Его лицо было безобразным. Сколько он себя помнил, он всегда был ужасен. Неведомая болезнь поразила его в раннем детстве, и его лицо обезобразилось. Люди не могли без содроганья смотреть на него. Но сам он мало обращал на это внимания. Своих родителей он не знал, воспитывался в семье лесника и потому с самого детства жил в лесу. До определенного возраста он был как все, но потом с ним приключилась эта незадача. То есть с его лицом. Жена лесника к этому времени уже умерла, так что никто не причитал над ним, когда после смертельной и странной болезни он все-таки выкарабкался, хоть и с обезображенным лицом, а леснику было все едино – так он одичал в своем лесу. А вскоре лесника заломал медведь.
Попав в город, он понял, до чего вольготно жилось в лесу. Он понял также преимущества и недостатки своей внешности. Одиночество. Из-за него он мог много времени посвятить самообразованию. Из-за него он много думал. И много понял. Слишком много. И выработал определенную философию, позволяющую ему жить. И даже почти все хорошо, но … одиночество. Не с кем поговорить, просто поговорить, ведь люди в ужасе отвращали от него взор. На него нельзя было смотреть, а, говоря с ним, нельзя было не думать о его лице. Он говорил себе, что ему достаточно его книг, его мыслей, его снов, и общение с людьми ему не нужно. Но это был, конечно, самообман.
Так он жил. Он выбрал кочевой образ жизни: кочевал вместе с труппой бродячих актеров, бедолаг и горемык, отщепенцев общества, между цирковыми представлениями зарабатывающих себе на жизнь воровством и жульничеством. Не то, чтобы они приняли его, нет, но они пользовались его услугами грамотного человека, и потому позволяли быть с ними … И все было бы ничего, если бы…
Если бы однажды в труппу не попала одна девушка, такая же прекрасная, как он безобразен. Только не подумайте, ради Бога, что он в нее влюбился! Упаси Господь! Разве он мог себе позволить любовь, дружбу? Просто впервые ему захотелось поделиться с другим человеком своими мыслями, впервые забыть о своем уродстве, не увидеть его отблеск на лице собеседника, у него просто защемило сердце, просто дала трещину каменная стена, отгораживающая его от мира. Но он и вида не показал. Даже себе в этом не признался.
Инесс, так звали девушку, была гимнасткой. А в бродячем театре появилась, как и все, впрочем, спасаясь от злого рока судьбы… И не все ли ровно какого. Она прекрасно ходила по проволоке и хорошо готовила пищу, даже когда не из чего было готовить, – больше от нее ничего не требовалось. Из-за этой своей второй обязанности – приготовления пищи - она была часто вынуждена видеться с Безобразным – так они его прозвали. И конечно Инесс, как и другие, ужасалась ему, может быть больше, чем другие, ведь у нее было доброе сердце, полное сострадания.
Так они и жили: утром она приносила ему еду, смотря в сторону, он забирал все и молча уходил к себе в каморку, сидел там целый день, что-то делая или не делая ничего, ибо иногда его лицо нестерпимо болело, будто пылая огнем, а вечером она снова приносила ему еду, после чего он уходил на всю ночь по каким-то своим делам. Иногда бродяжки устраивали праздник (после успешного представления или мошенничества), на который в благодарность за помощь в обхождении законов они приглашали Безобразного, пир всегда из-за его присутствия начинался скованно, а потом разгорался и превращался в вертеп. Вот и все.
Но однажды было по-другому. Когда Инесс как-то раз принесла еду утром, он не взял ее молча, как обычно и не ушел, и она стояла, потупив взгляд и смущенно перебирая руками передник. Ей было страшно рядом с ним, тем более наедине, но она почему-то не уходила. Может быть, потому что жгучее любопытство вперемешку с ужасом останавливали, может, еще почему-либо…Они молчали. Затем, сделав отчаянное усилие, она вдруг спросила, вся заранее холодея от того, что его жуткое лицо зашевелится, отвечая ей:
- Вам … Вам нравится… как я готовлю?.. – «Дурацкий вопрос…» - тут же промелькнуло в голове, и тут же звякнула, падая, ложка.
- Что? – глухо переспросил он (собственный голос показался ему странным – он отвык разговаривать с людьми).
Она снова спросила:
- А. искусство … Вам нравиться?
Он не ответила, она смутилась еще больше:
- Ну, я слышала… Вы много читаете и … знаете… и я… - она окончательно смутилась.
- Меня не нужно жалеть, - ответил он, и каждое его слово падало, как тяжелый камень, - не нужно. – глухо повторил голос, глухо, но это прозвучало, как крик.
Он резко встал и ушел, не притронувшись к ее еде.
Она почувствовала себя неловко: «Вот дура, я, кажется, сказала что-то не так…», но она поняла, что главная ошибка была не в словах, а в интонации – она была фальшивой, ведь за ней скрывался страх.
Вечером, снова принеся еду, Инесс попыталась извиниться. Смотря в сторону, быстро пробормотала:
- Извините, я утром что-то не так сказала, я была глупа… я не буду Вас больше отвлекать…
Он резко вскочил, подошел к ней и, глядя ей прямо в глаза, чего наверное не делал со времен своего детства, снова повторил утрешние слова:
- Я … не нуждаюсь… в жалости, понятно? – и также резко отошел к окну.
Сумерки уже опускались на город. Где-то выли собаки. Кривые улочки затерялись во тьме и тумане. Только сторожа, обходя город, нарушали его тоскливую тишину своими колотушками.
- Спать! – кричали они, - Спать!.. Всем спать!..
Лицо опять горело. Было больно. Уже мягче, отвернувшись, он произнес:
- Это Вы меня извините, это я нагрубил… Я … отвык разговаривать … с людьми.
Она посмотрела на него; со спины он казался самым обыкновенным человеком – высокий, худощавый, но кажется, сильный, с темными густыми волосами, он был бы даже очень хорош, если бы не …
- Пожалуйста, не будем об этом… - она примиряющее улыбнулась, - я могла бы … разговаривать с Вами… мне было бы интересно… - она помолчала, затем неожиданно прибавила:
- Почему… почему вы не носите маску? – и ужаснулась бестактности своего вопроса.
Но Безобразный только повел плечами:
- Сейчас многие носят маски, а я бы хотел остаться тем, кто я есть…Маска мне не нужна… Я не стыжусь своего безобразия… я не бегу от судьбы и мне нечего скрывать от людей…
- Но… ведь Вы все время один? – вырвалось у нее опять.
- Да. Один, – ответил он после некоторого молчания.
Сумерки уже совсем опустились, они мягко обволакивали их, настраивая на лирический, откровенный тон. И оба они удивились тому, что участвуют в этом странном разговоре.
- Вам… нравится быть одному? – снова спросила она. Ей казалось, что течение сильной реки подхватило ее, и она уже не в силах остановиться…
Он полуобернулся, взгляд ее испуганно встрепенулся, однако напрасно – тьма уже скрыла безобразие его лица, горели только глаза, глядя с затаенной болью. На душе у нее стало отчего-то легко, что-то странное коснулось сердца, когда она услышала с грустью сказанный ответ:
- Нет, не всегда. Если… если бы Вы могли иногда говорить со мной, хоть как сейчас вечером, я был бы… очень признателен… ну, мне большего и желать бы … не хотелось… - он посмотрел на нее пристально.
Вырвавшаяся, наконец, из-за туч луна осветила в это мгновение комнату, все показалось вдруг нереальным и … ужасным, но из жалости (ненавистной ему!) она выдавила:
- Да… конечно, - и выбежала из комнаты.
- Так глупо! – сказал он, глядя в пустоту.
Наутро он не открыл дверь, когда она постучала, не прикоснулся к пище, не открыл и вечером, и на следующий день. Она чувствовала себя виноватой, забеспокоилась, вечером спросила у циркачей, куда делся Безобразный. Ей ответили: «Ушел». Ей стало тяжело и грустно. Ночами она стала плохо спать и часто плакать.
Они проходили пустынные места. Стоял ноябрь. Черная земля хлюпала от дождей под колесами повозки. Деревья растеряли последние свои листья. Дохода не было никакого. Приходилось промышлять мелким воровством, но воровать, собственно, было не у кого – все также были бедны, как церковные крысы.
Инесс болела, в бреду поминала Безобразного, но в ее болезненных снах он таковым не был, был его голос, очертания, глаза. Потом она поправилась. Выпал снег. Пару раз крупно повезло. Все повеселели. Гимнастка о нем больше не говорила, но забыть - не забыла. Тем более вскоре случай сам напомнил о нем…
Когда он ушел, ярость владела им, гнев и обида необычайной силы. Раньше такого не было – он, как считал, не много терял от своего безобразия, и всегда был спокоен. Теперь почему-то все изменилась. Как с цепи сорвался. Этот разговор с Инесс не прошел даром. И зачем он только был! Ногтями он раздирал свое лицо, но освобождение от мук не приходило. Он то хотел умереть, то жить, но жить по-другому. Гнев и отчаянье стали толкать его на злое. Он перестал довольствоваться малым. Надел маску, как она советовала. Стал разбойником. Беспощадным, хитрым, смелым и наглым. Приобрел хватку, проявил себя, как мечталось, забросив свои книги. Но спокойней не стал. Ему помог случай…
Они встретились случайно. Она отстала от труппы, когда заболела; он заехал в харчевню, чтобы купить еды. Вначале она его не узнала, ведь он был в маске, только глаза были видны, к тому же он изменился – движения его стали уверенными, мягкими, как у хищника. Зато он ее узнал сразу – то же нежное лицо, те же светлые волосы, ореолом вокруг него, те же большие чистые глаза… Не отрываясь, они смотрели друг на друга. Она его наконец-то узнала, что-то, может, собственное сердце, подсказало ей, что это - он. Они вышли, не сговариваясь, на улицу. Был вечер. Стояли и молчали. У обоих сердце колотилось, как бешенное. Стояла тишина, как в тот давнишний вечер.
- Почему ты в маске? – спросила она, наконец.
- Чтобы одни боялись, другие нет, – ответил он.
- Я должна бояться?
- Ты? Нет. Но ведь ты боялась…
- Уже нет, уже не боюсь … Я хочу посмотреть. Можно?
Он резко отвернулся:
- Не стоит. Ничего не изменилось.
- Открой! – настаивала она (неведомое чувство подхватило ее и сопротивляться ему она не хотела, она чувствовала какой-то восторг, ей самой еще неясный), - открой!
Былой гнев всколыхнулся в его душе: «Пусть смотрит, - подумал, - пусть боится, пусть ей будет мерзко и отвратительно!.. Теперь все равно, теперь уже не отпущу ее, убью, но не отпущу!..»
И снял маску.
Странно, лицо его не показалось ей таким уж ужасным. Оно горело, огонь был во всех его чертах, это было непонятно, и она захотела прикоснуться к нему.
Ему показалось, что ее прикосновение вывело его из себя, будто огонь его лица сорвался и проник во все его тело, и на мгновение он потерял разум. Не соображая, что делает, он схватил и силой поцеловал Инесс, и только потом понял, что это был поцелуй, когда оторвал свои пылающие губы от ее нежного рта.
Она испугалась? Или ей стало отвратительно? Нет, и еще раз нет! Она смотрела на него во все глаза. «Так и должно быть…»: крутилось в голове. Потому что… его лицо было прекрасно, только теперь она это увидела! И счастливо засмеялась.
Ее смех резанул его ножом по сердцу: такого он не ожидал, все, что угодно (плач, крик, проклятия, обморок, наконец), только не смех. Наверное, она смеется над ним, над его глупым порывом, она смеется, она, разрушившая его мир, его спокойствие, заставившая его потерять голову!.. « Я убью ее»: снова промелькнула мысль, а рука приготовилась исполнить. И когда она снова засмеялась легким звенящим смехом, он вонзил ей нож в спину, все еще держа ее в своих объятьях.
Она не поняла, что случилось; просто ее счастье вдруг прервалось физической болью; «Почему?»: спросили ее глаза.
Он вдруг отчаянно испугался содеянного; подхватив ее обмякшее тело, и лишь с усилием прохрипел:
- Смеялась… почему смеялась?
- Ты прекрасен, - прошептала она, - и я, я… кажется, люблю тебя…
Не стоит искать мораль в этой сказке. Ее просто нет. Просто поток сознания, кто что выловит…Зарисовка.
Не стоит также думать, какой здесь конец. Какой хотите – хотите, Инесс останется жива, и они оба будут жить долго и счастливо; хотите, он умрет вслед за ней… Как кому нравится. Разве в этом дело?
Это сказка. Сказка о любви. Любовь не умирает никогда (в сказках, по крайней мере). Любовь способна на чудо. Через любовь можно разглядеть истинного человека. Такого, каким его задумал Творец. Но надо помнить, что человек – это и то, что он сотворил с собой сам…
И последнее. Говорят, у ангелов лицо горит от Божьего света. Если это был ангел, то падший, наверное. Нет, скорей это был человек, человек с нерастраченным огнем своей души… Но я могу ошибаться…