Глава одиннадцатая
Два дня спустя Лесю вновь посетил тревожный и странный сон, сродни тем, что приходили к ней прежде.
Снова видела она то же место: вековые стволы мрачных сосен, нависающий сверху черный подлесок и жутковатый глухой полумрак внизу. И хорошо знакомые, хоть никогда и не виданные угловатые резкие контуры черного камня. И тот же властный зовущий голос:
-Ты должна быть т а м ! Почему ты не приходишь? Скоро будет п о з д н о !
И вот перед ее глазами – страшная картина ночного погрома. Жутким багровым пламенем занимаются хаты, слышатся людские вопли и тревожное мычание скотины. По деревне мечутся фигуры людей в одном исподнем – как выскочили из хат; меж ними снуют темные силуэты всадников с нагайками и саблями. Порой она видит, как на холодном металле занесенного клинка вспыхивают багровые отсветы. Налетчики окаянные не щадят никого – хлещут, рубят, топчут конями, ловят за длинные косы девушек.
Леся знает: это ее деревня, но в то же время не узнает никого. И ничем не может помочь, потому что знает: ее здесь нет. Словно бы она смотрит на все это издалека.
Вот какой-то молодчик, похотливо осклабясь, погнался за девочкой-подростком. Он уже почти настиг ее, когда сбоку откуда-то вывернулся здоровенный полуголый длымчанин и, с силой рванув за колено, сдернул его с коня. Вражина свалился наземь, как тяжелый мешок, но уже налетели со всех сторон другие, и смельчак, обливаясь кровью, рухнул под ударами сабель.
Но вот уже нет ничего – снова темная ночь, но нет ни пожаров, ни криков; напротив, мертвая тишина и черное бездонное небо над головой. И снова – ужас…
Теперь она сама лежит навзничь в высоком черном бурьяне, руки заломлены за голову, а сверху всей тяжестью навалился какой-то мужик. Лица не видать – слишком темно. Горячая ладонь бесстыдно шарит по груди, сухие шершавые пальцы хватают, тискают, а она распласталась под ним, совершенно беспомощная, и нет сил ни закричать, ни рвануться из железной хватки насильника. И душно, душно до боли в груди… Хоть бы глоточек воздуха…
Вся в холодном поту, Леся очнулась в собственной постели. И впрямь ее что-то душит, непривычная теплая тяжесть придавила грудь. Она открыла глаза – и точно: на груди у нее с наглым видом сидел их пестрый пушистый котяра, и глаза его мерцали во мраке зелеными хрусталями.
-А ну брысь! – турнула она его сердитым шепотом.
Кот обиженно посмотрел на молодую хозяйку и нехотя спрыгнул на пол. Этот кот часто спал у нее под боком. Леся не возражала, но сейчас он и впрямь слишком много себе позволил.
Едва дождалась она предрассветной мари. Наспех одевалась, наспех заплетала длинную косу, чувствуя себя уже не человеком, а какой-то бесплотной смятенной тенью. Пальцы дрожали и холодели, витой гашник паневы то и дело выскальзывал из них.
Затянув его наконец, девушка выбежала из хаты и, едва прикрыв за собой двери, сбежала с крыльца, почти не касаясь ногами ступеней. Легко и сухо ударила захлопнутая калитка, а она уже мчалась по тихой деревенской улице, мимо спящих хат, что тонули в серой предутренней мгле – к той милой сердцу хате на краю села, где всегда ждали ее ласка и утешение. Ей и в голову не приходило, что Янка мог еще и не встать – в этакую-то рань, даже солнышко не выглянуло…
Однако Ясь был уже на ногах – мотыжил грядки в огороде. Она еще издали заметила его склоненную высокую фигуру.
-Ясю! – окликнула она друга.
Он оставил мотыгу и обернулся.
-Раненько же ты поднялась! – улыбнулся он было, однако улыбка сбежала с его лица, сменившись участливой тревогой.
-Да что с тобой, кветочка моя? На тебе же лица нет!
На ней и в самом деле лица не было. Хорошо, не видела она себя в эти минуты – а не то нипочем бы не показалась ему на глаза! Сама – желтее церковной свечки, скулы обострились, под глазами – черные тени. И вся дрожит, что твой листок осиновый.
-Ясю, - едва смогла она выговорить. – Мне опять… снилось…
Он словно бы и не удивился даже, только озабоченно протянул:
-Та-а-ак! И что же на этот раз?
-Он… зовет меня… Я должна там быть…
Янка вздрогнул, резким движением схватил ее за плечи. Неотрывно глядя ей прямо в лицо, с тихой угрозой произнес:
-Даже думать не смей.
-Я не хотела… Я уж и позабыла про него совсем – до того ли мне было, Ясю? Да только о н вот… пришел во сне. Он и прежде являлся; я давно тебе рассказать хотела, да ты не слушал. Тогда мне все панов показывали, а теперь – ну такие страсти!.. И всякий раз я то место вижу… Глухомань, сосны… и о н !
-Да, все верно выходит, - озабоченно кивнул Горюнец. – А что за страсти ты видела?
-Погром ночной… Будто бы вороги на Длымь нашу напали… гайдуки ли, шляхта ли… Хаты жгут… Людей саблями рубят, нагайками секут… Один мужик девчонку оборонять стал – так его у меня на глазах едва не в куски изрубили…
-Да, недобрый сон, - согласился Янка. – Ну, а дальше?
-Будто бы должна я туда прийти. Словно сказать мне хотят: не придешь, мол, - с вашей деревней все это наяву случится. А как же я приду, когда я и дороги не знаю? А потом и еще одно показали, что самое меня ждет…
-И что же?
-Говорить даже совестно… Будто мужик на меня навалился… к земле прижал, едва не раздавил… Будто бы и в самом деле со мной это случится… коли т у д а не приду.
-Беспременно случится, – отрезал Янка, - коли будешь, как давеча, одна по погостам бродить.
-Но, Ясю, это же не на погосте было. Это было знаешь где? У нас в деревне, возле Луцукова тына. Там еще боярышник растет, кустище такой здоровенный, Панька еще меня туда толкнул – помнишь? А возле того куста ложбинка еще есть, яминка такая неглубокая, а в ней бурьян густой – вон там…
-Да я уж и сам понял, где. Ну тогда, может, это Панька и был?
-Может быть. Я его и не разглядела толком.
-Ну, какой он хоть? Толстый, худой, чернявый, белявый?
-Чернявый или белявый – не скажу, темно было. Вроде не толстый, но тяжелый – словно и не знаю чем меня придавили. Одно могу сказать – безбородый.
-Хороша примета, ничего не скажешь! – усмехнулся Янка. – А много ли ты по нашему краю бородатых найдешь? Вот хотя бы у нас на селе – кто с бородой? Дядька Рыгор один, да еще из стариков кой-кто.
-Нет, он был не старик, - убежденно заявила девушка. – Скорее напротив – молодой.
--Ну, и то добре, - хмыкнул Янка. – А то я уж было подумал на бедного старого Тараса.
-Вот уж точно не Тарас! И гадать без толку: может, мы и вовсе его не знаем. Да и не в том даже дело…
-Я знаю, в чем дело, - мрачно ответил он. – Я ведь тоже сны эти видел, тебе только говорить не хотел.
-И что же ты видел? – оживилась она. – То же самое место? И тоже звали тебя?
-Звали, да не меня. Видно, и в самом деле ты ему нужна, а я будто бы отвести тебя должен на то место – так мне говорят.
Она изумленно взмахнула ресницами.
-Так выходит, Ясю, ты знал про то место? Всегда знал? И молчал...
Он взглянул на нее так, что трудно было понять: по-прежнему ли он только озабочен или уже начинает сердиться.
-Не такое это дело, о котором можно повсюду болтать, - бросил он. – Это тебе не Агатку с Лукашом сговорили! Ты помнишь, что было с Васькой?
Конечно, она помнила. Василь тогда что-то неосторожно сказал про «поганых идолов», а через два дня без всяких видимых причин вдруг потерял сознание, да так и пролежал долгое время. Целый час над ним тогда бились, покуда в себя пришел.
-Это Ваське еще повезло, - продолжал Горюнец. – Со мной хуже было.
-Когда? – вырвалось у нее. – Она никак не могла вспомнить, чтобы Ясь когда-нибудь часами лежал в глубоком обмороке.
-Когда да как – ты все и так знаешь. Не знала вот только – почему. Один я знаю, с чего то пошло. Дед Василь еще знал, да может, бабка Алена догадывалась. Их уже нет, теперь остался я… Не станет меня – и оборвется последняя нить.
Теперь, казалось, он говорил сам с собой; из его слов Леся поняла лишь одно: Ян Горюнец – последний, кто точно знает, что древний хранитель длымчан – не миф, не сказка, а самая настоящая правда. Не будет Яся – и останутся одни байки, искаженные многими пересказами.
-Ясю, - тронула она его за плечо. – Покажи мне дорогу. Нас тогда будет двое, вдвоем любая ноша легче.
Он словно очнулся от какого-то тяжелого сна, испытующе и строго посмотрел ей в лицо:
-Ты хоть знаешь, о чем просишь? Сколько лет я этот крест несу по той своей давней глупости, горя сколько принял – из-за чего, ты думаешь? Вижу я, Лесю, и впрямь пора тебе знать. Ну так слушай, как все было и с чего началось.
Было мне тогда без малого пятнадцать годочков. И уж такой я был неуемный, вроде тебя: все-то мне знать хотелось, что положено и чего не положено. Не подумай только худого, - спохватился он, - голых девок возле бань я не караулил и в чужие окна не подглядывал. А теперь порой думается: лучше бы хоть девок стерег, да не тревожил бы тайного зла.
-Тайного зла? – переспросила она.
-Да. Ты слушай, не перебивай. Так вот, пуще всего на свете меня как раз и занимал этот наш хранитель лесной. Ты, может, помнишь: я тогда про него только и говорил, ни о чем другом и думать не мог.
Да-да, теперь она вспомнила. Так вот, оказывается, откуда у нее эта неистребимая тяга к запретному разговору – из детства, от Янкиных волнующих рассказов. Он тогда много рассказывал разных историй о древнем идоле – и настоящих, и самим же им придуманных, но всегда интересных, увлекательных, словно волшебные сказки.
Потом он вдруг по какой-то неведомой и жуткой причине наглухо замолчал, строжайше запретив ей упоминать даже имя Дегтярного камня. А она, как и все дети, обожала всевозможные тайны, и ей, конечно же, очень хотелось допытаться: что же случилось с Ясем? Позднее истинная причина забылась, однако любопытство к идолу так и осталось.
-И люди мне тогда говорили, - продолжал теперь выросший Ясь, - замолчи, мол, не тревожь, выбрось из головы! Да я вот не слушал и гнул свое, выспрашивал все да выпытывал. А потом мне этого еще и мало стало: захотел я тот идол своими глазами увидеть. Уж и не помню, кому я про то обмолвился, да только та баба со страху чуть на тот свет не отправилась. Богомолкой сроду не была, а тут вдруг креститься стала часто-часто да бормотать: «Пресвятая богородице, помилуй отрока грешного, неразумного…»
Вижу я тут – совсем дело плохо. Расспрашивать больше никого не стал – дороги мне все равно не укажут. А всего вернее, что никто ее и не знал, дорогу-то…
И решил я тогда сам ее отыскать. Где ее искать, я, конечно, толком не знал, но думал отчего-то, что к востоку надо идти. Ну, сама прикинь: к западу – Буг, на юге – Яроська, к северу большак тянется, там идолу и вовсе делать нечего, так что остается только восток. Вот к востоку я и начал с тех пор все больше забираться, дорогу искать. Ничего, разумеется, не нашел, зато однажды в трясине увяз – еле выбрался! Отец меня дома выдрал, конечно, да, пожалуй, на том бы дело и кончилось, но вот на другой день подзывает меня к себе дед Василь и говорит:
«-Слыхал я, милок, будто ты на хранителя нашего поглядеть хочешь?»
«-Ой, - говорю, - деду, так охота – ночами уснуть не могу!»
«-Опасное, хлопчику, это дело, - отвечает старик, - и лучше бы тебе на ту дорогу и вовсе не ступать. Да только я ведь знаю – ты все равно не уймешься – а потому я тебя сам туда поведу. Одному тебе все равно туда не добраться, а в беду запросто попадешь».
И повел он меня к Великому идолу той тропою тайной. Тропу эту, как он мне поведал, указать только можно, а сам человек нипочем ее не найдет. И я все дивился: сколько по тем местам ходил, сколько искал, а ничего не видел.
-А далеко это, Ясю? – вновь перебила она.
-Далеко, Лесю, и опасно: через Мертвую зыбь идти надо.
Леся испуганно ахнула. Мертвая зыбь слыла местом настолько жутким, что с раннего детства одно это слово наполняло ужасом все ее существо.
-Вот то-то и оно, что «ах!» - передразнил Янка. – Да только и Мертвая зыбь там еще не самое страшное.
-А что же? – ей трудно было представить, что же может быть страшнее Мертвой зыби. – Упыри-болотники?
-И не упыри. Может, конечно, и упыри там есть, не знаю – мы их, по крайности, не видали. Нет, Лесю, я о другом говорю.
-О чем же?
-В том-то и дело, сам до сих пор не знаю, что же оно такое есть. Злое что-то, черное…
-Но это… не о н ? – еле смогла она выговорить.
-Нет, конечно. От н е г о -то зла как раз никто и не видел – настоящего зла. Не говори о нем слова худого, не держи черной думы – и он тебя не тронет. Это, Лесю, другое. Мы к идолу пришли, а оно поблизости дремало, стерегло его.
-Как же это вы так… потревожили его? Как же дед Василь тебе прежде о нем не сказал?
-Сказал бы, Лесю, кабы сам знал. То-то и беда, что не знали мы ничего. Ведь как все было: нашли мы ту поляну, а пока искали, мне вдруг отчего-то страшно стало. Будто не пускало что-то меня, будто голос мне чей-то шептал: не надо бы… Да только я подумал: все равно, мол, уже пришли, какая теперь разница… И стыдно мне было перед дедом, что так рвался на идола взглянуть, а теперь вдруг заробел. Так и не сказал ему ничего. А потом уж и поздно было: привел меня старик до места.
-И ты е г о увидел? – с волнением в голосе спросила она.
-Ну да. Увидел, - ответил он без охоты.
-И какой же он собой? Расскажи, Ясю!
-А что тут рассказывать? Камень и камень. Хотя, конечно, камень непростой, - оговорился он тут же, сила в нем огромная. У меня, едва глянул, оторопь с мурашками так по спине и пробежала.
Да не в том наша беда. Идол нам худого не сделал, да и мы его не потревожили, не показались даже: из-за кустов поглядели только да прочь пошли. А вот как ушли мы с той поляны – так э т о и ударило. Будто в мысли что-то мне врезалось, как ножом. Словно голос чей-то злобный услышал:
«-Не жить вам теперь на свете!»
-И такая жуть меня, Лесю, взяла – не знаю, с чем и сравнить. Один раз только со мной такое было: когда я мальчишкой проповедь о конце света услыхал. Только тут хуже было, много страшнее. Все нутро у меня, словно лед, застыло, и ноги отнялись – шагу не ступить. Гляжу на деда Василя – а он с лица побелел, и руки дрожат. И за всю дорогу не сказал мне больше не слова. Тоже, выходит, слышал…
-И… что же дальше? – спросила она, похолодев.
-Сперва будто бы ничего и не случилось; я уж подумал – ну, пронесло! Да вот нет: той же осенью отца моего деревом задавило. А потом пошло: жребий тянуть велели, в рекруты угодил, хотя не должен бы: я ведь один сын у матери. А потом и мать надорвалась на пахоте, Кулина за другого вышла. Хвороба эта проклятая чуть в могилу не свела. Митраньку – и того не пощадили! Он-то при чем? Так нет же, надо им, чтобы ни единой родной души возле меня не осталось, чтобы один доживал я на этом свете и подох под забором, никому не нужный, судьбу свою проклинаючи… Митрась любил меня, я ему был нужен – вот его и отняли!
-А меня у тебя никто не отнимет! – горячо заверила она. – Я не дамся им, Ясю, я тебя не покину. Покуда жива, покуда хоть капля крови во мне остается – я с тобой не расстанусь!
-Твоими бы устами да мед пить, Лесю! – горестно усмехнулся он. – Сама же видишь: все кругом против нас. И родня твоя не согласна, и Ярослав тебя на всех путях стережет… Нет, Лесю, о н о и тебя не пощадит! Мало ли всякой напасти кругом! В Буге – вода глубокая, в небе – гром небесный… В лесу – кабан да волк, рысь да гадюка.. стерегись их, горлинка! Не хвались, не буди лиха…
Он снова взялся за мотыгу и наклонился над грядкой. Леся наблюдала за резкими нервными движениями его сильных жилистых рук в поднятых выше локтей рукавах застиранной будничной рубахи, смотрела на его наклоненную голову с ковыльными завитками на шее. Ворот рубахи немного сбился, открыв узкую полоску белого тела, непривычно бархатистого рядом с дубленым загаром шеи. И чем дольше глядела Леся на этот узкий отрезочек белой кожи, тем отчетливей сознавала, какая это непознаваемо страшная сила – судьба, от которой даже этот сильный и добрый человек не властен защитить ее, ибо ибо перед роком он так же бессилен.
Прошла долгая минута, может быть, другая, пока Янка вновь поднял голову.
-Ты все еще хочешь идти туда? – сурово спросил он девушку.
-Да, Ясю, ответила та, глядя на него спокойно и уже без страха. – Я думаю, что идти нам надо. Опасное это дело, сама разумею, да только нам и выбирать не приходится: сам знаешь, что нас всех по осени ждет. А о н… Помочь ведь нам он хочет! Сколько веков берег, хранил он нас, и ничего для себя не просил! Да и теперь всего-то и прости: прийти к нему. Как же мы в такой малости ему откажем? А про то зло лесное – что тут скажешь? Ты помнишь, дед Василь покойный байки нам рассказывал про богатырей-велетов? А потом Хадосьин Юрка – клоп совсем еще был – да и говорит, что он тоже велетом станет, дубы с корнем ворочать будет, горы двигать – помнишь? А дед Василь ему и ответил: дескать, не тот велет, кто дубы ворочает, а тот, кто перед злом не склоняется, не дает ему бесчинствовать. А мы-то что же – так этому злу и поклонимся? Пусть оно и дальше жизнь твою губит? И е г о в путах держит?
-Но ведь… - начал было он.
-Не бойся, Ясю, - голос ее потеплел. – Я думаю, оборонит он нас от того зла.
-Отчего же тогда не оборонил? – все же возразил Янка.
-Тогда вы незваными гостями явились, а теперь о н сам нас в гости зовет. Разве добрый хозяин гостей даст в обиду?
-Так-то оно так, - завел было Янка, но тут где-то у него за спиной хлопнула дверь, и он, оборвав на полуслове свою речь, повернулся и махнул кому-то рукой:
-Добры рана, тетя Парася!
На ближнем дворе сбегала с крыльца Прасковья, Миронова жена.
-Потом договорим, - шепнул Янка.
Тетка Прасковья поглядела на болтавшую возле тына парочку не слишком одобрительно, однако Лесю это не смутило: к шилу в затылке она уже как-то притерпелась.
Но в то же время появление на дворе Прасковьи напомнило ей, что пора возвращаться: у них дома тоже вот-вот должны были встать. А ей совсем не хотелось выслушивать упреки домашних, что-де по хозяйству ничего не сделано, а вот с хлопцами растабарывать она время всегда находит.
Дома еще не вставали, хотя уже кряхтели и шевелились. Леся тихонько скользнула в сени, взяла подойник и, стараясь не звякнуть, не хлопнуть дверью, так же тихо вышла во двор и отправилась в хлев доить корову.
Большая медлительная Красуля неторопливо повернула голову ей навстречу, негромко и ласково мыкнула:
-Сейчас, Красуленька, сейчас! – погладила девушка теплую бархатную шею коровы.
Она еще не кончила доить, когда за ее спиной послышался скрип растворяемой двери, и по ногам пахнуло сквозняком. Леся обернулась – в проеме двери, расставив крепкие ноги, возник Савел, глядящий на нее хмуро и подозрительно. Впрочем, с самой троицы он на нее иначе и не глядел.
А ей отчего-то вспомнилось то давнее осеннее утро после Владкиной свадьбы, где она впервые встретила Данилу. Тогда она вот так же доила корову, и тонкие струйки молока, так же пенясь, бежали в подойник, и Савел в той же позе стоял в дверях, глядя на нее так же неприветливо. Тогда он, помнится, еще и выговаривал ей за нескромность, за то, что слишком откровенно заглядывалась на ольшанского панича. Она ждала от него и теперь каких-то неприятностей, благо поблизости ни деда, ни бабки, никого. Однако Савел на сей раз лишь недовольно буркнул:
-Долго больно возишься!
И пошел было прочь, да с полдороги оборотился, крикнул в открытую дверь:
-В субботу в гости идем – не забыла?
Они собирались в гости к родителям Ганны, в деревню Скрыни. Нельзя сказать, чтобы Леся так уж любила там бывать: ее угнетала темная убогая хата, где, казалось, никогда не гостила настоящая радость, угнетали ее обитатели – понурые, изможденные люди с печатью тупого рабства на лицах. Эта печать лежала на всех, даже на малых детях; это самое выражение Леся часто видела на лице у Ганны, и всякий раз ей становилось тягостно и как будто даже гадко. Из поколения в поколение детей этой семьи взращивали в убеждении, что их удел в этом мире – неустанный труд и рабская покорность.
Однако всего хуже для Леси был неусыпный Савкин надзор: как она сядет, да как встанет, да как повернется.
Однако не суждено ей было в этот раз побывать в гостях. А вышло это так.
Накормив гусей и кур и задав корм скотине, она наклонилась с ковшом над большой бочкой – сполоснуть руки – и обнаружила, что воды почти не осталось; плескалось где-то на донышке, по которому поскреб деревянный ковш, пытаясь зачерпнуть. Вода словно дразнилась, ходя кругами, сверкая кусочками отраженного рассветного неба, что в воде казалось еще ярче и голубее.
Руки она все же кое-как обмыла, но за водой надо было идти. Этого ей тоже не слишком хотелось – не потому, что лень было, а потому, что возле колодца по утрам толпились девчата, которые ее всегда толкали и оттирали, а в последние дни так еще и злобно шушукались за спиной. Ей, конечно, до них и дела нет, но все же…
Кабы она знала, когда поднимала на плечо легкое еще коромысло, что пойди она в тот день по воду чуть раньше или чуть позже – и вся ее жизнь могла пойти совсем по-другому… А возможно, и ничего бы не изменилось, ведь не зря же гадала ей перед самой своей смертью бабка Алена… И откуда нам знать, от какой ничтожной случайности может зависеть самый мощный поворот колеса судьбы?
У колодца, как всегда по утрам, царило большое оживление: скрипел журавль, плескала вода, звонко перекликались девичьи голоса. Среди них отчетливо выделялся один, резкий и громкий, будто крик сойки. Леся узнала этот голос: он принадлежал девушке, что стояла к ней спиной и, придерживая очеп, другой рукой вытягивала ведро. На спине у нее подергивались тощенькие косицы, заплетенные в яркие ленты. Это, без сомнения, был ее злейший враг – Даруня.
У Леси, разумеется, не было никакого желания с ней встречаться, ибо ничего хорошего это не сулило. Она решила переждать, покуда ненавистница наберет воды и уйдет, и потому укрылась за раскидистой вербой, что росла неподалеку. Небольшую, темноволосую, в скромном навершнике болотного цвета и темно-бурой паневе в тусклую крапинку, разглядеть ее было не так-то просто.
-И, что ты! – почти кричала Даруня. – Вконец от рук отбилась! И куда старики глядят? У нас бы ей живо шкуру спустили, чтоб неповадно было…
-А с Михалом-то она как – слыхали? – вступила другая.
-Как не слыхать – уж вся Длымь про то знает! Король Дурдуран – вот уж в самую точку попала…
-Ладно уж вам – король Дурдуран! Ей бы спасибо сказать, что хоть такой нашелся… А то девка – ни рожи, ни кожи, одни мослы, а туда же – подавай ей самого лучшего!
Это говорила не кто иная, как сдобная Катерина, что так и не сумела завлечь молодца своим широким задом и ядреными грудями. Смотри-ка, быстро как оправилась! Как ни в чем не бывало, судачит с бабами у колодца, а те уж будто и позабыли, какие дела она с Юзефой затевала.
-Добро бы искала лучшего! – подал голос кто-то еще. – А то ведь что удумала – с солдатом путаться!
-А чем тебе тот солдат нехорош? – поддела насмешница Василинка. – Одни брови чего стоят! А уж брыля такого, как у него, даже у любомирцев не сыскать!
-Да, защеголял он у нас! Он же, девки, дзягу Леськину теперь и не снимает! Затянет ею тощее свое брюхо и знай разгуливает… А дзяга-то для панича готовилась, Виринка знает, она видела. А этому голубю и невдомек небось…
Ну, недолго ему ту дзягу носить! – изрекла Даруня. – Так просто, вы думаете, он ей мониста дарит?
-Ну, хороша! – возмущенно ахнула Василинка. – Еще по деревне хвалится, трясет-гремит монистами этими в три ряда! Слыханное ли дело – своим же срамом и похваляется!
-А кораллы у нее какие! А лент новых сколько! – понеслось со всех сторон. – Откуда, по-вашему?
А что ж ему – детей нет, а гроши, видать, водятся: отчего бы и не спустить на каханку свою?
-Нет, кораллы-то какие, вы видели? Настоящие, не то что деревяшки крашеные бывают, что задешево купить можно! Целых три нитки, крупные, что твои орехи…
Леся за вербой в бессильном гневе стиснула зубы. Эти кораллы носила еще ее мать, Тэкля отдала их внучке совсем недавно, да кому нужно теперь это помнить!
-А кисет новый у Янки видели? – снова кто-то зашелся взахлеб. – Таскает на поясе, хотя с чего бы: табака сроду не курил и не нюхал!
-Тоже, верно, Данилкино наследство! – хихикнула, кажется, опять Василинка. Вышивка на нем какая – не успела бы за эти деньки, не управилась бы!
«Да уж! – подумала Леся. – А тебе, безрукой, с такой работой и вовсе ни в жисть не управиться!»
И снова Дарунька:
-А чего же вы, девки, от нее хотите? Ясное дело – хохляцкое отродье! У тех хохлов стыда отродясь не бывало! Мамка мне рассказывала: знала она того хлыща, тот еще был кобелина… И дочка, видать, тоже в батьку пошла.
Наверно, она сказала и что-то еще, но Леся уже не слышала. Земля поплыла у нее из-под ног, белый свет потемнел. Как живого, увидела она своего отца, чернобрового Микифора, чье бесстыдство только в том и состояло, что полюбил девчину против воли ее родных. Словно промелькнула в его лице немая мольба: «Заступись!» И дядьку Онуфрия она увидела, и Татьяну, и маленькую Юльку, что так сердечно принимали их у себя прошлым летом, и кого теперь эта завистливая девка без стыда поливала грязью. И все молили: «Заступись!»
Она не помнила, как сбросила с плеча коромысло, как метнулась из-за куста к колодцу. Это не сама она пробежала те несколько шагов, это кто-то другой перенес ее, словно на крыльях. Кто-то другой схватил ее руками чье-то ведро с водой и яростно обрушил на Дарунькину облизанную голову могучий водопад.
И долго ее потом преследовали ошеломленные выпученные глаза под сверкающими струями воды и разинутый в изумлении рот, что у твоей жабы!
-Вот это тебе за хохлов! – выкрикнула Леся, гневно сверкая очами. – А вот это… - она с размаху надела Даруньке на голову пустое ведро, ударив днищем по макушке, - это тебе за моего батьку!
Бабы и девки, перед тем столь оживленные, теперь всем гуртом застыли как вкопанные, онемев на полуслове, пораженно уставясь на нее – пылающую румянцем, мечущую молнии взоров, свалившуюся им на головы неведомо откуда.
Первой опомнилась Даруня.
-Бешеная какая-то, право слово! – возмущенно закашлялась она, отфыркиваясь и отжимая промокшую косицу.
Тут уж за ней следом и все остальные бабы очнулись и загалдели.
-Точно, спятила девка! Уж и слова теперь не скажи…
-Где там! На улицу скоро не выйдешь – того и гляди, убьет!
-Такую на цепи только и держать – в конуре, заместо псины…
Минутный Лесин порыв уже погас, и теперь она сама по-настоящему испугалась. Всполошенно огляделась кругом, готовая бежать прочь – да некуда было кинуться: бабы и девки окружили ее плотным двойным кольцом, и ей не осталось ничего другого, чем рассеянно глядеть, как обиженная Дарунька выжимает мокрый подол.
-Ну, чего вылупилась? – зашипела та, взглянув на свою обидчицу. – Что ты пялишься так на меня, бессовестная? Тебя бы так ледяной водой окатить – знать будешь!
-А это дело! – резким визгом вскричала Катерина. – Давайте-ка, бабы, ее в колодец, чтоб в другой раз неповадно было…
Несколько рук тут же вцепились Лесе в рукава, в подол, в волосы и поволокли к колодезному срубу. Ей вдруг отчего-то вспомнилось, что вот так же держали ее год назад, когда стегали лозами перед тем, как принять в девичий круг. Так же заламывали назад руки, так же запрокидывали кверху голову, больно оттягивая за распущенные пряди волос. Но тогда ей еще и вырываться было нельзя. А теперь?..
Собрав все свои силы, всю ярость, все отчаяние, девушка, изловчившись, укусила чью-то ненавистную руку – видимо, все же до крови, потому что рот наполнился теплым и соленым вкусом крови. Баба дурным голосом завизжала, началась суматоха. Леська не замедлила ею воспользоваться: с размаху наступила пяткой на чьи-то босые пальцы, кому-то поддала коленом в живот, кого-то саданула в ухо твердым локтем. Она дралась в этот миг не со своими односельчанками, а словно бы с панскими гайдуками – беспощадно, жестоко, без надежды на победу.
Она сама не помнила, каким чудом выскользнула из этого ада, как бросилась опрометью домой. Помнилось только, что будто бы не сама она бежала, а снова несли ее чьи-то крылья.
Опомнилась она только дома, когда, ворвавшись в темные сени, едва не сбила с ног бабушку.
-Да это что ж такое-то? – всплеснула руками Тэкля. – Али гнался кто за тобой?
-Нет, бабусь, гнаться не гнались, но…
Тэкля склонилась над пустой бочкой.
-А воды ты что же – не принесла? Стряпать-то мне на чем? А ведра где?
-Там, у колодца, за вербой… Я и забыла совсем…
-Как – у колодца? – не поняла бабушка. – Да что у тебя стряслось-то в самом деле? Никак, ты и взаправду с кем подралась? Глянь – на кого похожа!
Она и в самом деле была не похожа сама на себя: всклокоченная, красная, с ошалелыми глазами, со сбившейся паневой и разорванным по шву рукавом. Шея, руки – в длинных припухших царапинах, оставленных бабьими ногтями.
-Ну что мне с тобой делать? – продолжала сетовать бабушка. – Здоровая уж девка-то выросла, скоро замуж пора, женихи уж поглядывают – совестно должно быть драться-то!
-За такое дело не совестно, - возразила девушка, с трудом переводя дыхание после долгого и быстрого бега. – Коли она про батьку моего покойного такие слова говорила…
Сбиваясь и задыхаясь, она вкратце пересказала то, что услышала возле колодца, и чем она навлекла на себя бабий гнев.
-Ну, тогда конечно, - согласилась Тэкля. – Вот уж – стыда у них нет! Не любили мы его – не отрекаемся, но уж кобелиной-то не был он никогда, за это я кому хошь в глаза плюну! И кораллы эти точно Ганкины, она еще носила, и про то я всем скажу, коль забыли… Ах, наветчицы бабы, что за наветчицы…
-А воды я все же принесу, бабусь, - перебила внучка. – Только вот рубаху переменю, эту на мне всю в клочья порвали…
-Ладно уж, я сама схожу, - отмахнулась Тэкля. – Посиди пока, остынь трошки.
Леся перебралась к окну, поближе к свету, прихватив деревянную шкатулку, где держали всякий рукодельный прибор – иголки, нитки, ножницы, деревянные, костяные и перламутровые пуговки, бисер в мешочке, застежки, крючки и разные другие мелочи. Устраиваясь поудобнее, она случайно выглянула в окно и неожиданно радостно воскликнула:
-Ой, бабусь – гляньте, кто идет!
А вдоль по улице, грациозно клонясь, приближалась Ульянка – в серой полосатой паневе, изящно подобранной выше колен, так что виднелся подол рубахи и стройные икры в золоте загара, со светлой, аккуратно заплетенной косой, перекинутой через плечо. А на плечах у нее легонько покачивалось Лесино коромысло с полными ведрами.
Озаренная радостной улыбкой, Леся высунулась в окно:
-Улечка! Вот спасибо тебе, милая! Я сейчас…
Легкой птичкой порхнула она через горницу в сени, мигом слетела вниз по ступенькам крыльца.
-Горе ты мое горькое! – сокрушенно вздохнула подружка, передавая ей коромысло. – Послушала бы, что про тебя теперь по селу гутарят…
Т тут же прикрыла рот ладошкой, не в силах сдержать смешок.
-А Даруньку ты все же славно окатила! Видала я ее зараз, как бежала она до дому переодеваться – ну чисто индюшка под дождь попала, ей-Богу!..
-А что же мне оставалось? – возразила негромко Леся; гнев ее уже перегорел, и осталось от него лишь сомнение и какая-то даже неловкость. – Ты не думай, это я не с того, что такая уж злая и бешеная…
-Да знаю я все! – перебила Ульянка. – И про батьку твоего знаю, и про себя думаю: правильно ты ее! Я и сама я ту Даруньку на дух не выношу. Да вот им поди объясни…
Она стояла рядом, пока Леся выливала в бочку принесенную ею воду.
-Ну и что ты теперь станешь делать? – спросила она задумчиво, наблюдая за движениями тонких оголенных Лесиных рук.
-Каяться не стану! – отмахнулась та. – Не дождутся…
-А с Янкой как будешь? Такую мерзость про вас говорят – хоть уши затыкай!
-Собаки брешут – ветер носит.
-Брешут-то они брешут, да гляди, как бы не покусали…
На это Леся не успела ничего ответить: откуда ни возьмись налетел Савел - встрепанный, кирпично-красный, готовый плевать кипятком от ярости. Будто когтями вцепился он в тугую Лесину косу, рванул на себя, наотмашь ударил по лицу свободной рукой.
-Сука! – выругался он. – Убью паршивку!
Больше ударить не успел: из хаты уже спешила Тэкля, насколько позволяли ее больные ноги.
-Это кто тут мою Аленку бьет? – разнесся по всему подворью ее возмущенный голос.
Тем же вечером на семейном совете было решено, как теперь поступить с провинившейся девкой. Решал, конечно, Савел, а другим просто нечего было возразить, поскольку тоже не дело, чтобы девка по селу драки затевала.
-Значит, так, - заявил Савка уже спокойно, с пудовой весомостью печатая слова. – В субботу мы все в гости идем, а ты, Аленка, будешь дома сидеть. Я этому баловству потакать не стану – кошку этакую бешеную в люди выводить… А чтобы ты куда-нибудь с Янкой не умотала подол трепать, я тебя в амбаре запру. Довольно я этого сраму натерпелся, будет!..
-Не журись, Алеся, - утешала ее потом Ганна. – Он же тебе добра хочет, тебе же от того лучше будет…
-Чем же лучше? – с усталым вздохом спросила та.
-А как же? Умнее будешь, к старшими почтительнее. И Бог ведь так заказал…
Леська фыркнула, не дослушав, а Гануля безнадежно развела руками: разве ей что втолкуешь?
Зато дед Юстин смог утешить внучку куда лучше.
-Ничего, ничего, не робей! – шепнул он ей в сенях. – Посидишь в амбаре, недолго тебе сидеть. А ты знаешь, чего он взбеленился, Савоська-то?
-Ну? – заинтересовалась она.
-Он услыхал, как Маланка нынче у колодца гутарила, что скорее черта под хвост поцелует, чем такую невестку в дом примет.
И внучка сразу просияла и даже поцеловала старика в колючую небритую щеку, решив про себя, что непременно поставит свечку за здоровье тетки Маланьи, матери Михала.
При таком повороте дел ей теперь и вовсе тужить было не о чем: в гости ей не так уж и хотелось, а за столь отрадную весть она готова облить водой не одну, а трех Дарунек и просидеть в амбаре хоть целую неделю.
Итак, в субботу утром, когда все уже собрались и приоделись, ее препроводили в темный душный амбар и заперли на ключ. Да-да, на дверях амбара у них имелся внушительный замок. Не крючок, не задвижка, не щеколда, а самый настоящий навесной замок с ключом. Замок этот еще прошлым летом приобрел в Брест-Литовске Савел и сам навесил его на положенное место, заявив, что иметь на дверях амбара какую-то жалкую задвижку несолидно и ненадежно. Савке очень хотелось, чтобы его считали рачительным и строгим хозяином, и никто не стал разубеждать его в правильности этого действа, хотя за спиной посмеивались и недоуменно пожимали плечами: воров в Длыми отродясь не бывало, а если бы кто чужой забрался – так ему замок не помеха: крыша-то соломенная, разворошил – и всего делов!
Но как бы то ни было, а замок вот уже без малого год невозмутимо красовался на дверях амбара Галичей, напоминая собой не то пудовую гирю, не то железный калач.
Вот и пригодился теперь. Грозный родич мог быть уверен, что никакой доброхот Леську оттуда не выпустит, а крышу портить девчонка не станет: еще выдерут, да и чинить потом кому?
Леся в задумчивости присела на мешок с мукой. Панева, конечно, будет потом вся в белых полосах, но, с другой стороны, сидя целый день в амбаре, от мучной пыли все равно не убережешься.
Она подняла глаза кверху, к маленькому оконцу под самой крышей, где в падающем луче густого и плотного света клубилась мелкая мучная пыль. Вот за оконцем быстро промелькнула, трепеща крыльями, ласточка. «Славно как на воле, - подумалось ей. – Тепло, солнышко… Ласточки… а я тут сижу под замком и не выйти мне на свет божий…»
Не выйти на свет божий… Что же это ей напоминает? Ага, вот! Наверное, так же сидела и вздыхала прекрасная королевна из сказки, заточенная злым колдуном в каменную башню…
Леся усмехнулась этим мыслям и с сожалением поглядела на свои руки. В потемках, конечно, ничего не увидишь, но она и без того знает на них каждую царапину, каждую заусеницу. Знает, что на ладонях у нее твердые закаменевшие мозоли, а сами руки покрыты густым загаром, особенно темным на тонких пальцах. Что поделаешь: королевны под зноем не ходят и грядки не мотыжат. Хотя, с другой стороны, говорил же пан Генрик, что ее ручкам иная паненка позавидует… И потом, ведь намного лучше прекрасная королевна в башне, чем просто какая-то Леська в амбаре! Кому какое дело до непослушной девчонки, которую в назидание посадили под замок? А сказочная королевна – совсем другое дело… Здесь ведь еще и тайна, а красота, окутанная тайной, возрастает стократ. Пойдет путник мимо неприступной каменной башни, поглядит на высокое окно, забитое чугунной решеткой, и помает: «Какую же, верно, красавицу здесь от глаз людских прячут». Да к тому же ведь королевна не просто в башне сидит – она ждет избавления, ждет прекрасного королевича, а он непременно придет…
Лесю вывел из ее мечтаний знакомый и будничный скрежет ключа в замке.
«Королевич пришел, - глупо подумалось ей. – Недолго пришлось дожидаться».
Хотя где же это слыхано, чтобы королевичи отпирали двери ключами? Нет, они всегда прибывают на белых конях, и кони возносят их на невидимых крыльях к самому окну, возле которого неустанно ждет красавица… Нет, это, наверно, Савка зачем-то вернулся.
Но это был не Савка. И дверь не распахнулась, а слегка приотворилась, осторожно заскрипев. В полосе яркого света быстро мелькнула стройная высокая фигура.
-Лесю! – приглушенно окликнул знакомый голос.
-Да! – отозвалась она. – Ты как же вошел, Ясю? Савел ведь запер меня и ключ унес.
-Важное дело! – хмыкнул Янка. – Он запер, я отпер.
И, наклонясь к самому ее уху, снова понизил голос:
-Дедка твой ключ мне передал, у Савки за спиной.
-Дед? – удивилась она.
-Ну да. А теперь вставай-ка, Лесю, да выбирайся отсюда поскорей – времени у нас нет, - он потянул ее за руку, поднимая с мешков.
-Погоди, Ясю, не поняла я ничего. Расскажи толком.
-Идем-идем, после расскажу. Зараз некогда – соседи вот-вот вернутся. Давай скорей, пока никто не видит!
Леся, по-прежнему ничего не понимая, все же послушно поднялась. Он снова отворил благоразумно прикрытую дверь, сперва выпустил ее, затем вышел сам и, снова навесив замок, повернул в нем ключ.
Леся огляделась по сторонам: никого из соседей и в самом деле не было видно.
-Вот так так! – удивилась она. – Куда же они все подевались?
-Дядька Рыгор ночью в Буге сома поймал, - пояснил друг. – Вот такой здоровый сомина! Рыгор его в поднятой руке держит, а хвост на добрую сажень по земле волочится. Ну ясное дело – все смотреть побежали!
-Ах ты! – воскликнула девушка, даже прихлопнув в ладоши. – Никак, сам рыбий князь попался? Ты его еще ловил когда-то, помнишь?
-Ну что ты, Лесю! Это я, пока мальчишкой был, думал, будто рыбьего князя поймать можно. Он же громадина, его и всемером не поднимешь! Да и нельзя князя ловить: без него вся рыба в Буге переведется. Идем, не мешкай! Да не улицей пойдем – задами, огородами. Никто нас видеть не должен.
-Савки боишься?
-Да при чем тут Савка? Не в том дело.
Он поглядел на нее коротко, искоса, но зорко, испытующе, отчего ей вдруг стало немного жутко.
-Не зразумела еще, куда мы идем?
Она вздрогнула – холодок тронул ее за плечи, невидимой змейкой скользнул по спине.
-Вот-вот, так оно и есть. Мне дед Василь еще говорил: видеть никто не должен – пути не будет.
А с дальнего конца деревни уже близился, надвигался разнобойный гвалт. Длымчане плотным кольцом окружили неторопливо шагавшего дядьку Рыгора, устремив восхищенные взоры на огромную рыбину, которую он держал в поднятой кверху напряженной руке. Сом еще шевелил усами и вздрагивал хвостом; черный ребристый хвостовой плавник был уже оторочен по краю приставшей пылью. Солнечные лучи вспыхивали золотом на его болотно-бурой пятнистой шкуре, зеленовато-желтое брюхо влажно блестело. Соседи завистливо ахали, дивились, шептались, и никто не заметил, как между хатами, стараясь держаться в тени, скользнули два силуэта и скрылись за углом, как будто растаяли.
А между тем двое беглецов уже пересекли открытую поляну, где стояла Длымь, и вошли в лес.
Это был не тот привычный лес, где с детства знакома каждая веточка – нет, теперь это был лес чужой, таинственный, гнетущий. Казалось, по-прежнему беззаботно ликовали птицы, так же мягко шелестел под ногами палый лист, шершавый и сыроватый на ощупь, так же шелестели ветвями кружевные березы и могучие ясени, чьи кроны в солнечном свете горели изумрудным огнем. Однако и в птичьем гомоне, и в лепете ветвей над головами отчетливо сквозила какая-то неясная тревога, невысказанное предупреждение. С каждым шагом тревога сгущалась, делалась все тяжелее, как воздух перед грозой.
Какое-то время Леся молча шла за своим проводником, и в его светло-русом затылке, прямой спине, в мелькании оголенных икр ей тоже чудилось какое-то суровое напряжение.
-Ясю! – окликнула девушка.
-Что такое? – обернулся он.
-Да ничего. Просто мне как-то…
-Боязно? – подсказал друг.
-Ну, не то чтобы… - запротестовала Леся. – Но все равно – не по себе как-то… Скажи, Ясю: когда вы шли тогда с дедом Василем, у тебя тоже было такое?
-Ну, было, - ответил Янка. – Только вот что-то рановато у тебя оно началось, - в его слегка насмешливом голосе она уловила если не осуждение, то, во всяком случае, легкую иронию.
-А то ведь можно и вернуться, коли ты забоялась, - напомнил Янка. – Только уж после нам туда не выбраться, второго случая не будет
-Ну что ты, Ясю, я и не думаю возвращаться, - заверила девушка. – Ты мне только одно скажи: дед знает?
-Знает, рассказал я ему. Он-то у вас толковый, не гляди, что тихий такой. Пока Савел глотку дерет да кулаками машет, он себе потихонечку, полегонечку, да и повернет дышло, куда надо, а тому и невдомек. Вот, скажем, Савел тебя запер да и пошел себе гоголем: какой он, мол, важный да грозный, надо всеми его воля! А дедка твой меж тем ключик из кармана у него вытянул да и мне и передал.
-Так что же он сказал-то, дед наш? – допытывалась Леся.
-То и сказал: ступайте, мол, коли позвали; стало быть, пора пришла.
Немного помолчав, он добавил:
-Все ведь мы помним, какая гроза над нами висит, и деду твоему это тоже покоя не дает. Верно ты говорила, Лесю: от того, что нас всех по осени ждет, один только Дегтярной камень и может оборонить. Пан Генрик супротив Яроськи не выстоит, а на Господа надежа всегда плоха. Потому и отпустил старик нас к нему на поклон, а мне наказал тебя в дороге беречь, в оба глядеть… Тихо! – шепнул он вдруг.
Впереди послышался шум, треск и шелест ветвей, затем чьи-то голоса и воркующий девичий смех.
-Ложись! – приказал Горюнец полушепотом.
Обхватив Лесю напряженной сильной рукой, он увлек ее за собой на землю. Они припали грудью к сырой прошлогодней листве и теперь глядели сквозь красноватые ветви ракиты, за которой притаились.
А на поляну тем временем выбежала девушка с полурасплетенными русыми косами, в расстегнутом навершнике. В прорези сбившейся белой рубахи мелькали, соблазнительно колыхаясь, розовые полные груди, а на белой шее горели красные следы поцелуев, хорошо различимые даже издали.
Это оказалась Василинка – та самая насмешница, что у колодца позавидовала Лесиной вышивке на Янкином кисете. За нею следом из кустов выскочил какой-то молодчик – судя по одежде, шляхтич из Якубовского застянка. Посреди поляны Василинка, словно бы невзначай, споткнулась, молодчик тут же догнал ее, схватил за плечи и стал бешено целовать.
-Ой, Ахремка, пусти меня! – завизжала Василинка, хохоча и игриво отбиваясь, меж тем как шляхтич пытался стянуть с ее плеч рубаху. – Ах ты ж охальник бессовестный!
Леся было ворохнулась, думая то ли встать, то ли просто слегка приподняться, но лежавшая на ее плече Янкина рука лишь сильнее прижала ее к земле, совершенно вдавив грудью во влажно-бурый ковер сопревшей листвы.
Василинке тем временем удалось-таки вырваться из рук своего преследователя, и она, сверкая на бегу оголенным плечом, пронеслась галопом мимо лежавшей в засаде парочки. Кавалер поломил в кусты за нею следом – только ветки затрещали.
Только тут Горюнец выпустил плечо подруги из цепких пальцев.
-Ну и ну! – возмутилась она, вставая и отряхивая с паневы приставший сор. – Ай да Василиночка, ай да праведница у нас! Ну добро же, пусть еще только заикнется про нас с тобой – я ей все выскажу, погоди только…
-Ничего ты ей не выскажешь, - оборвал Горюнец.
-Почему это? – сощурилась она.
-Потому что тебя здесь нет и быть не может, ты сидишь в амбаре под замком. К тому же они только по лесу бегали, а мы с тобой под кустом лежали – разницу чуешь?
Леся вздохнула: прав, как всегда! Про Василинку никто и слушать не будет, а вот за нее, что с Янкой под кустом лежала, снова всем бабьим гуртом возьмутся, такого языками намечут – до старости не отмоешься!
-Ты, часом, не позабыла, куда мы идем? – негромко перебил он ее мысли.
-Нет, не забыла.
-А почему нас видеть никто не должен – не зразумела до сих пор?
-Не пустят? – предположила она.
-Ясно, что не пустят. О н не пустит. Дороги нам не будет – вот что. Так мне еще и дед Василь говорил: ни старый, ни малый, ни убогий – никто в пути видеть не должен. Коли на глаза кому попадешься – с пути собьешься, дороги не найдешь, тропы звериные, тайные, в чащобы заведут, в топи заманят. Это второе обережное заклятие – так он говорил.
Оказывается, покойный дед Василь предупреждал своего юного друга, что не только никто в дороге не должен видеть тех, кто держит путь к Великому идолу – Дегтярному камню, но никто не должен даже заподозрить, куда они на самом деле отправились. В этом заключалось действие Второго оборежного заклятия, наложенного древним божеством (Первое было известно каждому и состояло в том, что любой, кто произнесет худое слово об идоле, нарочно или случайно, по злому умыслу или просто по недомыслию, становилось худо).
Леся, выросшая на сказках, где всегда бывает три сына, три чуда, три загадки, три дня караула, догадывалась, что должно быть и Третье обережное заклятье, но в чем оно заключалось, не знали, видимо, ни Янка, ни дед Василь, да и никто другой.
Горюнец недаром опасался, что второго случая может не представиться. Ему самому бояться было нечего: все знали, что Янка время от времени отлучается в Островичи – хоть издали поглядеть на своего Митрасика, как тот на заднем дворе воду носит да навоз гребет. Так что его отсутствие никого бы не удивило. Но вот Леся никуда не могла отлучиться тайком: ее хватились бы немедленно. Она в любую минуту могла понадобиться Тэкле или Савке, да и соседи, зная, что Яроська надумал залучить ее к себе в имение и даже устроил заговор с местной шляхтой, стали за ней приглядывать. И если бы они спохватились, что Аленки нигде не видно, тут же подняли бы тревогу. Исключением мог стать лишь случай вроде теперешнего, когда Аленка сидит под замком в амбаре и нет ничего странного в том, что она не попадается никому на глаза. Даже если кто подойдет к амбару, покличет и не услышит ответа – все равно ничего не заподозрит, а подумает, что она, верно, заснула или надулась на весь свет.
И никому невдомек, что Аленка сейчас идет далеко в лесную глухомань, в самое сердце дремучих лесов, на встречу с Великим идолом.
А странная тревога все нарастала, обступая путников все плотнее, все глуше. Птицы все так же заливались над головой, но их трели словно поглощала гнетущая тишина.
Внезапно Леся обнаружила, что не узнает более знакомых мест, хотя, судя по времени, они ушли совсем недалеко. Вон той роскошной калины – круглой, раскидистой, усыпанной желтыми гроздьями твердых незрелых ягод – она совершенно точно прежде не видела. А как хороша калина, должно быть, осенью, в россыпи темно-алых прозрачных плодов, словно в нарядных монистах! Или поздней весной, в молочно-кружевной кипени душистого цвета – жаль, что уже отцвела. Можно ли было не заметить такой красавицы?
Или вон тот древний трухлявый пень, обросший зеленым мохом – тоже никогда прежде он ей не встречался. А ведь она с малолетства обегала и облазила все кругом, ей в ближнем лесу каждая травинка знакома – как же она здесь-то не побывала?
-Ясю! – снова окликнула она спутника. – А мы точно ли туда идем? С дороги не сбились?
-Верно идем, - отозвался он. – С чего бы нам сбиться?
-Так я же дороги не знаю. Не была ведь я тут никогда, хотя сама в толк не возьму, как же это вышло?
-Ну, еще бы тебе тут прежде быть! – усмехнулся Янка. – Дорога-то не простая, заповедная; так запросто на нее не выйдешь. Калину видала-то?
-Видала, - вздохнула она мечтательно. – Не калина – сказка!
-Ветвистая-то какая, кудрявая! Ее же сроду не ламывали. И черемуха он растет – видишь, какая? Тоже не ломана. А кабы тут попусту люди слонялись – давно поободрали бы все!
И тут Леся поняла, что же ее удивило. Девственная первозданность природы так близко от людского жилья. Никогда не ступала здесь нога жадного нечестивца, никогда не тревожил этой заповедной тишины ни выстрел, ни стук топора. Никто не ходил здесь попусту, не ломал веток, не собирал кузовами грибов и ягод. Лишь изредка допускал лес человека на эти тайные тропы, в знак особой своей милости и доверия. И они, гости на этих тропах, не праве обмануть его доверия, не вправе ничего здесь порушить.
Путники меж тем уходили все дальше и дальше тайной дорогой. Леся помнила, что вскоре путь им должна пересечь широкая солнечная просека. Вернее, это была даже и не просека, а пологая долина, густо заросшая снытью, таволгой и кудрявой бузиной, по дну которой протекал быстрый мелкий ручеек с буроватым песчано-илистым дном и редкой крупной галькой. Однако то, что вскоре предстало их взорам, заставило девушку порядком растеряться.
Это была, без сомнения, та же самая долина, но здесь она выглядела совершенно иначе. Пологие размытые склоны были здесь почти ровными и уже едва ли могли называться склонами. Исчезли таволга и сныть, их сменила простая мурава с примесью розовой и белой кашки. А мелкое песчаное русло маленького безобидного ручейка превратилось в глубокое ущелье, стены которого отвесно уходили вниз. Возле самого ущелья, далеко растопырив бугристые узловатые ветви, выставив из размытых слоев толстые корявые корни, стоял большой старый вяз. Но сам вяз – дело немудреное. Гораздо интереснее было то, что одна из его толстых ветвей простерлась далеко вперед, через весь провал, который имел ширину где-то в полтора Янкиных роста. И с этой ветви, крепко обвязанная, свисала очень толстая веревка, которую вполне можно было бы назвать канатом. Сильно обтрепанная, разлохмаченная, она выглядела все же очень прочной, особенно благодаря затянутым на ней нескольким крупным узлам. На конце веревке, тихонько покачиваясь под легким ветерком, красовалась широкая петля.
Назначение веревки с петлей девушка поняла сразу: она служила, видимо, своего рода воздушным мостом через провал. Полеты на таких веревках были любимой забавой длымских мальчишек: берешься за вереуку, затем разбегаешься, вскакиваешь на петлю одной ногой и, оттолкнувшись другой, летишь, как на качелях, стоя в петле и держась руками за веревку.
Однако при одной лишь мысли об этих полетах Лесю охватывал панический ужас. Не то чтобы она боялась высоты – сколько раз ей случалось взбираться на высокие деревья или переходить по узкой жердочке глубокие овраги, вроде этого провала. Но когда ты летишь по крутой дуге с бешеной скоростью, а в лицо тебе бьет, срывая дыхание, ветер, все больше и больше отбрасывая тебя назад, и кажется, еще чуть-чуть – и не удержишься, рухнешь затылком на твердую землю…
Она подошла вплотную к расщелине, прикидывая, нет ли другого пути, и увидела крутые отвесные стены, слоисто-полосатые от вековых отложений: пласты желтого песка сменялись слоями бурой глины, черного суглинка и белесого мела. А дно сплошь усеяно камнями, да не такими, как везде по этому руслу – большими, острыми, и меж ними с угрожающим ревом течет, бьется вода.
-Лесю, отойди от края, - услышала она голос друга.
Он стоял в двух шагах, вертя в руках длинную и крепкую палку, и глядел на нее хоть и ласково, но в этой ласке отчетливо сквозила насмешка.
-Уж придется тебе прыгнуть, Лесю, - рассеял он ее зыбкую надежду на безопасный путь. – По-другому тут не пройдешь. То есть, перебраться-то, конечно, можно, да только дорога будет уже не та. Великий идол трусов не жалует, это мне еще дед Василь говорил.
-Так нешто и дед Василь тоже на этой петле летал? – изумилась она.
-А ты как думала? – усмехнулся Янка. – Нет уж, милая моя, тут ни старому, ни малому, ни девке чернобровой послабки нет. Не можешь прыгнуть – не ходи, на аркане тебя никто не волок. А уж коли пошел – так не обессудь, а все, что надо, сделай.
Он ловко зацепил петлю своей палкой и притянул к себе. Широко размахнувшись, перебросил палку на другую сторону расщелины. Затем отступил как можно дальше назад, насколько хватило веревки. Леся напряженно смотрела, как он разбегается, затем отталкивается ногой у самого края ущелья и плавно летит по кругу, красиво стоя в петле. Веревка пронесла его низко, ниже краев ущелья, и в какой-то момент Леся испугалась, что он заденет ногами за край. Но веревка снова взлетела вверх, унося свою ношу, а ее друг, соскользнув с петли, легко и точно спрыгнул наземь.
-Лови! – крикнул он, бросая ей веревку.
С минуту она стояла в нерешительности, глядя то на веревку, то на острые камни на дне русла, то на Яся, что ободряюще звал ее с той стороны.
-Ну что же ты? Прыгай, не бойся – я поддержу!
Она покачала головой:
-Боязно…
-А чего боязно? Что веревка оборвется? Ну нешто ты такая толстая?
-Скажешь тоже! – обиделась она. – Это Каська у нас толстая, а я – боюсь!
-Верно говоришь! – усмехнулся Янка. – С Каськой мне и хлопот бы меньше было: она хоть и толстая, да не трусиха!
-Ах, вот как? – вскинулась Леся. – Значит, я трусиха? А ну держи меня!
Она решительно ухватилась за веревку, оттолкнулась ногой.
Как замерло сердце, когда запела туго натянутая веревка, двинувшись по кругу; как жутко качнулось над головой синее небо!.. Она все же не смогла сдержать высокого звонкого крика, но был ли то крик ужаса или восторга, она не знала.
На той стороне ждал Ясь, раскинув руки в широком объятии, слегка расставив крепкие ноги. Он глядел ей в лицо, улыбаясь, и словно летел ей навстречу, и под черными стрелами бровей дивно сверкали его синие очи…
Всего мгновение это длилось, но именно таким он потом приходил ей на память, даже в те тяжелые дни, когда злой судьбе угодно было бросить меж ними камень. Она тогда не хотела видеть его, гнала прочь все мысли о нем, а перед глазами неотступно вставала картина: ладный, стройный красавец, раскинувший в ожидании руки, тугой свист натянутой веревки и синим огнем полыхающие глаза, и никуда от них не уйти, не скрыться...
Единый миг длился полет, и вот уже она, ловко подхваченная, влетела в кольцо его рук, слегка ударившись о твердую грудь.
Он почему-то не отпустил ее сразу. Она скорее догадалась, прежде чем успела ощутить, как налилось горячей тяжестью все его тело, как отвердели, дрогнув, мускулы. Он держал ее высоко, головой доставая чуть выше плеча, и она не видела его лица, а только загорелую шею над воротом белой рубахи. С каждой секундой темный густой загар все больше наливался краской, приобретая терракотовый оттенок. Сильные горячие руки сжимали ее все крепче, она слышала его резкое неровное дыхание, и ей отчего-то вдруг стало жутко.
А кругом стояла полуденная мертвая тишина, только листва что-то лепетала да пчелы мерно гудели. И ни души на много верст кругом, а рядом – сильный молодой мужчина, давно не имевший женщины, потому что слишком долго ждал ее одну.
Она не удивилась, когда он припал губами к ее шее, к ямке под тонкой ключицей. Леся ощутила прикосновение грубоватых на ощупь усов и жадных горячих губ, услышала, как испуганно бьется ее сердце, и как в такт этому бою пульсирует, наполняясь кровью, жилка на шее под его губами.
Нежданно он вздрогнул, словно очнулся, и осторожно поставил ее наземь, а сам отвернулся, виновато опустил голову, не смея поднять глаз. Не оборачиваясь, коротко бросил:
-Идем!
Ничего не произошло. Страх рассеялся, осталось лишь смутное сожаление и какое-то неуловимое чувство вины. Кожу еще холодил влажный след, оставленный поцелуем.