Память человеческая — штука странная: забываются события, происходившие десяток лет назад, порой не помнятся события двух-трехгодичной давности, стираются равнодушным временем конфликты, люди, лица, а иногда вдруг выплывает из глубин памяти что-то виденное немыслимо давно, из лоскутков времени складывается пестрое панно жизни минувшей, чудных и неповторимых праздников детства.
Мне часто снится дом на тихой улочке, называвшейся тогда улицей Ворошилова, двухэтажный, с кирпичным первым этажом и с деревянным вторым. Старый дом — над входной дверью еще висел жестяной знак давно сгинувшей Российской страховой компании. Все является и является во сне из туманной зыбкой реки памяти...
Двор у нас был большой — на два дома: наш двухэтажный и приземистая деревянная развалюха, называвшаяся «общежитием». Потому, видимо, что в основном в ней жили семьи многодетных милиционеров или бывших фронтовиков. Были у нас во дворе склад и гараж небольшой мастерской, изготовлявшей кепки и гордо именовавшейся «фабрикой». Были покосившиеся сарайчики и нагло возвышавшийся на пригорке, пахнувший ядовитой хлоркой надворный туалет. Была поросшая лопухами и крапивою, оставшаяся с войны воронка, такая необходимая для наших игр в прятки или в «войнушку».
Но главное, конечно, — наши соседи. Ведь жили-то все в тесноте, в жутких по нынешним меркам условиях (теперь даже представить не могу, как жила в одной комнате барака-общежития семья сержанта милиции дяди Гаврюши Козлова из семи человек!) — и как же дружно жили! Постоянные посиделки, песни женщин под баян слепого фронтовика дяди Васи, да и у мужиков находились свои интересы с постоянными уходами за сараи, после которых возвращались они сильно повеселевшие, с небрежно закушенными в зубах потухшими беломоринами... Помню грандиозный, абсолютно самодеятельный воскресник по установке качелей из настоящих сосновых бревен, вытребованных у скупого управдома. Все взрослые, даже старенькая абсолютно одинокая учительница, которую мы с непонятной детской жестокостью дразнили Софушкой, вышли во двор: кто с лопатами, кто с топорами и прочим столярным инструментом; копали ямы, устанавливали столбы, скрепляли их скобами. А мы, дети, в восторге и в предвкушении немыслимых удовольствий носились вокруг — и, пожалуй, только мешали нашим взрослым. Потом мы, естественно, переругались из-за очереди на эти самые чудесные качели, очень напоминавшие виселицу, потом помирились — и катались до одури, до тошноты. А отцы наши сидели за тогда же сделанным из остатков дерева столиком, пили вино, покуривали и с усмешками любовались нашими полетами.
Что-то не обладали тогда, в начале пятидесятых, наши родители ни коврами особенными, ни красивой мебелью — так, были какие-то коврики с оленями над кроватью, покрытые морилкой скромные комодики — да не это было, видимо, пределом их мечтаний. Помню, как простаивал отец с четырех утра, чтобы подписаться на собрание сочинений Чехова, или Куприна, или «Библиотеку приключений»; как выставили Козловы прямо во дворе первый на наши два дома телевизор (пожалуйста — не жалко!), и все соседи смотрели это бесплатное и весьма несовершенное «кино». Ну и появление пианино тоже стало настоящим праздником...
Привезли его вечером прямо с фабрики «Аккорд» (тогда там за пианино целая очередь была по записи) на раздрыганном грузовичке с фанерной кабиной. Черное, блестящее, оно, казалось, еле вмещалось в маленький кузов. Поначалу помощников у отца было немного, пришлось думать и гадать, как снять эту тяжеленную махину. Но тут подоспели дядя Коля и дядя Гаврюша из общежития, пришел с огорода сосед Саутин с сыном-ремесленником Генкой: мужики схватили пианино, на руках сняли его с машины — так и потащили в подъезд. На узкой скрипучей деревянной лестнице вышла заминка — застряли, кому-то прищемили пальцы. Появившийся на подмогу лейтенант Захаров взял руководство на себя:
— Гаврюха, перехватывай! Дмитрич, берегись — придавим!
Генка, мать твою, толкай споднизу!
Мама умоляла с нижней площадки:
— Осторожно, мужчины! Не ударьте! Не оцарапайте!
— Не боись, Марковна! — отвечали ей. — Разве ж мы не понимаем? Доставим в наилучшем виде!
Все желающие, конечно, не могли на узкой лестнице ухватиться за пианино — поэтому нашлось еще много командиров и советчиков. Мату много было, но обошлось без жертв и травм. Блестящее черное чудо наконец заняло свое место, сделав нашу шестнадцатиметровую комнату совсем крохотной.
Носильщиков начали рассаживать у стола: в ход пошла кушетка, соседские стулья, доски, положенные на табуретки. Теснота, конечно, страшная, да и угощение скромное — кроме водки, были картошка, селедка и винегрет, — но и люди были привычные к тесноте и непривычные к разносолам. Соседки тоже пришли, толпились в дверях и у стен, расхваливали покупку. Мужики поначалу пили степенно, потом разошлись, Генку, как самого молодого, мой отец опять послал в магазин... Мама не возражала, безропотно подносила большие тарелки с квашеной капустой, дымящейся картошкой — и счастливыми глазами смотрела на пианино...
— Сыграй-ка, Марковна, — попросил слепой дядя Вася, приглашенный на «обмыв» как большой музыкальный специалист. И все мужики начали наперебой просить поиграть...
Мама села к пианино на специальный круглый стульчик, купленный вместе с инструментом, на который не решился сесть никто из гостей. Ей не приходилось играть на собственном инструменте с сорок первого года, когда ее любимое старинное пианино пришлось оставить в квартире на киевском Подоле, потому что немцы стояли на пороге украинской столицы. И маминой семье предстояла нелегкая долгая дорога аж до самого Узбекистана... Мама много чего могла сыграть, например — любимый свой Полонез Огинского или Марш Черномора, но она заиграла негромкую бернесовскую «Темную ночь»:
Темная ночь, только пули
свистят по степи...
Играла негромко и пела вполголоса. Разговорившиеся было мужики притихли за столом. Молча курили бывшие фронтовики: дядя Гаврюша, дядя Коля, Басов, Саутин, слепой дядя Вася, мой отец... И совсем молодые — лейтенант Захаров, ремесленник Генка. Потом они уже пели все вместе: была и «Смуглянка», и «Путь-дорожка фронтовая», и другие военные песни, которые я уже и не помню...
Того дома и того двора уже давно нет — я могу увидеть их только во сне. А пианино так и стоит у меня дома: местами потертое, не такое блестящее, как раньше, и словно бы печальное. На нем давно уже никто не играет.
__________________
Иллюстрация автора