Пообещала и купила. Настоящий портфель, чёрный с блестящим замочком, а к замочку маленький блестящий ключик. Я вставала утром и первым делом брала свой портфель, начинала открывать и закрывать замочек, убеждалась, что он не сломался за ночь, и только после этого начинала заниматься своими делами. А дел было много. Я была уже совсем взрослая. Надо было нарвать травы поросёнку, накормить цыплят и сторожить их от коршунов, постоянно надо было следить за небом, не висит ли там хищная птица, он обычно зависает и высматривает добычу.
У меня было несколько моих грядок, за которыми я ухаживала. А ещё надо было бежать к девчонкам. Кроме моей подружки Маруси к нам в хутор на летние каникулы приезжали к своим бабушкам из Кременчуга Люба и Лариса, они были на год старше меня. Обычно мы собирались на нашей любимой лужайке. У нас были разные игры. Играли в магазин, кто-то был продавцом, а все остальные были покупатели. У нас была посуда - створки от плоских ракушек. В них выдавливали сок от вишен, и это был, якобы лимонад. Вот им и торговали. Деньгами были листья и ягоды паслёна. А иногда это были подсолнечные семечки. Договаривались заведомо, что будет деньгами, и чем будем торговать.
А иногда строили шалаш из травы, это был наш дом, делали кукол из тряпок, приводили кошку, она тоже была членом семьи. Или играли в пятнашки, благо, кругом раздолье, лето, запах трав и цветов, запах скошенного сена, пение птиц. Потом собирались и шли на озеро купаться. Озеро возле нашего хутора было не большое и неглубокое, но мне там было с головой, из всех четверых я была самая маленькая. И мне категорически было запрещено ходить на озеро. Какая-то цыганка нагадала моей маме, что меня надо беречь от воды, а не то я утону. Когда я уходила к девчонкам, бабуся каждый раз напоминала мне, что на озеро мне ходить нельзя, мама не велела. И я говорила, что не пойду.
Но иногда я всё - таки ходила и однажды действительно чуть не утонула. Зашла глубоко, вода доставала до подбородка. Стала возвращаться к берегу, а вода тянет меня на глубину, я не могла ступить ни шагу. Глубина затягивает, я это испытала на себе. А позвать девчонок я стеснялась, потом будут смеяться. Ну, думаю, всё, цыганка была права. А потом думаю, а как же мама, узнает, что я утонула, и будет плакать, а я потом не смогу ожить. Я со страху подпрыгнула и поплыла к берегу. Мне надо было проплыть один шаг, и я его проплыла, стала на дно и вода уже была ниже плеч. Я вышла на берег, села и заплакала от пережитого страха и от жалости к себе и к маме, если бы я вдруг утонула. По мне стекали струйки воды, и вместе со струйками воды по щекам текли слёзы, и слёз не было видно, да на меня никто и не смотрел, девчонки всё так же купались и никто ничего не заметил.
Я посидела немножко, успокоилась и засмеялась. Так я ж не утонула и научилась плавать. И побежала к воде, проверить, так ли это. Я зашла в воду до плеч, протянула руки, как бы обнимая воду, оттолкнулась ногами и поплыла к берегу. Потом встала на дно и закричала: «Девчонки, я научилась плавать. » Девчонки подошли ко мне и сказали: «Покажи. » И я поплыла, правда недалеко и плыла вдоль берега, на глубину заходить я теперь боялась, каждый раз старалась продержаться на воде как можно дольше. Я плавала и плавала и не могла остановиться, уметь плавать - это так здорово. И чувство радости и гордости переполняло меня.
Удивительная у нас, у детей, была свобода. Никто нас не воспитывал и ничему не учил. Мы учились сами. Постигали премудрости жизни на собственном опыте, в общении с природой, в своих маленьких делах, в домашней работе и в общении со взрослыми.
В это лето у Сашуни заболел братик Серёжа. Ему уже скоро должен был быть годик, он ещё не научился ходить сам, и его бабушка поставила среди двора возле кадушки с водой, а сама пошла делать домашние дела и забыла о нём. Кадушка, это такая низенькая деревянная бочка, в ней на солнце грели воду. Он ходил вокруг неё, держась за её края, плескался ручонками в воде, а солнце припекало. К вечеру у него поднялась температура, началась рвота, к ночи ещё хуже. Его мама Галя с ним ночью уехала в Градижск в больницу, а к вечеру следующего дня привезла его мёртвым. Он лежал такой крошечный на лавке под образами, в беленькой длинной сорочечке, в беленьких носочках и в беленькой шапочке, как ангелочек. Его мама подняла сорочку и показала, как ужасно разрезали и зашили ему животик. Врачи после того, как он умер, хотели узнать, что у него болело. Они думали, что ребёнок отравился, и промывали ему желудок, а он умер от солнечного удара. Стоял на солнце без шапочки, и нет больше Серёженьки. Он такой был маленький.
Мы всем хутором ходили на кладбище хоронить малыша. А крышку от гробика несли Маруся, Лариса, Люба и я. Его мама Галя всё время плакала и причитывала: «Сыночек мой маленький, как же я не уберегла тебя. И не вернуть мне больше моего сыночка. Мой ненаглядный, крошечка моя, я похороню тебя на самом высоком месте, и отовсюду буду видеть твою могилку, моя кровиночка». Это было ужасное несчастье, самое страшное в моей маленькой жизни. После похорон я взяла Сашуню за руку и мы пошли домой. Он всё время плакал и не мог остановиться. Потом сквозь слёзы сказал мне, что просил всю ночь бога оживить его братика, но бог сказал, что Серёже будет лучше на небе. Я подумала, что это приснилось ему. Обняла его и прижала к себе. Он поднял ко мне своё заплаканное лицо и так уверенно, не по-детски, сказал: «Даша, когда я выросту, я выучусь на врача, и буду лечить детей правильно».
Это лето было плохое, была жара и засуха. Однажды вечером, когда уже всё погорело от солнца, хлебА и трАвы, собрались огромные чёрные тучи, сразу стало темно, загремел гром, начался ливень. Всё небо полыхало молниями. Гром гремел, казалось без перерыва. Мама всегда боялась грозы, но такая как эта, казалась божьей карой. Мы залезли с ней под кровать, она крестилась и заставляла креститься меня, мы повторяли только два слова: «Господи, помилуй; господи, помилуй», и крестились. Вдруг, после очередного раската грома в нашей хате стало светло, как днём, по стенам заметались тени от огня. Сразу мы подумали, что загорелась наша хата, но послышались крики от соседей: «Помогите, помогите, горим!» Горели соседи, которые жили возле бригадного дома. Мама перекрестилась в очередной раз, поцеловала меня, приказала мне сидеть под кроватью, а сама вылезла из - под кровати, схватила ведро и побежала тушить пожар.
Пришла уже утром, вся грязная, мокрая и пропахшая гарью. Ливень и гроза закончилась, небо прояснилось. Оказывается, в соседку попала молния, она потеряла сознание. Её вытащили из горящего дома и закопали в землю, и она к утру отошла. Её только оглушило, и она перестала слышать. Соломенная крыша и деревянные стропила, несмотря на ливень и на воду с вёдер, которой поливали хуторяне, сгорела дотла, а стены и перекрытие остались. Над перекрытием торчала страшная глиняная труба, чёрная, закопчённая пожаром. Стены были тоже чёрные. Дом пугал своим видом. Дом потом отремонтировали всем хутором. И я туда ходила работать, ходили все, кто был здоров. Соседка со временем оклималась совсем, только слегка недослышала.
Этим же летом сильно заболела моя мама, всю ночь корчилась и стонала, а утром, только начало сереть, я побежала к тёте Наташе, мама велела брать лошадь и везти её в районную больницу. Мы с тётей Наташей побежали к нам домой, а дядя Тихон побежал запрягать лошадей и приехал уже на телеге. В телеге лежало много сена для удобства, тётя Наташа застелила сверху рядно, довели маму до телеги, уложили на постель и они с дядей Тихоном поехали в Градижск. А я весь день просила бога в мыслях, как учила меня бабуся, чтобы он помог врачам вылечить мою маму.
Дядя Тихон вернулся обратно поздно вечером, уже стемнело. Мы все волновались и ждали его. Он сказал, что всё, слава Богу, обошлось. Маме сделали операцию. У неё был аппендицит, очень плохой, мог лопнуть каждую минуту, но не лопнул. Он ждал, пока маме сделают операцию и пока у неё пройдёт наркоз. Его пустили к ней повидаться, она сказала, что всё хорошо. А врач сказал, что её выпишут через неделю, чтобы он за ней приезжал. Мама сказала, чтобы он, когда поедет за ней взял и меня.
Как долго тянулись эти семь дней. Я никуда не ходила гулять, делала только домашние дела. Убирала в доме, помазала глиной полы для красоты. Слушалась бабусю, делала всё, что она скажет с одного её слова. Помогала тёте Наташе. Но семь дней никак не кончались. До этого мы с мамой никогда не расставались. Мне мама снилась каждую ночь. Снилось, что она уже приехала, я ей радовалась во сне, а потом говорила ей, что мы собирались за неё ехать, просыпалась, а её нет.
Наконец эти кошмарные семь дней прошли. Дядя Тихон заехал рано утром за мной на той же телеге, на которой возил маму, на ней было так же много сена и сверху рядно. На улице еле серело, была роса, и было холодно. Я забралась на телегу и стала дрожать и стучать зубами от холода и волнения. Дядя снял свой пиджак, и я укуталась в него, и стало немножко легче. Дядя стегнул кнутом лошадей, сказал: «Но!» - и они побежали трусцой. Выехали за Плавистое и въехали в сосновый бор. Там дорога была из песка и лошади еле тянули телегу, колёса проваливались в песок. Поднялось солнце, запели птицы, и кончилась песчаная дорога, телега выскочила на твёрдый грунт и лошади опять побежали трусцой. Проехали две деревни и, наконец- то, въехали в Градижск.
Улицы там были мощёные камнем, телега, кажется, катилась сама. Такое большое поселение, много домов и все стоят ровными рядами вдоль улиц. Такой красоты я никогда не видела. Вот и мамина больница, двухэтажное кирпичное здание. Дядя пошёл за мамой, а я осталась сидеть на телеге. Мне показалось, я ждала целую вечность и, вдруг, вышли из дверей больницы мама с дядей.
Я соскочила с телеги и побежала встречать маму, она держалась за бок, и приговаривала, иди тихонько, не беги. Но я побежала и тут же порезала ногу стеклом, я была, как всегда, босиком. Летней обуви у меня никогда не было, ботинки покупали только к школе. Текла кровь, но я не плакала, я терпела, я уже была совсем большая. Дядя Тихон взял меня на руки и посадил на телегу. Мы привезли маме бутылку молока, и бабуся испекла на дорогу пирожков, завернула в полотенце. Дядя Тихон достал из кармана складной нож, открыл, отрезал ножом кусок полотенца. Взял меня за ногу и крепко забинтовал мою порезанную ногу. Сказал: «Рана у тебя не страшная, кровь остановиться и всё заживёт. На войне не то было, правда, Даша? Посмотрел на меня и улыбнулся. Мне, конечно, было больно, но я улыбнулась ему в ответ и сказала: «Правда». А мама стала сокрушаться, что мне надо бы было купить хоть плохонькие тапочки, я могла бы войти в больницу, и в магазин в Градижске зашли бы. Хоть бы ребёнок на игрушки посмотрел. Дядя крякнул и сказал: «Маруся, не переживай, ещё на всё насмотрится, у неё всё ещё впереди, правда, Даша?» Да, - сказала я. - Нога скоро заживёт. Мама, а как твой аппендицит, всё уже зажило? Мама улыбнулась, прижала меня к себе, и мы поехали обратно в Плавистое. Мама рядом, такая родная. Сразу стало так хорошо и спокойно, я прижалась к ней и заснула спокойным сном после недели переживаний. Проснулась, когда уже въезжали в Плавистое. И ещё крепче прижалась к маме. Мама обняла меня и спросила: «Ну как вы жили с бабусей»? И я сказала маме: «Плохо, мы всё время за тобой скучали, тебя так долго не было. А у тебя больше не болит твой аппендицит?» Мама погладила меня по голове и поцеловала. Сказала: «Маленькая моя, я тоже так за тобой скучала».