В детстве мне нравилось обнимать и тискать Томку, как большую игрушку. Томка — это моя двоюродная сестра Тамара, дочь тети Маши.
Я могла часами сидеть у зеленой облупившейся перегородки между нашими комнатами и слушать ее шаги. Даже печка казалась мне теплее из-за того, что по другую сторону живет Томка.
А случалось, я подолгу высматривала ее из окна. Когда она шла по нашему переулку, пушистая ее челка подпрыгивала, лента в косе развевалась, ямочки на щеках волновались.
«Бежит, звонок лохматый!», — радовалась она мне, вылетающей навстречу. Наклонялась, подхватывала на руки.
По возрасту она была уже девушка, но играла со мной, как маленькая. Мы с ней вылезали в окно и гонялись по саду за бабочками. Случалось, носились под дождем и орали песни.
А еще Томка умела заплетать мою непослушные белые волосы в косичку «колосок» и дуть на коленки, чтобы сразу заживали.
...В десятом классе моя сестра Тамара, тихая отличница, повесилась на газовой трубе.
Ее чудом успели снять. Тетя Маша, едва промокнув глаза полотенцем, провела с нами воспитательную беседу: о случившемся молчать. Мое присутствие, надо сказать, никого не смущало: я в таких случаях брала карандаш и наклонялась над альбомом.
«Сама всем разнесет», — усмехнулась мама. Отец кивнул.
Прошло несколько дней, прежде чем я осторожно спросила маму, почему такое случилось с Томкой. Она путаясь в словах объяснила, что та стесняется, что выросла дылдой, рост сто семьдесят пять, а мальчишки в классе маленькие. «Какие глупости, — думалось мне, — из-за мальчишек, дураков этих, да они и мне в пупок дышат».
Мне так хотелось быть похожей на Томку, даже если бы та была ростом с дерево! Но тете Маше, которая постоянно сокрушалась, куда дочь такая вымахала, это не объяснишь.
Моя тетка — квадратная, щекастая, кулак имеет железный, а про характер и говорить нечего, всю жизнь работала учительницей — местная пацанва разбегалась, завидев ее за километр.
Помню, папа как-то сказал маме, что тетя Маша мужей извела. «Вытравила хлоркой», — повзрослев, сделала я заключение. Вещи ее всегда воняли хлоркой: белье, расчески и даже тапочки. «Надо чтобы все было стерильно», — говорила тетя Маша по любому поводу.
Когда Томке исполнилось семнадцать, у нее наконец появился жених: Усатый-полосатый. Крепкий черноволосый паренек ходил в тельняшке и имел модные усики. Влюбенные часами сидели на диване в Томкиной комнате и молчали. Я, пристроившись на полу, читала книжки вслух — тем самым мешая им целоваться.
Надо сказать, книжки в комнате моей сестры были разбросаны повсюду: на столе, подоконнике, на диване. В каждой — закладка в виде засушенного цветка: ромашки, василька, лютика. Большинство книг, по-моему, не дочитывалось.
Особенно мне нравились стихи Лермонтова. Привлекала даже обложка, с которой смотрел демон, будто слепленный из кусочков пластилина — репродукция с картины Врубеля. Я завывала по слогам: «...ца-ри-ца Та-ма-ра жи-ла, пре-крас-на, как ан-гел не-бес-ный, как де-мон ко-вар-на и зла» — и посматривала на Томку-о да! — настоящая царица, даже коса есть, а этот в тельняшке не то чтобы демон, но запросто может похитить мою сестру. «Сиди, я что-нибудь придумаю, она уйдет сейчас», — жарко шептала Тамара в ухо Усатому-полосатому.
У тети Маши обострился нюх — и она подпихивала меня к двери в комнату, чтобы я «там посматривала, что они делают».
Парочка вроде бы ничего такого не делала, но все в доме (даже мой папа) благодаря тете Маше, узнали, что наивная и неопытная в любви Томка оказалась беременна. И ей нужно срочно найти врача, чтобы избавиться от ребенка.
«Но они же любят друг друга. Не лезь. Пускай женятся. Он же не против», — увещевала сестру моя мама. Но тетя Маша выступила, что у Томки другая судьба, не плодиться от первого попавшегося охламона, а учиться на искусствоведа.
С рыданиями «а он в армию... армию... два года» Томку отвели к врачу. Она несколько дней не выходила в сад. Я стояла под ее окном, отковыривала от вишни засохший сок, жевала его и выплевывала.
Не очень понимая, что значит «убить ребенка», я решила, что Томка уморила своего малыша и зарыла в саду. Я даже поискала холмик, но нашла только сморщенного птенца, выпавшего из гнезда. И похоронила с почестями.
Усатый-полосатый, отвергнутый тетей Машей, ушел в армию, а Томка, так и не успев подготовиться к вступительным экзаменам, устроилась работать секретаршей.
Она исправно тукала на машинке, но была крайне рассеянна и раздражительна. Ждала писем, а они не приходили (их прятала тетя Маша). Частенько задумываясь, Томка бесконечно что-то жевала и стремительно толстела. Маленькая сумка ее была полна кулечков с конфетами и орешками.
Однажды в школу тете Маше позвонили и сказали: Тамара в больнице.
С помощью свидетелей восстановили картину случившегося. Начальник сделал юной секретарше замечание, мол, интеллигентная, а фантики от конфет бросаешь на пол, дочка учительницы называется. Тамара выкрикнула ему в лицо: «Демон, сгинь!» Задрала юбку и стала ею прикрываться. Тот вызвал скорую.
...Мы с мамой приходили к Томке в психушку. Когда я ее увидела издали, подумала, что это — тетя Маша. Большой, коричневый, как медвежья шкура, халат и стриженная голова. Еще вчера Томка была веселая девочка, а сегодня стала почти старушкой. Я подарила ей пузырек с витаминками. Но она не улыбнулась.
И сказала нам на прощание: «Мне ничего не нужно, я сыта».
Через месяц Томка выписалась и с помощью тети Маши уволилась. Зиму просидела дома— то слонялась по комнатам, то задумчиво листала школьные тетрадки — а по весне поехала в Саратов, поступать в университет.
Вскоре пришла первая радостная весточка: Тамара сдала экзамены на пятерки.
Теперь она появлялась только летом, на каникулах. Я замечала: моя сестра сделалась еще красивее. Стала, наконец, красить губы. И завивать волосы на бигуди, как настоящая женщина.
...Иногда она приходила к маме одалживать модные кофточки. Топталась в дверях, не зная, как начать разговор. «Ты хочешь куда-то пойти?» — угадывала мама и вываливала весь обширный модный гардероб. Папа тактично выходил из комнаты. Начиналась примерка.
Одну блузку, капроновую, зеленую с белым рисунком-снежинкой на груди, Томка не отдавала до конца августа. Помню, мама сама пошла за кофточкой на другую половинку дома. Но племянница отмахивалась, мол, она в стирке.
И только после напора тетя Маша призналась, что Тамара подарила ее подружке из Саратова, которая гостила у нее целую неделю. Той уж очень к лицу зеленый.
Мама постаралась не заплакать из-за тряпки; тетя Маша, выпроваживая, утешала ее, мол, мы должны понять: Тамара очень добрая, необычно, у нее душа маленького ребенка. И не нужно лишать ее радости творить добро.
Не зная, чем заняться летом, Томка брала у нас почитать книжки и валялась с ними в саду на раскладушке. Частенько забывала их на траве. Случалось, они разбухали от дождя. А одну перемазала какой-то липкой дрянью, вроде варенья. Когда мама, увидев, задохнулась от ужаса (книжка была библиотечная), племянница сказала отчужденно: «Ну не это же в жизни главное». «Распустили вы ее, — кипятился обычно ни во что не вникающий отец, — она ножки свесила и едет».
...Надо заметить, что эти неурядицы не особенно влияли на наши отношения с Тамарой. Каждое лето мы с ней ходили плавать на Суру. Она плавала не как я, по-лягушачьи, а красиво, как парень, брасом и заверяла, что спасет меня, если что. От моторных лодок шла большая волна, я видела с каким удовольствием она раздвигает ее локтями. Моя сестра ничего не боялась. Ах, какое счастье загорать посредине реки на мели! Чистый песок. Горячие болотца луж. Желтые цветы.
Мы даже умудрялись нарвать невиданных цветов и затолкать их в лифчики от купальников.
Я была в восторге от своей необычной сестры-студентки. И заметила с удовольствием: мы с ней теперь одного роста, длинноногие, по-женски ладные. Когда идем по пляжу, парни на нас заглядываются.
…Настоящим кошмаром моего детства стал Тамарин муж по фамилии Никитин. Он был стар, сед и круглоглаз, как филин. Сначала на правах друга семьи захаживал к тете Маше, и та, раскупорив бутылочку, бесконечно рассказывала, какая Томка несчастная и сколько в жизни нахлебалась. Когда я услышала: «Ну, Машенька, ну что-ты, все образуется», с трудом поняла, что это имя моей железной тети, а не сказочной девочки. Однажды Никитин захотел по-отцовски поговорить с Томкой, которая закончила учебу и уже год как не работала.
Сел на корточки и заглянул ей в зеленые глаза. Она обняла его седую голову и зарыдала.
Проходная комната. Полутемно. Тамарина свадьба. На невесте строгое — с воротничком в горошек — платье, взятое напрокат у моей мамы. Никитин в сером немодном костюме, впервые пострижен и наодиколонен. Народу — десять человек. Только близкие родственники. Мама и тетя Маша всю ночь готовили. Гости боялись говорить тосты, чтобы не ляпнуть лишнего. За столом шептались: Тамара очень больна, и уж лучше так, чем никак. А когда мой папа пробовал крикнуть «горько», тетя Маша слегка толкнула его в спину железным кулаком — и он закашлялся.
Вскоре у Томки родился сын, худенький и болезненный. Он бесконечно плакал, потому в комнату к новобрачным врывалась тетя Маша, выхватывала ребенка из кроватки с криками: «е... твою мать!», укачивала, проклиная всю эту жизнь.
А наутро комментировала на нашей половинке дома, что Томка сидела со спущенными рейтузами и что Никитин собирался с ней делать. Сокрушалась: только равнодушная мать может позволить ребенку плакать, а сама думать об «этом».
Помню за стенкой робкий голос Никитина: «Томочка, а мы сегодня ужинать будем?» Где-то в глубине комнат заходился плачем ребенок. Раздавалась ругань. Хлопала дверь. С грохотом шлепалась на газ кастрюля.
Вскоре Никитин, застивший Томке глаза, был выдворен. Но он, как выяснилось, не исчез совсем. Тоскливо ходил престарелый папаша по вечерам под окнами нашего дома, пытаясь в шелку между шторами разглядеть сына.
Однажды я с ужасом увидела в незашторенном окне глаза филина, искаженные человеческой болью. Я вскрикнула и бросилась к маме. Долгое время мне снились кошмары с участием желтоглазого старика. Но взрослые делали вид, что ничего не происходит. Казалось, только я слышу по ночам тяжелые шаги и хруст веток.
.
.. Уйдя на пенсию, тетя Маша взяла воспитание малыша на себя. Лечила все его ветрянки и поносы, добывала ватные палочки и противодиарейные сборы. Скупала медицинские энциклопедии. Все в переулке ахали и охали, жалея тетю Машу и ее никчемную красавицу-дочь.
А молчаливая Томка, оставшись не при делах, вообще перестала разговаривать и все чаще закрывалась в комнате. Все ее раздражало. Шумы. Запахи. Люди.
Однажды вечером, когда у нас шумела стиральная машинка, она тихо поскреблась в дверь. Мама открыла. Томка молча опрокинула машинку на пол, толкнула полку с обувью, рванула шторку и ушла. Мама собирала ботинки, плавающие в луже с бельем, роняя слезы о том, какая Томка несчастная и больная. «Бездельница и нахалка»,—сделал неожиданное заключение отец, пришедший с вечерней смены.
…Вскоре моя семья получила квартиру и переехала на другой конец города.
Прошло много лет. Мы с Томкой виделись пару раз, говорили скомкано и не откровенно.
Она домохозяйка, любит огород, каждый год сажает красивые цветы. А осенью составляет из них букеты. Жизнью в общем-то довольна, с матерью и взрослым сыном ладит.
...Царицы Тамары в моей памяти навсегда осталось две.
Первая живет в книге Лермонтова, вечно молодая, с бунтарской душой. Решив идти поперек судьбы, она жестоко за это поплатилась.
Вторая стоит в саду с граблями в пальто с отрезанными рукавами, сильно располневшая и постаревшая. И смотрит на меня не узнающим взглядом.
Они чем-то похожи — своей красотой, вечным стремлением к возвышенной любви и даже взглядом. Только смотрят в разные стороны.