Настройщик

Весна, она двуликая.

Так легко забыть, когда она приходит, что помимо ярких, словно акварели, весенних дней есть и другие — хмурые, пусть даже без дождей, а просто… Простые серые дни, олицетворённая повседневность.

В такие дни настроение как-то само опускается куда-то под плинтус, самочувствие как-то само собой ухудшается… Такие дни — как болезнь: тянутся и тянутся, долгие, нудные.

И ничего не радует, и даже рояль, старый «Дидерихс» 1904 года выпуска, вдруг решил расстроиться.

Собственно, с этого всё и началось.

Знаете, как бывает, когда некое событие, или какая-то деталь, становится словно последней каплей, гирькой, брошенной на чашу весов; сама по себе она, быть может, незначительна, но Полину это разозлило. «Это уже ни в какие ворота», — подумала она.

И расплакалась.

Потом, сразу же, вытирая слёзы, думала: как глупо. Расстроился рояль, а плачу я. А за окном всё-таки дождь, кажется, хотя вот так и не скажешь. Дождь-невидимка.

«И даже поплакаться некому. Кошку завести, что ли».

Несколько успокаивало то, что рояль можно было настроить. Полина открыла телефонную книжку, нашла нужный номер, послушала гудки в трубке. Наконец, ответили:

— Алло!
— Игорь Васильевич, здравствуйте, это Поля Фомина.
— А, Полечка, здравствуйте, здравствуйте! Как вы поживаете? — старик всегда относился к ней с почти отеческим чувством.
— Ничего, спасибо. Игорь Васильевич, я вам почему звоню: что-то рояль мой совсем расстроился.
— Вот как? Старина «Дидерихс» не в настроении? Нехорошо, нехорошо. Полечка, я бы к вам с радостью зашёл, но видите, беда какая, я тут простыть умудрился, очень неприятно. Боли, а ведь я уже немолод. И погоды стоят сырые.
— Понятно…
— Ну-ну, даже не думайте грустить! Я знаю, как вам помочь. У меня есть друг, он живёт в Лосинке, он вам поможет! Его зовут Рихард фон Андерен. Поверьте, он непревзойдённый настройщик! Мастер своего дела. Не беспокойтесь.
— Спасибо, но… Он ведь может быть чем-то занят? Тем более, в Лосинке…
— Кто занят, Рихард? Ай, Поля, это такая глупость. Он не так уж часто чем-то бывает занят. Он Настройщик. Понимаете? Настройщик. Короче говоря, не волнуйтесь, я сейчас же ему позвоню, и… Когда вам удобно, чтобы он подъехал?
— Ой, я даже и не знаю. Впрочем, для меня это не так важно, в смысле, я дома, вот…
— Ну вот и прекрасно! И не грустите, Поля! До свиданья!
— До свиданья, Игорь Васильевич, выздоравливайте!

Она повесила трубку.

«Какой всё-таки славный старик. А этот, фон как-его-там; интересно, что Игорь Васильевич имел в виду, когда сказал, что он Настройщик? То есть понятно, рояль. Или что-то ещё?..»

Она вышла в прихожую и зажгла свет. Сырая сталь серого дня понемногу превращалась в чёрную синь весеннего вечера.

А там, в саду, всё никак не растает снег, и она сидит в кресле у окна, и снова по щекам её текут слёзы, и снова она никак не может понять: почему? Ведь, кажется, раньше такого не было? Или нет?

И — сколько же времени прошло? — тогда же вдруг звонок в дверь.

— Иду!

Она открывает дверь, и оттуда, кутаясь в сумерках, как в полах чересчур длинного пальто, в дом, слегка наклонившись, входит он.

— Добрый вечер, Полина. Я — Рихард фон Андерен. Настройщик.
— Да-да, проходите, здравствуйте…
— Спасибо.

Он был высок и по-паучьи худ. Весь какой-то длинный, он словно состоял из длиннот и линий. На голове — котелок, на носу — круглые очки в тонкой золотой оправе. Цепкие глаза пробежались по прихожей, не миновав и хозяйку. Тогда он выпутался из пальто и снял котелок, обнажив крупную голову, чуть лысоватую, чуть седоватую, и вполне соответствующую всему остальному.

— Проходите…
— Минуточку.

Фон Андерен раскрыл саквояж (Полина удивилась: тот был каким-то… Словно ненастоящим, будто реквизит из старого фильма), и извлёк оттуда полиэтиленовые бахилы, совсем как в поликлиниках и музеях. Аккуратно надев их на столь же нескладные туфли, он, казалось, остался удовлетворён.

— Итак, — он улыбнулся одними губами, растянув их, как хирург — резиновые перчатки перед операцией, — Невзоров сказал, у вас тут рояль.
— Да… «Дидерихс»…

Странное дело. При всей своей нелепости и карикатурности, фон Андерен производил очень неоднозначное впечатление. Одно было понятно сразу: да, Мастер. Может, несколько чудаковат, но… Вместе с тем, не представлялось возможным хоть сколько-нибудь точно сказать, сколько лет было гостю. Он… Казалось, ему могло быть и пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят. И всё это отчего-то рождало в Поле странную, ничем не объяснимую тревогу. Ей чудилось, что, где бы она ни стояла, фон Андерен смотрит на неё, его взгляд был практически осязаем; меж тем, он не проявлял к ней, казалось, никаких признаков интереса. Напротив — он подошёл к роялю, провёл рукой по крышке клавиатуры. Хмыкнул. Затем открыл крышку и наугад нажал несколько клавиш. Рояль откликнулся; фон Андерен качнул головой и снова хмыкнул.

— Хорошо, — наконец сказал он. И ещё раз: — Хорошо.

Потом он повернулся к Полине — та вздрогнула от неожиданности — и сказал:

— Ну что же. Рассказывайте.
— А… А что рассказывать?
— Как это случилось?
— Что именно? — Полина ничего не понимала.

Фон Андерен изучающе посмотрел на неё и в очередной раз хмыкнул:

— Послушайте… Полина. Рояли, знаете ли, сами собой не расстраиваются. Тем более, насколько мне известно, Невзоров был у вас сравнительно недавно. Так в чём же дело, Полина?
— Я… Я не понимаю, о чём вы…
— Не понимаете? Ладно. Тогда просто рассказывайте.
— Да о чём же? — Полина начинала сердиться.
— Обо всём. Вы проснулись утром…  — он сделал жест ладонью, словно вращал ручку шарманки.
— А какая вам разница? Вы же настройщик? — недоверчиво спросила она.
— Именно, — он приосанился, глаза блеснули, — Именно! Настройщик! Ну так?..
— Глупость какая-то. Ладно, если вы так хотите…
— Нет-нет, дело не в том, что я хочу, хотя и в этом тоже. Просто, видите ли, без этого ничего не получится. Никакой Настройки.
— Что, вы не сможете настроить рояль без моего рассказа о том, каким был мой день? — Полина недоумённо смотрела на фон Андерена.
— Что? — переспросил он, — Рояль? А при чём тут рояль?
— То есть как это при чём? — Полина поняла, что окончательно запуталась. — Но вы же настройщик? Так ведь? Мне Игорь Васильевич сказал, что…
— Игорь Васильевич вам всё правильно сказал. Да. Я — Настройщик.
— Но тогда при чём здесь…
— Полина, послушайте. Мы теряем время. А в вашем случае это нехорошо. Да, я Настройщик. Но при чём тут рояли?
— Тогда… Что же вы настраиваете?

Он снова улыбнулся своей резиновой улыбкой:

— Ну как же? Скажем так, хотя это и неточное определение: я настраиваю души.

«Всё, — подумала Полина, — Приехали. Души».

— Души, — повторил фон Андерен. — Хотя, конечно, эта терминология ужасно банальна и не имеет ничего общего с профессиональным подходом к делу, однако я пока не могу сказать вам это точнее; вы ещё не готовы. Ну-с, и ещё раз: вы проснулись утром, и..?
— А… А как же рояль?

Лицо Настройщика сморщилось в довольно забавную гримаску:

— Рояль, — проговорил он ледяным тоном, — Рояль вас не касается. Он, если хотите знать, поздоровее вас будет.
— А я, значит, больна? — чуть насмешливо спросила Полина. Фон Андерен кивнул:
— Нечто вроде того. Но не волнуйтесь, я профессионал. И быстро смогу исправить это досадное недоразумение… если вы будете наконец сотрудничать! Что за нравы! Между прочим, я согласился помочь вам только из уважения к моему другу. Мне, в сущности, безразлично, сколько ещё вы пробудете в таком состоянии, и чем это для вас закончится.
— Вот как? — она поджала губы. — В таком случае прошу меня простить. Мне вовсе не хотелось вас отрывать от вашего… Чем вы там занимаетесь. И я вовсе не просила мне помогать. Это была инициатива Игоря Васильевича. Так что если вам угодно, вы можете уйти. И оставить меня и мой рояль в покое! Мне не нужны ваши одолжения! — почти крикнула она ему в лицо.

Фон Андерен смотрел на неё молча, внимательно, а потом… рассмеялся.

— Хорошо! Хорошо, вот это мне нравится. Таким образом, Полина, вы быстро пойдёте на поправку, а я смогу закончить Настройку, быть может, даже быстрее, чем предполагал сначала. Вы… не предложите мне чаю? А то, знаете ли, сыро на улице.
— К… Конечно, — голос её чуть дрогнул, но она сдержалась, и быстрым, незаметным движением утёрла слезу: — Пойду поставлю чайник.
— Вот спасибо. Вы меня очень обяжете.

Она вышла на кухню, залила воду в старый эмалированный чайник и поставила его на газ.

— Весна в этом году выдалась странная, не правда ли? Вроде бы и без дождя, а всё равно сыро. И кстати, если можно, я бы съел чего-нибудь… Может, бутерброд? Был бы вам очень признателен.
— Конечно… — пробормотала она.
— Хорошо. Ну так что, Полина? Вы, стало быть… Сколько раз вы плакали сегодня?

У неё перехватило дыхание.

— С чего вы взяли, что я плакала?..
— Профессиональное чутьё. Так сколько?
— Не помню… Но сегодня слёзы… Очень близко, почему-то.
— Понимаю, понимаю вас. А утром..?
— Утром… Я и не помню. Вот что было днём — помню, а утро почему-то… Почему-то не помню… — она задумалась. Странно, ведь и правда, что было утром? Я проснулась… Проснулась? Я даже не помню, как это было…
— Ничего, это нормально, — раздался голос фон Андерена из комнаты. — Что вы помните?
— Да вы знаете, почти что ничего… Вот, я помню, что сидела там, в кресле, в комнате, и смотрела в окно. И ещё подумала, что весна… Она, знаете, разная… И эти серые дни… Ещё подумала о том, что на улице сыро, но дождя почему-то нет… А ещё… Как будто всё навалилось… Проблемы… А тут ещё и рояль расстроился… И я расплакалась.
— Так-так, понятно. А скажите, Полина: что это за проблемы, которые на вас навалились?
— Проблемы? Ну как же… Вот например… Ну… Даже не знаю, с чего начать… Вот… Вот, знаете, этот серый цвет, и эта обыденность… Знаете, вроде бы весна, и должно быть радостно… Но отчего-то… Совсем не радостно. А наоборот… И рояль…
— Да оставьте вы рояль в покое. Так, серые дни, обыденность, хорошо. Что ещё?
— Ещё? Ну… Не знаю… Как будто… Одиночество? Наверное… Даже подумала о том, что стоило бы завести кошку…
— Нет, ничего не выйдет. Нет-нет.
— Почему?
— Кошки не любят воду. Ну да вы не отвлекайтесь, вы рассказывайте.
— Да вы знаете…

Тут засвистел чайник, и она почему-то почувствовала облегчение. Этот допрос с пристрастием отчего-то пугал её, она понимала, что не может вспомнить ничего из того, о чём думала днём. Но ведь проблем было так много…

Она налила по чашкам ароматной заварки, залила кипятком. Поставила чашки на старый поднос; там же примостилась сахарница, полная рафинада, и пара серебряных ложечек.

— Рихард, вы чай пьёте горячий?
— Да-да, горячий-горячий, как можно горячее. Спасибо. А где можно помыть руки?
— В ванной. Направо по коридору.
— Спасибо.

Он вернулся через минуту; она за это время успела нарезать мягкий свежий хлеб и докторскую колбасу. Возвратившийся фон Андерен взглянул на сей натюрморт с видимым удовольствием и потёр руки.

— Прелестно, прелестно. Стоит отдать вам должное: вы отличная хозяйка. У вас, знаете, очень уютно. Тем более, вы понимаете, я, эмм, человек одинокий, и мой уют — это радикулитная кровать и старое одеяло, и кипяток с утра.
— А вы ведь в Лосинке живёте?
— Ну-у, да. В Лосинке. Там, знаете, старый дом… В принципе, он настолько стар, что жить там небезопасно. Но другого у меня просто нет. Поэтому… Приходится, знаете ли, приспосабливаться. А у вас тут просто тихий уголок блаженства. Здесь и погода-то не беспокоит, а то вот у меня вечные сквозняки, чорт бы их побрал.
— Сочувствую. Видно, работа ваша много денег не приносит.
— Денег? Ну да, в каком-то смысле так оно и есть. Не приносит. Хм, я стараюсь не жаловаться, но вы знаете, иногда… Прорывает, — он несколько принуждённо улыбнулся. — Вы уж не принимайте близко к сердцу. Я привык. Вы лучше расскажите мне ещё о себе.
— Да рассказывать-то нечего. Право, я не могу… Не могу вспомнить ничего конкретного… Какие-то расплывчатые образы…
— Вы знаете, сколько вам лет, Полина? — фон Андерен бросил в чашку восемь кусков рафинада.
— Что за глупые вопросы вы задаёте, Рихард? — возмутилась она, — Конечно же я знаю, сколько мне лет. Мне… А вообще это невежливо — спрашивать у женщин возраст.
— Поверьте мне, Полина, я гораздо старше вас. Так что на этот счёт можете не беспокоиться. Ну так что?
— Я не помню… — прошептала Полина.
— А, скажем, своё детство?
— Детство? Нет, наверное, нет…
— Полина, послушайте меня, — он внимательно смотрел ей в глаза. — Послушайте. Волноваться не нужно. Это нормальный процесс Настройки. Вы вот что, вы… Я сейчас доем этот чудесный бутерброд… О да, он великолепен, спасибо. Так вот. И сыграю вам кое-что на рояле. А вы… Сядьте в то кресло, в котором сидели днём, и расслабьтесь. Попытайтесь вспомнить. Что-нибудь. Что получится. Договорились?
— Хорошо…
— Вот и славно. Вот… — он дожевал бутерброд, с сожалением посмотрел на колбасу, вздохнул и допил чай. — Вот, сейчас. Садитесь.

Она села в кресло, он сел на табурет перед роялем. Открыл крышку, на мгновение словно задумался о чём-то, потом…

Его руки, похожие на двух чёрных, мохнатых пауков, забегали по клавишам.

Знакомое. Очень-очень.
Шопен, «Капли дождя».

Лёгкая мелодия, прозрачная, переливами струящаяся по ней, нарастая, нарастая, и взрываясь брызгами, небесными фонтанами, водопадами, ливнями-линиями, и под этими дождями таял снег, неизбежно, неизбежно… И ростками молодой зелени пробивались воспоминания.

Детство. Она выбегает из дома прямо под дождь и носится, резвится, играя с тёплой, чистой водой. И вода словно течёт сквозь неё, и она становится водой, становится дождём, и взлетает высоко в небо — лишь для того, чтобы через мгновение обрушиться с хохотом и визгом за залитые весёлым акварельным Солнцем поля и полянки.

Даруя жизнь.

Мчится — озорная, задорная, шалая — прямо по верхушкам деревьев старого леса, по крышам домов маленького посёлка, по тёплому асфальту большого Города, и люди почему-то убирают зонтики, и смотрят, смотрят вверх, кажется, прямо на неё; а она целует их, каждого, в щёки, в лоб, зарывается в мокрые волосы, скользит по вымокшей одежде, но они не прячутся от неё, они… танцуют. Танцуют под дождём!

Даруя радость.

Детство, юность, и что-то ещё — как калейдоскоп ярких пятен и пятен тёмных, словно намокшие газеты. Выглядывая из-за тучки, с хохотом срываясь в облачных утёсов, налетая порывами, влекомая весёлым ветром, лёгкая, как осенний листик, рыжий, солнечный. А вдруг — спокойная, взрослая, медленно идёт по аллеям, касаясь листвы руками, кончиками пальцев, чувствуя мягкость, чувствуя жизнь. Чувствуя лёгкость.

Даруя свежесть.

Неужели это возможно было забыть, как это возможно было забыть??

И она, словно позабыв обо всём, вскакивает с кресла, сбрасывает тапочки и прямо так, босиком, в одном лёгком платье выбегает на улицу.

Рихард фон Андерен, Настройщик, улыбается.

Мелодия продолжает звучать. И вдруг, внезапно из-за зеркал окон ей начинает вторить дождь. Лёгкий весенний дождь.

И под этим дождём тает снег, неизбежно, неизбежно… И молодая трава тянется ввысь, и обнажившаяся земля пьёт свежую весеннюю влагу, и не может напиться.

И посёлок, кажется, замирает, застывает, каждой клеточкой своей впитывая первый весенний дождь.

А она уже летит в Москву, — радостная, свежая, живая.

А там, в старом доме, постепенно истаивающем в странной реальности, похожей на акварельный рисунок, на который плеснули водой; там, за затихшим роялем, которого не станет через минуту-другую, всё так же сидит старый Настройщик.

— Ты не могла забыть, кто ты есть, до конца. Только на короткий миг, пусть даже он мог показаться тебе Вечностью. Ты всегда будешь знать, кто ты есть, Дух Весеннего дождя… Лети, дитя, — он надевает пальто, котелок, берёт в руку саквояж…

И улыбается.

— Ну, а если ты забудешь… Ты знаешь, к кому обратиться.

А потом он выйдет из дома, который в ту же секунду перестанет существовать, и весь этот Мир уже стал чем-то другим, и длинная, чёрная фигура Настройщика быстро расплывается сажевой кляксой.

«Теперь ты знаешь».


© yue_liang, 8.04.2011