Метро динамо

Андре Барбье
Станция метро «Динамо». Промозглая московская осень. Вернее, самый конец осени: ни листьев, ни травы, а снега еще нет, только лужи, мусор и холодный ветер. Небо – монотонная серая гладь. Но жизнь большого города идет своим чередом, не замечая погоды. По Ленинградке движутся нервные разноцветные автомобили. Людские потоки массами и вереницами, бранясь и сталкиваясь,  пробивают кратчайшие пути. Между ними снуют бездомные собаки и голуби.

Когда-то красивый скверик между южным и северным входом в метро, теперь за-брошен, замусорен. Каменная подпорная стенка, вдоль которой во времена моей молодости стояли лавочки, завалена пустыми банками и бутылками, дорожка потреска-лась, облупилась, некогда великолепная живая изгородь из кизильника пришла в запустение и больше похожа на неряшливо воткнутые в землю прутья. Только в концах этой дорожки, ближе к выходам из метро, стоят вряд несколько палаток фастфуда. К ним-то я и направился, чтобы скоротать время в ожидании застрявшего в пробке клиента.

Пока я дожидался приготовления датского хот-дога и двойного эспрессо, от нечего делать, стал озираться по сторонам, выбирая место для предстоящей трапезы. Около каждой палатки стояло по одному высокому грязному и шаткому столу, утопающему единственной своей ногой в куче мусора, где копошились нездорового вида голуби. Картина, ни по каким меркам, не способствовала аппетиту. Я с раздражением взял свой завтрак у бестолковой продавщицы восточного вида, которая долго отсчитывала сдачу своими грязными пальцами, и решил пристроиться на узкой полочке сбоку палатки.

Тут мне бросился в глаза старик, скорбно стоящий между ларьков с протянутой алюминиевой кружкой. В Москве бомжи и попрошайки разного сорта – дело привычное, и, как правило, на них внимание не останавливается. Но этот старик сильно отличался. Он был высок, очень худ, интеллигентное лицо с большим лбом, стыдливо опущенное вниз, нос с горбинкой, тонкие подрагивающие губы. Сильно впалые щеки, тем не менее, тщательно выбриты. Он был одет в пальто, судя по фасону, купленное в годах восьмиде-сятых, в самом начале. Брюки, тех же времен, ставшие слишком длинными. И ботинки, – они были аккуратно, точно посередине, перевязаны изоляционной лентой, при этом безукоризненно почищены…

В это время к палаткам подошла семья. Глава ее, упитанный молодой человек в широком спортивном костюме, висящем на нем безобразными складками, стриженный под короткий полубокс, с торчащими красными ушами, вразвалку шел впереди, свинячьими глазками своими, всматриваясь в витрины. За ним утиной бабской походкой, несмотря на свою молодость и тонкие ноги, обтянутые приспущенными до середины ягодиц  ждинсиками, семенила супруга. Она тащила за собой отпрыска неопределенного пола, который упирался и орал что-то про мороженое.

Пока парень набирал еды, мать начала объяснять ребенку, что сначала надо поесть, а потом, если будет себя хорошо вести, он получит мороженое. По-моему, эта проповедь не оставила следа в душе ее детища, так как вопли не прекращались. А когда папаша вручил ему гамбургер, тот незамедлительно полетел на землю. Звонкая затрещина вспугнула стайку воробьев, примостившихся на ветках куста. Ребенок закатился в истерике, а за тем последовала семейная разборка на высоких тонах с применением нецензурной брани. Наоравшись, мамаша резко развернулась, схватила за руку своего отпрыска и, сверкая верхними половинками тощих ягодиц, почесала прочь. А парень, досадливо отвернувшись, начал зло уничтожать гамбургеры, запивая баночной «Балтикой №3».

Брошенный ребенком гамбургер оказался желанной добычей для голубей. Эти грязные, жирные птицы, с выпученными глазами, устроили настоящее побоище над вожделенным куском. Они слетались со всех сторон, садились и ходили прямо друг другу по головам, клевали во все стороны, попадая то в асфальт, то в глаз сопернику. Эта копошащаяся куча грязных перьев, издавала омерзительные звуки: утробное бульканье, хлюпанье крыльев, скрежет когтей по асфальту, стук клювов. Вдруг, откуда-то сверху, черно-серым ураганом, налетела огромная ворона. Быстро схватив, то, что осталось от гамбургера, несколькими мощными взмахами крыльев, она закончила этот «пир Валтасара». Я проводил ее взглядом и заметил, как она, в свою очередь, среди голых крон высоких деревьев, подверглась атаке двух других ворон. А голуби внизу, с неуменьшаю-щимся азартом, дрались теперь за крошки…
– Все, как у людей… ¬¬– подумал я, и поспешил отвести взгляд от этого тошнотвор-ного зрелища.

И снова старик попал в поле моего зрения. Он тоже наблюдал за происходящим. В его серых глазах стояли слезы, а рука, держащая кружку, слегка дрожала. По тому, как ходил его кадык на шее, как он нервно сжимал губы, я догадался, насколько он был голоден. Мне стало неловко перед ним, перед самим собой, и я поспешил отвернуться…

Теперь я смотрел в другую сторону. Здесь, на перекрестке дорожек, было довольно многолюдно. Нескончаемый поток двигался в обе стороны, стуча каблуками, шаркая подошвами. Временами слышался обрывок громкого разговора, нахальный, невеселый смех, восклицание, выплескивающиеся из монотонного шума толпы. Я увидал еще одного бомжа. Это был профессионал. Он деловито, не спеша, расстелил на газоне кусок картона, уселся, а на край поставил прозрачную трехлитровую банку и какую-то табличку. Деловито порывшись в недрах грязной телогрейки, он высыпал в банку некоторое количество монет и несколько купюр мелкого достоинства. Все это он проделывал спокойно, деловито, ни на кого не обращая внимания.
Когда приготовления были закончены, к нему, неуверенной нетрезвой походкой, подошел еще один тип, с опухшей, синюшной мордой, и привел двух беспородных грязных собак. Собаки вели себя вяло, как в полусне, и их без труда заставили лечь возле картонки. Как только «опухший» удалился, в банку начали сыпаться деньги. Кое-кто из прохожих, даже останавливался, с умилением и жалостью глядя на псов…

Мне стало грустно. Датский хот-дог закончился, и я торопливо стал допивать горя-чую бурду, которую мне продали под именем двойного эспрессо, мысленно стремясь поскорее покинуть это место. Вдруг до моего слуха донеслись какие-то нечленораздель-ные звуки, напоминающие не то лай простуженной собаки, не то карканье умирающей вороны. Я поднял глаза и увидел, как тот «опухший», издавая эти самые звуки, изогнувшись, приняв какую-то извращенно-угрожающую позу, наскоками, выталкивает старика с кружкой.

Старик, не сопротивляясь, еще ниже опустив голову, поплелся прочь. Он шел мед-ленно, неровной походкой, опираясь левой рукой на палку, в правой руке беспомощно повисла алюминиевая кружка. Было видно, что каждый шаг дается ему с трудом, с болью, что тяжесть нищеты и горя, так придавила этого человека, что достаточно малого дуновения ветра, чтобы он упал. Стало совершенно понятно и то, что если он упадет, то уже не встанет никогда…
Что-то меня подтолкнуло изнутри, и я пошел за ним. Сначала сомневался: мешала воспитанная тактичность, запрещающая заговаривать с незнакомым человеком просто так. Потом подумал:
– К черту тактичность! Человеку нужна помощь… – и, догнав его, спросил:
–  Извините, пожалуйста… Могу ли я вам предложить пообедать со мной?
Он вздрогнул от неожиданности, остановился, и взглянул на меня внимательно, полными слез, поблекшими глазами.
–  Простите! Вынужден отказаться, –  ответил он, –  я не одет для приличного мес-та…
–  Я не могу вас пригласить в приличное место, –  возразил я, –  пойдемте вон туда.

Он перевел взгляд в направлении моей руки, указывающей на небольшое кафе, пристроенное прямо к ограде стадиона «Динамо». Несколько секунд потоптавшись в нерешительности, он медленно направился к нему, с каким-то обреченным видом. Я поспешил за ним.
–  Виктор Сергеевич, –  представился старик, когда мы уселись за столик прямо в верхней одежде, благо, что уровень данного заведения позволял это сделать.

Я видел, что Виктор Сергеевич чувствует себя стесненно, поэтому сам заказал еду. От выпивки он отказался, а я – за рулем… Не смотря на свой голод, старик ел медленно, молча, сосредоточенно глядя в свою тарелку. Спина прямая, локти опущены вниз, было видно, что он знаком с этикетом, когда-то обладал приятными манерами. Немного насытившись и согревшись, он расстегнул пальто, немного расслабился и взглянул на меня, уже с некоторым интересом.
– Почему вы это делаете для меня? – спросил он с виноватым оттенком в интона-ции.
– Не знаю, – ответил я, – Кроме того, у меня полно свободного времени…
– Вы хотите поговорить?
– Скорее, я готов послушать…

Старик нерешительно поерзал на стуле, перевел задумчивый взгляд в окно и тихим старческим голосом начал свой рассказ…


О моей жизни-то и рассказать особенно нечего. Родившись перед самой войной, жил, как все, в ногу со страной, со временем, со всем народом. Воспоминания детства начинаются с разрухи, с голода, со слез матери, которая, вернувшись поздно вечером с завода, синяки под глазами от усталости, готовила скудный ужин. Помню карточки, очереди за хлебом, пленных немцев, фотографию отца с черной ленточкой. Помню смерть Сталина, столпотворения на улицах Москвы, страх, неизвестность. Шпану в подворотнях, драки – Масловка на Правду, самодельное «перо» в кармане, помню, уроки в школе без девочек, переход в ремеслуху, танцы в ЦДСА. Так жила вся страна…

После армии жизнь повернулась светлой своей стороной. Мать встретила мужика. А я, чтобы не мешать им в крохотной комнате коммунальной квартиры на пять семей, поступил в институт и перебрался в общагу. Звезд с неба в учебе не хватал, но приобрел друзей, заразился романтикой и махнул на Транссиб по распределению после института. Работал с энтузиазмом, проектировал железнодорожные мосты, наблюдал, как медленно превращается маленький сибирский полустанок в строительный городок. Я вступил в комсомол, потом в партию, присутствовал на собраниях, тянул руки, голосовал, одобрял, гневно осуждал, выражал «чувство глубокого удовлетворения». В общем: делал как все и ни о чем не беспокоился, потому что делал это все искренне, свято веря в светлое будущее, в наступление коммунизма, в победу мировой революции…

А время шло. Теперь вижу, что летело оно, только я застрял инженером в Сибмо-стпроекте, не заметив, как остался один, со всеми своими идеалами. Ни с кем так и не подружившись, по простой причине, что не любил пить водку, оказался в изоляции. Все «романтики» разлетелись, кто вверх, кто назад, то есть вперед, а я остался – самый толковый и самый бесперспективный рядовой инженер, на той же зарплате и в той же одинокой комнате в богом забытом сибирском городишке, наедине со своими книжками. Чтение оставалось единственной для меня отдушиной. А когда в убогой местной библиотеке не осталось ни одной книги, которую я не прочитал, понял, что пора уезжать…

В Москву вернулся, как в другой мир. Как все изменилось за десять лет моего от-сутствия! И не о том речь, сколько всего построили, как вырос город, как похорошел внешне, а о том, насколько изменилась сама жизнь. Темп ее ускорился, смысл и суть раздвоились, неведомые понятия вошли в обиход. Само слово «жить» теперь не обозначало просто работать, отдыхать, существовать, честно и правильно. Жить – теперь значило «жить богато». Появились словосочетания: уметь жить, уметь дружить, уметь крутиться, нужный человек. У меня не было «нужных людей», да и сам я был никому не нужен, поэтому с трудом устроился в рядовое КБ на должность рядового инженера…

Мать моя была к тому времени уже на пенсии, не заработав за все тридцать три года на «родном» заводе ни квартиры, ни сбережений, а только пышный букет разнообразных болезней. Да и пенсия у нее была минимальная, потому что по состоянию здоровья была переведена «на легкую работу» с соответствующим окладом. Выглядела она глубокой старухой, хоть и было ей тогда чуть больше шестидесяти. Своего нового мужа, ¬– Александра Борисовича, она похоронила незадолго до моего возвращения, и, казалось, потеряла всякий интерес к жизни, как, впрочем, и жизнь к ней…

Не смотря ни на что, она не сетовала, не имела претензий, все свои болезни пере-носила терпеливо, потому что в районной поликлинике ее не особенно жаловали. Да и не любила она туда ходить, тяжело это ей давалось: сидеть в многочасовых очередях и терпеть пренебрежительное отношение медицинского персонала. Единственной отрадой матери были поездки на кладбище, на могилу к Сашеньке, как она говорила. Она самостоятельно туда добиралась на трамвае, и проводила за оградкой целые дни. Вскапывала холмик, сажала, что придется, подметала, поливала, а потом долго сидела на маленькой скамеечке, глядя на стандартный гранитный памятник. Однажды там, прямо на могиле Александра Борисовича, она и скончалась…

Я остался жить в той же комнате, где сделал когда-то свои первые шаги. Но время шло, прежние соседи уехали, получив отдельные квартиры в новостройках. На их место поселились совсем другие люди: лимитчики – молодые, беспардонные, бестактные, бескультурные. О нормальном сосуществовании, как в прежние времена, пришлось забыть. Теперь в квартире царила атмосфера постоянной напряженности, недоверия, вражды, иногда доходило и до драки. Дом ветшал, квартира приходила в запустение, потому что убираться в местах общего пользования считалось зазорным, даже за собой…

Меня вновь выручала литература. В Москве для моей страсти к чтению было больше возможностей. А чуть позже, я нашел себе еще одну отдушину в рисовании, к которому тяготел с детства. Начал писать маслом. Это занятие меня спасало одинокими вечерами в замкнутом шестнадцатиметровом пространстве. Произведений у меня получилось не много. Я читал литературу, специальные учебники по живописи, посещал музеи и выставки. Как только узнаю что-то новое, начинаю дорабатывать и переделывать свою прежнюю работу, постепенно, как мне казалось, доводя ее до совершенства. Этот процесс оказался впоследствии бесконечным. Но мои картины становились все лучше. Слой краски – толще…

Работа в КБ меня поначалу заинтересовала, увлекла новизной темы. Пришлось многое подучить, походить по библиотекам, кое-что освежить в памяти. Благодаря своей настойчивой усидчивости и скорпулезности, я быстро завоевал себе репутацию толкового инженера, и на меня начали наваливать всю рутинную, долгую и трудную работу. Близко подружиться с кем-либо из нового коллектива не удалось. Большая часть сотрудников были либо моложе, либо старше меня. А немногочисленные сверстники торопились домой после работы к своим семьям…
Я тоже думал о создании семьи. У меня были знакомые женщины. Даже пару раз доходило до близких отношений, обещавших серьезное будущее. Но что-то их останавли-вало, после того, как они бывали у меня в гостях. Близкие отношения очень деликатно заканчивались просто дружбой, а за тем и вовсе сходили на нет. Да и не был я особенным красавцем, если честно…

Вот так однообразно, монотонно, ни шатко, ни валко, шла моя жизнь из года в год. Я привык к такой жизни, и она казалась мне достойной. Может это воспитание моей матери сказалось, но я не стремился выделиться, разбогатеть, достичь руководящей должности. Я был уверен в том, что каждый человек обязан честно трудиться в поте лица своего, не жалея сил, здоровья и разума на том месте, где оказался волею случая. А уж наше – самое лучшее, самое светлое и гуманное государство в мире воздаст должное по заслугам и справедливости…

И тут пришел конец этому государству! Все перевернулось вдруг с ног на голову! В Москве – танки. Демонстрации. Мои товарищи по партии, которые еще вчера кричали лозунги на собраниях, сегодня бросают свои партбилеты. В магазинах пустые полки. Работы нет. Зарплату платить перестали. Ваучеры, акции, доллары, сберкнижки в помойку…

Было страшно, неуютно, голодно. Приходили на работу только для того, чтобы поделиться жуткими новостями, подумать: как дальше жить, что делать. Но кто-то, видимо, знал, что делать. Наше КБ как-то незаметно превратилось в ООО. Начали появляться какие-то смешные заказы. Появились новые люди. Появились персональные компьютеры. Старые люди стали исчезать один за другим. Освобождались комнаты, целые этажи. Их сразу же занимали какие-то коммерческие организации. Коридоры вновь заполнялись людьми, озабоченными, постоянно спешащими, разговаривающими на ходу по телефонам. Жизнь снова ушла куда-то вперед…

Я увязался в погоню за этой новой жизнью. Освоил AutoCAD, 3D-Studio, изучил азы английского языка, с трудом старался общаться на современном русском, с отвращением употребляя словечки типа: супер; клево; прикольно… Иначе меня не понимали и перебивали на полуслове. Привыкнуть к современному стилю работы было сложнее. Я всегда старался все делать тщательно, до конца, заботясь о том, чтобы результатами моего труда было удобно пользоваться. Теперь это считалось неоправдан-ной тратой рабочего времени. Проекты делались кое-как, без соблюдения норм и правил. Молодые полуобученные проектанты стремились компенсировать недостаток знаний не самообразованием, а болтовней, в чем, надо сказать, преуспевали. А мной не всегда бывали довольны, несмотря на то, что к качеству моей работы ни у кого не было претензий. В коллективе я остался один – самый старый, нелюдимый, некомпанейский, некорпоративный…

Так, с горем пополам, я проработал еще несколько лет, с одной лишь мыслью в голове – дотянуть до пенсии. Но в девяносто восьмом остатки КБ реорганизовали в «АйСиДжиСтарЕвроПро», представили нового генерального директора – хамоватого, уголовного вида, молодого человека из Нижнего Новгорода. Он-то мне и объявил об увольнении по причине финансового кризиса и трудностей фирмы, за два года до пенсии…

Так я окончательно остался за бортом жизни. Побегав по инстанциям, пытаясь отыскать правду, я отчаялся, везде натыкаясь на равнодушие или откровенное хамство. Пробовал найти работу по специальности, как законопослушный, но безмозглый гражданин, зарегистрировался в службе занятости, покупал газету бесплатных объявле-ний, ездил на собеседования, но получал отказы со стандартными отговорками. Пробовал себя в других областях деятельности: продавал газеты на улице, расклеивал объявления, сторожил. Но отовсюду меня в скором времени увольняли, иногда даже не заплатив. Как правило, находился какой-то чей-то знакомый, которому это место было нужнее…

– Я вас не утомил еще? – спросил Виктор Сергеевич, взглянув на меня тревожно.
– Нет, что вы. Я с интересом слушаю, – вежливо ответил я.

Но, сказать по правде, ничего нового я не услышал. Примерно такую жизнь прожили и мои собственные родители, да и многие другие люди его поколения. А сейчас: кто опустился, как Виктор Сергеевич, кто озлобился. Мало кому удалось приспособиться. Но никто не хочет понять своей личной вины во всем этом. Это ведь они сами установили двойные стандарты, говоря на собраниях одно, а на кухнях другое. Это они дали дорогу вертухаям и прохвостам, боясь сказать слово против. Это они гнули спины не за хлеб насущный, а за «лапшу на уши». Мне даже не было их жалко – всех вместе взятых. Но вот этот старик располагал к себе тем, что хорошо говорил. Видимо, врожденная его московская культура и начитанность, позволяли вести речь так, что легко было слушать. И я надеялся, что он скажет еще что-нибудь, действительно важное.

Между тем, Виктор Сергеевич тяжело вздохнул, вновь перевел взгляд на окно и продолжал…


Самое страшное, молодой человек, постепенно терять уважение к себе. Я никогда не тонул, но думаю, что если этот процесс растянуть на годы, то будет очень похожее ощущение. Сначала я тешил себя уговорами и фантазиями. Занимался самовнушением, так сказать, барахтался на поверхности. Просыпаясь, каждый день утром, ровно в семь, совершенно без надобности, а просто для самодисциплины, делал подобие зарядки, пил кофе, внушая себе, что сегодня мне повезет, я найду достойную работу, куплю зимние ботинки и краски. Я составлял дневной план-график: поездки на собеседования, выставки, прогулки, звонки старым знакомым. И так день за днем.

Но надо было питаться. Надо было прилично выглядеть. Я должен был платить за квартиру. Старые знакомые не радовались теперь моим звонкам. Сразу начинали жаловаться на собственные трудности. Приходилось их вежливо выслушивать, потом вешать трубку, так и не попросив о помощи. Раз в месяц я собирал с десяток своих книг и, скрипя сердце, нес в букинистический магазин. Я прощался с ними, как с добрыми старыми друзьями, с которыми провел незабываемые часы, переживал, страдал и радовался, которые меня многому научили.
Комната моя постепенно пустела. Освободившиеся места я заполнял своими кар-тинами. Даже их я пытался продать. Однажды, выбрав самые, на мой взгляд, удачные, я повез свои полотна на открытый вернисаж к Дому Художника. Продавцы смотрели, хвалили, но никто не захотел купить. «Рисуют сейчас тысячи: все, кому не лень… А покупают – единицы!» ¬– таков был мне ответ. Я хотел было сам постоять со своими картинами, да не тут-то было. За место плати! А у меня нет таких денег! Еще чуть не избили тогда.

Я никогда не был гурманом, не увлекался деликатесами, но и не экономил на еде. Всегда покупал в первом попавшемся магазине, то, что понравится. А теперь каждый поход за продуктами превратился в решение сложной логическо-математической задачи со многими аргументами и неизвестными. В результате мой рацион недотягивал даже до больничного. О кофе, мясе, натуральном масле, фруктах, да и многих других вещах, пришлось забыть. Появились боли в желудке, слабость в ногах, головные боли по ночам. Да и это все ничего, если бы не гнетущее чувство стыда, под пристальным взглядом кассирши в магазине.
Постепенно пришла в негодность большая часть одежды. Я теперь не часто ездил на собеседования, остыл, разочаровался, но мало ли что. Пришлось однажды, продав очередную партию книг, зайти в магазин секонд-хенд. Я долго мялся у входа, краснея и пряча глаза от прохожих. Но, в конце концов, пересилив стыд, зашел, наскоро выбрал пару рубашек, брюки и ботинки. Мне все это взвесили, я расплатился, и со слезами на глазах, как мог скорее, покинул этот тесный подвальчик. Когда возвращался домой, казалось, вся улица смотрела на меня и показывала пальцами.

Постепенно, незаметно, почти вся моя домашняя библиотека перекочевала в буки-нистический магазин. На полке стояло всего несколько томов – самых мне дорогих и любимых. Я никуда не выходил, старался есть как можно меньше, чтобы оттянуть тот день, когда придется собрать это последнее, что у меня осталось в жизни, и обменять на несколько бумажек, которыми потом расплатиться за квартиру. А что дальше?

И тут я впервые подумал о самоубийстве. Действительно! Какой смысл в моем существовании? За что я цепляюсь? Книг не будет, краски засохли. Ведь жизнь прошла! Меня ошарашила эта мысль. Как прошла? Ведь я все время жил так, как будто она еще не начиналась! Я постоянно, не отдавая себе в том отчета, жил ради лучшего будущего. Я ждал наступления коммунизма, ждал Олимпиады, ждал завершения перестройки, ждал повышения зарплаты, ждал капитального ремонта дома, ждал открытия новой линии метро, ждал, ждал, ждал…

Я мечтал, фантазировал, верил обещаниям, сам ничего не делая, ничего не пред-принимая, ни за что не борясь, никуда не ввязываясь, ни за что не отвечая. Я не думал о собственном будущем, я не думал о деньгах, потому что с самого детства мне вдолбили, что думать о деньгах – это плохо. Надо думать о деле! Надо работать не ради денег! Надо работать ради будущего! Надо работать! Работать! Работать…

И надо было опуститься на самое дно этой жизни, дойти до самой крайности, что-бы понять всю абсурдность, всю нелепость, всю ошибочность своего существования, своих идеалов и принципов! И вот теперь, на меня из зеркала смотрит тощий убогий старик, нищий, без будущего и никому не нужный. Меня даже хоронить будет некому. Никто и не заметит моего исчезновения из этой жизни. И мне стало бесконечно стыдно за себя самого, за свой народ, за всю страну… Но, с другой стороны, ведь уже и нет больше моей страны, моего народа, моего города, да и этот нищий старик, скорбно глядящий из зеркала – это не я! Надо кончать со всем этим. Но как? Как добровольно и достойно уйти из жизни немощному старику, не причинив никому лишних хлопот?

От самоубийства меня спасло извещение, которое я нашел в почтовом ящике. На-конец разобрались с моими бумагами, запросами, справками и дали «добро» на минимальную пенсию. Теперь хоть какие-то деньги я буду получать ежемесячно, хоть на что-то смогу рассчитывать. Я воспрял духом, вмиг позабыв свои мысли о самоубийстве, о собственной, неправильно прожитой, жизни. Сразу начал строить планы, распределять деньги, мечтал купить краски и продолжить писать картины. Даже чуть в Бога не поверил, проходя мимо церкви, так мне было радостно на душе, впервые, за долгое время.

И все-таки последние книги пришлось продать. До первой пенсии оставалась еще неделя, а у меня кончилась вся еда, мыло и зубная паста. С едой можно и подождать, а вот как идти за пенсией грязным, с нечищеными зубами, я не мог себе представить.

И вот возвращаюсь я из букинистического магазина, усталый после дальней поезд-ки, ноги гудят, живот побаливает, вхожу в свой подъезд, поднимаюсь по лестнице к лифту, и слышу сзади быстрые молодые шаги. Я даже чуть посторонился, чтобы дать дорогу спешащему человеку. И вдруг получаю усильный удар по голове сзади. Потом еще один… Очнулся лежа на лестнице вверх ногами, затылок страшно болит, карманы вывернуты. Неимоверных усилий стоило мне подняться на трясущихся ногах. Еще больших усилий стоило дойти до квартиры. Только заперев дверь, я сел на стул в пустой своей комнате и расплакался…

Весь вчерашний день я боролся с собой. Как быть? Или все-таки самоубийство, или опуститься до самого дна, дойти до самой крайности, где уже кончается человеческое достоинство и пойти просить подаяния… Это решение, молодой человек, не дается просто! Я вспомнил всю свою жизнь, все свои надежды, все мечты. Я понял все свои ошибки и просчеты. Я понял самое важное – кто я такой есть, на самом деле! Понимаете меня? Кто я такой!!!

– Итог вы видите перед собой, – сказал Виктор Сергеевич, как мне показалось, с облегчением, – я вам крайне признателен и благодарен, и, даже не столько за обед, сколько за возможность поговорить! Знаете, как я давно не говорил с человеком?

Он отвернулся. Глаза его наполнились слезами, губы задрожали… Я извинился, подошел к стойке, расплатился. Потом, подойдя к старику, отдал ему всю оставшуюся наличность, около восьми тысяч. Поблагодарил «за компанию» и вышел. Спеша на встречу с клиентом, подумал:
– А где гарантия того, что мне самому не придется таким же образом заканчивать свою жизнь? Ведь и я живу в той же стране, с этим же народом… Надо будет при первой же возможности приобрести пистолет. Хотя бы «Макаров» с патронами, чтобы всегда была возможность достойно уйти из этой жизни…

А. Барбье 2010