Сутки
(24-часовая рабочая смена в реанимации)
Посвящаю сестрам реанимации
и, в том числе, Людмиле М.
8 часов 30 минут утра.
Всего пару шагов в сторону от душного проспекта, и я иду по тихому зелёному больничному дворику. Под окнами отделения интенсивной терапии, куда я спешу на «сутки», гуляют куры, которых держат местные дворники. Если капнуть на хлеб калипсола и кинуть им его, перегнувшись из окна, то, чуть позже, можно увидеть редкую картину – куры будут спать на белых боках вокруг горбушки, только я давно так не шучу. Кстати, меня зовут Максим.
Я успеваю поменять джинсы и водолазку на легкий костюм, который носит только персонал реанимации и хирургии, и уже сижу в ординаторской на пятиминутке, все в сборе. Отчитываются доктора, сдающие смену, их двое, один лечил в палате, другой творил наркоз в экстренной операционной.
Рядом, насупившись и почти засыпая, сидит медбрат Тарас. Мы успели перекинуться новостями, он уверен, что его уволят. Ночью он разбил нос интерну-травматологу. В принципе, было за что, тот приперся заполночь пьяный и пассами рук, выкрикивая заклинания, пытался поднять из койки почти покойника. Нервы у Тараса не выдержали, когда интерн помочился прямо у стола в мусорную корзиночку, после чего травматолог заработал лицевую травму и бежал, а Тарас вытер до главной лестницы кровавый след, дальше не стал – не было времени.
Но никто об этом не упомянул. Отчет обыденный: одного перевели, один умер, проведено три экстренных наркоза. Не первая просьба заву – поставить на окна решетки, а то и окна не закрыть – душно, и страшновато – лезут в палату то родственники с гостинцами, то случайные прохожие.
Больничные корпуса не охранялись. В одну из смен мы с Тарасом отбили нападение на палатный сейф. Дело в том, что любой наш пациент, будь он в сознании, наблюдал со своей койки-трансформера за нами, видел, где мы прячем ключи, видел сам сейф, висевший в центре пустой белой стены. В сейфе хранятся наркотики, эфир и другие средства строгого учета, а также не менее бережно пустые ампулы для отчетности. После того случая мы с Тарасом придумали держать под рукой стакан с шестипроцентной перекисью водорода (вызывает сильнейшие ожоги) и, в случае атаки, выплескивать его в голову нападающего. Нам по восемнадцать лет, и наши идеи иногда отличаются от рекомендаций Гиппократа в пользу того доктора, что явил миру Франкенштейна. К счастью, эти редкие идеи так и остаются фантазиями.
Такие молодые спецы как мы с Тарасом всё равно здесь долго не работают, зря он расстраивается, никто из городских не выдерживает больше двух-трех лет. Костяк группы медсестер отделения реанимации и анестезиологии составляют дородные тридцатилетние девушки, приехавшие когда-то из областей покорять большой город, и «завязшие» в общежитской и больничной суете. Им (и мне) чтобы заработать, надо отпахать здесь без сна и пищи четырнадцать суток в месяц беря при этом в нагрузку работу санитаров. Переступали ли вообще специально обученные люди по профессии санитар этот порог? Те девушки, что «тянут» здесь две ставки, поголовно несчастны в личной жизни, хотя залюбоваться ими мог бы всякий, если бы они нашли время показаться где-нибудь ещё, кроме больницы и общежития.
Ближайшие сутки нам предстоит дежурить с Зиной А. вдвоём. Это значит, что если сюда помчатся кареты с «грыжами», «аппендицитами», «травмами», «ножевыми» и другими плохими словами, то работать в палате мне придется одному, а Зина уедет лифтом в оперблок на последний этаж, хотя по каким-то нормам в шестиместной палате всегда должны работать две сестры.
Так и случилось, что только заступили, как Зина с одним из дежурных докторов хватают мешок Амбу, запас кровезаменителей и убегают в экстренную операционную. Дневные сестры и доктора разошлись по плановым операционным. Я принял у Тараса палату, проверил, что все пациенты качественно умыты и перестелены, пол вымыт; пересчитал в его присутствии лекарства и приступил к дежурству.
Надо представить себе наше отделение: поднявшись с улицы по короткому пандусу, через мрачную дверь попадаешь в широкий коридор, который ведет в палату, оставляя по сторонам ординаторскую, сестринскую, вспомогательные помещения и боксы. В палате шесть специальных кроватей, между которыми, раздувшись от шлангов, блестя стеклянными цилиндрами и стальными переключателями, стоят на колёсиках аппараты ИВЛ, то есть искусственной вентиляции лёгких. Когда в течение дежурства на узких каталках привозят понаблюдать только что прооперированных больных, их закатывают между нашими кроватями, подключают к ИВЛ, и всего пациентов на некоторое время может стать до дюжины.
Итак, я начинаю с того, что обязан делать каждый час: измеряю артериальное и венозное давление, пульс, частоту дыхания, количество выделенной мочи (всем нашим пациентам поставлен катетер, из которого по обрезку трубки от капельницы моча стекает в шкальную бутылочку с узким горлом). Все почасовые показания записываю в личные карты. Кое-где, говорят, появляются всякие мониторчики и датчики на липучках индивидуального слежения, но для нас это фантастика, у нас пока ещё в ходу стеклянные шприцы и одна пара силиконовых перчаток на сутки.
Мой доктор пишет назначения, а я быстро пробегаю пятерых, вводя инъекции, для которых подошло время, держа между пальцами каждой руки по несколько шприцев. Я и ампулы научился здесь вскрывать одновременно по три-четыре сразу, проворачивая их между большим и указательным пальцами левой руки, при этом надпиливая и отламывая сразу все их кончики. Иногда эта экономия времени заканчивается глубокими порезами. Потом, повесив рецепты перед собой на стенку, я составляю внутривенные коктейли на сутки вперёд для каждого: откупориваю ножницами полулитровые бутыли с какой-нибудь глюкозой, отливаю, сколько надо, добавляю, сколько и чего надо, закупориваю резиновой пробкой и завинчиваю крышкой. Для наших клиентов это единственная пища и одновременно лекарство. Недавно уходящая смена забыла предупредить, что такая же бутыль на тумбочке – это принесённый родственниками морс, а новая смена решила, что это наш коктейль, навинтили крышку и поставили на капельницу. Фильтр быстро засорился и больной остался жить.
10 часов утра.
Я продолжаю бегать по палате и колоть, переставлять, измерять, записывать, подстилать, считать, наблюдать и т.д.
Сегодня со мной дежурит доктор Лев Петрович. Работается с ним легко и, если понадобиться, он поможет. Но, если нет ничего срочного, то он, как и все другие дежурные доктора, будет полеживать в ординаторской, иногда навещая палату – силы беречь.
Уже хорошо, что дежурство не совпало с доктором М., тем ещё чудаком на букву «М». Свой первый наркоз я провёл под его "чутким" руководством. Да, я разволновался, что-то позабыл, но ведь я всего лишь медбрат. И дел было всего ничего – ущемление грыжи у старушки. Но всем в операционной тогда тоже не повезло. Только под промедолом и дитилином М. провёл интубацию , только руки хирурга коснулись бабусиных кишок, как начались вечерние новости и М. "сдуло" к телевизору в одно из тридцати отделений больницы. Новости шли долго, столько же времени ушло на борьбу со встающей разрезанной старушкой, на уговоры прилечь и «ещё поспать», на перекалывание тончайших вен, на введение разных лекарств и в разных дозах для поиска того эффекта, пару минут которого я успел увидеть до побега анестезиолога. Хирург трижды собирал кишки на место и, наконец, зашил живот без помощи сестер, так как те "обрывали" телефоны, согласно больничному справочнику. Всё обошлось, слава Богу!
Полдень.
Четвертый раз с утра измеряю давление, пульс, дыхание. У некоторых больных изо рта или горла торчат трубочки, надо вовремя прочищать их от вязкой мокроты. У изголовий коек коробочками стоят на полу «отсосы», я отключаю дыхательные трубки от аппаратов ИВЛ, вбрызгиваю туда разжижающее средство и антибиотик и тонкой трубочкой высасываю слизь. Так однажды с мокротой я удалил одному дяде из бронхов зубы, которые тому выбило при аварии, и ему намного легче стало дышать.
Пока Зина между наркозами могла последить за палатой, я сбегал с тележкой на двор в аптеку и привез кучу всяких лекарств и мазей.
Необходимо рассказать о тех, кто сейчас лежит в палате нагими, прикрытыми до груди простынями. Третий месяц по соседству лежат Саша и Маша. Их изрешетили ножами ревнивые мужья, но истории совершенно разные и до больницы не пересекаются. После многочисленных операций они медленно поправляются, но часто им трудно дышать, тогда они сами, вытянув руку, включают механические лёгкие и подсоединяются трубочкой в горле к машине. Они пока не могут садиться сами, они одинаково послушны, им одинаково по сорок лет. Интересно, ближе к выписке, научившись ходить и говорить, они заведут дружбу?
У таких пациентов всегда где-нибудь пролежень, я должен растереть их спины и бока камфорным спиртом, смазать ранки. Я стараюсь делать это так часто, насколько позволяет время. В медучилище я быстро научился казаться циничным, практикуясь на домашних – рассказывая им за обедами страшилки, но безучастным, кажется, не стал.
У окна справа, не просыпается всю неделю, как поступил, сбитый автомобилем Эдуард. Мы специально не даем ему проснуться, спасая его мозг от шока, вводим каждые три часа волшебное средство, что-то химически похожее вырабатывает, засыпая, человеческий организм. К Эдику приходят экскурсии из моих коллег смотреть на непреходящую с момента аварии эрекцию, но его прогноз на выздоровление благоприятный.
Рядом, в сознании, скучает после прыжка из окна пятого этажа красавица Оля. Когда в её комнату в заводском общежитии вломились возбужденные мужчины, она предпочла сломать себе конечности, причём все четыре. Травматологи склеили её на совесть, приговаривая «Надо было отдаться…».
У окна слева лежит тело Рашида. Сердце шестнадцатилетнего парня бьется как часы, легкие качает машина, вместо его мозга – омлет. Последнее, что видел несчастный, падая на асфальт школьного стадиона, это как сверху на его лицо, накрытое теперь влажной марлей, убивая верхней планкой, падают футбольные ворота. Самые смелые из студенток мединститута приподнимают марлю и оказываются на полу, потому что видеть это нельзя: вместо человеческой головы – гладкий круглый мяч, надутый кровью. Там где должно быть лицо, имеются пять крохотных отверстий, из самого нижнего один за другим выскальзывают осколки зубов.
Рашида принимали в мою смену, и хотя было понятно, что спасать уже некого, его возраст заставил предпринять попытку. Мне дали десять минут, чтобы подготовил его к трепанации. Я взбил на его волосах хозяйственным мылом пену, разломил пополам лезвие «рапиры», закрепил половинку в хирургическом зажиме и снял ему волосы. При таких манипуляциях в скользкой пене то дернуться руки, то выскользнет зажим, и не раз кожа окажется порезанной. Но то, что сделают с этой головой чуть позже – отдельная песня: кожу разрежут от уха до уха через макушку, растянут на лоб и шею, просверлят и распилят череп и медленно, аккуратно выскребут те участки мозга, что не понравятся врачу. В обратном порядке все соберут и, часто, действительно спасают жизнь и здоровье.
Одна кровать пока пустая, но уже начали подвозить на каталках, не перекладывая, из операционных тех, кто не смог сразу проснуться и рассказать любопытному анестезиологу свой сон или количество любовниц (любовников), размер оклада или что-нибудь другое в этом роде. Временным пациентам, как и постоянным, все те же манипуляции: измерить давление, пульс, дыхание, ежечасные инъекции и проверка капельниц, удаление мокроты, иногда спустить мочу, оформить карты. За всеми хлопотами я забываю спустить мочу себе.
2 часа дня.
Зинаида вернулась с перитонита, и нам удалось по очереди поесть щей и пюре с парной котлетой от больничной кухни. Спасибо администрации, разрешает заказывать обед, зная, что наши клиенты не едоки.
Только дожевал котлету, а вот и оно – МИНУЯ, что означает «привезли прямо сюда, минуя приёмное отделение». Без «минуя» не обходится ни одно дежурство. Карета подлетает к нашему пандусу, мы со Львом Петровичем выбегаем, толкая каталку, и забираем крепкого дядю, посиневшего и хватающего руками воздух. Лев согласен с диагнозом врача «скорой» - это астматический статус. Дядька держится из последних сил, мы забрасываем его на свободную койку. Опытный Лев, не повышая голоса, командует:
- Интубация, трубка номер…, омнопон , дитилин.
Открыть сейф, достать и распилить ампулы, набрать шприцы, выбрать трубку, дойти, найти вену, ввести лекарство, - поверите? – одна минута! За эту же минуту Лев успевает, успокаивая Володю, так зовут дядьку, отрегулировать ИВЛ и собрать ларингоскоп. Вводит трубку без проблем, а дальше начинается кутерьма: электрическим мехам не хватает мощности продуть перехваченные спазмом бронхи. Аппарат тужится, стонет, но - никак. Грудь несчастного неподвижна, глаза в ужасе застыли. Я уже не знаю, чем можно помочь, а Лев отсоединяет ИВЛ, вбирает в себя воздух и, напрягшись, глубоко выдыхает в прикрытую тут же оторванным концом бинта торчащую из володиного рта трубку. Легкие человека оказались сильнее мехов. Вдохнув еще несколько раз, быстро обессилев, Лев уступает место мне.
- Макс, - я его еле слышу, - теперь ты.
По очереди вдвоем мы надрываемся с полчаса, затем спазм ослабевает, начинают действовать инъекции, до этого неэффективные настолько, что на время пропадает вера в фармакологию. У нас со Львом какое-то время подкашиваются ноги, кружится голова. Но дядя Володя задышал! Откровенно довольный Лев выписывает ему назначения, обходит палату, переставляя за меня бутылочки на капельницах, и отправляется отдыхать. Зина тоже отдыхает между операциями, а я тороплюсь наверстать упущенное время: осмотреть, поправить, измерить, сделать уколы…
4 часа дня.
Бутылочки, что стоят в привязанных к кроватям корзиночках, и куда через катетеры сливается моча, причем цвет её везде разный – чуть не вся палитра, полны. Я хватаю за ручку большой эмалированный горшок и, обходя койки, вынимаю бутылки и сливаю их содержимое в него. Когда уже и горшок полон, последняя бутылка выскальзывает из дрожащей от усталости ладони, падает в горшок, что держу левой рукой, и меня окатывает волной. Теперь моя голова и лицо в чужой моче, стекает за шиворот, намок костюм. Принять душ здесь негде, я кое-как, неуклюже нагибаясь, мою голову туалетным мылом в фаянсовой раковине. Другого костюма нет, и мне придется ходить в этом до утра.
Зашёл Лев.
- Макс, проверь дефибриллятор.
Открываю красный чемоданчик (единственная суперсовременная вещь в отделении) и замечаю, что пора подзарядить аккумулятор. Первый раз при мне дефибриллятор понадобился на моё третье дежурство, когда врачи монотонно и нервно по очереди давили на грудь молодого мужчины. Я тогда открыл чемоданчик и не смог разобраться, что к чему. В училище показывали простые кружки и тумблер, а тут лампочки, кнопки, шкалы, витые шнуры и два утюжка. Меня тогда быстро отпихнули, разобрали утюжки и все включили сами. Помню крик:
- Разряд!
Хлопок. Передернуло не умирающего, а врача, не успевшего отскочить и убрать руки. Помню, что своего точно «откачали».
Обошел всех с тонометром, поменял капельницы, сделал инъекции, проклизмил Сашу и Машу (у них и клизма одна на двоих, меняю только наконечник). Немного успела помочь Зина, но её вызвали на наркоз в «травму» и «ЛОР», вправлять вывих и выправлять нос.
6 часов вечера.
Привезли Юнну, семнадцать лет, в коме, у неё эпистатус, что означает - не приходит в сознание после эпилептического припадка. Нормальное телосложение, одутловатое лицо, некрасивое в полумертвом сне, следы слюнной пены в уголках губ. Надо освобождать место, и мы готовим к переводу Олю.
Я чувствую, что всё хуже соображаю и все больше хочу спать. Не железный и который месяц выхожу на работу через сутки. Что успеваю дома? День сплю, потом немного гуляю. Кормит мама, я ей зарплату отдаю. За всей этой суетой, а может от какой-то моей неполноценности в голове не успевают родиться и оформиться вопросы вроде «Зачем столько работать, ведь не бедствуем?» или «Зачем отдавать маме все деньги?» или «Зачем это нужно мне?». Может меня не научили любить себя?
Очень хочется посидеть, вытянув ноги, особенно удобно это сделать, - я даже присаживаюсь, - на письменный стол в углу. Тут же опомнился и спрыгнул, плохая примета – сидеть на этом столе: будет труп. Бывает за смену и несколько трупов. Санитаров в отделении, как уже говорилось, нет. Мы тогда загораживаем труп на кровати ширмой, связываем руки и ноги, пока не закоченели, и ждем два часа, за это время на мёртвом теле должны появиться тёмные пятна, что значит – точно умер, не ошиблись. Затем вывозим труп в наш коридорчик и прячем в нише, ночью его заберёт работник морга. Ещё из трупа надо вытянуть все катетеры, иглы, трубки, пересчитать жёлтые металлические зубы. Если стоит летняя жара, как сейчас, то возникает приторная вонь (а в отделении и так всегда специфически пахнет), которую мы все равно не замечаем, так как сами пропахли ей насквозь. Когда я начал здесь работать, то в автобусах, стараясь не морщиться, от меня стали отодвигаться люди, и дома мне впервые выделили отдельную комнату.
Ладно, сегодня пусть повезёт и обойдется без жмуриков! Если Зина ночью освободится, можно будет три часа поспать, главное – не ложиться раньше полуночи, как бы ни хотелось, верная примета – всю ночь будет «минуя».
8 часов вечера.
Все процедуры всем как обычно, плюс меняю пластырь на подключичных катетерах. В эти катетеры и вливания делаем, и аппарат для измерения венозного давления подключаем.
Временных клиентов на каталках разобрали, у меня осталось ровно шестеро. Только что ушли родители Рашида, им сделали исключение и пустили ненадолго. Они, конечно, обрыдались тут.
Пока тихо и спокойно, я промываю под струей воды трубки, катетеры, зонды, шприцы с иглами. Ставлю здесь же – в палате все это стерилизовать в кипятке. Потом, наконец, присаживаюсь, чтобы проверить и заполнить карты. Ух, хорошо!
10 часов вечера.
В открытое окно орут какие-то тётки. Это собачницы обнаружили неподвижное тело на улице и дают нам знать. Мы со Львом хватаем каталку с ножками на колёсиках и выбегаем на улицу. Уже довольно темно, и мы не сразу находим лежачего на асфальте в луже крови мужчину. Потом замечаем кровавый след, закольцованный вокруг больничного корпуса. Раненый сам откуда-то полз к нам, но все двери были уже заперты! Пульс на шее не прощупывается. Мы поднимаем его на каталку и бежим обратно.
При свете ярких ламп видно, что у мужчины перерезана височная артерия, похоже – бритвой. Артериального давления нет, гемоглобина в крови нет.
- Первая отрицательная, – сообщает лаборантка.
- Макс, дуй за кровью! – командует Лев, ковыряя в ране маленьким зажимом, который называется как мушка - «москит».
– Ого, вот она! – тут же, радуясь, сообщает он мне о том, что нашел и пережал артерию.
В больничном банке крови (обычный старый холодильник) нужной крови оказался только маленький замороженный пакетик. Считай – ничего! Хватаю его и ещё пакетик плазмы, записываюсь в журнал и бегу обратно.
- Готовьте кровь! Света, - это к лаборантке, - ищите доноров! – мигом оценив ситуацию, распоряжается Лев.
Света бежит обзванивать другие отделения, а я ставлю оттаивать кровь в раковину в кастрюльку, предварительно, с помощью градусника, проверив теплую воду. Когда растает, смешаю каплю отсюда с каплей его крови и, если не свернётся, в капельницу струйно. Вроде всё просто, но был же случай, когда сестрёнка не по призванию пустила пакетик в горячую воду, сварила кровушку и кого-то убила, дура.
- Живой ещё?
- Пока да. Но если сейчас не влить литра два, то – прощай, родимый… У тебя, Макс, какая?
- Не знаю, может и такая.
- Давай-ка узнаем, если такая, то дашь?
Я устал и мне уже всё равно, а ещё – немного интересно, отвечаю:
- Да.
Через пять минут мою кровь разгоняет уже чужое сердце. На наш призыв подошли две сотрудницы, обе медсестры и тоже отдают по пол-литра. Ещё нам везут кровь из городского банка. Через час дядя открыл глаза, через два мы узнали его историю, через три часа перевели в терапию.
Час ночи.
Сделал все назначения, все, что надо, измерил и записал. Разложил стерилизованные инструменты по порядку. Прочистил Рашиду бронхи. Удачно слил из бутылочек мочу.
Поспать бы, но напарница на всю ночь ушла в экстренную операционную. Там хирурги пришивают ногу молодой женщине. От врача «скорой» я успел узнать её короткий анамнез: показан прием каратэ манекену через стекло витрины магазина. Там сейчас кровь тоже рекой вливают, повезло – не редкой группы.
Доктор Лев ушел к себе. Я вдвое притушил свет, пожелал спокойной ночи троим из шести пациентов, наконец-то сел на стул и уронил голову на стол.
- Не спать! – командует внутри один голос.
- Поспи минутку…- советует другой голос, но тоже мой.
Тело и часть мозга моментально отключается, другая часть мозга не сдаётся – ловит и анализирует звуки. В постелях тихо, похрипывают дырявыми кадыками Саша и Маша, с улицы доносятся шорохи веток, на разных частотах охают меха двух ИВЛ.
- Стоп спать! Подъём! – кричит не спящая часть разума, услышала, как заскрипел и замолчал один из аппаратов.
Я бросаюсь в нужную сторону, все движения на автомате:
а. Оторвать шланг аппарата от больного;
б. Вырвать вилку из сети;
в. Выдернуть ИВЛ в центр палаты;
г. Вкатить на его место ближайший свободный аппарат;
д. Включить в сеть, подключить к больному.
На все уходит минута. Успел. Пронесло!
3 часа ночи.
Звонок из операционной.
- Техник, му…! – кричит Зина, - не сменил баллоны, кислород кончился! Тащи ты!
Я бужу Льва (тот ворчит, но встаёт), распахиваю в нашем коридоре железный шкаф, с большим трудом, обняв голубой баллон, вытаскиваю его оттуда. Он весит не меньше меня самого. Качу его стоя, крутя вокруг оси, до лифта, доезжаю до нужного этажа, а дальше… длиннющий коридор. Кладу баллон горизонтально на пол и, низко нагибаясь, качу его в самый конец. Ух, приехали. Примите, распишитесь…
5 часов утра.
Чтобы не уснуть, надо чем-то заниматься, кроме инъекций. Можно пока перестелить у тех, кому всё равно: день ли, ночь ли. Перестелить бельё под тяжелобольными, при этом протереть их тела, смазать пролежни, помыть промежность – нелёгкая задача даже для меня, а что говорить о тощеньких девушках. Переставляя ширму, я занялся работой санитара.
Почти всех пациентов мы привязываем к кроватям за запястья, иногда ещё – за лодыжки, а совсем буйных – перетягиваем простынёй поперек груди. Кто-то воскликнет:
- Ужас! Безобразие!
И будет не прав. Вон, одного беднягу недавно плохо привязали, так он порвал бинты и выдернул изо рта трубку жизни. А медики в этот момент «минуя» занимались, и наш герой свободным недолго прожил. Виновный кто? Тот, кто руки плохо привязал!
Отвязав одну руку, я переворачиваю Юнну набок, скручиваю под неё простыню, подтыкаю свежую, протираю ей камфарой спину, ягодицы, бёдра, щиколотки.
Вечером я спрашивал Льва:
- Какой прогноз у девочки?
- Пятьдесят на пятьдесят. Завтра просветят ей голову, разберутся, что к чему, может опухоль удалят. Молодая, может поправиться. А пока коли ей то-то и то-то внутримышечно по ампуле через каждые… часа.
Закончив убираться у девушки, я замечаю, что мне нравится её тело. С женщинами у меня не было ещё никакого опыта, и любопытство вдруг заставило меня снять перчатку и протянуть к ней руку. Она бесчувственна, за ширмой меня никто не видит. Я провел ладонью по её плоскому животу, по торчащей груди, и уже ёкнуло, что пора остановиться, как Юнна закричала. Негромко, никто не проснулся, но до этого безвольное её тело вдруг напряглось и изогнулось, на некрасивом лице появилось подобие улыбки. Я пугаюсь, надо срочно её успокоить. Реланиум вводил недавно, он подотчетный. Колю другое лекарство, прописанное ей тут же моим страхом. Какие могут быть последствия – откуда я знаю? После укола тело девушки обмякло, улыбка исчезла. Я ругаю себя, но утренние хлопоты быстро отвлекают, и я про все это забываю.
7 часов утра.
Мою полы, отношу мусор на улицу и выбрасываю в контейнер у ворот больницы. Умываю и перестилаю остальных, снимаю капельницы, делаю инъекции, меряю и записываю параметры каждого, как обычно. Бужу Льва, а Зина ещё не возвращалась, так и будет сдавать смену – в операционной. Открываю сейф и пересчитываю ампулы. Ё-моё, не хватает пустой ампулы от морфина . Будут большие проблемы. Вероятно, выкинул в суете.
Я знаю что делать, хватаю простыни и бегу к контейнеру, куда недавно уже ходил. Расстилаю на дорожке простыни и, упершись ногами в поребрик, заваливаю на них контейнер. Ищу кучу, где больше всего стекла и роюсь в ней. Нахожу ампулу. Связываю мусор в простыни, закидываю обратно в ящик и там высыпаю.
8 часов 30 минут утра.
Сдаю смену, но не Тарасу, хотя по графику он должен был прийти. Старшая сестра ловит меня уже за дверью:
- Максимочка! У Тарасика неувязочка! Поспи, милый, и приходи сегодня вечером к пяти. Больше некому! Да?!
- Да, приду.
Я еду домой, и люди в автобусе, как всегда, теснятся от меня. Дома я застирываю свой единственный рабочий костюм, завожу будильник на три часа дня и падаю.
……….
5 часов вечера.
Я поднимаюсь по пандусу, звоню, захожу за мрачную дверь. Нос, чуть успев отвыкнуть, ловит запах, в котором смешались запахи лекарств, пота, боли, крови, гноя, смерти. В нише, с телами, накрытыми простынями по макушки, стоят две каталки. Можно посмотреть имена на ржавых кусках клеёнки, что привязаны к торчащим ступням, но я приоткрываю лица. Это Рашид и Юнна.
Апрель 2010 г.
Хургада.