Ох, бывает же иногда… с утра. Ну, день не задался, ясное дело! Мужа еще кое-как, сдерживая себя и скрипя зубами, на работу проводила, даже поцеловала на крыльце — мало ли, стройка, все-таки, опасно уходить в плохом настроении.
Ну, а потом уже дала себе разгуляться — поругалась со всеми, кто под руку попался. Уже просто в этом урагане злости, обиды на весь свет, в вихрях ненависти ко всему шевелящемуся, звонящему по телефону, говорящему в телевизоре, пишущему в компьютере, не знала предела! Носило меня по дому, кидало от раковины с немытой посудой к машине со стирающимся бельем, как Бабу Ягу на помеле. Только, что кулаками в стены не била. Препоганейшее настроение, все плохо, все не идет, все рушится, все движется на меня с вилами в руках, с оскаленными зубищами, с засученными рукавами…
Да что ж это такое?! Cловно, дьявол в меня вселился! Ненавижу всех и все, видеть не хочу, дышать надоело, жить опостылело… и зачем?
Зарплату не дают, машину продали, а новой пока никак не подобрать, сын приболел, юбки прошлогодние не налазят, к парикмахеру бы, не пишется что-то, художник отказался делать обложку, с редактором поругалась, кредит дадут вряд ли, валюты в стране нет вааще и, похоже, надолго (банкам коммерческим сделало государство кирдык). С директорисой не договорила, бросила трубку… Опять увольняться, что ли? С утра зашла на сайт — очень «оптимистичненькое» сразу на глаза попалось — о женщинах – старухах сорока-, пятидесятилетних бальзаковских дамочках. В тему, очень в тему — нога скрипит, спину тянет, сердце колет, везде все ноет, пищит, расползается по швам. А тут еще по телевизору такое брешут! А кто-то же верит, да еще и причмокивает, небось какая-то старуха: «Ну, надо же… праильно, праильно все».
Вот очередной клиент звонит. Ваня. Таксист. Это он так прирабатывает. А работает, вообще-то, в психиатрической больнице в Новинках у нас. О! То, что мне и надо сейчас! Ну, нет бы, кто другой позвонил по делам. Как намек какой-то. Точно — обстоятельства притягивают к себе подобные обстоятельства. Бесишься? Вот, пожалуйте, санитар приехал, прямо на такси!
Не поехала бы, да забыла, блин, предупредить, что, типа, не могу. Ладно, в чем виноват клиент-то?! Он мне озверину не подливал с утра. Да, может, домик его продадим. Хотя… С таким настроением слона я не продам сегодня, стопудово.
Всю дорогу слушаю Ваню. О жизни говорили. Вернее, я его ободряла (представляете?!), утешала по поводу того, что он мне о себе по дороге рассказывал. Нет, не буду раскрывать чужие секреты, конечно. Но я слушала, думала о своем, а из меня вылетали, оформленные в оптимистические такие, позитивные и веселые оболочки, слова: «Ой, Иван, какие твои годы — будет у тебя еще все: и жилье, и женщина, которая будет тебя любить не за то, что ты деньги в дом несешь, а просто так, и машину купишь, и то, и се, и вообще все прекрасно, а небо голубое и солнце золотое, и долю твою мы продадим за хорошие деньги, постараемся, обещаю»… Ну, меня и прет! Сама уже на табуретку с веревкой в руках лезу, а других подбадриваю небом да солнцем! На душе черте что, а слова утешения льются серебряной рекой — сама заслушалась! Артистка хренова!
В машине тесно, противно, невозможно. И ужасней всего быть не водителем, а пассажиром: то быстро едет, то на поворотах как-то обочину захватывает, то не обогнал, то опережает коряво, то… Скорей бы приехать!
Ну, посмотрела. Ну, домик, как домик. Но минский район — это плюс, могут купить ради прописки, газ скоро обещают — тоже плюс. Да и Ваня — человек приятный, надо помочь. И порядочный — только что продали его участочек, очень достойно вел себя, не капризничал, четко провели нотариат, приятно было пожать друг другу руки. Покупатель — вообще сказка, какой. И человек суперский. А жена его… ой, бывают же люди сказочно хорошие! Или просто настроение такое тогда было у меня? Или это они мне его сделали?
А сегодня… Что?! Ваня просит еще и в Узду съездить, посмотреть так какую-то хату за двенадцать штук?!
— Вань, все в Минск прут, а ты от Минска чего тикать удумал? Тебе ж еще до пенсии сколько? Лет десять? Ты что, каждый день по шестьдесят км туда и обратно будешь на работу ездить? — отговариваю изо всех сил, хотя, какая мне разница, где будет жить вот этот, один из, просто потенциальный покупатель недвижимости, а совсем недавно — ее продавец. Клиент, короче. Просто, клиент.
— Наташа, а можно Вас еще на минуточку задержать? — несмело спрашивает Ваня – таксист – санитар – психиатр – клиент мой. — Маму давно не видел, а она вот в этом доме живет. Давайте, зайдем на минутку к старушке?
— Ой, нет, Иван. Ты иди, я в машине посижу, ладно? — закрываюсь руками от такого предложения.
Ну, чего мне идти к незнакомому человеку, к старушке, матушке клиента?
— А сколько маме твоей? — ну, просто из вежливости спрашиваю.
— Восемьдесят два уже. Ну, пойдемте, чайку попьем, повидаюсь минуту и сразу — назад, в Минск.
Ладно, уж, зайду. Хотя ужасно не хочется.
Дверь заперта. Ваня прислушался.
— Выбежала куда-то, наверное, по делам моя Матренушка, вот не везет-то, — сетует Иван, а я думаю, что в таком возрасте выбежать вряд ли возможно. Скорее всего, просто долго идет, ползет по дому на стук. Если еще услышала этот самый стук в дверь.
Уже поворачиваюсь назад, собираясь возвращаться к машине. И тут дверь распахивается, и я… глотаю язык на бодрое «Здравствуйте! Бегу, бегу! Ой, Ванечка мой приехал! Проходите, проходите»!
Я никогда не видела женщину, которой бы так подходило ее имя. Матрена! Ну, конечно, Матрена! Да я бы не знала, как зовут эту старушку (ой, зачеркну!) сударыню — окликнула бы ее именно так — Матрена!
Самое примечательное — осанка! Осанка такая, будто она — модель, преподаватель искусства дефиле. Высокая, стройная, в меру худоватая. На лице — улыбка. Морщин не запомнила, клянусь. Не видела. Длинная юбка на кокетке до бедер. Блузка с длинными рукавами, прическа гладкая, но не прилизанная по-старушечьи. И глаза добрые – предобрые.
— Проходите, проходите, присаживайтесь, я вас сейчас борщиком постным угощу, чаю заварю хорошего. Дочка тут прикупила вкусного, с добавками, — Матрена засуетилась, но не забегала. А спокойно, по пути сопровождая свое хождение по уютной большой и чистенькой кухне комментариями — вопросами, накрывала на стол.
Отказываться можно было даже не пытаться. Да и не хотелось как-то. Не хотелось уходить. Я наблюдала с таким интересом и удивлением эту женщину, представляла, что вот бы ее сейчас переодеть во что-то такое же, но подороже. Вот бы оправу для ее очков сделать поневесомей и солидней, причесочку а-ля Frau Matrona, туфельки на маленьком каблучке из мягкой дорогой кожи черненькие… Да на берег бы Черного моря отдыхать из этой деревухи отправить. В Варну, хотя бы.
Ну, я к тому, что заграничные тетеньки ее возраста не в огородах стоят буквою «Зю» в свободное время, а путешествуют по миру, жизни радуются, вкусно питаются, одеваются просто, но дорого и удобно. Вот бы и ей такой жизни хоть одно лето!
— А я, Ваня, что-то плоховато чувствую себя, гемоглобин понижен, а поднимать, говорит доктор, надо индюшатиной… — совсем нежалостно докладывает прогноз здоровья на завтра Матрена.
— Ма, ты ж никогда не жаловалась, что такое?! Я тебе завтра же гранатиков привезу, — удивляется Иван, — А глаз как? Может, все-таки, операцию сделаем? — оборачивается ко мне с пояснением, — У мамы глаукома на правом глазу.
— Да, Ваня, я даже уже узнала все — миллион на наши деньги, недорого, вроде. Давай, займемся, а то читать уже тяжело одним глазом. А я, Наташа, книжки ваши прочитала, Ваня привез. Спасибо, мне очень понравились рассказы. Молодец вы. А гранаты дорогущие, наверное, Ваня?
Мне еще никогда не было так приятно услышать отзыв о своих писаках. Надо же — одним глазом, да в таком возрасте, а какие-то там мои книжки читает. Здорово. Я даже, наверное, покраснела от смущения. Не знала, что Ваня и сам почитал, и маме порекомендовал. А женщиной она оказалась нетемной, образованной.
Минуточка превратилась часа в полтора. Матрена Титовна и по поводу бомбежек в Ливии высказалась, и свою правильную точку зрения (ну, то есть, такую, как моя!) на внутреннюю нашу политику сказала, и еще много-много мы обсудили.
А я все сидела и ловила себя на мысли, что я вот тоже такой бы хотела быть в свои восемьдесят два. И чтобы на стук в дверь сыновей или дочек не старуха сгорбленная с клюкой прошуршала, кряхтя, а вышла бы я, такая же стройная, веселая и молодая! Я представляла, какой же она была лет двадцать, сорок, шестьдесят назад. Да-а-а! «Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц» — с нее, с нее писано, с Матрены. Она, может, в горящие избы и не заходила, но рассказала, как по стройкам комсомольским моталась, как в Беларусь приехала семью от радиации спасать из своего брянского села Лопазно. Тут она тоже есть, эта радиация, но все же меньше, да и сестры рядом теперь живут, присмотреть за ними, помочь чем…
И сидит она ровненько, гордо, на сына Ванечку пошикивает: «Вы вот поговорите, объясните ему — молодой еще, жить да жить, а он… Разводись, лучше уж одному в халупе, чем в городской квартире уютной, а без любви. Уходи, не становись подкаблучником, свободным человек быть должен»! А что тут советовать постороннему человеку, когда рядом такая мать!
Я вышла из дома Матрены с таким весенним, дурашливым настроением, что все утреннее, дьявольское и злое ушло. Смыло, как в бане русской, весь негатив и депрессию. И не надо ни заговоров никаких, ни помощи психотерапевта, ни пилюль, да капель — нужна одна такая встреча за чашкой чая с Матреной иногда.
— Ваня, какая у тебя мама! — только и нашлась, что сказать, когда машина завелась и квакнула Матрене «пока-пока». Оказывается, восемьдесят — это совсем не страшно, а даже как-то красиво.
Бальзаковский возраст, мне кажется теперь, — это, когда за восемьдесят. Глубоко за восемьдесят.
А Матрена стояла на крыльце и смотрела нам вслед. Не махала платочком, по-киношному, просто улыбалась так, как могут улыбаться только мамы. Так когда-то давно улыбалась и моя мама, провожая меня на крыльце.