Глава двадцатая
Леська лежала, неловко подогнув колени, на жесткой лавке. Резким, внезапным толчком она проснулась и отчего-то сразу позабыла свой светлый спокойный сон, такой нежданный после страшной колдовской ночи, после напряженного мрачного ожидания. Помнила только прозрачный улыбчивый лик: вроде бы и Данилин, но в то же время совсем не его.
Вчера она заявилась домой далеко за полночь, слегка пошатываясь, как пьяная, с лихорадочно блестящими глазами. Тэкля, еще сидевшая за пряжей, накинулась было на нее с упреками, где она пропадала да отчего так запозднилась.
-У Яся я была, - ответила Леська тихим, странно звенящим голосом.
Тэкля опять было заворчала:
-Да что вы там с Ясем – горелку, что ль, пили, али крыжачка плясали? Что с тобой помстилось: прямо сама не своя!
Но Леська уже ничего не ответила; не помня себя, повалилась она на лавку, да так и уснула – в паневе и узорных чулках.
Теперь в хате было совсем светло; она явно заспалась, и теперь про себя тихо дивилась, отчего же ее никто не разбудил. Она все так же лежала на лавке, по-прежнему совсем одетая, в измятой за ночь паневе. Только под головой у нее появилась подушка в суровой наволочке, а ноги покрывал до пояса широкий и толстый бабушкин платок.
В хате было совсем не холодно, да Леська и не была к прохладе особо чувствительной. В летние ночи, когда вместе с хлопцами выезжала она в ночное, она порой даже сама сбрасывала с плеч свитку и оставалась сидеть у костра в одной тонкой сорочке да в наброшенном поверх нее навершничке. Сидевшие кругом ребята начинали, глядя на нее, стучать зубами и ежиться, плотнее запахивая свитки и поглубже засовывая в рукава озябшие руки. А она посматривала на них, даже не вздрогнув, с явным превосходством.
Однако теперь ей отчего-то захотелось закутаться. Повернулась так, сяк, подогнула ноги, сжавшись в комочек – да все равно ничего не выходило: платок был явно маловат. Она попыталась затолкать под себя его края, но они все равно выскакивали и в бок начинало дуть.
Тогда Леська решила, что и впрямь пора ей вставать, сбросила платок и в два шага добралась до кадки с водой. Быстро умылась, похлопала мокрыми ресницами, разгоняя остатки сна, и принялась приводить в порядок свои косы.
Тут со двора в хату вернулась бабушка с охапкой дров. Поглядела сперва на смятую подушку и скомканный платок, брошенный на лавке, потом на Леську, невозмутимо чесавшую свою густую гриву.
-Ну, наконец-то проснулась, продрала свои очи карие! – усмехнулась Тэкля. – Ты где ж была-то давеча, что явилась сама не своя, ровно зельем каким опоенная? Я вот рассказала нынче деду – он только руками развел!
-Да говорю же, у Яся. Прибежала до него вчера, а дверь мне открывает – кто бы вы думали? Бабка Алена! Я и не узнала ее сперва, сердце у меня так и зашлось со страху: думала – косая по Митранькину душу! Да еще и Яся на ту пору в хате не было – в амбар зачем-то вышел.
-Да, говорила мне нынче Авгинья: была она у него вчера, бабка-то Алена. Совсем, говорит, сказилась старуха-то наша. Вчера, в завируху такую с печи сползла, невесть куда собралась. «Где, - кричит, - мой кожух?» Авгинья-де ей: «Какой такой кожух, почем я знаю, где он валяется!» А бабка уже и скрыню распахнула, все добро из нее напрочь повыкинула, и ведь отыскала-таки свой кожух старый, сколько годов не надеванный! Авгинья в крик: «Что ты мне тут за бардак развела?» А старуха ей: «Ничего, сама приберешь!» - да так и ушла, и до самой ночи домой не верталась. А поутру нынче собрала свои травки, Саньку в лес послала за бабкой Марылей. А потом Авгинье и говорит: «Ты, невестка, потерпи еще трошки, недолго тебе уж маяться!» Авгинья ушам своим не поверила: нешто и впрямь помирать собралась? И до сих пор счастью своему не верит: а ну как обманет – не помрет?
-А как Митрась? – нетерпеливо спросила внучка. – Ничего не слыхали?
-Да про Митрася покуда ничего. А вот Янку уж кой-кто нынче видал, да говорят, чернота с него будто спала, на человека стал похож. Никак, и впрямь поправится теперь хлопчик.
Попозже, днем, к ним прибежал донельзя взволнованный Янка-маленький, младший сынишка дядьки Рыгора.
-Лесю, Лесю, тебя бабка кличет, беги скорей до нас! – закричал он с порога.
-Бегу! – скоро отозвалась Леська, даже не удивившись.
Наскоро обулась, накинула свой кожух, покрылась платком и побежала следом за мальчонкой, который дожидался ее в сенях.
Всю дорогу хлопчик беспокойно оглядывался: не отстала ли она. Янка-маленький ни о чем ее не спрашивал, однако в его голубых, как цикорий, глазах мелькало неистребимое детское любопытство. Он, видимо, не вполне понимал, что происходит, однако своим чутким детским восприятием уже уловил гнет чего-то недоброго, что поселилось теперь у них в хате. В сенях он молча и по-мужски галантно пропустил ее вперед, придержав тяжелую дверь.
В Рыгоровой хате, по-прежнему угрюмой и темной, сейчас толпился народ. Горницу наполняли соседки, шептались, качали головами.
-Отходит старуха-то! – расслышала Леська. – Уж за попом посылала, и бабку Марылю зачем-то из леса кликала. Все утро шептались да корешки старухины собирали…
Едва войдя в горницу, Леська невольно поразилась какой-то неуловимой перемене. Она пошарила кругом глазами, силясь найти, что же изменилось. Ах, вот оно что! Над печью, бессменным ложем бабки Алены, где прежде висели причудливой формы коренья и сухие пряные травы, было теперь совсем пусто.
Заглядевшись на оголенную стену, Леська не заметила, как внезапно расступились соседки, открывая ей проход к ложу старухи. Кто-то легонько подтолкнул ее сзади – кажется, Владка.
И Леська увидела, что бабка Алена уже не сидит, как всегда, крючком, а полулежит, откинувшись на подложенные ей под спину подушки, и руки ее, которые Леська всегда помнила не иначе, как перебирающими корешки и былинки, теперь неподвижно лежали поверх одеяла.
Деревянными ногами, чувствуя нестерпимую дрожь в коленях, девочка шаг за шагом приблизилась к ложу умирающей. И старуха внезапно ожила, птичьи веки раздвинулись, и ярко сверкнул из-под них вмиг проясневший взор.
-Пришла, тезка! – проскрежетала она. – Подойди…
Леська ощутила, как ее руку жутким обручем стиснули ледяные пальцы, в которых уже застывала кровь.
-Я вчера не сказала тебе самого главного, - прохрипела умирающая, собрав последние силы. – На второго Купалу, как начнет смеркаться, наденешь сорочку, распустишь волосы, древесный венок наденешь и золотые обереги. Потом пойдешь за овраги, болота, звериной тропою, в самую чащу, к Великому идолу. Падешь перед ним на колени, пластом распластаешься и, не поднимая глаз, шепотом скажешь заветное свое желание. Затем сомкни уста и не размыкай до рассвета. Правой рукой захвати щепоть земли потом встань, спиной к нему повернись и кинь щепоть через левое плечо. А уж там иди домой, только назад не оглядывайся и до петухов рта не раскрывай…
Утомившись от своей долгой речи, старуха без сил откинулась на подушки.
-А как же я туда дорогу найду? – робко спросила Леська. – И… что за обереги? У меня же нет их, и не было никогда…
-Придет время – все зразумеешь, - проскрежетала старуха. – И что загадать – сердце подскажет. Прощай!..
С последним словом бабка Алена глубоко ушла в подушки, провалившись, как в них, в глубокое забытье.
Тогда к Леське неслышной тенью скользнула Христина, старшая дочь тетки Авгиньи, и, слегка приобняв за плечи, подтолкнула к дверям. Растерянная, ошеломленная, Леська послушно удалилась, продолжая неустанно думать о последних словах бабки Алены, и по-прежнему не понимая их смысла. Но одно она знала точно: эти слова навсегда врезались в ее память, и забыть она их не сможет, сколько бы лет ни минуло.
Ночью бабки Алены не стало. Она отошла легко, без мучений, так и не приходя в сознание. Утром ее обнаружила Владка, уже неподвижную и застывшую.
А Янка-маленький, к которому старуха отчего-то питала большую привязанность, нежели к другим своим праправнукам, потом уверял, что в последнюю ночь перед похоронами он вдруг проснулся и увидел склоненный над собой девичий лик неземной красоты, окруженный сияющим ореолом небытия. Нежное лицо девушки все светилось, как перламутровая луна в осенние ночи, звездистые очи смотрели ясно и кротко, а по обе стороны пышными волнами спадали распущенные темные косы. Видение длилось лишь миг, а потом вдруг лунным лучом метнулось прочь и растаяло.
Конечно, мальчонка рассказал об этом дома, и еще долго все соседки обсуждали это у колодца: а что, если и впрямь это душа бабки Алены приходила проститься с любимым правнуком. Особенно всех занимало, точно ли бабка Алена в юности была темноволосой? Никто, конечно, этого знать не мог, ибо даже старейшие из длымчан знали ее уже седой, как лунь. Но в то же время у Рыгора все предки русые, отколь там чернявым и взяться было? Ан нет, не скажите: это у Авгиньи все русые, а Рыгорова мать когда-то чернява была…
Полдеревни провожало покойницу на погост. Все, оказывается, помнили прославленную длымскую ведунью, и все почли своим долгом проводить ее в последний путь.
Давно была готова и смертная справа для покойницы – и сорочка, и белый саван, и рушники, на которых опустят в могилу сосновый гроб, уже долгие годы слеживались на дне сундука, дожидаясь своего часа. Авгинье их даже искать не пришлось: уж она-то хорошо знала, где все лежит; сколько раз, бывало, тайком открывала она сундук, чтобы поглядеть на бабкино погребальное убранство.
Однако нелегко оказалось найти четырех мужчин, чтобы нести старуху на погост. Все молодые ушли на заработки, в деревне остались лишь старики да совсем юные хлопцы-подлетки. С грехом пополам нашли троих, помоложе да покрепче; с Рыгором вместе их было бы четверо, да вот беда: от веку заказано кровным родичам, сынам, внукам и правнукам нести гроб с телом покойного.
Никто не мог понять, почему от этой чести отказался Горюнец. Сам он отговорился тем, что не может надолго оставить больного Митрасика. Жизни мальчика больше не угрожала опасность, однако он был еще слишком слаб, и дядька тревожился. Рыгор, конечно, мог бы отрядить кого-то из дочерей или невесток, дабы посидели с больным, однако же не сказал ни слова и оставил Янку в покое.
Когда же чуть позже Леська робко спросила у друга, почему он отказался нести гроб, тот коротко и мрачно ответил:
-Нельзя…
Тем не менее, он все же пришел на погост проводить усопшую. Леська увидела его уже возле самой могилы; когда она, по древнему обычаю, бросала на крышку соснового гроба комок мерзлой земли, он стал с ней рядом. Она даже не сразу его заметила – лишь когда он положил ей руку на плечо.
Взглянув на друга, она в первые заметила, как изменилось за последние дни его лицо. Оставаясь по-прежнему бледным, измученным, оно словно бы просветлело, и померкшие было очи снова глядели спокойно и ясно, хоть и поселились в них теперь скорбь и тень какой-то смутной вины. Он стоял без шапки, держа ее в руке, и кладбищенский ветер трепал его густые кудри. И в этих кудрях, ближе к виску, Леська вдруг отчетливо разглядела ярко блеснувшее серебро. Она содрогнулась, не веря своим глазам. Но нет, ей не привиделось: в ковыльно-русые кудри ее друга и в самом деле коварно закралась тонкая прядь седины. Она была совсем тонкой, эта прядь, не вдруг ее и заметишь среди белокурых волос, но все же она б ы л а, и ничего нельзя было с этим поделать.
«И тебя коснулась Марена», - подумалось ей с тяжелой печалью на сердце.