В аду есть чан.
На медленном огне
Там варят
И - простых,
И - именитых,
Небывших, но -
Писавших о войне,
Тем более,
От имени убитых.
(Андрей Черненко)
«...Ты спрашиваешь, почему я не вернулся в наш город? Потому, что там у меня больше нет моря, неба и солнца; нет тебя, твоей щеки, губ и слов.
А всё остальное у меня есть и тут. Прощай».
« p.s. Тебе,действительно, интересно знать, кто такой Апсай?
Апсай – это словозвук, принадлежащий человеку по имени Апсай, который за тридцать лег своей жизни не произнес и не услышал ни единого слова. Что ещё к этому добавишь?»
1.
Ему было около года, когда внезапные немота и глухота, объяснение которым врачи так и не сумели найти, вошли в его жизнь, как в нашу, обычную, входит звук.
«Апсай» - эхо было первым и последним его словом. Мать мучительно пыталась дать этому словозвуку, то или иное логическое толкование, но…
«Апсай» - звал его отец. «Апсай» - причитала над ним, лежащем в гипсе после аварии, унесшей и отца, и мать, полоумная бабка, некогда известная театральная актриса.
«Апсай» - так мысленно называл себя и он сам. Но звуковое обозначение движений губ, пальцев, букв в специальных книгах, подобранных бабкой, было для него недостижимо, немыслимо, непознаваемо.
Эта непознаваемость, непостижимость звука мучила Апсая больше, нежели отличие ох большинства людей, с которыми он сталкивался в больнице, на улице, о которых он читал в книгах, и от тех, кто эти книги писал.
В сущности, решение Апсая тоже написать книгу было продиктовано смутным, неосознанным желанием стереть границы между окутывавшем его безмолвием и той, пусть непознаваемой им, какофонией звуков, которые наполняли, насыщали, дробили книги, читаемые Апсаем.
И он написал её.
После аварии, когда срослись кости, зарубцевались шрамы, когда он вновь научился ходить - без костылей, Апсай уехал, с благославления бабушки, к родичам на "выучку" - в небольшую Рязанскую деревню под городком Касимовым.
Обучившись у дядьки по отцу, начальника техмастерских, шофёрскому делу, (окольно получив медсправку, мол, – «здоров»), получил права и стал возить председателя колхоза Быкова Ивана Степановича
Быков — тучный, с красной натужной шеей , ещё сравнительно молодой мужик, и родился и вырос тут же, в десятке верст от Касимова.
Был Иван Степанович женат, кормил огромную семью — десять детей, своих стариков,родителей жены Марии.
Первый сын родился, когда Быкову было чуть ли не семнадцать.
Жену свою Иван Степанович не то, чтобы любил, — он физически ощущал её, как некое продолжение своей души и тела. Ежесекундно чувствовал её присутствие, где бы ни был, что бы ни делал.
Однажды в командировке у него заломило зубы. Крупные, крепкие. Ни с того, ни с сего... А приехав домой, узнал, что жене в тот день сельский дантист Коростылев - старик, потерявший былую силу, - два часа зуб рвал, изломал его, искрошил и, хоть здорова была Мария Архиповна, а даже в обморок упала.
Вот какого человека возил Апсай. И вот какой мужик задавал ему каждодневно один и тот же вопрос:
- Что, Апсай Тимофеич, не заговорил ещё? Ну, это, брат, ничего. Заговоришь. Не дрейфь, Апсай. Жизнь - она длинная.
Апсай кивал.
Он всегда кивал Быкову. И когда тот здоровался, и когда распекал кого-то на ферме, и даже когда председатель молча поглядывал на Апсая - дорога-то у них была одна на двоих. И бывало, длинная дорога.
2.
Апсай днём возил Быкова. Вечерами готовил машину. Ночами – писал.
Почерк Апсая поражал всех - редкий в наше время почерк. Упрямо-округлый, четкий, ровный, будто прессом вычеканенный шрифт.
Сам Апсай не задумывался над этим - и, понятно, ему и в голову не приходило, что почерк его был отражением извечной внутренней борьбы за постижение звука. Ведь Апсай и подумать не смел, что настоящий, живой, звук может быть произнесен коряво, с шипением, может быть косноязычным, невнятным…
Звук он видел - именно видел, а никак не иначе, - выраженным в строго математической законченности, графической красоте и вечной точности.
«Видел» Апсай и ещё одно - очень важное для него отображение звука — запах. Запах был для него ключом, возможной разгадкой чувственного отображения звука.
Запах леса! Как никто иной, Апсай фиксировал еле уловимый переход от зимы к весне, от утра к полудню, от вечера к ночи. Это была своеобразная перфокарта запахов, понятных и воспринимаемых только им.
«Когда приходит март,- писал Апсай,- снег начинает пахнуть дождем. Дождем, капли которого крупно падают на пыльную просёлочную дорогу...»
«Женщина и осенний лес очень похожи,- записывал он ,- особенно, когда женщины плачут. Запах слёз – это залах осени...»
- Книгу-то пишешь? - встречал Апсая по утрам председатель.
Апсай кивал. А так, как сам Быков пропах навозом и едким потом не жалеющего себя работника, то и его «всё молчишь?» пахло тревожным и терпким запахом - запахом очень тесного дома, где живут нелегко...
- Это правильно, пиши. Надо говорить. Не так, так этак… Закончишь, сам отвезу в Москву, мне всё одно – фонды выбивать надо..
И отвёз.
3.
Весть о том, что председатель книгу в издательство отвёз и там её отдали на рецензию "крупному советскому писателю", Апсай принял без. особого внутреннего трепета. Как само собой разумеющееся.
Не очень удивило его, что писатель пригласил Апсая к себе в гости «для разговора».
И там, в Москве, он влюбился.
Неожиданно.
Легко.
И – навсегда, как ему казалось.
В дочку писателя…
Через две недели после приглашения, одевшись в отцовский костюм, хранившийся у бабки, коротавшей век в их ветшающей квартире на Таганке, Апсай вошёл в дом писателя.
- Вы всегда такой молчаливый?- Рыженькая Ксюша, дочь писателя, с интересом смотрела на Апсая, замершего в дверном проёме.
Он кивнул.
- Проходите.Папа считает Вас необычайно талантливым.
Он опять кивнул. И, пока она вела его в отцовский кабинет, - влюбился. Не столько потому, что Ксюша была хороша собой, — к примеру, средняя дочь председателя Быкова, куда ярче и фигуристее.
Нет, просто неожиданный жест, точнее короткое движение пальцев, - он не раз видел такой нетерпеливый жест, читал о нём, - отозвался в его механизме восприятия окружающего мира как звук надежды.
Из боковой комнатки выскочила огромная собака и именно в этот момент Ксюша щелкнула пальцами.
Собака покорно присела и влюбленно жгла хозяйку жаркими раскосыми очами.
Звук любви и надежды....
«Он должен быть такой, как этот вот жест - законченный, нетерпеливый, сухой...» - успел подумать Апсай, и тут ему на встречу вышел невзрачный мужчина.
- Право, странное у вас имя... Апсай! Гордо, коротко, тревожно... Здравствуйте. Рассказывайте о себе.
Апсай кивнул.
- Молчун? Ну, вот ещё! Не церемоньтесь. Нам, видимо, вместе придётся поработать. Долго. Вещь вами присланная необычна. Прекрасная вещь. Но...
Апсай опять кивнул. Потом прошёл к столу; взял в руки лист бумаги и синий карандаш.
«Я – немой», - написал он своим удивительно сильным и красивым почерком.
- Гм. Шутите?
Апсай покачал головой. Дописал:
«И глухой. Кто эта девушка?»
- Дочь. Ксения. А вы не шутите? Нет, этого не может просто быть. Такой язык! И… Садитесь, пожалуйста. Чай, кофе?
Хозяин заговорил вдруг так, как говорят с тяжело и необратимо больными людьми. Засуетился.
- Ксения!? Да где ты? Обедать будете?…
А Апсай всё кивал. Кивал и улыбался.
И даже много позже, уже похоронив бабку, взяв расчёт у Быкова, вернувшись в Москву, прожив в ней без малого три года, Апсай, проходя мимо большого дома в Безбожном переулке у проспекта Мира, где жил писатель, кивал и улыбался.
4.
- Что, Апсай, всё молчишь?
Ресторанный завсегдатай Гофман, из цирковых акробатов, кричал на весь зал «стекляшки» у Киевской.
- Молчишь!? Хорошо тебе. Говорить не надо. Молчи себе и всё. Тебе в душу на парткоме плюют, а ты – молчи. Баба твоя с другим спит, а ты - молчи.
Как же молчать? А! Как?! Я, может, на весь белый свет про это крикнуть хочу, да так, чтобы все оглохли.
А ты... тебе - тебе, брат Апсай, хорошо.
В тебе этого нет.
Молчишь и всё.
Апсай кивает и улыбается.
Мы приятельствуем уже с полгода. И я всё о нём знаю. И про то, что у него с книгой пока ничего не вышло. И про то, что Ксюша вышла замуж. И про всё иное. Странно, что именно мы понимаем друг друга: он меня, я его.
Странно…
Апсай возит какого-то барина из Минторга.
Тот - не то, что Быков.
Куча разукрашенных девиц в разных концах Москвы.
Недоучка сын.
Истеричка жена.
И сам психопат. Орёт на Апсая: кроет его матом - короче говоря, по полной, как наш ротный старшина, душу отводит. И - доволен.
Апсай тоже доволен.
Чему он радуется?
Жизни, говорит мне Апсай. Ты, жалко, пока не умеешь…
Не умею? Да как сказать. Наверное, всё-таки, умею. Но - по-своему, конечно.
Апсай ищет звук.
Я читал его книгу. Мне нравится. Только больная. Больная, потому что оглушает. И издатели этого испугались.
Оглушать их нельзя.
Боятся.
А он и не собирался их оглушать.
Он пытается лишь отыскать звук. Понять его и выразить.
И потому там так много правды.
Там – только действие и цвет.
Только цвет и запах.
И всё.
Там нет слов, сказанных человеком.
И потому – правда.
- Слушай, Апсай, я хочу домой,- говорю я ему. Язык жестов нам не нужен. Природу нашего взаимопонимания не объяснить.
- Ладно. Пойдём,— говорит мне Апсай.
Мы встаём.
Я нахожу его плечо.
Я вижу его одного, хотя до сих пор не могу понять, - каким образом. И мы идём к выходу.
- Анекдот, братцы, - хмыкает нам вслед Гофман. – Форменный анекдот.
Один глух, как пробка.
Другой - незряч.
Как вы общаетесь?
Кто бы разъяснил?
Полгода назад Апсай подобрал меня у госпиталя имени Бурденко, где после очередной операции я с нянечкой ждал девушку, вроде бы приехавшую за мной из южного городка.
Ждали уже третий час.
Девушка запаздывала.
А когда стало ясно, что она запаздывает навсегла, к госпиталю подъехал Апсай.
Полгода – срок.
Но пока нам неплохо.
Мне, потому, что его-то я вижу.
Ему, потому что меня-то он слышит.
Как это у нас получается – кто бы разъяснил.
А Гофман тащится следом. И всё кричит… Бедный малый. Всё кричит.
- Я с вами, ребята. Вам хорошо: я видеть не могу всех этих скотов, а мне приходится видеть их рожи. Слышать их не могу, а приходиться. Нет, правда! Я вам, ребята, завидую...
Ладно, завидуй.
- Апсай, говорю я, а не завести ли мне собаку-поводыря?
- Хорошо, - говорит Апсай. - Только какой масти?
- Красной.
- Почему красной?
- Я еще помню этот цвет. Другие уже забываю. Я забыл даже лицо афганца, в упор всадившего в меня обойму…
Но мне кажется, что красный цвет я иногда вижу.
- Вы идиоты, ребята, - могучий Гофман наваливается на наши спины, - я буду собакой – поводырём. Возьмите меня с собой.
- Красной масти, - не обращая внимания на Гофмана переспрашивает Апсай, - Красной? Но таких собак не бывает.
- А, может, поищем?
5.
Ты спрашиваешь, кто такой Апсай?
Апсай - мой хозяин.
Я - его квартирант.
Живу тут до очередной операции.
- Есть ещё надежда, - спросил я три дня назад у профессора Волкова.
- А иначе я бы ни тебя, капитан, ни себя не мучил, - ответил он.
Вот, пожалуй, и всё.
P.P.S.
У нас теперь есть щенок.
Вечерами я рассказываю Апсаю, как щенок скулит, вспоминая мать.»
март,1980.
Приложение________________________
(Два рассказа из сновидений Апсая)
ТАИНСТВЕННАЯ АФРОДИТА. СКУЧНЫЙ АБСУРД.
"...МНЕ ГОВОРЯТ: ДОПУСТИМ, ТАК,ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, И БЫЛО. ЧТО ЗНАЧИТ - "ДОПУСТИМ"? РАЗ НАПИСАЛ, ЗНАЧИТ,БЫЛО"!
(АПСАЙ)
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ ГРИНЬКО ВСЕ-ТАКИ УМЕР. Когда взломали, наконец, дверь ванной и Марья Николаевна ворвалась туда подобно фурии с криком: "Опять напился до бесчувствия, мерзавец!", Никодиму Степановичу было уже на всех и на все наплевать, как любил говаривать он, размышляя о смерти, впрочем, и о жизни своей тоже.
Из мыльной воды торчали только острые, голубоватые его колени да кончик носа с приставшим к нему волоконцем мочалки.
Правда, в первую минуту никто не успел понять, что ни этот розовый кончик носа, ни стариковские колени Никодиму Степановичу уже не принадлежали и что сам он уже далеко от этих мест - там, где-то... Где?..
Где?
Этот вопрос взволновал лишь одного жильца коммуналки - семилетнего сына буфетчицы Зины Воробьевой, который до полуночи не мог заснуть. Представлял, как душа Гринько летит себе среди звезд куда-то туда... Куда?..
- А, мам? Куда?
- Да уснешь ты наконец, мучитель мой,- гундосила в полусне Зинка, намаявшаяся за день в привокзальном буфете, и оставшихся у нее сил хватило лишь на то, чтобы лениво шлепнуть Володьку, лежавшего с ней на одной кровати, полной и вялой рукой по крепкому задику. - Спи. К этому, ну... к Богу душа летит...
- A Бога нет,- упрямо возразил Володька и тут же уснул.
Вот и все. Умер Гринько - а жизнь так и не свернула со своей колеи, дальше поползла туда куда-то... Куда?
2.
КОГДА ТЕЛО НИКОДИМА СТЕПАНОВИЧА УВЕЗЛИ, часом позже Марья Николаевна Филоменова и ее приходящий друг Альберт Витальевич Бачуров сели, как обычно, за чай.
- Ну, - сказала Марья Николаевна проникновенно, с той, особенной грустью, - ну, милый?
- Да, - коротко, одними носовыми звуками выразил свое согласие Бачуров.
- Вот так, - еще более проникновенно сказала Марья Николаевна.
- Да, - еще безоговорочнее, одним выдохом выразил свое согласие Бачуров.
И они замолчали.
Ходики за стеной - может быть, Гринько передернул их за несколько минут до того, как пойти в ванную, - прокуковали три раза. Хлопнула форточка, которую Гринько, видимо, тоже открыл совсем недавно, чтобы проветрить свою комнатку.
- А знаете, как их режут там? Вот так и вот так, - Альберт провел ребром ладони от груди к низу живота, - а внутренности отдают собакам сторожевым, чтобы злее были...
- Да что вы говорите? - Марья Николаевна робко положила свою короткопалую аккуратную ладошку на широкую костлявую ладонь Бачурова, - зачем же это?
- Что?
- Ну, все это... и собакам... И у меня тоже собакам?
- А то, как же? Как и у всех, так и у вас.
Кто же позволяет, ведь мы же советские граждане, а не людоеды одичалые.
Они вновь замолчали. Марья Николаевна молчала как-то удрученно. Давешняя ее проникновенность выражалась лишь в легком нажиме коротким большим пальцем на мизинец Альберта Витальевича. Бачуров же молчал как-то горделиво, словно испуг Марьи Николаевны был чем-то сродни ее поражению.
...Ходики еще раз прокуковали, и форточка еще раз хлопнула, и в ту минуту, когда Филоменова тихо прошептала из глубины необъятной постели "Альбертик", и друг, одной рукой (стыдясь даже во мраке), прикрывая низ живота, стал другой шарить по простыням, кто-то вдруг крикнул:
- А Бога нет!
- Как это? - машинально переспросил Альберт и перестал шарить, застыв во тьме как изваяние.
3.
А УТРОМ В КВАРТИРУ ПРИШЕЛ СЛЕДОВАТЕЛЬ АНТОШИН -тот самый Евгений Маркович, который в прошлом году развелся с женой. На Самотеках Антошина не любили.
- Ты, - сказал он Володьке, - ты отсюда брысь!
Володька презрительно пожал плечами и, цыркнув сквозь зубы так, что слюна попала ему на штанишки, молча вышел из гриньковской комнаты.
- А вы, - Антошин сказал это, не глядя, но Марья Николаевна могла поклясться, что на его затылке вроде бы еще один глаз объявился, - будете понятыми. Уразумели?
А я, тут случайный человек, сказал Альберт Бачуров и шмыгнул было в коридор.
- Тем более, - властно ответил Антошин, - тем более.
И начал составлять опись.
- Номером тринадцатым пошли почему-то три пары кальсон Никодима Степановича. Аккуратно выглаженные, они лежали на полке рядом с пачкой фотографий. Когда пачку открыли и оказалось, что на пожелтевших от времени фотографиях - сплошь голые женщины, Альберт стыдливо, как ночью низ живота, прикрыл ладонью глаза.
- Что это вы, - суховато спросил Антошин, - а?
- Нательное белье, извиняюсь... При даме.,.
- Она что же, кальсоны не видела? - на ходу спросил следователь, внимание которого все более и более приковывали фотоснимки.
- А вы не считаете странным, - неожиданно высокомерно сказал Бачуров, - что при такой даме, как товарищ Филоменова, вы как разведенец могли бы и приличия соблюсти!?
- Тут что-то не то, - буркнул Антошин, не поняв или не вникнув в смысл высокопарной бачуровской тирады.
Марья Николаевна с благодарностью посмотрела на друга и приложила к губам короткий указательный палец, на что Бачуров кивнул и, отставив одну руку, другую заложил за отворот пиджака.
Взгляд, которым одарила его Марья Николаевна, можно было истолковать лишь как: "Наполеон. Люблю. Твоя раба."
- Нет, тут что-то не то, - снова повторил Антошин и протянул фотографии Альберту, - посмотрите...
- Вот еще! Порнография - не моя специальность...
- Да бросьте, не мешайте работать: мне вот кажется, что тут одна и та же женщина. Если так, то мы должны этот факт в опись внести...
- Ах, если для дела, - Альберт как бы брезгливо, двумя пальцами, взял фотографии, но в этом движении просквозило любопытство.
- Так... Так... Ах ты, господи, какова...- опомнившись, Бачуров сокрушенно покачал головой. - Не думал, что мне придется таким грязным занятием... Впрочем, вы правы - это одна и та же...
- Разрешите, - Марья Николаевна взяла две фотографии и стала "сличать их на свет, как она выразилась. - Да. Одна и та же.
Антошин забрал у Филоменовой фотографии и еще раз пересмотрел их.
- Нет сомнений.
- Конечно.
И только начал следователь засовывать фотографии в конверт, как они вдруг рассыпались, одна легла прямо под ноги Альберту, и он аккуратно наступил на нее.
Так он и стоял, не сходя с, места, до конца. И лишь когда Антошин закрыл папку, остановившись в описи на номере двадцать втором - засаленной кожаной телогрейке, - Бачуров исхитрился поднять фотографию и сунуть ее в карман пиджака.
При этом ему показалось, что кто-то сказал совсем рядом:
- Извинись, стервец!
Бачуров вздрогнул и прошептал: "Простите, я нечаянно..."
4.
- ИЗВИНИСЬ, СТЕРВЕЦ! Я ТЕБЕ МАТЬ ИЛИ НЕ МАТЬ?!
Зинка-буфетчица с размаху влепила Володьке оплеуху - совсем не так, как прошлой ночью - с отмашкой, стараясь, чтобы побольней вышло.
- А-а-а! - заорал Володька и бросился на мать с игрушечной саблей. - Посеку, как барана!
- Ну и выродок, прости меня господи, - взвыла Зина и, перехватив ручонки Володькины вдруг обняла его и заревела в голос.
- Мам, не плачь. Ну, зачем он тебе, этот Матвей Петрович, зачем? Ты и так на жизнь нам заработаешь, в буфете - не в мартене, деньги сами собой текут.
- Да откуда же ты понабрался этого? - почесал влажную от пота лысину Матвей Петрович Прибылов, заведующий оптовой базой, которого на Самотеках звали "Ротшильдом плешивым".
- Откуда? А?
- Не твое дело! - Володька, потирая затылок, который горел от тяжелой материнской оплеухи, прислонился к дверному косяку.
- Но я ведь люблю твою маму, Володя… - Прибылов стал похож вдруг на большого, отчего-то полысевшего и постаревшего ребенка.
- А она? Она тебя любит?
- Прибылова ты не трогай, - сказала Зина так, словно самого Матвея Петровича и не было тут. - Прибылов мне больше, чем муж.
А Матвею Петровичу показалось, что он вообще сошел с ума: "Как так, что с этим пацаном мы словно со старым дедом, с отцом и матерью... Нет, - я боюсь его. И откуда он всего понабрался?"
И вдруг Прибылову стало очень жалко мальчика - и себя, конечно.
Что-то пронеслось в воздухе - невидимая птица какая-то. Или пронесся это по коридору Альберт Витальевич Бачуров?
Может быть, может быть...
- Ладно, любуйся! - Володька кивнул Прибылову на мать и вышел из кухни.
5.
ЛАДНО, ЛЮБУЙСЯ! - крикнул кто-то, когда Бачуров, забравшись в уборную, вытащил из кармана фотографию и поднес ее к близоруким глазам.
...Любуйся! - Альберт вздрогнул и опять-таки машинально ответил: "Есть!" - и чуть было не приложил ладонь к своей, зеленовато-кофейной фетровой шляпе.
Женщина на фотографии стояла, прислонившись плечом к декоративной пальме. Ноги ее были бесстыдно вывернуты - так, что у Бачурова аж в горле перехватило.
...Минут через пять, он наконец спохватился и дернул за цепочку над унитазом. И когда хлынула вода, посмотрел в первый раз на обратную сторону фотографии.
"Не забудь, ты умрешь 14 марта 1976 года. Твоя Афродита".
- Ничего себе, шуточки, - шепнул Альберт под шум воды, низвергавшейся в горловину унитаза, - это же вчера было.
Он вновь перевернул фотографию и тут...
Женщина подмигнула ему.
6.
...ЖЕНЩИНА ПОДМИГНУЛА ЕМУ. И ему стало страшно. Он сидел, скрючившись, томительно ныла шея от напряжения, страх сковал "члены и душу" его.
7.
"Страх сковал члены и душу его" - записал некто в невидимом своем гроссбухе, невидимым пером и невидимой рукой.
- Но мы же советские люди, мы же не людоеды какие-нибудь, - пропел унитаз голосом Марьи Николаевны.
- Но кишки все равно отдают собакам.
- А ты "обделался", дружок, - звякнул дверной крючок, и кто-то вдруг забарабанил в дверь уборной.
- А ведь четырнадцатое марта - это вчера было, - бодро крикнул Бачуров, - мы ведь не людоеды, мы знаем, - и вышел в коридор.
8.
В больнице имени Кащенко, где мы с ним познакомились, к Бачурову отнеслись хорошо. Он лишь два раза поцеловал зад индийского раджи, к чему принудили его свирепые слуги властелина. И,хотя зад был весь в струпьях, сказал на всякий случай, даже облизываясь: "Вкусно, ваше высочество", за что сразу же был произведен в визири.
На седьмой день к нему был наконец допущен следователь Антошин.
- Брось придуриваться, Альберт, вон, Марья Николаевна твоя уже налево глядит...
- А ты, презренный, отчего не падаешь ниц перед визирем его высочества раджи? - высокомерно бросил Бачуров, успев между тем и шепнуть: Евгений Маркович, вызволите меня отсюда, иначе я совсем сойду с ума..."
- Ты почему не поцеловал венценосный зад моего правителя?
- Исправлюсь, о, великий, - истошно закричал Антошин и бросился на колени, успев довольно грубо обругать и сумасшедший дом, и самого Бачурова.
- На фотографии было предсказано, что он, Гринько, умрет в этот день, 14 марта.
- Где фотография?
- Она с моими вещами, там, в хранилище.
И Альберт снова, задрав подбородок, заверещал: "Пади, пади перед солнцеликим!"
Эти восклицательные знаки ввинтились в бетонную стену палаты и вырвались туда, на такую желанную для Альберта свободу.
- А, правда, что Марья Николаевна?...
- Хм…, - следователь вдруг исчез, растворился на глазах у обитателей палаты.
- ГРЕПСИАРНТПРАТСИСУС! - рыкнул раджа, и Бачуров рухнул на колени вместе со всеми.
9.
"В НАШЕЙ ОБИТЕЛИ, - записал я в тот день откровения Бачурова на клочке туалетной бумаги, украденной из шкафчика старшей медсестры Грибанкиной, - можно довольно четко проследить две закономерности человеческого общения.
Первая. Тут нет сумасшедших в общепринятом смысле этого слова. Но все ими притворяются. Скажем, этот раджа. Кто он? Зек, увильнувший от высшей меры. Ему притворяться - единственная форма спасения. Но и без власти ему не обойтись. Затюкают его же нынешние шестёрки. Личина найдена. Кровавый раджа. Но что же заставляет остальных надевать свои личины? Необходимость. Некий внутренний закон, объяснить который довольно легко: лгать и притворяться удобнее, проще, выгоднее, доходнее. Главное - безопаснее.
Вторая. Раджа обладает довольно реальной силой. Сила эта опирается вот на что. Прикажи он убить и откажись кто-либо это сделать - сразу же обнажится несостоятельность созданного им режима. Стало быть..." - Банальность, конечно. Но я жалею, что большельше он продиктовать не успел.
Когда Бачурова увозили в институт имени Сербского, он прошептал мне лишь то, что все знали и без него:
"В сумасшедшем доме нужно быть сумасшедшим. Лучше - сумасшедшим во второй степени. А среди лжецов и усталых лицемеров быть честным человеком - самая великая роскошь, которую отпускает нам господь Бог и, даровав которую, он старается как можно быстрее прибрать своего избранника на небеса. Желательно - после лагерного пайка."
10.
ПОСЛЕ ЛАГЕРНОГО ПАЙКА Гринько так и не смог оправиться.
Двадцать лет он болел и двадцать лет доводил соседей до исступления ночными вызовами "скорой".
- Слава Богу, умер, - дворник Сенькин, поведав новому жильцу гриньковскую историю, передал ему ключи и добавил, - ордер в ЖЭК снеси, паспорт на прописку сдай, военный билет, переведи на себя квартирные счета, книжечку на свет и радио выпиши, короче говоря, сам знаешь...
Володька сразу же влез к новому жильцу в комнату и по-хозяйски посоветовал:
- Баб не приводи. Филомениха загрызет и по судам затаскает. Это только к ней хахалям можно ходить.
- Понятно.
- Э, да что тебе понятно!? Тут можно сказать - вообще швах дело. Мамка за лешего выходит. Во!
11.
"ВО!" - услышал вдруг следователь Антошин чье-то восклицание и закрыл " Дело N..."
Чернильные пятна на канцелярском столе, за которым сидел Антошин, вдруг слились в одно черное пятно, оно набухло, расширилось и вмиг окутало все вокруг.
И только тогда, когда мимо плеча Антошина пронеслась огромная сверкающая комета и пара астероидов распорола его портфель так, что бумаги из него образовали за Антошиным хвост неведомой кометы, следователь понял, что летит он в космосе и совсем недалеко от него сверкают чьи-то пятки. По размеру определил он Хромого: первого своего "крестника", которому прокурор залепил "вышку" по его, антошинскому представлению.
- Все летишь еще? - спросил он Хромого.
- А что мне сделается? Лечу.
- В обиде на меня?
- Нет, начальник.
- Почему же?
- Дык тебе, почитай, хуже - ты же спину гнешь, не я.
Мелькнули еще чьи-то знакомые спины, плечи, ноги, лбы...
Прекрасная женщина летела в окружении тел, сплошь завешанных медалями, орденами, регалиями.
"Вот она, Афродита!" - подумал вдруг Антошин.
- Верно, - сипнул кто-то рядом.
Следователь обернулся и увидел несущуюся рядом ванну, наполненную грязной мыльной водой, из которой торчали только острые стариковские колени и кончик носа с приставшим к нему волоконцем мочалки.
- Никак, Гринько?
- Я, я, Евгений Маркович...
- За ней?
- Увы... Я, можно сказать, всю жизнь вращался вокруг той оси, которой она была для меня. И анонимку на нее со злобы написал.
И сам за эту и другие анонимки, когда во вкус вошел, загремел в конце тридцатых: сажали-то и тех, и этих...
- А как же она узнала, что ты, Гринько, именно 14 марта в ванной утопнешь?
- Афродита... Вот и весь секрет... А ты, следователь, глянь сколько крестников ваших, а?
Тела уходили все выше и выше - иной раз без голов или с вывернутыми за спину руками, иной раз просто с аккуратной дырочкой в затылке, они летели ровно, легко...
Где-то у вселенского горизонта они сливались со сверкающими звездами и солнцами, уходили в них, а на смену шли новые и новые и тоже исчезали в пронзительном сиянии звезд, разворачивающихся в гигантском, неохватном ни глазом, ни разумом хороводе...
1979 г.
Садовая- Самотечная
Москва.
КАБАН И ВОЛОДЯ
"Я МОГУ НЕ ВЕРИТЬ В ТО, ЧТО СЛЫШУ,
НО, ПРИ ЭТОМ, - ВЕРИТЬ ТОМУ, КТО ГОВОРИТ"
(АПСАЙ)
Он ткнулся подбородком в холодный цементный пол — с четверть секунды сознание не покидало его.
Обложка яркого журнала косо свисала со стула и последнее, что вошло в сознание Еремеева — это кабан с обложки.
То ли – африканский.
То ли - южноамериканский.
С длинной, узкой мордой и кривыми клыками, выступавшими из под верхней челюсти, как короткие ятаганы.
ЧТО ОН ИЩЕТ?
ГОСПОДИ, ЧТО ОН ИЩЕТ?
ДА ПОМОГИТЕ ЖЕ!
ЧТО ЭТО У НЕГО НА МОРДЕ...
БИНТЫ?
О, БОЖЕ!
КАБАН ЗАБРОСИЛ ПЕРЕДНИЕ КОПЫТЦА ПРЯМО НА БЕДРО ЕРЕМЕЕВА И ВНИМАТЕЛЬНО СМОТРЕЛ ЕМУ В ГЛАЗА. ПОТОМ МОТНУЛ МОРДОЙ И ЕЩЕ РАЗ ПОДДЕЛ КЛЫКОМ БИНТЫ, СТЯНУВШИЕ ЕРЕМЕЕВСКОЕ ТЕЛО.
«ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? Я ЖЕ УМРУ! Я КРОВЬЮ ИСТЕКАЮ!"- ИЗ ПОСЛЕДНИХ СИЛ КРИКНУЛ ЕРЕМЕЕВ.
КАБАН ВРОДЕ БЫ ИСПУГАЛСЯ, ТЯЖЕЛО СПРЫГНУЛ С КРОВАТИ И ОТОШЁЛ В УГОЛ.
ТАМ ОН ПРИСЕЛ НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ НОГИ - ОБЪЯСНИТЬ ЕГО ПОЗУ, ПОНЯТЬ ЕЁ БЫЛО HEB0ЗМ0ЖНО.
КАБАН СИДЕЛ И НЕОТРЫВНО СМОТРЕЛ ЕРЕМЕЕВУ В ГЛАЗА.
- Я НЕ УСНУ, НЕ НАДЕЙСЯ! – КРИКНУЛ ЕРЕМЕЕВ.
- Безнадежен? - следователь Барков был ниже доктора на целую голову и, разговаривая, вскидывал подбородок так, что у него краснел, выпирая, кадык - как птенец из тесного гнезда.
- Третий день в беспамятстве. Полная изоляция, может быть, и полезна ему.
Два пулевых ранения: печень разорвана, затронут левый желудочек сердца.
Организм слабый.
Много пил.
Курил,.
Видимо, долгое время не досыпал.
Следователь посмотрел на часы:
- Полдень. Так. Вы, доктор, дайте знать, если что... Вот мой телефон.
- Я хотел бы угочнить: этот человек преступник?
- Нет, доктор.
- Ваш?
- И не наш. Это - Вододя.
- Володя!?
Так на блатном жаргоне, доктор, называют тех, кто случайно попадает под пулю. Ну, прохожий, скажем. Поймала его пуля, и лежит он на асфальте, скучает. Как Владимир Ленин в мавзолее.
"Володя" – это роковая случайность, доктор.
Оказался между бандитом и жертвой.
И случайность эта ему жизнь укоротила. Вот так. Ну, вы звоните, как договорились.
Доктор кивнул. И вдруг рыкнул на сестру: "Почему в палате душно?" "Я только что проветривала, Евгений Львович, только что…»
За окном забился в судорогах отбойный молоток - пятый раз за год долбили асфальт, прокладывали кабель.
- Я НЕ СДЕЛАЮ ТЕБЕ НИЧЕГО ПЛОХОГО. Я ТОЛЬКО ВЫГРЫЗУ ТВОЮ БОЛЬ, - ОТВЕТИЛ КАБАН.
- КАК ЭТО?
-ПРОСТО. СНИМУ БИНТЫ И ВЫГРЫЗУ ТВОЮ БОЛЬ.
УСПОКОЙСЯ.ЧТО ТЫ МОРЩИШЬСЯ? БОЛЬНО?
- ОТ ТЕБЯ ПЛОХО ПАХНЕТ.
- ЭТО ВОЛЯ ПАХНЕТ. ЛЮДИ - ЧУДАКИ, ОНИ СЧИТАЮТ, ЧТО ВОЛЯ И СВОБОДА ЕСТЬ НЕЧТО СВОБОДНОЕ ОТ ЗАПАХОВ, ГОЛОДА, СТРАХА. НЕТ, ДРУЖОК. ВОЛЯ ЕСТЬ ШТУКА ПАХНУЩАЯ НАВОЗОМ И ДО ОТКАЗА НАБИТАЯ СТРАХОМ. СТРАХОМ ПОТЕРЯТЬ ЭТУ ВОЛЮ, НАПРИМЕР. МЫ, В СУЩНОСТИ, СТРАШНЫЕ ЭГОИСТЫ.
- КТО МЫ?
- ТЕ,ЧТО НА ВОЛЕ.
- ЛАДНО, ОСТАВИМ ЭТО. ТЫ СКАЖИ, ЗАЧЕМ ТЕБЕ ВЫГРЫЗАТЬ МОЮ БОЛЬ?
- Я В ЛОВУШКЕ. ТЫ ЖЕ ПЕРЕКРЫЛ МНЕ ВСЕ ПУТИ И ВЫХОДЫ. Я ЗАПЕРТ В ТВОЁМ ЧЕРЕПЕ. А КОГДА Я ВЫГРЫЗУ ТВОЮ БОЛЬ, ТЫ УМРЕШЬ. И СТАНЕШЬ НЕВЛАСТЕН НАД ПРОСТРАНСТВОМ. НЕ СРАЗУ, НО ТЫ ВСЁ-ТАКИ ОТПУСТИШЬ МЕНЯ, КОГДА ЧЕРВИ ОБГЛОДАЮТ ТВОЙ ЧЕРЕП, Я ПРОСТО ПРОЛОМЛЮ ЕГО И УБЕГУ. Я СИЛЬНЫЙ
- А ЕСЛИ МЕНЯ СОЖГУТ? В КРЕМАТОРИИ.
- Я СГОРЮ ВМЕСТЕ С ТОБОЙ? ДА! НО У МЕНЯ БУДЕТ ШАНС. ВЕДЪ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ПЕРЕД КРЕМАЦИЕЙ Я СМОГУ ПЫТАТЬСЯ ПРОЛОМИТЬ ТВОЙ ЧЕРЕП. КАКАЯ НИКАКАЯ, А НАДЕЖДА СОГЛАСИСЬ?
- Как пульс?
- Почти не прощупывается.
- СТАЛО БЫТЬ, Я УМРУ, А ТЫ СТАНЕШЬ СВОБОДНЫМ. ВООБЩЕ-Т0, НЕ ОЧЕНЬ СПРАВЕДЛИВО.
- А ЛОВИТЬ МЕНЯ БЫЛО СПРАВЕДЛИВО?
- Я НЕ ВИНОВАТ.
- ЕЩЁ КАК ВИНОВАТ! СКАЖИ, ЗАЧЕМ ТЕБЕ НАДО БЫЛО ЛЕЗТЬ МЕЖДУ НИМИ?
- А ТЫ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ЭТОТ ПОДОНОК ЗАСТРЕЛИЛ ЖЕНЩИНУ, ТЕМ БОЛЕЕ БЕРЕМЕННУЮ?
- ТЫ ЧТО, СЧИТАЕШЬ СЕБЯ ГЕРОЕМ?
ДА НИКТО ТАК И НЕ ПОНЯЛ, ЧТО ЭТО НЕ СЛУЧАЙНОСТЬ.
Н-И-К-Т-О! ТЫ ПРОСТО УБИЛ СЕБЯ, А У ТЕБЯ ТОЖЕ МОГЛИ БЫТЬ ДЕТИ, И… У МЕНЯ ТОЖЕ.
- У МЕНЯ, ПОЛОЖИМ, НЕ МОГЛИ.
- ПОЧЕМУ ЭТО?
- Я НЕ МОГ ЖИТЬ, С КЕМ ПРИДЁТСЯ. ЖЕНЫ НЕТ. ЗАРАБОТОК ДЕРЬМОВЫЙ. ТОЛЬКО И ЕСТЬ, ЧТО СОСЕДИ ПО КУММУНАЛКЕ. НИКТО И В БОЛЬНИЦУ НЕ ПРИХОДИЛ, Я ДУМАЮ.
- ТОЧНО НИКТО К ТЕБЕ НЕ ПРИХОДИЛ. ТОЛЬКО МНЕ-ТО… МНЕ – ЧТО ДЕЛАТЬ. У МЕНЯ ВЕДЬ МОГЛИ БЫТЬ ДЕТИ И ЖЕНА. Я ТАКУЮ КАБАНИХУ ОХАЖИВАЛ – ВЕСЬ МАРТ.
- ЧУДНО…
- ТЫ ЧЕМУ СМЕЕШЬСЯ?
- У ВАС ТОЖЕ ЕСТЬ МАРТ… АПРЕЛЬ…СЕНТЯБРЬ?
- А ЧТО ТУТ СМЕШНОГО?
- ДА НИЧЕГО. ТЫ ЧТО ЭТО? ЧТО ТЫ? ПОГОДИ?! ПОТЕРПИ!... МНЕ ЖЕ БОЛЬНО! БОЛЬНО, ПОНИМАЕШЬ ТЫ, РОЖА…
Доктор оживился. Раненый подавал явные признаки жизни. Пульс начал скакать, как бешенный. Дыхание стало ощутимие.
- Э, батенька, да ты молодец! – он весело потер ладонью о ладонь, - не всё потеряно. Не всё. Это ничего, что ты молчишь. А ну-ка, Катенька, просыпайтесь. Есть смысл и подежурить.
- ОТОЩАЛ ТЫ. ВОН РЁБРА ТОРЧАТ.
- ЗЛЕЕ БУДУ. ДА И НЕДОЛГО ОСТАЛОСЬ. ПЕРЕЖДУ.
- ШАЛИШЬ. НИЧЕГО У ТЕБЯ НЕ ВЫЙДЕТ. Я ВОТ ПРИДУ В СОЗНАНИЕ, ТАК СРАЗУ ЖЕ ПОПРОШУ ДОКТОРА, ЧТОБЫ МЕНЯ В КРЕМАТОРИИ СОЖГЛИ, НЕ УСПЕЕШЬ. ДАРОМ ТЫ МЕНЯ МУЧИЛ? НИЧЕГО – ТОЖЕ ПОЖАРИШЬСЯ. ИЛИ ЧТО ЖИЗНИ ЗАГРОБНОЙ НЕТ? ТЫ ВОТ ВСЁ О СМЕРТИ МОЕЙ ПЕЧЕШЬСЯ? А МОЖЕТ ЗРЯ…
- НЕ ЗНАЮ. НЕТ ЭТОЙ ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ. Я НЕ СЛЫХАЛ.
- ЧТО ТЫ ТАМ ГРЫЗЕШЬ? ЧЕМ ХРУМКАЕШЬ?
- ТВОИ ЛЕКАРСТВА. ЧТОБЫ НЕ ЛЕЧИЛИ ТЕБЯ.
- НОВЫЕ ПРИНЕСУТ.
- А Я ОПЯТЬ СЪЕМ.
- СЛУШАЙ, А КАК ТАМ У ВАС С БАБАМИ ВООБЩЕ…
- ТАК ЖЕ, КАК И У ВАС. СТЕРВЫ. ОДНО НЕПЛОХО – КАК ОДНА ОПОРОСИЛАСЬ, ТАК ТЫ И СВОБОДЕН.
- НУ, ЭТО КАК РАЗ НЕ ПО-ЛЮДСКИ.
- ИМЕННО. ТАК НА ТО И ВОЛЯ-ВОЛЮШКА. НЕТ, ТЫ БЫ ПОМИРАЛ БЫСТРЕЕ?
- КАК, ТЫ НИКОГДА НЕ ПИЛ ПИВА?
- ДРЯНЬ ЭТУ?
- ПОЧЕМУ ЖЕ ДРЯНЬ, ЕСЛИ С РАКАМИ?
- НЕТ, ТЫ БЫ ПОМИРАЛ, ДРУГ!?
«Чёрт его знает, вот помер человек, ни одного слова я от него не услышал. А ведь было что сказать ему напоследок! Володя...»
Доктор медленно шёл вдоль пыльной, душной улицы. Пахло кислым квасом и мазутом. В порту шла разгрузка танкера. Танкер жаркой глыбой покачивался на широкой волне.
«А ведь была надежда. Если бы организм покрепче…»
- МНЕ СДАВАТЬ. МНЕ. ТЫ ОБМАНЫВАЕШЬ! – КАБАН РАЗВЕРНУЛ КОЛОДУ КАРТ ТАК, ЧТО ОНА СТАЛА ПОХОДИТЬ НА ВЕЕР. ДЕРЖАТЬ КАРТЫ БЫЛО ЕМУ НЕСПОДРУЧНР, НО ОН НЕ ДОВЕРЯЛ ЕРЕМЕЕВУ.
- ЛАДНО, СДАВАЙ.
- ОЧКО? ИЛИ ПЕРЕБОР? – КАБАН СНОВА ПРИЖАЛ КАРТЫ К ГРУДИ.
- А У ТЕБЯ ЧТО?
- ОЧКО.. ДАВАЙ ЕРЕМЕЕВ ПОМИРАЙ! ПРОИГРАЛ. ЧИН ПО ЧИНУ.
- НО Я НЕ ХОЧУ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? МНЕ… МНЕ…
- ВОТ ОНА ТВОЯ БОЛЬ. ХРУМК-ХРУМК…
- Катя, смотри! Он кажется…
- Люди, помогите…
- Сейчас, миленький!
- ПРОЩАЙ ЕРЕМЕЕВ. ДУРАК ТЫ, БРАТЕЦ, И НЕВЕЗУЧИЙ.
ПОКА!
Джунгли пахли прелым и сладковатым. Солнце еле-еле просачивалось сюда, в сплетение корней, копошение муравьёв… Визг и вой, клёкот и шипение. Кабан круто склонил голову и, разрывая на бегу лиановые занавеси, потрусил мелкой, тяжелой рысцой за юной кабанихой. Та нырнула в распадок долины и скрылась из вида.
1974г.
г.г. Белёв-Одоев