Любовь

Ерин Игорь Геннадьевич
(опыт сонета)

1.
Воспламеняли амбиции, строились планы. Не конкретно на завтра;  на будущее, на потом.  Чтобы меня не утруждать, расписанием на завтра озаботился деканат. Сначала выучусь, получу диплом,  начну работать - тогда.  Бескомпромиссная борьба  с косностью и рутиной, генерирование идей. Предполагалось, что осуществить решительный  переворот не составит труда. В промышленности или где-то ещё. Как результат - меня заметят и выдвинут. В топ-менеджеры ведущей компании или куда-то ещё.
Дальше  планы не простирались.

В настоящем были молодость и любовь. Практически без проблем, не считая отсутствия  денег. Впрочем, и без денег можно было прожить, приноровившись обходиться малым. Стипендия, пусть через пень-колоду, но удовлетворяла желудок. Однако – любовь, игра на раздевание. В первую очередь на раздевание материальное. 
Ах, если бы  любовь не понуждала одеваться прилично! Очень уж не хотелось смущать подругу, большую любительницу знакомить меня с приятелями и приятельницами, затрапезными брюками, потертыми рукавами и разномастными пуговицами. Чтобы невольно не сравнивала подруга меня с приятелями своих приятельниц, а сравнив – не жалела. Себя, разумеется. А кого же ещё?

О том,  что первый взгляд  любви – восхищение, второй – сравнение, а третий (возможно) - разочарование, вы знаете сами. Выиграть в первом, не проиграть во втором - непростая задача. Зима, весна, лето, осень объединились против меня. Убийственный квартет, неумолимый, как долг.  А добивала мода. «В этом сезоне брюки носят расширенные от бедра» - контрольный выстрел через голову в сердце.

2.
Хорошо, подружка моя  была девушкою простой. В этом плане недалеко от меня ускакала. Гордо разделив свои юбки на повседневную и выходную. С пониманием относясь к  худобе моего кошелька, всегда спрашивала в кафе, можно ли  заказать вторую порцию мороженного. И шампанское, разумеется.

К сожалению, она скучала в музеях, куда пускали по студенческому билету. Она обожала  толкаться в ювелирных салонах, где на входе не требовался билет, зато лицемерно вежливые продавщицы,  каждая - внебрачная королевская дочь, не разжимая губ, интересовались,  что угодно предложить моей даме.
Моей даме было угодно глазеть. Лишь изредка, как бы уступая, но с вызовом, она  просила примерить «вон то»  колечко. Я неопределенно пожимал плечами и говорил, что кольцо ей идет. С выражением лица, по-видимому, злым и испуганным, потому как продавщица – без малого королевская дочь - снисходительно все понимающе улыбалась.

3.
Вы бы  вряд ли сочли мою подружку красавицей. Миловидное личико повзрослевшей куклы, без изъяна и без изюминки. Глаза веселые, небольшие, заглублены - оттого и взгляд исподлобья. Волосы прямые и жидкие, сально поблескивали, свисая по сторонам, как новогодний дождик на елке.
Чего я, конечно, не замечал, когда она присаживалась рядом и, положив нога на ногу, ослепляла меня ближним светом, исходящим от открывшегося бедра; когда она, потянувшись, как кошка, выгибала-вгибала спинку, причем соски вставали едва ли не вертикально, и я чувствовал, что это ни какие-то натренированные штучки-дрючки, а натуральное, природное, свое, унаследованное  по прямой от Евиного змииного яблока.

Словно от загулявшей сучки,  от неё остро пахло женской секрецией. И я, как кобель в предвкушении случки, жадно тянул в себя этот запах. Неистовое, грозящее выйти из под контроля, бушевало во мне. Легкомысленные духи, которые подруга употребляла без меры, её натуре противостоять не могли.
Стесняясь своего естества, она старалась чаще принимать душ. Но душ на пятиэтажное общежитие был один, по четным дням – мужской, по нечетным – женский,  в добавок часто ломались краны, а сантехник работал на полставки, появлялся раз в месяц в день получки; и, разумеется,  подшофе, без инструмента и запчастей, которые почему-то находились под замком у комендантши, а комендантша, как обычно, ушла по делам и неизвестно,  когда вернется… Короче, душ не спасал.

Чутьем угадывая опасность оказаться раздетой, смятой, продавленной прямо на университетской скамейке,  она теснее прижималась ко мне, чтобы скорее смешать наши запахи. Чем, естественно, подливала масла в огонь.
Единственный выход находился там же, где вход. Что означало: выхода не было.

Словно пружина под спудом,  мои нервы были постоянно напряжены. Неотвязно стенала плоть, вопия о насущном. Воспаленная оконечность  топорщилась и сморкалась в трусы. Каждую ночь, как по исполнительному листу, являлись сны, прокручивая один и тот же порнографический ролик. Сплошь обнаженное женское тело. Гибкое, манящее, податливое, подающееся.  И я ловлю, стискиваю и тиснусь. Ловлю, стискиваю и тиснусь. Ловлю, стискиваю и тиснусь.
Я боялся, что разговариваю во сне; ещё сильней - спросить об этом соседей по комнате.

4.
Их было двое, деливших со мною тяготы совместного проживания. А также радости, куда больше радости! С соседями: Петром, Эдуардом, мне повезло.
Эдуард – вот с кем не соскучишься. Болтун, фейерверк, авантюрная жилка. А скажешь: «надо!» - выгребет из карманов последнее, да ещё добавит: «Проехали. Не благодари. Мы друзья».
 Петр – серьезный, по-деревенски рассудительный, с хитрецой. Хитреца касалась бытовых мелочей: лучшее расположение кровати, лучшая тумбочка, самое удобное место за столом, каковое под страхом «зарэжу!» никому  нельзя занимать. Прочая подобная ерунда.
Его здравомыслие угнетало. Однако на правах старшинства ежеминутно одергивая меня с Эдуардом от рокового шага – а Петр был старше на целых пять лет, что в ту пору казались нам вечностью – в деканат докладных не писал. А мог бы, будучи старостой группы и членом профкома университета.

Подружка моя проживала под боком, в левом женском крыле общежития, в комнатушке аналогичной по форме, а по содержанию –  чище. Постеры с ален-делонами на стенах, половичок на полу, горшок с алоэ на подоконнике, занавески выстираны и подшиты. Как и у меня, две соседки. С ними ситуация  хуже.
Треугольник человеческих отношений не случается равносторонним. Всегда одна  сторона короче: между кем-то  двумя связь  теснее. Третий угол удален и придает остроту.
В женском треугольнике вообще лишь одна сторона прочерчена сплошной линией, две оставшиеся – пунктиром. В компании из трех женщин, обе дружат против одной.
Никто не виноват, так сложилось. Соседки моей подружки сплотились против нее. Вытекало: пристанищем для любви её комната послужить не могла. Нечего было думать.

Мои соседи по комнате учились со мной в одной группе, наши расписания совпадали.
Общежитие Петр покидал для того, чтобы посетить университет, да по выходным, на время киносеанса. Будни полностью посвящая учебе. Не человек, а какой-то памятник здравомыслию. Если вы сочтете разумным кипень молодости откладывать на потом.
Эдуард, правда, отлучался по вечерам навестить молодую вдову. Прелесть-женщину, женщину-душегрейку,  мягкую, теплую и такую  домашнюю - невозможно было поверить, что её муж в одночасье повесился. Единственное объяснение – пил. Пил по-русски, по-черному, до чертей, до соплей,  до бития себя в грудь со слезливым шутовским покаянием. Черти ли его подвели, или шутка не удалась – обе версии принимались. Плохо только, что Эдуард не оставался у вдовы ночевать. «Дух покойника, - объяснял он. – Неловко».

5.
Гарантировано наша комната пустовала лишь во время занятий. Всего - ничего, пару раз, мне удалось затащить подружку к себе, пока Петр с Эдуардом маялись в университете. Я-то готов был рискнуть, поставить на карту практически всё, что имел, а имел я стипендию, которую за прогулы снимали. Это я был готов, не она. Притом, что училась подруга  скверно. На лекциях перелистывала глянцевые журналы, на семинарах спала.
Не вмещалось в голову:
-- Почему?
-- Нет! – отвечала подруга твердо. - Я обещала папе-маме диплом.
Причем здесь диплом, хотелось бы знать? Когда я  Млечный путь предлагал, любую с неба звезду.
Притом, что целоваться она любила. И проделывала мастерски, страстно, вкладывая всю душу и закладывая её тоже всю.

Жадным ртом обхватывала мой рот. Дышала при этом так, что язык  витал, будто в  аэродинамической трубе, вибрируя и мечась между зубов, от нёба к устью, от щеки к щеке, сплетаясь с её языком, как два пламени. Приникала тесно, одним бочком, оставляя свободным проход для моей руки, что вопреки  анатомии  вдруг удлинялась, становилась гутаперчивой и змеиной и ползла, вихляя, кружной дорогой к вожделенной груди: в юбку вниз, а оттуда под блузкой - вверх, обминая странным образом оказавшиеся на пути ягодицы. Дрожала не от озноба. Её кожа шла пупырышками желания, дабы усилить сладость трения тела о тело, и терлась она об меня, как собака, желающая передавить своих блох. А когда я входил в узкий желоб, он раздавался и, пусть не сразу, влажнел – признаки, что никого не обманут.

И, тем не менее, мы врали друг другу. Мы говорили: все прошло хорошо, и если счастье есть – оно было. И это было так. И не так! И что «не так» -  мы  хорошо понимали.

Внутри меня бушевал вулкан. Создавая избыточное давление, кипела магма и устремлялась в гирло, чтобы смяв предохранительный клапан, вырваться и давление снизить. Внутри меня словно вращалась бешеная центрифуга, выгоняя кровь на периферию, распирая артерии, передавая вибрации оболочке.
А у неё дрожала лишь оболочка. Как выуженная рыбка, она трепетала в ладонях. Рыбка-мазохистка, получающая удовлетворение от боли.
Не знаю, как она; я предполагал патологию. Подсказать было некому, спустя годы дошло. В девушке женщина просыпается рано, однако пробуждается женщина позже. Спешить не надо.
Но тогда я не умел не спешить.

6.
В конце концов, я её уломал. Уговорил, заболтал. Ратуя за развитие отношений.

Вперед любовь продвигается на ощупь, как крот. И, как огонь, однажды взятых позиций не отдает. Нечего ей обратно от завоеванного отдавать.  Все ушло на растопку, перегорело.
А ещё любовь с огнем схожа тем, что для поддержания пламени ей требуется  все новая пища. Новое постижение - себя, новое откровение – себя;  новые завоеванные позиции; новое – глубже - проникновение. 

Что же такого нового желает о себе она знать? Куда глубже проникнуть?
Топливо для любовного огня – стыд. Вот и пылает любовь дотла, до полного выгорания стыда, до края разоблачительной наготы, до точки  умопомрачительного бесстыдства.
А затем или сходит на нет, или теплится близ остывающих головешек.

Не беда. Случается, что тепла угасающего кострища  хватает на жизнь. Жизнь - обоих.
Вопрос один: сколько нужно себя спалить, до какого края бесстыдства дойти, чтобы тепла хватило на жизнь? Для обоих.

В то время  я этим вопросом не задавался.
А перед подругой он не стоял.
Представляется мне, она заранее все решила. Потому-то и долго уламывать не пришлось. Желал добиться своего и добился.

7.
В одиннадцать вечера Петр выключал в комнате свет. Полагая, что приучает нас к собранности,  дисциплине. На самом деле – казарменная привычка. Подобный диктат возмущал, я роптал. Но роптал поначалу, недолго,  очень скоро открыв для себя прямую выгоду в том.

Отводил им – Петру с Эдуардом – полчаса, чтоб заснуть. Пялясь в серый, свисающий потолок,  лишний раз боясь шевельнуться, а уж если приспичило, становилось невмоготу, то поворачивался тихонечко, как лазутчик, не тревожа пружин панцирной сетки, что все равно попискивали, как мыши, понуждая  вскидывать голову в темноту: не поблескивают ли  в ночи хищные недремлющие глаза?
Беспокоило: как там, подружка? На замызганном подоконнике прокуренной лестничной клетки, под взглядами насмешливыми и развязными полуночных праздношатающихся студентов, всегда готовых подтибрить, если плохо лежит.
Опасался: не дождется, уйдет. И, случалось, что, сомлев, уходила.

А когда дожидалась, вспыхивала мне навстречу румянцем, после чего, взявшись за руки, мы крались на цыпочках, словно воры, обратно в комнату, откуда только, что прошмыгнул.
Я – первый, подружка -  тенью - за мной. Кровать моя располагалась у  двери. На пятом шаге она ныряла в кровать, укутываясь с головой одеялом. А я ещё минуту стоял, вслушиваясь в темноту: не скрипят ли пружины? Всматриваясь в углы: не поблескивают ли  хищные недремлющие глаза?

Одеяло становилось горбом – то подружка делала мостик, стаскивая с себя трусы. Свои я снимал в полете, приземляясь на аэродром её живота промеж лягушачьи расставленных ног. Односпальная кровать позволяла лежать лицом к лицу или боком.

8.
Обнимала мои плечи через  подмышки и обмирала. Впивались в спину, царапая,  коготки,  словно втягивала она, как улитка, себя в меня - в свое скорлупочное  убежище.
С соседних кроватей не доносилось ни звука. Но чувство, что под прицелом, не уходило. Добавляя адреналина, хотя куда уже больше? Я плыл и лихорадочно шарил, а она подныривала бедрами под меня, закусывая губу и немножко морщась, когда я промахивался, и одеяло сползало.

Мешало всё. Ворох тряпок, в котором одеяло, простыня и халат (она не снимала его  в постели), сплетались с нами в один клубок, будто меня и подругу вместе с бельем и матрасом провернули в стиральной машине. Надоедало одергивать одеяло. Подло, словно перьями анонимок, поскрипывали пружины. Сердце стучало, что хотелось его заткнуть. А больше  затрудняло  напряжение её тела, какое никак не удавалось снять поглаживанием в паху, пощипыванием сосков, вкрадчивым покусыванием  мочек, и прочими проверенными средствами из арсенала университетских донжуанов.
В ней бушевал другой адреналин. Глаза её потусторонние,  не во мне, округлялись, будто мы зависли над пропастью, и стоит только чихнуть, чтоб пропасть.

В какой-то миг я желал, чтобы быстрее закончилось. Тут же все и кончалось несколькими меткими рывками от поясницы. Опустошенный живот прилипал к её животу, уже расслабленному, в мгновение утратившему  упругость.
Пару минут мы восстанавливали дыхание. А затем осторожно переваливались, как бочка, чтобы я оказался снизу, а она на мне. И уже на мне, надо мной, запахивала халат, шарила рукой тапочки под кроватью, легонько трясла головой, якобы поправляя прическу, и, чмокнув куда придется, выпархивала в коридор.

9.
Сходило с рук, хоть незамеченным пройти не могло. Претензий, что не даю им спать, ни разу от Петра с Эдуардом не слышал. Намеки – да, намеки Эдуард позволял. Мол, как спалось? И кто являлся во сне? В ответ я гоголем выпячивал грудь. Распирая, лезло  самодовольство.

Моя подружка Эдуарда терпеть не могла: «Сально смотрит».
Я куксился, вяло ей возражал:
--- Тебе-то, что? Пусть смотрит.
-- Поговори с ним. Он не имеет права смотреть. Повода я ему не давала.
Но что я мог моему другу сказать? Вот если бы он к ней приставал или позволил себе  грязное слово. А так? Я делал вид, что подругу не понимаю.

Зато с Петром она подружилась, что странно. Лично мне Петр казался скучным, его упорядоченность раздражала. Разговаривать с ним - как с компьютером. Что ни спросишь -  ответ готов. Обстоятельный, и, наверное, правильный; но без тени сомнений, будто жизнь – это система уравнений, и решается методом подстановки.

Однажды  этот компьютер мне заявил:
-- Отстал бы ты от девчонки, парень.
-- Это ещё почему? – растерялся я.
-- Скользкий ты тип, Вадим.
-- А ты у нас, значит, шершавый?

Больно меня укололо и потому, что ревновать к Петру я не мог. С учетом известных мне обстоятельств.

10.
Была своя любовь у Петра. Лена-Леночка, Елена Прекрасная. Девушка бойкая, к комплиментам привычная, губки бантиком, бровки тоненьки,  глазки – зеркальца:  одновременно бездонные и пустые. С выражением лица, как у избалованного ребенка перед тем, как прочитать Деду Морозу стишок. Излучая уверенность в неизбежности аплодисментов, стоит только приоткрыть рот. Проявляя слабый интерес лишь к содержимому мешка: что-нибудь ценное Дед Мороз нам принес или вновь решил отделаться пустячком?

Красота зреет в женщине, как  из завязи плод. Эта, видно, родилась сразу в вазе. Петр, с его казарменными ухватками, внешне кряжист, основателен и неловок, с выдубленной солнцем и ветром кожей; Петр,  в котором за версту видать деревенщину – Лене-Леночке  явно не подходил.
Тем более впечатлял стаж их отношений. Справедливости ради надо сказать: отношения складывались непросто.

Влюбился Петр в неё девочкой. В бантики, мячики, куклы, прыгалки, в короткую юбочку, что с тех пор так и не подросла; в острые коленки, какие замечательно округлились, во вздернутый носик, что  украшением стал.
Уж не знаю, чем он её обаял. Портфель подносил? Мячик – тише, Леночка, не плачь! – доставал? Тырил для девочки из буфета конфетки?

После школы Петр поступил в университет. Не в наш, первоначально уехал в Москву. Отношения продолжились по переписке. Месяц-два, а затем завяли. Нашлись у Лены другие подавальщики мячиков.

Когда спорят сердце и ум, последнее слово остается за сердцем. Сердце говорит – разум  внемлет. Принимает или отказывается принять, слушает или отказывается слышать.
В разгар зимней сессии Петр сорвался домой, к  сожалению ректора московского вуза, издавшего приказ об отчислении нерадивого студента. Зато к радости местного военкома, не замедлившего с призывом на срочную армейскую службу.
Леночка порыв Петра оценила, восстановив отношения по переписке. Продолжались они, по переписке, армейские,  не менее полугода, а затем опять прекратились. Потому что девочка подросла, но носить сама портфель  не привыкла.

Когда Петр вернулся из армии, она как раз окончила школу, собиралась поступать учиться на педагога, и кому-то пообещала замуж. В деревне, на то она и деревня, красотку Леночку успели сосватать и поженить. Дело оставалось за малым -  за свадьбой с молодым агрономом.

Объяснение демобилизованного солдата с ветреной возлюбленной вышло бурным, едва не бесповоротным. Мать Петра, вся на нервах, томясь дурными предчувствиями и изболевши за сына сердцем, приглядывала за ним в оба глаза и сумела-таки подстеречь в укромном месте, где он из вожжей мастерил себе петлю. Зарыдала мать, пала в ноги.
История получила огласку.

А тут и Леночка, воссияв на всю округу звездою, если не влюбилась в Петра, то прониклась. А если не прониклась, то прикипела. А если не прикипела, то пожалела. А пожалев, полюбила, как всегда любим тех, кто на нас уповает.
В деревне снова заговорили о свадьбе. И опять поспешили: молодая оговорила условия. Вот выучатся они, получат дипломы, начнут работать – тогда. Возражать Петр не стал. Любовь недоверчива, как никто; но не верить она тоже не может.

11.
И в дальнейшем он слушался  Леночку-командиршу во всем.
Забегала она к нам нечасто, по выходным, будни полностью посвящая учебе. К её приходу Петр устраивал генеральную уборку. Гонял меня с Эдуардом, как последних гастарбайтеров, чтоб ни пылинки, ни соринки нигде. Да чтоб в присутствии  Елены Прекрасной - ни анекдотов, ни  (боже упаси!) сквернословия. Выражение лиц торжественное и постное.
Надо же! Петр считал свою барышню-крестьянку целомудренной.

Возможно, Леночка ею и была. Моя подружка намекнула мне, что она подкладывает в лифчик вату. А сказала подружка не иначе, как с целью, чтобы я напрасно не воздыхал. Все равно раздеть себя не позволит.

У меня сомнения оставались. Ибо примечал за Леночкой взгляды в сторону; цепкие, как блесна, исподволь и с вопросом. Похоже, девушка задумывалась о лучшем, просчитывала в уме варианты. По-хозяйски не упуская синицу из рук. А что? В целом Петр был вариант неплохой.

И была она мне  ровесница, значит, на пять лет Петра младше. В двадцать четыре Петра разница несущественная, казалось. Но  отнимем два курса университета, пять лет школы. Что в итоге получим? В итоге имеем: Петр запал на двенадцатилетнюю!

-- Ах, ты чертов педофил! – думал я. – Не тебе меня судить! Не тебе!

12.
Свои математические выкладки не преминул доложить подружке. Уколоть хотел, развенчать, глаза на Петра ей открыть, спустить с неба на землю.
-- Что ж, - вздохнула моя подруга. – Я бы за него замуж пошла.
-- А за меня? – на вдохе перехватило дыхание.
-- За тебя? – неприятно покривилась подруга. – А ты жениться готов? И ты женишься?

Обида таится, гнев безудержен.
Что хотела она этим сказать? Ревновать к Петру я не мог. Она спала со мной на виду, что любые подозрения исключает. Ревновать к Петру было глупо. Только разве любовь умна? Разве ревность подвластна логике? Когда в глаза заявила мне, что предпочитает другого. Его – порядочного, мне – легкомысленному. Его – надежного, мне – желающему позабавиться. Его - серьезного, мне – способному в любой момент умыть руки.

Постой-ка, милочка! Если считаешь меня таким,  то насколько красиво с твоей стороны со мной, нехорошим, путаться?
Постой-ка, милочка! Когда ложилась со мной, ты же не спрашивала меня, собираюсь я на тебе жениться или нет. Откуда вдруг претензии, милочка?
А вот если бы ты спросила, я бы честно сказал, что фиолетовый штамп  отношения к любви не имеет. Зато имеет отношение к быту, к необходимости снимать жилье, например. К быту, что порождает проблемы: денежек у нас с тобой кот наплакал. К проблемам, что любовь убивают.
Ну, и кто из нас более честен, скажи? Кто кого водит за нос?

Много успел я наговорить,  прежде чем она, плача, ушла.
Толком не объяснив, что хотела своим  выкрутасом сказать.

13.
В нашем  университете обучалось шесть тысяч студентов. Маленький город. Три читальных зала, четыре столовые, шесть раздевалок. Не захочешь – не встретишься. Не желал, избегал. Чтобы не подумала она вдруг, что считаю себя виноватым, чтобы вдруг не решила, что сожалею о ссоре, с нею встречи ищу.
Если брак обязательно представляет неравенство, мезальянс, пусть и в малом; то любовники друг перед другом равны. Каждый из них признает партнера достойным себя, а себя полагает достойным партнера. Не я, она нарушила равновесие. Не мне, а ей его восстанавливать.

Наступившая сессия отвлекла от тягостных дум. Вслед за сессией канули, усугубив, каникулы. Заходя  в вестибюль общежития, ноги отказывали и, протестуя, сами по себе устремлялись налево, в женское крыло, обнаруживая готовность мигом вознести на заветный этаж, в комнату с алое на подоконнике, и требовались немалые усилия, чтобы наставить их на правильный путь.
Месяц минул в борьбе. А затем Эдуард, улепетывая на свидание, пока я  и Петр скучно усваивали сопромат, мимоходом мне доложил:
-- Видел твою бывшую пассию. С парнем с промышленной электроники. Длинный такой. Кажется, Виктор зовут.
-- Сердце красавицы склонно, – подытожил он, переобуваясь в кроссовки. – Не горюй. Если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло.

Стоило  Эдуарду удалиться, ситуацию взялся прокомментировать Петр.
-- Она от отчаяния, Вадим. Любит тебя девушка, знаю. Извелась,  провоцирует. Ждет, когда  ты подойдешь, объяснишься.
Я подвинул к нему ближе конспект:
-- На чем мы остановились? Проверяем сечение балки на прочность?
-- Дурак, - сказал Петр. – Как бы прочность стены головой проверять не пришлось. Голова твоя, конечно, дубовая. Но стена, боюсь, крепче.

Врагом был Петр, а Эдуард друг. Мелочь, сыгравшая решающее значение. Излишне много значения молодость придает мелочам. И, не желая мелочиться, разбрасывается.
Впоследствии разобрался: кто был друг, а кто враг. Но тогда я поставил точку. Большую жирную безобразную кляксу.

История любви на этом закончилась. Хотя ещё долго преследовала фантомной болью, как болит ампутированная конечность.

14.
Прошли годы, раскидали по весям. О судьбе моей бывшей возлюбленной я не знаю и знать не хочу. Где и с кем она счастлива, как растит детей и т.п.
Слышал про Эдуарда, что торгует в Нью-Йорке сантехникой. Жив-здоров, на плаву. Хороший бизнес – продавать унитазы. Непреходящий устойчивый спрос.

А  Петра я недавно видел. Встретились случайно на улице. Вышел из машины, смотрю. Ба! Да это же Петр!
-- Здравствуй, Петр! Сколько лет, сколько зим! Ты нисколько не изменился! И откуда ты к нам?
-- Здравствуйте, Вадим, - Петр запнулся, силясь припомнить отчество. – В командировку приехал.
-- Остановился где? Валяй ко мне, приглашаю.
-- Спасибо, Вадим. Я уже на вокзал, уезжаю.
-- Время есть? Может, где-нибудь посидим?
Петр замялся. Финансы, видно, не позволяли.
--  Брось, ты - мой гость. Угощаю. Пошли.
Затащил его в кафе. Заказали.
-- Как дела, Петр?
Тут мой Петр оживился.

-- Леночку, Вадим, назначили зав. отделом образования. У губернатора на хорошем счету.
-- Ладно тебе про Леночку, - я поднял стопку. – За тебя! Сам-то как? Без проблем?
-- Да какие у меня проблемы, Вадим! Вот у Леночки туго идет реформа. Не понимает народ  веяний времени,  по старинке желает. Каждому объяснить, каждого убедить, каждому доказать…
Недослушал, настоял обнажить дно за дружбу.
-- А с работой, Петр, все в порядке?
-- Все нормально, премию обещали. А у Леночки моей тьма завистников. Подсиживают, наговаривают, клевещут….
Так и поговорили. Про Леночку.

Петр ушел, а я остался расплачиваться, размышляя: «Ни черта себе, любовь! Бедный Петр!».
Машинально достал телефон и задумался кому позвонить. Жене? Любовнице?
Позвонил секретарше.

-- Ириша! – они у меня все «Ириши». Привыкли, как к безобидной причуде шефа. – Выпиши мне с сегодня командировку.
-- Куда выписывать и насколько, Вадим Сергеич? – последняя Ириша оказалась смышленой, понимала меня с полуслова.
-- Куда-куда… А хоть в Нарьян-Мар. Или на станцию Зима.
-- Так в Нарьян-Мар или на станцию Зима, Вадим Сергеич?
Ничего она не поняла, глупая женщина.
-- В Сочи выписывай, - буркнул я. – На неделю.
-- А сопроводительный билет заказывать? – дипломатично напомнила трубка.
-- Если не возражаешь, то на себя.
-- Ой! – ойкнула трубка.
И тут же нашлась.
-- Тогда, Вадим Сергеич, я пораньше домой уйду? Вещи собрать, мужа предупредить…

Слушать о чем она там собралась мужа предупреждать я не стал. Отключился.