Рассказ
За окном шелестят тёмно-зелёной листвой бело-ствольные берёзы. Это сейчас.
Мысли неинтересно то, что сейчас.
Стремительно несётся мысль, увлекая меня в таинственное прошлое, где теперь всё ясно, где не пугает бескрайняя тайга будущего, разбегающегося тысячами тропинок, предлагая сделать выбор и пойти по одной из них. В прошлом всегда есть горизонты, есть выбор, в прошлом ты знаешь тысячи вариантов собственной судьбы. Проносясь его тропинками, можешь дать тысячи советов тем, кто встретился там. В прошлом, ты узнаёшь, промелькнувших мимо твоей судьбы незаметно, но теперь знаешь, что они могли стать главными для тебя…
В будущем нет ничего ясного и видимого. Будущее – тупик. Будущее может не случится. Потому прошлое манит ещё сильнее. Оно не только было, оно есть, оно твоё НАВСЕГДА.
И я срываюсь во времени и попадаю в 1965 год.
От Иркутска до Байкала семьдесят пять километров. Старая дорога идёт по самому берегу Ангары, которая стремительно несёт толщи своих холодных вод, изумрудных от отражающихся в них крутых гор на той стороне, поросших бархатными лесами, недоступных в своей крутизне, обрывающихся в синем небе и зелёной воде.
Ангара мчится навстречу Енисею, вырвавшись без сожалений из отцовских объятий Байкала.
Есть новое шоссе от Иркутска до озера-моря, сократившее расстояние. Его построили в конце пятидесятых, когда живописные перелески и пахотные луга вокруг старой дороги обречены были утонуть в рождающемся перед грандиозной плотиной, строящейся под самым Иркутском, море.
Семьдесят пять километров, каждый из которых неповторим. Здесь едва заметная речушка, а сколько рыбы! Чёрные спинки хариуса скользят против течения. Здесь, на полянах высокого холма появляются первые подснежники. Где густой кустарник волной забирается вверх по горе в мае – всё розовое от багульника.
Двадцать первый километр. Глубокий залив. По вос-кресным и праздничным дням, все у кого есть «железные кони», гуляют здесь. Лес удивляет вечной красотой цветов: кукушкины слёзки, кукушкины сапожки, яркие, крупные, величиною с мужскую ладонь, лилии, жарки…
Пока мама хлопочет над ухой, мы с сестрой на лодке катаемся по заливу. Мимо проплывают другие лодки. Красивые женские голоса выводят «на побывку едет молодой моряк…». Далеко разлетается песня между золотистыми стволами сосен вверх по холму, теряясь между далёкими кустарниками, разбросанными по берегу залива и, замирая, прячется в траве. Освещенный солнцем красавец моряк, в которого влюблены все девушки страны, остаётся здесь навсегда в мелодии песни, прокравшейся в самые отдалённые заросли осоки с вечной белозубой улыбкой, красивый, мужественный, верный, недоступный. Оглядываюсь вокруг, ощущая себя частичкой тепла этого солнца, его светом, ма-ленькой точкой. Нужна ли я здесь? Для чего я здесь? Кто, где, когда разглядит мою девичью нетронутость, нежность души, чистоту сердца? Мир нужен мне, но я, нужна ли миру с такой силой, в какой сама нуждаюсь? Настало время оторваться от родительской любви, но где она, та, другая, будет ли? Суждено ли мне быть любимой? Я-то люблю, пожалуй, уже сейчас, только кого? Интересно, этот моряк влюбился бы в меня, если бы увидел? Нет, скорее он полюбил бы сестру – она красивая.
Когда наливается красным соком земляника, папа привозит нас ранним, мокрым от росы, утром на тридцатый километр и оставляет до вечера. Мы поднимаемся на холм, где в полдень надрываются кузнечики, палит солнце, деревья теряют тень. Вечером сидим у дороги с полными корзинами земляники, насквозь пропитанные солнцем, ароматами трав, ягод с букетиками цветов в волосах. Мы с сестрой погодки. Нам 13 и 14 лет. Мы всегда вместе. С детства у нас всё одинаковое: туфли, платья, шубки. Мы учим одни и те же стихи, читаем книги по очереди вслух.
Когда созревает голубика, папа привозит нас чуть дальше по байкальскому тракту. Высаживает у речки Тальчинка и возвращается в город, где ждёт его работа.
Мы идём по лесной дороге вдоль Тальчинки, которая, переливаясь и журча, стремительно бежит с Севера и впадает в Ангару. Проходим поляну голубых незабудок. Здесь в редкие для неё воскресные дни любит отдыхать бабушка. Незабудки её любимые цветы. Над незабудками порхают облачка голубых бабочек. Здесь их царство. Можно пробегать сквозь живое облачко. Бабочки задевают крыльями щёки, садятся на руки, волосы, плечи.
Лесная дорожка превращается в тропинку. Первые лучи солнца пронизывают лес, оживший после ночного сна, затрепетавший взмахами птичьих крыльев, их пеньем.
Слышен крик петухов. Лес расступается, открывая свой секрет – сказочный вид маленькой деревни. Лишь несколько добротных домов из круглой сосны, сбегающих в низину. Освещённая утренней зарёй, деревня кажется ненастоящей, будто приснилась. Мы тихо проходим через неё и оглядываемся. Никого. Видно, что она ухожена, что здесь живут, но живущие здесь осторожны, ничем не выдают своё присутствие. Конечно, они видят нас.
– Кто здесь живёт, мама? – спрашивает сестра.
– Люди. – В голосе мамы интрига, нежелание открыть тайну этого красивого ларца, зажатого густой тайгой.
– Деревня, через которую не пробегают дороги? Странно. Такого не может быть, – говорит сестра.
Но мама, молча, ведёт нас дальше по тропинке через болото по зыбким кочкам, как по верблюжьим горбам. Кругом по густой траве голубая ягода. Мы берём её горстями.
– Эх, будет варенье зимой!
– И пироги!
Солнце пробегает по своей дуге, чахлые болотные кусты теряют тень, потом она вновь появляется с другой стороны.
– Ай! – и я лечу с верблюжьего горба, по пояс проваливаясь в ледяную воду.
– Спасибо тебе, лес и болото! Нам пора.
Мама уводит нас. Тропинки пересекаются, путая даже такого заядлого таёжника, как наша мама. Окружной тропинкой мы уходим от болота, от деревни и попадаем в берёзовую рощу, останавливаемся в прохладе среди шорохов её тёмно-зелёной листвы. Выбираем местечко для привала. Сестра кружится меж берёз. Оставив корзину, наслаждаюсь зеленью и белизной рощи, пробегая взглядом по ровному стволу, замираю, опустив руки.
– Что это?
Налево и направо на вершине каждой берёзы раскачивается тёмный, отполированный дождями и временем крест.
– Кресты на берёзах. Везде, везде кресты на берёзах. Что это? Кладбище? – выдыхает сестра.
– Вот, девчонки, куда завела нас тропа, – удивляется мама, осматривая рощу.
– Но что это, что? – спрашиваю я. – О чём шелестят берёзовые листья? Расскажи, мама, ты же знаешь.
– Знаю. В 46-ом году, поздней осенью, их привезли сюда семьями из Прибалтики с детьми и женщинами, одетыми в изящные шубы, шляпки. Выгрузили на снег, оставив топоры, всё то, что они привезли с собой. Им оставили жизнь и свободу.
– Они сотрудничали с фашистами? – я поёжилась, представив детей и красивых женщин на снегу среди незнакомого леса.
– Им пришлось ответить за свои грехи.
– Тогда роща не была такой высокой, – вздохнула сестра, – Вот это памятник. Отыщешь в любом лесу. Пойдёмте отсюда.
Отдав должное берёзовой роще, помолчав, мы проделали обратный путь, думая о разрушительной силе войны, о её паучьей досягаемости, далеко и неожиданно протягивающей свои костлявые, цепкие крючья.
Спускаемся к реке. Разводим костёр. Расстилаем на траве скатерть, раскладываем бутерброды, печенье, конфеты и пьём лесной чай. Несравненный лесной чай.
От крайнего дома по тропинке к нам спускается женщина в голубом шифоновом платье, колышущемся от лёгкого ветерка. Платье времён конца войны. Когда-то давно мама носила такие. Светло-русые волосы завёрнуты в локоны. Губы слегка подкрашены. В руках закоптелая кастрюля.
– Здравствуйте. Хочу предложить вам горячего. Мясо молодого лося. Муж охотился. Вы с девочками без первого – целый день в лесу.
Женщина почти чисто говорит по-русски с лёгким прибалтийским акцентом. Она улыбается, но глаза выдают настороженность человека, привыкшего к отшельничеству.
– Садитесь, садитесь с нами, – общительная наша мама быстро находит общий язык с хозяйкой этого берега, одобряя её гостеприимство, внешний вид, угощенье. – Получится хороший пикник.
Вскоре подходит высокий широкоплечий литовец. Он косил траву на той стороне болота. Пропитан запахами трав и солнцем. Зовёт нас в дом, но мама доказывает, что побыть на свежем воздухе нам, городским жителям, полезнее, тем более среди новых друзей.
Мама, с присущей ей деликатностью, интересуется, как складывается их жизненная история по прошествии стольких лет после войны.
Светловолосый мужчина смотрит на нас с большой симпатией. Они с женой очень рады нашему неожиданному вторжению в их одиночество.
– Нет, теперь всё хорошо. Нам разрешают выезжать в Иркутск, конечно, пока не дальше. Но этот лесной мир стал для нас за двадцать лет второй Родиной. Здесь выросли наши сыновья. Сибиряки – особенные люди, помогают нам.
Он говорит с мамой и смотрит на нас, юных девушек, как только может смотреть отец, у которого два красавца сына.
– А наши сыновья, – взгляд его заискрился, – служат в Морфлоте на Дальнем Востоке. Вот бы нам таких невесток, как ваши девочки.
– Они ещё маленькие.
– Вырастут, будут замечательные невесты. Это видно. Вон, в какую даль приехали за ягодами. Мы вам покажем лучшие грибные и ягодные места, только приезжайте.
– А вы к нам в гости приезжайте. Организуем театр, кино, – приглашает мама.
При слове «театр» наша новая знакомая зарделась, а мы с сестрой обрадовались, считая, что театры сгладят остроту той рощи, где тёмные кресты вместо вершин раскачивались перед нашим мысленным взором.
В сорок пятом нас ещё не было на свете, но чувство вины не понятно за что, смущало душу. Наши новые друзья искренне радовались возможности общения с нами, гордились с полным основанием своими сыновьями, которые наравне с большинством советских парней, служили в Армии, но их сердца испытывали нечто большее, чем душевное смущение.
Вечером они проводили нас до места встречи с папой. Они познакомились с ним и после приезжали к нам в гости. Впоследствии папа помог им перебраться в Иркутск. Позднее, когда разрешили, они уехали в Ригу. Их сыновья женились в тех городах, где служили. Связь этой семьи с нами оборвалась.
Прошли годы. Целых три жизни. Далеко от Байкала под окном моим шумит берёзовая роща. Лишь закрою глаза, вижу женщину в голубом шифоновом платье из сорок пятого года идущую по пыльной тропе к реке, молодую свою маму и двух девчонок, счастливых от того, что их судьба начиналась по другую сторону от войны, где ничему плохому уже не случиться. Не напрасно же раскачивались кресты на вершинах берёз, освещённых солнцем. Имели ли судьбы тех девушек хоть какое-то отношение к нашей нынешней жизни?
В наших судьбах с сестрой, кроме воспитания и образования слишком многое оказалось похожим.
В дождливом мае 2001 года мой старший сын, командир авиационного отряда был сбит ракетой, направленной в непилотируемый самолёт, но выбравшей живую мишень.
Сын с экипажем увёл самолёт от города. Пытался посадить самолёт на поляну.
Самолёт ревел, ломая крыльями берёзы… Семь светлых и смелых мальчиков бродят по дикому лесу, а молодые берёзы, подрастая, шелестят над ними и всё выше поднимаются семь крестов посреди поляны, затерянной среди дикого леса, вдали от дорог и городов.
В августе 2002 года младшую дочь моей сестры, руководившей большой фирмой, похитили.
Искали всем городом. Нашли на тринадцатые сутки вдали от дорог в берёзовой роще.
Под окном моим шумит берёзовая роща. Слышен детский смех и весёлые голоса.
Дети наших детей играют в берёзовой роще. Смейтесь дети, ваше прошлое уже не безоблачно, но у вашего будущего столько дорог, сколько тропинок в диком лесу.
Пусть же наши любящие сердца и сам Господь освящают ваш путь!
За окном шелестят тёмно-зелёной листвой белоствольные берёзы. Это сейчас.