Стива

Вита Лемех
 Иллюстрация Энди Уорхол

 *      *      *

«Когда Вы будете это читать, не надейтесь, что меня уже не будет в живых»,- главный редактор сморгнула и уставилась на монитор.
- Та-а-к, - откатилась она в кресле на безопасное расстояние и севшим голосом просипела,- Фера-а.
Секретарь не проявилась. Ольга Леонидовна быстро перебирая ногами, подкатила себя на рабочее место и ткнула в кнопку селектора:
- Вера, выясните все об авторе Говорове Степане Сергеевиче. Срочно. Есть его координаты? Позвоните ему.
- А что случилось?
- Срочно! Есть он в живых?

*     *     *
Степан Сергеевич Говоров, по прозвищу Стива, пребывал в раздраженном состоянии духа. Где-то по уголкам и углам России, любуясь из окон прекрасными мерзостями запустения, сидят хорошие люди. В любые времена они любят вставать в шесть утра и идти на речку, а потом садиться перед белыми листами бумаги и делать литературу. Они всегда в оппозиции к власти. В чем она выражается в делах — не ясно, но на словах — заслушаешься.
Вокруг них снуют и урчат мириады жучил. Хорошие люди их презирают. Этим и ограничиваются.
А он, Степан Говоров, должен с грохотом носиться под Москвой в метро, добираясь до офиса, а потом ненормированное время забивать мозг транспортными накладными. И только в выходные он мог писать романы. Украдкой.
В ту минуту, как до Стивы пыталась дозвониться секретарь издательства Вера, он сидел с надутым видом в вагоне метро и ненавидел тетку напротив. Тетка, прижав к груди баул, с азартом гадала: артист Юрий Яковлев или не артист Юрий Яковлев несется под землей напротив нее?
Стива к этому вопросу в глазах давно привык и пытался воссоздать вокруг себя ауру китайских мелодий. Он так преуспел, что едва не пропустил свою станцию. Когда голос метро сообщил: «Следующая станция Рязанский проспект», Стива вскочил, как петух за курицей; боевой головой вперед. Голова и половина шеи успели. Двери сомкнулись гильотиной.
- Ой! - дружно крикнули в вагоне и на пассажиров обрушилась тишина.
Тишину прорезал голос Стивы снаружи:
- Отъездился кучерявый!
Двери открылись. Говоров вывалился на перрон и, потирая шею, вильнул в арку. Подальше от ржущих милиционеров. В следующую секунду и дозвонилась секретарь издательства Вера.
- Степан Сергеевич?
- Нет!
- А кто это?
- Юрий Яковлев!
- А Говоров где?
- Умер в метро!
- А что вы так кричите? - дрожащим голосом спросила Вера и побежала к редактору:
- Случилось страшное.
- Стива умер?
- Окончательно.
- Срочно найдите все его романы. Все до одного. Время пошло,- разрумянилась Ольга Леонидовна. - Ну, не стойте же столбом. Никому ни слова!

*   *   *
Взрослые ведут себя как в фильме «Один дома». Едят всякую дрянь. Смотрят по телевизору всякую чушь. Свобода!
Но Стива не мог позволить себе праздника жизни. Он имел дурость жениться. Очень давно.
В пятьдесят его супруга Марианна, укрепив лицо майонезом, запиралась в ванной комнате и писала на сайте одноклассников очередное письмо Татьяны: «....что я еще могу сказать? Теперь я знаю в Вашей воле меня презреньем наказать». Всосанные с молоком матери манеры молодой кобылки на арене Москвы, заставляли ее перебирать ногами, приседать, фыркать, встряхивать гривой и оскаливать отбеленные зубы.
Захлопнув ноутбук, Говорова соскребала морщины и шла менять мокрую простыню под матерью, катая ее с бока на бок и, не глядя в глаза. Старуху парализовало пять лет назад. Марианна, исчерпав вдохновение самопожертвования через месяц, берегла нервную систему. Она вела здоровый образ жизни.
Этот образ почти доконал Степана Сергеевича, но Говоров систематически позволял себе жить. Он себе позволял.
А еще Стива умел уговаривать себя, что умеет выслушивать вздор жены с улыбкой разомлевшего на солнцепеке кота. "Пошлость из Марианны никогда не выветрится. Зачем же нервничать"?
Но Говоров нервничал. Вместо «вкусно», жена говорила «няма». Няма в виде морковки или капусты пучила романиста и мешала творить. Строчки выходили водянистые, капустно-морковные. Стива  позволял себе пожить. Слова ожиревшими каплунами толпились в черепной коробке, вызывая тошноту. Приходило раскаяние и строки наполнялись кислородом.
Но у Марианны развлечений было мало. Каждый вечер жена заводила трагическое:
- Степан! Я тебя очень прошу. Я не прошу тебя о многом. Неужели это так трудно?
- Что? Что такое?
- Покушал, подмой за собой тарелочку!
- Я устал, как собака.
- Это все твои аргументики, Степан? Я тоже устаю, Степан! Весь вечер пекла выпечку. Пусть не хватает сил, желание похвально. У тебя желаньица нет, Степан. Эгоистик! Гордынька тебя задавит, Степан.
Стива так не считал. Он принес себя в жертву. Двадцать лет не был в родной деревне. Не мог бросить жену. Теща сразу заводила плач Ярославны: «Поедешь, не возвращайся». Ее муж не вернулся, прожил жизнь в удовольствие. И старуха грозила:
- Завещание? Никому. Ничего.
В тот вечер Стива валялся в кресле, прикрыв лицо желтой прессой.
- Степан! Я тебя очень прошу. Я не прошу тебя о многом. Неужели это так трудно?
- Что?
- Подмой тарелочку!
- Не могу.
- Па-а-чему, Степан?
- Умер.
- Что-о?
- Никому. Ничего.
И вот тут-то и случилось то, что перевернуло жизнь Говорова с головы на ноги окончательно.
Марианна, ободренная виртуальными комплиментами, замотанная злой старухой матерью, не поленилась выхватить из мойки грязную тарелку и клацнула ею мужа. Стива мягко стек на ковер.
И в этот момент дозвонилась редактор Ольга Леонидовна:
- Скажите, пожалуйста, а когда будет панихида?
- Только что была!- крикнула Марианна и, отбросив мобильник, принялась трясти мужа.
И дотряслась.
- Собирай мои вещи,- грозно прошептал Стива. - Я еду в деревню. К маме.
- И не возвращайся!- заявила жена.
Вот так и закончилась супружеская жизнь Стивы. Так его и поперли из дома. С одним чемоданом. Большой такой желтый итальянский чемодан на колесиках. Всего один чемодан за столько лет укрепил Стиву в подозрении, что здесь его никогда не понимали.
В дрессуре мужей вредно пропускать момент, когда они вдруг догадаются, что давно не в школе. Пропустишь, и муж по-о-шел искать границы недозволенного. Вот и Марианна прохлопала переломный момент в своей судьбе.
Стива вывернулся из -под Панночки, да и полетел верхом на старухе с прорухой.

*     *    *
Мысль подуманая есть.
«Барин к нам приехал! Барин к нам приехал»! - снилось Стиве в поезде. Утром сошел  на тихой станции, огляделся на перроне.
- Мы вас не ждали, а вы приперлись, - приветствовал он акации в палисаднике и, вдыхая запах мазута, бурьяна, свежего хлеба из пекарни зашагал по знакомой с детства дороге в деревню. Заглушая сердечную боль заорал в полях:
- Тут все мое-о, и мы, и мы отсюда ро-о-дом!
Сел на обочине и заплакал в голос.
Заслышав мотоцикл, поднялся, виляя  в пыли итальянским чемоданом на колесиках, дотрусил до лесочка, лег в траву ничком.
"И васильки, и я, и тополя".
Собрался с силами и пошел к родному дому.
- Степа приехал,- по брошенным через лужу доскам, вышла из проулка с помойным ведром грузная старшая сестра Наталья. - А чего ты на завалинке? Сте-о-па-а!
Вонючее ведро покатилось к глянцевому чемодану.
Стива широко улыбаясь, развел руки, приглашая сестру в объятия. «Барин к нам приехал, барин к нам приехал».
Мать почти не изменилась. Как была старенькая, так и сидела старенькой у русской печки. На той же широкой коричневой табуретке, застеленной самодельным ковриком. В плюшевой безрукавке, в валенках, с раздутыми коленями. Покачала головой:
- Сынок,  чюмадан у тебя какой страховитый.
- Здравствуй, мама, - сказал Стива.- Вот приехал. Насовсем.
- Ка-а-к? - осела на сундук у дверей Наталья. - Здрасти, я ваша тетя.
- Так я ж ишо живая, - мать погладила колено. - Скриплю ишо.
- Ну, вы, ребята, даете,- обиделся Стива.
- Дак а ты всурьез ли чо ли? - сестра держалась за спину, смотрела собачьими глазами.
- А если всурьез?
- Пошутили и будя. Натаха, подыми -ка меня, устала, - не поднимая глаз на сына, попросила мать.
Наталья с оханьем поднялась, сгребла старуху в охапку и, будто ребенка, унесла на кровать в зал.
Стива кинулся распаковывать чемодан, разрыл  манатки, выудил платок, купленный в переходе метро и пошел было к матери.
- Куда? - подбоченилась в дверях Наталья. - Разуваться кто будет? Моешь моешь тут с больными ногами, а тут приехали через двадцать лет и как были в говнодавах, так и прямиком к маме.
Стива растерялся. Вспомнил как терпеть не мог вздорную старшую сестру. Наташка обижала его, лупила чем придется.
- Дай пройти.
- Разувайся! Я вам тута не служанка, мыть за кажными. За энтой знай мой. Теперь ишо один барин объявился.
- За какой за этой? - возмутился Говоров. - Это ты о маме так?
- О маме о маме, ага. Вспомнил про маму. Жопу прижало ли чо ли?
Стива разулся, в носках пошел к матери, неловко сунул ей в руки дорогой черно-зеленый с красными цветами платок.
Наталья с сердцем задернула занавески в зал, загремела кастрюлями в кухне.
- Добрый платок, - пальцами пощупала материю мать. - Дорогой, наверно?
- Да ладно, мам, чего ты?
- Наташке отдай. Сколь годов ходит за мной. Никак меня Бог не приберет. Наказыват за че - то.
- Да что вы, мама,- из кухни услышала Наталья. - Живите. Ну вас-то кто гонит!
Про платок ничего не сказала.
- Так я Наталье тоже привез,- громко ответил Стива.
Мать закрыла глаза. Уснула.
В доме ничего не изменилось, но изменилось все.  В детстве дом - простая душа. В детстве окна огромные, чистые, будто без стекол, облака в них плавают, узоры морозные отражают гирлянды на новогодней елке, ручьи дождей струятся или кленовый лист сверкает золотым.
На комоде, на телевизоре - светились раньше кружевные накидки из белых ниток. Половички пестрели на блестящем желтом полу.
И вот родной дом еще дышит, но уже холодны старческие ладони — окна мутные, подоконники  шелудивые,  пол с серыми лысинами на широких досках.
Не так, не так представлял Стива возвращение в родное гнездо.
Кашлянул от неожиданности в кулак - мать смотрела на него.
Говорову приходилось делать усилие над собой, чтобы лицо оставалось светским. Он чувствовал себя безбилетником, усаженным за взятку в купе. Вот-вот войдет настоящий пассажир и будет стыдно.
- Наталья-то забижает? - опять перешел на деревенский язык, покосился на печку. Наталья шуровала на кухне (припрятывала что подороже и повкуснее), стучала и брякала, но Стива понимал; все слышит.
- Отобижалась я давно,- не таясь, ответила мать.
- Ты -то чем матери родной помог? - выскочила сестра. - Шпионит ишо. Прямо уждалися его тута.
- Я же переводы слал.
- Какие-такие переводы? Подачки ты слал, а не переводы. У самого-то сколь оставалось!
Наталья огрузнела, постарела, походила не на дочь, а на подружку матери. На черной голове приколот желтый встрепанный шиньон. В глазах - женская остервенелость от заскорузлого одиночества.
Стиве стало жалко сестру:
- Да успокойся ты. Я в отпуск. На три дня.
- Ох ты ж, батюшки, - разулыбалась Наталья. - А чего пугашь?
- А чего пугашься?
- Сколь годов за матерью хожу. Мой дом-от, - изготовилась к бою сестра.- Мне не на кого надеяться.
- А кто -нить че-нить говорит?
- Ну, ладно тогда. А чего на три дня? Столь лет не был.
- Работы много.
- Вот и хорошо, хорошо, брат. У нас - то нету работы. Колька мой школу кончит, к тебе рванет. В Москве - то легше прожить. Примешь?
- Ну, ты наглая, Натаха.
Наталья покраснела, завидев в окно сына, обрадовалась:
- А вот и Колька. Долго жить будет. Мойте руки, есть будем. Мама-то заснула опять.
Длиннорукий сутулый юнец с худым лицом, не глядел на гостя, отражался в трюмо, выкладывал на стол в прихожей продукты, говорил голосом старой прокуренной бабы:
- Я не понял. Макаронные изделия Людка не дала мне что ли?
- С дядей-то поздоровайся, - толкнула в бок мать.
- Здрасти. Вот они, макароны.
Стива встал, вышел в носках в прихожую, протянул руку:
- Дядя Степа.
- Милиционер? - Колька сунулся сухой ладошкой и поспешно вышел, застеснялся.
- Вырос, - не зная что сказать потоптался Стива. - Ой, я ж тебе платье еще привез. А Кольке в магазине что-нибудь куплю.
- Давай сюда свое платье, - Наталья уже совсем успокоилась и с интересом оглядывала брата. «Ишь, ты. Барин».
- А, может, ему денег дать? Пусть сам себе купит что-нибудь, - Стиве было неловко. Забыл про племянника.
- Ты что? Денег не давай! Пропьет.
- Кто?
- Конь в пальто. Колька, конечно. Мне дай, я сама куплю чего надо.
Племянник с сонным выражением лица, сел на лавку у двери.
- Должны же быть какие-нибудь надежды на будущее, - заморгал Стива.
- У кого? У нас?
И чего ты прибедняешься всю жизнь?
- Ишь ты, барин к нам приехал. Без сопливых скользко! Понял?
Стива понял. У него, иммигранта в детство, тоже нет надежд на будущее.
Нет никаких огромных окон, нет простой души, он, Стива, не отбрасывает тень, его здесь нет.
Он как старый баркас на пристани, списан, пылен и пуст. 
Пацаном он никак не мог понять почему Робинзон Крузо обидел друга таким смешным именем — Пятница. Теперь понял.
Вспомнил как в детстве разучивал в хоре песню из кинофильма. Первые голоса спрашивали:
- Хочешь в турпоход?
Вторые голоса бодро орали:
- Да!
Степка Говоров громче всех орал вторым голосом.
Первые:
- Хочешь миллион?
- Нет!
- Хочешь на луну?
- Да!
- Скучно ли тебе?
- Нет!
В детстве Говорову не было скучно, не был нужен миллион. На луну хотелось. В турпоход на крайняк.
- О-ой че деется, - всплеснула руками Наталья. - Прямиком к столу. Людка. Разведенка, между прочим.
Его подружка детства и юности Людка тоже хотела на луну. Стива глянул на свое отражение в зеркале, а потом в окно. 
По тротуару, отмахиваясь от мошки веткой черемухи, цокала каблуками полная высокая женщина. У калитки задержалась, поправила обеими руками темные волосы, одернула голубую блузку, в дом вошла, улыбаясь:
- Говорят, дружок мой приехал?
- Здравствуй, Люда, - начальственный голос Стивы дал петуха. - Какая ты стала. Красивая.
Людмила на секунду впустила в глаза изумление, но быстро справилась:
- А ты -то, Степа какой. На Юрия Яковлева похож.
- Ирония или с легким паром.
- Садись с нами за стол,- встряла Наталья. - На гостей не рассчитывала, но, поди, не обожрете.
- Спасибо, я вчера так объелась, - Людмила протянула черемуху Стиве.
Стива взял, понюхал. Наталья усмехнулась:
- Дак ты вчера объелась. А тебе сегодня говорят.
- А я завтра на свадьбе наемся.
- На чьей?- вырвалось у Говорова.
- Доча замуж выходит, Степушка. Так я приглашаю. Всех приглашаю. Придете?
- Да куда мне? - замахала руками Наталья.- Маму с кем оставлю? Возьмет да помрет.
- А я приду,- брякнул Стива. «Разведенка, между прочим. Между прочим. Между прочим». Это «между прочим» ясно отразилось на лице гостя.
- Кто б сомневался-то, - со слезами в голосе, смерила его взглядом сестра. - Кобелина ты бесстыжий. Его дома жена ждет, а он. Мать столь лет не видел. Тьфу ты, пропасть!
- Ну ладно тебе, Наташ, - пожалела гостя Людмила. - Чего ты?
- А ничего! Свету белого не вижу, - сестра больно ткнула брата кулаком в плечо, - Гостинец принеси маме. У нее аппетит -то хороший. Она сладко поесть  любит. Думат у меня тут кисельны берега.

*   *    *

Лучше бы не ходил Стива во чужие пиры.
Интересное дело — в Гадюкино все - приезжие, а в Москве все - местные.
Стива, конечно, строил из себя. Ма-а-сквич. Дочка Людмилы - наивная,  разнаряженая, как расписная деревянная статуэтка святой в Никарагуа, слушала. Будто писаное гуашью лицо с бледными веснушками, оранжевым ртом и синими глазами ничем не напоминало лицо матери.
Но пьяненький Стива не видел разницы между наивностью дочери и «между прочим» ее  матери, его несло:
- Кто по краям, тому по золотым коням. А кто посерединке, тот женится на Нинке!
Людмила помнила считалочку, смеялась:
- По золотым коням. Вот ты, Степушка, на коне. Писатель. А мы ни то ни се. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.
- А хочешь, я тебе миллион дам? - икал Говоров. - Хочешь? Мил-ли-он! Все свидетели!Все слышали?
- Перестань, отводила глаза женщина.
- Не-е-ет, ты погоди, - вырывался, поднимаясь со стаканом водки,- Вы еще не знаете кто такой Стива! У меня, между протчим, миллионые тиражи! И вот я, Степан Говоров, спрашиваю тебя, Людмила Шемякина, последний раз. Все слышат? Людка, дать тебе миллион? Просто так. За крас-с-ивые глаза.
- Спасибо. Не надо.
- Ну, была бы честь предложена, - мутно смотрел Стива.
Людмила закинула и опустила голову, протянула нежным плавным движением руку и неожиданно резко ткнула указательным пальцем в обтянутый шелковой фиолетовой рубашкой живот Стивы:
- Хватит пить, миллионэр!
Стива запридурялся:
- Эх, лапти мои, лапти липовые,
  Вы не бойтесь, ходитё,
  Тятька новые сплетё!
Потом они уединились в душную спаленку.  Стиву развезло на исповедь. Говорил тяжело дыша, сглатывая, глядя на нее больными глазами. Не печатают, жена выгнала, денег нет. На висках серебрилась испарина.
У нее в душе ничего не было. Но смотреть безмятежно было нельзя. И она сделала морщинку между бровями и склонила голову на плечо:
- Вронский у Толстого совсем не такой, каким его играют в кино. Туповатый, коренастый, невысокий.
Стива очнулся, он начинал трезветь:
- Кто?
- Вронский.
- Ну не хотел Лановой играть туповатого коренастого. Иди ко мне.
- Нет, ты понимаешь, - отводя его руки, горячилась Людмила, - В фильмах Вронский — аристократ. А у Толстого - нет.
- Ну-у, иди ко мне, за-а-ая. Помнишь? Аристократы - это те, кого за двугривенный не купишь. Левин так говорил? Так? Ну, вот нас же с тобой не купишь? За двугривенный, - Стива уже шарил в трусах женщины и слышать ничего не хотел ни про Вронского, ни про Толстого, ни про аристократов.
Захрипев, завалил ее на кровать:
- У нас другие расценки.
Она перестала сопротивляться, обмякла, а потом встала с непроницаемым лицом вышколенной прислуги, пошла вон. Держала спину прямой, спокойно переставляла полные, стройные ноги.
Стива сам с собой разыграл опьянение, сунулся с пьяной рожей к зеркалу, ткнул в рот сигарету, затуманил трезвые глаза:
- Ну что? Доволен? Доволен, сука?
Запритопывал, заприхлопывал:
- В деревне было Ольховке.
  Там жил-был парень Андреяшка,
  Полюбил Андреяшка Парашку!
Он обтерся носовым платком, застегнул брюки и пошел домой, где настал последний час на земле для его матери Анны Владимировны Говоровой. И в душе ее была торжественность, как в детстве, под знаменами на первое мая.
- Я грешник, я грешник, я знаю, - шел он впотьмах к родительскому дому — Я грешник, но не надо мне об этом говорить. Мне и так хорошо. Я, Стива Говоров, потерял способность различать добро и зло. Заткнитесь все!
Стиве показалось, что за ним кто-то идет. Он остановился, оперся рукой о чужой забор, заорал на всю деревню:
- Он носил ей дороги подарци!
  Всё прянцы да баранцы!
Шаги стихли. Говоров приглушил ор:
- Не велел ему тятька жениться.
Шаги сзади загрохотали по деревянному тротуару. Говоров пошел не оглядываясь, не вытирая слез:
- Эх, заплакал тут наш Андреяшка,
  А за ним заревела Парашка.
Над родным домом, над черной крышей взвились знамена. Аня Говорова с блестящими строгими глазами возносилась туда, где не меркнет душа.
- Мама-а-а, - тонко закричал Стива и упал с проломленной головой в грязь.
- Пипец! - зашарили по телу чужие руки, ты че так влупил-то. Племянник, называется. Слышь ты,  падла, ты под чо меня подвел? Нету у него, грешника, денег.
- Все слышали про миллион. Он у него в чемодане, - ответил юнец голосом, похожим на бас старой потасканной бабы. - Ты его пока в сарай затащи. Я дома поищу.

На похоронах матери Стива сидел с перевязанной головой, скрипел зубами, не смотрел на племянника.
А вечером в пустой избе сестра сказала:
- Пора, дорогой брат, и честь знать. Дома ждут. С ума сходят. Телеграмму утром принесли. Что ты умер.
- Умер? - брат бессмысленно улыбался.
- А ты живой?
Стиву никто нигде не ждал. Но ему купили на деньги Людмилы билет и отправили в Москву. Попросили проводников за дурачком приглядывать.
- Дал по голове какой-то гад. Жалко,- говорила Наталья.- Даже чемодана нету. Купили вот ему на последние деньги продуктов на три дня. В пакете. Вы уж доставьте.
Проводники обещали доставить груз до Москвы.

*     *     *
Через два месяца вышли книги безвременно ушедшего культового писателя Степана Говорова.
Главный редактор издательства Ольга Леонидовна, щурясь на теплое осеннее солнце, шла по Москве и увидела Стиву. Он сидел у подземного перехода на телогрейке, грязный, заросший, с перевязанной тряпкой головой. Рядом - шапка с мелочью. Из соседнего киоска на все ближайшие и дальние окрестности радовалась жизни отвратная Верка Сердючка:
- Хо-ро-шо!
  Я это знаю.
  Хо-ро-шо!
Ольга Леонидовна вильнула за киоск. С витрины на редактора взирало фото Стивы с глянцевой обложки его книги. Динамик ревел в ухо:
 - О, чувствую я девки загуляю
   Ой, загуля-а-а-ю -у!
Ольга Леонидовна осторожно выглянула. Стива подставил оранжевому солнцу безымянное лицо, закрыл глаза, улыбался.
Мальчишки выхватили из шапки мелочь и с воплями побежали по улице. Стива заплакал, заканючил:
- Отда-а-йте копеечку.

- Давай, давай!
 Давай, давай!
 Леха - Рамштайн!
 Давай, давай!

- Отда-а-айте Стиве копее-ечку.

- Все будет хорошо!

- Ну и хорошо, - сказала Ольга Леонидовна, вынырнула из-за киоска, зашагала прочь.
Остановилась, шаря по карманам, открыла сумочку, достала деньги, вернулась, пряча лицо, приседая, аккуратно поместила в замызганную шапку тысячу рублей.
И, довольная собой, пошла по Москве. Не оглядываясь.
Навстречу ей шли версии людей.
Ветер выхватил бумажку из шапки никому не известного нищего и погнал под колеса машин.
Ах, бедная, бедная Ольга Леонидовна! Бедная.
Вслед Ольге Леонидовне смотрел счастливый нищий духом, бывший ветхий Степан Сергеевич Говоров, бывший Стива.
В его глазах еще летом перестал читаться вопрос: за что?