И сад у него - темный, глухой, со стылой землей под кронами, с мокнущими, как экзема тропинками.
Аня еще надеялась, что муж передумает и возьмет ее с дочкой на море, они еще не видели море. На японское горячее море из синего Подмосковья. Она видела себя со стороны. Щебечущей, излишне оживленной. Она все говорила и говорила о пустяках, улыбалась, поправляла волосы, даже потянулась притворщицей-кошкой и зевнула, а потом, как кошка же, прыгнула:
- Возьмите меня с собой, Алексей Петрович.
- Нет.
- Нет?
- Нет.
Дочку взяли из детского дома. Алексей Петрович не желал младенческих воплей в доме, но был не против ребенка в принципе. Иринке нужно было подогретое японское море. Прозрачная, будто ледок на луже, она никак не могла наесться, в два года плохо ходила.
Аня рассмеялась и продолжила щебетать о пустяках.
Он поддержал ее усилия, принялся рассказывать о новом начальнике, но случайно оглянулся и поймал такой горестный, такой застывший взгляд в окно, что ему стало не по себе. Агафонов даже хотел броситься к ней в первую секунду, но только усмехнулся и, не отрывая взгляда от юного лица, закурил.
Она была в отчаянии. Она не слышала звуков и только молча смотрела как муж, ввинтил сигарету в тарелку, затряс головой и широко открывал рот, будто его дергали за невидимую веревочку.
- Вы поедете с Аленой?
- И что? - вскочил.
Он ходил, помахивая за спиной прямыми руками, как щетками на лобовом стекле. Почему-то вспомнил; Анька, впервые попав в его дом задала только один вопрос:
- А зачем в туалете два унитаза? Неужели кто-то будет восседать рядом?
Алена Алтунина восседала. До того как он привел в дом нелюбимую жену. Вбегала утром без стука и, сдвинув коленки, безмятежно журчала, пока он, косо натянув трусы, бросался к зубной щетке и принимался натирать вставную челюсть пастой с запахом мяты.
Алена ходила по дому, растопыривая руки, будто вечно сушила лак на ногтях и виляла задом. Она валялась на полу, выдирая и раскидывая вокруг страницы сценария и покачивая сухопарыми лодыжками, неожиданными на полноватых ногах, вслух читала роль. Потом взглядывала на него:
- Есть? Есть образ?
У нее был странный взгляд. Правый глаз казалось смотрит более страстно, чем левый. У нее, сорокалетней, была вечная борьба с режиссерами за свои идеологические обиды, но снимали ее охотно. Алена была талантлива и выглядела почти юной.
Агафонов - побочный эффект ее востребованности, рухнул к ее ногам из другого мира и видел ее пролетающим над головой журавлем, не пытаясь приземлить. Ему не казались зачехленные театральные кресла заложниками в мешках и огромные букеты из ромашек оказались по средствам. В полном чаду Агафонов заказал портрет любимой модному художнику Андрею Изместьеву. Алексей Петрович желал видеть беспрестанно любимые ясные детские глаза и взрослый со скорбным изгибом рот. Это сочетание казалось невозможным, но оно было, и этот диссонанс и притягивал, и отталкивал художника. Он работал до изнеможения, а когда портрет просох, то Изместьев отказался его отдать. Принялся совать пейзаж, на котором расплывались дома, похожие на лоснящиеся жирные лепешки.
- Это очень выгодно. Очень.
- Категорически хочу только этот портрет,- возмутился Агафонов.- Категорически.
Художник сел и обхватил лысую голову руками, сжимая ее ладонями, но не прикасаясь длинными пальцами. Так будто пальцы были в грязи.
- Отдайте мне мой заказ.
- Идите в жопу, - ответил Изместьев женским голосом.
Его лицо не соответствовало голосу. Жесткое мужское лицо и писклявый тенор диссонировали так же как детские глаза и взрослый рот Алены.
- Сам иди, - ответил Агафонов.
С неповоротливой шеей, с поднятыми плечами, он повернулся и пошел из мастерской.
- Куда!
Агафонов вздрогнул, положил руку на грудь, а потом стал ходить с отсутствующим лицом, бессловесным маятником.
- Перестаньте,- не выдержал художник.
- Это ненадлежащее исполнение своих обязанностей.
На белом пиджаке Агафонова, на плече, шевелилась резкая тень от его профиля. Тень была карикатурной, вытянутый нос, оттопыренные овечьи губы.
- Не-над-ле-жа-щее!
- Вы из тех, кто на красавице бесприданнице женится, а потом ее всю жизнь попрекает,- художник прищурился, навел на Агафонова карандаш, будто высчитывая его масштаб. - Зачем вам Алена?
- Ах, вот как? Уже Алена?
- Ну, не смешите меня, - Изместьев встал и сверху вниз смотрел на Агафонова,- Слушай, я отдам тебе Алену, если ответишь на один вопрос.
У него был не только женский голос, но и манера говорить.
- Портрет отдашь.
- Алену отдам.
- Ах, ты, куроптя!
- Слушай вопрос, короче. Как фамилия дяди Вани?
- Иваницкий,- сразу понял Агафонов.
Художник с изумлением посмотрел на Алексея Петровича и протянул портрет:
- Человек, которому не привили в детстве живопись, музыку, растет деревом с обрубленными ветвями, но нет-нет да и прорастет веточка.
Агафонов вдохнул воздух. Он присвоил Алену Алтунину. И вдруг ему наступили на горло.
- Как сказал Сократ, я понял, что ничего не знаю, - улыбнулся художник.
- Присоединяетесь к Сократу?
- А что делать.
- То, что не знает Сократ, это совсем не то, чего не знаете вы, господин Изместьев, - усмехнулся Алексей Петрович.
Изместьев начал говорить тихо, ласково-вкрадчиво, скрывая вскипевший гнев, хохотнул коротко, заглянул в глаза, резко подошел к стене и отдернул драпировку. На серой мятой постели жирненькой крысой распласталась голая Алена.
- Дядя Ваня,- пробормотал Агафонов, выставив в ее направлении указательный палец.
Латунина села:
- Есть образ? Есть?
Воспитанная, неулыбчивая сорокалетняя девочка с детским голоском и гладким лобиком.
- Искусство выполняет и дьявольскую функцию, - сказал художник. - Семейная жизнь — это такой компресс.
Он глядел искоса, вполоборота и в тени смотрелся доном восемнадцатого века.
- На сцене я могу казнить и миловать мужчин, - надменно произнесла актриса.
Агафонов, прижав к груди портрет, оглядел мастерскую.
Какие-то неприличные кресла с широко расставленными изогнутыми ножками, окурки в трехлитровой банке из-под огурцов на антикварном столе, оскорбленном красками. Он не выдержал и заплакал.
Изместьев с удивлением повернул к нему лицо и поспешно отвел взгляд, чтобы не встретиться с красными глазами Агафонова, дать ему справиться с лицом и голосом. Когда Алексей Петрович плакал, то выглядел стариком с огромными вялыми стариковскими ушами и наплывшими веками. Но вдруг он заговорил сильным молодым голосом:
- Обезьяна-капуцин никак не могла достать банан. Тогда капуцин поймал крысу и стал совать ее через решетку вместо палки. Крыса схватила банан и капуцин вместе с крысой вытащил банан.
- Так, а кто это тут банан? - усмехнулся Изместьев.
- Вот какой умный капуцин,- не глядя на художника сказал Агафонов, впиваясь пальцами в раму портрета.
- Крыса была умная,- даже не пытаясь прикрыться перед двумя мужчинами, спокойно ответила Алтунина. - Схватила банан, а то этот капуцин ее уже достал. Смотри, Изместьев, он похож на сома в черной рубашке и белом пиджаке.
Актриса держала огромный бутерброд, распластав по колбасе крысиные пальцы. Художник захохотал.
Агафонов, опустил глаза на свои руки и с отвращением отпустил раму. Портрет упал на угол и плашмя. Алексей Петрович выбежал из мастерской.
На улице он ослеп от укрывшего город первого снега, оглянулся.
Снег лег на черную грязь, и следы получались черные, чавкающие. Алена сидела на подоконнике, прижав голые ноги к груди и смотрела ему вслед.
Через месяц Агафонов привел в свой дом жену Аньку.
Как-то на выставке Анька отстала от него. Алексей Петрович, недовольно морщась, вернулся за ней и вдруг застыл перед портретом.
- Ой, я так люблю эту актрису, - радостно улыбнулась мужу юная жена. - Название только странное. Умершая зимой. Она разве умерла? А я и не знала.
- Господь с вами, - смерила взглядом Анну Агафонову какая-то девица. - Алтунина еще всех нас переживет.
- А вы...ты любишь эту актрису? Признавайся. Любишь? - Аня тоже смерила девицу взглядом и повисла на руке мужа. - Ну? Что?
- Пожалуй,- с неподвижным лицом, будто только что встал из кресла стоматолога, ответил Агафонов.
- А я тоже люблю ромашки.
- Тоже?
- Можно мне ромашек?
- У тебя в деревне за огородом их полно.
Он снял очки за дужку и лицо его чудесно помолодело.
Вечером он поехал к Алтуниной.
В подъезде пятиэтажки было солнечно, за дверью первого этажа разучивались гаммы, пахло гороховым супом.
Агафонов чувствовал себя двухтысячелетним платаном; огромным, с корявыми наростами, но живым, со свежими, зелеными побегами из древнего нутра.
- Хто там? - незнакомый утиный голос спросил его из-за двери.
- Я,- растерялся Агафонов.
Дверь открылась. Старуха смотрела на него бессмысленным младенческим взглядом.
- Алена дома? - спросил Алексей Петрович и женским движением, обеими руками, одернул модный дорогой свитер.- Але, бабуля, где Алена спрашиваю.
- У нее теперь дом из гробовых досок.
Мимо пробежали мальчишки. Звуки шагов, как стук падающих в саду яблок, рассыпались по подъезду.
- Она умерла? - крикнул Агафонов. Изо рта у него вылетела таблетка валидола, он поймал ее рукой, сунул в рот и проглотил.
- Умерла. И муж у нее был такой хороший. Хороший муж. Тихонький.
Утром у дома Агафоновых посигналил джип.
Аня вышла на крыльцо и вдруг бросилась назад.
- Есть кто живой? - красивая, веселая, холеная Алтунина не раздумывая поднялась по лестнице на второй этаж, вошла в чужую супружескую спальню. В руках у нее был большой пакет.
- Эй, вы куда? - крикнула Аня и побежала за ней.
Пьяный Агафонов в трусах пытался принять горделивый вид. Раскинул руки на спинку дивана и положил нога на ногу, обнажив худые волосатые бедра.
- Расхристался-то как, страмина, весело сказала Алтунина.
- Где я? - испуганно спросил Алексей Петрович. - Кто здесь?
- Что? Киксанул? Живая я, живая! Смотри, чего принесла тебе.
Она достала из пакета картину.
Желтая река, синие лодки, белоголовые чайки, красные сети, серебряная рыба.
- Что это?
- Атлантика. Художник Изместьев. Подарок тебе. Дорогущи-и-ий.
Под пергаментом кожи у Агафонова на виске вздулись вены.
- Не душа у тебя, а осиновый кол,- протрезвел Алексей Петрович.
- Да перестань, Леша. Ну разве ты не понял тогда ничего?
- Что я должен был понять?
- Ну. Просто реально шевелюшечек хотела заработать.
- Дрянь.
- Какая же я дрянь? Я — женщина сорта Голден.
- Вы гадкая, вы врунья, вы гадкая,- закричала Аня. - Вам деньги нужны!
Алтунина начала говорить не поднимая глаз, спокойным голосом, с застывшим лицом. Аня страшилась встретиться с ее взглядом, но жадно вглядывалась в ухоженную маску. И когда Алтунина, наконец, вскинула голову и посмотрела в упор,как очень хорошая, очень хорошая актриса, то Аня вскрикнула и выбежала из спальни.
Актриса пошла за ней, закричала вдогонку, наклоняясь над перилами:
- Это не муж! Этот до старости с прохладным ветерком под хвостом скакать будет!
Хлопнула входная дверь.
Пьяный Агафонов завалился уголком в позе стыдливой девушки, стиснувшей колени.
Алтунина склонилась над ним. Глаза ее были так сильно накрашены и такие черные, что Алексею Петровичу казалось будто за стеклами очков закрываются и раскрываются крылья бабочки-махагона.
Неожиданно двумя руками одновременно Алтунина поддернула за дужки очки и черные глаза - дула уставились на него. Алексей Петрович застыл не в силах шевельнуться.
Вдруг актриса хихикнула и бросила в Агафонова огрызком одеревеневшего сыра с тарелки.
- Любимый, - отчеканила Алтунина. - Ты по мне соскучился?
Она целовала его в шею и спрашивала про алименты:
- А сколько ты будешь платить своей этой дочери? Сколько, сколько? Так много? Это отвратительно. Это удар в спину.
* * *
Аня замерзла.
С холма бежали вниз к реке пустые уже огороды с бурьяном у изгородей. Скатертью-самобранкой раскинулся внизу городок. Обхватив себя за плечи, она смотрела сверху на купола церкви, а потом, вспомнив, что дочка осталась без присмотра, побежала назад.
Алтуниной не было.
Утром дом накрыла пелена дождя, горчившего осенним листом.
Аня вышла к завтраку с опущенной головой.
- Так все-таки. Вы с Алтуниной едете?
- И что?- он вытер жирные губы салфеткой и ею же промокнул испарину на лбу. - И что?
Все. Нет солнечных улочек. Пусть уматывает. В его саду растут только любимые яблоки. Мягкие, золотые, сладкие. Сорта Голден.
Вернулся Агафонов через две недели.
Крутолобая бабушка соседка, похожая на пухлощекую морщинистую девочку в черном платке домиком, вывела из оградки приемную дочку:
- Пойдем, милая, пусть папка с мамой твоей поздоровается.
Иришка застенчиво улыбнулась Алексею Петровичу и пошла за старухой, оглядываясь на загорелого маленького человека с каменным лицом.
Агафонов почему-то вспомнил, что Аня любила петь застольные песни детским тоненьким голоском.
Он сел прямо на свежий могильный холмик, будто присел к ней на край кровати в больнице.
Взглянул на овальный портрет и задохнулся рыданиями, упал головой в основание тумбочки.