Глава седьмая
На другой день, хоть и рано она проснулась, однако вялости недосыпа не было и следа. Не было также ни восковой бледности, ни кругов под глазами. Тело с утра казалось непривычно легким, голова – ясной. И вода в это утро журчала особенно звонко, когда Леська умывалась над кадкой во дворе, и воробьиный щебет звучал особенно празднично.
Поднимаясь по деревянным ступеням на крыльцо, Леська запрокинула голову, поглядела в молочно-опаловое небо и засмеялась тихонько о закружившей голову радости.
А потом она стояла посреди горницы, то закидывая голову, то поворачиваясь кругом себя под умиленными взглядами домочадцев. На ней была длинная, почти до щиколоток, рубаха с поликами и широкими у кистей рукавами, вся почти сплошь расшитая красным и синим. Длинный витой пояс охватывал ее стан, спадая на бедро двумя пышными кистями. Распущенные волосы пышными волнами покрывали всю ее спину и плечи; сквозь них не было видно белого полотна рубахи.
Растроганная Тэкля смахнула рукавом слезы с припухших век.
-Вот они, годочки-то, как летят! – всхлипывала старушка. – Давно ли мы нашу Ганульку, в этой вот самой рубахе, на Троицу провожали? Ну поди, поди сюда, моя кветочка ясная, дай хоть погляжу на тебя…
Леська бросила на Савку мимолетный взгляд – тот стояла какой-то растерянный, сам на себя непохожий, и при этом улыбался – молча, нескладно – да уж как умел…
Тэкля крепко обняла внучку, поправила ей волосы, слегка одернула рубаху вокруг пояса, сделав на груди легкий напуск.
-Коли уж и нет у нас чего, - пояснила она, - так пусть хоть люди думают, что есть!
А дед часто-часто моргал своими красными, почти голыми веками, то и дело приговаривая:
-Ат ты… Поди ж ты… какая выросла!
Скоро прибежала Виринка, в таком же точно наряде, только рубаха у нее была с другой вышивкой и без полик.
-Леся! – закричала она. – Ну что ты все копаешься? Бежим скорее, там уж все собрались! Данила пришел!
Леська от этих слов мгновенно и неповторимо расцвела, и тут же скользнула вслед за подругой на улицу; прошуршали только чуть слышно по двору босые ноги – и нет ее!
Старики, заметив ее вспыхнувшее маковым цветом лицо, одновременно умилились и встревожились.
-Горлинка моя, кветочка сладкая, - вздохнула Тэкля. – Ты уж и на край света готова за ним улететь! Да только недолго тебе ворковать, моя ясочка, разойдутся скоро пути-дороженьки…
И уже иначе, с явно слышимой досадой в голосе, обратилась к мужу:
-А меня-то ведь за тебя против воли выдали, нешто не помнишь? За грош ты мне был нужен – такой курносый да мелкий…
-Ну уж, что теперь старое поминать! – смутился дед. – Вот и против воли тебя выдали, а который год мы с тобой ладно живем, четверых детей на ноги поставили… А вот Ганулька наша, хоть и по своей доброй воле за Микифора вышла, да только счастья ей с того немного выпало.
-Вот и я про то же говорю, - снова вздохнула Тэкля. – Да только Алеся, видно, в мать пошла, да еще и упрямства у отцовской родни понабралась…Коли дорогу ей заступить – до беды один шаг!
И тут встрепенулся молчавший Савел, и мрачная тревога вдруг выступила на его лице. Сурово погрозил он пальцем в сторону двери, куда совсем недавно убежала Леська, и провещал:
-Это вы, мамо, верно сказали: не будет ей от него добра. Вот помянете потом мое слово: не будет!
А на просторной поляне за деревней уже начинал разворачиваться праздник. Ярко пестрели на свежей зеленой траве среди белых берез богато расшитые девичьи рубахи, многоцветные венки, далеко раздавались их веселые песни и звонкий смех. И еще одним ярким цветистым пятном расцвела среди зелени убранная лентами и венками березка.
Виринка меж тем нетерпеливо тянула Леську за руку. Та едва поспевала за нею, путаясь в мокрой траве и длинном подоле. Босые ноги уже совсем застыли от утренней холодной росы, подол рубахи быстро промок, отяжелел и теперь мешал бежать, приставая к икрам. И Леська дивилась, глядя на свою резво бегущую подружку: ведь у той рубаха вымокла точно так же, если не больше.
-Бежим, бежим, не то все с тобой прозеваем! – подгоняла Виринка, часто и коротко дыша.
Леська бегло окинула взглядом всю обширную поляну, выискивая своего ненаглядного, но его так нигде и не было видно. Зато ближе всех маячила ее неприятельница Даруня, которая тоже ее заметила и теперь пристально и неотрывно смотрела, щеря свой длинный зубастый рот (издали этого было не разглядеть, однако Леське была очень хорошо знакома эта ее гримаса).
-Идем, идем! – снова заторопила Виринка. – Тут где-то был Данька твой, точно тебе говорю! Ты погоди – еще объявится; куда ему деваться, коли все равно пришел!
Они уже пробежали мимо недобро ухмылявшейся Даруни, и теперь спешили к самому центру поляны, откуда их еще издали встретили возгласы:
-А вот и они, подлеточки наши, бегут!
-Сюда, сюда!
-К нам, к нам! Сюда!
Несколько девушек бросились им навстречу. Добродушная Марта взяла их за плечи, оживленно зашептала:
-Ах, девчата, а мы вам такие веночки свили! Вот погодите трошки: народ соберется, тогда их вам и наденем. Ах, ну и хороши вы обе нынче, даже ты, дикарка…
И вдруг она коротко взвизгнула и толкнула девчонок в сторону:
-Ай! Бегите!
И вовремя: сзади к подружкам подкрадывалась девичья стайка, которая тут же рассыпалась и бросилась следом за ними с визгами и смехом. Леська вздернула кверху намокший подол, дабы не мешал бежать, и помчалась от них неутомимой косулей.
Однако же беготня по поляне продолжалась недолго: Виринку сцапали на первых шагах, а за Леськой хоть и пришлось немного погоняться, все равно ее окружили и словили тоже довольно скоро.
Потом на девчонок навалились всем гуртом, принялись дружно их мять, щипать, щекотать и теребить за волосы – все это с прежним визгом и хохотом.
Все это было не что иное, как жалкие отголоски древнего языческого обряда, который должен был с честью пройти каждый юный, когда приходила пора.
Леська отчаянно трепыхалась, прикрывалась руками, стараясь защититься от сотни хватающих, тискающих пальцев, задыхалась от щекотки, и вдруг коротко закричала: внезапная острая боль пронзила плечо. Она еще не успела толком ничего понять – а тут снова что-то обожгло спину. Рядом послышался душераздирающий Виринкин вопль.
Ах, вот оно что! Они пустили в дело длинные зеленые лозы, тоже, очевидно, приготовленные загодя, как и сплетенные для них венки. Так вот она, цена девичьего венка! Она, конечно, и прежде о чем-то таком слыхала от старших подруг, да только не слишком обращала внимание: мысли не тем были заняты.
Один за другим сыпались удары, свистя над ухом, пронзая почти нестерпимой болью, но она теперь уже твердо знала, хоть никто ее и не предупреждал: нельзя, нельзя ни кричать, ни вырываться. И не потому даже, что не должна она показать себя слабой, а просто вдруг вспомнилось, как нынче на рассвете хлопцы уводили в лес юного Хведьку Горбыля, окружив его плотным кольцом – побледневшего, распоясанного, полного напряженной решимости. Многие несли в руках тяжелые плети-малахаи. Лишенная пояса Хведькина рубаха, ставшая вдруг невозможно просторной, висела неуклюжими складками вокруг его худого тщедушного тельца. И теперь ей отчетливо виделись эти тяжелые и опасные плети, что с видимой беззаботностью покачивались тогда в руках Артема, Халимона, Павла и кое у кого еще.
И Леська, стиснув зубы, упорно молчала, в то время как Виринка рядом вся разрывалась от диких воплей.
Но вот Виринку уже давно отпустили, а ее все с тем же остервенением охаживали свистящими лозами, и при этом еще держали с какой-то унизительной жестокостью, так что она даже при самом горячем желании не смогла бы освободиться.Двое крепко схватили ее за руки, растянув их в разные стороны, а кто-то сзади еще и больно оттянул за волосы, намотав их на руку.
Вокруг металась, что-то испуганно крича, Марта, но девки с лозами словно обезумели, не видя и не слыша ничего вокруг.
Потом девичьи крики, разноголосый гвалт, свист лоз над ухом – все смешалось для нее в сплошной монотонный противный звон, и все вокруг погрузилось в черно-багровый сумрак.
Когда же Леська снова открыла глаза, оказалось, что она лежит ничком на траве, и никто ее больше не держит, а рядом на траве сидит испуганная и расстроенная Марта, щупая ей запястье.
-Слабенько-слабенько бьется, чуть слышно… - всхлипнула она.
-Ну, дайте ей уксусу, что ли, понюхать, небось очнется, - предложил кто-то.
Пока бегали за уксусом, лежащей неподвижно девушке закатали кверху подол – почти до подмышек.
-Ну и ну! – только и сумела сказать видавшая виды тетка Хадосья, глядя на страшные багровые рубцы, что накрест иссекли сливочно-смуглое тело девушки. – Совести у вас нет, креста на вас нет, злыдни вы этакие! Нешто так можно!
-А чего она… - стала было оправдываться Дарунька, но тут ее перебил другой голос – мужской и очень знакомый, но при этом непривычно сердитый.
-Я вот тебя зараз той самой лозой оттягаю, тогда узнаешь, «чего она»!
Женщины, стоявшие вокруг Леськи, зароптали, плотнее сомкнулись, кто-то начал отталкивать его прочь:
-Ты отойди, отойди, Янка! Нечего тебе тут крутиться, не мужское это дело…
Леська между тем с трудом поднялась на ноги; двое поддержали ее под локти.
-Не троньте, больно! – коротко попросила она.
Растрепанная, бледная, медленно обвела она глазами толпу. Толпа уже слегка расступилась, и в просвете Леська нежданно увидела своего Данилу, который стоял, прислонившись к березе. На миг мелькнуло у нее перед глазами его лицо, и снова по нему нельзя было понять, сочувствует он ей или усмехается.
Янке, наконец, удалось к ней пробиться. Он осторожно прижал ее к себе, опасаясь причинить ей боль, погладил по растрепанной голове.
Она вздохнула сквозь зубы:
-Отомстили-таки… Заразы…
-Да ну, не злобствуй ты так на них, - ответил Ясь. – Все равно судить их нельзя: обычая не нарушили. Вот кабы по лицу тебя ударили – тогда иное дело, а так…
Он достал деревянный гребень, который по давней привычке всегда носил с собой, и стал бережно расчесывать ее волосы, словно когда-то, в далеком детстве. Не хотелось ему торопиться с этим занятием, но кругом стояли люди, не сводя с них пристальных взглядов, и потому, когда гребень начал легко скользить, не застревая и не путаясь, он легко пригладил ладонями ее волосы, вставшие от гребня облаком, и с неохотой отстранил ее от себя:
-Ну, ступай теперь… Гляди, уж снова собираются, сейчас вам венки наденут… Заслужила ты свой венок, молодец!
Но у Леськи так горело все тело от шеи до самых колен, что не обрадовал ее даже роскошный венок из руты и барвинка. Она не думала даже о том, как смотрится в этом венке, хотя прекрасно видела, как к лицу такой же венок стоявшей рядом Виринке. Виринка, кстати, и выглядела бодрее, и держалась достойнее, чем она, хотя время от времени тихонько постанывала: ведь и ей довелось отведать зеленых лоз.
А Данила стоял невдалеке и неотрывно смотрел на нее, как ей и мечталось, да только сама она от стыда не смела поднять на него глаз.
А девчата неторопливо плыли вокруг в хороводе; медленно сменялись перед Леськиными глазами их лица, венки, рубахи, вытянутые и соединенные руки, и лилась негромкая плавная песня:
От крыльца и до крыльца
Протяну узор венца.
Как стану я вести,
Да веночек плести.
Ой, венок мой, винче,
Хрещатый барвинче…
Потом их обеих взяли за руки и повели в хороводе. Одну Леськину руку стиснула потной ладонью Виринка; за другую держала, едва касаясь пальцами, Доминика. Лицо свое она безучастно отвернула прочь, так что виден был лишь краешек ее щеки – как всегда, белой и нежной, с чуть заметной тонкой розовинкой. «Как яблоневый цвет!» - с грустью подумалось Леське.
Скоро, однако, хоровод распался, девчата затеяли игры. Леськой никто более не занимался, она снова осталась одна и теперь бродила, неприкаянная, между играющими.
Тут рядом с нею откуда-то появился Митрась.
-Я слыхал, досталось тебе нынче? – спросил он с смесью сочувствия и любопытства.
Леська молча задрала широкий рукав, показав ему длинный косой рубец, вспухший у нее на плече.
-Ничего, заживет! – махнул он рукой. – Меня не так еще драли, а выжил ведь! А у дяди Вани – видала, какие шрамы?
Она лишь вздохнула в ответ:
-Знаешь новость? – подтолкнул ее Митрась. – Мы сегодня же едем.
-Как сегодня? – удивилась она. – Мы же завтра собирались.
-Вот собирались, да передумали. Савел ваш все носится, что твоя белка в колесе! На меня вот налетел, да и говорит: «Ты что, непутный, без дела бегаешь? Собирался бы лучше, нынче же вечером отъезжаем! И Аленке скажи, чтобы не копалась!»
-Я все не пойму, как же тебя дядька-то отпустил? Да еще на лодке! – не унималась Леська. – Он же с того дня, как ты в прорубь тогда упал, до смерти воды боится.
-А ты знаешь, - ответил Митрась, - он и не хотел меня сперва пускать. Да только я так хотел поехать – сама ведь знаешь, каково у нас тут в глуши: кругом одни да болота, болота и леса, а кроме них, ничего другого и не увидишь. Вот и донял я его: проситься не просился, а только и разговоров было у меня, что о том Бресте да о ярмарке. Ему и тетка Хадосья ваша под конец сказала: уж пусти ты его с Галичами, уж Савел-то за ним доглядит как следует. Да и то сказать: утонуть не судьба была – стало быть, и не утонет, и реки бояться не надо. После того дядя Ваня и успокоился немного, а потом и сам говорит: «Добре, уломали вы меня – так и быть, поедешь». Да вот в чем беда: Галичи-то меня так не возьмут. Ну, дед еще, быть может, туда-сюда… А Савка – на что я ему? Вот дядя Ваня и придумал лодку нашу вам дать. они еще вместе ее смолили:; у дядьки все руки потом черные были, по сей день еще не отмыл до конца.
-И у Савки нашего тоже, - заметила Леська.
-Ну так вот. А дядя Ваня еще и вспомнил, что куделя у нас завалялась – что нам с ней делать? Вот он мне и сказал: повезешь куделю на ярмарку, продашь и гроши мне привезешь.
Они заговорились и сами не заметили, как вышли с поляны на тропку; ветки цепляли их за рукава и за волосы, но они даже не замечали, озабоченные скорой поездкой.
А кто-то между тем подбирался к ним сзади, крадучись и хоронясь за кустами, а потом вдруг налетел со спины с жутким ревом, больно ухватив обоих за шеи.
Леська возмущенно обернулась – так и есть, Михал Горбыль собственной персоной, просим любить и жаловать! Сколько лет она на него дивиться, а все надивиться не может: вроде бы одних лет с Савлом, да тот совсем уже взрослый, основательный, хозяин настоящий, а этот был и остался мальчишкой, и притом самым скверным мальчишкой!
-Да ты, верно, ошалела с перепугу; - ощерил Михал свой большой рот с крупными неровными зубами. – Тю, девка! Шуток, поди, не разумеешь, да?
Митрася он, кажется, и вовсе в упор не видел.
-Что тебе надо? – холодно спросила она.
Он лишь хмыкнул в ответ, ничуть не смущаясь.
-Нет, ты Даньку своего видала? Во морда кислая, сдохнуть можно! Ну чисто уксусом напоили панича твоего, кабы не сказать хуже!
-Да что тебе блажится все не то? – вконец рассердилась Леська. – Ничем его не поили! Ступай отсюда!
-Нет уж, я все тебе скажу! А морда у него кислая оттого, что капкан пустой!
-Да что за капкан, о чем ты мне все долдонишь?
-А то, что когда хлопцы брата моего Хведьку в лес увели дзягой опоясывать, так панич твой за ними увязаться думал, приемы наши подглядеть надеялся! Да вот не вышло!
-Да какие приемы, что ты несешь? – по-прежнему сердилась она, поневоле вспомнив, однако, слова дядьки Рыгора, который тоже о чем-то таком ей говорил.
-А такие. Они ведь его в яр хотели вести, верно? А вот вчера передумали, на Чертову поляну отправились. А мне ведь нельзя со всеми, бо Хведька брат мой родной, так? Вот я и надумал до яра сходить. И что бы ты думала – там его как раз и нашел!
-Кого?
-Да панича твоего – ясное дело, не Хведьку! Хведька на Чертовой поляне, откуда бы в яру ему взяться? Бродит все да гляделками своими лупает! Хотел, верно, за елку спрятаться, да я его уж увидел!
-Ну и что?
-А вот то и есть! Видит он, стало быть, что попался, не вовсе ведь он дурень, да и спрашивает у меня как ни в чем не бывало, будто и не при чем он тут: «А где все?» А я ему тогда и говорю: «Где были, там уж нема». Ну, бывайте, малявки, некогда мне тут с вами…
И он легкой развалочкой зашагал прочь, всем своим видом давая понять, что много чести этим «малявкам», чтобы такой взрослый и во всех отношениях распрекрасный Михал с ними разговоры разговаривал.
-Одно слово: пришел Хаим и все споганил! – рассерженно фыркнула девчонка. – Видеть его не могу!
-Да ну, что с него взять! – отмахнулся Митрась. – А вот как там Хведька наш на Чертовой поляне…
-Не знаю, - слегка задумавшись, ответила девушка. – На рассвете его увели, и до сей поры еще не вернулись. Да только я думаю, хорошо все пройдет, - спохватилась она, вспомнив, что Митрась – Хведькин первейший друг.
-Скажи, Аленка, - немного помолчав, спросил у нее Митрась. – А бывало так, чтобы кто-то не прошел испытание?
-На моей памяти – не бывало, точно тебе скажу, - ответила она. – И Ясь такого не помнит, и дядька Рыгор, и мои дед с бабкой. А вот старики говорят, что когда-то давно, в незапамятные годы, случалось такое раз не то два.
-И… что же тогда?
-Ну и пришлось тем хлопцам по целому году беспоясым ходить.
-Да уж! – фыркнул Митрась. – Радости мало!
И вдруг, расслышав незнакомый звук, насторожился и замер. Впереди, из-за поворота, приближалось легкое шуршание и постукивание о корни чего-то твердого.
-Слышишь? – Митрась дернул свою спутницу за рукав. – А ну давай-ка прочь со стежки!
Но Леська в ответ лишь улыбнулась, словно бы ничего им и не грозило:
-Ну что ты, Митрасю! Ведь это всего лишь Лукия. Только она так стучит клюкой по корням.
И действительно, вскоре из-за поворота медленно вынырнула старая женщина. На ней были наворочены какие-то невразумительные серые и темные отрепья, голову покрывал, сползая на лицо, огромный дырявый платок. Всем своим видом она напоминала покойную бабку Алену – разве что та едва ковыляла, заваливаясь набок, словно каждый шаг стоил ей огромных трудов. А Лукия, сгорбившись, ровно и тихо семенила, мерно постукивая впереди себя палкой. Однако, почти тут же она остановилась, поняла голову и обратилась к ним неожиданно звонким, совсем не старческим голосом.
-Заплутала я, деточки мои родненькие! Уж вы мне помогите не дорожку выйти…
-Отчего же не помочь? – с готовностью откликнулась Леська.
-Ну конечно, - согласился и Митрась. – Мы ведь еще не скоро поедем, время есть. А вы, бабунь, совсем не видите? – спросил он, не удержавшись.
-Да уж как тебе сказать, милый: не то чтобы совсем не вижу. Где темень, где свет, различаю, а вот дороги разобрать не могу. И вас толком не разгляжу – ровно в тумане вы у меня. Вижу только, что подружка твоя ростом чуток повыше, а больше ничего.
Старуха вдруг протянула к ней руку – тоже совсем не старческую, на удивление белую и красивую – и принялась гладить и перебирать Леськины распущенные волосы.
-Ах, и косы же у тебя хороши – долгие да тяжелые! – вздохнула Лукия. – И у меня ведь такие были когда-то… Знали бы вы, ребятки, какая я была красавица! – призналась она после тяжелого вздоха. – Да только погубили красу мою…
Оба не сразу нашлись, что ответить: и так было понятно, о чем говорила эта слепая старуха. Наконец Митрась решился:
-А вы, бабунь, долго на барском дворе жили?
-Долго, родимый мой, долго, - ответила старуха. – Пятнадцати годочков меня из деревни взяли, вот как сейчас помню. Хороша я собою тогда была и рукодельница, ткать-вышивать мастерица. А теперь уж третий год как по миру хожу. Сорок годочков мне ведь всего. Да, сорок, а вы сколько думали – сто?
-Нет, что вы! – смутилась Леська.
Она и в самом деле ни на минуту бы не поверила, что Лукии сто лет – звонкий голос и гладкие молодые руки выдавали истинный ее возраст. Если приглядеться внимательно, то Лукия производила странное впечатление совсем молодой женщины, давно привыкшей к роли древней старухи, и от этого ее судьба казалась еще печальнее.
-Вот и посчитай теперь, сколько я там жила, - продолжала слепая. – Хожу вот теперь с клюкой по миру, а и то рада, что живая оттуда вырвалась…
-Да, на каторге, поди, легче, чем там , - согласилась Леська. – Пропащие люди, кто туда попадет.
-Уж будто и пропащие! – вдруг рассердилась старуха. – Ты смотри, не слишком перед нами нос задирай! Глядела бы лучше, тебя как бы не умыкнули!
-Да с чего бы им меня умыкать? – удивилась девушка. - Мы же не панские, волные.
-А то они будто разбирают! За косу ухватят, через седло перекинут, да и повезут, что твою овечку – столько ты воли своей и видала!
И вдруг снова запричитала:
-Ой, девчиночка ты моя ясная, гляди ты получше, стерегись их, лютых – не дай тебе Боже угодить в то волчье логово… Сами-то господа еще так-сяк, да гайдуки у них больно злы, хуже псов цепных. Верно люди говорят: не так пан, как его подпанок! Мне-то повезло еще, можно сказать: пан Стефан меня приметил, гайдуки уж в мою сторону и глядеть не смели. Пан Стефан тогда молодой еще был, и собой красавец – статный, кудрявый, лицом белый – залюбуешься! Дочка моя старшая, Маринка, вся в него удалась! Как-то она там, кветочка моя? – горько всхлипнула Лукия , но тут же, спохватившись, продолжила рассказ.
-Одно было худо: жена у него была, пани Малгося. Да что я говорю – была! Она и теперь жива-здорова, никуда не делась. Тоже пани была собою не из последних: полная, белая, а уж руки до чего хороши! Как браслетами да кольцами их унижет – брильянты, ровно жар, горят, огнями цветными играют – очей не отведешь! Да только вот ненавидела она меня люто за мужа, со свету сжить была бы рада. Да еще и не так она, как другая полюбовница пана Стефана, Агата – ключница она теперь. В доме ведь у них такой содом творился – все пьянки да гулянки, да еще и харэм ведь целый был у него…
-Как вы сказали? Перебила ее Леська. – Как оно зовется?
-Что зовется? – не поняла Лукия.
-Ну, это… То, что у него было.
-А-а! – догадалась Лукия. – Харэм, что ли? Ну, как бы это тебе сказать.. Это… когда один мужик, а у него много-много баб.
-А-а! – в свою очередь, протянула Леська. – Ну тогда это про нашего дядьку Макара. У него всю жизнь много-много баб, одной ему всегда не хватает.
-Вот этот самый харэм у нас там и творился, сколько я помню. Да и теперь, говорят, не лучше. Пан Стефан, конечно, не тот уже, что прежде, да зато сынок у него подрос, не хуже батьки с тем харэмом управляется. И вот при том харэме эта самая Агата у него была вроде как бессменная, и проходу нам не давала, а мне особенно. Пока пан Стефан меня любил, она еще не смела меня донимать, хотя и тогда тоже: то на лестнице толкнет, то пиво прольет мне на платье. А уж потом, как охладел ко мне пан Стефан, а пани Малгося сослала меня в девичью с очей подальше – вот тут уж Агатка отвела на мне душу! Она и других девчат изводила еще хуже пани Малгоси! Да и то сказать: Агатка ведь места себе не находила, желчью вся изошла: как бы пан Стефан другую на ее место не взял. Пани-то, как ей ни изменяй – она все равно пани, супруга законная, а эту можно, как всякую другую, и на конюшне батогами выпороть, и на скотный двор сослать. Да только вишь ты, не сослали, а ключницей сделали. Раздобрела теперь, жиром вся заплыла, да только, поди, еще злее стала. Двум сыновьям ее пан Стефан вольную дал.
Да и сынок его, молодой пан Ярослав, тоже полюбовницу себе взял, Юстиной звать, вот уж года четыре, как она у него. Так вот эта самая Юстина с той Агаткой так теперь цапаются, как собаке с кошкой и не снилось! Юстинка тоже, конечно, не ангел Божий, чего нет, того нет, да я и тому рада, что хоть кто-то стерве этой насолить может.
-Так он ведь женился только этой зимой, Ярослав-то ваш! – возразила Леська. – Совсем, видно, стыда у него не осталось!
-Точно, женился, в Варшаве свадьбу сыграли, - подтвердила Лукия, словно и не обратив внимания на Леськино возмущение. – И невеста, люди сказывали, какого-то неслыханно высокого рода, чуть ли нее из Потоцких, н то Любомирских – да настоящих, не из тех, каких в нашем Любомирском застянке целая прорва живет, хоть дорогу ими мости! А потом уже пан Ярослав молодую жену сюда привез. Я сама ее не видала – да и как я увижу? – но люди говорили: красавица! И добрая, не чета старой пани Малгосе! Только вот туго ей приходится в тех Островичах…
Леська кивнула: о невиданной красоте молодой пани Гражины в округе ходили легенды. Кроме того, она оказалась превосходной наездницей, и муж подарил ей великолепную арабскую кобылу, на которой она теперь и разъезжает по всему повету. Самой Леське раз или два случалось видеть прекрасную всадницу, да только очень уж издали, так что даже разглядеть толком нее удалось. Слыхала она, конечно, и о том, что пани Гражина добра, да только доброта у нее была какой-то отстраненно-безразличной, даже слегка надменной. Хотя, возможно, так оно и принято у панов.
-Ну вот и вышли мы на дорогу, - сказала наконец Леська.
-Вот уж спасибо вам, милые мои! Теперь я, слава Христу Иисусу, сама доберусь. Так помни, горлинка моя – в оба гляди!
И поплелась Лукия своей дорогой – слепая, сгорбленная, все так же мерно постукивая палкой.
-Жаль ее, - вздохнула Леська.
-Кто бы спорил! – ответил Митрась. – Да только пора уж нам назад на поляну, не то хватятся…
А на большой луговине за деревней теперь царило еще большее оживление: с Чертовой поляны вернулись хлопцы. Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису – отныне уж никто не посмеет так его назвать! – стоял рядом с Артемом. Потный, красный, взъерошенный, но все равно невозможно гордый, он, видимо, казался себе настоящим орлом. На белой его рубахе кое-где проступили алые пятна крови, но зато стан был опоясан роскошной дзягой, которую он теперь носил по праву.
Леська пригляделась к характерному узору этой дзяги – два ряда красных зубцов на фоне желтого и черного – «драконьи зубы», которые пристало носить только мужчинам. «Кто же мог выткать ему эту дзягу? - подумалось ей. – У него ведь нет ни сестер, ни каханки, да и откуда бы ей взяться? Разве что сама тетка Маланья сидела за кроснами… Или, может, старую какую нашли?»
Митрась со всех ног бросился к нему.
-Хведька! Ну, как ты? Все ладно?
-Как видишь! – слегка небрежно бросил тот, словно невзначай поигрывая концом своей знаменитой дзяги, украшенным белым лебяжьим пушком. В последние столетия длымские дзяги нередко украшались и простыми гусиными пушками, но для такого случая, разумеется, полагались только лебяжьи, по древнему обычаю.
-Все как надо, хлопец, - ответил за него Артем. – Молодец твой друг: не сробел, и себя не посрамил, и приемы все знает дай Бог любому.
А толпа вокруг собралась немалая: Хведьку поздравляли, трясли ему руку, дружески толкались плечами, а кто-то даже со всего маху ляпнул его ладонью по спине, отчего Хведька невольно поморщился, а Леська ничуть не удивилась, заметив, что этот «кто-то» - не кто иной, как Михал Горбыль, родной брат новопосвященного.
Хлопцы еще сколько-то времени обсуждали минувшие испытания: как Хведька повернулся, как уклонился, как дал подсечку. И вдруг все разом отчего-то умолкли, и в воздухе повисло какое-то мрачное напряжение. Леська огляделась вокруг и увидела стоящего невдалеке Данилу. Глаза его, как обычно, равнодушно блуждали, однако, взглянув на нее, он невольно улыбнулся, и щеки его словно бы зарделись румянцем.
«Ну и пусть! – упрямо думала Леська. – Пусть он даже и хотел подглядеть! Да что там и подглядеть-то можно – из-за елки! Хлопцы наши те приемы годами учат, а тут… Все равно для меня он лучше всех, все равно…»
Но особо раздумывать по этому поводу ей было некогда: сквозь толпу к ним пробивался Савка.
-Где вы шляетесь, непутные? – набросился он на Леську с Митрасем. – Все кругом обегал – ровно сквозь землю провалились! Нет, вы на них поглядите – она еще и не одета! Мало, видно, тебя нынче выдрали! А ну живо беги одевайся, не то еще от себя добавлю! – рявкнул он, однако тут же грубо удержал девчонку за рукав. – Нет, постой, сперва послушай! Вы оба на лодке будете грести – каждый одним веслом, я раздобыл еще пару. Ты, Аленка, сядешь направо, а ты, Митранька, - налево. Ясно вам?
-Еще бы не ясно! – фыркнул Митрась. – Простое дело: я налево, она направо.
-Ну, так бегите собирайтесь, коли ясно! И чтоб через две минуты уже в лодке сидели!
Разумеется, выехали они еще очень не скоро. Нет, оба они и в самом деле собрались очень быстро, а вот Савка подзадержался: все колесом носился по двору, собирал последнюю поклажу и дурным голосом орал на младших, так что они вполне резонно рассудили, что лучше бы им и в самом деле убраться подальше с глаз долой. Теперь они сидели в лодке одни, и вдвоем на скамье им было немного тесновато. Леська теребила в пальцах подол темной будничной паневы и поерзывала на жесткой скамье: после утреннего испытания сидеть ей было неловко.
-Уж не знаю, как я и грести-то стану: все тело жжет да печет, - жаловалась она. – А Савку нашего и не разберешь: то спи, то вставай, то беги, то стой! Какая разница, где мне сесть: налево или направо!
-Слышь, Аленка, - перебил Митрась, - а мы ведь и впрямь не так сели, как он велел. Он ведь сказал, что тебе справа сидеть.
-Ну да Бог с ним! – отмахнулась девчонка. – Ой, кажется, идут! – возвестила она, услыхав шаги, и вслед за ними шуршание камышей.
Однако не Савка, а Горюнец неожиданно показался меж высоких стеблей тростника. Он стоял в воде почти по колено, штанины были высоко закатаны.
-К вам вот пришел, покуда там Савел все с поклажей возится, - пояснил он. – Ну так будьте умницами: за борт не перегибайтесь, старших слушайте, никуда не уходите. Ты, Митрасю, за Аленкой приглядывай, чтобы не украл ее никто из-под носа вашего, - тут он усмехнулся и подмигнул. - А ты, Лесю, за хлопцем моим гляди – чтобы в воду невзначай не кувыркнулся! Да, и еще! – спохватился он. – Как доведется вам плыть мимо Островичей – а тут уж никуда не денешься, дорога-то одна! – так вы тихо сидите: не петь, не кричать, громко не разговаривать, и уж, тем паче, Боже упаси, не дразниться, коли кого на берегу увидите! В погоню за вами они, конечно, едва ли пустятся, но все же – береженого Бог бережет. Так запомнили?
-Разумеется.
-Ну, бывайте, родные! – он в последний раз обнял мальчишку, растрепав ему волосы. Потом обхватил горячими руками Леськины плечи и, как ей показалось, слишком горячо привлек к груди. Она в ответ обняла его затылок, запустила тонкие пальцы в густые кудри, пахнувшие почему-то полынью. Недолго это длилось: почти тут же, сжав напоследок чуть сильнее, он ее выпустил и даже отступил немного назад.
Снова послышалось шуршание, заплескала и зачмокала вода под чьими-то босыми ногами, и у самой лодки объявился Савел, держа в одной руке свернутую рулоном штукуу полотна, а в другой – обернутую рогожей большую корзину с перьями. Все остальное было уже погружено, в том числе и две самопрялки, которые Савел еще зимой выточил на продажу.
За широкими плечами Савла угадывалась тщедушная фигурка деда Юстина.
Савка исподлобья поглядел на Горюнца и неприветливо буркнул?
-И сюда добрался? Что ты здесь позабыл?
Но Янка вроде совсем не обиделся на Савкину невежливость, и даже помог ему оттолкнуть лодку. Ребят на эти минуты, конечно же, из нее турнули. Когда Леська, подобрав подол, выпрыгивала в воду, Янка против воли заметил, как сверкнули под темным подолом ее золотистые, еще чуть угловатые коленки, и в который раз рассердился на себя за грешные мысли.
Выведя лодку из камышей на чистую водяную гладь, Савка приказал ребятам снова в нее забираться, и тут же снова рассердился на них:
-Как садитесь?! Я ж вам человечьим языком сказал: Аленке направо!
Наконец все уселись, и лодка плавно двинулась по широкой воде. Горюнец некоторое время еще шел за ней вдоль береговых камышей, махая рукой и крича слова напутствия, но потом отстал, хотя еще долго маячила вдали его высокая стройная фигура, пока ее не скрыл поворот реки. Тогда старый Юстин негромко укорил сына:
-Напрасно обижаешь доброго человека.
-Что хорошего – козла в огород запускать! – мрачно возразил тот.