Глава пятнадцатая
Отрезанным от мира хуторянам не приходилось бояться воров, и двери у них почти не запирались. Чужие на хуторе бывали редко, а в соседях у них – только чащобы густые да звери лесные. Только курятник на ночь замыкали, чтобы лисица-шкода не забралась.
Поэтому хуторянке Павле, когда разбудил ее среди ночи сухой негромкий стук в калитку, первым делом подумалось:
«И чего стучат? Открыто же!»
С трудом поднялась она с лавки, нашарила в темноте свитку и, неприбранная, пошатываясь со сна, поплелась навстречу нежданным гостям.
-Ну, где вы там? – крикнула она спросонья. – Заходите, коли приехали!
Во двор неуверенно скользнули две девушки – белокурая и темноволосая. В облике последней хуторянка уловила что-то знакомое, словно бы где-то она ее уже видела. Но еще прежде, чем разглядеть это, Павла испуганно всплеснула руками:
-Иисусе-Мария! Да вы откуда взялись-то? Куда вас понесло в этакий-то час?
-Бежали… - глухо ответила темноволосая девушка. – Выручайте нас, тетечку!
От этих слов с Павлы слетел весь сон, глаза ее перестали слипаться, и движения вновь обрели прежнюю живость.
-А ну заходите! – велела она. – Я зараз!
Девушки следом за нею на цыпочках прошли в хату, где мирно и глухо храпел Микита.
-Чи из этих… Из Островичей? – шепотом спросила Павла. – Обе вы беглые или как?
-Нет, беглая только она, - таким же шепотом ответила темноволосая. – Я провожаю. Мы на лодке приплыли.
Говорила только она, сама беглянка молчала – видно, от смущения. Пока девушка рассказывала незамысловатую историю побега, Павла внимательно в нее вглядывалась, силясь припомнить, когда же все-таки с ней встречалась. Девушка сидела на лавке, подобрав под нее озябшие босые ноги и нервно сминая в тонких пальцах край свитки, по какому-то странному совпадению наброшенной, как и у самой Павлы, прямо на рубаху. У нее было очень бледное, как будто даже светящееся во мраке лицо, что лишь подчеркивал темный платок, наброшенный на голову. А еще у нее были огромные, черные, глубоко запавшие глаза. При этом, несмотря на крайнюю свою юность, еще не созревшую фигуру и эту неживую бледность, она была несомненно красива и как-то неуловимо притягательна.
Павла слушала молча, и чем дальше, тем более суровым становилось ее лицо, все плотнее сжимались тонкие губы, а один раза она и вовсе не сдержалась:
-Скоты, не люди! Девчиночка-то махонькая совсем, тела нагулять не успела, а он уж ее… Да что с него взять – вся порода у них такая поганая!
-Вот и я про то же, - нетерпеливо подхватила темноволосая. – Прямо убила бы их всех, по клочкам бы разнесла, подлых!
-Где-то, право, видала я тебя, - заметила, глядя в упор, хуторянка. – Ты чи из тех будешь, из длымчан?
-Ну да, - ответила девушка. – Да вы что, тетечку, нешто и впрямь меня не признали? Нешто переменилась я так? Мы же на Троицу только были у вас…
-Постой, постой, вот теперь да, припоминаю, да имя забыла. Ганна, кажись?
-Алена.
-Да, точно, Олена, Олеся, как же я забыть могла? Тяжкие, верно, дни у вас нынче? Голодаете?
-Да нет, теперь уж не голодаем; травень голодный был, это да, так ведь в любой год он не сытый.
-То-то, я погляжу, бледненькая ты нынче.
-А-а! Так то от мела, - пояснила девушка. – Я и забыла совсем.
-От чего? – не поняла хуторянка.
-Мел! Я мелом натерлась – гайдуков пугать, ну, будто бы я русалка. И глаза вон углем обвела. Иначе нельзя было – нас ведь едва не у каждой протоки стерегли, не проскочить было бы.
Павла вздохнула.
-Ну и куда же вы… теперь? – спросила она.
-Да вот не знаю, что и сказать, - смутилась Леська. – Хорошо бы у вас оставить, да вот можно ли – не знаю.
-Да конечно, нехай остается, - с готовность согласилась хуторянка. – Заместо дочки у нас теперь будет.
И вдруг снова омрачилась, встревожилась.
-А ты-то как же одна поплывешь – опять русалкой? Нет, одну не пущу – и думать забудь! Вот разбужу Мыкиту, он тебя и до дому довезет, и лодку поможет выволочь. Эй, Мыкита! – она встряхнула за плечо храпящего мужа, который, однако, и не подумал проснуться, а лишь промычал что-то нечленораздельное.
-А дядька Микита как же без лодки назад доберется? – возразила Леська. – Там же топи непролазные! Да и потом: теперь я русалка, они меня боятся, и близко не полезут. А коли дядька Микита со мной поедет – какая же я тогда русалка буду? А против гайдуков панских он мне все одно не подмога!
-И то верно, - задумалась хуторянка.
-Уж чему быть – того не миновать, - вздохнула Леська. – Уж как-нибудь доеду одна. А на берегу меня Янка встретит, мы с нм уговорились.
-Ну, хорош, видать, тот Янка, коли он вас одних по Бугу пустил, – отпечатала Павла. – Да еще ночью, да мимо тех псов поганых!
Леське вдруг стало стыдно, что она невольно оклеветала друга. Но дальше все пошло само собой, и Павла легко уступила.
Прощаясь с Райкой, длымчанка повязала ей широкий узорный пояс с пушками, из тех, что прославили на всю округу длымских мастериц.
-Дзяга заговоренная, - пояснила она. – От беды охранит. С нею ничего не бойся.
Райка в ответ быстро отстегнула тонкую серебряную булавочку, что стягивала ее ворот, и закрепила ею Леськину полотняную сорочку.
-И ты тоже… возьми… на память… - проговорила она тихо. – Пани Гражина мне ее подарила, еще когда незамужней паненкой была, а теперь – на что мне она?
Уже потом, при свете дня, Леська разглядела, что это была совсем простая по форме, но изящная и тонкая вещица, которая совсем не бросалась в глаза, однако, замеченная, придавала обладательнице какую-то особую прелесть. И всякий раз, как смотрела на нее Леська, вспоминалась ей эта робкая девушка, трогательная в своей беспомощности, но все же нашедшая в себе силы не покориться судьбе.
А ей предстоял еще долгий путь назад. Слов нет, плыть теперь было несравнимо легче. Течение уже не сопротивлялось, а, напротив, несло вперед. Беглянки уже не было в лодке, а значит, не приходилось теперь поминутно оглядываться кругом и вздрагивать при каждом шорохе. Ничто не побуждало ее теперь собирать все силы и направлять их на преодоление этого тяжелого и опасного пути, на бдительный дозор за берегами.
В то же время теперь, когда дело было сделано, все отчетливей давали себя знать смертельная усталость и какое-то странное недомогание. Все тяжелей, все непослушней становилось тело, все отчетливей болели руки и плечи, словно постепенно наливаясь свинцом. Слипались глаза, а голова то и дело клонилась набок, словно чугунная. И в довершение всего ее охватил какой-то противный мелкий озноб, на который она всеми силами старалась не обращать внимания. С тоской думала Леська, что завтра – а впрочем, наверное, уже сегодня – ей в таком состоянии придется жать.
Платок ее и свитка лежали все тут же, на дне лодки, однако закутаться в них она не осмеливалась, поскольку никак нельзя было забывать, что она все еще русалка, а в лозняке на берегу, возможно, все еще таятся в засаде Яроськины гайдуки.
Хотя при этом и сама она подозревала, что в эти минуты, вероятно, больше похожа на огородное пугало, чем н русалку. Вся она сникла от усталости, и рубашка на ней повисла мешком; волосы совсем спутались, рутовый венок завял, а частые струи пота, наверное, уже смыли с лица все белила.
Но в то же время он почти не брала в голову, что опасность еще не миновала, что даже теперь, когда нет с ней Райки, она уже сама по себе является лакомой приманкой для гайдуков. К тому же время близится к рассвету, а ее русалочий наряд успел пообтрепаться, утратил первоначальную свежесть и теперь уже не выглядел столь впечатляюще. И ей, измученной, не спавшей всю ночь, растерявшей почти все силы за несколько часов тяжелой работы, не уйти со своим слабосильным шестом от быстроходных гайдуцких челнов в несколько пар мощных весел. Но ей не до того. Она не в состоянии думать ни о чем, кроме того, как бы поскорее добраться до родного берега, выволочь из воды растреклятую эту лодку и спать, спать…
Она почему-то не испытала страха, даже проплывая мимо Островичей. Усадьба теперь казалась полностью погруженной во тьму и безмолвие. Единственное освещенное окно во втором этаже наконец-то погасло – очевидно, Яроська все же лег спать. Спит, бессовестный… А ей еще сколько грести до дому, не смыкая очей… Ой, не выдержать!
Проплывая почти вплотную к логову спящего змея, она мельком заметила притаившиеся под густыми ветлами у самого берега два или три челна. Это совсем ее успокоило: значит, вся погоня пешком, на лодках никого нет, а не то бы увели все челны. Да и зачем бы их вообще уводить, если вспомнить, что никто в Островичах и не предполагал, что Райку увезут по Бугу на лодке.
Однако и без того какое-то особое чувство ей подсказывало, что до дома она доберется благополучно.
Когда вдали наконец замаячили знакомые очертания родных берегов, уже почти рассвело. Ночная мгла рассеялась, выродилась в серый пасмурный сумрак. Над Бугом плавали седые клочья тумана, с берегов хмурились продрогшие за ночь кусты. Это был тот самый таинственный час, когда ночь уже отступила, однако могучее дневное светило еще не торопилось подняться над лесом и щедро разлить повсюду свое тепло. И петухи в деревнях не заводили еще своей утренней переклички, и люди спали еще непробудным сном – ах, как сладко спится перед самой зарею, какие дивные сны видятся в эту пору… Даже птицы в ветвях еще не проснулись – только раза два цвиркнула какая-то пичуга.
Лодка едва ползла по серой морщинистой ряби – толчки шеста сделались совсем уже слабыми и ленивыми, а сама Леська уже вовсе почти ничего не чувствовала и не соображала. Взор у нее туманился, голова шла кругом, в ушах гудело. Ей казалось, что все ее тело превратилось в чугун и жар, а кругом – холод, холод…
И вдруг она увидела нечто такое, чего никак не ждала: на берегу стоял высокий парень в свитке и в засученных выше колен портках. Едва завидев лодку, лениво вынырнувшую из-за поворота, он тут же бешено замахал руками, в одной из которых сжимал какую-то длинную палку – вероятно, багор. Этим багром он потрясал в воздухе и что-то при этом кричал, но слов разобрать она не могла – слишком он был еще далеко, и слова таяли в зыбком предрассветном тумане. Тем не менее, было ясно, что ничего доброго он ей сказать не хочет.
Леська вспомнила, как совсем недавно выкручивалась перед хуторянкой, разводя турусы, что якобы ее будут ждать на берегу. «Вот тебе и раз! – мелькнуло в ее усталой головушке. – Врешь-врешь, да нечаянно правду скажешь!»
Между тем, лодку поднесло уже совсем близко, и Янка, вбежав в воду почти по колено, зацепил ее багром и резко рванул на себя. Свободной рукой он ухватил ее выше локтя, словно железным обручем стиснул руку, и без того нестерпимо болевшую, и Леська увидела совсем близко его побелевшее, искаженное гневом лицо, услышала его неровное свистящее дыхание.
-Ты что, - отрывисто и зло зазвучал его голос, - уморить меня решила, в домовину загнать? А ну марш на берег, кому сказал!
Он замахнулся на нее багром; Леська испуганно втянул голову в плечи, ожидая тяжкого удара. Однако он раздумал, опустил палку, и лишь бросил в сердцах:
-Одно лихо с тобою! Прямо не девка, а перун его ведает, что такое – сатана в юбке!
Шатаясь, вылезла она на песок, а там привалилась к первой же березе, прижалась к ее прохладной гладкой коре пышущей жаром щекой. Увидев, однако, как Янка рывком поволок лодку на песок, она шатнулась было к нему, но он резко осадил ее:
-Сиди уж! Небось, без тебя управлюсь – не безрукий! И как ты ее стащила, ума не приложу…
Она вновь прижалась к березе, а Горюнец, покуда возился с лодкой, все продолжал ворчать:
-Нет, вы только гляньте! Третий час ее жду, а она все где-то мотается, да еще в какую пору – когда полон лес гайдуков! Ну, что уставилась? Думаешь, не знаю, куда тебя носило? Заплутала она – поверил я, как же!
Наконец он втащил на берег свою лодку, перевернул ее кверху дном, как она лежала, и снова бросился к Леське, еще больше обеспокоенный. Она по-прежнему стояла возле березы, вся поникнув и только что не падая. К тому же он успел заметить, что всю ее охватила крупная дрожь. Янка тревожно коснулся ладонью ее лба, потом припал к нему губами:
-Иисусе-Мария, да ты вся горишь! Постой-ка!
Он принялся торопливо стаскивать с себя свитку.
-Ясю, не надо! – прошептала она. – У меня и своя там есть, в лодке…
-Видал я ту свитку, сырая насквозь! – ответил Янка. – Нет уж, одевай мою!
В ту же минуту Леська оказалась закутанной в его свитку, еще теплую с Янкиного тела и доходившую ей до самых пяток. Янка между тем отстегнул от пояса флягу, сорвал с нее крышку.
-На, хлебни!
Резкий сивушный дух ударил ей в ноздри. Леська поморщилась, тут еще и в голову ей пришла совсем уж неуместная мысль: зачем ему фляжка на поясе? Дело в том, что Янка почти не пил, да и сейчас выглядел совсем трезвым.
Он настойчивей ткнул ей в зубы горлышко фляги:
-Хлебай, кому говорю! Нечего ломаться!
Она все не хотела пить, и тогда он железной рукой запрокинул ей голову и почти силой влил ей в рот нестерпимо жгучего зелья из фляги. Она через силу глотнула, потом еще, потом покачала головой:
-Не могу больше…
-Да и хватит с тебя, пожалуй! – согласился Янка. – И скажи ты мне на милость, какого черта ты телешом-то ездила, да еще и так навазюкалась?
-Я русалка… - прошептала она.
-Чего? – не понял Янка, и вдруг как-то нехорошо, пугающе захохотал, нервно скаля белые зубы. Эхо над рекой подхватило его смех, отчего бедной Леське сделалось совсем жутко.
-Горе ты мое чумазое, а не русалка! – бросил он уже не так сердито. – Видела бы ты себя! Нет, точно тебе говорю: такую русалку во сне увидишь – поленом не отмашешься!
-А мне того и надо было… - ответила горемычная русалка.
-Тебе? – снова не понял Янка. – Зачем? Постой, постой, кажется, разумею. Гайдуков пугать, что ли?
-Ну да. Ты не думай, Ясю, это теперь все размазалось, а сперва-то красиво было…
-Нашла тоже красоту! – фыркнул Янка. - А ну иди сюда!
Он рывком подтащил ее к воде и решительно смыл с ее лица угольные подтеки, и в самом деле ее не красившие.
-Ну вот, а теперь – до дому, и спать! И чтоб до вечера я тебя не видел, слышишь?
Леська была настолько обессилена, что едва могла идти. Хоть она и согрелась в Янкиной свитке, да и горелка блаженным теплом разлилась по всем жилам, противная дрожь все равно не унималась.
Янка подхватил ее на руки и понес. Она не стала злить его еще больше, спрашивая, не тяжело ли нести. Весила она не так много, а он был хотя и хворый, однако мешки с зерном, которые он таскал на мельницу, тянули ничуть не меньше худенькой девушки – не говоря уж о том, что девушку нести намного приятнее.
Она лишь вздохнула, вспомнив об ожидавшей ее нынче работе.
-Жать еще идти…
-Да какое жать, куда тебя такую в поле! – рассердился он снова. – Тебе же три дня отсыпаться надо, после твоей-то работенки! Тут и мужики здоровенные с ног валятся, а она жать надумала! Нет уж, забудь – без тебя управятся нынче!
Потом Леська смутно вспоминала, как она, словно пьяная, ввалилась в хату и рухнула на свою постель; еще помнила, как испугалась, навалившись на что-то большое и мягкое, лежащее под одеялом, и лишь в следующий миг вспомнила, что сама же засунула под него ночью узел с тряпками. Уже совсем ничего не помня, Леська спихнула его на пол и провалилась в черный беспробудный сон.
Этим утром Тэкле пришлось идти жать одной: Лесю нежданно сразила горячка. Проснувшись до петухов, Тэкля слезла с печи и тронула за плечо внучку, однако та и не думала просыпаться.
-Да вставай ты, засоня этакая! – сердито зашептала старушка. – На работу пора!
Девушка лениво повернулась с боку на бок и тяжело застонала во сне. Щека у нее была непривычно, жарко румяной; Тэкля коснулась рукой – так и обожгло! Тогда она взяла Лесину руку, увидела сбитую в кровь ладонь – поняла многое. Споткнулась обо что-то на полу – это был тот самый сброшенный с постели злополучный узел. Тэкля покачала головой, подняла его и вынесла прочь.
Вскоре и Савка глаза продрал, заворочался, зевая во всю свою молодецкую мочь.
-Эй! – окликнул он мать, которая все еще не ушла. – А что же Аленка-то не встает?
-Неможется Аленке, - тревожно вздохнула мать. – Видно, худым ветром ее продуло, бедную!
-Вот и всегда так, - возмутился Савел, с которого тут же соскочил весь сон. – Как на работу – так ей и неможется, а вы и рады ей потакать, лентяйке! Эх, был бы я в доме хозяин, свету бы она у меня невзвидела!
-Ну, ты покамест не хозяин, так что помалкивай! – осадила мать.
Савка так ни о чем и не догадался. Он не обратил внимания, как мать негромко и тревожно о чем-то говорила с отцом, а тот все кивал да поддакивал:
-Да вижу я, мать, все вижу, слепой я нешто?
Савка не придал значения, когда ближе к вечеру пришел Янка, и снова они уже все втроем о чем-то тихо гутарили. И лишь когда Янка присел возле Лесиного изголовья, заботливо потрогал горячий лоб, перебрал в длинных пальцах спутанную прядку, Савел враждебно сверкнул на него глазами.
Два дня прометалась Леся на горячей подушке, шепча что-то пересохшими губами и непрестанно прося пить. Тэкля поила ее липовым цветом, клюквенным отваром, заботливо укрывая до подбородка, но больная всякий раз скидывала одеяло – ей было жарко. Савка, к его чести, тоже порой присаживался рядом, подавал ей воды, следил, чтобы она не раскутывалась, и недоумевал, слыша из ее сухих горячих уст какое-то незнакомое имя: «Райка, Раечка…»
«Кто эта Райка?» - гадал он.
К концу второго дня жар у нее начал спадать, и она понимала, что завтра ей придется-таки идти в поле: в страдную пору нельзя залеживаться.
И тут случилось то, что удивило ее чрезвычайно: как-то раз, когда в хате никого не было, к ней неслышно подкрался дед. Глазенки его хитро поблескивали, под вислыми седыми усами притаилась ехидная усмешка.
-Лесю, - сказал он, понизив голос, - никому не говори, что ездила на хутор. И про Райку тоже – молчок!
И тут же сам умолк – кто-то поднимался на крыльцо.
А на другой день, возвращаясь с жатвы домой – как всегда, на отшибе от других девчат – Леся вдруг ощутила, как на плечи ей мягко легли чьи-то теплые ладони.
-Послушай, - раздался у самого ее уха горячий шепот, - приходи к вечеру на Еленину отмель. Буду ждать.
И тут же Янка отпустил ее, прошел мимо.
После этих слов Леся отчего-то испытала странное чувство разочарования и тревоги. Зачем он позвал ее на Буг? Не иначе как собирается устроить ей хорошую взбучку, уже по всем правилам. Ну что же, он прав. Она и сама понимает, что вела себя отнюдь не лучшим образом – ведь не было уж такой необходимости браться за столь опасное дело самой. Пожалуй, и в самом деле не мешало бы рассказать об это взрослым – деду с бабкой или, на худой конец, тому же Ясю. Что же ей помешало? То, что Райка всеми святыми умоляла ее молчать?
Ей вспомнилась рыдающая, белая от страха, близкая к безумию девушка, что в порыве отчаяния обнимала ее колени, умоляя ничего не говорить никакому Ясю.
Да, это так, но что явилось причиной этой мольбы? Всего лишь суеверные страхи, что в течение долгих месяцев старательно вколачивались в ее темную голову – неужели Леська тогда этого не понимала? Разве хуже было бы, поставь она в известность односельчан? Да и сама про себя она прекрасно знала, что если она непоколебимо в чем-то уверено, никакими мольбами, уговорами и даже угрозами разубедить ее невозможно.
Да, безусловно, она искренне жалела Райку и хотела ей помочь. Но в то же время, если бы она захотела быть с собой совсем-совсем честной, ей пришлось бы признать, что дело не только в этом; не последнюю роль здесь играло ее подростковое тщеславие, стремление доказать всем вокруг и себе самой, что и она на что-то способна, что и у нее не меньше ума, отваги, мужества, чем у других, более взрослых и носящих штаны. То самое роковое стремление, знакомое всем поколениям во все времена, что несет такие беды юному неискушенному сердцу, а случается, что и не только ему. Именно это сомкнуло ей уста: ведь проговорись она кому о встрече с беглянкой – и ее дело было бы на том кончено. Взрослые бы, ясное дело, заметались, заполошились, а быть может, сгоряча бы даже всыпали. А потом бы взялись за это дело сами, а ее и на версту бы к нему не подпустили, и звездный час был бы упущен.
Да и что бы подумала о ней бедная Райка, если бы она не явилась в назначенный срок, а вместо нее пришел бы кто-то другой? Леську эта мысль бросала в холодный пот. Пусть они больше никогда не увидятся, ей невыносимо было бы вспоминать, что эта девушка, которой она так горячо стремилась помочь, будет думать о ней так скверно, что ее образ в Райкиной памяти будет отмечен несмываемым клеймом предательницы.
И пусть она блестяще справилась со своей опасной задачей, но сколько волнений, совсем ненужных, принесло близким это ее лихачество! Пока она с распущенной гривой моталась по хохляцким хуторам, Янка полночи простоял на берегу, на холоде, с тревогой глядя в темную даль, не появится ли его непутевая Леська. А сердце его меж тем разрывалось от страшных волнений: где-то его ясочка, да что с ней, да не попалась ли в лапы тем нелюдям проклятым… Нет, уж кто-кто, а Янка точно был бы прав, вытяни он ее тогда багром по хребтине! Может, как раз теперь он и собирается ее вытянуть?
Да нет, не похоже: слишком уж ласково звучал его голос, когда позвал он ее на Еленину отмель; если бы и в самом деле собирался бы он устроить ей разнос, то уж верно, так бы не ластился!
И тут же она почти забыла о нем, потому что к ней подбежала со своими неизменными вопросами живая, всегда все знающая Виринка.
-Что он тебе сказал? – спросила она.
-Да так – ничего, - равнодушно пожала плечами Леся.
-Уж так и ничего? – ехидно заметила Виринка, и тут же лицо ее вдруг стало серьезным. – Стереглась бы ты его, голубка, верно тебе говорю!
-Да что мне его стеречься – свой ведь! – ответила Леся.
-Стах ольшанский тоже был свой, а затянул-таки Анельку на гумно! А впрочем, дело твое, не хочешь – не слушай, мне-то что до того? А тут, кстати говоря, пока ты хворала, Данилка твой приходил.
-Данилка? – оживилась Леся. – И когда же?
-Да вот вчера только и был. Сидел тут с нашими хлопцами; они гутарят, как у них водится, о том, о сем, а он сидит и молчит, что твой пень. Да еще сумный какой-то был, невеселый, только очами кругом все – зырк, зырк! Не иначе, тебя искал!
-Меня? – обрадовалась та.
-Ну да. Так вот слушай дальше. Я ему тогда и говорю: «Что, Данилка, Алесю ждешь? Нет ее нынче, и не будет - захворала»
-Ну а он-то, он-то что ответил? – заторопила Леся.
-Да пробурчал что-то такое – не разберешь, - хмыкнула Виринка. – Не то «С чего вы взяли?», не то еще что-то такое. Зыркать вроде перестал, да я-то вижу – совсем беспокойный сделался. Меня не проведешь!
-Зачем же ты сказала-то? – упрекнула Леся.
-А отчего было и не сказать? Не Бог весть тайна какая – любовь твоя, все уж про то знают.
Да, конечно, все про то знают, и для Леси это отнюдь не новость. Куда как хуже другое: Данила тоже ведь знает, что она его любит, и что не прогонит она его, открой он свое сердце – однако он при этом держит себя так, будто ничего ему про то не известно и ничего его не касается.
Зачем же он приходит – безучастный, невозмутимый?
«Из-за меня, - твердит упрямое сердце. – Из-за меня».
Но кто знает – может, оно и так, а может быть, что и нет. И слова дядьки Рыгора то и дело всплывают в памяти – будто бы неспроста все это, будто бы Ольшаны нарочно подпустили к ним молодчика. Против этого ей нечего выставить, но если поверить – каким же отвратным, гадким, скользким выходит тогда Данила! Даже подумать страшно… Нет, прочь эту мысль!
И тут же обожгла ее другая догадка, еще более ужасная для ревнивого девичьего сердца; подкосились ноги, закружилась буйная головка…
Да к ней ли он приходит, этот самый Данила, ее ли ищет своим рассеянным взглядом? После того досадного случая на реке Данила ни разу к ней не подошел, ни слова с нею не сказал. Да и мало ли у них на селе девчат-красавиц, да притом заводных, веселых, не ей чета! Та же Доминика – красота неописанная, цветет у всех на виду, будто зорька ясная, утренняя. А сама она – в тени, без привета; и волос у нее темный, и взор тяжкий, сумрачный.
Хоть Лесе и доводилось в последнее время все чаще слышать от людей, как стала она хороша, да только говорили это все больше люди возмужалые, а скажи такое безусому юнцу – лишь посмеется тебе в глаза…
Она не хотела вспоминать, что совсем недавно и гордую красоту Доминики посмели оспорить, да не кто-нибудь, а сам бог Купала! Нет, Леся охотно вспоминала бы об этом, да вот беда: тогда пришлось бы вспоминать и о том, как осрамилась она на том празднике! Купала, впрочем, не в обиде – вон жито, стеной стоит! Но все же…
Да и девки злые теперь зуб на нее наточили – близко к ним не подойдешь! Небось, уж и Даниле про нее наговорили того и другого: и дура, мол, она, и пьяница, и недотепа, и хлопцы от нее нос воротят – да мало ли чего еще могут намолоть бабьи поганые языки! А хлопцы на такие речи податливы, всему верят – так что же мешало ему отступиться от этой нескладной Леськи и обратить свое внимание на блистающую славой Доминику?
И тут вспомнила она с содроганием, что не раз уж видела его сидящим подле Доминики, задумчиво глядящим то на нее, то вокруг. Да еще и вспомнилось, как грозно подступали к ней девки, чтобы оставила она в покое Данилу, чтобы даже глядеть на него не смела. А ведь, казалось бы, что им за печаль? Не в том ли дело, что хоть и завидуют они все первой длымской красавице, но все же преклоняются перед нею и в ярость приходят, когда кто-то пытается оспорить ее права, да притом еще такая пигалица чернявая?
И теперь, прозрев, впервые испытала она ненависть к Доминике. Прежде у нее и в мыслях не было ей завидовать; даже когда случилась та досадная стычка с девчатами, и Доминика с гадливым презрением прогнала ее от себя, даже тогда в Лесином сердце не было места вражде – была лишь горькая обида и безысходное детское отчаяние. А теперь – ох, как же ненавидит она эту девушку! Ненавидит – и почти не верит в свою ненависть, до того непривычно и несовместно с прежним поклонением это новое чувство. Лучше бы и не рождалась на свет Доминика, злая разлучница!
Сомнения ревности тем больше терзали ее неспокойное сердце, что самого Данилы не было рядом, что не могла она видеть его лица, его глаз, не могла прочитать по ним его мыслей, не могла даже предположить, о чем он думает в эту минуту.
Она знала, что нет его рядом, но знала о том лишь рассудком; сердце упрямо ждало, что вот он придет, вот положит ей руки на плечи… И когда, неслышно подойдя, ее обнял Ясь, на краткий миг оно замерло в ликовании: вот он, долгожданный…
Но это оказался не он. Другой. Да и чего она могла ожидать?
Как стало солнце клониться к чернеющему в его лучах лесу, а от деревьев, тынов и хат потянулись к востоку длинные сизые тени, вышла Леся на Еленину отмель. Пока шла, неспокойный холодок время от времени сковывал сердце: он уж, верно, стоит, ждет ее там. Вот он сейчас обернется, окликнет… Она и сама не знала, отчего так тревожилась: ведь она и сама была почти уверена, что не станет он ее больше бранить, но все же... Зачем-то ведь позвал он ее, навряд ли просто так. Стало быть, хочет говорить с ней наедине и, судя по всему, о чем-то серьезном.
Но никто не встретил ее на берегу, лишь отливало светлым золотом неподвижное речное зеркало, да медленно клонилось к закату огромное солнце, уже почти касаясь черных вершин. Леся огляделась кругом – никого. От сердца немного отлегло: гнетущий разговор был отложен. Можно было бы и просто уйти, но как она потом будет смотреть ему в лицо, встречая насмешливый, укоряющий взор синих глаз: мол, струсила, сбежала…
И тут взгляд ее упал на маленькую березку, что всегда так доверчиво прижималась к шершавому и сизому у корня стволу могучей сосны. Леся хорошо знала эту березку и часто любовалась ее тонким нежным стволиком, легким рисунком ветвей. Она так живо напоминала девушке праматерь Елену: ведь и та, наверное, была такой же трепетной, нежной, светлой.
А теперь у березки, беспомощно поникнув, висела, сломанная, вся ее маленькая крона – может, ветром случайно обломило, а может, недобрый человек руку приложил...
Почти бессознательно Леся вынула из косы поблекшую полотняную ленту, подняла надломленную верхушку деревца, туго перевязала. И едва успела затянуть узел вокруг тонкого стволика, как налетел легкий ветерок, всколыхнул кусты, погнал по речному зеркалу зыбкую рябь. И в шелесте кустов и деревьев послышалась ей благодарность.
Она не помнила, сколько еще прошло времени, пока зашуршала палая листва под знакомыми шагами. Ясь подошел и молча присел рядом с нею под деревом на мягкую травку.
-Запоздал я, Лесю, - повинился он. – Не мог раньше выбраться.
Она все молчала, глядя, как ползет по травинке пятнистая божья коровка, и все не решалась поглядеть ему прямо в глаза.
-Ты уж прости меня, Лесю, - начал он первым. – Нашумел я тогда н тебя… Ну, да ты и сама хороша была! Так отвезла, стало быть, Райку на хутор?
-Откуда ты знаешь? – вздрогнула Леся. – Кто тебе имя сказал?
-Ты же и сказала. Ты покуда в горячке металась, какую-то Райку все кликала. Не знаю, помнишь ты или нет, а я-то частенько возле тебя сидел, мне ли не слыхать было!
-Как же ты догадался? – спросила она негромко.
-Да что тут было догадываться? – пожал он плечами. – Уж будто я тебя не знаю! Я-то ведь сразу нутром чуял: что-то тут неладно! Просто мне в голову сперва не пришло, что ты лодку мою увести надумаешь! Вы там, кстати, не надорвались ли с лодкой моей? Она ж тяжелая, как не знаю что!
-Да нет, не надорвались, хоть и очень того боялись.
-А я ведь и не уснул той ночью, - вздохнул Янка. – Все ровно точило меня что-то, все кошки на сердце скребли. А как я потом казнил себя, что вовремя не додумался – кабы ты знала! Сама, небось, разумеешь: догадайся я вовремя, нешто пустил бы вас? Я-то сперва у дороги ждал, потом только вспомнил, что ты днем про Буг что-то молвила. Тут уж я – перуном! – к реке. Гляжу – лодки нет, а уж след какой на песке остался, где волокли, так еще и ноженьки ваши во всей красе отпечатались! Сразу видать, что двое тащили, да притом и ножки маленькие, девичьи.
-Ох, Ясю! – вздохнула, в свою очередь, Леська. – Не до того, право, нам было, чтоб еще и следы заметать! А ты мне вот что скажи: кто еще про то знает?
-Я знаю, старики твои знают, - ответил Ясь. – А больше, пожалуй, никто.
-А Савка?
-Ну, Савка ваш дуболом известный, - убежденно заявил Янка. – Ему лучше и не знать, не то, поди, живьем тебя загрызет, что ты умнее его оказалась.
Леся помолчала еще немного и наконец решилась:
-А хочешь, расскажу тебе все, как было? – спросила она тихо.
-Да я только того и жду, - ответил друг. – Хоть я и знаю, что с тебя все станется, а все же хотелось бы знать, как тебя угораздило в такое дело влипнуть.
И она повела свой рассказ; сперва у нее слегка дрожал голос, но потом она увлеклась, и речь ее потекла свободнее и живее, повествуя о горькой участи крепостной девушки, которую лишь крайнее отчаяние толкнуло к бегству. Время от времени Леся бросала на друга тревожные взгляды. Он слушал молча, не останавливая ее ни словом, ни жестом, однако ей делалось все больше не по себе, глядя, как у него все ближе смыкаются темные брови, как грозно ходят желваки на шее под закопченной кожей.
Наконец, она рассказала ему все, без утайки: от придорожной канавы, куда в панике забилась, услыхав стук копыт за поворотом, до речного берега в клубах утреннего тумана, когда она, вконец измученная, со страхом и радостью разглядела с лодки знакомый силуэт.
-Ну а дальше ты и сам знаешь, - закончила она. – А вообще-то, наверное, прав ты, Ясю: ну какая из меня, прости Боже, русалка!
-Так и я тебе честно скажу, - не остался он в долгу, - русалку ты и впрямь гарно представила, да только меня такими штуками не обманешь! Хоть и туман был, а я-то сразу и лодку мою узнал, и тебя узнал, как ты из-за поворота вынырнула. Да еще я тебе скажу, Леська: коли по-доброму судить, так надо бы тебя выдрать! Ну, что глядишь очами своими бессовестными? Что, скажешь, нет? А что ты людей безвинных в этакую гибель втянула, о том ты подумала?
-Так они же сами… - заспорила Леся. – Сами беглых всегда покрывают. И не добраться до них…
-Знаю, что покрывают, - ответил Горюнец. – Знаю, что люди они надежные, добрые, и что добраться до них нелегко, тоже знаю. Ну а коли все ж таки доберутся – тогда как быть?
Это было то самое, о чем Леся упорно не хотела думать. Ей и самой было ясно, что если гайдуки доберутся до одинокого лесного хутора, тогда и хохлам несдобровать, да и на нее они выйдут в два счета. Девка приметная, в округе таких поискать, все ниточки на ней сходятся…
-Не доберутся! – убежденно бросила она. – Бо посуху до них не доехать, а лодку на Буге издали видать… Да и на хуторе тоже не дурни живут.
-До чего все у тебя просто – аж завидки берут! – усмехнулся Янка. – Я вот думаю: отдавать тебе или нет? Коли по правде – так должен отдать, а коли иначе рассудить – так не заслужила.
-Да что отдать-то, Ясю? – не поняла она.
-А вот гляди сюда, - он быстро сунул руку за пазуху, вынул какой-то небольшой предмет и вложил в полураскрытую Лесину ладонь.
Это оказалась берестяная табакерка, в каких селяне обычно держат табак для набойки трубок. Но ведь Ясь никогда не курил и табака не нюхал – так зачем же ему табакерка?
Леся пожала плечами и раскрыла берестяную коробочку. Вместо табака в ней лежали какие-то две штуковины из буровато-желтого металла, довольно странные на вид: вздутые, полые внутри, похожие не то на цветы, не то на звезды с ребристыми лучами; над этими звездами – тонкие полукруглые дужки. Никогда прежде не доводилось ей видеть подобных вещей. Она лишь поняла, что это, вероятно, какие-то женские украшения, но, очевидно, совсем древние – вон как потемнели!
-Что это? – спросила она.
-Колты-обереги. Их праматерь Елена носила. Теперь они твои.
-Праматерь Елена? – замерла она в благоговейном страхе, не веря своим ушам. – А ты откуда знаешь?
Черные его брови снова предупреждающе дрогнули, и Леся тут же пожалела об этих словах: раз он так говорит, то уж, наверное, знает!
-Откуда они у тебя? – спросила она. – И давно ли?
-Семь годов, - ответил он.
-И ты молчал! Подумать только: сама Елена носила! А ты… прятал… Хоть бы мне показал!
-Ну, вот и показал. Одного только знать не знаю: как их носили; вроде бы как-то цепляли к вискам, да я все равно не разумею, как это делается. Так уж вышло: должен был я их в тайне хранить, покуда срок не придет. Да и ты смотри, тайну блюди, никому не показывай; не дай Бог, коли Савка их у тебя увидит!
-И что ж тогда? Обережная сила растает?
-Да нет: просто отберет он их у тебя, да притом тебе же еще и всыпет. Это же золото, не что-нибудь!
-Золото? – изумилась Леся.
Нипочем на свете не пришло бы ей в голову, что бывает такое золото – бурое, тусклое, куда как больше похожее на потемневшую медяшку. Да ей и ни к чему было золото; куда как важнее были для нее сами обереги, а пуще того – имя той, что их носила.
-И как же они к тебе попали? – спросила она завороженно.
-Я же тебе сказал: семь годов тому назад. Я тогда был вот таким же, как ты теперь. И таким же, как ты, был неуемным, все-то я знать хотел, всюду свой нос рад был сунуть. За то, кстати говоря, и маюсь теперь. Ну, да не о том речь!
Ты ведь знаешь: как сюда идти, так в одном месте возле стежки яруга такая проходит? Так вот: как-то раз я в ту яругу полез на самое дно. То ли уронил что, то ли еще мне что затребовалось – теперь уж не и припомню, да и неважно. Да только надумал я на стежку назад выбираться, так вижу – блеснуло что-то на солнышке. Пригляделся: так оно и есть – торчит что-то из земли, вроде как дужка медная. Ну, я и давай землицу кругом нее ковырять ногтями! Выкопал, от земли в Буге отмыл, гляжу: сережка не сережка, а что-то похожее. Думал матери показать, да в карман засунул, забыл.
И все бы ничего, да вот ночью явилась мне во сне девчина красоты несказанной, косы длинные по плечам распущены.
-Золотые? – зачарованно спросила Леся.
-Золотые, - ответил он, слегка удивленный. – А ты почем знаешь?
-Она… - ахнула девушка. – Елена… подумать только: сама праматерь Елена тебе во сне явилась!
-Я и сам отчего-то понял, что то Елена была. И вот говорит мне она: матери, мол, не показывай, да и вообще не говори никому, а пойди наутро на то же место да поищи: там еще такая же должна быть.
-Ну а ты что же? – спросила девушка.
-Послушался. Никому ничего не сказал, а наутро опять пошел в тот яр, да с лопатой. И точно: вторую нашел! Да ты еще слушай, что дальше было. Только вечером я очи сомкнул, а красавица давешняя тут как тут! «Хорошо, - говорит, что меня ты послушал: ведь то не простые медяшки, а заветные обереги. Так и храни их в крепком месте до времени, а срок придет – отдай той, что мой путь повторит». А я и не разумею: чей путь? Кто его повторит? А она смеется: «Ничего, по времени обо всем догадаешься, сердце и разум тебе подскажут».
Вот теперь по всему и выходит, что ты ее путь повторила.
-Я? – изумилась Леся.
И тут же ей вспомнился тот еще недалекий день, когда, испуганная, потерянная, выбежала она на Буг. Вспомнилась горемычная Райка, в последнем отчаянии припавшая к ее груди, и собственная горячая мольба, обращенная к древнему Бугу. Вспомнилось, как лежали они потом на дне реки, и толща воды почти неподъемной тяжестью давила на грудь. И вдруг озарила ее почти кощунственная догадка: ведь и праматерь Елена тоже укрылась в Буге!..
-Вот так, Лесю, - словно угадал он ее тайные думы. – Пред тобой даже Буг расступился. Как и праматерь Елену, принял он вас в свои воды, не выдал.
-Так ты их до сей поры и хранил? – спросила Леся.
-Ну да. Положил в пустую табакерку, да и сунул за печь, в пыль да паутину, в дедов кут. И потом, как из хаты все уходили, я нет-нет да за печку поглядывал, выкликал шепотом: «Что, деду, цело ли, что положено?» Дед молчком; только в нос бывало, сеном пахнет, да мышами, да пылью. Но табакерку мою все же сберег; как я с солдатчины воротился, первым делом за печь-то и глянул. Гляжу – цела она, табакерка моя, лежит, где положена, только что паутиной опутана…
От этих слов Лесе отчего-то стало его смутно жаль, и притом не могла она понять: то ли он жалуется, то ли винится в чем, то ли, напротив, ее смутно винит… Словно невольно протянула она руку, погладила его по теплым густым кудрям, чуть коснулась бархатной мочки уха.
-Подумать страшно мне, Ясю, как я жила без тебя! – призналась она.
Ясь не ответил, но лицо его как будто вновь отвердело, и ей вдруг стало не по себе глядеть на это красивое лицо с резкими чертами и сомкнутыми твердыми губами, на миг ставшее таким чужим – но только на миг. Потом он тяжело перевел дыхание, и рука его медленно сползла с Лесиного плеча на траву.
-А ведь был час, - промолвил он наконец, - когда я их едва другой не отдал.
-Кулине? – догадалась Леся.
-Кулине, - признался он. – Я уж и руку тогда за печь было сунул, и табакерку нащупал, да вдруг слышу голос да смех ее за окном: «А ну, Миколка, догоняй меня!» Ты не поверишь, но рука моя и застыла. Не в обиде я на нее, Лесю, за прошлое, да и тогда худых мыслей у меня о ней не было, только вспомнились мне вдруг слова той красавицы, что мне во сне привиделась: «Отдай той, что мой путь повторит». Тут-то мне и подумалось: а что же Кулина повторила? Какой такой путь она прошла? Ну, и сунул я табакерку назад за печь. Так и лежала она, покуда тебе не досталась.
Леся меж тем рассеянно вертела в тонких пальцах отданные ей украшения, что в те давние годы не пожелали отдаться в поганые вражьи руки. Скрыла их от недобрых глаз палая листва, и потом с каждым годом все плотнее, все толще делался листвяный ковер. Листья перегнивали, превращаясь в лесной грунт, и бесценные обереги уходили все дальше вглубь, покуда не пришла им пора снова выйти на свет.
Для чего же отданы они ей теперь? Ей – чужой, темноликой, отверженной подругами, так не похожей на прежнюю их владелицу и не смевшей даже мечтать об ее благосклонной улыбке, а не то что о столь бесценных дарах. Ей все казалось, что она недостойна этого дара, что обереги достались ей по какой-то чудовищно нелепой ошибке. Чем заслужила она такую награду?
Да, она спасла Райку – но она спасла бы ее в любом случае; как могла она ее бросить? Да, она повторила путь праматери Елены – однако это вышло случайно. Узнай про то завистливые девчонки да их ревнивые матушки – все в один голос бы закричали, что Леська ничем не заслужила такого счастья, как, по их мнению, не заслуживала она вообще ничего хорошего, будь то красивый парень, звание Додолы или вот эти золотые колты.
Но уж нет, - решила вдруг осмелевшая Леська. Пусть не бывать ей больше Додолой, но уж эти чудные обереги она никому не отдаст.
Леся закрыла берестяную коробочку и спрятала ее в самое надежное место – в широкий рукав сорочки, богато расшитой цветными узорами.