- Не жалей серебра, -
мне зеркальщик сказал,-
чем мои зеркала,
нет прямее зеркал!
Серебро, что имел,
без остатка отдал -
всё, как мастер велел,
для окраски зеркал.
Вот готова работа,
горит серебро;
словно сунул мне кто-то
острый нож под ребро.
Я в печали смотрю,
сходства не находя,
мастеров не корю,
только это не я...
Только это не я!
Это кто-то другой!
Не мои зеркала
мне прислали домой.
Серебра не жалел,
дай ещё раз взгляну -
мастер не одолел,
может быть, кривизну?
Или это со зла?
Но зеркальщик сказал:
- Чем мои зеркала,
нет прямее зеркал.
Андрей ЧЕРНЕНКО
1.
...Через семь лет Братчикова вызвали к полковнику Басыгину и тот хмуро спросил:
- Ну? Рад?"
Братчиков не отводя взгляд, молча кивнул. Но всё же неожиданно почувствовал слабость в ногах: "По двум третям, стало быть, выйду. А это три года .Три зимы и три лета за колючкой - не фунт изюма. Скостили, слава тебе Господи! Семь годков - под завязку наелся…»
До хрипа, до жуткого ночного стона.
То, что голова бела - не беда. И плевать, что мяса на костях маловато осталось.
Боялся Братчиков все эти годы другого: той страшной душевной хвори, что разъедала многих из тех, с кем он принужден был жить бок о бок.
Сам срок - десять лет - бил по затылку пудовой кувалдой. Но хуже всего, невмоготу становилось, когда рядом на нары определялся человек, которому предстояло отбыть тут каких-то два-три года...
- Домой? - полковник аккуратно закрыл папку с личным делом Братчикова. - Или, может, на стройку определишься? Есть хороший адресок. В Астрахань. Тепло там, брат, ох, как тепло... И опять же - арбузы тебе,дыни, - видимо, полковнику самому стало грустно от того, что где-то тепло и сладко пахнёт желтыми дынями.
- Нет. Домой, гражданин начальник. К семье, - Братчиков, удивляясь своей смелости, вдруг попросил: "А можно курнуть ваших, а, гражданин начальник?"
- Полковник протянул Братчикову пачку сигарет и смущенно кашлянул, так смущенно, что Братчикову стало не по себе.
Сразу же он понял, что вот-вот полковник скажет такое, что обрушится на него, на Братчикова, непомерной тяжестью.
Он все тяжкие годы ждал этого, каждый день, каждую секунду.
Человек, которого стерегут, как зверя, становится чутким, как зверь.
II.
- Понимаешь, Братчиков... - полковник помял в руках конверт.
- Читай сам.
Братчиков осторожно, словно скорпиона ловил в мешке, вытянул из конверта сложенный вдвое листок.
"Сообщаем, что в связи с явкой с повинной гр-на Братчикова Андрея Егоровича выяснено следующее:
а) убийство Сергея Савельевича Квасцова совершил Братчиков Андрей Егорович, 1949 года рождения.
б) осужденный за это преступление Егор Михайлович Братчиков, 1925 года рождения, к убийству непричастен.
в) в связи с установлением вины Андрея Егоровича Братчикова в судебном порядке , отбывание гр-на Братчикова Е.М. в местах лишения свободы прекратить немедленно с получением данного судебного решения.»
Старик вытер потертой шапчонкой проступившую мгновенно испарину. Еще раз посмотрел на письмо. Подавил совершенно жалкое и нелепое желание - немедленно спрятать его куда-нибудь - ну, хоть под скатерку эту зеленую, что на столе у начальника...
- Нет, нет, ведь все чепуха! Это доказать надо, - старик провел ладонью - широкой, разбитой работой до ужасающей твердости - по стриженому затылку.
- Ну, Братчиков... - Полковник развёл руками. – Тут закон… - И осекся. Так зло, с ненавистью глядел на него старик, так жестко ходили желваки под сухой в мелких морщинках кожей.
- Вранье это. Неправда. Я убил. Я. Топором, обушком тюкнул гада! Нет, я свое досижу, а сына моего не трогай!
- Ты успокойся, успокойся...
Как не обтесала, не очерствила полковника жизнь, он чувствовал сейчас острейшую, самому ему абсолютно не нужную, жалость к этому старику.
- Ты же всю войну прошел, – зачем-то сказал полковник. А что ещё он мог сказать? Чем, как утешить? - Всю! Я твое дело прочел. Внимательно. Ты ж от звонка до звонка. Два ранения, орден и четыре медали... Ну, старик! Мы же почти годки с тобой, ведь я тоже отец, ну?!
Братчиков смотрел на Басыгина по-прежнему злыми глазами, - не мигая, не слушая полковника, не понимая его.
- Это все "липа". Никуда я не выйду. - Я убил его, гада. Я! Я! Я! - Старик в всхлипнул, заскрипел ладонью об ладонь... - Отец, говоришь? Да и годок мой? Войну вот помянул, ранения мои... - старик замолчал.
- Егор Михайлович, ты успокойся, ты... Пойми, Егор Михайлович, свидетель отыскался. Улики есть. Все это правда. Мы знаем. Сына ты решил выгородить. Пожалел его. Понимаю. Да, я тоже отец.
Старик безучастно смотрел в окно, забранное толстыми прутьями. Острые скулы посерели, глаза ввалились, и такая смертная тоска иссекла излом его губ, что полковнику, видевшему в своем кабинете всякое, стало не по себе.
- Держать тебя, старик, понятное дело, не имею права. Сына твоего уже определили... Тут, неподалеку, кстати. В Харпе он. Так что решай.
- В Харпе?! В Харпе?! С полосатиками?! Братчиков вдруг тонко и высоко прокричал. - Они же его там изуродуют, душу ему искалечат, ироды. Я знаю... Требую очного свидания! Адвоката!... Я требую, - и глухо добавил. - Я жизни себя лишу, вскроюсь, если свиданку не дашь… Помоги, Виктор Павлович… И старик встал вдруг на колени.
"А ведь точно – вскроется, - полковник неожиданно успокоился и взглянул на ситуацию трезво и прагматично. – Начнётся канитель… Мужик твёрдый – сказал, сделает. За плечами у него Днепр, Берлин, Прага. Сколько раз смерть коснулась его. Такой, и на чем сломался - как свою жизнь перекосил. А, может, только такой, как Братчиков, битый и перебитый мужик, но не замутивший душу свою, и мог пойти на это. Взять на себя десять лет. Да что там десять - "вышка" ему грозила, на девяносто процентов "вышка". Боевое прошлое и спасло".
- Попытаюсь. Но тебе придётся как-то тут перекантоваться. И – не один день.
- Да уж перекантуюсь…как-нибудь, Виктор Павлович!
...Они встретились в кабинете полковника в полдень.
- Кровиночка моя. Ну что же ты наделал...
Старик и сын были так похожи, что полковник почувствовал смутную зависть.
Две его дочери пошли в жену. И с годами, так же, как она, обросли плотным, литым мясом. Суховатый и жилистый, полковник, сравнивая себя с ними, как-то терял чувство кровного родства... Старик же и его сын почему-то напоминали ему два одинаковых апельсина. Только одни из них фантастическим образом посерел.
- Ой, горько мне, сыночек… Дурачок, прости господи... Горько! Как же это?
- Я, батя, сам. Сам. Каждый божий день мучился. До полной немоготы дошёл. Как подумал, что тебе еще три года хребет ломать, так... Убить меня мало, что раньше решиться не мог. Не мог решиться. Прости меня, батя, прости, гниду. Если бы не Катя и детишки...
"За то, что он по болотам немца притащил, старику когда-то, в невероятно далеком сорок втором, орден дали. А тут он заживо себя хоронил". Тут, может быть, и ордена мало?" - полковник подумал, что ко всему прочему он явно стареет, иначе с чего это подкатило к горлу.
- Ах, ты, сыночек. Меня-то, старика, выпускать должны были - за хорошую работу. Я и в бригадирах ходил... А так, так ведь мы и разминемся. Чую, мне десять лет не проходить на земле.
- Мне шесть дали. Разобрались, - сын опушил голову,
- Шесть... Оно поменьше, полегче. Ты только работай, сынок. Руки ж у тебя золотые. Мастер ты. А всю эту шушеру, что вокруг тебя воздух поганит, всерьез не принимай, не нарывайся. У тебя же детишки. А мы, мы пока с Клавой их растить будем. Меньшего-то я не видел еще.
Братчиков вдруг заторопился, стал деловит, понимая, что еще полчаса, и сына уведут. - Ты вот что... - и начал давать ему всяческие советы, как да что, да какие законы на зоне , да как не простудиться и что делать первым делом, коль уже простудился.
Советы были короткими и толковыми.
"Ах, старый солдат! Ах, старик!" - полковник посмотрел на часы.
Срок свидания истекал, полковник не мог подвести начальника управления, помогавшему ему устроить эту встречу.
- Ну, ну, что ты сынок... - Старик ласково провел своей шершавой ладонью по щеке сына. - Все будет в норме. А про мои семь лет забудь. Это мне прямое и правильное наказание, что тебя тогда не уберег. Это мне по праву. Не суд - сам я себя к этой мере приговорил. И приговор этот, как говорится, обжалованию не подлежит. Ну, прощай, сынок.
- Прощай, батя.
Они крепко обнялись. И стояли так с минуту.
- Спасибо, полковник. Вызывай конвой, - сказал старик.
Когда сына увели, он с неожиданной силой, гордо и даже зло сказал: " А хорош парень?! Что скажешь, полковник? Моя кровиночка. Моя. Ничего, к сорока годам выйдет, а даст господь, так и раньше. Он мужик работящий, и руки золотые".
- Так значит домой, Егор Михайлович?
- Домой. Сегодня же. Прикажи собираться. Путь-то неблизкий. На поезде, так пяток дней с довеском.
III
Полковник представил себе старика на вокзале - сколько он перевидал их, за кем только что захлопнулись ворота колонии? Он безошибочно угадывал их в круговерти вокзального люда, на улице, в столовой. Полковник подумал о том, что, как ни торопись старик, а не поспеет он к вечернему поезду и будет долгую, холодную ночь ждать в Лабытнанги утреннего.
Дома он вдрызг разругался с женой, засунувшей куда-то его фронтовые фотокарточки, которые он так и не нашел, поскольку со вспышкой злобы ушло и желание посмотреть на себя, - молодого и красивого, злого и до холодка в затылке смелого. Того самого, каким он помнил или, может быть, хотел помнить себя. Потом пришел зять и стал нудить, плакаться, жаловаться на старшую дочь - властную и упрямую Зину.
- Слушай, Вадим, - неожиданно перебил его полковник, - а не напиться ли нам, а? Вдребадан? Завтра к тому же воскресенье.
- Я вам напьюсь, - прокричала из кухни жена, - я вам... Спаивать Вадима не смей.
- Слушай, ты! - прокричал полковник. - Ты! Слушай!
- Ну, что?! - рыкнула жена, вплывая в комнату. - Что?!
- Я пошел, простите, - тихо вякнул зять и бочком выскользнул в коридор.
- Так что?! А, герой-ветеран?! Алкоголик, банан высохший! Я все-е знаю - все... Тоже мне, Александр Македонский на пенсии! Тошно тебе? А мне, мне, мне не тошно? Затащил на север этот, будь он проклят!
Жена еще долго кричала, потом долго плакала, тряся перед глазами полковника полотенцем и почему-то ворохом платьев и юбок.
А он смотрел сквозь нее, сквозь стену их блочного дома, сквозь пургу, снег, сосны, и, как ни старался, ничего не мог разглядеть в этом, одновременно размытом и до жути спрессованном, пространстве.
1975 год