...Местные алкоголики, постоянно одалживающие у него мелочь на пиво, называли его Летун, хотя был он на фронте прикомандирован к техобслуживанию и в боевых вылетах участия не принимал. Но он не возражал, деньги давал легко, нисколько не рассчитывая на возврат.
...Весна выдалась на удивление холодной, ветреной и дождливой. В прошлом году в это время буйно цвели деревья, было жарко и пьяняще пахло разнотравьем из соседнего парка.
И они с началом первых погожих дней спускались потихоньку со второго этажа, переходили через дорогу и долго сидели на неудобной ребристой скамье. Всегда с собой в пакет складывали кусочки котлет, косточки куриные и ещё что-нибудь вкусное, что оставляли после обеда на угощение местным собакам.
Те ждали их прихода, дисциплинированно рассаживаясь подле скамьи. Ели степенно, без драки, не выхватывая друг у друга лакомые куски. Угощающая сторона старалась делить всё по справедливости, никого не обижая. Их любимчик (его никто не называл Тузик, уважительно – Туз) в стае был в роли смотрящего, следил за порядком и опекал молодых…
…На улице начался противный, совсем не весенний дождик. Летун не хотел никуда выходить, но дочь поторапливала, и за окном раздавались заполошные крики школьных военруков, гомон толпы и звуки разыгрывающегося духового оркестра.
Много лет подряд парад Победы проводили в парке, который виден был из окон дома, где теперь уже один жил Летун.
На параде мэр должен был вручить ему ордер и ключи от новой квартиры. И идти было нужно. Дочь долго бегала по инстанциям, выколачивая эту квартиру, которая ему, как ветерану, была положена. Дочь всегда знала, что делать, и он ей не мешал. Но не мог привыкнуть к мысли, что нужно будет уезжать из этой, старой двухкомнатной, где раньше они жили с Надей, его Наденькой.
О переезде напоминали вещи, сложенные в ящики. Они громоздились сиротливой грудой в углу пустой и чужой комнаты. И настроение у него портилось каждое утро при виде этого скарба.
Ключи давно были у родственников, вещи почти все перевезли. А торжественный акт передачи был всего лишь театральной постановкой. Понтами, как любил говорить сын.
…Полгода он не спускался в парк, угощенье собакам относил соседский парнишка, который по вечерам приходил в молчаливую квартиру со старенькой мебелью, радиолой под кружевной салфеткой. С любопытством рассматривал фотографии старые, которые теперь Летун вытаскивал из коробки от итальянских внучкиных сапог часто, раскладывал веером на диване. И вспоминал...
…Раньше их иногда приглашали на уроки мужества в разные школы. И тогда неделю в доме продолжалась суета сборов и приготовлений. Выяснялось, что рубашка, бережно хранившаяся в шкафу, никуда не годится, потому что воротничок истрепался и пожелтел. И приходилось звонить сыну, чтобы отвёз он их в магазин. И там долго и обстоятельно выбирали обнову, примеряли и приценивались. Воротнички не сходились на мощной шее Летуна, и пуговицы приходилось перешивать «в край», и галстук топорщился, завязанный умело Наденькой, но съезжавший почему-то всё время на сторону и душивший с непривычки.
Деньги давал сын. У них были большие пенсии. Но дети сами получали их в банке, и Летун не знал, сколько там было. Продукты привозили, «карманные» выдавали, ну и хорошо. «Как при коммунизме», - шутила Надя - «Денег нет, но всё есть».
А у них и было всё, что им нужно. За квартиру платили вовремя, много есть им вредно, да и одежда осталась ещё со старых времён. Хорошая, добротная, не то, что те тряпки, которые появились в последнее время на рынках. Какие-то легкомысленные. Часто сын привозил свои куртки и штаны, которые становились ему малы. Куртки были удобные, мягкие, а штаны нелепые, как из брезента шитые. Такая у него была роба технаря там, на войне. Но роба просторная, в ней удобно было чинить потрёпанные в боях самолёты, а эти портки тесные и натирали ноги в самых важных местах.
И Наденька всегда была одета, как молодая щеголиха. Она маленькая, и ей подходило всё, из чего стремительно вырастали внучки и дочь.
Не верили иной раз чистенькие пионеры, когда он рассказывал, как Надя его тащила несколько километров после бомбёжки аэродрома до полевого госпиталя. Переглядывались лукаво. И он понимал, что думают, наверное: «Вот дед заливает. Такую тушу сдвинь попробуй».
А он не врал. Его Надя, которая и сейчас похожа была на ученицу средних классов, волокла его на плащ-палатке, плакала, вытирала испачканной в земле и порохе рукой взмокшее лицо, отчего оно было чёрно-зелёно-полосатым. Добрались они до госпиталя, сдала бросившимся к ним санитарам. Он помнит ещё, как трое мужиков дюжих внесли его в палатку-операционную. А потом - темнота... Увидел её через полгода в столовой на аэродроме. Почти все в полку были новенькими. После той бомбёжки в живых мало осталось. Так и прошли они вместе до Пловдива. Оттуда её на самолёте в тыл отправили. А куда было уже ей на фронте оставаться, на девятом-то месяце.
Дети крупные у них получились, в отца. А Наденька мелкой куропаточкой порхала, суетилась в своём громоздком семействе, как чужая всегда. Внучки, ногастые, грудастые, иногда смеялись, приглашали её на дискотеку с собой. Говорили: «Бабуль, там темно, фонари в глаза бьют. Там мы тебе жениха еще такенного найдём, с твоей-то фигурой». А она, как всегда, тихо улыбалась. Не умела обижаться.
Не обиделась, когда ушёл он, собрав вещи в громадный кожаный трофейный чемодан. На хутор уехал, к казачке моложавой, горластой, с которой в санатории познакомился. Поманила та его молодыми прелестями, перспективами радужными. Только не задержался он на хуторе, пришел, как пёс побитый с пустым чемоданом назад. И показалось ему, что полгода просидела Наденька у окна на том месте, где оставил он её. С тем же выражением лица – не обиженным, удивлённым. Она поднялась тихо, засуетилась возле холодильника, вытаскивая зелень, овощи, выращенные на даче. И он понимал – знала, что так будет. И ждала.
Она ждала из поездок и санаториев. В ночь-полночь накрывала нарядный стол. Никогда не спрашивала о его дорожных приключениях. Верила безоговорочно, или не хотела знать и принимала таким, как есть? Сейчас уже и не спросишь. Она всегда была незаметной, ничего не требовала и не просила. И дарили ей обычно то, что самим не подошло. Он не помнил, чтобы с детьми выбирал подарок специально, тот, что она хотела. И корил себя запоздало, и не мог ничего исправить.
Умерла Надя тихо, так, чтобы никого не побеспокоить этой своей прихотью. Утром лежала в своей аккуратной девичьей кроватке, где спала давно, лет двадцать. Он догадывался - мешал ей спать мужичьим своим храпом. Но нашла слова тактичные, в которые поверил и перебрался в соседнюю комнату. И улыбалась не во сне она милой, смущенной своей улыбкой.
И теперь только он понял, что такое ждать. Теперь он ждал...
…Он надел парадный мундир с загодя начищенными орденами и медалями. Взял папку с речью приветственно-благодарственной. Её привезла вечером перед праздником вертлявенькая девица с голым не по промозглой погоде пупком…
И вдруг дочь закричала. Начала звонить в «Скорую». Он с недоумением посмотрел на нарядную ореховую палку, которую ему Надя подарила на юбилей. Та почему-то выпала из руки, и сама рука стала непривычно тяжелой и неуправляемой. Он смотрел на суету вокруг, на что-то говоривших ему детей, улыбался. И вдруг наступила тишина. Ни криков за окном, ни звуков духового оркестра.
О таких мгновениях говорят – ангел пролетел. Или родился...