Курсанты

                Повесть  о лётной юности

  Много лет дневники и просто разрозненные записи того далёкого времени пролежали в столе, переезжая со мной из одного города в другой. Иногда извлекались, с них сдувалась пыль, читались и… отправлялись обратно в стол, хотя задумка этой повести созрела ещё лет двадцать пять назад. Но бесконечные полёты, командировки, семейные и другие проблемы, какие-то более важные дела заставляли откладывать и эти записи и другие, как говорится, «на потом». Потом наступило, когда после почти сорока лет полётов вдруг появилась масса свободного времени. За прошедшие годы, как карточный домик, развалилась громадная страна, а вместе с ней единая и самая большая в мире авиакомпания «Аэрофлот», которой была отдана практически вся жизнь. В России появилось множество компаний-осколков, около четырёхсот, некогда единого и знаменитого на весь мир авиационного монстра, известного своей жадностью и ненасытностью к кадровому составу. У монстра этого никогда не хватало лётчиков, инженеров, бортпроводников и других специалистов, хотя ежегодно их готовили тысячами, нет десятками тысяч. Ежегодно монстр этот перевозил по воздуху более половины (около 150 млн. человек) населения бывшего Советского Союза. Мог бы перевозить и больше, но к нехватке лётного состава добавлялась хроническая нехватка самолётов и двигателей, хотя все тогдашние заводы работали в три смены на полную мощность.
Работали, но не справлялись с потребностями. Бесславно почившая страна практически всё время своего существования жила по экономическим законам военного времени. Все крупные заводы работали, прежде всего, на военные заказы, а уж для гражданских целей почти всё делалось по остаточному принципу. Даже гражданских лётчиков готовили по военным программам и выпускали из училищ офицерами Советской Армии, при необходимости способными в кратчайшие сроки пересесть на боевые самолёты. А случалось и наоборот, как было в шестидесятые годы, когда незабвенный Никита Сергеевич Хрущёв решил, что стране военная авиация больше не нужна, так как появились ракеты. Сотни боеспособных самолётов порезали на стоянках, а лётчиков отправили на гражданку. Никто не задумывался о миллиардах, затраченных на постройку и обучение. Они просто были выкинуты на ветер. А оставшиеся в расцвете сил безработными лётчики и инженеры бросились в гражданскую авиацию, существенно сократив в ней дефицит лётных кадров.   
Но ракетная эйфория длилась недолго. Уже через несколько лет поняли: без самолётов не обойтись. Заводы снова на полную мощность начали клепать боевые машины, но ведь на них кто-то должен летать. Чтобы подготовить хорошего лётчика, нужны годы. И военные и гражданские лётные училища заработали с новой силой. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов прошлого века многих вчерашних курсантов гражданских училищ по окончании забирали в армию и сразу сажали на стратегические бомбардировщики. Вот к чему приводили бездумные метания из крайности в крайность. Сколько же денег улетело на ветер? Ну да кто их считал тогда! Да и сейчас-то не считают. Просто экономят, как и тогда, на населении. А ведь в то время страна и без этого ещё не полностью оправилась от прошедшей страшной разрушительной войны.
Вот на эти-то годы и пришлась наша курсантская молодость.
Итак, читатель, я начинаю. Теперь это уже история.
 --------------------------
 1.    Курсант первого курса
На редкость жаркой была последняя десятидневка августа. Казалось, солнце решило, одумавшись, взять реванш за весьма прохладное лето и пекло так, что на  тротуарах «поплыл» асфальт, доставляя массу неудобств женщинам, носящим обувь на высоких каблуках. 
В это время на перроне вокзала нашего провинциального города Балашова с населением 50 тысяч человек было едва ли не многолюднее, чем в часы пик в столичном метро. Всё дело в том, что город располагался на крупной железнодорожной артерии, по которой к чарующим берегам тёплого моря ежегодно устремлялась огромная и самая неорганизованная армия – армия отдыхающих. Со своевременным приёмом и выпуском поездов служба дороги не справлялась, ибо загружена была сверх всякого предела. Шум вокзала не затихал ни днём, ни ночью, в дневное время усиливаемый рёвом самолётов, взлётный курс которых проходил через вокзальную территорию. В городе находилась база одного из старейших военных лётных училищ, откуда каждые две-три минуты и взлетали учебные машины нескольких марок.
Едва один состав, судорожно дёргаясь всем своим длинным телом, отходил от перрона, его место тут же, надсадно скрипя тормозами, занимал другой, и новая лавина очумевших от вагонной духоты пассажиров приступала к штурму многочисленных киосков и магазинчиков. С полок и лотков моментально исчезали яблоки и жареная рыба, лимонад, варёные яйца арбузы и пирожки. Любители спиртного, рискуя получить тепловой удар, обливаясь потом, носились по привокзальной территории в поисках пива и вина.
  Бойкую государственную торговлю дополнял не менее оживлённый частный сектор. Вдоль всего перрона рядком выстроились местные жители с вёдрами и корзинами полными вишни, яблок, груш, огурцов, помидоров и другой снеди. Каждый наперебой расхваливал свой товар, его вкусовые и целебные свойства. Но и без этой звуковой рекламы содержимое их корзин опустошалось на глазах, так как всё стоило очень дёшево. Особенно вишня. Город буквально утопал в вишнёвых садах и урожай её в этом году был таков, что удивлялись даже видавшие виды старожилы, помнящие ещё и русско-японскую войну, и революцию, и войну гражданскую. И, уж конечно помнили и эту последнюю и самую страшную, когда фронт от этого города находился всего в сотне километров. Всё повидали эти люди, много невзгод было в их жизни.
А ведро вишни стоило столько, сколько три стаканчика дешёвого мороженого - тридцать три копейки. Продавали за тридцать. А некоторые домохозяйки особо понравившимся покупателям насыпали кулёчки бесплатно. Всюду стоял гомон, весёлый смех.
Мой поезд, как и другие, исключением не оказался и опаздывал на два часа и в ожидании его я бесцельно бродил по вокзалу, толкаясь среди быстро и беспорядочно снующих пассажиров, боящихся опоздать к отходу эшелона. Надежды на встречу кого-нибудь из своих друзей у меня не было. Все они днём работали, и прощальный вечер накануне был последним моим пребыванием в их кругу. И я знал, что провожать меня никто не придёт.
По законам жизненного жанра, когда уезжаешь надолго из родных мест, без провожающей тебя девушки никак нельзя. Она должна быть немного грустной и особенно красивой в своей печали расставания, должна тихонько всплакнуть, прижавшись к плечу, и уже в последнюю минуту, когда со скрипом провернутся колёса вагонов, ещё раз торопливо заверить, что будет ждать, ждать, ждать…
Когда-то мальчишкой я много раз видел, как провожали молодых ребят в армию,  почти около каждого рядом стояла его девушка. И только совсем у немногих их не было. И мне почему-то всегда было жаль таких парней. Детским разумом я ещё не понимал причину этого чувства, но мне почему-то казалось, что служить им будет гораздо труднее. А сейчас я и сам оказался в этой редкой категории отъезжающих.
Меня никто не провожал, никто не всплакнул у меня на плече и никто не обещал ждать. Хотя единственная голубоглазая и стройная у меня в этом городе оставалась, и звали её Тамара Озерова, или просто Томка – восемнадцатилетняя вчерашняя выпускница средней школы. Имя это сейчас носит моя дочь. Назвал я её так не только в память о Тамаре, которую знал с юных лет, носившую школьное платьице и белый фартучек. Не только в память о Тамаре, которую позже знал весёлой и жизнерадостной, способной на лёгкую безобидную авантюру и интригу, умеющей поддержать любую беседу легко и непринуждённо и также легко завести знакомство, но и в память о далёких и неповторимых годах нашей юности. Юности, сочетающей нежность первого подснежника с неповторимым очарованием первой любви.
К сожалению шесть месяцев назад февральским, почему-то не по-зимнему дождливым вечером, мы с ней расстались. Расстались без ссоры, что само по себе было необычно, неожиданно и необъяснимо.
Как-то тем самым февральским вечером Томка пришла ко мне домой. Это она делала довольно редко, и я был удивлён её появлением. С её-то целомудренностью, да ещё в вечернее время. Присела, полистала альбом, спросила тихо:
- Ты сейчас сможешь со мной погулять?
- Конечно, с тобой готов гулять при любой погоде.
Весь вечер она была какой-то отчаянно весёлой. Мы долго бродили по набережной, смеялись, шутили, бегали друг за другом по скользким и мокрым дорожкам прибрежного сквера, удивляя редких прохожих, и целовались в тени деревьев, подальше от фонарей. Мы были счастливы и абсолютно не обращали внимания на нудно моросящий дождь, такой не нужный в зимнее время. Мы просто не замечали его. А около своего дома Томка вдруг стала грустной.
- Знаешь, Саня, я… нам лучше больше не встречаться. Давай расстанемся друзьями. – И она отвернулась.
Я вдруг ощутил, что основательно промок. Томка молчала, молчал и я, обдумывая сказанное. Так это всё было неожиданно. А из окна напротив лилась песня.
Скоро осень. За окнами август.
От дождей потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты…
«Да, дожди. А почему? Ведь сейчас февраль, а не август» - машинально подумал я, пытаясь увязать слова песни с настоящим. Наконец обрёл дар речи.
- Том, шутка у тебя какая-то неудачная. Зачем?
Она повернулась ко мне. При свете неяркого, запутавшегося в мокрых ветвях света уличного фонаря я увидел в глазах её какую-то непонятную мне боль и слёзы.
- Это не шутка, Саня. Пожалуйста, пойми меня. Так будет лучше. Нам обоим.
И она снова замолчала и отвернулась. Молчание затягивалось.
- Том, да объясни, в чём дело. Я тебя чем-то обидел? И кому будет лучше? Нам будет хуже! Ну! – я попытался взять её за плечи и повернуть к себе. - Объясни же, что случилось?
- Я уже всё сказала, - отстранилась она и шагнула во двор, щёлкнув щеколдой. И уже оттуда почти выкрикнула как-то глухо, сдавленно, словно рыдая: - И забудь скорее эту нашу калитку.
А из соседнего дома всё лилась песня:
Очень жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца….
«Какие к чёрту обиды, - подумалось, - не было никаких обид».
Я так и ушёл, ничего не поняв. Встречались мы потом редко по каким-то праздникам в кругу друзей. Друзей хороших, всё замечавших, понимающих и ждавших от нас объяснений. Но их не было. Мне просто нечего было сказать, а Томка на все попытки объяснить, какая кошка пробежала между нами упрямо отделывалась шутками. Это она умела. Когда все расходились по домам, она бросала короткое «Не провожай!».
И вот уже полгода я пытаюсь забыть калитку её дома, которую она мне посоветовала быстрее забыть. По той же причине меня никто не провожает на вокзале.
Мой лучший друг Славка Круглов не раз пытался «воспитывать» Томку, но безуспешно. Она сама могла заговорить кого угодно.
- Не пойму, что между вами произошло? - злился он. – Все вам завидовали – идеальная пара. И ведь видно же, любит она тебя. И ты переживаешь. И любовь у вас серьёзная. Да перестань ты пиликать на этом баяне! Скажи, что случилось?
Я объяснял, он не верил и снова злился.
- Я же за вас переживаю, болван! И друзья тоже.
- Я тоже переживаю, - вздыхал я. – Но сказать мне нечего. Просто взяла и ушла.
А сказать мне действительно было нечего, кроме того, что ни Томку, ни её калитку я забыть так и не мог. Да это Славка и без того знал. Знала и вся наша дружная компания. Пройдёт время и многое станет понятным. Но всё это будет впереди и принесёт мне нимало грустных раздумий, заставит глубже и многогранней понять жизнь, понять, как  формируются человеческие судьбы и людские характеры, понять их запросы и волнения.
А сейчас, несмотря на такие вот печальные обстоятельства и предстоящий отъезд, настроение у меня было хорошее. Неделю назад я получил извещение: «Тов. Клёнов! Сообщаем вам, что вы выдержали конкурсные экзамены и зачислены в Краснокутское лётное училище. Вам надлежит прибыть к месту занятий не позднее 25 августа. В случае неявки без уважительной причины вы будете отчислены». Уважительной причины у меня не было, и уже через час я стоял у кассы предварительной продажи билетов.
Наконец-то! Наконец-то я ближе к мечте детства. Два года подряд я поступал в местное лётное училище, и два раза зарубал меня на медицинской комиссии одноглазый хирург, потерявший зрение на фронте. Плоскостопие. А я и не знал, что это такое. Хирург был хоть и одноглазый, но меня запомнил. На второй год он мне сказал:
- Похвально ваше упорство, но вот у меня тут, - ткнул в книжицу, - расписаны все допуски к лётной работе. С плоскостопием даже в пехотное училище не возьмут, а уж в лётное. Да и зачем вам в армию, если вы от неё освобождены по семейным обстоятельствам. У вас ведь отец, будучи военным лётчиком, погиб, а мать – инвалид труда.
Я тогда не придал значения такой его осведомлённости. И ещё год был потерян.
- А почему бы тебе не попробовать в гражданское училище? – спросил меня как-то мой коллега. Этот  год я проработал учителем физкультуры в средней школе, куда меня устроила бывшая классная руководительница, ставшая инспектором РОНО – районного отдела народного образования. В соседнюю школу она пристроила и Сашу Саврасова, моего одноклассника и друга, который собирался посвятить жизнь этому нелёгкому делу.
- Я даже не знаю, где такие училища и есть ли они.
- Так узнай.
Сейчас уже и не помню, куда писал, но прислали мне адреса училищ в шести городах. Ничего себе! Два города: Кировоград и Ульяновск я знал, остальные четыре даже никогда не слышал. Схватил карту. Да вот же он, Красный Кут, даже в пределах одной области, всего каких-то 500 километров. И я написал туда. Ответ пришёл быстро, как будто мой запрос ждали, и женской рукой было приписано от руки: поторопитесь, приём документов заканчивается через неделю.
Спустя пять дней я уже стоял в отделе кадров училища.
- Документы в порядке, - сказали мне, - через два дня медицинская комиссия.
И снова хирург.
- Да что это за штука такая - плоскостопие? Чем оно опасно? Всех врачей прохожу, а на плоскостопии срезаюсь третий раз. Ну, хотите, я вам со второго этажа прыгну, и ничего не будет. Я уже пробовал.
- Прыгать никуда не надо. А вот что значит третий раз? Вы у нас были?
- Я два раза в Балашове проходил комиссию.
- Ах, вот что! Но требования везде одинаковые. Чего ж вы сюда приехали?
- Думал, если училище гражданское, то требования проще.
Хирург только усмехнулся и заглянул в личное дело.
- Так ты родом из Балашова?
Я утвердительно кивнул.
- Земляк значит. Я там когда-то медицинский техникум кончал. Потом институт в Саратове. Здорово летать хочешь?
- Хочу! – кратко ответил я.
- Сделаем так. Придёшь после обеда на заседание ВЛЭК – врачебно-лётной экспертной комиссии. Я её председатель. Там и решим твою судьбу.
После обеда я стоял в одних плавках перед десятком людей в белых халатах. Председатель прочитал заключения всех врачей – годен.
- Но есть одно препятствие у парня. Плоскостопие, правда, не так уж ярко выраженное. Как товарищи, возьмём на себя грех?
- Это по вашей части, вы и берите на себя, - ответил терапевт. – Не мешало бы отпечатки посмотреть.
Тут же принесён был тазик с водой.
- Мочите ноги, - приказали мне. – А теперь походите по полу.
Я походил, врачи принялись чего-то там измерять на следах. Пошушукались и снова уселись за стол.
- Ну? – спросил хирург.
С перевесом в один голос моя судьба решилась.
- Что ж, будем считать, комиссию вы прошли. Идите, готовьтесь к вступительным экзаменам.
Ещё в период подготовки я познакомился с хорошим парнем из Тамбова, бывшим военным лётчиком. Он, как офицер и уже летавший, учиться должен был всего девять месяцев, чтобы получить диплом гражданского пилота. Таких ребят было довольно много.
Но экзамены они должны были сдавать на общих основаниях. На вид ему было лет за тридцать, но возрастной планки, как у нас, у них не было. Была, но где-то ближе  к сорока.
- Как у тебя с русским языком? – спросил он. – В смысле, что нужно писать сочинение. Математики и прочих предметов я не боюсь. А вот с запятыми тире и точками могу погореть. Школу-то пятнадцать лет назад закончил. С этим у меня всегда туго было.
Я ответил, что больше боюсь математики, а сочинения всегда писал на свободную тему и всегда успешно. Их даже в газетах печатали, да и сам я был внештатным корреспондентом. Думаю и сейчас так же поступить, писать на свободную тему.
- Тогда сядем за один стол на экзаменах. Я тебе помогу в цифирях, а ты мне с литературой поможешь.
С математикой он мне помог, и мы оба получили отлично. А вот когда пришли на сочинение. Не думал, что парень так слаб в этом. Своё сочинение я написал, когда до конца оставалось чуть меньше часа. А парень так ничего толком по своей теме не написал. Я понял – провалится. Взял его черновики и быстро, как-то видоизменяя своё написанное, набросал и ему. Многое, целые предложения, точно совпадали с моими мыслями, и я боялся, что при проверке это вскроется, но времени оставалось мало, тут уж не до жиру. Он успел всё переписать на чистовик, я проверил – нормально. Решил  проверить своё сочинение, но помешал звонок. Задания отобрали.
А вечером на разборе, когда мы пришли узнавать оценки, преподаватель сразу подошла к нам:
- Я не знаю, кого обвинять в плагиате, но, как говорится, не пойман – не вор. А сочинение мне понравилось. Образно, свежо, я бы сказала, профессионально. И поэтому вам я поставила отлично, – кинула соседу, – а вот вы, – уже мне, – допустили непростительную ошибку.
Действительно ошибка непростительная. Машинально в слове рассказ поставил только одну букву. И не прошёл по конкурсу. Так мне сказали. От какой мелочи, порой, зависит наша судьба. Это уж потом я узнал, сколько «блатных» было только в нашей эскадрилье. А ребята, прибывшие из других республик, вообще ничего не сдавали. Все экзамены проводились у них дома при своих управлениях, а там, известно, как они проходят. Лишь бы медицину прошёл.
За ужином мы надрались. Я с горя, парень от жалости ко мне. Ему-то как раз прошла бы и четвёрка, ибо военные лётчики имели преимущество перед остальными и прочими. Такими олухами, как я.
Утром он провожал меня на вокзале. Я возвращался домой. Предстояло ждать ещё год. И где-то работать, ведь из школы я необдуманно уволился. Потом пропал год из-за сломанной не вовремя ноги.
В следующий раз председатель ВЛЭК был несказанно удивлён, увидев меня снова в качестве абитуриента. Узнал земляка. И препятствий уже не чинил. А все экзамены я сдал отлично. Домой уехал с твёрдой уверенностью: поступил. И вот он вызов. Омрачало одно: Томку я так и не увидел. В городе её не было. Что ж, лето, отпуска. От друзей узнал только одно: перед тем, как исчезнуть, у неё был какой-то крупный скандал с отцом, человеком властным и жёстким. Говорили, что в семье он был настоящий деспот и не терпел ничего, что не совпадало с его мнением и желанием.
Вокзальный громкоговоритель визгливым женским голосом, хрипя и заикаясь, объявил, наконец, о прибытии моего поезда. Пожилая женщина проводница долго рассматривала мой проездной документ.
- Что-то не так?
- Знаю я вас, молодёжь, - пробурчала она, - не раз старые билеты подсовывали.
Не усмотрев фальши, билет вернула.
- Постель брать будешь – гони рубль.
- Спасибо, мы йоги.
- Чего-о? – не поняла проводница и снова подозрительно уставилась на меня.
- Йоги – это люди, которые на гвоздях спать могут. А на досках – тем более.
- Болтун, ей богу! – удивилась хозяйка вагона. – Проходи уж!
С трудом я нашёл свободное место, бросил куцый чемоданчик на третью полку и приник к окну. Поезд лениво выкатывался  за черту станции, гулко прогрохотал по мосту через реку Хопёр и, надрывно свистнув, стал набирать скорость. За окном ещё с полчаса мелькали знакомые с детства места, потом пошёл сплошной лес. Я откинулся к стенке вагона и закрыл глаза. Рядом несколько парней резались в карты, пили вермут, закусывая арбузом, громко спорили и смеялись. Один из них периодически доставал из портфеля новые бутылки и ставил взамен опустошённых.
Ну, вот и всё. Все предотъездные волнения позади. С каждым часом я всё дальше от друзей, от родных, от тебя. Впереди – новая и такая долгожданная жизнь, новые друзья, новые дела. Завтра экспресс доставит меня в нужный мне сейчас больше всего на свете, затерянный в бескрайних степях Заволжья провинциальный городишко со странным названием Красный Кут. И только через год, когда будет отпуск, такой же поезд повезёт меня обратно домой. К родственникам, к друзьям. К тебе.
    -----------------------------
- В три шеренги становись! Ровняйсь! Смирно!
Ничего себе! Что это такое? Куда мы попали?
На выполнение этих команд ушло минут пятнадцать. Ребята, отслужившие срочную службу и понимавшие такие команды, как-то привычно встали, образовав костяк строя. К ним беспорядочно стали пристраиваться остальные. Какой тут к чёрту строй! Многие не понимали, что такое шеренга. И удивлённо возмущались.
- Да здесь что военная часть что ли?
- Какие ещё шеренги? Разве мы в армии? Зачем это всё?
- Ни хрена не пойму! Действительно, зачем нам это?
- Три года слушал эти осточертевшие команды, - ворчал здоровенный то ли казах, то ли кореец, пристраиваясь, однако, привычно к строю. – А кто такой этот капитан? И причём здесь вообще  военные?
- Что такое? Зачем становиться-то? И куда? – спрашивал удивительно маленький с роскошным казацким чубом парень. – Мы ведь и так стоим, а не сидим.
Понятно было, что воинские команды он слышит впервые, как и многие другие. Ему никто не ответил, сами не понимали, зачем и для чего это нужно. Парень, не получив ответа, разочарованно запустил руку в пышную шевелюру и стал усердно драть свой затылок. При его худобе линия шеи у него почти отсутствовала и голова как бы была продолжением спины, отчего он походил на молодого слонёнка с головой хоботом. Производил он впечатление не взрослого человека, а наивного ребёнка, каковым казался и на внешний вид.
- Тебе сколько лет, мальчик? – спросили его. – Видишь, сколько тут офицеров?
- Ну и что?
- Становись в строй, потом объяснят.
- Да куда становиться-то?
Чья-то рука затащила его в первую шеренгу.               
- Ни хрена себе, порядки! – обратился ко мне сосед. – Мы что же сюда служить приехали? Или учиться?
Я только пожал плечами, дескать, посмотрим.
- Не пойму, ведь авиация-то гражданская, причём тут военные? – не унимался он.
- А притом, что здесь всё, как у военных,  - сказал ему кто-то из-за спины. – И служить будешь и учиться.
- Не болтай! Чего несёшь?
- Не болтаю, а знаю, потому что местный я. Насмотрелся. Ты не видел что ли, как тут курсанты строем ходят?
- Слушай, а нам и автоматы выдадут? – спросил парень слонёнок. – Не заливаешь?
- Тебе только автомата не хватает, - с сарказмом ответил ему кто-то из бывших армейцев, - знаешь хоть, на какой ноге его носят?
- Да ты что, ему дай автомат – весь Красный Кут разбежится.
Слонёнок обиженно засопел и, снова запустив руку в роскошный чуб, перешёл во вторую шеренгу, пристроившись рядом с высоченным парнем с огромным носом. Голова его как раз оказалась подмышкой носатого парня. Рядом захихикали.
- Слушай, друг, иди-ка ты на левый фланг, твоё место там, - обратились к нему.
- Куда?
- Где левая рука у тебя знаешь?
- Ну, вот она! Ну и что?
Наоравшись до хрипоты и кое-как вылепив подобие строя, старшина, назначенный из бывших армейцев, восстановил, наконец, тишину и объявил:
- Сейчас будем знакомиться с командиром нашей роты.
- Роты?! – ахнул кто-то. – Ни хрена себе! Какой ещё роты? Это же армия!
До этого мы неделю жили в общежитии похожем на казарму и были предоставлены сами себе. Никто ничего нам не объяснял. В столовую ходили уже в курсантскую, но без всякого строя. И выходили оттуда голодные. И тут же шли в столовую так называемого постоянного состава. Курсантов туда не пускали, но мы пока ещё ходили без формы, патрули к нам не придирались, как и всевозможные начальники. На лбу же не написано, что курсант. О порядках в училище узнавали только от старшекурсников, приходивших искать земляков.
- Первый год вас задолбают, ребята, - говорили они. – Хуже, чем в армии. Терпите. Из нас же офицеров готовят.  Некоторые не выдерживают. На втором курсе будет легче, когда летать начнёте. А на третьем – совсем лафа. Ну, там уже не будет у вас военных командиров, исключая занятия по военной подготовке. И рот не будет. Будут эскадрильи. В УЛО* днём – военные, вышли оттуда – уже гражданские. Но козырять тут всем надо, кто в военной и гражданской форме.  Ну да через месяц сами всё поймёте.
 Из канцелярии казармы вышел уже всем известный командир батальона майор Юрманов в тщательно подогнанной и аккуратно сидящей на нём форме, а с ним несколько грузноватый и медлительный капитан. Сразу все успокоились, увидев начальство. А старшина, скомандовав ещё раз «Смирно! Равнение налево!» словно подстёгнутая седоком лошадь выпятил грудь, резко бросил руку к козырьку фуражки (у старшин уже была форма) и оглушительно брякая по асфальту отвратительного вида кирзовыми форменными ботинками от одного вида которых бросало в дрожь, строевым шагом направился к офицерам.
- Гляди-ка, с первых дней как выслуживается, - пробурчал кто-то сзади.
- А ведь сам-то такой же курсант, как и мы, - поддержали его.
В двух шагах от майора старшина остановился и одним духом громко пролаял:
- Товрщ мйор! Пятая рота по вашму приказанию построена. Доложил старшина роты курсант Горчуков.
Майор исподлобья выпяченными и красными, будто от многодневного недосыпания глазами медленно слева направо оглядел строй, вернее его подобие,  и неожиданно редким по звучанию голосом, словно говорил в пустую железную бочку, надрывно воскликнул:
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
В ответ прозвучало нестройное «здравия желам тврщ мйор». Это ответили те, кто знали, как отвечать. Иные просто выкрикнули «здравствуйте». Кто-то умудрился негромко сказать «Привет!». Большинство промолчало.
Майор слева направо снова обвёл шеренги таким взглядом, словно искал в ней преступника.
- На психику берёт, - сказал кто-то из армейцев. – Знаем такое.
- Плохо отвечаете, очень плохо! – прогудел командир батальона. – Повторим ещё раз. Здравствуйте, товарищи курсанты!
На сей раз постарались бывшие армейцы, тысячи раз за свою службу приветствовавшие начальство. Рявкнули на славу.
- Вольно! – разрешил майор.
Команда эта в его исполнении звучала необычно, и получалось отдалённое английское: «уольно». Майор заложил руки за спину и прошёлся вдоль строя.
- Стоять уольно, товарищи курсанты, это не значит держать руки в карманах и разговаривать. В ближайшие месяц-два вы изучите все воинские уставы и сдадите зачёты по несению внутренней и караульной службы и будете беспрекословно их выполнять. Сегодня вы получили форму. Подшить, подогнать всё по размеру и всем подстричься наголо. Через день будет строевой смотр нашего батальона. Всю гражданскую одежду отправить домой, она вам не понадобится. Или сдать в каптёрки.
Предупреждаю: вы пришли сюда добровольно и кому не нравится порядок в училище, могут сразу уехать от нас. Мы никого не держим. За нарушение порядка у нас отчисляются. Запомните: хождение без строя с утра завтрашнего дня в столовую, в кино, на занятия в учебно-лётный отдел, в баню запрещены. Подробней всё вам объяснят ваши командиры. В течение трёх первых месяцев, пока не сдадите все уставы, увольнений не будет.
В строю прошёл гул возмущения, и это не укрылось от майора. Он прервал речь и свирепо осмотрел строй. Затем продолжил:
- Я ещё раз повторяю: увольнений не будет. Тот, кто уйдёт из подразделения самовольно, будет немедленно отчислен. И запомните, что здесь выпускают не просто гражданских  лётчиков, но и  военных офицеров. Да, вы не ослышались. Здесь выпускают
* Учебно-лётный отдел.

офицеров военной авиации. Уже одно это обязывает вас быть дисциплинированными и исполнительными. И кто пожелает служить в армии по окончании училища – пожалуйста.
Юрманов, заложив руки за спину, прошёлся вдоль строя. Решив, что для первого раза сказал достаточно, спросил:
- Вопросы есть, товарищи курсанты?
Конечно, у многих были вопросы, но никто их не задал. Все только и ждали команды «Разойдись!», чтобы укрыться в тени деревьев. Жара была за тридцать, ни единого дуновения ветра, в небе ни единого облачка. Даже воробьи не летали, сидели на ветвях с раскрытыми клювами.
- Ну, раз вопросов нет – значит всё ясно, - заключил комбат. А сейчас представляю вам вашего командира роты капитана Дубровского. Все его команды и приказания выполнять беспрекословно. Пожалуйста, капитан, рота в вашем распоряжении. Знакомьтесь с личным составом, занимайтесь по распорядку дня, приводите роту в порядок.
Юрманов ещё раз исподлобья  осмотрел шаткий строй, поморщился, словно проглотил кислый лимон и, кивнув капитану, направился к штабу училища. Все с любопытством уставились на нового командира.
- Рота, кру-угом! – подал он первую команду. – Три шага вперёд – шагом марш!
Кто как мог, повернулись к нему спиной. Первая и часть второй шеренги нестройно колыхнулась, шагнув вперёд. Почти вся третья шеренга осталась на месте.
- Команда касается всех, - пояснил капитан.
Шагнули вперёд остальные. Теперь вся рота  - сто пятьдесят человек стояла лицом к стене казармы. Здесь была тень от стены.
- Кругом!
Бывшие армейцы – их было человек пятнадцать, чётко повернулись через левое плечо, основная же масса разворачивалась, кто, как мог: через правое плечо, обходя друг друга и толкаясь при этом. Некоторые просто вышли из строя и пристроились с левого или правого фланга. Капитан поморщился и покачал головой.
- Ничего, научимся. Старшина!
- Я!
- До обеда роту распустить. Приводите форму в порядок. Нашить знаки различия, курсовки. Всем подстричься под ноль. Вечером баня. Потом вечернее построение в полной форме и строевой смотр роты. Проверим, кто что сделал.  С этого момента все одиночные перемещения по территории училища разрешены только по личным вопросам. Сейчас десять минут перекур и за работу. Р-разойдись!
- Задание понятно? Р-рота, р-разойдись! – проорал старшина.
Строй распался, все потянулись к курилке – специально отведённому месту, где слова майора и капитана подверглись бурному обсуждению.
- Да что же это? – восклицал небольшого роста смуглый и шустрый  парень из Москвы, которого почему-то звали Жека. – Я три года от звонка до звонка козырял, а теперь, выходит, ещё три козырять? Вот это залетели!
- Ещё и не взлетали! – сострил кто-то.
- Опять три года форму таскать!
- А форма-то времён двадцатых годов.
- Ну да, нашили на сто лет вперёд.
- Да уж, а ботинки?  Каждый по три кило весит, не меньше.
- Тоже времён гражданской войны.
- Да нет, времён Екатерины.
- Дудки! - продолжал Жека, – я не собираюсь тут три года гнить.
- Дык, на что ж ты поступал сюда, если не хочешь это самое? – приступил к нему слоноподобный парень по фамилии Цысоев и запустил руку в роскошный чуб. – Чего теперь-то?
- Если б знал, что тут военные порядки – ни за что не приехал бы. Думал, училище гражданское. А здесь чего? Домой рвану в Москву. Там ВУЗов много.
- Дык ведь поздно уже, - возразил слонёнок.
- На будущий год подам в институт иностранных языков. А здесь за три года с ума сойдёшь. Время есть подумать ещё.
Обособленно собралась группа из Армении. Возбуждённо лопоча на своём гортанном языке, перебивая друг друга и энергично жестикулируя, они обсуждали будущую свою жизнь. Им тоже не нравились порядки в училище, не нравилась воинская дисциплина, которую они и ругали, но уже на русском языке. Так же обособленно отпочковались казахи, таджики, азербайджанцы, грузины, узбеки, чеченцы. В общем, весь интернациональный Кавказ и Средняя Азия.
- Нет, да, ты! Скажи, да, ты? – возмущался здоровенный коротконогий то ли кореец, то ли узбек по фамилии Ким. – Я тоже, да, ты, три года пропахал в армии. А теперь опять?
- Где служил-то, земляк? – спросил кто-то.
- В спортивной роте, да, ты! Я штангу нянчил, гири нянчил, боксом занимался.
Раздался дружный смех.
- Ну, ты даёшь, да, ты! Как выжил-то? – хохотнул тот же голос. - Я в спортивной роте ещё бы на пять лет служить остался. Спишь, ешь не баланду армейскую, тренируешься, в наряды не ходишь, на сборы ездишь – вот и вся служба. Ты бы в десанте послужил.
- И послужил бы, да, ты! – обиделся штангист.
Тут же под общий смех Кима окрестили кличкой «Да, ты!».
- Это ещё ничего. Вот скоро в караул начнём ходить и прочие наряды: кухня, котельная, разгрузка вагонов, зимой расчистка снега и прочее, - сказал кто-то.
- Свисти больше. Мы что же сюда картошку чистить приехали.
- А ты спроси старшекурсников. Думаешь, самолёты, стоянки, ангары и всё остальное дяди охраняют? Училище находится на полном самообслуживании силами курсантов. А их тут, то есть нас, больше полутора тысяч. И все кушать хотят.
- Выходит, это самостоятельная военная часть?
- Выходит.
- Мама, куда я попал!
- Куда хотел – туда и попал.
- Я летать хотел.
- Хочешь летать – придётся послужить.
- Так ведь я думал, что мы как студенты жить будем в студенческом общежитии, а тут комната на сто человек с двумя ярусами кроватей и с дневальным у тумбочки.
- Ребята, а кто знает, почему нельзя в город выйти? Что будет-то? Ну, например, в выходной? – вопрошал слонёнок, подходя то к одной, то к другой группе ребят. – Никто не знает? А почему в столовую нельзя одному? А? Или в баню?
- У майора спроси, - посоветовал кто-то. – Он объяснит. Ха-ха-ха!
Удручённый таким загадочным обстоятельством парень отошёл в сторону и, запустив пятерню в роскошный чуб, стал задумчиво чесаться. Уже через два часа от его волос ничего не останется.
Я подошёл к группе парней, которые окружили плотным кольцом чёрного, словно негр, туркмена. Прибыл он из самой южной точки Союза, называемой Кушкой. Жара там летом просто ужасная, оттого вероятно и был таким чёрным. Звали его Гарягды Гарягдыев, а по русскому быстро окрестили Геной. С ним я познакомился в первый день приезда в санчасти, где проходили медосмотр по прибытии. Несмотря на то, что он уже три года проучился в авиационном училище спецслужб в Кривом роге, на русском языке   говорил с ужасным акцентом, коверкая слова и ударения. Восседая на изгороди методического городка, важный от всеобщего внимания, сверкая белками глаз, он говорил:
- Три год я в Кривой Рога училься. Там тоже есть такой порядок. Во все училищ есть один такой военный порядок.
- Ну да! – удивился кто-то.
  - Да, да. Присяга сразу не принимаешь, а служить нада. А присяга третий курс будет принимать, когда звание офицера дают. Так принято.
- Так ты уже офицер? – спросили его.
- Да. И от военной подготовка меня будут освободить.
- Но если нет присяги – нет и службы? А что мне будет-то, если не пойду в караул? – спросил, хихикая, визгливым почти женским голосом высокий с громадным носом парень из Алма-Аты.
- Что ты сказаль? – повернулся к нему туркмен.
- Ну, я говорю, хи-хи-хи, кто заставит служить без присяги-то?
- Летать хочешь – пойдёшь в караул. А не хочешь, на твой место желать много хотят. А такой, как ты большой балбес тут недолго держат, если выступать будешь.
Взрыв хохота спугнул с веток изнывающих от жары воробьёв.
     -----------------------------
До вечерней поверки оставалось около часа. По распорядку дня это было свободное время. Можно было почитать, написать письмо, посмотреть единственный в казарме телевизор, или не спеша посидеть в курилке под кронами старых вязов и послушать байки старшекурсников. Хотя им и запрещалось ходить на территорию батальона, пребывающего в карантине, они приходили туда в поисках земляков. И конечно рассказывали о полётах, преподавателях, инструкторах и прочем курсантском бытие. Но больше всего о штопорах, бочках, переворотах и иммельманах. В общем, о пилотаже. Как правило, не скупились на прикрасы и неизменно сами были главными действующими лицами в какой-то сложной или аварийной ситуации, из которой всегда выходили победителями.
И хотя в рассказах не было и половины правды, они отчасти имели некоторую пользу: воспитательный характер, развивали фантазию, как у рассказчиков, так и у слушателей. Рассказы эти передавались из поколения в поколение, обрастали новыми подробностями и персонажами. Так уже несколько раз я слышал о караульном, якобы, спящем в трубе ПВД – трубке приёмника воздушного давления диаметром два сантиметра, расположенной на крыле или фюзеляже самолёта. Через неё лётчику в кабину подаётся скоростной напор и на приборе отображается  воздушная скорость самолёта. Естественно никакой курсант там не уместится, но ведь Юрманов не лётчик и знать этого не мог. И когда ему доложили о нерадивом караульном, тот приказал наказать спящего на посту курсанта.
Случай этот произошёл когда-то давно на заре авиации, но не курсант в трубе ПВД был, а заползла муха. Естественно, после взлёта лётчик обнаружил, что неисправен прибор скорости, а это довольно опасно для неопытного пилота. После этого для трубки придумали специальный чехол, который надевали сразу после посадки. А снимали перед вылетом. Но попробуй забыть снять его перед взлётом и в плохую погоду может произойти катастрофа. Да таковые и были.
Юрманова курсанты не любили за чрезмерную строгость и придирчивость к мелочам жизни:  хождение без строя, опоздания в строй, небрежно вычищенные ботинки и плохо отутюженную форму, плохо пришитую пуговицу или подворотничок. Поэтому, почему бы с ним не случиться такому казусу.
Из беседки, расположенной в густых зарослях вяза и клёна доносились звуки гитары. Некоторые ребята, предвкушая весёлую студенческую жизнь, привезли их с собой. Но по непонятной причине Юрманов запретил все музыкальные инструменты, и они пылились в ротных каптёрках. Но нашей роты майорская инквизиция не коснулась, ибо рота располагалась в отдельной казарме. А ещё четыре роты первого курса жили в двухэтажном каменном здании, где располагалась и канцелярия батальона. И потому Юрманов у нас был редкий гость, всецело доверяясь Дубровскому. А наш капитан любил слушать песни и гитары не запрещал. Да и ещё причина была, которую психолог Дубровский тоже понимал. В первые дни мы очень уставали от необычности обстановки, бесконечных построений, несносной жары, строевой подготовки, тоски по дому, восьмичасовых занятий в УЛО по предметам, о которых представления раньше не имели, от строгости, иногда излишней, преподавателей и полуголодного существования. В курсантской столовой кормили весьма не густо. Это уж потом привыкли к режиму, и даже каша, которую месяц назад буквально слизывали с тарелок, стала оставаться. И чувство голода пропало.
И чтобы как-то отвлечь от всего этого в свободное время капитан гитару не запрещал и даже сам иногда выходил послушать. А некоторые ребята играли и пели очень неплохо.
Из казармы вышел дневальный и истошным голосом заорал:
- Рота! Строиться на вечернюю поверку!
Пока было тепло, все построения проводились на улице, около казармы. С шумом, смехом, толкотнёй построились. Становились, кто с кем хотел.
- Рота, смирно! – скомандовал старшина Горчуков и пошёл докладывать командиру. Дубровский вышел из канцелярии, выслушал рапорт старшины и, осмотрев строй, сказал:
- Вот что, старшина. Постройте людей по ранжиру слева направо. А то, знаете ли, не строй, а сборище анархистов. Самый большой курсант стоит рядом с самым маленьким. Сделайте это сейчас же.
Минут пятнадцать перестраивались и подравнивались. Капитан молча наблюдал, покуривая в сторонке и не вмешиваясь.
- А теперь каждый посмотрите на своего соседа и запомните его. Отныне на все построения и хождение в строю становиться именно так. Завтра будем тренироваться хождению строем только так, а не иначе. Через неделю перед занятиями начнём ходить на ежедневный утренний развод, который принимает начальник училища или его заместитель полковник Крангач. Стыдно будет, если они заставят нас вернуться и пройти повторно. А такое бывает иногда. Вопросы есть? Нет? Старшины учебных групп, ещё раз проверьте форму своих подчинённых: все ли атрибуты правильно нашиты. У меня всё. По распорядку делайте отбой. А вы, Горчуков, не забудьте отправить с дневальным строевую записку дежурному по училищу.
- Будет сделано, товарищ капитан!
Отбой – самое желанное слово, ибо за день здорово уставали. Трудно вольному человеку, свободному в желаниях и действиях первое время умещаться в рамках служебных инструкций, в которых одно слово так ненавистно курсанту – слово нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Пойти в кино – нельзя, в библиотеку без разрешения – нельзя, никуда нельзя. Сесть и уж тем более прилечь на кровать от подъёма до отбоя – нельзя. Расстегнуть воротник от жары – нельзя. Без фуражки ходить – нельзя. Зато строевой подготовкой можно заниматься в любое время, даже во время отдыха по распорядку дня. Что и делали почти ежедневно.
Кажется, едва только заснул, а уже звучит такое ненавистное слово «Подъём». Кажется, и не спал, а прошла целая ночь. Ну, зачем и кому это тут нужно?  Где ж ты, вольная студенческая жизнь? Эх, плюнуть бы на всё!
И только поддерживает мысль, что ты всё же попал туда, куда мечтал, куда так долго рвался. И несмотря ни на что не оступишься, выдержишь, не спасуешь перед трудностями курсантского бесправия. В конце концов, чего проще пойти в штаб, забрать документы – и будь здоров! Никто не будет держать. Но это добровольно не делает почти никто. Таких менее двух процентов. Дело в том, что те, кто пришли сюда по зову сердца, даже армейцы, узнав, что здесь такая же армия, а то и хуже, не пасуют, готовые терпеть всё ещё три года ради будущей профессии. Уходят лишь единицы и о них быстро забывают. Значит, чужое место человек занял бы, и хорошо, что ушёл сразу. На его место ещё не поздно взять другого человека. А таких ребят, не прошедших конкурс всегда было несколько человек. Они оставались в училище работать и ждать, когда кто-то покинет училище. И некоторые дожидались.
Ну а те, кто не служил в армии при уходе отсюда, подписывал сам себе приказ о призыве на срочную военную службу.
--------------------------------
Сухим и жарким был в Заволжье сентябрь. За весь месяц мы не видели в небе ни облачка, и стало порой казаться, что их уже вообще не существует в природе. В начале октября похолодало, но дождей по прежнему не было.
На шершавом, выбитом сотнями ног поле стадиона шли строевые занятия пятой роты. По укоренившейся возможно ещё с дореволюционных времён традиции строевой подготовке отводилось много времени. Практически ей мы занимались ежедневно так, как будто всю оставшуюся жизнь только и должны были этим заниматься. Это был самый ненавистный курсантами предмет.
Проводил занятия командир третьей роты Филипченко за сварливый, нудный,  въедливый характер, прозванный Марией Ивановной. Перед началом занятий старшина нашей учебной группы Тарасов попросил его освободить от этого ребят отслуживших в армии, ибо они науку эту уже постигли.          
Мария Ивановна уставился на старшину таким взглядом, словно увидел перед собой сумасшедшего. Потом  хмыкнул и, постукивая по ноге деревянной указкой-прутом, гнусавым голосом назидательно проговорил:
- Все вы курсанты и никто более. А раз так – разницы между вами нет и не должно быть. И поэтому заниматься будут все. Вы поняли, старшина?
- Так точно!
- Ну, вот и хорошо. Заниматься сегодня будем тренировкой по отданию чести. Я стою вот здесь, - прочертил указкой линию на земле. Вы проходите мимо меня строевым шагом и выполняете все действия, предусмотренные уставом. Понятно?
Мария Ивановна закурил папиросу, смачно затянулся.
- Итак, начали. Предупреждаю, у кого плохо будет получаться – будет повторять. Десять раз заставлю пройти.
Мы проходили мимо него по одному, из всех сил тянули носок и задирали вверх негнущиеся ноги, брякая по земле тяжёлыми ботинками так, что поднималась пыль, резко вскидывали руку к козырьку. Так в течение двух часов.
- Ноги выше, ноги! Не на похоронах, - лениво покрикивал Филипченко. – Подбородок поднять, не кашу в столовой ешь. Вернуться ещё раз пройти, - указывал на некоторых указкой.
Сам он стоял, широко растопырив кривые ноги, заложив руки с прутом за спину, поигрывая им и пыхтя папиросой. Фуражка его была заломлена на самый затылок.
- А вот ты что-то мне не нравишься, - указал он прутом на Позднышева, которого с самого начала почему-то звали Жекой. – Надо будет старшине позаниматься с тобой персонально.
На наш взгляд выполнял упражнения он не хуже, чем остальные. Правда, уж очень хмурое лицо было. Старшина осмелился возразить:
- Товарищ командир, он три года в армии прослужил и вряд ли хуже меня сделает.
- Что ты говоришь, старшина? – удивился Мария Ивановна.
Он наморщил лоб, выпятил нижнюю челюсть и задумался. Забыл даже про папиросу, торчащую во рту. В приплюснутой голове его, очевидно, рождалась какая-то мысль. Наконец она сформировалась, лицо Филипченко прояснилось и отразило довольство собой. Затем он произнёс:
- Так ты говоришь, старшина, товарищ этот служил в армии? Мне теперь ясно: курсант может, но не хочет. Я правильно говорю, старшина?
Тарасов только неопределённо плечами пожал, а Мария Ивановна продолжал:
- Ясно, что нам сачок попался. Ну, мы это исправим. Товарищ курсант! – повернулся к Позднышеву, - вы слышали моё обещание? В наказание за халтуру выполнить упражнение десять раз. Приступайте!
Позднышев не двигался.
- Старшина, все могут покурить. Все, кроме него, - ткнул Филипченко прутом в сторону Жеки. – Он будет один работать.
Но тот стоял и по прежнему не двигался, словно впал в ступор.
- Товарищ курсант! – фальцетом выкрикнул Мария Ивановна. – Почему не выполняете приказание?
И тут парень заговорил:
- А я не буду перед вами маршировать. Во первых, я своё оттопал, а во вторых не хочу честь вам отдавать.
У Марии Ивановны посинело лицо. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но не смог и только беспорядочно замахал в сторону Позднышева руками, словно заклиная его молчать. Но Жека продолжал:
- Да, не хочу вам козырять. Вы кто, простите? Я вам отдаю честь по всей форме, а вы стоите вразвалку, курите и руки за спиной. А эта игра должна выполняться обеими сторонами, иначе теряется её высокий смысл. Да и кто вы? Я не вижу перед собой офицера в погонах.
Филипченко обрёл, наконец, дар речи.
- Прекратить немедленно! – взвизгнул он. – Ты смеешь учить командира, как вести себя! Кто ты такой? Немедленно выполнять приказание! - Мария Ивановна нервно изломал на несколько частей свой прут-указку и отбросил осколки. – Что? Не будешь? Ну что ж! Шагом марш в подразделение. О вызывающем твоём поведении будет доложено командиру батальона. Занятия считаю сорванными, - повернулся к старшине, - увести людей.
 Позднышев не спеша, направился к зданию казармы, мы, построившись, потянулись за ним, а Филипченко нервной походкой направился в канцелярию батальона писать рапорт.
Тарасов догнал Позднышева.
- Ну, зачем ты так? Меня тоже его поведение возмущает. Перетерпеть надо было, что с дурака взять? Сейчас такой хай поднимет, что вся рота виновата окажется.
- А-а, - отмахнулся парень, - я доволен, что сбил спесь с него. Командир называется. Самодовольство так и прёт из него. Он-то элементарное уважение должен к нам иметь? Мы стадо баранов что ли?  Да и вообще-то кто он, в каком звании? Где его погоны? И почему скажи, мы честь тут должны отдавать всем, кто в форме гражданского лётчика ходит. Да тут почти все форму носят. Два дня назад козырнул какому-то дядечке в форме, а тот говорит: ты чего, дурак, я же бухгалтер. А какого хрена бухгалтер в форме ходит? 
-Да, тут ни черта не поймёшь, - согласился Тарасов. – Но готовься на ковёр к Юрманову.
- Да пошли они…
Филипченко не был кадровым военным. Не носил военной формы, а носил обычную форму гражданского пилота, хотя таковым тоже не был. Да и было ли у него офицерское звание? Никакой выправки, скупости и строгости движений, присущих людям военным у него не было. По отзывам ребят его роты, был он криклив, бестолков и самодоволен, страдал отсутствием элементарного такта и чувства юмора. Ему явно не хватало образования. Перед строем любил разглагольствовать о том, что вот, дескать, ты курсант – ничтожество и я могу делать с тобой, что угодно. Естественно, что его не любили. Не очень-то его жаловали и командиры других рот, какие не какие, но всё же кадровые военные. Нелицеприятно отзывался о нём и наш Дубровский, чего не особенно скрывал даже от курсантов.
А ещё любил Мария Ивановна, бывая дежурным по батальону, приводить на протирку в канцелярию батальона курсантов других рот за мелкие провинности, тем самым, стремясь вытащить свою роту по показателям дисциплины на первое место.
Через час дежурный по роте положил на стол Дубровскому рапорт Позднышева об отчислении по собственному желанию. В строй он больше не становился, достал из чемодана гражданскую одежду и переоделся. А в курилке на все лады перетирали поступок Позднышева.
После ужина дневальный проорал:
- Позднышев, к командиру роты!
Кабинет Дубровского одновременно служил и ротной канцелярией. Стол его был завален всевозможными бумагами: личными делами, брошюрами, газетами. Выслушав доклад о прибытии, Дубровский кивнул на единственный свободный стул.
- Садись, рассказывай всё подробно, что там у тебя произошло с этим…
Жека сел. Он ожидал разноса.
- Чего говорить-то, товарищ капитан? Курсант ведь всегда будет виноват, чтобы не произошло.
- Почему так решил?
- Наслышался от ветеранов.
- Ну, ветераны наговорят три короба. Если не виноват – доказывай, разберёмся. Филипченко на тебя целую петицию на двух листах накатал.
- Товарищ капитан, ничего доказывать я не буду. Рапорт мой вы прочитали, подпишите, пожалуйста. Перед вами я виноват и прошу прощения за доставленные неприятности.
- Ладно, ладно, перед Филипченко извиняться будешь. Завтра у командира батальона. А рапорт свой забери, за это не отчисляют. В крайнем случае, получишь выговор.
- Разрешите сказать, товарищ капитан?
- Ну?
- Я решил уйти из училища добровольно. И раньше об этом подумывал. А тут… всё ускорилось. Такая учёба не для меня. Я о студенческой жизни мечтал и не знал, что тут армия. Да и поступил я сюда потому, что с золотой медалью, сами знаете, проще. Только приехал, осмотреться вокруг некогда было, ну ребята с собой и увлекли сюда. Я не горю особым желанием стать лётчиком. Да и порядки здесь… В общем, подпишите, товарищ капитан.
- М-да, вот оно как? -  потёр Дубровский переносицу. – Студентом, понятно, быть проще.
Он ещё раз прочитал рапорт и едва сдерживаясь, чтобы не накричать на этого парня, подписал его. Вот пришёл сюда с золотой медалью, шутя, поступил и так же легко уйдёт. Не своё место занять хотел, чужое. А кто-то, мечтающий об авиации, остался за бортом. За годы работы в училище Дубровский встречал таких людей не очень много и, как правило, они отсеивались. Ничего, ещё не поздно на его место взять другого.
- Ну что же, берите ваш рапорт, - перешёл на «вы» командир роты, - и не повторите ещё раз такую ошибку. А насчёт здешнего порядка хочу сказать: он диктуется необходимостью и проверен временем. Иначе нельзя. Лётчик должен быть аккуратен и дисциплинирован. А если каждый курсант будет делать, что и когда хочется ему, что ж тут будет? Поймите это, уходя. Быть может, и не надо здесь готовить офицеров для гражданской авиации, но это не от нас зависит. Хотя в будущем, я думаю, так и будет. Пойдёте на беседу к Юрманову, объясните ему причину ухода так же, как и мне. Думаю, поймёт, - капитан протянул листок с рапортом.
- Разрешите идти?
- Идите!
Жека встал, чётко повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. «А парень-то хороший, - подумал капитан, - чёрт бы побрал этого Филю! Хотя, пожалуй, он всё равно бы когда-то ушёл».
Юрманов рапорт подписал на следующий день и, придя с занятий, мы не обнаружили Позднышева в казарме. Он уехал. И только пустая, без спальных принадлежностей кровать с голой сеткой напоминала о том, что здесь ещё недавно кто-то спал. Через неделю о Позднышеве забыли. А через пять дней место занял новый член нашей роты – парень из Архангельска. Он, не прошедший по конкурсу, работал в котельной училища и дожидался, когда кто-нибудь не выдержит и уедет. И дождался.
-----------------------------------
В отличие от армейских правил, где командирами взводов были, за редким исключением, младшие офицеры у нас были старшины. Старшина отделения или лётной группы, старшина взвода или лётного звена, старшина роты или эскадрильи, старшина батальона или лётного отряда. Назначались они из числа отслуживших в армии наиболее дисциплинированных ребят, знающих воинские правила и уставы.
Старшиной нашего отделения был Володя Тарасов, парень умный и принципиальный. А вот заместителем его по недоразумению, что ли был казах Байказаков. Он был полной противоположностью Тарасову, да и вообще складывалось впечатление, учился ли он где вообще и как сдал столь строгие вступительные экзамены.
За три месяца нашего здесь пребывания никто ни разу не слышал от него ни одной команды. Говорили, что он служил в армии, но не верилось. Был он всегда хмурый и неразговорчивый, а если что-то и говорил очень редко, то на родном языке. На русском же произносил не более десятка слов за день, но так тихо и неразборчиво, что казалось, лежит на смертном одре, и жить ему оставалось всего несколько минут. Страдал он полным отсутствием интеллекта, лицо его никогда не выражало никаких эмоций, и было как неподвижная маска. Походка его была угловатой, словно его постоянно заносило при ходьбе, как заносит машину на льду при торможении.
Удивительно было, как он мог сдать вступительные экзамены. Парня этого явно запрягли не в свои сани, не спросив его согласия. Он абсолютно ничего не отвечал на занятиях, когда его вызывали к доске, просто стоял и равнодушно молчал, не проявляя никаких эмоций и даже не пытаясь отвечать. При этом лицо его оставалось безмятежным и равнодушно спокойным. Первое время преподаватели давали ему, видя нашивки старшины, время на адаптацию, но потом начали ставить двойки, которых у него одного накопилось столько, сколько не имела вся рота. И вот однажды мы обнаружили, что он исчез. Исчез так же тихо, как и жил. То ли его отчислили по неуспеваемости, то ли сам понял, что не в своих санях оказался и добровольно написал рапорт.
На вопрос старшины к командиру роты, куда он делся, Дубровский только поморщился и сказал:
- Наше училище работает в основном на Среднюю Азию и Кавказ. Сами видите, сколько их тут. Есть установка свыше поднимать и воспитывать национальные авиационные кадры. Отбирают их там, на месте, а к нам присылают учиться. Вот по таким и видно, как там их отбирают. Не экзамены там всё решают, а количество баранов, денег, статус родителей, родственные связи. Там думают, что и барана можно лётчиком сделать. А нам тут приходится разгребать всё это. Бывают таковые, что и в школе не учились. Но есть и толковые ребята конечно.
- Но если в школе не учились, откуда же аттестаты о среднем образовании? – не удержался Горчуков.
- А от баранов и аттестаты. Вернее, за баранов. Я начинал службу в Армении. Тогда школьный аттестат там стоил от четырёх до шести барашков. Это в аулах. В городах – больше. Вечером придёт парень вместо Байказакова, определишь его.
- Тоже такой же?
- Нет, это из резерва, из тех, кто экзамены тут у нас сдавали. Русский парень. По конкурсу первоначально не прошёл. Он сейчас в штабе оформляется. Проработал у нас шофёром три месяца, и вот повезло, зачислят после первичной чистки.
Первичная чистка – это отчисление недисциплинированных и систематически неуспевающих курсантов. Проводится она в первоначальные три месяца, максимум четыре, когда вместо них можно взять человека из резерва с уверенностью, что он нагонит программу. Таких отбирают в отделе кадров и предлагают подождать. Как? Если есть работа в училище – можешь поработать, возможно, и повезёт. А нет – работай до следующего года, если не раздумаешь.
Но существует ещё и вторичная чистка, осуществляемая на втором году обучения, когда начинаются полёты. Бывают такие безнадёжные в лётном деле, хотя с теорией у них и всё нормально.
Остающихся здесь таких ребят вместо выбывших зачисляли с удовольствием, ибо они, как правило, были начинены большим стремлением к учёбе, быстро и без особого затруднения догоняли своих сверстников. Конечно же, это были люди не из кавказских и азиатских краёв. По выражению начальника отдела кадров Самородова, это тоже был своего рода конкурсный отбор, самый безошибочный и действенный.
А исчезновение Байказакова некоторые заметили только тогда, когда Горчуков зачитал приказ о новом заместителе старшины нашей учебной группы.
------------------------------
Сейчас нет комсомольских собраний, потому что нет комсомола и комсомольцев. А тогда были.
Это собрание решили совместить со строевым собранием, чего ж дважды собираться. После обеда с грохотом разобрав стулья, устроились в холле казармы. Рядом со мной уселись Гарягдыев, новый заместитель старшины Тарасова Володя Варламов и его сосед по кровати, неизменно, словно тень всюду следующий за ним от подъёма до отбоя весельчак и балагур Серёга Каримов. Где бы и в какое время его не увидел – рот его всегда был раскрыт до ушей в лучезарной улыбке. Был он необычайно подвижен, и сидеть  спокойно не мог и минуты: дёргался, чесался, сопел носом, кашлял, беспрерывно вертел головой на все 360 градусов, лез руками в карманы, что-то вынимал оттуда и снова прятал. Вдобавок он то и дело пытался болтать и его постоянно одёргивал его друг Варламов.
Сначала старшины доложили о состоянии успеваемости и дисциплины в учебных группах, подвели итоги. Наша группа, в который уже раз была первой. Нам повезло, что у нас почти не оказалось кавказцев. Был парень слонёнок Цысоев, но учился он отлично, и язык знал хорошо. С дисциплиной, правда, не особо ладил, но всё по мелочам и это ему прощали за его внешний вид и малый рост: ну что взять с ребёнка. А в основном в группе оказались россияне, украинцы, несколько белорусов. Было несколько казахов, но, однако, парни грамотные и неплохо владеющие языком. Надо отдать им должное: языком они владели лучше всех других национальностей. Был один немец, педантичный до долей секунды, как большинство немцев и ужасно медлительный – черепаха казалась подвижней - Иосиф Граф, но учился он пока без двоек и почти без троек. Да ещё был один армянин Казар Акопян из Еревана, которого по русскому окрестили Гришей. Вот он-то и давал львиную долю неуспеваемости нашей группы, но один всё-таки многого сделать не мог. В смысле существенно понизить общий балл. И языком он владел хуже всех. Даже туркмен Гарягдыев по сравнению с ним казался незаурядным полиглотом.
Затем слово взял командир роты.
- Из пяти рот батальона – первого курса, по успеваемости и дисциплине наша рота занимает первое место. А из всех учебных групп второе место заняла группа Тарасова. Ей не хватило самой малости до первого места. И виноват в том курсант Акопян, словно гиря тянущий назад весь коллектив группы.
Гриша, заслышав свою фамилию, привычно встал по стойке смирно и смиренно опустил очи долу.
- Вот он, полюбуйтесь! – распалялся капитан. – Сколько уже раз был у меня на беседах, был на протирке и у командира батальона, неоднократно давал обещания подтянуться. А воз, как говорится, и ныне там. Дождёшься отчисления, Акопян. Сколько у тебя хвостов?
- Дрбра! – буркнул тот что-то невнятное.
- Сколько, сколько? По русскому говори.
- Это… два.
- По каким предметам?
- Это… по этому, ну, как его, который впереди, я марка забыл.
- По авиадвигателю Аи-14 у него хвост, - пояснил старшина. - И по метеорологии у преподавателя Курякина никак тройку не выпросит.
- Вот! – поднял палец Дубровский. – Это основные предметы лётчика. Когда, Акопян, сдашь хвосты? Отвечай перед всей ротой.
- Ну, это… когда этот спросит.
- Кто спросит?
- Ну, этот, преподаватель.
- Ты сам к нему должен идти, как будешь готов. Даю тебе ещё неделю. Не сдашь – будем думать об отчислении. Старшина, возьмите на контроль. Теперь о следующих показателях. На недавнем смотре строевой подготовки мы тоже не последние были. Вы сами заметили разительные перемены. Хорошо ходите в строю, все сдали зачёты по уставам, у каждого появилась чёткость движений, подтянутость. Необходимо и дальше развивать в себе эти качества. Вот и всё, пожалуй, что я хотел вам сказать. Вопросы есть?
- Разрешите, товарищ капитан? – вскочил Серёга.
- Пожалуйста!
- Курсант Каримов. Я насчёт увольнений хочу спросить…
- Да, три месяца воли не видели, - поддержали его.
- Я бы хоть сейчас многих отпустил, в ком уверен. Но командование считает, что ещё рано. Считает, что вы ещё не знаете хорошо местных условий, недостаточно привыкли к нашей жизни, недостаточно знаете взаимоотношения с местным населением. Я имею в виду гражданскую молодёжь. Они иногда умышленно вызывают курсантов на конфликты, возникают недоразумения, иногда и драки. И в основном из-за девушек.
Среди курсантов прокатился ропот недовольства.
- Не нужно возмущаться. Думаю, скоро будете ходить в увольнения. Конечно, кто заслуживает. А имеющие неуды – даже не думайте. Обещаю, что завтра подниму вопрос на методическом совете батальона.
На этом строевую часть собрания закрыли, и вперёд вышел секретарь комсомольской организации роты Александр Юхнов.
-Товарищи комсомольцы! Собрание это внеочередное. Возникла необходимость поговорить о моральном облике некоторых членов нашего коллектива, в частности о курсанте Щебланове.
Большинство уже знало о его проступке. А вернее, элементарном воровстве. Многие ребята в свободное время занимались вытачиванием моделей самолётов из цветного плексигласа. Работа это кропотливая, требующая большого терпения и определённых способностей. Но зато, сколько удовольствия испытывал «конструктор», когда истребитель или транспортный самолёт был готов. Модель сбегалась смотреть вся рота, и никто не оставался равнодушен. Особенно хорошо это получалось у братьев Козловых. Даже в столовой и на занятиях их можно было увидеть с пастой и куском бархотки, шлифующих детали своих изделий. Казалось, они и во сне не расстаются с этими атрибутами. Их модели можно было назвать самыми настоящими произведениями искусства. Готовые вещи уже склеенные обычно стояли в тумбочках их владельцев.
Но вот с некоторого времени модели стали пропадать. Так продолжалось несколько недель. Случайно заведующий каптёркой увидел у Щебланова, когда тот рылся в чемодане, несколько моделей и опознал их. После чего он, а это был человек уже служивый, поднял шум, но по начальству не доложил. Парня потрясли и помяли в узком кругу, и он сознался в кражах. После этого доложили и командирам.
При упоминании Щебланова по залу прокатился ропот возмущения.
- Шесть моделей в чемодане нашли.
- Да зачем ему столько? – удивлялся Цысоев. – А, народ, скажите мне?
- Эскадрилья в чемодане была.
- Гнать таких друзей из училища!
- А где он сам-то? Послушать надо бы его.
- Наверное, на продажу готовил.
Старшина Горчуков повернулся к стоящему у дверей дневальному:
- Щебланова разыскать и быстро сюда его.
Тот сорвался с места.
- А кто старшина у этого курсанта?
Встал невысокий сутуловатый парень по фамилии Иванов.
- Как он в коллективе? Нормальный?
- Плохо ведёт себя, - ответил старшина, – заносчив, высокомерен с окружающими, пререкается со старшинами, постоянно подчёркивает, что учился в институте.
- Из которого выгнали и, кстати, тоже за воровство, - сказал кто-то из его земляков москвичей. – Шапки из раздевалки таскал, скотина.
В сопровождении дежурного по роте появился Щебланов. Помятый, небрежно одет, смотрит косо, затравленно, с вызовом.
- Ты знал, что собрание созвано по твоему вопросу? И почему на строевом собрании не был? – спросил старшина роты.
Тот молчал, да ответа и не требовалось: про собрание знали все.
- Поясни нам, Щебланов, как у тебя в чемодане оказались модели наших ребят?
- Знаете же всё! – выкрикнул он. – Чего же комедию тут устраиваете?
- Не комедию устраиваем, а хотим, чтобы правду сам сказал. Мы ждём.
Но курсант молчал, уставившись глазами в дальний конец казармы.
- Да наберись же мужества, наконец, и покайся! – выкрикнул кто-то. Бесполезно.
- Можно мне вопрос задать? – спросил капитан, оставшийся после строевого собрания.
- Конечно, товарищ капитан.
- Кто у вас родители, Щебланов?
Дубровский всех курсантов, которых не любил, называл на «вы».
- Люди, - пожал тот плечами. - Отец директор завода, а мать не работает.
- Люди, значит. А за что тебя выгнали из института?
- Я сам ушёл со второго курса. Не понравилось.
- Лжёт! Вот его земляки говорят, что из института его выгнали за воровство шапок, - выкрикнул курсант Тамаров, у которого тоже пропала из тумбочки недавно собранная модель.
Среди сидящих парней в который раз прошла волна возмущения.
- Да чего с ним миндальничать, гнать в три шеи. В авиации такие не нужны.
- Точно, точно!
- Исключить из Комсомола его. Юхнов, ставь вопрос на голосование.
По резким беспощадным выкрикам Щебланов понял, что дело для него может кончиться плачевно: исключение из Комсомола здесь вело автоматическое исключение из рядов курсантов и соответственно к отчислению из училища. Это знали все.
- Чем вы занимались, Щебланов, восемь месяцев до поступления в училище? – снова спросил Дубровский.
- Там же написано, - кивнул курсант на личное дело, - работал на заводе.
- На том же, где директором ваш отец?
- Да.
- Что ж, ясно. У вас хорошая характеристика с завода, хоть при жизни памятник ставь. А вот характеристика, данная вам здесь по просьбе комсомольской организации: у вас больше всего штрафных нарядов, вы грубите преподавателям и старшинам, постоянно опаздываете в строй, обманываете командиров, высокомерны с коллегами, болезненно реагируете на справедливые замечания. Вы не явились на собрание, хотя прекрасно о нём знали. И мы вправе сомневаться в объективности выданной вам на заводе характеристики. Учитывая всё это вместе с совершённой вами кражей, встанет вопрос о вашем здесь пребывании. Не объясните ли, отчего такие метаморфозы?
Щебланов по прежнему молчал.
- Если нет вопросов к нему – будем голосовать? – спросил Юхнов.
- Конечно!
- Давно пора, чего сидеть.
- Всё ясно тут.
- В шею!
- Сегодня же!
- А можно мне вопрос? – встал Горчуков. – Скажи, зачем тебе столько моделей, целых шесть? Если бы тебя не поймали за руку, то воровал бы дальше?
И Щебланов не выдержал. Вид его вдруг сделался жалким, глаза покраснели и налились слезами. Видимо дошло, что здесь он находится последний день.
- Да я…  не хотел. Не знаю, как. Я даю слово… ребята, хоть куда тогда гоните. Прошу вас… последний раз. Хотел подарок сделать родным, друзьям. Новый год скоро. Простите. Я в кочегарку… на месяц согласен. Искуплю…
От непокорного, всех тихо презирающего и высокомерного Щебланова не осталось и следа. Он сник, сжался весь, даже ростом меньше стал,  и без того неряшливо сидящая на нём форма обвисла, кажется, ещё больше. Дрожащим голосом он продолжал гнусавить под общий смех об искуплении.
- Гнать такой в три шея нада! – не выдержал Гарягдыев. – Честь позорит.
Выкрик Гены словно прорвал плотину. Вдруг начали говорить многие. Говорили страстно, с убеждением. Предложение одно: исключить.
Единодушным решением собрания из Комсомола Щебланова исключили. Тут же от имени организации возбудили перед командованием училища вопрос об его исключении.
Два дня ещё он жил в казарме, но в столовую уже не ходил, а всё бегал в штаб училища и на почту. Понимали, звонил отцу и ждал  решения. Неизвестно, звонил ли отец в какие-то высшие сферы или нет, но вряд ли бы это помогло. За воровство в лётных училищах карали беспощадно и бескомпромиссно. По крайней мере, в те наши далёкие времена. За такие дела, помнится, попёрли из училища даже сына какого-то заместителя министра. Да там ведь было, как: не купишь целую комсомольскую организацию, она неподкупна и бескомпромиссна. И не остановится, пока своего не добьётся. И резонанс соответствующий создаст.
Кстати, мы не были уверены, что Щебланова не перевели в другое училище. Такое уже тогда практиковалось среди высокопоставленных родителей.
И вот ещё один  и последний резервист появился в нашей казарме. Ещё одному хорошему парню повезло. Он был последним в уходящем году, Саша Толканёв, ставший прекрасным курсантом и лётчиком.
      -------------------------
У курсантов 2-го и 3-го курсов закончились полёты, и приближалась пора отпусков. За последние два дня на базу слетелись десятки самолётов с четырёх летних лагерей, привезя с собой массу энергичных, весёлых, почувствовавших себя немного лётчиками ребят. Полгода они не были на базе и отвыкли от так надоевшего всем казарменного распорядка. В столовой, в курсантском клубе и в других местах вдруг стало тесно и шумно. Единственное тихое место – это библиотека училища. Желающих туда ходить было мало.
В преддверии отпуска в училище стала падать дисциплина и – удивительно – даже командиры, казалось, этого не замечали. Замечали, но относились к этому снисходительно. По отношению к своим курсантам. Конечно, за полгода ежедневных полётов устали все и все жили ожиданием отпуска.
Но к нам, ещё не нюхавшим неба, это не относилось. Мы жили по обычному воинскому распорядку, усердно занимались, всюду ходили строем и завидовали старшекурсникам, которые ходили по училищу без строя, исключая только развод на занятия и столовую.
И вот в казармы батальона зачастили отпускники. Выпрашивали у первокурсников фуражки – кому на юг,  шапки – кому на север, брюки, кители и шинели. Огромные кирзовые ботинки до сих пор не знаю, почему прозванные говнодавами, выбрасывали в мусор и приобретали свои цивильные туфли. Атрибут этой форменной одежды на полётах себя не оправдал. Сильно потели ноги, в кабине не умещались в крепления педалей, что чревато при выполнении фигур высшего пилотажа. И начальство старших курсов вынуждено было закрывать глаза на такое вопиющее нарушение формы одежды. Единственное, что требовали: туфли должны быть чёрные и не остроносые.
Выданная на два года форма у них естественно пришла уже в потрёпанное состояние, а домой хотелось приехать во всей красе. Где ж взять хорошую форму? Естественно у первокурсников. И они, весёлые и до черноты загорелые под беспощадным степным солнцем, по вечерам вваливались в казармы батальона и искали земляков для обмена. И, несмотря на категорический запрет Юрманова обменивать свои вещи на старые, многие первокурсники уже щеголяли в обрезанных до колена шинелях, изрядно потёртых и выцветших кителях и брюках, и в фуражках с вытащенной из них пружиной, от чего они принимали такой вид, словно их долго жевала корова. Но это был своеобразный шик, крик, писк курсантской моды. Тысячи нарядов вне очереди зарабатывались за это, но вот кончался период отпусков, кончалась и мода. До следующего отпуска.
А на вопрос начальников, почему в старой шинели или кителе был один ответ: украли. Удивительно! За кражу макета самолёта тут выгоняли. И правильно делали. Но когда у половины роты украли…
Начальство прекрасно знало всё это, понимая курсантов, слегка наказывало дающих – подумаешь, вечером помыть умывальник или, простите, туалет! А отъезжающих в отпуск и не «замечало», откуда и почему они во всём новом. И как не боролся с этим самый рьяный поборник соблюдения формы одежды майор Юрманов, ничего сделать не мог.
В субботу вечером я заступил в суточный наряд дежурным по роте. Настроение у всех приподнятое, ибо завтра – выходной, а значит отдых от так надоевших построений, разводов, занятий. Да и не вставать можно было, если не хочешь идти на завтрак, поскольку утренней переклички строя не было. Для любителей поспать, таких, как Гарягдыев – лафа. А завтрак он просил кого-нибудь принести и съедал, под всеобщий смех и улюлюканье, когда просыпался. Да таких сонь не мало было. Но были и любители пожрать, как курсант Бакежанов (его окрестили кличкой «Худой») из нашей группы, или громадный боксёр Валера Ким, которые с вечера опрашивали, кто не пойдёт утром в столовую, и с удовольствием поедали их порции: не все хотели, чтобы им приносили завтрак в казарму и терпели до обеда. «Голодные»  дни первых недель давно закончились, все привыкли к режиму, и никто уже никакого голода не испытывал. В столовой на столах даже многое оставалось не съеденным.
После ужина до вечерней поверки казарма опустела. Начало декабря было на удивление тихим, тёплым и бесснежным и народ разбежался кто куда: на стадион, гулять по «Бродвею» - центральной улице училища, но большинство – на танцы в курсантский клуб, ибо первокурсникам наконец-то разрешили туда ходить. Из нашей группы в казарме осталось только двое: Гарягдыев и  Цысоев – парень слонёнок. Первый, пользуясь отсутствием начальства и своим офицерским званием, завалился спать, предупредив меня:
- Дядя, разбуди к вечерней поверке.
Ну, как отказать офицеру. Уже через десять минут от него исходил мощный храп. А Цысоев же молча ходил по казарме, шаркая ботинками по полу, яростно наскрёбывал пятернёй остриженный затылок и, казалось, о чём-то мучительно вспоминал и никак не мог вспомнить. Оторванный сразу же после школы от гражданской жизни, он очень скучал по дому, и, вероятно, на него напал очередной приступ ностальгии.
Пройдя по комнатам казармы и убедившись, что всё в порядке, я предупредил дневального, что буду в комнате отдыха писать письма. Через некоторое время дверь открылась, и вошли два старшекурсника. Один высокий и широкоплечий, второй размером поменьше. Он-то и воскликнул:
- Вот, Жора, этот, пожалуй, подойдёт.
Сначала я не понял, в чём дело. А парень бесцеремонно подошёл ко мне и, не обращая на повязку дежурного на моём рукаве – исполнение служебных обязанностей – окинул не меня, а мой китель взором сверху вниз так, словно он висел на вешалке, проговорив при этом:
- В воротничок бархотку вставим, беленькую проволочку для окантовки пришпандорим – будет люкс. Давай, снимай, примерим.
И бесцеремонно дёрнул меня за рукав. Почувствовался резкий запах спиртного. На вид он был лет на четыре-пять моложе меня. Вчерашний школьник. Я опешил. Встал, вышел из-за стола.
- Чего ты хочешь? – спросил, легонько отодвигая его от себя.
- Слушай, браток, махнёмся кителями на отпуск? – вступил в разговор Жора. – Приеду – верну.
Этот парень, кажется, был постарше и не такой наглый. То, что многие «забывают» возвращать взятое напрокат, я знал. Но и отказывать было неудобно, через год сами такими будем. Хотя, конечно, в отпуск нам разрешалось уезжать и в гражданской одежде, но ведь всем хочется похвастаться лётной формой. И я смотрел на парня, пытаясь определить: вернёт – не вернёт. Тот видимо понял мои сомнения и заверил:
- Да ты не бойся, земляк, верну. Я с третьего отряда, найдёшь, если что. Фуражку вот нашёл, а китель никак не подберу. Мне же в Сочи лететь, там тепло.
- А что же, гражданки нет?
- Да ты что, земляк! Папаня с маманей в штопор выпадут. Скажут – выгнали.
- Нашёл земляка, - пробормотал я и уже было решил поменяться, тем более, что и его китель был не так уж плох. Просто выцвел немного.
 Но в это время, выдохнув в мою сторону порцию перегара, его спутник воскликнул:
- Жора, да что ты с салагой базаришь? Этот китель для тебя сшит, клянусь элероном. Я ж вижу! Он же новый совсем. Давай брат, распаковывайся.
«По выговору на одессита похож, - подумал я,  – а они все приблатнённые. Ну ладно».
- Из Одессы, что ли? – кивнул на малого. – Оба черноморцы?
- Из Одессы. Тоже оттуда? Нет. Ну, так что, махнёмся шмутками?
- Махнулся бы, да вот друг твой нахал, а я нахалов не люблю.
- Нет, Жора, ты меня удивляешь? – экспансивно воскликнул малый. – Ты слышал, что он сказал? Это же салага, Жора! Чтоб мне подавиться подкосом шасси, если слышал подобное от салаг! И это я – то нахал? Жора, скажи ему. Может мне его ударить? Или сам ударишь?
Тут уж и я не выдержал. Гонору от таких пацанов много. Психолог липовый. На испуг пытается взять. Значит, не такой уж и пьяный, ещё соображает. Одесса – мама.
- Кого на понт берёшь, мелюзга? – двинулся на парня, вспомнив свои прошлые дела некогда ужасно бандитского города Балашова и включив ростовский акцент. – Ты шелуха луковичная! Ты кто такой? Я тебе сейчас прямо здесь отпуск устрою! Ударить он меня собрался! А ну, давай!
Слова «отпуск устрою» возымели действие. Жора едва не подпрыгнул, резко оттолкнул своего друга и повернулся ко мне.
- Да ты что, земляк? Успокойся! Никаких драк! За это знаешь, не только отпуска лишат, но и попрут отсюда под фанфары. Всё, всё. А ты выйди, освежись, - повернулся к «мелюзге».
- Но, Жора…
- Выйди, сказал!
Парень нехотя повиновался.
    - Ты извини, дежурный! Выпили на радостях. Да он слабак на это. А трезвый безобидный. Ну, ты даёшь! Откуда ты?
- Какая разница! – махнул я рукой, едва сдерживая смех. Сценку разыграл, как по нотам. Кто ж отпуска хочет лишиться.
- Я вижу, ты из армейских?
- Нет, но постарше некоторых. Так вышло.
- Понятно. Где ж мне китель найти? У тебя и просить неудобно.
- Сейчас нет никого тут. На танцульках все. Приходи после отбоя, может, и подберёшь чего. Кстати, у нас и из Одессы и из Сочи ребята есть.
- Ладно. Не обижайся, дежурный.
- Да ладно!
- Что за шум у вас был? – спросил дневальный, когда парень вышел. – Они поддатые, духом прёт за версту. И не боятся ведь, что вместо отпуска совсем уедут.
- Земляки приходили, - ответил я. – Радуются, в отпуск через два дня. А дух? Что дух, если сейчас почти все там такие. Всех же не выгонят, кого тогда учить?
 - Эе-х, отпуск! А нам ещё, сколько до него? Целый год.
- Да, целый год, - вздохнул я. – Для нас он долгим будет.
После отбоя Жора не пришёл. Наверное, разжился кителем в других ротах.
В одиннадцатом часу начали сбегаться гуляки и танцоры весёлые и возбуждённые. И хотя с девушками почти никому из них поговорить и потанцевать не пришлось - все они были заняты старшекурсниками - всё же одно появление в гарнизонном клубе было разнообразием после трёх месяцев карантина. Ребята громко делились впечатлениями и смеялись, чем вызвали недовольство Гарягдыева. Разбуженный шумом, заспанный он сидел на кровати, дико и зло вращал белками глаз и произносил какие-то непонятные ругательства.
Ровно в десять тридцать я построил роту, провели вечернюю поверку. Был объявлен распорядок дня на завтра. Никаких работ и лишних построений не планировалось и этому были особенно рады. Весь день можно было посвятить себе: не ходить в столовую, валяться на кровати, пока старшина эскадрильи не увидит, читать, что хочется, смотреть телевизор, писать письма. Увольнений, увы, не было. А в воскресенье и старшины за лежание на кровати не придирались, как раньше, ограничиваясь устным замечанием. И самим поваляться было охота. Объявили команду разойтись, через десять минут – отбой, в спальном отделении свет выключали. Но ещё с полчаса после этого отдельные личности выходили покурить, кто-то с зубной щёткой и пастой шёл в умывальник, кто-то в туалет. И дневальные орали на них, чтобы не оставляли следов на влажном полу, который они только что протёрли. В двенадцать часов казарма затихала. Наведя порядок в подсобных помещениях, дневальные уходили спать. На четыре часа оставался бодрствовать у тумбочки с телефоном только один. Ночью они менялись сами. Я тоже, наказав разбудить себя за час до подъёма, прилёг на свою кровать, не раздеваясь. По уставу дежурному раздеваться для сна запрещалось.
За час до подъёма дневальный, страшно зевая, разбудил меня. Наскоро ополоснув лицо холодной водой – горячей в казарме не было, я растолкал заготовщиков. Эти ребята должны получить и расставить по столам сто пятьдесят порций завтрака. И чем быстрее, тем лучше. Потому что сразу после завтрака – кино в курсантском клубе. Кто раньше позавтракает тот и займёт лучшие места.
 За десять минут до побудки я прошёлся по помещениям. Наш командир имел привычку почти всегда приходить к подъёму и делать обход. И если замечал где-то непорядок, устраивался разнос. Везде я прошёл, кроме общего умывальника и туалетов. Да и что там может быть, если с вечера всё убрано, а утром туда ещё никто не заходил. Там и свет не горел. Разбудили старшин групп и старшину роты за пять минут до подъёма – так положено. Ровно в семь дневальный посмотрел на меня, я молча кивнул.
- Рота, па-адъём! – загорланил он. – Подъём, рота! Выходи строиться!
- Подъём! – заголосили старшины отделений. – Хватит нежиться, вставай живо! В это время дневальный подал новую команду:
- Рота, смирно! Дежурный  - на выход!
Команда эта словно смахнула с кроватей последних любителей понежиться в постели пару минут. Она означала, что появился какой-то начальник. Конечно, это был Мария Ивановна. Мы ещё вчера узнали, кто из командиров в выходной дежурит по батальону, и были готовы к его появлению. Нашу роту он «любил» больше, чем другие.
Как и положено, я взял под козырёк и доложил:
- Товарищ командир! В пятой роте за время моего дежурства происшествий не было. Произведена побудка согласно распорядку выходного дня. Дежурный по роте курсант Клёнов.
- Вольно! – разрешил Мария Ивановна. – Значит, ничего не случилось за ночь?
- Так точно, ничего.
- Что ж, пройдёмся.
Он знал, куда идти. Конечно же, первым делом в туалетную комнату. Уж там-то всегда можно найти где-то в углу пару-тройку затоптанных окурков. Он толкнул дверь. Темно.
- Свет!
Дневальный включил свет. Чёрт, что это? Около ряда умывальников стояла кровать, и на ней кто-то спал, укрывшись с головой и отчаянно храпя. Здесь было довольно холодно, не больше десяти градусов. Мария Ивановна расплылся в довольной улыбке.
- Значит, говоришь, дежурный, происшествий не было?
- Так точно, не было.
- А это что? И кто там?
Кто там определили, сдёрнув с храпуна одеяло. Это оказался курсант Десятов. Он сел на кровати и, не понимая, где находится и почему около него столько людей, только таращился на всех молча и тёр глаза. Потом, заметив Марию Ивановну, вскочил, пытаясь стать по стойке смирно. В одних трусах. Подошёл старшина роты Горчуков и Мария Ивановна, забыв про меня, насел на старшину.
- Объясните мне, что за бардак у вас в роте? Почему курсанты спят в неположенном месте? Кто разрешил?
Ребята, уже одетые, подходили к умывальнику с полотенцами и зубными щётками и, заметив разгневанное начальство, взглянув на ничего не понимающего Десяткина, хихикая, убегали.
- Я жду ответа, старшина?
- Разберёмся сейчас, товарищ командир. Десяткин, ты как сюда попал?
- Откуда я знаю! – нервно ответил тот, сориентировавшись, наконец, в обстановке. – Спать там ложился, где и все. Вытащили меня. Убью!
- Кто вытащил? – спросил Мария Ивановна.
- Не знаю. Я же спал.
- Старшина, построить роту!
- Она построена. Сейчас на завтрак.
- Кто вытащил Десяткина вместе с кроватью в туалетную комнату? – спросил Филипченко. – Выйдите из строя.
Никто конечно не вышел.
- Выйдите, - настаивал Мария Ивановна, - ничего не будет. Ведь не сама же кровать туда уехала. Никто не желает выйти? Так, круговая порука. Дежурный!
- Я!
- Кто это сделал?
- Не могу знать, товарищ командир. Согласно уставу я отдыхал.
- Дневальный!
- Я!
- Кто это сделал?
- Не могу знать, товарищ командир. Моё место у тумбочки на входе, а оттуда этих помещений не видно.
Мимо строя дневальные с грохотом протащили кровать. За ней шёл голый Десяткин, кутаясь в одеяло. Отовсюду раздавались смешки. Филипченко задумался.
- Товарищ командир, роте пора на завтрак, - напомнил Горчуков.
- Ведите, - разрешил он. – В отчёте о дежурстве я отражу это безобразие, старшина. Не рота, а цыганский табор.
 Мы-то сразу поняли, почему Десяткин очутился в туалете. Всё дело в том, что он сильно храпел во сне. Видимо это ребятам, которые спали рядом, надоело, и они тихонько оттащили храпящего парня в туалет. А от места дневального вход в туалеты действительно не видно. Так я и доложил пришедшему днём капитану.
- Этого случая Филе на неделю хватит. Каждый день будет говорить своим курсантам о том, какой у нас тут бардак в отдельной роте.
Дубровский даже от нас, курсантов, не скрывал своего презрительного отношения к Филипченко.
       ------------------------------------------
С каждым днём нагрузки наши становились всё больше. Почти каждую неделю в расписании появлялись новые предметы и всё больше военные. Это были тактика ВВС, теория бомбометания, общевойсковая тактика, воздушно-стрелковая подготовка, вооружение и классификация самолётов НАТО и другие. Более пятидесяти процентов учебного времени рота занималась в военном цикле – отдельном от УЛО двухэтажном здании. Преподаватели там почти все были военные, люди требовательные и принципиальные и на тройки и даже двойки не скупились. Кривая успеваемости пошла вниз. Неудобство создавала секретность. Конспекты мы получали в секретке и тут же и сдавали. Из здания военного цикла выносить их строго запрещалось. И возможности почитать конспект в казарме не было.
Восемь часов занятий в классе, потом подготовка в подразделении. День был расписан буквально по минутам. А тут ещё к Новому году начальство придумало общий училищный смотр строевой песни и мы после обеда в час личного времени ходили строем вдоль казармы и в сотый раз до хрипоты орали одну и ту же песню. Науками, нужными лётчику мы почти не занимались. И постепенно ребята стали разочаровываться. Казалось, зачем всё это гражданскому пилоту: муштра, звания, военные науки, казармы, бесконечные построения, несение внутренней и караульной службы. Для этого ведь существуют военные училища.
И только через год, уже на полётах, придёт понимание, что распорядок такой нужен. Именно он закаляет волю и характер, вырабатывает внутреннюю дисциплину. Без такого распорядка было бы немыслимо существование училища, призванного обучать разношёрстную, разноязыкую, состоящую из более, чем тридцати национальностей толпу, объединяющую в своём составе почти две тысячи человек. Но к пониманию этой необходимости мы приходили трудно. Многое, казалось, было лишено смысла и не имело необходимости.
Особенно велико было разочарование у молодых ребят, не служивших в армии. Да это и естественно. Они впервые столкнулись с воинскими порядками, с воинской дисциплиной. Стал тихий и задумчивый весельчак Серёга Каримов. Почти перестали разговаривать Казар Акопян и Иосиф Граф. Наивный слонёнок Цысоев всё чаще в свободное время уходил на рядом расположенное кладбище и сидел там, о чём-то мучительно размышляя и отчаянно наскрёбывая затылок. Каримов уже собирался писать рапорт об отчислении, но его вовремя поддержал наш новый заместитель старшины Володя Варламов. Дубровский, узнав о набегах на погост Цысоева, несколько раз вызывал его к себе на беседу, называя по имени отчеству. Это потом так укоренилось, что его по имени отчеству стали называть даже преподаватели. Командир роты, в отличие от других был психолог. Он многое подмечал у курсантов, особенно тяжело проходивших адаптацию, часто вызывал к себе на беседы. О чём уж они там говорили неизвестно, но из кабинета командира ребята всегда выходили бодрые и повеселевшие.
И только один Гарягдыев отсыпался. Он буквально опух от сна и безделья. В наряды его, как офицера, ставить было нельзя, от военной подготовки он освобождён.
- Дядя, - обратился он как-то ко мне, - я устал.
- Отчего? – удивился я. – От безделья? Ходи в библиотеку, там хорошие книги есть. А то пролежни наживёшь, чего доброго.
- Нет, дядя, ты не понял. Я от одиночества устал. Мне женщина нужен.
- Нужна. От женщины никто бы не отказался. Увы, ничем не могу помочь.
Увольнения у нас всё ещё были запрещены. Их разрешат только перед самым Новым годом.
--------------------------------------------------
В один из выходных предновогодних дней, несмотря на установившиеся сильные морозы  - минус двадцать пять по утрам и абсолютно без всякого снега командование всё же устроило смотр строевой песни. Конечно же, ему предшествовали упорные тренировки. И если командиры отрядов и эскадрилий – они там не военные  - старших курсов относились к этому делу с прохладой и на первом месте у них были показатели по полётам, то в батальоне его командир майор Юрманов очень хотел получить первое место. И потому в течение двух последних недель мы только и делали, что топали строевым шагом и орали песни. В жертву этому приносилось самое дорогое – свободное время курсанта.
В день смотра установилась ясная солнечная и морозная погода. Таковой собственно она и была уже две недели, поскольку мощный полярный антициклон только усиливался и не собирался никуда отсюда сдвигаться.
 Накануне мы особенно упорно колотили неподъёмными ботинками шершавый асфальт и хрипло орали какую-то маршевую песню. В день смотра погода тоже выдалась на редкость солнечная и тихая, хотя и морозная, и только голые корявые сучья клёнов и вязов, давно сбросивших свои листья и от этого похудевших, напоминали, что на дворе-то уже давно зима.
На центральной улице училища – так называемом Бродвее все свободные от несения нарядов курсанты всех курсов выстроились в колонну по четыре отдельными учебными группами и заняли исходные позиции. Было холодно, градусов за двадцать и куцые шинельки не очень-то спасали от него. Чтобы согреться, нужно было постоянно двигаться, но мы стояли уже с полчаса, ожидая команды к движению.
У двухэтажного здания военного цикла, мимо которого мы должны проходить, собрались командиры рот, эскадрилий, отрядов, замполиты. Ждали начальника училища.  А его не было. Но как без него начать? И мы стояли и мёрзли. Только через двадцать минут появилась «Волга» начальника училища. Юрманов, одетый в лёгкую офицерскую шинелишку тоже, видимо, здорово замёрз. Он доложил о готовности к смотру. Но, видимо, чего-то у них там не состыковывалось, и мы продолжали стоять и мёрзнуть и тихонько ворчали. 
В задних рядах колонн начали курить и прыгать, чтобы согреться, пользуясь тем, что командиров и старшин подразделений созвал к себе майор Юрманов.
- Курение отставить! – подскочил откуда-то заместитель старшины роты Ким, тот самый штангист и боксёр, служивший в  спорт роте, и в первые дни так возмущавшийся армейскими порядками. Его прозвали кличкой «Да, ты», к месту и не к месту им употребляемой. Кима не любили за то, что он без особой причины орал на курсантов независимо был для этого повод или нет, за его бестактные команды и за мат перед строем. Как и все имеющие ограниченный интеллект, он был прямолинеен, как изгородь вокруг казармы. Иногда мог применить и физическую силу.
 - Да, ты! - словно кукушка закуковала откуда-то из глубины строя. – Да, ты! Ку-ку! Да, ты!
- Отставить, я сказал, да ты! Кому непонятно?
Он вытянулся, пытаясь выяснить, кто там сзади кричит и курит.
- Да, ты! Пошёл ты! – раздавалось сзади. Но дым куриться перестал. Сигареты попрятали в рукава, и теперь было не понять, дым идёт или морозный пар от дыхания курсантов.
- Кто там сказал, чтоб я пошёл?  - Ким грубо растолкал строй. – Ты что ли?
Перед ним стоял с растянутым до ушей ртом Каримов Серёга.
- Ты что ли храбрый, да, ты? – Ким локтем резко ткнул отработанным движением парня в бок и тот скорчился. Весом он был едва ли не в два раза больше Серёги.
В стоящей рядом колонне второго курса поднялся ропот.
- Эй, старшина! – крикнули ему. - Тут тебе не Азия. У себя дома баранов будешь швырять.
- Ты, быдло вонючее, чего руки распускаешь? Тут Россия. Смотри, до казармы не дошагаешь. А вы чего, ребята, боитесь? Пошлите его на…
- Ничего! – негромко крикнул им Серёга, всё нормально. – Нас бьют, а мы мужаем. Природа - штука тонкая. И если в одном месте даст больше, то в другом обязательно отнимет.
- Хи-хи-хи! – закатился своим неподражаемым смехом Лёха Шевченко, самый высокий парень в нашей группе и с самым большим носом в батальоне. – А что это за закон, Серёга?
- А это, славный потомок великого кобзаря, такой закон, по которому у человека, чем больше массы – тем меньше ума. Доказано давно.
Кругом засмеялись. Ким несколько мгновений переваривал сказанное, глядя исподлобья.
- Я ещё поговорю с тобой! – пообещал он Каримову и повернулся, отходя.
- А хо-хо не хе-хе? – сделал выпад в удаляющуюся спину Серёга. – Да, ты!
- Хи-хи-хи! - с новой силой закатился Шевченко. – Ну, даёшь, Серёга!
- Кончай базар! – подошёл Варламов. – Подровняться в строю, командир идёт.
- Внимание! – раздался усиленный радио голос Юрманова. – Ровняйсь! Смирно! Для смотра строевой песни поротно, поэскадрильно, дистанция 10 метров, первая рота прямо, остальные на месте, шаго-ом марш!
Оркестр грянул марш Агапкина «Прощание славянки». От дружного топота полутора тысячи ног загудел промёрзший асфальт. Сорвались с деревьев испуганные воробьи. Полетели  с деревьев чудом не успевшие опасть последние листья.
Наше отделение шло последним. Впереди – старшина Тарасов. Горчуков почти никогда не ходил на такие мероприятия.
- Р-рота, смирно! Р-равнение налево!
Старшина взял под козырёк. На полутоне смолк оркестр. Руки – по швам. Ноги, не сгибаясь в коленях, чётко припечатываются к асфальту. Прошли мимо импровизированной трибуны, на которой стояло руководство училища на одном дыхании. Теперь второй заход, уже с песней. Тут идти проще. Нам аплодировали стоящие вдоль аллеи семьи командиров.
Ну, вот и всё! Подготовка к этому дню занимала не один день, а всё кончилось за десять минут. Перед своей казармой разошлись курить. Лица у всех весёлые, возбуждённые. Ещё не были оглашены результаты смотра, но многие были уверены: первое место наше. Скоро пришёл командир роты. По его хорошему настроению было понятно: краснеть за нас не пришлось. Быстро построились.
- Молодцы! – просто сказал он. – Так же и начальник училища сказал. Наша рота заняла первое место. Поздравляю с наступающим Новым годом.
Лихое, дружное, троекратное «Ура!» огласило окрестности.
- Но это не всё. Нам разрешены увольнения. Старшины, местным ребятам на выходные дни можно выдать суточные. Этих снять с довольствия.
Желающих пойти в первые увольнения набралось много. Некоторых, правда, вычеркнули старшины за неуспеваемость и нарушения дисциплины. Я даже не записывался, хотя возможность была.
- А ты что же, Клёнов, в увольнение не желаешь? Я сейчас понесу списки капитану на утверждение. Записать тебя? - спросил Тарасов.
- Не нужно, Володя. Здесь же не Питер, музеев нет. Один захудалый кинотеатр. Так чего ж, спрашивается, делать в городе? Да и какой это город? Большая деревня. Просто по улицам шляться в такую холодную погоду?
- И то верно, - согласился старшина.
Мысленно я распланировал остаток сегодняшнего дня: библиотека, читальный зал, письма друзьям и домой, а там и отбой.
А в фойе казармы построились увольняемые. Горчуков, придирчиво осмотрев их, вытащил человек пять из строя и заставил чистить обувь.
-Чтоб сверкала! – приказал.
- Так ведь до проходной не дойдём, как грязная будет. Дороги-то у нас…
- Не разговаривать! Выполнять! Или не хотите в увольнение?
Осмотрев строй ещё раз, пошёл докладывать командиру.
- Все в соответствии со списком? – спросил Дубровский.
- Так точно!
- Предупреждаю, - начал капитан инструктаж, - никаких пьянок. Всем явиться в назначенное время, сделать отметку о прибытии у дежурного по роте. В городе вести себя достойно. Не забывайте, на вас лётная форма. И запомните: оттого, как пройдёт первое увольнение, будут зависеть последующие. В конфликт с местным населением не вступать. Пьяных шалопаев в субботние дни тут много. Будьте дипломатами, вежливо уступите, чтобы не нажить неприятностей. Всё понятно?
- Так точно! – дружно гаркнули счастливчики.
- Вопросы?
- Нет вопросов.
- Тогда, старшина, раздайте увольнительные.
Получив заветные листочки, ребята поспешили к проходной училища. Ко мне подошёл Гарягдыев, отчаянно зевая.
- А ты, дядя, зачем не пошёл в увольнений?
- А ты? – задал я встречный вопрос.
- Э, слушай, в такой колотун, какой увольнений? Да и женщина нет знакомый. А что делать в такой город, где нет женщина?
- Так познакомился бы.
- Где на улица? Там от мороза даже собак не бегает, не то, что женщин. А я человек южный, - сладко зевнул он. – Лучше будем немного поспать и ждать тёплый дни. Тогда и будем искать женщина. – И сверкнув очаровательной белозубой улыбкой, направился к своей кровати.
Я рассмеялся. Чем больше узнавал этого человека, тем больше меня поражала его способность спать. От военной подготовки он был полностью освобождён, так как уже закончил «Кривой рога» и был офицером. Но желание летать привело его в Москву к министру Гражданской авиации. Персональное разрешение требовалось потому, что он уже вышел из возрастного ценза. Министр разрешил, и он приехал в Красный Кут. А экзамены сдавал в Ашхабаде. И вот теперь ему практически нечего было делать, так как на первом курсе почти все науки были военные, и он изнывал от безделья. Но все-таки   нашёл, как с ним бороться. Он спал. Мы уходили на занятия – он спал. Мы приходили с занятий – он спал. Вот и сейчас он завалился и через пять минут уже был в объятьях Морфея, и я не сомневался: не разбуди его – он проспит до понедельника. Казарменный гомон ему абсолютно не мешал.
Прибежал дневальный Корякин, в руках его была пачка писем. Он заорал:
- Почта, народ! Становись в очередь, подставляй носы!
Его мгновенно окружили. Счастливчики безропотно подставляли лица под конверт, получали шесть хлопков по носу – шестой день недели и только потом дневальный вручал им конверт. Кому было два письма – получал вдвойне. Корреспонденции было много и скоро дневальному надоело хлопанье по носам. Он бросил оставшиеся письма на тумбочку, нарушив привычный ритуал вручения, на который никто никогда не обижался, но, однако, пытался заполучить письмо без экзекуции. В оставшейся кипе обнаружили письмо и самому Корякину и ему тоже с особым азартом отхлопали по носу. Отмщенье. Письмом Лёхи Шевченко, или Шефа, завладел Серёга Каримов и с криком «Шеф, подставляй шнобель!» побежал к его кровати. Нос у Лёхи был добротный, и хлопать по нему было удобно.
- Отдай, убью! – вскричал, было тот, но подвергнутый всеобщей обструкции безропотно подставил лицо. Серёга хлопал его, после каждого удара визгливо смеялся, считал удары и приговаривал:
- Раз! А помнишь, как на той неделе меня бил? Два! Помнишь? Три! Или забыл? Три!
- Пять уже! – заорал Шеф и выхватил письмо. – Как считаешь, прохвост?
- Хорошо, пять, - согласился Серёга. – Один должен будешь.
Скоро в казарме наступила минута тишины. Читались вести из дома, от друзей и знакомых. А кому писем, как говорил Каримов, при делёжке не досталось, старались не шуметь в такие минуты.
В числе тех, кому не досталось, был и я. А я ждал, очень ждал. И они иногда приходили. Но не от неё, от друзей, от матери. Больше писал Славка, друг мой Славка, с которым с детства мечтали об авиации. Но нелепая авария оборвала его мечты. Он довольно сильно обгорел, пытаясь потушить неожиданно вспыхнувшую машину. Писал Саша Саврасов, Иван Плеханов – мои бывшие коллеги по работе в школе и члены нашей дружной команды, в которой мы проводили все мыслимые и немыслимые праздники. Был бы, как говорится, повод.
Из всех этих писем я черпал разрозненные сведения о Томке. Друзья писали, что видеться с ней стали редко, она почти перестала появляться в их дружной компании. Вроде бы грустит, вроде бы помнит, стала раздражительна, писал Иван Плеханов, наш доморощённый психолог. На вопросы, что и как со мной – отмалчивается. А по другим слухам будто бы закрутила там с кем-то напропалую и будто бы назло отцу, который, оказывается, не хотел, чтобы она со мной, как он говорил, босяком, встречалась. Будто бы отец сильно пьёт и часто устраивает дома воспитательные акции. Так писали друзья.   
Я ещё в первый месяц своего здесь пребывания написал ей большое письмо о себе, училище, своих планах, которые она, в общем-то, знала. Написал так, как будто у нас не было никакого недоразумения. Но ответа не получил.
     --------------------------------------------
Третий день исключительно тепло, плюс пять. А на солнце и больше. Нонсенс для февраля. Вдоль дорог начал таять снег, и от открывшейся от снега земли пошёл пар. И вот уже третий день надрывно каркает, собираясь в стаи, чёрное вороньё, нагоняя грусть. Обманутые капризной погодой птицы, вероятно, думают, что пришла весна. Погода по настоящему весенняя и как всегда весной хочется чего-то хорошего, весёлого и доброго.
Но здесь всё однообразно. Всё подчинено строгому ритму занятий, военному распорядку, не предусматривающему ни лишней радости, ни лишней печали, ни лишней заботы. А нет радости – особенно грустно в такую погоду и почему-то немного тревожно. И не понять причины. И ты живёшь с ощущением, что это радостное вот-вот произойдёт, отчего многое изменится в твоей жизни. Но что тут может измениться?
Уже завтра или послезавтра снова завьюжит, затрещат морозы, и развеет новый день все иллюзии, навеянные обманчивой погодой. И тогда всё встанет на свои места. Не будет снов, реже станут воспоминания, такие горькие и в то же время такие приятные. Не надо будет ждать писем.
Сегодня год, как мы не вместе. Вот и тогда в феврале было тепло, и был дождь. В этот день мы прощались с ней, гуляя по скверу на набережной. Ещё ничего не было сказано, Томка была весела, но весела как-то искусственно, я это заметил.
- Ой, Саня! Так хорошо сегодня! – воскликнула она, обнимая в сквере молодую берёзку. И погрустнела вдруг: - Но потом, после, всегда плохо бывает.
Я не придал тогда значения этим словам. А около дома были сказаны главные слова, ради которых она и пришла тогда ко мне.  Из окна, помню, лилась песня.
Очень жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца!
Но ведь не было никаких обид. Наоборот, был чудесный вечер, и мне подумалось тогда: как это всё же хорошо, любить такую девушку, любящую тебя. Удержи, я её тогда, возможно бы было всё иначе. Она ведь стояла тогда за закрытой калиткой и, мне показалось, плакала. Почему? Это для меня было тайной. Но не для неё. Была же какая-то причина.
 И только теперь, спустя год, собрав всё воедино: письма друзей, её поведение – какие-то быстрые переходы, порой, от веселья к задумчивости и грусти, невольно заставили думать: большое влияние на неё оказывал отец, человек жёсткий, самолюбивый, с деспотическими наклонностями,  абсолютно не терпящий иного мнения. Кроме своего. А мнение обо мне он мог иметь только одно: безотцовщина, мать больна, я – молодой человек без перспективы, помешанный на авиации. Работал в школе – тогда это было престижно, бросил. Ради чего? В итоге докатился до грузчика на заводе. Какое у него будущее? Да по слухам и парень хулиганистый. А слухи они не зря ходят. И с таким вот связалась его дочь! Его первая и самая им любимая из трёх дочерей. Стыдно! Мы-то ведь живём не хуже других. И не дай бог дойдёт до чего-то большего!
 Да, Василия Ивановича, Томкиного отца многие могли понять. И больше всего его понимали её тётушки. Уж они-то меня не любили. Тогда, по крайней мере. А отец, в редкие с ним встречи, ни единым словом, ни жестом не показывал, что я ему неприятен. Собственно, как к мужчине он ничего и не имел. Не нравилась ему моя бедность. А мы, молодые, опьянённые любовью, на это тогда не обращали внимания. И не задумывались над этим. Хотя, и они-то по тогдашним меркам были не богаты. Просто некая зажиточность была, уверенность в будущем. Да ещё разве, мотоцикл «Урал» с люлькой был у Василия Ивановича, на котором иногда раскатывала Томка. Конечно, без прав. Правда, я ни разу так и не сел в него. На нашей улице был ещё один такой же –  у Сашки Патина. Не его, конечно, а его отца. Но отец пребывал в основном в состоянии подпития и аппарат этот больше возил нас.
        -----------------------------------
Последнее воскресенье февраля. Завтра будет уже март – весенний месяц. Немного жаль этих уходящих в небытие дней, ведь с ними уходит наша юность, наши какие-то несбывшиеся надежды. А надежды и мечты сбывшиеся остаются с нами, имеют продолжение в будущем, они – теперешняя наша реальность. Сегодняшняя и завтрашняя. Уже через три месяца начнутся полёты, пойдёт совсем другая, как тогда казалось, жизнь.
А пока, если спросить курсанта, какой день он больше всего не любит, то многие скажут: воскресенье. Привыкшие к ежедневному буднему распорядку дня мы не любили выходных. Мы просто от них отвыкли. И зимой, когда за окном минус тридцать и больше, и свищет позёмок, обжигая уши курсантов в куцых шапках словно автогеном, даже на ужин многие не ходили.
Счастлив тот, у кого есть хорошая книга, с ней можно скоротать мучительно тянущееся время, словно застывшее, как застыли, кажется, навсегда на заметённых снегом стоянках самолёты. Но кто-то не любит книги. Такие, как Гена Гарягдыев, спят целыми днями, словно медведи в берлоге, благо в выходной день в роте никакого начальства нет, а старшины уже смотрят на лежание на кроватях сквозь пальцы. Не как раньше. Да и самим поваляться охота.
Жизнь зимой в сильные морозы замирает. Даже стадион, где расположен гарнизонный каток пуст. В казарме у нас сравнительно тепло, где-то плюс шестнадцать. Правда в умывальнике утром вода покрывается тонким, словно бритва, ледком, но это мелочи, к этому давно привыкли.
За окнами казармы изредка рысцой пробегают курсанты, подняв куцые воротники шинелей и втянув голову в плечи. Даже желающих пойти в увольнение, сегодня нет. Ажиотаж был только в первые дни, но скоро убедились: делать в городе абсолютно нечего, если нет там знакомых.
Особенно неприятен такой холод для ребят южных: туркменов, таджиков, корейцев, узбеков и других. Чёрные от природы и от щедрого южного солнца они от здешних морозов почернели, кажется, ещё больше. Многие впервые увидели тут снег.
Сегодня Гарягдыев проголодался с утра, ибо вчера на ужин не ходил и милостиво разрешил его сожрать Лёхе Шевченко, что тот и сделал, поделившись с Каримовым. Но утром – голод не тётка – вскочил быстро. Придя с завтрака, где умудрился принять две порции, сказал старшине:
- Дядя, на обед не буди, спать много буду. - Он всех, кто ему был симпатичен, называл дядями. И за это ему самому дали такую кличку. – И на ужин, если сам не встану  - тоже не буди. Ладно?
- Хи-хи-хи! – захихикал Шеф, - лапу сосать будешь?
- Сам соси свой лапа, - огрызнулся Гена, укладываясь.
- А не отощаешь так? – спросил Цысоев. – Кстати, ужин-то кому завещаешь? Я бы не отказался.
- Такой маленький, а столько кушать будешь? – удивился Дядя.- Потом самолёт не поднимет. Вот он достоин моего ужина, - указал на Шефа. – Могуч станом и духом.
- И носом тоже, - подтвердил Серёга Каримов и захихикал, передразнивая Шефа и изображая указательным и большим пальцами, какой у Шефа нос. Но вспомнил, что лишним  ужином Шеф должен поделиться с ним и бухнулся на колени:
- Прости, Шеф! Бес попутал! Я же твой друг.
- То-то же, - опустил Шеф кулак, уже готовый опуститься на голову Серёги. – Так и быть, половина – твоя, заморыш. Хи-хи-хи!
- Хи-хи-хи! – передразнивая Шефа, взвизгнул Каримов.
- Напросишься! – пригрозил Лёха.
- За что, теперь и смеяться нельзя?
На ужин Дядя не пошёл и потому утром вскочил быстро. Может, и не встал бы, но сегодня с утра военных занятий не было, должны были заниматься в УЛО, тем более в расписании стоял предмет: радио и приборное оборудование самолётов. Как раз то, что учил по основной специальности Гарягдыев в «Кривой Рога». Преподаватель  - Дмитрий Максимович Лещенко был нам заочно знаком давно. О его принципиальности и жёсткому отношению к курсантам ходили легенды. Чтобы заработать у него оценку четыре нужно знать всё наизусть. Пятёрок он никогда не ставил. По его предмету у курсантов всех курсов было больше всего хвостов. Даже по не любимой метеорологии, которую преподавал Курякин – тоже человек со странностями, хвостов было меньше. К тому же он был нашей классной дамой – классным руководителем.
- Повезло вам, - смеялись старшекурсники. – Все предметы забудете, только его и будете учить.
Преподавал он и ещё какой-то доселе неведомый нам предмет, называвшийся сборником авиационной фразеологии, который мы потом сдавали ему, только механически вызубрив буквально всё наизусть. И уж потом, когда начали летать, поняли, что это были типовые правила переговоров по радио экипажа с диспетчером. В те времена  было много вольных разговоров не связанных с полётами и их управлением и в эфире можно было услышать всё, даже анекдоты. Но полётов и самолётов становилось всё больше, лишняя болтовня стала отвлекать от работы. И с ней начали бороться. В итоге создали типовую фразеологию радиообмена, которой должны придерживаться лётчики и диспетчеры. Она только недавно была введена приказом министра. И не дай-то бог скажешь в эфир лишнее слово. У нас ведь как: заставь дурака богу молиться…
И вот за одно лишнее слово посыпались у Дмитрия Максимовича двойки, как из рога изобилия. Начальство встревожилось буквально обвалом успеваемости.
- Чёрт бы побрал этого Лещенко! – возмущался начальник УЛО Уфимцев. – Так и в министерстве прогремим. Но… он прав. Я присутствовал на его уроках. Курсанты говорят много лишних слов, особенно азиаты, плохо язык знающие. Похоже, эту фразеологию они никогда не освоят. Но… как же они летать будут? Что же делать?
- Ничего, научим, - говорили бывалые инструктора. – Лететь захочет – всё выучит. Хотя мы и сами-то толком не освоились с этой фразеологией.
На первом же занятии Лещенко обратил внимание на знание Гарягдыевым его предмета.
- Откуда у вас такие глубокие познания? – с затаённым ехидством в голосе спросил Дмитрий Максимович. – Я вижу, вы просто землю роете, товарищ курсант.
- Я Кривой Рога учился, - с гордостью сказал Дядя. - Я офицер.
- Что вы говорите? – удивился Лещенко.  – И диплом имеется?
- Конечно.
- И вы хотите, чтобы я вас освободил от своих занятий?
- Меня от военный подготовка освободили.
- Ах, вот как! Но у меня предмет не военный. Я, конечно, могу освободить вас, но сначала должен убедиться, что вы знаете предмет.
Он оставил после занятий Гарягдыева наедине. О чём они там говорили неизвестно, но Дядя пришёл от него весьма злой и обескураженный. Первым, кого он увидел в казарме, был я, и он мне поведал:
- Дядя! Я в полном расстройстве нервной системы. Этот шплинт, – так он окрестил Лещенко за малый рост, – сказал, что я, как это, кое-как знаю приборы на три балла. От занятий он меня освободил, но экзамены всё равно придётся сдавать. И придётся на его предмет ходить в лабораторию кафедры помогать ассистентам.   
- Ну и хорошо, - улыбнулся я. – Всё-таки для тебя разнообразие. А то ведь сонной болезнью заболеешь, чего доброго.
- Но такой болезнь нет, дядя!
- Есть, Дядя, и ты, возможно, ей уже болеешь.
- Больтун ты, дядя,  - сверкнул улыбкой Гена. – На свете нет такой болезнь, я знаю. А шплинт этот странный, дядя. Очень странный.
Действительно странный. Был он маленького роста, с какой-то скачкообразной походкой, словно передвигался на протезах. В любую погоду ходил в коротком – выше колен – сером демисезонном довольно потрёпанном пальто с вечно поднятым куцым воротником и в белой кепке с большой чёрной пуговицей, как у клоуна. И только в сильные морозы кепка менялась на шапку. Носил какие-то фантастические туфли на увеличенном каблуке.
Руки его всегда были в карманах, под мышкой – чёрный потрёпанный портфель с конспектами. В свои 38 неполных лет он был холост, жил в общежитии, женщин боялся панически, потому что был на редкость скуп. А на женщину-то ведь нужно тратиться. В кино никогда не ходил, исключая бесплатные сеансы для курсантов. Коллеги по работе относились к нему иронически, и в преподавательской комнате он всегда был объектом незлобивых шуток. Особенно доставалось ему от преподавателя сопромата и авиадвигателей Николая Михайловича Карпушова, человека, любившего юмор, пиво и женщин.
Была у Лещенко и ещё странность: он любил говорить афоризмами, вставляя их к месту и не к месту. А многие придумывал сам. Никто никогда не видел его улыбающимся. Очень редко подобие улыбки возникало на его лице, когда он удачно вворачивал в свою речь тот или иной афоризм, но глаза при этом оставались холодными, как две отшлифованные льдинки. С ним нельзя было спорить, если ты даже сто раз прав. Пытавшиеся это делать, потом  долго и нудно ходили к нему на пересдачу хвостов.
Лекции он читал, никогда не отрываясь от конспекта, а едва стоило это сделать, как  начинал путаться. Да и оценки как-то странно ставил. Иногда за крайне плохой ответ мог поставить четыре – высший бал, а иногда за хороший ответ тройку, а то и двойку. Если у кого-то возникали вопросы или кто-то просил что-то повторить, он воспринимал это, как провокацию и, улыбнувшись одной из своих ледяных улыбок, заставлял стоять этого курсанта до конца урока, добавляя при этом:
- Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги.
Нередко к концу занятий в аудитории стояли столбами половина группы. Первоначально он производил на нас гнетущее впечатление, но потом к его странностям привыкли и даже ждали его уроков, чтобы поднялось настроение. Ну а неуды – вещь поправимая.
Утром, как всегда за десять минут до начала занятий пришли в УЛО. Кафедра авиационных приборов была на втором этаже. Старшина Тарасов Володя предупредил дежурного по классу парня из Краснодара Виктора Плыса, весело хохочущего:
- Подготовься, Плыс, доложи громко и чётко. Иначе будешь стоять у кафедры, как пень.
- Да понял я, старшина, не волнуйся!
Прозвенел предупредительный звонок. Это был звонок для курсантов. В курилке торопливо заглатывали последний дым курильщики, швыряли недокуренные сигареты и мчались в класс, чтобы успеть до появления преподавателя. Кто не успевал, даже входя в класс за спиной входящего туда преподавателя, считался опоздавшим. И мог схлопотать наряд вне очереди. Второй звонок звенел через две минуты. Он означал начало занятий и был сигналом для преподавателей, и имелось в виду, что преподаватель был уже в классе. На практике же так всегда не было. Преподаватели, как правило, опаздывали. Надо сказать, что все звонки давали те же курсанты – дневальные по УЛО – учебно-лётному отделу. И не засекали они по секундомеру. Иногда даже забывали вовремя нажать кнопку звонка. Но на этот раз дневальный был пунктуален.
Дежурный Плыс, несколько раз отрепетировав доклад и решив, что вызубрил его, сел за стул кафедры преподавателя, ожидая второго звонка, когда и должен был громогласно и чётко доложить вошедшему преподавателю о готовности группы к занятиям и расходе людей на сегодняшний день, то есть отсутствующих по уважительным и не уважительным причинам.
Но второго звонка не было. И Плыс, развалившись в кресле преподавателя и вытянув длинные ноги в громадных кирзовых ботинках вдоль стены, с безмятежной улыбкой с кем-то болтал. В дальнем углу, как всегда, о чём препирались Серёга Каримов с Шефом и заразительно хихикали, и от них исходило больше половины шума, создаваемого в классе. Усердно помогал им Цысоев, смеясь не менее заразительно и чего-то при этом комментируя.  Сразу с двумя заядлыми спорщиками – Володей Архинёвым из Одессы, и Володей Кондрусом из Краснодара  - по кличке Вофа, препирался Гарягдыев, доказывая, что шплинт, как он его окрестил, плохо знает авиационные приборы и от конспекта не может оторваться. А где-то сзади два казаха затеяли национальную борьбу.
Второго звонка не было. Преподавателя заметил старшина Тарасов, сидящий за первым столом у входа. Он-то и скомандовал вместо дежурного:
- Встать! Смирно!
Гремя стульями, все устремились по своим местам. И только Каримов с Шефом  в последних рядах всё суетились и хихикали. Лещенко, как не пытался рассмотреть, вытянув шею, кто там и что делает – не смог. Ростом-то  маленький, и за спинами стоящих ребят ничего не видно. Но вот он ступил на кафедру и стал сразу на полметра выше. С минуту смотрел в аудиторию своими стеклянными глазами. Наконец его взгляд встретился с глазами Каримова и Шефа, на физиономиях которых ещё не остыли смешинки. Лещенко ткнул пальцем в их сторону:
- Выйдите и станьте вон там у стены.
Остатки веселья моментально сползли с безмятежных лиц курсантов. Перед ним стоял, вытянувшись, дежурный по классу, но Дмитрий Максимович даже не удостоил его взглядом.
- Так, так! – произнёс он. – Весело начинаем рабочий день, народ. Ну, ничего, посмотрим, как дальше будете веселиться. – И многозначительно посмотрел на стоящих у стены курсантов Шевченко и Каримова. У Шефа лицо вытянулось и стало испуганным. Каримов опустил взгляд долу. Наступила мёртвая тишина.
- А теперь докладывайте, дежурный, - обернулся он к Плысу.
Плыс, довольно здорово перепуганный неожиданностью явления преподавателя, шагнул шаг в его сторону, громыхнув ботинками так, что Лещенко поморщился. Поднял руку вверх, пытаясь отдать честь, но вспомнил, что к пустой-то голове в армии нашей руку не прикладывают, руку опустил, зацепив ладонью лежащую на кафедре указку. Деревяшка с грохотом взлетела вверх, крутанулась в воздухе, и, падая, ударила Дмитрия Максимовича по плечу. Тот зловещим взглядом посмотрел сначала на дежурного, потом на упавшую, на пол указку.
- Так, так! Ясно! Докладывайте дежурный, докладывайте!
- Т-товарищ капитан…э.мм то есть, преподаватель, 116 учебное отделение пятой роты к занятиям готово. Отсутствуют двое – в карауле. Один болен – в санчасти. Доложил дежурный по классу курсант Плыс!
- Доложил курсант Плыс, - медленно произнёс Лещенко, не переставая стеклянным взглядом скользить по аудитории. – Нет порядка в классе, дежурный. И потому завтра дежурство повторите. Кстати, на конце два эс?
- На каком, извините, товарищ преподаватель, конце? – не понял Плыс.
В глубине раздался неподражаемо хихикающий женский смех шефа. Хи-хи-хи!
- В конце фамилии две эс или одна?
- А-а, в конце-то одно… одна буква, - осклабился Плыс.
- Так, так, значит, одна эс? – Дмитрий Максимович, скачками, похожими на скачки кенгуру, пробежался вдоль длинной кафедры, положил свой видавший виды портфель на стол и сказал, величаво махнув рукой:
- Садитесь все. А вы, Плыс, поднимите указку. Не надо её ломать.
Человек пять, вошедших после преподавателя, двинулись, было, к своим местам.
- Отставить! – повернулся к ним Лещенко. – Опоздавшие в класс у меня занимаются только стоя. Там, у дверей.
- Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги! – захихикал Шеф у стены. – Хи-хи-хи!
- Хи-хи-хи! – тут же передразнил его Каримов и спрятал лицо за громадной спиной  Лёхи.
Лещенко не обратил на это внимания и продолжал:
- Дежурный, перепишите мне всех опоздавших и всех смеющихся на листок. И вот этих – тоже, - ткнул пальцем в сторону закадычных  друзей. - Завтра все они будут опрошены, и я сомневаюсь, что кто-то из них выдаст «на гора» больше тройки. Но и тройки у меня можно добыть только в поте лица. Никакой халявы не будет. А теперь старшина и дежурный, встаньте!
Тарасов встал. А Плыс и без того стоял по стойке смирно.
- Старшина и дежурный, я вас записываю в рапортичке, как нарушителей дисциплины.
- Но причём тут мы со старшиной? – удивился Плыс. – Второго звонка ещё не было.
А Тарасов стоял, молча, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Ему-то, как старшине, от рапортички Лешенко ничего бы не было, а вот Плыс уже дважды только ходил чистить картошку в столовую вне очереди. А тут опять… 
- О, Плыс, я вижу, вы разговорчивый парень! – радостно воскликнул Лещенко. – И сразу в бутылку пытаетесь залезть. Вот старшина-то ваш в неё не лезет. Не надо! Не надо, Плыс! Запомните: залезть в неё легко, вылезти трудно. Может, кто знает, как из неё легко выбраться? – окинул он взглядом аудиторию.
Все молчали. Никто не знал, как можно выбраться из бутылки. Да и как залезть в неё никто не знал.
- Запомните, народ! – развивал свой афоризм Дмитрий Максимович. – Из бутылки вылезть трудно.
- Причём тут бутылка-то? - двинул ногой Плыс и зацепил стул. Тот с грохотом полетел с кафедры.
Лещенко стеклянным взглядом проследил за его падением. Потом простёр перст в сторону упавшей мебели:
- Поднимите, Плыс, стул. Он государственный.
- Я буду жаловаться начальнику УЛО, - не выдержал курсант. – За что мне опять наряды вне очереди получать?
Лещенко запрыгал вдоль кафедры. В коридоре наконец-то прозвенел запоздалый звонок. Этот дневальный наверняка будет сидеть теперь тут дня два. Сделав два круга, преподаватель остановился. А его взгляд остановился на старшине.
- Вы, старшина, садитесь, - разрешил он. – А вот вы Плыс, я вижу, не любите головой работать. Вы - курсант, пойдёте жаловаться на меня – преподавателя? Хорошо. Но запомните: вы пойдёте, так сказать с челобитной по личным мотивам, а я - он указал на стул – по государственным. Зачем вы это пинали?
- Я нечаянно, - вспылил Плыс. – Да сейчас вам не тридцать седьмой год!
Тут уж не выдержали почти все. В аудитории раздался дружный смех. Вот он, вредитель! По фамилии Плыс. Лещенко поднял голову.
- Смеётесь, народ? Но знайте, что смеётся хорошо тот, кто смеётся последним. А последним буду я. Зачёты и экзамены у нас впереди. Весной травка зазеленеет, народ на полёты пойдёт, а такие, как Плыс, на узкой тропинке будут искать встречи со мной. А тропинка, как не вьётся, ко мне приведёт. Вот и посмотрим, как тогда Плыс выступать будет. Есть тут на третьем курсе курсант Жильчиков. Вот спросите его, как он сдавал зачёты? Три раза приходил и три раза уходил. Ни с чем. На четвёртый мы бы попрощались. Но пришёл он на четвёртый раз, смирив гордыню свою, бухнулся на все четыре мосла передо мной и взмолился: поставьте, зачёт, летать ведь надо, а командиры не дают – двойка по приборам. Задавал я ему вопросы, задавал, на тройку кое-как натекло. Тёмный человек. А ведь мог бы и двойку поставить, - обвёл он аудиторию изучающим взглядом. – Так что с самого начала ройте землю, ройте, как мамонт копытом её роет! – закончил очередной монолог Дмитрий Максимович.
А в классе давно и не тихо смеялись, представив огромного курсанта Жильчикова, а кто и мамонта с конскими копытами. И как они этими копытами роют землю? И только стоящий у стены Шеф, прилично перепуганный угрозами, подумал в растерянности, что, чёрт возьми, у Жильчикова-то копыт точно нет, а вот у мамонта? А рядом стоящий Каримов тоже подумал. Но не про копыта, а про то, что уроки шплинта у него будут самыми любимыми. Это точно! Примерно так думали и другие. И только Гарягдыев смотрел на Лещенко удивлённо и весело, и думал совершенно иначе, мысленно выговаривая: «Плевать я на твои причуды хотел, клоун, шплинт несчастный. Я Кривой Рога закончил и имею диплом. И чтобы я каким-то копытом земля копать? Не выйдет!». Он был освобождён начальником УЛО от занятий, и даже экзамены ему впоследствии сдавать не пришлось. И использовали его в качестве лаборанта.
За обедом в столовой только и было разговоров о Дмитрии Максимовиче. Его предметы действительно первое время были самыми «любимыми».
Однажды на занятиях, когда мы уже изучили особенности его характера, привыкли к его устрашающим афоризмам и поняли, что, в общем-то, он безобиден и тройку когда никогда всё равно поставит, а самое страшное его наказание – стойку смирно переносили спокойно, Николай Иванович Цысоев как-то спросил его вежливо и смиренно:
- Товарищ преподаватель, разрешите вопрос? Вот в книге прочитал я: КЛРСК-45М. А расшифровки нигде нет. Объясните, пожалуйста.
- Вы любознательный человек, Цысоев, - подозрительно глядя на него, сказал Лещенко. – И забегаете вперёд. Однако поясню: кабинная лампа с реостатом и кнопкой, модель сорок пятая. А буква М означает – модернизированная. Понятно?
- Так точно! А вот в библиотеке я прочитал ещё про один прибор ДМЛ-150 СКК. Тоже не пойму, что это такое.
- Вы поразительно любознательный, Цысоев! – снова удивился шплинт и зашуршал конспектом. Однако такого прибора в своих талмудах не нашёл.
- А где, интересно, вы, Цысоев, откопали такой прибор?
- Да читал как-то в библиотеке информацию по безопасности полётов, там было написано: отказал ДМЛ-150 СКК.
- Но прибор-то хоть пилотажный?
- В том и дело, что там больше ничего не написано.
Лещенко снова стал перетряхивать свои конспекты, но ничего не нашёл.
- Странно, Цысоев, где вы это вычитали всё-таки. Возможно, какая-то новинка. Я спрошу инженеров эксплуатационников. Они должны знать. – И он пометил себе в тетради марку названного прибора. – К нам ведь все новинки в последнюю очередь доходят. - И ещё раз заключил:
- Любознательный вы человек, Цысоев. Я вижу, тесно широкой натуре в узких стенах?
- Тесно, Дмитрий Максимович!  - охамел Николай Иванович, панибратски назвав преподавателя по имени отчеству. – Мне ваш предмет очень нравится.
- Товарищ преподаватель, - поправил Лещенко. – Это не значит, Цысоев, что вам будут поблажки. Наоборот, спрос будет больше.
- Хи-хи-хи! – взвизгнул Шеф. – Допросился.
В перерыве кто-то спросил его, что это за прибор такой? Цысоев, хитро улыбаясь, написал на доске: ДМЛ-150 СКК – Дмитрий Максимович Лещенко, рост метр пятьдесят с каблуками и кепкой. Мы посмеялись, но марку запомнили и скоро прибор этот знали все курсанты всех курсов и, бывало, с серьёзной и невинной рожей, не раз ещё просили пояснить, что это такое? А тот только беспомощно разводил руками, догадываясь, что эти подлые люди его разыгрывают. Но как доказать это?
Прошло три месяца напряжённых занятий в новом году. Близилась пора экзаменов и зачётов. Экзамены должны быть по общей конструкции самолётов - ОКС, по аэродинамике, по истории КПСС, по конструкции и эксплуатации авиадвигателей, по авиационной метеорологии, по теории самолётовождения. Помимо этого за первый курс предстояло сдать около двадцати зачётов по разным предметам. Успешно всё это сдавшие курсанты приказом по училищу считались окончившими первый курс теоретического обучения и переводились в лётные отряды. Тем же, кто не смог сдать сразу давалось время на подготовку для повторной сдачи. Кто и со второй попытки не смог сдать – отчислялся. Но таких ребят было мало, в основном из южных республик, у кого были проблемы с языком. В нашем отделении таким кандидатом на отчисление был Казар Акопян – Гриша. Он понимал это, много читал, но понимал в прочитанном тексте мало. Особенно трудным для него был предмет авиационные двигатели, который вёл Николай Михайлович Карпушов. Вообще-то уж не настолько он был и строгим, но чашу терпения его переполнила простая математика. И он стал периодически задавать курсантам из южных республик простейшие арифметические задачи: например, 0,25 разделить на 0,5. если с дробями не получалось, давал делить 21:2. Да, читатель, не смейтесь. И когда у Казара после деления столбиком в ответе получилось 110, Карпушов не выдержал. Схватился сначала за голову и долго ей раскачивал, а затем схватился за ручку и в журнале, где стояли точки, сразу вывел четыре жирных двойки и написал рапорт на отчисление, спросив при этом, но вовсе не ожидая какого-то ответа:
- Ты за сколько баранов аттестат школьный купил?
- Это, за шесть, - честно признался Казар, - и нэмного дэньги давал.
- Немного деньги давал, это сколько?
- Ну, это, адын тысяч.
- Тысяча и шесть баранов! – захохотал Карпушов, обнажив жёлтые прокуренные зубы. – И как же ты летать думаешь с такими знаниями?
- Я уже на планер летал.
- Ну, у себя в Армении ты хоть на метле летай. А здесь училище. Ты ведь людей возить будешь.
 -Товарищ преподаватель, мы ему поможем, - заканючила аудитория.
- И дроби все заставим выучить.
- Да, и таблицу умножения тоже.
- Он знаете, как на пианино играет? Сам Бах позавидует!
- О чём вы говорите? Ему в школу в третий класс надо. Да и самолёт не пианино. Нет, не просите.
Казар был парень честный, не жадный и безобидный в отличие от некоторых своих земляков. За другого бы не просили. И когда за него встал и попросил старшина группы Тарасов, Карпушов не выдержал:
- Хрен с вами! – махнул рукой. – Дам шанс. – Он порвал рапорт, а после двоек, выставленных задним числом, поставил тощую тройку. Подумал и поставил в следующей клетке ещё одну. – Если сдвигов не будет – извините!
И за Казара взялась вся группа. Он был моим соседом по кровати и больше всего спрашивал меня. За каких-то пять дней мы раздраконили с ним все дроби. Хотя бы он стал иметь представление, что это такое  и как их решать. Таблицу умножения, хохоча и повизгивая, с ним учил Лёха Шеф.
- Не бойся, Гриша, - уверял его Николай Иванович Цысоев, - если все дроби решишь – уже считай, что сдал. Трояк обеспечен.
- А если нэт?
- Ну, тогда… - разводил тот руками. Мы, дескать, сделали, что могли.
И Акопян решил подстраховаться. Уже через три дня в училище появились два его старших брата. Один – директор таксопарка, второй – директор музыкального училища в Ереване. Осталось тайной, (что, как, за сколько) они уговаривали нашего командира роты и Карпушова, но после их отъезда Казара оставили в покое. А Карпушов, вздыхая и матерясь негромко, ставил ему тощие тройки за решение дробей.
Чем ближе были экзамены, тем больше и чаще листали мы конспекты. А в  военном цикле уже сдали два экзамена: по общевойсковой тактике и военной топографии. Но больше всего боялись аэродинамики и самолётовождения.
Три раза в неделю – вот беда – были политзанятия. Ни зачётов, ни экзаменов по ним не предполагалось, и мы украдкой читали другие конспекты. Тем более, что занятия проводили всегда разные люди: замполиты, преподаватели и, иногда, даже старшины.  А в последние недели нашего пребывания в батальоне явился вдруг сам замполит батальона – заместитель Юрманова по политической части Агеев.
- Вопросы задавайте, больше вопросов, - успел шепнуть назад старшина Тарасов. – Тяните время до звонка, чтобы не спрашивал.
Агапову посыпался град вопросов. Первое время он отвечал с удовольствием, но вскоре понял уловку хитрой аудитории: вопросы задавали только русские ребята. Азиаты же сидели молча, ничего не понимая в политической коммунистической  марксистско-ленинской белиберде. И он сказал:
- Ну, довольно вопросов. Побеседуем о наших делах. Я буду задавать вопросы, а вы отвечать. Вопрос первый: что вы знаете о политических органах нашей авиации? Когда они созданы, для чего? Обрисуйте их структуру. Может, кто-то хочет добровольно ответить?
Добровольцев не нашлось. Каждый пригибался за спину впереди сидящего, чтобы его не спросили.
- Ну что же, скромность не худшее качество, - заключил Агапов. – Тогда попросим ответить, - Агапов не зная ни одной фамилии курсантов нашей роты (да и других не знал) уставился в журнал.  – Попросим ответить курсанта Каримова.
Все облегчённо вздохнули. Серёга задёргался, но быстро нашёлся:
- А с места можно отвечать, товарищ замполит? – встал он. – Я у доски волнуюсь, когда отвечаю по этому предмету. Да я по любому предмету волнуюсь. Вот вчера отвечал Дмитрию Максимовичу, например. Предмет знаю, а вышел к доске – растерялся. В пот меня бросило.
- А не тошнило? – спросил Агапов, понявший: курсант тянет время.
- Нет, не тошнило, - растерянно ответил Серёга.
- А сейчас не тошнит?
- Н-нет.
- Ну, тогда отвечайте.
- Значит, так, - бодро начал Каримов. – Наши славные политические органы были созданы в тысяча девятьсот мдвадцатом году. Они призваны были…
- В  каком году? -  переспросил Агеев.
- Ну, в этом самом, – Серёга, кося вниз глаза, никак не мог найти в конспекте нужной страницы. – Ну, где-то в тридцатые годы. Наверное. Я так думаю. Забыл точно, в каком году, товарищ замполит.
- Ладно, кто-нибудь потом дополнит, - разрешил Агеев, - продолжай дальше.
- Значит, органы эти были созданы для того, чтобы следить за этой… за порядком, и, значит, за дисциплиной. Ну и за всем остальным – тоже.
Что дальше говорить, он не знал. Мозг его работал лихорадочно, вспоминая, что им говорили на прошедших занятиях. Ничего не вспоминалось.
- Ну, вот, например, - нашёлся он, - на улице ещё холодно, ночью минус двадцать, а в казарме холодно. Всю ночь не спишь, в голову ничего не лезет. Учишь, учишь – а никак…
- Это потом, товарищ курсант, - перебил его замполит. – Отвечайте по существу.
Что говорить по существу Серёга не знал. Возникла явная угроза схлопотать неуд, и он мучительно искал выход. И, о, счастье! На столе преподавателя он увидел почётную грамоту.
- А кому эта грамота, товарищ замполит?
- Это грамота нашему батальону за первый квартал нового года, - ответил Агеев. – Но я слушаю.
Пока замполит отвечал, Серёга, напрягши ухо-локаторы, успел услышать несколько разрозненных фраз подсказок, шёпотом лившихся к нему со всех сторон. Кое-как сгруппировав их, что-то пробормотал.
- Слабовато, - заключил замполит. – Тогда ещё вопрос к вам. Вот я являюсь замполитом батальона. Может ли моё персональное дело разбирать партийная организация батальона?
- Может, - уверенно ответил Каримов.
- Нет, не может, - перебил Агапов. - А почему?
- А почему? – переспросил Каримов.
- Потому, что я являюсь её руководителем.
- Нет, не может, - елейным тоном повторил Каримов, - потому, что вы являетесь её руководителем…
- А кто же может? – вопросил замполит, продолжая. – А может только вышестоящая партийная инстанция…
- А может только вышестоящая партийная инстанция, - заключил Серёга торжественно.
Прозвенел звонок и Каримов приободрился. Даже больше, решил подстраховаться, обнаглел и произнёс:
- Звонок помешал, я бы ещё мог говорить.
- Вы и так достаточно сказали, - с иронией произнёс замполит. – Все свободны.
Едва Агеев скрылся за дверью, Каримов метнулся к журналу. Напротив его фамилии красовалась жирная тройка. А рядом стоял знак минус.
- Я не гордый, - уныло улыбнулся Серёга. – Всё равно это не двойка и наряда вне очереди не получу. Лишь бы основные экзамены сдать нормально.
Основные экзамены на тройки не сдавались. Тройки просто пересдавались. Ибо в авиации с тройкой в воздух не поднимешься. Не пустят.
---------------------------------------
Накануне майских праздников во всех ротах батальона и эскадрильях пяти лётных отрядов прошли комсомольские собрания под девизом: встретим пролетарский праздник хорошей успеваемостью. Был зачитан приказ начальника училища, разрешавший краткосрочный отпуск тем, кто живёт в пределах области. Но только курсантам, успешно осваивающим программу обучения. Если точнее – у кого не было неудов. Оно и понятно, лишние рты училищу не нужны. Это был хороший стимул. Местные ребята засели за учебники, даже в столовой читали.
И все же весна есть весна. Несмотря на приближающиеся экзамены, успеваемость падала. Всем хотелось погулять, и на танцы сходить в клуб. Тем более, что некоторые познакомились с местными девицами.
Весь апрель у нас шли занятия на военном цикле, сдавались экзамены. И только изредка были занятия в гражданском секторе. Военные преподаватели подходили к своим предметам строже, и там, где преподаватели гражданские могли поставить четыре, у военных больше тройки не получишь. Но мы были рады и этому. В армии нам не служить, а если и придётся – научат там, чему надо. Основы уже заложены.
Была суббота – последний день недели. У курсантов и преподавателей приподнятое настроение. Впереди выходные и праздничные дни. Не получить бы двойку, ведь праздничные наряды по всему училищу в первую очередь формируются из не успевающих курсантов.
Мы сидели на занятиях в военном цикле. Полковник Хатников вёл у нас ОМП – оружие массового поражения и сосредоточенно объяснял принцип работы приборов радиационной разведки, не замечая, что сзади, на галёрке, шушукаются и смеются. Закончив объяснение, спросил:
- Вопросы есть?
Его бы завалить вопросами, но настроенные на выходной день, все дружно ответили: вопросов нет. Неожиданно поднял руку Николай Иванович, с лица которого ещё не сошла разухабистая улыбка. Он о чём-то уж очень смешном шептался с Шефом. Оба кряхтели и повизгивали.
- Слушаю вас? – кивнул ему Хатников.
Цысоев встал, по привычке почесал свой хобот и спросил:
- А если эта чепуха откажет в зоне заражения, тогда что делать?
- Какая чепуха? – нахмурился Хатников. Он терпеть не мог пренебрежительного отношения к своему предмету.
- Ну, прибор этот, - ткнул Цысоев на стенд.
- Сами вы чепуха! – ещё больше повысил голос полковник. – А у прибора название есть.
Он объяснил, что делать, но настроение его было испорчено. Хотел, было, отпустить всех раньше ввиду наступающих праздников, но передумал. Глянул на часы: до конца ещё почти пятнадцать минут. Открыл журнал. Все насторожились.
- Поговорим о пройденном материале, - сказал он. – Все читали?
- Читали.
- Что ж, тогда вспомним старое.
- Кто старое вспомнит – тому глаз вон! – тихонько захихикал Шеф, прячась за спины. Но у Хатникова был хороший слух.
- А вот остряка мы сейчас и спросим.
Смех Шефа прервался на полутоне. Вспоминать старое в его планы не входило. Он хотел лишь поддержать субботнее настроение.
- Это у нас, кажется, курсант Шевченко? Прошу к столу.
- Да, он давно хотел отвечать, товарищ полковник, - откуда-то сзади злорадно захихикал Серёга.
- И до вас очередь дойдёт. – Хатников любил и понимал юмор.
Серёга заткнулся. Неизвестно, чего может спросить этот полковник. А Лёха нехотя прошёл к кафедре и встал, сгорбившись, словно преступник перед виселицей, которому осталось жить считанные минуты.
- Зоны А и Б. Границы и вероятность поражения в различных укрытиях при атомном взрыве, - прочитал полковник. – Вопрос ясен?
- Так точно! – механически ответил Лёха, косясь на часы, висящие над дверью.
- Есть время ещё, - успокоил его Хатников, заметив этот взгляд.
Хатников знал, что задавать. Он спросил то, что Шеф знал плохо, ибо был в тот день в карауле.
- Отвечать кратко, по существу.
Что говорить по существу, Шеф не знал, а заговорить полковника, как некоторых других преподавателей было невозможно. Возникла явная угроза схватить пару. И отправиться на первое мая в караул. И он закрутил головой, пеленгуя все подсказки. Хатников тут же включил генератор помех – стал стучать по столу указкой. Приплыли, подумал Лёха. И, о, чудо! Он встретился с взглядом Володи Антонова. Тот внимательно смотрел на Шефа, а указательным пальцем стучал по своему конспекту. Шеф скосил туда взгляд и возликовал: конспект был перевёрнут на 180 градусов и открыт на нужной странице.
- Пока Хатников заполнял в журнале план урока, Шеф, обладая орлиным зрением, скосив глаза в конспект Петлюры – такой контрреволюционной кличкой почему-то окрестили Володю – быстро выложил полковнику всё о зонах А и Б. Когда же Хатников, закончив писать, поднял голову, Лёха уже бодро рапортовал:
- Товарищ полковник, курсант Шевченко ответ закончил.
На столе у Петлюры, сидящего впереди, конспекта уже не было. Хатников недоверчиво посмотрел на Шефа, потом на старшину Тарасова, как будто говоря: гляди ж ты, ответил. А затем, чуть подумав, вывел против фамилии Шефа оценку пять.
Это был редкий случай, когда удалось провести Хатникова. Шеф же ещё долго потом радовался и хихикал, словно ребёнок и обнимал своего спасителя.
После звонка, возвестившего о конце занятий, раздалась команда:
- Всем в актовый зал на лекцию.
  - О чём лекция?
- О любви.
- О-о!
Лекция – не торжественное собрание, где оратор, словно пономарь панихиду, заранее читает заготовленную речь о текущей учёбе и задачах на предстоящий период. Единственное, что хорошее в этом деле – можно поспать, кто не высыпается. Все бросились занимать в зале места, ибо далеко ходить не надо: зал этот, служащий и кинотеатром размещался на первом этаже.
- Дядя! Эй, дядя! – орал Гарягдыев. – Сюда ходи, я место забивал.
На сцену вышел старый щуплый старикашка, что вызвало бурный смех в зале. Странно видеть старого человека, говорящего о любви. Дедок долго протирал очки и перекладывал какие-то свои бумажки. Посыпались шутки.
- Не рассыпался бы.
- Вентиляцию нужно выключить, а то ещё сдует.
 Старикашка начал издалека. Заговорил о прогрессе, которого достигла страна, привёл примеры эстетики нравов до и после революции.
- Ближе к теме! – выкрикнул кто-то, – лекция-то про любовь.
А лектор, быстро завоевав симпатии слушателей, очень тонко и науку и культуру подвёл к теме любви. Говорил он здорово. Приводил массу исторических примеров, читал выдержки из газет, цитировал писателей и философов и в течение почти часа держал аудиторию в полном к себе внимании.
- Итак, заканчивая нашу беседу, хочу сказать: будьте, молодые люди, ласковы и бережливы со своей, девушкой, женой. Ведь она - ваша единственная на всю жизнь. А кто мечтает о многих, как вот тут из зала выкрикивали, тот ошибётся когда-нибудь. Ну и последнее. Вы почти все тут не женаты. Мой вам совет: не выбирайте себе женщину методом демократического централизма, то есть снизу вверх, как в армянском анекдоте. Ибо жизнь  - не анекдот.
Рядом заёрзал Дядя, чего-то бормоча.
- Ты чего?
- Зачем говорит – один жена можно? У нас много можно. Много лучше, чем одна. Одна надоест.
- За многожёнство уголовная статья есть, Дядя, - ответил я.
- Какая статья? – возмутился, услышав мой ответ, сидящий рядом Чингиз Бакежанов. – У нас секретари райкомов по три-четыре жены имеют. Да и остальные многие тоже. Правда, кормить всех нужно.
Под конец лектор ответил на вопросы.
- Я двоих сразу люблю. Как быть? – задал кто-то вопрос из зала.
Лектор озадаченно посмотрел на парня.
- Уверяю вас, вам только кажется, что любите двоих. На самом деле ни одной не любите.
В зале раздался смех. Около получаса старикашка отвечал на вопросы, но подходило время обеда и лекцию закончили. Столовая была рядом, и туда бросились без строя. Чего ж строиться, чтобы пройти двадцать метров?
За нашим столом уже сидели Цысоев, Лёха Шевченко и Каримов. Все трое заразительно смеялись.
- Саня, - сказал Каримов, - как только женюсь – всё буду делить пополам, как сейчас лектор советовал. Жена будет готовить, я – есть. Я буду пачкать, она – стирать, она – в магазин за продуктами, я – на стадион футбол смотреть…
- Она уйдёт к другому мужчине, ты останешься один, - докончил я под общий смех.
После обеда в расположение роты неожиданно прибыл командир батальона и приказал построить роту.
- Все, кто имеет неудовлетворительные и не исправленные оценки по любой дисциплине – выйти из строя!
Вышло двенадцать человек.
- Вот они, гвардейцы! – загремел Юрманов. – Краса и гордость училища. Цвет пятой роты. Старшина! Весь наряд с субботы на воскресенье заменить вот этими, - ткнул пальцем в сторону двоечников. – В караул всех! Стыд и позор! Лучшая рота в батальоне встречает Первомай такой успеваемостью. И чтобы за пять оставшихся дней до праздника исправить все неуды. Сам проверю.
Юрманов прошёлся вдоль строя.
- Кстати, кто не знает, что завтра выборы в народные суды?
- Знаем! – хором закричали все.
Как оказалось, о выборах майор спросил не случайно. Два часа назад в помещение 3-й роты, где командиром был Мария Ивановна, зашёл заместитель начальника училища по лётной подготовке Ивко. Чего он туда забрёл непонятно, ибо руководители такого ранга по казармам не ходили. Возможно, был не в настроении, и требовалась разрядка.
- Смирно! – истошно заорал очумевший дневальный, увидев высокое начальство.
А Ивко, поискав взглядом, к чему бы придраться в смысле беспорядка, ничего существенного не нашёл. И тогда  спросил дневального:
- Товарищ курсант, какое у нас завтра событие?
Тот, заикаясь от присутствия большого начальства, ответил, что выборы в народные суды.
- А за кого мы будем голосовать?
- Ну, это, за судей, - нашёлся дневальный.
- Понятно, что за судей. Я фамилии спрашиваю?
Осечка. Фамилий дневальный не знал. Ни одной. Тогда Ивко приказал дежурному построить всех, кто находился в этот момент в казарме. Набралось человек сорок. Затем повторил свой вопрос. Никто не ответил, в том числе и старшины. Ивко рассвирепел и приказал переписать всех стоящих в строю и список отдать командиру батальона и его заместителю по политчасти для принятия мер. Уже через час Мария Ивановна получил выговор. Ещё через час вся рота, собранная по тревоге, усиленно трамбовала дорожки стадиона, наглядно демонстрируя один из принципов нашей классной дамы – Дмитрия Максимовича: «Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги».
Но пока начавшаяся цепная реакция переваривалась в канцелярии батальона, курсантское радио сработало быстрее. Мы уже знали, за кого будем голосовать. Юрманов покинул роту, похоже, даже немного раздосадованный.
Вечером пришёл Дубровский. Горчуков и дежурный по роте доложили о приходе Юрманова, о расходе людей на выходные дни.
- Увольняемые?
- Пятнадцать человек, уже ушли.
- Караул?
- Ранее запланированных курсантов по приказу Юрманова заменили теми, у кого двойки.
- И правильно сделали. Надеюсь, в увольнение такие люди не попали?
- Никак нет, товарищ капитан.
- Дежурный, наведите в казарме полный порядок. Сегодня дежурит Арсентьев, и он непременно придёт искать у нас беспорядок.
- Всё сделаем, лично проверю, - заверил капитана Горчуков.
А что капитан Арсентьев – командир первой роты придёт, никто не сомневался. Казарма пятой роты находилась отдельно от батальона и дежурные почти всегда к нам приходили перед отбоем. А Мока – так курсанты почему-то окрестили капитана Арсентьева, приходил всегда, чтобы поискать непорядок не в своей, а в чужой роте. Был он худ, форма висела на нём, как на огородном пугале и любил он показать себя требовательным и взыскательным офицером. Когда-то он, будучи авиационным техником, попал под сокращение, но ему повезло: чтобы дослужить до пенсии дали звание капитана и назначили в Красный Кут командиром роты, чем Мока очень гордился.
После ужина казарма опустела, несмотря на начавшийся дождь. Почти всё наше отделение рвануло в курсантский клуб на танцы. Только Цысоев Николай Иванович недавно коронованный кличкой Корифей сидел на свой кровати и терзал гитару, гнусаво напевая, что крутит напропалую с самой ветреной из женщин и что он уже давно хотел такую. Да ещё на своей кровати ворочался, укладываясь удобнее, Гарягдыев.
Вот в этот-то момент, словно привидение, и возник в дверях капитан Арсентьев. Он не отпустил дверь, а плавно, без малейшего стука прикрыл её, придерживая рукой. Обычно она, притягиваемая возвратной пружиной, сильно хлопала. Мока огляделся и бесшумно направился к тумбочке дневального. Вот оно! Дневального на месте не было. Рот капитана расплылся в довольной улыбке.
- Дневальный! – фальцетом заорал Мока.
А дневальный, оказывается, стоял рядом. За колонной, поддерживающей свод здания. И не заметил капитана он потому, что тот вошёл тихо, не хлопнув дверью. А Мока в свою очередь не подозревал, что курсант может стоять от него всего в двух шагах. Чётко козырнув и представившись, дневальный браво рявкнул:
- Рота, смирно! Дежурный на выход!
Явился дежурный, доложил.
- Чем занимается личный состав? – сурово спросил Мока, раздосадованный неудачей с дневальным.
- По распорядку выходного дня, товарищ капитан.
- Хорошо, пройдёмся.
Капитан придирчиво оглядывал всё: стены, кровати, тумбочки, пол. Все, кто лежал, успели вскочить, поправить кровати и сесть на стулья, схватив, кто газеты, кто конспекты. Читали. Корифей от греха засунул гитару под кровать. Всюду порядок. Но Мока знал, где искать. Курилка. Уж там-то наверняка пара окурков валяется где-нибудь на полу. Увы. Раздосадованный Мока повернулся к выходу, но вдруг его лицо посветлело на секунду, а потом стало жёстким и непреклонным.
- Дневальный, ко мне! – рявкнул он.
Тот подбежал, вытянулся.
- Это что такое? – ткнул пальцем себе под ноги.
На полу лежал раздавленный кем-то таракан. Громадные чёрные тараканы заползали иногда через только им одним известные дырочки  с улицы.
- Не знаю, товарищ капитан.
Мока захохотал.
- Голуба моя! Не знаешь, что это такое? Это же таракан, - авторитетно заявил он. – Но почему он здесь лежит, я спрашиваю?
Дневальный только беспомощно пожал плечами.
- Почему здесь беспорядок? – наседал на курсанта Арсентьев.
- Наверно потому, что пришёл сюда, то есть приполз и… это… он мёртвый лежит, вот… э…м, - окончательно растерялся дневальный.
- Вот именно, мёртвый, - согласился Мока. – А мы вот дежурного спросим, почему у него беспорядок в подразделении? Что это? – снова ткнул пальцем в злополучную букашку.
- Это? – дежурный нагнулся. – Это, кажется, таракан.
- Правильно, - заключил Мока. – Но почему он тут лежит?
Дежурный тоже был сражён. Ну откуда им знать, зачем и куда ползло это насекомое? Видимо по своим каким-то тараканьим делам.
А Мока окончательно сразил обоих, энергично распорядившись:
- Дежурный! Я вам немедленно приказываю убрать труп!
            -----------------------------------------
Отшумели весёлые майские праздники. Старшекурсники приступили к полётам, а мы, первокурсники, начали параллельно с последними экзаменами парашютные прыжки, которым предшествовала, как и всюду в авиации, наземная подготовка. Изучались конструкции парашютов, принципы работы, порядок пользования основными и запасными системами. На тренажёре учились управлять парашютом в воздухе, отрабатывали всевозможные способы приземления.
Наконец наступил день прыжков. В пять часов утра мы были уже на ногах. Разобрали накануне уложенные парашюты, погрузились в машины и поехали на аэродром. По мере приближения к самолёту всё больше волновались, всё-таки это первый прыжок. Иные «знатоки» утверждают, что с парашютом прыгнуть всё равно, что с забора. А когда подходит время прыгать, «прыгнуть с забора» не могут и им требуется хороший пинок в место расположенное ниже ранца за спиной. Но и это испытанное средство покидания самолёта не всем помогает. И тогда, после нескольких бесплодных заходов самолёт идёт на посадку. И петушившегося на земле человека, бледного, как мел, «отдирают» от сидения, дают отдышаться, посмотреть с земли, как прыгают его товарищи и снова посылают в небо. И если он и на этот раз остаётся в самолёте – то это его последний полёт в качестве несостоявшегося лётчика. А приёмной комиссии остаётся только сожалеть о мизерных возможностях психологического отбора. Жизненно ощутив на себе один из призывов Дмитрия Максимовича: «Не уверен – не обгоняй», позаимствованного им из призывов ГАИ, такой человек пакует чемодан и расстаётся с училищем. Загнать вглубь себя звериный инстинкт самосохранения удаётся не всем. Но таковых единицы.
Машина подъехала к самолёту. Подошёл бритоголовый, словно буддийский монах, инструктор.
- Разобрать парашюты и построиться! – приказал он.
Когда приказ был выполнен, он произнёс напутственную речь.
- Прыгаем с высоты 1500 метров. Открытие принудительное. Если по какой-то причине оно не сработает – продублируйте ручным открытием. Не раскрылся основной – дёргайте запасной. Не раскрылся полностью или случился глубокий перехлёст купола – тоже применяйте запасной, но дальше отбрасывайте его от себя, чтобы оба купола не запутались. Прыгаем по моей команде. Как управлять  - знаете. Приземляться – тоже. Вопросы есть?
- А если перехлёст небольшой? – спросил Чингиз Бакежанов по прозвищу Худой. Весил он килограммов под девяносто.
- Отрежьте перехлестнувшую стропу, время на это будет. Ещё вопросы?
На правом фланге завозился Николай Иванович, по привычке поскрёб свой хобот и спросил:
- А если это, и второй не откроется, тогда что?
- Этого не бывает, - возразил инструктор и пояснил: - А если и второй не откроется – отрезай ножом у себя всё мужское – уже не понадобится.
- Дык, ведь вряд ли успеешь, - удивился Корифей.
В самолёт заходили поочерёдно. Инструктор лично каждому пристёгивал к тросам вытяжные фалы. Короткий разбег и самолёт перешёл в набор высоты. Дрогнул и стал раздвигаться в стороны горизонт.
Я осмотрелся. Рядом со мной сидел старшина Володя Тарасов. Он прикрыл веки и как будто дремал. За ним вдоль левого борта восседали Шеф и Корифей. В обычной жизни с их лиц почти не сходили шалые улыбки, но сейчас они были строги и сосредоточены, словно на экзамене по сопромату. Последним в ряду, откинувшись к борту, сидел Гарягдыев. Белки глаз его тревожно вращались. И только с лица Серёги Каримова не сходила даже сейчас какая-то блуждающая и, на этот раз по девичьи застенчивая улыбка.
Из пилотской кабины вышел инструктор и, перекрывая рёв двигателя, проорал:
- Первой пятёрке приготовиться!
Самолёт, набрав высоту, вышел на курс выброски. Инструктор, нацепил свой парашют, валявшийся на полу у дверей хвостового отсека, открыл дверь и выбросил за борт Ивана Ивановича – так называли мешок с балластом для определения ветра по высотам. Заревела сирена. Первая пятёрка выстроилась у открытых дверей, где бешено ревел ветер. Над дверью загорелась зелёная лампа – пошёл! Инструктор хлопнул по плесу Варламова – прыгай! Тот на секунду задержался, повернулся к сидящим ребятам, махнул рукой, словно приглашая следовать за ним, потом сделал последний шаг. В пустоту. И исчез. За ним вниз головой юркнул маленький Архинёв, по кличке Одессит. С растерянной улыбкой ушёл за борт Каримов. За ним, прижав руки к груди, словно вдруг ему стало щекотно, прыгнул Худой. Замыкающим в первой пятёрке был Гарягдыев. Он подошёл к двери и глянул вниз. Там, словно крупномасштабная карта лежала земля. Чётко был виден аэродром с десятками самолётов. А под ногами полторы тысячи метров пустоты. Ревущей, пытающейся высосать из чрева самолёта, смять, раздавить. Инструктор нетерпеливо хлопнул Дядю по плечу второй раз: не задерживайся. А Дядя «тянул резину». Тем временем самолёт прошёл точку выброски и лёг на курс для повторного захода. Инструктор «отклеил» Дядю от дверей и что-то стал орать ему на ухо, бешено жестикулируя. Мы поняли – не смог прыгнуть.
Второй заход. Гарягдыев неуверенно подошёл к двери. Гудящая пропасть гипнотизировала, как удав кролика, властно тянула к себе. И Дядя не выдержал ожидания. Воскликнув на родном языке нечто, похожее на боевой клич индейцев, он без команды инструктора – самолёт ещё не дошёл до точки выброски с разбегу ринулся в пустоту. Инструктор повернулся к нам, многозначительно повертел пальцем у своего виска, а потом показал вниз на улетевшего под самолёт Гарягдыева: ненормальный!
А Дядю тем временем привёл в себя хлопок раскрывшегося парашюта, прекратив его беспорядочное падение. Он сразу вспомнил, чему учили, и огляделся. Всё нормально. А тишина такая, какой никогда не встретишь на земле. Солнце только что выползшее из-за горизонта обволакивало землю изумительной чистоты и прозрачности светом. И он почувствовал себя как птенец, впервые оторвавшийся от родного гнезда: неуверенно, немного жутко и… прекрасно. И вдруг радость, шальная радость полёта, непередаваемая, ни с чем не сравнимая радость свободного падения охватила его. Возникла мгновенная необходимость поделиться с кем-нибудь своим чувством. Хотелось говорить, петь, танцевать. Он даже взбрыкнул ногами, но под ними не было твёрдой опоры. И тогда он запел на родном языке песню, какую могут петь только люди Востока, песню-экспромт о чистом небе, о хорошем дне и том, что как прекрасна всё-таки жизнь.
Приземлился он в двух километрах от аэродрома, так как выпрыгнул раньше времени, на вспаханное поле. За ним послали дежурную машину с врачом, заподозрив что-то неладное. А он, обливаясь потом, тащил скомканный парашют и бежал им навстречу со счастливой улыбкой на лице. Руководитель полётов, предупреждённый по радио, смотрел на него в мощный бинокль.
- Ничего страшного, - сказал он. – Вот сейчас успокоится и поймёт, что преодолел самого себя.
К восьми часам утра всё закончилось. По расписанию этой недели был ещё один день для прыжков, но кое-кто успел прыгнуть дважды. С аэродрома сразу поехали на завтрак. У каждого на лице ещё не сошедшая печать возбуждения. Говорили и смеялись, перебивая друг друга. Раздавалось разухабистое хихиканье Шефа, всхлипывание и подвывание Корифея. Они слушали Серёгу Каримова.
- Лечу себе спокойно, - говорил тот, - вдруг слышу сверху: эй, кто там, отвали в сторону! Прислушался, будто бы Худого голос. Поднял голову, вижу: кто-то по моему куполу ходит. Ну, думаю, приплыли. Потянул я с перепугу все стропы, едва парашют не погасил, но ушёл в сторону. Смотрю, мимо меня что-то быстро вниз, словно бомба, пролетело. Присмотрелся, а это худенький наш летит. Ещё бы: у меня вес 60 кг, а у него под сотню.
Корифей хохотал, вытирая слёзы. А между приступами смеха говорил:
- А я смотрю с земли, несётся кто-то вертикально вниз. Об землю шмяк – земля содрогнулась. Подбежал и вижу: Чингиз сидит, стонет и за ногу держится. Оказывается, на камень ногой попал. А тут один камень на площади с территорию Франции. Степь же кругом. Ну, повезли в санчасть Худого. Похоже, растяжение.
После завтрака полагалось два часа сна, так как встали мы в четыре утра. Затем приборка в казарме, обед. А после обеда сдача последнего экзамена за первый курс. Это конструкция и эксплуатация двигателей. После этого мы должны расстаться с батальоном навсегда и перелететь на полгода в летние лагеря. И рота уже будет называться эскадрильей, взвод – звеном, отделение – лётной группой. И не будет уже у нас военных командиров. По крайней мере, в военной форме. Будут просто лётные командиры. Но уставы-то от этого не изменятся. Уставы остаются те же, военные.
Последний экзамен проходил торжественно. На кафедре стоял громадный букет черёмухи, источающий дурманящий аромат. Вошёл Николай Михайлович Карпушов. Этого преподавателя мы любили и уважали за его чувство юмора, за его острый ум, за умение понять курсантов, с которыми мог говорить на равных. Он никогда ничем, кроме двоек, не наказывал. Но за двойки-то чего ж обижаться, сами виноваты. С ним можно было поговорить на любую тему. В прошлом лётчик, он закончил когда-то два высших заведения. Авиадвигатели знал досконально и объяснял кратко и доходчиво. И требовал таких же ответов. И поэтому всегда оставалось минут пять до звонка, а то и десять свободными и любил он в это время пофилософствовать о курсантском бытие и своей курсантской молодости. Несмотря на свои 54 года он был довольно строен, с пышной седой шевелюрой, всегда аккуратно одет в форменный хорошо отглаженный костюм. Был любитель заложить за воротник и приударить за молодыми женщинами и даже девушками, за что постоянно подвергался, по его выражению, психическим атакам своей дородной супруги. Ходил он медленно, чуть сутулясь, что, правда, не портило его осанку, а наоборот придавало фигуре какую-то неподражаемую импозантность. Видимо, поэтому на него и заглядывались женщины. И только голос его хриплый и прокуренный не соответствовал внешности.
Разложили билеты, в классе осталась первая пятёрка добровольцев. Остальные расположились в коридоре, листая конспекты. Шеф озабоченно ощупывал свои карманы, набитые шпаргалками. Николай Иванович для страховки затолкал за пояс весь конспект, хотя вряд ли им можно воспользоваться. А вдруг Карпушов выйдет покурить. Шпаргалки, конечно, готовили все, помня студенческую поговорку вечных троечников, что самый большой дурак может спросить больше, чем знает самый умный. Гарягдыев, полностью согласный с этим утверждением и затолкал под пояс целую книгу.
Вышли сдавшие из первой пятёрки. Казар Акопян вышел весь мокрый и стал извлекать из карманов брюк и кителя многочисленные шпаргалки и ожесточённо рвать их. На него набросился Николай Иванович.
- Гриша, скажи, можно списать или нет?
- Когда зайдёшь – будешь посмотреть, - буркнул тот, продолжая, остервенело терзать бумажки.
- Ты чего делаешь? – подскочил к нему Архинёв Одессит. – Сам сдал и трава не расти! Дай сюда, может мне пригодятся.
- Ты не поймёшь там ничего, - сказал Валера Коваленко. – Гриша их на армянском языке писал, чтобы преподаватель не догадался, что там. Ха-ха-ха!
- Хи-хи-хи! – подхватил Корифей. – Марат, - обратился к казаху Абишеву, - а ты на казахском языке напиши, ещё успеешь.
- Да пошёл ты! – нервно ответил тот, читая конспект.
- Раз уж Гриша сдал, то и мы сдадим, - сказал кто-то.
- Оценки-то ещё не сказали, - возразили ему. – Может, и не сдал.
Пока зубоскалили подобным образом, вся первая пятёрка вышла из класса, а за ней и члены комиссии – инженеры, приглашённые из лётных отрядов. Привычные к суете на аэродроме в классе они засыпали. Тем более, что за окном в тени было плюс тридцать по Цельсию. Карпушов остался один. Он снял пиджак, повесил на спинку стула и, пробурчав «Ну и жарища», достал платок и, вытираясь, приказал:
- Пусть все заходят.
- Может быть за холодной водичкой сходить? – угодливо спросил старшина Тарасов.
- Не нужно, - отмахнулся преподаватель и пояснил: - В жару даже лошади воду не пьют.
- Ну а если газировки? – не сдавался старшина.
- Всё равно не нужно.
- А если что-нибудь такое этакое, - старшина пощёлкал пальцами, - холодненькое?
Карпушов заинтересованно посмотрел на Тарасова и, повторив его жест, спросил:
- Что это такое этакое, холодненькое?
Тогда Володя подошёл к преподавателю и зашуршал ему что-то на ухо. Все замерли: согласится ли? Лицо Карпушова вдруг прояснилось, он улыбнулся, показав прокуренные зубы, и воскликнул:
- Это подойдёт. Нам ведь тут ещё четыре часа сидеть. Но где же оно?
Тарасов снова что-то прошептал ему на ухо.
- Ясно! - ответил тот и встал. – Вы тут посидите тихо, я в лабораторию схожу.
Конечно, все знали, зачем ему туда понадобилось. Ещё до обеда мы, сбросившись, отрядили в город Колю Кононова, пробивного москвича шустрого, словно электрический веник, с наказом принести холодного пива. А чтобы не задержали на проходной, старшина выписал увольнительную. И Коля с двадцатилитровой канистрой, в каких обычно носят бензин, направился в город. В одной из пивнушек работала его зазноба. Они прошли в подсобное помещение и перелили тридцать бутылок пива в канистру. Тридцать первую Коля, изнывая от жары, выпил тут же. Обливаясь потом, поволок канистру в училище.
У проходной на него никто не обратил внимания. Посоловевший от жары заместитель дежурного по училищу, отмечая время на увольнительной, спросил:
- Чего так быстро-то возвращаешься?
- Да я же по делу ходил, - кивнул курсант на стоящую у стены канистру.
- А-а! – зевнул тот. – А что там?
- Пиво, - смущённо улыбнулся Николай.
- Ха-ха-ха! Шутник. Хотя в такую бы жару не помешало, - улыбнулся сидящий у телефона дежурный по КПП пилот-инструктор с какого-то отряда и дал знак дневальному открыть вертушку, - пропусти!
А когда Кононов вышел, сказал:
- Ох, уж эти офицеры из батальона! То им домой принеси что-то, то из дома. Из какой роты-то парень?
- Из пятой.
- Всё ясно. Там Дубровский командир, а у него «Урал». Обленились офицеры, даже на заправку не хотят ездить. Наверняка бензин понёс. Кого обмануть хотел?
А Коля неброским шагом следовал прямо в УЛО, готовый свернуть в сторону, если впереди появится какое-то начальство. А вдруг окажется, что оно чрезмерно любопытно. Лаборант приспособил канистру в раковине и открыл холодную воду.
Ещё трижды Николай Михайлович выходил то в лабораторию, то покурить, и все, конечно, добросовестно списали всё, что нужно. Нескольких последних он даже не спрашивал, поставил по текущим оценкам.
- А теперь, старшина, пригласи всех на разбор,  - распорядился он. – У вас не сдал один человек, - начал Карпушов и все притихли: кто? - Ха-ха-ха! – обнажил он зубы. – Не пугайтесь. Это Бакежанов, тот, что в санчасти лежит. Парашютист ваш. Впечатление о вас неплохое. И что мне хочется сказать: первый курс лучше усваивает новый материал, чем второй и третий. А почему?
Карпушов, взбодрённый пивом, которое очень любил, садился на своего любимого конька и стал говорить с всё возрастающим энтузиазмом:
- Да потому, что курсанты первого курса не успели обрасти ещё кислой шерстью в двадцать спаренных кулаков, как старшекурсники, которые успели почувствовать себя лётчиками. И потому считают: теория – это второстепенное. Главное – летать. А что это за слово летать? Это старое заскорузлое слово. Летает и ворона. А для чего нужен лётчик в кабине, я вас спрашиваю?
- Ну, чтобы летать, для чего же, - неуверенно ответил за всех Архинёв.
- А я ещё раз говорю, - повернулся к нему всем корпусом Карпушов, - ворона тоже летает. А лётчик нужен для того, чтобы правильно эксплуатировать материальную часть. Вот для этого и нужны знания. И всесторонние. Вот потому вас тут и держат три года. Мы когда-то корейцев обучали за две недели. Вот их мы летать учили. Показали, где пулемёты, пушки, научили за ручку и сектор газа держаться – и вперёд. Но тогда обстановка такая была. Да и не людей они возили, война была. А вам людей возить. Потому учитесь, используйте каждую минуту. И не говорите, что нет времени. Знаю я курсантов: в обед читать нельзя – каша переваривается. В ужин – тоже. Лень, лень матушка.
 Карпушов подошёл к окну, из которого была видна территория училища и, протянув руку в сторону столовой, продолжал:
- Есть курсанты, которым тут нужно лишь, чтобы нормально протекали четыре процесса. Первый – пожрать, второй – поспать, - ткнул пальцем в сторону казармы, - третий…
Третий процесс он срифмовал с двумя первыми, указав пальцем в сторону видневшегося из окна заведения с известными буквами.
- Ну и четвёртое, - закончил, переждав смех, - это подержаться за ручку управления или за штурвал. И вот выходит, что они три года как в санатории прожили. Спрашивается, кому нужен такой лётчик? Никому! Потому хочу, чтобы знания, полученные здесь, вы умело применяли в своей практической деятельности. Поздравляю с окончанием первого курса. И до встречи на втором курсе.
С последним аккордом пламенной заключительной речи Николая Михайловича, прозвенел звонок. Он был последним перед началом полётов. Учебно-лётный отдел мы покидали до середины ноября, до глубокой осени.
---------------------------------
- Ровняйсь! Смирно! Равнение направо! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! – доложил Горчуков.
Дубровский зачитал приказ начальника училища об окончании первым курсом теоретических занятий и о формировании лётных подразделений. Наша рота переименовывалась в первую эскадрилью и включалась в состав второго лётного отряда.  Учебные группы в том же составе стали называться звеньями. Из эскадрильи получилось четыре звена. В каждом звене по три лётные группы. В трёхдневный срок нам предписывалось переехать в казарму второго отряда, а уже затем перебраться в летний полевой лагерь на один из полевых оперативных аэродромов аэроузла, отстоящего от базы за 60 километров, недалеко от затерянного в бескрайней степи посёлка Комсомольский. Ни деревца кругом, степь, степь, одна степь.
Этим же приказом заместитель старшины роты, теперь уже эскадрильи, штангист Ким, по кличке «Да, ты» освобождался от должности и на его место назначался наш Володя Тарасов. Место Тарасова занял Володя Варламов, его заместитель.
- А сейчас я хочу поздравить вас с окончанием занятий и переходом из учебного батальона в лётные подразделения. И хочу с вами попрощаться. Через два дня я уже не буду вашим непосредственным начальством. Впереди у вас ещё два года пребывания здесь. Сделайте так, чтобы они не прошли напрасно. Сейчас, Горчуков, свяжитесь с начальником штаба второго отряда Пикаловым и получите инструкции по перебазированию. Все свободны. Но строй не расходился.
- Одну минутку, товарищ капитан, можно? – спросил старшина.
- Конечно!
- Давай! – кивнул Горчуков  заведующему каптёркой, - тащи сюда.
Тот принёс большую модель самолёта. На подставке, оформленной под плиты взлётной полосы надпись: «Дорогому командиру от курсантов пятой роты с благодарностью и уважением».
- Позвольте, Остап Фёдорович, вручить вам на память эту модель в знак нашей признательности и уважения.
 В строю не принято аплодировать, но все захлопали. У Дубровского повлажнели глаза. А потом прошлись мимо казармы строевым порядком. Команды выполняли лихо, с каким-то боевым задором. Дубровский стоял по стойке смирно, приняв под козырёк. И вид его был серьёзный, и кажется, немного грустный. Дубровского любили и, хотя впереди нас ждали более интересные дела, расставаться с ним не хотелось.
Уже через три дня мы были в Комсомольском, где нам предстояло жить и лететь до конца октября. Летний лагерь – это громко сказано. Несколько не отапливаемых казарм барачного типа, столовая, методические городки без какой-нибудь крыши над головой для каждой лётной группы, несколько небольших домиков для начальствующего состава – вот и весь лагерь. Дорожки, посыпанные песком. Стоянки автомашин, заправщиков. И одиннадцать самолётов Як и девять Ан-2. Да и ещё достопримечательность – старый верблюд по кличке Аэрофлот. На нём возили из посёлка воду для нужд лагеря.   
Первое время лагерь произвёл на нас гнетущее впечатление.
- Мама моя! – ахнул Шеф. – Ни кина, ни домина, как Акопян говорит. Ни в увольнительную сходить. А куда? Разве, что в степь сусликов погонять. И целых полгода так. Повезло третьей роте, на базе остались летать.
- А в казармах-то, мальчики, кроватей нет, - сказал Каримов. – Я в окно заглянул.
- А где же они?
- Говорю же, нет их. Нары там. В два яруса.
- Трепись больше! – воскликнул Шеф.- Мы что же, зеки?
- Сходи, посмотри.
Сходили, посмотрели. Действительно нары.
- И это советская авиация! – вздохнул Тарасов.
- Ах, старшина, у нас половина страны когда-то на нарах была. Чего ж удивительного?
- Ты смотри, замполит за такие разговоры язык оторвёт.
Открыли казармы. Всюду пыль, серость.
- Всё вымыть, - приказал начальник штаба Пикалов. – Матрасы и одеяла выбить, пылесосов тут нет. Бельё привезут завтра. Сегодня без него поспите. Ужин – сухим пайком, столовая не готова.
- И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую! – вздохнул Володя Антонов по прозвищу Петлюра.
- Ей богу этот Гоголь бы нам не поверил бы! – докончил кто-то.
Так начался наш первый день в летнем лагере полевого учебного аэродрома.
------------------------------------
*  *  *  *  *  * 
2.  Второкурсники

- Эскадрилья, становись! Ровняйсь! Смирно! Напра-аво! Ша-агом марш!
Уже не рота, а эскадрилья. А мы-то думали, что военная шагистика и эти осточертевшие команды, наконец, закончилась. Какое там! Их, кажется, стало больше. Немного нужных, а в основном абсолютно не нужных. Да это и не требовали наши гражданские командиры. Потому что по лагерю строем ходить просто некуда, всё, что нам было нужно, находилось в радиусе от 15 до 30 метров. Третьекурсники строем тут и не ходили. Строем заставляли ходить наши старшины. Прошедшие трёхгодичную военную службу они никак не могли отойти от военных привычек первого курса, где худо-бедно, но были военные командиры. Но Горчуков и его заместитель Тарасов не хотели этого понять. Старшекурсники кричали:
- Эй, старшины, хватит над ребятами издеваться! 
- Вы их зря на горшок строем не водите, избалуются.
- Солдафоны, что с них взять!
- Пока вы построитесь, в столовой тараканы весь ужин сожрут.
Действительно, до столовой 20 секунд ходьбы, а на сбор, построение ста пятидесяти человек и прочие команды уходило иногда до десяти минут. Таким вот табуном подходили к двери столовой и потом стояли и ждали. Особенно последние. Да ещё иногда под дождём. Потому что в дверь барачной столовой даже вдвоём сразу было не пройти. Таким же манером возвращались обратно. Тут уж из столовой никто не хотел выходить первым. Пока из дверей выйдет последний откушавший – первый промокнет насквозь. Ворчание, тихий мат, проклятия в адрес старшин. А третьекурсники бегали туда мелкими скачками, за неимением зонтов укрыв головы лётными куртками. Да и в хорошую погоду строем не ходили. Разве только на аэродром на полёты. Но туда-то метров пятьсот.
Построения, бесконечные построения. Подъём – построение. На завтрак построение. После завтрака – построение. На наземную подготовку – построение. Обратно в казарму – построение. На обед – построение. С обеда – построение. Снова двадцатиметровый переход на занятия – построение. Переход в казарму – построение. На ужин – построение. С ужина – построение. Получение указаний начальства – построение. Развод на наряды – построение. И, наконец, вечерняя поверка – последнее построение. Не было построений только туда, куда третьекурсники советовали тоже строем. Это не считая построений по приказанию командира эскадрильи или отряда. Но командир отряда ещё ни разу не беспокоил, командир эскадрильи – несколько раз. Начальник штаба Пикалов, правда, донимал. Но в его обязанности было поддерживать порядок на территории лагеря, а он, естественно, поддерживался с помощью курсантов. И не стариков, конечно. Третьекурсники убирали только вокруг своей казармы.
К вечеру, очумевшие от страшной жары и бесконечных построений мы падали на двух ярусные деревянные нары и пытались заснуть. Но не тут-то было!  Те, кто лежали под самым потолком на втором ярусе изнывали от жары и духоты, как в купе вагона с не открывающимися окнами и не имеющими кондиционеров, а кто внизу – от сквозняков и кутались в одеяла, ибо ночи в степи даже летом весьма прохладные. И сверху им сбрасывали свои одеяла. Но ближе к утру деревянная (из досок) казарма охлаждалась, и наверху становилось холодно. Хозяева, просыпаясь от холода, требовали вернуть одеяла. Теперь нижние мёрзли ещё больше, спали, прижимаясь друг к другу, и часть матрасов использовали, как одеяла. В конце концов, началось прямое неподчинение старшинам. Их иногда посылали очень далеко. Курсанты возмущались.
- Да что здесь, концлагерь что ли?
- Мы же не скотина, чёрт возьми! «Аэрофлот» вон и тот лучше живёт. – Это о верблюде.
- Ну да, он хоть строем не ходит.
- Так у него же четыре ноги, как же ему ходить?
- Ничего, наши старшины его на двух ногах научат топать.
- Старшины, какого хрена до командиров не доведёте наши требования? Сами же тоже мёрзнете.
- Свитер? Ну и что, что свой личный? Форму одежды нарушаю? Утром вон плюс шесть всего. А я не договаривался с министерством гражданской авиации тут рахит наживать. Почему третий курс ходит в свитерах, а нам нельзя? Да пошёл ты…
Третьекурсники спали под двумя одеялами, мы – под одним. Им выдали тёплые лётные свитера, которые они носили под лётными комбинезонами, мы носили летние куртки, одевая их прямо на майки, и по утрам жутко мёрзли. Рубашек под лётные куртки не предусмотрено, как и для выходной формы для кителя. Таков тогда был порядок.
Наконец ропот докатился до ушей начальства и скоро с базы приземлился самолёт с одеялами и свитерами.
- Да когда же, чёрт возьми, летать начнём? – возмущались ребята. – Прав Карпушов, половину времени тут козе под хвост уходит. Не рационально как-то всё. Третью неделю наземной подготовкой занимаемся. Вон уже сами инструкторы наши смеются и не знают, что говорить на занятиях. Трёпом занимаемся.
- Чего мы почти месяц тут штаны без дела протираем? – наседал Худой на Тарасова, хотя сам прибыл сюда после сильного растяжения ноги шесть дней назад. – Я летать хочу!
В ответ вспыливший старшина объявил Чингизу сразу два наряда вне очереди. Ему тоже хотелось скорее пойти на полёты. Но он тоже не знал, когда это будет. Иногда вместо опостылевшей наземной подготовки, на которой твердили одно и то же, нас направляли рыть траншеи и ещё какие-то ямы, мы разгружали прибывающие с базы машины с различным барахлом, иногда нас направляли в подшефные колхозы убирать их урожай. А колхозники, радуясь этому, пили водку. Да и всё бы ничего, но изматывала жара – сорок в тени. И начальство вынуждено было запустить душевые. Это были просто старые самолётные баки, поднятые на столбах и с боков оббитые не оструганными досками. Кайф! Туда мы бегали при любом удобном случае. Правда, таджики, туркмены, казахи и прочие южные народы эту жару переносили лучше и душевые игнорировали. От них постоянно пахло потом. А когда столбик термометра опускался до 25 градусов, их начинало трясти, и они жаловались на холодную погоду. А Дядя умудрялся мёрзнуть даже про плюс тридцати.
«Загрустил» Николай Иванович. Грусть его выражалась своеобразно. На базе он уходил на кладбище, а здесь уходил в степь, садился на пригорок и, уставившись в одну точку, яростно драл затылок, сдвинув на лоб фуражку. При этом вид у него был такой, будто что-то мучительно пытался вспомнить и никак не мог. В таком состоянии он мог пребывать часами и старшины, спохватившись, посылали искать его. Он приходил хмурый и неразговорчивый.
- Что, Корифей, кладбище искать ходил? – подсмеивались над ним.
- Далековато тут до кладбища. Рядом только мусульманские.
  - А ты на «Аэрофлоте», Коля добирайся туда. Всё-таки, корабль пустыни,  - имели в виду верблюда, на боку которого шутники выжгли тавро «Аэрофлот» и эмблему.
Загрустил и Гарягдыев.
- Дядя, - подошёл ко мне. – Я принял решение.
- Какое?
- Вот! – протянул бумагу. – Это рапорт. Не могу больше. На базе в увольнений можно было ходить, а тут куда? Мне скоро тридцать, а я четыре год строем отшагал. Три в Кривой Рога, год здесь. И ещё два. Мне жену надо. Не могу больше.
Я увёл Гену в степь. Степь иногда хорошо лечит от моральных недугов. Походили с ним, попугали сусликов. Как мог, объяснил ему, что до полётов-то остались считанные дни, потерпеть надо, пройдёт эта хандра. Все мы скучаем, но ведь терпим. Иначе время, проведённое здесь, просто пропадёт.               
Заскучали и некоторые другие ребята. Но юность есть юность. Уже утром следующего дня и Корифей и другие были иными людьми. Ностальгия проходила быстро.
-------------------------------------
Поздним вечером, когда остывает раскалённый за день воздух, начинают доноситься непередаваемые запахи степи: горьковатые, терпкие и освежающие. В такие предзакатные минуты вспоминается иногда родной край, где родился и вырос. Где прошло детство, и появились первые друзья, первая любовь. Сегодня я дежурный по лагерю. Первый час ночи. Тишина в степи, все спят. Только на стоянках самолётов бодрствуют часовые, да не гаснет свет в караульном помещении.
Обойдя ещё раз небольшую территорию лагеря, усаживаюсь под грибком дневального, отправив его спать. Но тот сел на ступеньку казармы, курит молча. Вспоминает чего-то. Спит лагерь. И словно утренний тихий туман под стрёкот ночных кузнечиков наплывают воспоминания. Скоро год, как я здесь. В жизни срок и не такой уж большой. Но вдали от родины он заставляет смотреть на прошлое, словно из десятилетней давности. Нигде так не происходит «переоценка ценностей» прошлой жизни, как вдали от родины, от друзей и родных. И вдруг становится ясно, сколько невинных глупостей мы совершали в прошлой жизни. Невинных, но не забытых. И не эта ли причина того, что я жду, жду единственного письма, а его нет. А сам уже ни за что больше не напишу. А может, стоило бы написать ещё раз?
Вспомнился один из вечеров незадолго до отъезда в училище. Тогда мы всей нашей дружной компанией пошли на танцы в один из городских парков. Пришла с друзьями туда и Томка, как всегда весёлая и вызывающе красивая. Она была самая молодая из всей нашей компании, и её без конца приглашали кавалеры. А я к ней не подходил. Тоже мне, имел гордость. Мы просто при встрече кивнули друг другу и всё. Славка, как всегда, пытался примирить нас, но, как всегда, Томка отделалась шутками и переводила разговор на другие темы.
Все ребята из нашей компании имели постоянных девушек, с ними и танцевали. Только мы с Томкой были чужие. И я весь вечер танцевал с соседкой по квартире Алкой. Она была на пять лет старше меня, год назад окончила институт и работала инженером-конструктором. Удивительно, но у такой красивой девушки не было парня. Алка хороша собой, стройна, с густыми, кольцами ниспадавшими на плечи рыжими волосами. Густой загар очень шёл к её белокурым локонам. А загорать она любила, и когда лежала на песке пляжа, ни один мужик не мог отвести взгляда от её фигуры.
Танцуя танго, я залюбовался ей, успевая замечать, как её пожирают глазами мужчины.
- С тобой страшно танцевать, - сказал я.
- Почему? – удивилась она.
- Ты же бессовестно красива и поклонники…
- Ах, вот ты о чём! Я уже старушка, Сашенька и на танцы одна не хожу. Хорошо, что ты у меня есть, сосед.
- То-то эту старушку просто поедают глазами мужчины.
Она слегка прижалась ко мне и произнесла:
- Ты не волнуйся, я буду танцевать только с тобой. Ведь я только тебя люблю.
Признания её, я всегда считал шутливыми. Эта когда-то ещё девочка, можно сказать, возилась со мной с малых лет и была собственно мне нянькой. И даже в начальных классах она опекала меня. И когда училась в институте, а я был уже нерадивым старшеклассником. Правда, смотрела на меня уже как-то по-другому.
- Почему ты до сих пор не замужем? – спросил я.
- О, а ты не тактичен. Девушкам не полагается задавать такие вопросы.
- Извини. А как маленький мальчик няне – можно?
- Хитрец, пользуешься прошлым, - рассмеялась она.
Когда я только ещё начал ходить, Алка всюду таскала меня за собой, словно куклу. А родители наши так и звали её: няня. Да и в школе мы всегда были вместе. Вместе шли туда и вместе возвращались. Даже учителя над нами подсмеивались. Я так привык к ней, что и дня не мог без неё обходиться.
- Не берёт никто меня замуж, - почему-то погрустнела Алка. – Да и люблю-то я ведь только тебя. Вот жду, сделаешь предложение. – Глаза её смотрели в упор, смотрели ласково. В них играла лукавая и в то же время какая-то печальная улыбка.
А я подумал тогда: сколько лет мне с этой девочкой, а потом и девушкой было так легко и просто, как с заботливой старшей сестрой.
- Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься? – спросила она.
- Нет, - ответил я. Я никогда ей не врал. Глядя в её чистые лучезарные глаза, врать было невозможно.
- Не надо обманывать няню, - хлопнула она меня по плечу. – Мне всё сказали. Вы поссорились? Она здесь?
- Да я сам не пойму. Не было ссоры. Но нет и дружбы.
- Она здесь? А я держу тебя, старая корова. Покажи мне её и иди к ней.
- Её здесь нет. Да и была бы – не подошёл.
- Лгун! Она здесь.
- Как догадалась?
- Женская интуиция, плюс твои глаза. Я же их с детства знаю. Так покажешь?
И я показал глазами на Томку. С минуту Алка смотрела на неё, кружась в медленном танце. Потом сказала:
- Молоденькая. У тебя хороший вкус. Как тополёк весенний. Ты не обижай её.
- Да она сама любого…
Домой мы шли с Алкой вместе.
- Ты её любишь?
- Да…
- А она?
Разговорила, всё-таки меня няня. Я рассказал ей всё. И  вспомнил, как прошлой весной мы гуляли с Томкой по набережной. Тогда модной была песенка: «У причала, где стоят катера, суждено мне свой покой потерять…». На набережной её крутили десятки раз в день. И Томка сказала:
- Сашка, я, кажется, потеряла покой.
- Почему? – не понял я.
Она подождала, когда мы войдём в тень тополей, и произнесла:
- Глупые вы… Потому, что я тебя люблю. И не стыжусь признаться первой.
Мы стояли, обнявшись, прислонившись к стволу дерева. Томка уткнулась лицом в мою грудь, примолкла, ожидая ответа.
- Ты не волнуйся за потерю, - я крепче прижал её к груди, - я ведь тоже потерял покой. Так что вместе…
- Мне кажется, она очень гордая, - сказала Алка. – Гордые иногда много страдают из-за своего упрямства. Но всё же почему вы не вместе? Ведь «забудь калитку» не ответ после ваших прекрасных отношений. Ей что-то мешает.
Мы подошли к дому.
- Посидим? – кивнула она на знакомую скамью. – Ты ведь скоро уедешь. А знаешь, Сашка, мне кажется, что ты не был бы с ней счастлив. Тебе надо девушку с моим характером.
- Ну да, в институте психологию учат, - начал я.
- Нет, нет! – она прикрыла мне рот ладошкой. – Просто я хорошо знаю твой характер.
А я поймал себя на мысли, что как же легко и просто с милой моей няней, с симпатичной моей соседкой.
- Тома знает, что уезжаешь?
- Наверное.
- Подойди к ней, - вдруг горячо заговорила Алка. - Нельзя же так. Надо всё выяснить до отъезда. Да и я тут ещё, дурёха, напросилась с тобой на эти танцы. Прости, но я же не знала всего.
- Ты не в счёт, ты совсем другое дело.
- Да, я другое дело, - вздохнула Алка. – Я совсем другое дело. Ну, пойдём бай-бай, мальчик. – Вздохнула снова. – А мне ведь после завтра уезжать. Проводишь?
- Спрашиваешь!
А уезжала она на работу в город Куйбышев.
На вокзале она отчаянно грустила, но пыталась скрывать это.
- Из родного гнезда, Сашенька, никогда не хочется улетать. Но надо. Вот и ты через три дня – тоже. И не провожает никто. Отцов у нас с тобой нет, а матери, видишь, сама запретила, чтобы не расстраивать.
  Свистнул тепловоз.
- Ну, поцелуемся на прощание?
Мы неловко обнялись.
- Разве такую красивую можно одну отпускать? – крикнул кто-то из окна вагона. – Украдут ведь!
Алка как-то беспомощно, беззащитно улыбнулась. Поезд дёрнулся.
- Вспоминай иногда, Сашка. Будет трудно – пиши. Исповедую. - И она легко вспрыгнула на подножку и всё смотрела, смотрела на меня. А потом что-то крикнула, но не разобрать уже. Я помахал ей рукой, и мне показалось, что на глазах её были слёзы.
А через три дня уезжал и я. Мы так и не нашли сил объясниться с Томкой, как друзья не старались помочь нам в этом. На перроне вдруг появился военный оркестр. Провожали каких-то военных. Поезд отходил. И затухающие звуки марша Агапкина «Прощание славянки» звали куда-то, рвали душу на части.
Спустя два года прямо на аэродром мне принесли телеграмму: «С Аленькой несчастье. Если сможешь, приезжай». Наш добрый, всё понимающий командир звена Леонид Ростиславович Миллер выправил отпускные документы, спросив только:
- Кто она тебе?
- Сестра, - ответил я.
- Сейчас будет самолёт на базу, собирайся. Надолго нельзя, полёты, сам знаешь. Но три дня дома побудешь.
Через сутки я был дома.
- С Аленькой нашей беда, - сказала мать. – В больнице она. Приехала в отпуск, пошла на пляж. А там ей четыре удара ножом какие-то негодяи. И как земля таких зверей носит? Три дня в бреду была, всё маму звала, да Сашу какого-то. А потом в себя пришла, говорит матери: попроси тётю Алёну – это меня-то, чтоб я тебе телеграмму дала. Видеть тебя хочет, всё вспоминала, как с тобой в детстве возилась. Ну, вот и вызвали тебя, чтобы её не волновать. Врач-то говорит, жить будет, а сам глаза отводит.
- К ней пускают?
- Да пускают ненадолго, вчера ходили.
Как же так, Алка? За два года я так и не написал ей ни разу, ограничиваясь приветами. И ничего не знал о её жизни. В приёмном покое увидел Любку Дробот, одноклассницу, работавшую тут медсестрой, неисправимую болтушку и хохотушку. Через минуту, осведомившись, к кому я пришёл, она выложила:
- А, эта из Куйбышева? Красавица! Крови много потеряла, несколько раз переливание делали. Три раны – ничего, а вот в живот…
  Любаша вдруг побледнела, прикрыла рот рукой.
- Ох, Сашка, а кто она тебе? Жена, да?
- Сестра, Любаша. Даже лучше, чем сестра.
- Я-асно! – многозначительно округлила глаза. – Тебя, значит, звала-то в бреду. Пошли, провожу, но долго нельзя, сам понимаешь.
«Неужели она и правда любила меня? – шагая по коридору за Любашей, думал я. – Невероятно! Но она до сих пор не замужем. Сколько же ей? Двадцать восемь уже. Да бывает ли такая любовь?».
- Она одна?
- Тяжёлые все у нас одни.
Я открыл дверь в палату. Алка как будто ждала кого-то, смотрела на дверь.
- Сашка! Я по шагам тебя узнала. Тут слышимость хорошая.
- Здравствуй, моя няня! – начал я непринуждённо шутливым тоном, нагибаясь, чтобы поцеловать её. В щёку не получилось, мешала подушка, и я почти невесомо поцеловал её в сухие шершавые губы. Цветы положил на тумбочку.
- Когда приехал?
- Сегодня утром.
- Ты учти, меня волновать нельзя, так что соглашайся со мной во всём, - улыбнулась она.
- Хорошо, моя няня. Как же так, Аля?
- Так вот… Загорала на пляже. Подошли двое. Один сказал: хорош станок. А я ему: хорош, но только не с твоим разрядом на нём работать. А другой говорит: курица ты рыжая, сейчас придём, обработаем по высшему разряду. Вернулись с вином, угощать пытались. Я собралась домой, они – за мной. В лес тянули… и вот. Как ты? Как твои самолёты?
Я рассказал ей про курсантскую жизнь. Проговорили около часа. Уже два раза в палату заглядывала Любаша – пора уходить. Приходил я к ней каждый день. А на четвёртый вечером нужно уезжать. Поезд уходил поздно вечером. Больница расположена недалеко от вокзала, и я решился зайти. Поздно, вряд ли пустят, но на счастье дежурила Любаша. Пропустила без слов.
- Ты же должен уехать? – слабо произнесла Аля. Я заметил её сильную бледность. Кажется, в день приезда она выглядела лучше.
- Поезд через полтора часа.
- Ты молодец, Сашка, боль ты моя непонятная. А я уж простилась с тобой. Сегодня у меня температура. Смочи мне губы мокрой салфеткой. Мне пить нельзя много. И… поцелуй меня. Обними за плечи и поцелуй. Не бойся, мне не больно.
- А врач это не запрещает? – улыбнулся я.
- Нет, нет! – скороговоркой произнесла она. – Хитрый ты. Догадался, что люблю. Да я тебе всегда это говорила. Как бы в шутку. Ты тогда только школу заканчивал. Знала, напрасно это, но что поделать было? Дура я, да?
Она передохнула, набираясь сил, и продолжала:
- Ты молчи, ты не виноват ведь. Это я рано родилась. И не жалей меня. А теперь скажи, как  вас с той девушкой, Тома, кажется?
Не мог я сказать моей милой няне правды. И я ответил, что уже и имя такое забыл. Но проведёшь ли её!
- Понимаю. Спасибо за сладкую ложь, Сашок. Как это ты говорил всё: слов не жалко, а человеку приятно. – Она снова передохнула. – Хочу сказать, Саня: я умру, наверное. Я чувствую. А если нет – у меня никогда не будет детей. Эта рана в живот…
На ресницах её появились бисеринки слёз.
- Ты что говоришь, Аля? Ты сильная, ты будешь жить. Таким нельзя умирать!
Я покрывал её лицо, волосы, руки поцелуями. А она, не стесняясь, плакала.
- Сашка, милый, ты опоздаешь на поезд. Ступай. Я постараюсь жить. Я не умру.
  В ресторане вокзала я купил бутылку коньяка. Напился вдрызг и едва нашёл свой вагон.  А через десять дней мать прислала письмо: Алку, милую мою няню похоронили на пятый день после моего отъезда.
----------------------------------------
Наконец-то нас разделили на лётные группы и представили инструкторам. Гарягдыев, Варламов, Цысоев и ещё семь ребят определили к инструктору по фамилии Помс. Корифей тут же окрестил его Шерлок Помс. Почти все москвичи нашего взвода – учебного отделения оказались вместе с Шефом, Худым и старшиной Тарасовым  - в восьмой лётной группе. У нас в девятой группе оказались я, немец Иосиф Крафт, Казар Акопян, Серёга Чернов, Валера Коваленко из Сочи, храпун Десяткин и ещё трое ребят. Мы с Десяткиным были самые старшие и наш инструктор – ещё вчерашний курсант оказался моложе нас на два года. Звали его Валентин Александрович Молдаванов. Старшиной группы он предложил меня, за что ребята и проголосовали единогласно.
Молдаванов был местный, такие ребята по окончании училища обычно и оставались здесь инструкторами. Отработав три года, они набирались опыта и потом их с удовольствием брали в любые производственные подразделения в любом городе. Но вопрос жилья многих заставлял оставаться здесь надолго, тем более, почти все обзаводились семьями. Но многие и уходили с перспективой переучивания на другую технику в поисках новизны и настоящих дальних, а не аэродромных полётов, каковые в основном были в учебных подразделениях. Правда, жильё не предоставлялось сразу и некоторым приходилось ждать по несколько лет. Ну да где это в России сразу давалось, если ты не номенклатурный работник? Но всё-таки давалось. И совершено бесплатно.
Нам с инструктором повезло. Он терпеть не мог всевозможных козыряний и официальных докладов и рапортов, как некоторые его ровесники, вчерашние курсанты. Например, таковыми были инструкторы Помс, Глухов и Горбатенко в нашем звене. Не особенно любил это и наш командир звена Ростислав Миллер, о котором говорили нам старшекурсники: с командиром вам исключительно повезло. Строг, но справедлив. В чём мы и убеждались не раз. А нашей группе повезло, можно сказать, дважды: и с инструктором и с командиром звена.
Не в пример другим многим инструкторам, едва нацепившим лётные шевроны и возомнившим себя асами, Молдаванов был лишён этого тщеславия и разговаривал с нами, как с коллегами. На радостях по случаю окончания училища он на десятый день знакомства женился на местной девице, как он говорил, с хорошими станковыми данными: ноги, как колонны большого театра, корма и форштевень, как у броненосца, ну и всё остальное в норме. Нашёл он её на местной танцплощадке, будучи под мухой. А так как под этой мухой он был почти весь причитающийся ему отпуск, то кроме внушительных и соблазнительных габаритов в избраннице своей ничего разобрать до свадьбы не успел. Девица же оказалась со сварливым и неуживчивым характером, к тому же страшно скупа, ревнива и к ужасу Молдаванова с всё более развивающимися извращениями в интимной жизни. Пережив кое-как медовый месяц, он посадил благоверную в коляску мотоцикла, побросал туда же все её шмотки и отвёз к её родителям, пообещав, если вернётся, прибить её. После этого он полностью погрузился в повышение профессиональных навыков и скоро стал классным лётчиком.
Несколько дней мы занимались с ним уже не обезличенной, а конкретной наземной подготовкой. Изучали кабину Яка, расположение приборов и рычагов в кабине, порядок действия на различных этапах полёта в аварийных ситуациях. В рабочих книжках вычерчивали схемы пилотажных зон, курсы выходов к ним и высоты пилотажа, заучивая всё это наизусть. Запоминали частоты и позывные аэродромов всего Краснокутского аэроузла. А их было больше десяти.
И, наконец, пришёл день полётов, которого мы так долго ждали. Накануне полётов последние занятия закончились рано. У всех было весёлое, приподнятое настроение. Но некоторым его всё же испортила служба. Ведь ежедневные наряды нести кому-то нужно.
  На вечернюю поверку построились рано. Старшины стали составлять расход людей, и тут началось. Если с нарядом, обслуживающим непосредственно полёты особых проблем не возникло, то вот в первый день полётов попасть в хозяйственные наряды никому не хотелось.
- Смирно! – скомандовал Горчуков. – Слушать наряд! Караул: Толканёв, Антонов, Ахвердян, Непомнящий…
- Пачему меня? – не выдержал Ахвердян. – Я летать хачу!
- Разговорчики в строю! – рявкнул Тарасов.
- …Ким, Линько, - продолжал читать Горчуков.
- За что? За что меня? – тонким голосом взвыл Линько. – Что, больше некого?
- Линько, один наряд вне очереди, - не меняя интонации, бросил старшина и продолжал читать.
- Так и знал! За что? За что? Нашли крайнего, - не унимался парень.
- Линько, за разговоры в строю два наряда вне очереди, - чуть повысил голос Горчуков. – Имейте выдержку! Кому-то же нужно в лагере работать.
Тут уж парень заткнулся. Но он всегда выкрикивал это «За что?» при любом случае, когда называли его фамилию. Ему и кличку такую дали: «За что». И за это он едва ли не больше всех водил дружбу с ведром и шваброй.
- Наряд на кухню, - продолжал Горчуков, - добровольно желающие есть?
Все опустили очи долу. Чистить больше тонны картошки добровольно никому не хотелось. Хотя там можно было от пуза поесть жареной картошки.
- Вот Бакежанов хочет, - подсказал старшине Цысоев.
Раздался смех. Чингиз забеспокоился.
- Не хочу я! Чего он? Я запахи на кухне не выношу – тошнит. Аллергия у меня.
- Это у тебя с голодухи, там подкормишься, - принял игру старшина, окидывая взглядом весьма упитанную фигуру Худого. - Только смотри, чтобы о твои рёбра повара не ушиблись. Итак, решено: кухня – Бакежанов. Прошу с других лётных групп по человеку.
Все наряды укомплектовали, и старшина уже было хотел дать команду разойтись, как из-за угла, словно чёрт из табакерки, вывернулся начальник штаба отряда Пикалов и семенящей походкой направился к нам.
- Смирно! – скомандовал Тарасов.
- Все наряды на завтра закрыты? – спросил Пикалов, отмахивая рукой – «Вольно!».
- Так точно!
- Дайте мне список.
Он близоруко вглядывался в него, затем поднял голову, обращаясь к старшине:
- Один наряд пропустили. Тут нет водовозов. Два человека.
- Извините, сейчас исправим, товарищ начальник штаба!
Наряд этот не тяжёлый, но неудобен тем, что за сутки несущий его человек выслушивал массу острот в свой адрес, как со стороны курсантов, так и инструкторского состава, а иногда и со стороны местных красавиц из посёлка, куда по службе должен неоднократно наведываться такой курсант.
- Добровольцы на «Аэрофлот» есть? – спросил старшина.
Это и был не тяжёлый наряд. На запряжённом в телегу с бочкой верблюде, с выжженной шутниками на боку надписью «Аэрофлот» нужно было ездить в посёлок к колонке за водой. За сутки таких поездок набиралось больше десяти. Объектом бесконечных шуток никто быть не хотел.
- Так есть добровольцы, или нет? – переспросил Пикалов.
  - Хи-хи-хи! – захлюпал Лёха Шевченко, - нет дураков…
- Шевченко вот хочет, - негромко сказал Каримов, но Пикалов не расслышал.
- Замолчи, шалава, прибью! – зашипел и задёргался Шеф, замахал руками.
Это Пикалов заметил.
- Вы чего вертитесь в строю? – спросил Шефа. – Ваша фамилия?
- Курсант Шевченко.
Пикалов внес его фамилию в лист наряда. В строю раздалось тихое хихиканье.
- Ещё одного, старшина.
И тут отыгрался Бакежанов.
- Да вон ещё Цысоев руку тянет! – громко выкрикнул. – Он с утра ещё хотел.
- Как фамилия? – переспросил Пикалов. Он был глуховат и при этом страшно забывчив.
- Цысоев!
- Не хочу я! – опомнился Корифей, но было поздно. Начальник штаба записал фамилию и свернул список, объявив:
- Весь наряд ко мне на инструктаж. Остальные свободны.
- Разойдись!
Едва строй распался, как Каримов с криком «Шеф, прости, бес попутал!» скачками понёсся за ряд стоящих за казармой каптёрок. За ним гигантскими скачками гнался Шеф с намерением отомстить за верблюда.
  А у казармы после инструктажа разглагольствовал Корифей. Отомстить Бакежанову он не мог, так как весил почти в два раза меньше. Весовые категории были явно не равны, что было видно не вооружённым взглядом.
- Шутка оказалась хорошей, но для меня неудачной, - констатировал он. – Да оно и чего ж тут, если кто старшине друг – того и не поставят в наряд, - рассуждал глубокомысленно. – Кто старшинам задний мост лижет – те, понятно, летать пойдут. И вообще, народ, запомните: восточный мудрец сказал, что гораздо легче и выгоднее начальникам льстить и соглашаться с ними, чем им возражать.
- Это что же? – возник Линько. – Если мне скажут, что я дуб – я должен согласиться и сказать: да, я дуб. Так что ли?
- Да, ты дуб! – авторитетно заключил Корифей. Раздался смех.
Из-за угла казармы вышел покрасневший от побоев Шефа Каримов. Шея его болела. Увидев Цысоева, воскликнул:
- О, Николай Иваныч, радуйся! С тебя причитается. Дуй в буфет за банкой сока – разопьём!
Корифей подозрительно посмотрел на Каримова. Сам острый на язык он, тем не менее, побаивался не менее острого на язык Серёгу. «Наверно письмо перехватил, вымогатель», - подумал он и осторожно спросил:
- А что такое?
- Ну, как что? Ты же завтра самый первый самостоятельно вылетишь… на «Аэрофлоте!
Дружный хохот разбудил улегшегося спать раньше всех Гарягдыева. Он поднял голову, обозвал всех нехорошим словом, а затем сунул её под подушку, обеспечив звукоизоляцию. Корифею посыпались советы.
- Ты, Николай Иваныч, смотри на сверхзвук не выходи.
- И контрольную карту не забывай читать.
- Парадную форму не забудь одеть.
- Да ладно вам, там главное с бочки не упасть.
- У Пикалова запчасти сразу проси.
- Всё ничего, но вот как им управлять – не знаю, - чесал затылок Николай Иванович.
- Не переживай, - успокоил Серёга. – У тебя полторы извилины работают, а у верблюда – четыре. Так что он сам дорогу найдёт. А ещё лучше возьми вон в помощь Лёху. Если верблюд закапризничает – Лёха его заменит. Правда, у Лёхи извилин маловато.
- Нет, я сегодня точно кого-то покалечу! – вскричал Шеф. – Я мало тебе по шее надавал?
Серёга с проворством макаки вбежал в казарму и запрыгнул на верхний ярус, забившись в угол. Почти двухметровому Шефу там было не развернуться. Он сотряс нары и заорал:
- Вылезай оттуда!
- Не вылезу, бить будешь, - ответил Серёга.
- Слазь, говорю. Побью не больно.
- Остынь, потом слезу.
- Да вы дадите, чёрт возьми, поспать? – вскричал Гарягдыев. – Детский сад какой-то!
Утром запланированные на полёты курсанты вскочили с завидной расторопностью. Даже Гарягдыев, без конца зевая и сотрясаясь всем телом, встал без лишних напоминаний. Быстро позавтракали и, построившись, пошли на аэродром.
Здесь, в базовом лагере летали курсанты третьего курса, а нам предстояло перелетать на полевой аэродром, отстоящий за 10 километров. Аэродром гудел от рёва прогреваемых моторов. Для развода построились отдельно курсанты, отдельно инструкторский состав. Они, получив указания от командира эскадрильи, направились к нам. Каждый инструктор забирал свою лётную группу и вёл к самолёту. По традиции построились вдоль крыла самолёта.
- Вот так строиться при моём появлении отныне и до конца полётов, - сказал Молдаванов. – Таков порядок. Старшина докладывает расход людей и вперёд. Да, старшина, ежедневно выделять два человека в ПДС за парашютами. Не мне же их к самолёту таскать. И сдавать тоже. Итак, сегодня ознакомительные полёты. Запишите себе: два полёта, время 45 минут. Очерёдность: первый – старшина, остальные, чтоб не было обидно, бросайте жребий. Но это только сегодня. В дальнейшем мы со старшиной будем планировать, кому летать, а кому нести службу. Всё ясно? Тогда старшина – в кабину, остальные в автобус для переезда на полевой аэродром. Мы взлетаем отсюда, идём в пилотажную зону, работаем там и садимся уже туда, - кивнул Молдаванов головой в степь. – Потом выполняем полёт по кругу. Затем происходит смена и всё повторяется.
Мы заняли места в кабинах, пристегнули парашюты, подогнали привязные ремни, надели шлемофоны, включили рацию на приём и стали ждать команды на запуск и выруливание.
- Внимание! – раздалось в эфире. – Всем бортам  «Зодиака-2» запуск разрешаю. Выруливание по командам стартёра.
- Запускай двигатель, - по СПУ (самолётное переговорное устройство) скомандовал из задней кабины Молдаванов. Из его кабины сделать это было невозможно.
Заученными на наземной подготовке движениями я проделал все подготовительные операции, нажал кнопку запуска. Со свистом ворвался в цилиндры воздух, прогретый техником двигатель, сразу вышел на большие обороты.
- Закрываем фонари кабин, выруливаем, - предупредил инструктор. – Ничего не трогать, только наблюдать и сравнивать, как на наземной подготовке учили. Я взлечу и передам  тебе в воздухе управление по команде. Наш позывной 275. И тут же запросил выруливание.
- 275-й разрешаю, взлётный курс – десять градусов, ветер 60 градусов два метра, выход на двести правым.
 - 275-й понял!
  Я старался запоминать все движения педалями, ручкой управления, и рычагами управления двигателем (РУД), ибо в моей кабине они двигались сами синхронно с задней кабиной. Так были устроены учебные самолёты, или как их называли, спарки. Вырулили на исполнительный.
- Видишь, я прорулил немного вперёд после разворота, - ворковал в наушники Молдаванов. – Зачем? Да чтобы носовое колесо по полёту сориентировать. Делать так нужно всегда и на любых самолётах, запомни. Иначе на разбеге поведёт в сторону. А нам лишние проблемы не нужны. Запрашивай взлёт.
- Зодиак, я 275, разрешите взлёт?
Руководитель полётов молчал.
- Ты не мне говори, а в эфир, - поправил инструктор. – Не путай кнопки.
Тьфу, чёрт! Кнопки внутренней и внешней связи были рядом. Под каждой кнопкой белыми буквами для дураков было написано «СПУ» и «Радио». Запросил повторно.
- 275-й взлёт разрешаю. Вам зона номер 7, набирайте пока 2400 метров, пересечение 1500 доложить.
Ответ за меня произнёс Молдаванов, так как я тут же забыл все цифры, а их положено дублировать. Но вроде бы и волнения не было. Оказалось, не хватает внимания. Сосредоточишься на одном, тут же забываешь про другое. Сидя за столом это нетрудно, но вот в динамике, сидя в кабине самолёта это требует определённых навыков.
Вера в себя, в свои силы и возможности. Без преувеличения можно сказать, что без этого качества в авиации делать нечего. Эта именно та отрасль техники, где психологические возможности человека раскрываются наиболее полно. Но ведь лётчиками не рождаются. И как не бывает одинаковых полётов, не бывает и одинаковых людей. Любой лётчик, будь в нём природные задатки Чкалова или Гагарина, отправляясь на выполнение нового задания, внутренне волнуется.  Неизмеримо больше волнуется курсант, делающий первые шаги в небе. И один в состоянии сам преодолеть чувство волнения и неуверенности, другому необходима психологическая поддержка со стороны инструкторов, друзей. Наш командир звена Леонид Ростиславович Миллер говорил на наземной подготовке: я и мои инструкторы научат вас дисциплине полётов, научат верить в себя, в свои силы и возможности, а летать… вы научитесь сами.
Трудно это, да и не дано каждому уметь заставить верить себя в самого себя. Есть в авиации такая болезнь дидактогения - мнительность. Скажут такому человеку: никогда не научишься посадке. И хоть расшибись потом в лепёшку инструктор – посадка у курсанта не получается. Другой услышит: что-то наш самолёт плохо выходит из штопора. И курсант, безукоризненно выполняющий другие фигуры пилотажа панически будет бояться штопора. Вот здесь-то и призван инструктор правильно и тактично указать человеку на его заблуждения, показать на практике грамотные действия, «стереть» в его голове ошибочность взглядов и прочно «записать» правильное восприятие действительности. Это называется лечение травмированной психики.
С этой болезнью не пойдёшь на приём к врачу, он не поможет. Хотя сейчас в авиации и есть врачи психологи. Но они, как правило, специалисты по общей психологии, но не авиационной, ибо такой психологией способен владеть только лётчик. И только он способен добиться положительных результатов у обучаемого курсанта.
Когда снимали фильм «Приключения итальянцев в России», был там такой момент: самолёт рулит или едет по автостраде, а ему под крылья ныряют встречные машины. Под автостраду «загримировали» взлётную полосу Ульяновского аэродрома, всё остальное было по настоящему. Только командир самолёта перед съёмкой заявил: в машинах, несущихся навстречу самолёту должны сидеть лётчики. «Почему?», - удивился режиссёр. «Да потому, что в такой динамике только лётчик лётчика поймёт правильно, и не будет волноваться за рулём». Это штрих к вопросу авиационной психологии.
На вывозных полётах начинается вторичная чистка. Год, проучившись без особых трудностей, сев в кабину, некоторые со всей остротой осознают, что заняли не своё место. Одни находят в себе мужество признаться в этом и уходят. Таких ребят единицы. Другие сами себя оценить не в состоянии. Они налётывают нужное количество часов, но самостоятельно вылететь не могут. Тогда им дают дополнительные тренировки – безрезультатно. Ещё и ещё с ними занимаются теоретически, проводят психологическую обработку – безрезультатно. Ужимают время успевающим курсантам и за счёт них ещё раз пытаются научить летать. Безрезультатно. Нельзя такого выпускать самостоятельно – убьёт себя, разобьёт технику. Переживает и психует инструктор, ведь это бьёт по его профессиональному достоинству. И, наконец, на методическом совете ставят вопрос об отчислении. Горько сознавать непригодность свою к лётному делу. Но, к сожалению, не всем дано стать лётчиками. И ещё кто-то, собрав чемодан и попрощавшись с товарищами, уезжает домой. Но таких ребят тоже единицы.
--------------------------------------------
Гарягдыев, как старшина группы занял место в передней кабине тоже первым. Коротконогий и коренастый инструктор Помс проверил его привязные ремни и полез в заднюю кабину. Гена волновался.  И чем ближе старт, тем больше. Неужели он сейчас сам взмоет в это ласковое утреннее небо? Наконец-то исполнилась его мечта. Сколько же лет он шёл к ней? Поступал и не был принят. На следующий год всё повторялось. И снова неудача. С этими оценками поехал в Кривой Рог. После училища год работал по специальности. Но мечта не ослабела – только крепла. Но возраст, уже поздно. Но он едет в Москву, добивается приёма у министра и возвращается домой с визой на рапорте: «Допустить к экзаменам, если годен по состоянию здоровья». Первое время радовался, как ребёнок.  Спать не мог от радости. Потом-то спал, да ещё как.
Помс выводил самолёт для взлёта, предупредив, чтобы ничего не трогал, а только мягко фиксировал движения всех рычагов и запоминал. А Дядя разволновался ещё больше. Он слышал в наушниках какие-то голоса, но смысл не доходил до него. Кабина, казалось, была не на высоте двух метров, а значительно выше. Как в тумане проплыли мимо аэродромные постройки. Самолёт вырулил на исполнительный старт. Он прослушал, когда Помс запрашивал взлёт, прослушал, что ответил РП. Не понимал и голоса инструктора, обращавшегося к нему по СПУ несколько раз. Помс знал, что это обычно от сильного волнения. Ничего, в воздухе очухается, решил он и пошёл на взлёт.
Самолёт разгонялся и его повело влево. Чтобы удержать машину на полосе Помс привычно нажал правую педаль. Но она почему-то не сдвинулась ни на сантиметр. Помс нажал сильнее, педаль едва сдвинулась. Раздумывать некогда, возникла угроза выкатывания за пределы полосы – постыдное для лётчика явление. И он приложил к педали все свои силы, и она покорилась. Медленно, правда, но покорилась. И тут понял: там, в передней кабине курсант зажал управление.
- Отпусти педали! – заорал он по СПУ. – Ноги с педалей, ч-чёрт!
А самолёт уже оторвался от земли и боком, с большим скольжением начал набирать скорость. В набор с такой конфигурацией Помс переводить самолёт боялся. Можно было свалиться на крыло.
- Гарягдыев, ты меня слышишь? – начал он уговаривать курсанта. – Старшина, дорогой, отпусти педали. Ноги, ноги сними с педалей!
«Хорошо, что только педали, - мелькнуло, - а если бы и ручку управления? Шлёпнулись бы в поле».
Он видел: в передней кабине голова курсанта склонилась в сторону. Значит, что-то слышит.
- Гарягдыев, это я, твой инструктор. Слышишь меня? Отпусти педали.
Услышал, ибо педали ослабли. Самолёт, словно кокетливая шансонетка, вильнул хвостом, выправил полёт и с рёвом полез в набор высоты. «Хорошее начало», - облегчённо подумал Помс.
- 679-й, что-то с управлением? – спросили с земли.
- Всё нормально, - буркнул Помс.
А Дядя немного очухался и явственно обнаружил себя в кабине спарки, круто набирающей высоту. На произошедшее недоразумение с педалями он не обратил внимания. Просто до него, как во сне, донеслась команда убрать ноги с педалей, он и убрал. Он и не заметил, как на разбеге со всей силой уперся в педали, а руки судорожно вцепились в привязные ремни. 
«Очень сильно напрягается, - подумал Помс, - тяжеловато ему будет». И позвал по СПУ:
- Гарягдыев? - ответа не было. – Гарягдыев, ты меня слышишь? Если слышишь, кивни головой.
Голова в передней кабине кивнула.
- А теперь найди кнопку СПУ, нажми её и ответь мне.
Дядя долго вспоминал, где находится эта кнопка. Ага, вот же на ручке управления.
- Ну, вот и хорошо, - замурлыкал в наушниках голос инструктора. – Успокоился?
Дядя утвердительно кивнул.
- Нравится тебе полёт? – пытался Помс отвлечь его от собственных эмоций.
Снова кивок.
- А теперь будем работать. Посмотри на высотомер и скажи мне нашу высоту.
Через полминуты Дядя нашёл на приборной доске высотомер, ещё десять секунд снимал показания.
- Двести… - нажав кнопку, ответил он и не узнал своего голоса хриплого, словно у алкаша неделю упивавшегося борматухой.
- Что двести?
- Метров двести, - неуверенно ответил Дядя.
- Правильно, - поощрил Помс и отметил, что стрелка высотомера пересекла две тысячи метров. Хорошо, что прибор хоть нашёл на приборной доске. А, может, и не на тот смотрел.
- А теперь посмотри вправо вниз. Землю видишь? – Помс дал ручку вправо и самолёт энергично накренился. – Видишь землю?
- Вижу, - ответил Дядя и уже более уверенно добавил: - Она внизу.
- Правильно, - улыбнулся сзади Помс.
Самолёт, словно циркуль, упёршись крылом в далёкую землю, описывал круги, и земля вращалась, как патефонная пластинка. Затем Помс энергично переложил ручку управления, и пластинка завертелась в другую сторону.
- Аэродром видишь? – спросил он.
Дядя, сколько ни смотрел вниз – ничего не обнаружил. Как это что-то можно видеть с такой высоты? Хотя аэродром был точно под ними.
- Нет, не вижу! – заорал Дядя. – От перепада давления ему заложило уши и начало подташнивать.
- Хорошо. А теперь посмотри на пилотажные приборы и назови мне из показания: высоту, скорость, крен самолёта. А затем посмотри на приборы контроля двигателя и сними показания.
За три минуты он кое-как нашёл нужные приборы и проорал цифры инструктору. Помсу хватило секунды, чтобы сравнить показания: правильно была названа только температура двигателя и на этот раз высота.
- Хорошо! А как думаешь, сколько времени мы летаем?
- Около часа, - ответил Гена. Шла десятая минута полёта.
- Ты посмотри на часы. Видишь их? – Молчание. Курсант искал на приборной доске часы, которые были прямо перед ним.
«Надо встряхнуть его, как следует, - подумал Помс, - крутануть пилотаж по всей форме, а завтра на полёты не планировать. Дать время, чтобы осмыслил происшедшее». Помс вообще был сторонник крутого начала обучения и теорию от простого начала  иногда игнорировал. И ознакомительные полёты начинал с пилотажа, что не рекомендовалось. Но, правда, и не запрещалось. Предупредил курсанта:
- Сейчас будем выполнять пилотаж. В управление не вмешиваться. Только наблюдать. Как себя чувствуешь?
Гарягдыев решил, что уж лучше выпрыгнуть без парашюта, чем признаться, что его тошнит, что он почти оглох и мало чего видит.
- Чувствую себя хорошо, - проорал он и заметил, что ручка сектора газа резко ушла вперёд.
А ручка управления вдруг плавно, но быстро двинулась на него, и самолёт резко полез вверх. Он почувствовал, что какая-то сила вжала его в сиденье и что-то тянет вниз его нижнюю челюсть. Он с усилием закрыл рот, сцепил зубы, и уставился в приборную доску. Прибор АГИ показывал немыслимый тангаж, почти девяносто градусов. Самолёт лез вертикально вверх. Он повернул голову в сторону, и перегрузка сразу положила её на плечо, искривив в гримасе лицо. Сквозь фонарь кабины увидел, как опрокинулись земля и небо, встали «на попа». Но скоро перегрузка пропала, и Дядя обнаружил, что висит на ремнях вниз головой. А затем появилась невесомость и самолёт, сбавив обороты, полетел вниз, словно в пропасть. Земля и небо завертелись, словно в калейдоскопе. Дядя совсем оглох, к горлу подступила проклятая тошнота. Он уже не соображал, где верх, где низ и какую фигуру они выполняют. Жуткий и до ломоты приятный ужас полёта охватил его. А потом наступило безразличие, ибо он уже ничего не соображал.
В себя пришёл на снижении. Он жадно сглотнул слюну, и в ушах что-то резко щёлкнуло. «Перепонки лопнули», - с ужасом подумал он, но тут же обнаружил, что боль в ушах прошла, и он стал воспринимать звуки. Но к ещё большему ужасу он обнаружил на переднем стекле фонаря остатки утреннего завтрака.
Самолёт зарулил на стоянку. Помс помог выбраться Дяде из кабины. Минут пять он приходил в себя, а потом минут десять смывал в кабине специальной жидкостью «последствия вылета», как выразился техник Бобровский.
      -----------------------------
Первый день полётов прошёл незаметно, хотя на старте мы пробыли больше восьми часов. Разбор полётов, проводившийся каждый день, прошёл быстро, поскольку полёты были ознакомительные. Какие уж тут ошибки, если ещё ничего не соображали. Молдаванов сам больше слушал наши впечатления. Зато разговоров после разбора было много.
После обеда по распорядку дня – сон, вставали-то раньше петухов. Но какой тут сон. У дверей казармы сидели Шеф и Корифей то и дело поглядывая, не идёт ли откуда Пикалов, так как оставили на время «Аэрофлот» без присмотра. Они рисковали схлопотать повторный наряд, но желание послушать впечатления ребят от первого полёта пересилило. Слово держал Серёга Каримов, безбожно привирая.
- Ну, заняли мы, значит, десять тысяч метров. Инструктор говорит: делай штопор. Я беру ручку на себя до упора, педаль влево до упора. Самолёт свалился и начал штопорить. Ка-айф!
- Сам всё делал? – не выдержал Шеф.
- А то кто же? Сам конечно. Ты не перебивай. Штопорит, значит, самолёт, я сижу, витки считаю: второй, пятый, седьмой. На десятом витке скорость к тысяче подходит…
- Ух, ты! – не выдержал Лёха.
- Инструктор мне говорит: выводи, а то крылья отвалятся. Ну, вывел я из штопора и свечой вверх, вверх. Зазевался немного, смотрю, а высота уже двадцать тысяч метров…
- Сколько-о? – удивился Шеф.
- Брешешь! – воскликнул Корифей.
Они вспомнили, чему их учили на наземной подготовке: цифры в рассказе Каримова поразительно разнились с данными руководства по лётной эксплуатации и поняли, что «ас» морочит им головы.
- Трепло! – презрительно произнёс Шеф. – Пошли, Корифей, скоро смену сдавать.
Но Серёга его остановил.
- Забыл сказать. Инструктор Пухов говорил, что тебя вряд ли к полётам допустят, пока операцию не сделаешь.
- Какую операцию? – встрепенулся Лёха. – Я здоров.
- Но операцию придётся делать.
- Это на чём же?
- На шнобеле.
- Где, где? Чего это такое?
- Шнобель – это твой нос. – Пухов говорит, что ни одна кислородная маска не подойдёт, укоротить его надо.
- Хи-хи-хи! – закатился Корифей и тут же получил затрещину.
Нос у Шефа действительно был огромен, как и он сам и служил объектом постоянных шуток курсантов. Но лица не портил, а придавал ему даже некую мужественность. Хотя всевышний, видимо, создавал его не менее, чем на троих, но что-то там замкнуло и нос достался одному Лёхе.
- Тебе здоровеньким видать жить надоело? – вскричал Шеф. – Инвалидом сделаю!
- Да не слушай ты его, Лёха, с твоим рубильником и в стратосфере без маски можно летать, - посоветовал Корифей, но не успел отскочить и получил уже не шуточный удар по шее, отчего желание подшучивать у Николая Ивановича сразу прошло.
На этом агрессивные действия Шефа заглохли. Он только что обильно пообедал, пользуясь неограниченным пребыванием в районе кухни, и это располагало его к благодушию.
- Ладно, летайте тут… лётчики, - презрительно сплюнул он и пошёл к месту несения службы, к столовой, у которой неподвижно, словно изваяние, стоял верблюд по кличке «Аэрофлот».
-------------------------------
Инструктор Помс оглядел группу. Чёрт возьми, похоже, ему не повезло с курсантами. Старшина заторможенный, и вот этот шпиндель на правом фланге. Как его пропустила медицина? Ростом мал, да и возраст. На ученика восьмого класса тянет, не больше. Ну да ладно, сегодня с него и начнём, чтоб уж сразу отмучиться. Чёрт, ещё фамилии всех не запомнил. Он заглянул в свою рабочую книжку. Ага, Цысоев. Азер, что ли? Но у них вроде маленьких таких не бывает. Кстати, школу-то с золотой медалью окончил и в училище отлично учится. Но это ещё ничего не значит. У него были курсанты, перебивающиеся с двойки на тройку, но летали превосходно.
- Давайте сегодня начнём с самых маленьких, - улыбнулся он. – Вот вы, - указал на Корифея,- садитесь в кабину.
- Есть! – козырнул Николай Иванович и стал сразу таким серьёзным, словно, по крайней мере, был министром Гражданской авиации. Громыхая по высохшей, словно камень земле отвратительного вида огромными ботинками, неуклюже побежал к самолёту.
Да, посмотрел ему вслед Помс, не повезло. Корифей был известен в училище не только, как самый маленький, но и как самый молодой. Родился и закончил одиннадцать классов он в ауле, где-то в горах. Видимо там при регистрации его и «сделали» на год старше, то ли перепутав даты, то ли с каким-то умыслом. Парень рос смышленым и сообразительным и в школу фактически пошёл в шесть лет. Самолёт впервые увидел в кино и летательный аппарат так поразил его воображение, что он загорелся непреодолимым желанием летать. Окончив школу с золотой медалью, спустился с гор и явился в приёмный отдел территориального управления с просьбой зачислить его в училище.
- Тебе сколько лет, мальчик? – спросили его. – Школу сначала закончи.
- Я уже закончил, вот! – протянул аттестат и золотую медаль.
В приёмной комиссии, немало подивившись, приняли документы и послали на медкомиссию. А экзамены он, как медалист, даже не сдавал. Зачислили так, согласно действующему положению. И вот на семнадцатом году жизни он оказался за тысячи километров от дома. Тяжело переживал разлуку с домом, друзьями, родными и смену образа жизни. Иногда уединялся где-нибудь, глубоко вздыхал и яростно надраивал свой затылок-хобот. Но через час другой отходил и снова начинал болтать и смеяться. В такие минуты он мог дать кому-то очень меткую и ёмкую характеристику, не лишённую едкого юмора. Поэтому  с Корифеем – за что и кличку получил – мало, кто ввязывался в спор. Иногда его приходилось защищать от взъярившихся противников. В таком случае он прерывал поток красноречия и с победоносным видом, кругами, словно молодой петушок, отходил в сторону, надраивая свой хобот.
В повседневной же жизни он был ленив и непрактичен. В нём были живы и остались все привычки школьника. Он и здесь всё считал школьным и серьёзно не относился ни к несению нарядов, ни к своей курсантской форме, вечно был помятый, какой-то потёртый. Про таких говорят, корова жевала. И за это от старшин и командиров часто получал втыки и дыни. В довершение ко всему где бы что бы не случалось, почти всегда каким-то непонятным образом был замешан Корифей. Ещё на первом курсе он, как нарочно, часто попадал на глаза майору Юрманову, который приходил в бешенство при одном только разгильдяйском виде курсанта и неоднократно выговаривал за это Дубровскому.
Однажды он безмятежно шествовал своей расхлябанной походкой из столовой без строя и нарвался на начальника училища и его заместителя по лётной подготовке Ивко, и от испуга перед большим начальством не отдал им честь. А когда его окликнули: «Товарищ курсант, подойдите!», он бросился бежать, лязгая по асфальту ботинками с железными набойками так, что они высекали искры, и исчез за углом. У начальника училища глаза на лоб полезли.
- Фёдор Анатольевич, кто это? – спросил он. – Неужели курсант?
- Курсант, Иван Фёдорович, - ответил Ивко. – Из пятой роты. А зовут его все почему-то по имени отчеству. Я его знаю, встречался уже. Дитя.
На оперативке Юрманову заметили, что он не научил своих курсантов отдавать честь старшим.
- Кто? – спросил тот.
- Да этот ваш Николай Иванович.
Взбешенный Юрманов объявил тогда Дубровскому выговор. Соответственно Дубровский выпорол старшин. Старшины долго и нудно воспитывали Корифея. А он, удручённый, стоял едва не плача и начёсывал свой хобот.
Помс ошибся. Расхлябанный и несобранный на земле в воздухе Цысоев был собран и спокоен. Довольно грамотно проделал все упражнения, положенные в кабине при первом вылете. Несколько фигур пилотажа лихо выполненные Помсом в нарушение методики лётного обучения привели Корифея в восторг. Он даже сам пытался в меру работать рулями управления, помогая и мешая Помсу одновременно. Сорок пять минут первого в жизни полёта прошли мгновенно. Из кабины Корифей вылез такой же серьёзный, как и перед вылетом и первым делом осведомился, когда полетит снова.
- Завтра, - ответил Помс. – Завтра полетишь.
---------------------------------------------
Прошёл месяц в напряжённом ритме полётов, как один день. Подъём – затемно. Завтрак, развод, метеорологическая консультация, полёты, обед, сон, разбор, ужин, отбой. И так ежедневно. За этот месяц мы здорово загорели – почти целый день на солнце, и похудели от необычного распорядка дня. У Шефа от загара начал шелушиться и облезать его громадный нос, и он прикрывал его бумажкой, что тут же стало объектом шуток и беззлобных насмешек. Корифей с Каримовым меньше стали балагурить. Гарягдыев и без того чёрный, как ночь, стал похож на выходца из Африки и почти совсем перестал разговаривать. Он вступил в общество «Не употребляющих сметану». Её давали на стартовом завтраке, который привозили прямо на аэродром. Его тошнило в полётах и ему приходилось довольно часто мыть кабину спецраствором.. И потому он почти перестал есть, чем несказанно обрадовал Худого, который торжественно поклялся съедать стартовый завтрак вместо Дяди. У Николая Ивановича снова начались приступы ностальгии. Он, молчаливо почёсывая хобот, словно лунатик бродил по лагерю с таким видом, будто мучительно что-то пытался вспомнить и не мог.
И природа, словно заметив нашу усталость, дала, наконец, передышку. Встав в очередной день на полёты, мы увидели: на улице дождь. Но на аэродром пошли всё равно, ёжась под мелкой нудной моросью, затекающей под воротник лётных комбинезонов. С рёвом ушёл в хмурое небо самолёт командира эскадрильи - разведчик погоды. Мы ожидали, сидя под плоскостями. Через полчаса он вернулся и распорядился начинать полёты. Но едва начали летать, как моросящий дождь превратился в сильнейший ливень. Два самолёта находившиеся в зоне ушли на запасной в Красный Кут, остальные, летавшие по кругам, успели приземлиться здесь.
Два часа мы провели под плоскостями, скрючившись, от налетающего порывами ветра, словно птенцы под крылом матери. Командир ещё надеялся возобновить полёты, но дождь не прекращался, и грунтовая взлётная полоса пришла в негодность. Да и мы вымокли и промёрзли. А потом облачность повисла почти до самой земли, ухудшилась видимость. Циклон навалился неожиданно вопреки оптимистичным прогнозам синоптиков. Ни о каких полётах не могло идти и речи. Нужно было возвращаться в лагерь. Но как быть с самолётами? Ведь полоса стала похожа на непроходимое болото.
И тогда командование приняло соломоново решение: доехать до лагеря по дороге 10 километров. А что, степь ровная, как стол, самолёт не машина, не забуксует. Странно и противоестественно видеть самолёт едущий по степной дороге. Да не один, а целых пять. На грязи их заносит, моторы рычат на больших оборотах. Мы то и дело выпрыгиваем из часто буксующего автобуса, чтобы вытолкнуть его или сползший на обочину самолёт. Затем едем дальше. Но вот кого-то опять стащило с дороги и всё повторяется. А дождь поливает, хотя и не такой сильный. Ну да нам уже всё равно, вода с нас стекает ручьями.
Больше двух часов мы ехали эти километры. Оттерли и отмыли грязные в кусках чернозёма самолёты, зачехлили. Наш техник Бобровский, чтобы не замёрзнуть, выпил целый стакан отфильтрованной тормозной жидкости, утверждая, что это тот же спирт, только вид сбоку.
- Кто будет? – предложил и нам. Естественно все отказались, с ужасом ожидая, когда ему станет плохо. Не стало.
Затем безо всякого строя мелкими перебежками рванули в казарму приводить в порядок себя. 
- Какие будут дальнейшие указания? – спросил Тарасов командира эскадрильи Князькова.
- Какие к чёрту указания! – махнул тот рукой. – До завтрашнего дня все свободны.
Дождь лил всю ночь. В непроглядной черноте ночи шептал что-то за окном казармы ветер. А иногда вдруг неожиданно переходил на шквалистый, поливая косыми потоками дождя. И тогда в антеннах радиостанции начинало жутко завывать, словно там сидел голодный шакал. Каково-то сейчас ребятам в карауле?
Наутро нас на полёты никто не будил. Опомнившиеся синоптики написали такой прогноз, что и читать его было страшно. И дежурный по лагерю, и командир отряда приняли решение не суетиться. Это был распорядок первого нелётного дня. А синоптики, повозившись со своими картами, объявили циклон ныряющим. И добавили: в ближайшие три-четыре дня погоды лётной не будет. Командир отряда Цесарский схватился за голову.
- Вы мне план лётной подготовки сорвёте!
- Владимир Семёнович, я тут причём? – удивился начальник метеослужбы. – Это циклон.
- Циклон, циклон! – ворчал Цесарский. – То его у вас нет, то откуда-то взялся.
- Так вот и говорю же, ныряющий он.
- Это вы в своё оправдание выдумали эти термины. А чего же вчера его прохлопали?
- Так ведь ныряющий.
- Тьфу! – сплюнул командир и вышел из комнаты синоптиков.
Гнусные предсказания синоптиков сбылись сполна. Мы не летали пять дней.
- Ну, ребята, теперь о выходных забудьте, - сказал нам Молдаванов. – Будем навёрстывать упущенное.
Уже на третий день надоели домино и шахматы, были перечитаны старые и новые брошюры и газеты переходящие из рук в руки. Всё надоело. Привыкшие рано вставать, мы и без команды дневального просыпались и лежа в казарме, мучились от безделья. А свет раньше команды подъём включать нельзя – нарушение распорядка дня. За этим бдительно следил начальник штаба Пикалов.
На третий день свет всё-таки включили.
- Врубай! – орали, - Пикалов спит без задних ног, чего бояться.
А дождь лил не переставая, словно кто-то гигантский взял гигантские вилы и наделал ими в небе множество дырок. Пикалов, по совместительству выполняющий и обязанности завхоза бегал по территории лагеря, отчаянно проклиная циклоны и их фронты, а заодно и ни в чём не повинных синоптиков, «накаркавших» плохую погоду. Дневальные даже перестали орать побудку по распорядку выходного дня. Просто те, кто хотел есть, вставали и шли в столовую, остальные продолжали спать. Иные от безделья потеряли аппетит и спали до обеда. Зато в буфете командного состава стало быстро убавляться вино. Пили инструктора, на них глядя, начали потихоньку попивать и некоторые курсанты. Узнав это, Цесарский распорядился: ящики с вином закрыть в подвале. На замок.
Как всегда в такие моменты кривая уровня дисциплины пошла вниз и старшины прочно заполнили графики нарядов на ближайшие дни штрафниками. В «передовиках» ходил Николай Иванович за пререкания со старшинами больше всего нахватавший нарядов вне очереди. Дальнейший их прирост грозил ему отстранением от полётов и переводом в особую группу начальника штаба Пикалова, у которого любимым орудием труда была метла и лопата. Корифей это понял и ушёл в «подполье». Тем более, что инструктор Помс при его виде стал в последнее время сразу хмуриться. Плохой признак.
В группе инструктора Пухова раздобыли карты – игра в училище запрещённая – и целыми днями резались в храп. Играли на спички. Начали с десятка спичек, а к вечеру банк подскочил до нескольких тысяч. В итоге из буфета растащили все коробки со спичками. После ужина, опухший ото сна Гарягдыев объявил мне:
- Дядя, я выиграл пятьсот спички. Ты же куришь?
- Ну и что?
- Спичка не покупай, я халява тебе буду давать.
- Да я вообще-то зажигалкой пользуюсь.
- Береги зажигалка. Я же не курю, мне спичка не нужна, - радостно сверкнул он чёрными глазами. – Эти, - кивнул куда-то на казарму, - играть не умеют. А я в Кривой Рога три года умел играть. Скажи?
Эта халява - спички лежали у него под подушкой и во время ужина Каримов незаметно их выкрал, чем неожиданно привёл Дядю в неописуемую ярость. И быть бы кровоизлиянию, как выразился Корифей, если бы не старшина Тарасов. После этого в его блокноте в графе «Наряды вне очереди» появились две новые фамилии. В караул Дядю, как офицера, не послали, а вот дежурным по кухне ему пришлось сходить. Но он, кажется, не очень обиделся, ибо местные повара начальство кормили хорошо, и Дядя пришёл с этого наряда, облизываясь, как сытый кот, съевший не одну жирную мышь, и сразу завалился на своё место на нарах.
А на следующий день спичечная лихорадка поразила весь отряд. Спички стали дефицитом. В страшном недоумении буфетчица заявила Пикалову, что за эти дни продала столько спичек, сколько обычно продаёт за месяц. Пикалов провёл разведку «боем» и выяснил причину дефицита. Доложили Цесарскому.
- Чёрт с ними, пусть играют, - махнул тот рукой. – Сами скоро от безделья свихнёмся. Не пьют же. Хотя, надо чем-то людей занять.
И устроили строевой смотр, после чего Цесарский сказал Пикалову:
- Распорядитесь отпустить в увольнение до отбоя всех желающих.
- Куда? – удивился начальник штаба. – В степь?
- В посёлок. Пускай в кино там сходят, в библиотеку. Да пусть хоть в степь идут. Далеко… не уйдут.
- Да, но до него несколько километров, а дорога утопает в грязи. Даже «Аэрофлот» с трудом за водой проезжает. И потом… там магазин.
- Курсант не верблюд, - засмеялся Цесарский, - пролезет. Тем более, что дождь уже кончился. А магазин? Предупредите об ответственности. Жёстко предупредите.
- Будет сделано! – кивнул Пикалов. – А с этим вот что делать? – пощёлкал он пальцами. - Все спички ведь растащили.
- Да ничего, - снова отмахнулся командир отряда. – Это от безделья всё. Начнутся полёты и всё это ребячество забудется.
К удовольствию Пикалова желающих месить грязь нашлось человек десять.
На пятый день сквозь мутную пелену дождя и рваной облачности с базы прорвался связной самолёт и, сделав круг, зашёл на посадку. Встречать его никого уговаривать не пришлось. Половина лагеря бросилась на аэродром в надежде получить письмо без надоевшего хлопанья по носам.
- Ха-ха-ха! – закатился Цысоев. – Лёха, ты письма не ждёшь?
- А тебе чего? – огрызнулся тот, чувствуя подвох.
- Дык, ведь по носу бить будут, а он у тебя лысый, обгорел весь.  Больно будет.
- Поговори мне, я и тебя лысым сделаю, - пригрозил Шеф. – Таким лысым, что твой инструктор родной Помс тебя не узнает.
- Дядя, пойдём почту встречать? – спросил Гарягдыев.
- Мне ещё пишут, - отмахнулся я.
- Не моги так сказать, - возразил он, - твой девушка должен писать тебе письмо. У тебя есть любимый девушка?
- Есть. Но она мне не пишет.
- Если любимый девушка не пишет, значит, она не есть, а была, - глубокомысленно возразил Гарягды и добавил: - Не горюй, дядя! Я сейчас пойду и буду принести тебе письмо от твой любимый девушка.
Вернулся он довольно быстро и спросил:
- Сегодня, какой день неделя?
- Пятый.
- Тогда твой нос будет получать пять хлопок от твой любимый девушка. – И он потряс письмом со знакомым до каждой буковки почерком.
Я даже не удивился такому совпадению. Я немного растерялся и испугался этого письма. Хотя ждал его все эти 10 месяцев нашего здесь пребывания. Ждал, надеялся, терял надежду и снова надеялся. И вот пророк в лице Дяди приносит конверт на моё имя. Он заметил, каким тревожным блеском вспыхнули мои глаза, протянул конверт и тихо проговорил:
- Дядя, читай. Ты долго это ждал.  – Он догадался, что письмо было точно от «любимый девушка».
Сдерживая волнение, я с напускной небрежностью сунул конверт в карман и вышел на улицу. Дядя удивлённо посмотрел мне вслед, но ничего не сказал. Моросил дождь мелкий и назойливый, который вдруг я перестал ощущать. Да и разве это дождик? Так, сыплет что-то, даже приятно. Действительно, чёрт возьми, тёплый, приятный летний дождь. Как это я раньше этого не замечал? Оказывается это первый за лето дождик. И он здесь в Заволжье, очень нужен полям.
Я машинально прошёл по песчаной аллее в методический городок для разбора полётов, столы и скамейки которого, собранные из грубых досок почернели от дождя. Да и весь городок, оставшийся без людей, казалось, потерял своё предназначение и выглядел заброшенным и жалким. Картину усугубляло полное отсутствие какой-либо растительности, одна выжженная солнцем степь, такая же серая и неуютная. Вот она, наша романтика неба, которую даже не скрашивала песня мало знакомого ещё тогда барда Высоцкого. Хриплый его голос разносился на весь лагерь.
Если друг оказался вдруг
И ни друг и ни враг, а так…
«Здравствуй! – писала она. – Мне уже все уши тобой прожужжали твои друзья, ведь ты в будущем – лётчик. Один из вашего класса, да и всей школы. Ну и что? Мне-то что от этого? Вот сегодня в ожидании автобуса смотрела на плоды твоего «пещерного» хулиганства. Помнишь, несколько лет назад мы ждали автобус, его долго не было, и ты монетой выцарапал на стенке остановки моё имя. Помнишь? Я тогда училась в девятом классе. Господи, как это было давно! А надпись эта жива, её только закрасили краской.
Я, наверное,  никогда бы не написала тебе, ведь полтора года прошло. Но друг твой Славка не даёт мне прохода, хоть прячься! Вот кому бы у вас замполитом быть, или как там у вас называются мастера по духовности? Но не в этом дело, не в этом. Я знаю, ты ждёшь. Ждёшь ответа на наше прошлое. Ну что тебе сказать? Наша размолвка, как плохой роман. И я признала тут, перед твоими друзьями – ах, как они все за тебя! – что виновата перед тобой.  И в самом деле, наверное - да, виновата. Признаюсь в этом и тебе. Теперь это можно и даже нужно сказать. Ты, конечно, обидишься, читая это, хотя, я думаю, у тебя есть странная особенность, не обижаться на тех, кто тебя обижает. Я, правда, никогда не видела тебя обиженным. Да ты же и говорил всегда: я на дураков не обижаюсь. Чего ж, значит я дурочка. А, может, ты умеешь хорошо скрывать свои чувства? Кажется, не ошибусь, если скажу: да.
Теперь говорю: помнишь наше прощание? Зимний дождь, качающийся от ветра фонарь у нашего дома и какая-то песня из окна напротив? Помнишь? Ты ещё удивлялся: зима, а идут дожди. И ты тогда ушёл, не смог остановить меня, а я дура, дура!  Проплакала целый час в темноте у дверей за калиткой, успокоилась и решила: права.  Не могут же столько взрослых людей меня обманывать. В чём? Вероятно, Славка, щадя тебя, не пишет тебе правду. Я скажу тебе её сама. Виной нашего разрыва в первую очередь был мой отец, самолюбивый, жестокий и… я не знаю, что и как про него тебе писать, он же мой отец. И ты его знаешь. Он очень не хотел, чтобы я встречалась с тобой. Почему? Да потому, что очень жаждал для меня богатого жениха. Да, да, да!
Саня, это первое (и последнее) письмо к тебе туда, где ты учишься и проведёшь ещё не один год. Что ж! Мысли какие-то отрывочные, ты извини. Вот говорил мне отец часто: что за парня ты себе нашла? Отца нет, мать – больна, сам он – воспитанник интерната. И какое у него будущее? Он уже сейчас уличный хулиган. Да ведь и было у тебя там что-то с милицией. Помнишь? Я тогда школьницей была, и мне это геройством казалось. Ты мне, вчерашней авантюрной девятикласснице за это сначала и нравился. Ну и красивый. Нет, не только за это. Ты вообще мне нравился. А ещё за то, что ты нравился многим, кто был вокруг тебя.
Сейчас понимаю, это природная черта характера – нравиться, это твоя открытость людям и твоя беззащитность перед людьми эгоистичными, такими, как мой отец. Ты его, помнится, старался избегать. Вспоминаю: все мои тётечки и дядечки были настроены против тебя. Да они и сами не знают, кого бы они хотели. Хотя, сидя за столом за бутылкой вина сами же между собой и говорили: красавец. Старые коряги, они бы в молодости были не против, чтобы за ними такой же, как ты приударил. А мама – единственная, кто, просто молча, но была за тебя. Я это видела, понимала. И всё же моим родственничкам удалось внушить мне и маме твою жизненную не перспективность. Да ведь ты и сам без конца менял работу: то ты грузчик, то ты корреспондент, затем – школьный учитель, потом  - директор клуба. Шли годы. К чему-то у тебя лежала душа? Я знала – к самолётам. Но ты три года не мог туда поступить. Ты подумаешь, разочаровалась? Да, и не скрываю. Может, я и не любила тебя, не уважала твою мечту, хотя сама признавалась в любви к тебе? С тобой было легко, хорошо, беззаботно и как-то до мучительности невесомо. А может это и есть любовь? Но решение я приняла сама, сама. И все родственники его одобрили.
Нам было трудно, упрямым гордецам. Ты делал шаги к примирению, я это видела. Но… чем мне было ответить тебе? Чем объяснить наш разрыв? Через это я не могла перешагнуть, ты уж прости, Саня. Да и какие объяснения могла тебе дать упрямая  девчонка? Как это говорят, уж, коль люминь – так люминь. Ты думаешь, для меня это было сладко? И день проходил за днём, месяц за месяцем, и мы всё больше отдалялись друг от друга. Я бросала – не провожай, и ты не настаивал. Гордый. А я, домой, приходя – тоже гордячка – ревела под одеялом. А потом я стала ненавидеть тебя за это, хотя если бы ты попытался настойчивей провожать меня с наших совместных компанейских вечеров, я бы сделала всё, чтобы избавиться от тебя. А потом бы, горько, взахлёб, плакала. Вот и весь мой характер. Папочки, вероятно. А может, ты это чувствовал? И потому не настаивал.
Сейчас отправлю тебе это письмо, выйду в сад и досыта наревусь под яблоней. Ты же у меня первая любовь. А ещё в школе подруги говорили: первая – она никогда не сбывается.
Я сейчас встречаюсь с парнем. Он работает на такси и старше меня. Удивлён? По вечерам катает меня по городу. Родители  в панике, а я назло им звоню ему, и он подкатывает к воротам. Твой друг Славка просто бесится и обещает сжечь эту «Волгу». И отец раздражён, а я назло ему по телефону громко договариваюсь о свидании. Зачем? И сама не знаю. Я его не люблю, конечно.
Ну, вот и всё. Кажется, объяснилась. Как ты говорил когда-то, шутя: исповедуйся, дитя, легче будет. Сашка, я уже не дитя и от этого только хуже. Я выполнила обещание, данное Славке, и написала тебе. Напишешь ли мне ты? Но я буду ждать твоего письма, дружеского и, наверное, тоже последнего, чтобы окончательно расставить все точки над И. Как там у вас, ты говорил, помнится, о точке возврата, что ли? Если прошёл эту точку – пути назад уже нет. Так, да?».
Это письмо я ждал целый год. И думал, что будет оно хорошим, добрым. Таким, что, прочитав его, забудутся все тревоги и снова останется только хорошее первое чувство, радостное и надёжное и ничем не омрачённое. Кто служил в армии, тот знает, как помогают такие письма вдали от дома. Но пришло письмо-анализ, письмо-откровение, да ещё какой-то там таксист… Написала бы: прости, разлюбила – вот и все точки над этим пресловутым И.
Вечером решил написать ответ, а, взяв ручку, понял: не знаю, что писать? Предложить забыть старое? Но ведь мы и не ссорились. Просто, кажется, что-то раскололось само по себе, и виновных нет. И вроде бы склеивать расколотое нужно, потому что это расколотое – дорого. Даже очень дорого. Но как склеить, кто подскажет? Да и склеивать старое – очень неприятная процедура и как ни склеивай, лучше, чем было, уже не сделаешь. Тем более не при личной встрече, а заочно. Это я понял со всей отчётливостью. И написал ей обычное дежурное письмо, даже не упомянув её отца и прочих там её тёток. Очень рад. Летаем. Сильно устаём. Погода хорошая. Скучаю. Всем привет. Пиши, жду. И… целую.
 Короче, ни слова в ответ на её откровения. Я действительно не нашёлся, что сказать. Да и что сказать? Чтобы проколола шины у «Волги» неведомого мне таксиста и ждала меня? Два с половиной года? Да кто ж сейчас ждёт? Или, что я лучше, чем они там обо мне думали, её родственники? Я долго сидел в задумчивости над ещё не запечатанным письмом и вспоминал, вспоминал. А перед отбоем показал Гарягдыеву листок, который хотел вложить в конверт, но так и не вложил.
Сгладил, будто облаком
Времени прибой
Все печали-радости,
Счастье и покой,

Веру и надежду,
Глаз любимых цвет.
Не было измены, -
Но и дружбы нет.
- Дядя, ты гений, - прочитав, сказал Дядя. – Я вот что скажу: письмо от твоя девушка – плохой письмо. От хороший девушка ты бы такой стихотворений не писал. Писал другой бы. Да и вообще стих пишут, когда грустно. И запомни, дядя: я твой друг. А поэтому, если ты любишь свой девушка, то и я её люблю. Она тебя не любит – и я её не люблю, этот твой девушка.
Мне всегда становилось тепло от незатейливой психологии друга. Я готов был слушать его ещё долго, но он быстро подвёл итог:
- Однако, поспать нада, дядя! Пусть тебе снится твой девушка каждый ночь. Только хороший девушка, не из письма.
Дядя окончательно запутал меня: то ли письмо плохое, то ли девушка, его приславшая.
  ------------------------------------------------------
К средине июля вывозная программа полётов практически закончилась. Наиболее успешно осваивающие технику пилотирования вылетали самостоятельно на зависть другим.
- Учились вы, учились целый год, - смеялся Молдаванов, - а мы из вас лётчиков за четыре недели сделали.
- Карпушов говорил, что и быстрее готовили.
- Можно и быстрее, если вам не по пятьдесят минут в день давать летать, а часа по два.
В нашем звене первым вылетел старшина Тарасов Володя. Этому предшествовала проверка командиром звена, затем командира АЭ или ЛО. Тарасову повезло. Его проверял командир отряда Цесарский, лётчик с огромным опытом работы и тонкий психолог. Он никогда не кричал в полёте на курсантов и сидел в задней кабине ЯКа, словно мышка. И по СПУ вообще ничего не говорил. Только произносил перед вылетом: делай, как учили. Но все малейшие ошибки подмечал и на земле чётко, доходчиво и пунктуально, как равный с равным себе доводил их курсанту. И так у него это здорово получалось, что уже в следующем полёте курсанта как будто бы подменяли. Командиром такого склада был и наш командир звена Ростислав Миллер – интеллигент и умница.
В проверочном полёте Тарасов работал не блестяще, а главное, произвёл высокое выравнивание. Но ручку от себя не дал, выдержал, и самолёт не клюнул носом и не приземлился на одно носовое колесо, отчего бы отмочил хорошего козла. О, тут и до аварии недалеко. Но Тарасов приземлился сразу на три точки, хотя классическая посадка – на две, с постепенным опусканием носового колеса. Тем не менее, Цесарский разобрав ошибку и убедившись, что Володя это понял, выпустил его в самостоятельный полёт. А Миллеру сказал:
- Сколько ни летаю с твоими ребятами, самая распространённая ошибка – высокое выравнивание. Инструкторы у тебя в звене молодые – вчерашние курсанты. Видимо подстраховываются. Но на скорости это не так уж страшно, а если без скорости с двух метров машину уронить? Сам знаешь, что будет. Обрати, голубчик, на это внимание. Если надо – слетайте с инструкторами, посмотрите.
- Почему вы думаете, что подстраховываются?
- Да потому, что потом все эту ошибку правильно и исправляют. Никто ручку от себя не даёт. Но и на себя не тянет. Просто задерживают и на скорости приближаются к земле. А? Каково? Это уже не случай, это школа. Но на лёгком самолёте это можно делать, а если на тяжёлом?
Миллер только руками развёл, чего ж, мол, тут скажешь.
- Вот в том-то и дело, - заключил Цесарский, - динамический стереотип проскальзывает. Кстати, Ростислав Викентьевич, и мой заместитель на это жалуется. Вы бы подготовили тему для методического совета, по графику там, кажется, запланировано ваше выступление?
- Так точно.
- Вот и отлично.
А заместителем у Цесарского был командир по фамилии Пьяных. Пришёл он из авиации ВВС, где летал лётчиком-истребителем и был полной противоположностью Цесарскому. Любил острые словца и щедро покрывал ими курсантов прямо в кабине, а на земле иногда и рукоприкладствовал. Но, вспылив, сразу же и остывал и становился даже каким-то скромным, словно стеснялся своего поступка. Роста он был среднего, немного полноват, с короткими и кривыми, как у кавалеристов, ногами. Как человек был весёлый, начитанный, с тонким чувством юмора и абсолютно не злопамятный. Но ведь курсанты-то этого всего почти не знали из-за редкого с ним общения и когда узнавали, что на проверку полетят с Пьяныхом, их начинала колотить дрожь. А уж когда он был не в настроении…
Зато только ему одному, как истинному истребителю разрешалось пройти над стартом на ста метрах, беспрерывно вращая бочки. Принадлежал он к лётчикам старой формации, считавшей, что доходчивей и лучше для лётного обучения подходят не терпеливые объяснения и показы, а диалоги и афоризмы, которые и знаменитый Даль не взялся бы толковать. В лучшем случае эти афоризмы сочетались с одновременным показом. После таких полётов у ошалевшего курсанта долго ещё мешались в голове глиссады, углы крена и точки выравнивания с богом, крестом и матерью. Но, несмотря на это, курсанты его любили, хотя летать с ним боялись, и добровольно никто лететь с ним не желал.
А курсанту из группы инструктора Горбатенко Семёну Пильщикову достался в один из дней Пьяных. Когда об этом сказал инструктор, Семён сначала побледнел, потом у него отвисла челюсть, он втянул голову в плечи и затем, словно хамелеон, позеленел, став лицом под цвет степного разнотравья.
- Не полечу я с ним, товарищ командир! – заныл он. – За что меня-то? Он дерётся.
- Не бойся, Пильщиков, бить он не будет, - уговаривал инструктор. – Ты же хочешь самостоятельно летать?
- Хочу.
- Вот и полетишь. Ты с ним по графику стоишь на проверку. Делай всё, как учили и не будет он драться, - увещевал Горбатенко. – Да и не достанет он тебя в воздухе, ты же в другой кабине сидишь. Это не Ан-2, где рядом сидят.
Аргумент этот подействовал на Семёна успокаивающе, и он пошёл готовиться к полёту.
- Ну, братцы, сейчас концерт будет! – воскликнул Николай Иванович. – Пьяных Сёмку проверять полетел.
Пильщиков был от природы медлителен, и хотя ошибок у него было не больше, чем у других, медлительность его нервировала экспансивного Пьяныха. Проверка состояла из двух полётов по кругу. Все взоры сидящих в квадрате курсантов – специально отведённом на старте месте – обратились к самолёту с бортовым номером 507. Пильщиков надел шлемофон, проверил и тщательно пристегнул парашют и привязные ремни. Пьяных, что-то бормоча себе под нос, устраивался в задней кабине. Парашют он не пристёгивал, если не предполагался пилотаж в зоне. Не пристёгивался  и ремнями, на кой чёрт? По СПУ курсант доложил, что к полёту готов и нудным голосом начал читать контрольную карту.
- Карта выполнена, разрешите запуск? – обратился он к командиру.
- Работай, Пильщиков, работай сам, меня нет здесь, - ворчливо заверил его Пьяных. « Как бы не так, - подумал Пильщиков, - нет его тут. Сейчас взлетим – появишься». Он запустил двигатель и запросил разрешение на выруливание и взлёт.
- 507-й взлёт разрешаю! – ответил руководитель полётов. Стартёр продублировал разрешение белым флажком, указывая им по курсу взлёта.
Семён стал плавно, и даже очень плавно, как учили, давать обороты двигателю, одновременно отпустив тормоза. Конечно, самолёт разбегался медленно. Вот он пробежал точку отрыва и не оторвался. И сразу напомнил о себе Пьяных, что он всё-таки в самолёте.
- Так ты до Астрахани по степи бежать будешь, - пробурчал он по СПУ и сектор газа рывком ушёл вперёд на «Взлётный режим». Самолёт дернулся, как пришпоренная  седоком лошадь. Взлетели. Семён убрал шасси, щитки и осмотрел приборы: всё нормально. Скорость и высота росли – так и должно быть. Двести метров – первый разворот.
- Пильщиков, у тебя тёща есть? – вдруг услышал он голос Пьяныха.
- Что есть? – не понял курсант.
- Не что, а кто. Тёща, говорю, у тебя есть?
- А. тёща! Нет, товарищ командир, я не женат.
- Так куда же ты, чёрт возьми, торопишься, если не к тёще на блины. Посмотри на скорость?
Она была на 40 километров выше для полёта по кругу, и Семён потянул ручку на себя, гася избыток скорости. Самолёт круто полез вверх. Второй разворот. Обычно инструкторы учат делать второй разворот уже на высоте круга в горизонтальном полёте, так проще и меньше дефицит времени. Но высоту круга они достигли как раз в момент разворота и, увлекшись авиагоризонтом, Пильщиков какой-то момент не контролировал высоту. А, выводя из крена, мысленно ахнул – лишние сто метров. И только подумал снизиться, как ручка сама плавно, но энергично пошла от себя синхронно с энергичным комментарием из задней кабины.
«Перебор сто метров – это двойка, - вспомнил нормативы Пильщиков. Не выпустит самостоятельно». После третьего разворота комментарии посыпались чаще, и Семён заволновался ещё больше. Выпустил шасси, щитки, наметил точку выравнивания. Лишь бы скорость не потерять. Вот и высота выравнивания. Мелькнул финишёр с флажками. Перелёт.
- Перелёт, чёрт бы тебя побрал! – подтвердил Пьяных. – Повторить полёт.
Семён снова взлетел. Первый разворот, второй. Командир в задней кабине примолк. «Хоть бы заснул», - подумал Пильщиков. А Пьяных действительно пребывал в полудрёме. Накануне долго провозился в гараже с машиной, а вставать-то в четыре утра. Свободный от привязных ремней он повозился, удобней устраиваясь, и прикрыл веки. Но все переговоры по радио внимательно слушал. На секунду, приоткрыв глаза, отметил: опять идёт перебор высоты. Ну да чёрт с ним, обнаружит сам. И снова смежил веки. И в этот момент Пильщиков, заметив на альтиметре перебор, резко дал ручку от себя. Столь резко, что не привязанный ремнями и не ожидавший такого Пьяных взмыл от невесомости в своей кабине, пребольно ударившись головой в остекление фонаря.
- Пильщиков, ты там спятил, в   ….  твою мать! – заорал он. – Командира убить хочешь? Подсовывают на проверку каких-то убийц, твою мать! Инструктор – разгильдяй, такие же и курсанты, - кричал, распаляясь, Пьяных.
Состояние негодования усиливалось ещё тем, что он не любил худого и длинного, как жердь, инструктора Горбатенко.
- И какой хрен оставляет таких инструкторами, хотел бы я знать? – продолжал возмущаться Пьяных.  – Третий, третий выполняй, мать твою! Снижаться пора. Или ещё раз хочешь долбануть меня об фонарь? Долбани давай, чтоб я его пробил и из кабины вылетел.
- Так как же, ведь ремни же…
- Не учи меня. А шасси кто выпускать будет? У меня тут крана нет. Тьфу, твою мать, ну и день сегодня!
Сели, зарулили на линию осмотра.
- Выходи из кабины, - сказал Пьяных, сам вылез первым и, потирая ушибленную голову, направился к СКП – стартовому командному пункту. Но вдруг, словно что-то вспомнив, остановился и стал поджидать Пильщикова.
А тот всё возился у самолёта. Тогда пьяных направился к самолёту.
- Бить идёт, - сказал ему техник Бобровский. – Ныряй, парень, в кабину.
Семён резво вспрыгнул на крыло, нырнул в кабину и перед самым носом командира задраил фонарь. Снаружи – не открыть. Пьяных знаком показал: вылезай. Семён в ответ покачал головой: нет. Разрядившись словесно на технике Бобровском, Пьяных ушёл на СКП. А Пильщиков пошёл к скамейке наблюдателей.
- Ну, что, допустил самостоятельно летать? – спросил Горбатенко.
Семён только обречённо рукой махнул и тут заметил, что Пьяных идёт в их сторону.
  - Убийц готовишь, Горбатенко! – загрохотал он. –  Этот остолоп едва не сделал меня инвалидом. Иди сюда! - позвал Пильщикова.
Минут десять они о чём-то говорили, при этом Пьяных резко жестикулировал руками, изображая то взлёт, то посадку, объясняя ошибки и методы их устранения. А через двадцать минут Семён, не веря себе, вылетел самостоятельно.
В те дни самостоятельно вылетали в эскадрилье по несколько человек, а инструкторы до одури обкуривались бесплатным «Казбеком». Такова была легальная традиция. А к нелегальной, но о которой все знали, добавлялась бутылка армянского коньяка. Можно и две. Естественно, всё это преподносил самостоятельно вылетающий   курсант.
-------------------------------------------
Чем больше мы познавали авиацию, те больше привязывались к нашему Папе, так называли командира звена Ростислава  Миллера. Это был большой души и разносторонних  знаний человек, тонкий психолог. Тридцать курсантских душ бились в унисон с его желаниями и приказами. Да и какие там приказы, уже не в батальоне. Он умел делать так, что любой приказ, любая директива, спущенная сверху, как будто бы исходила от нас самих, а, значит, не подлежала никакому сомнению в смысле её целесообразности. В Папе мы не чувствовали начальника, чувствовали старшего товарища всегда готового придти на помощь в любом вопросе.
Существует три вида управления коллективом: директивный, коллегиальный и номинальный. Нигде не предписывается, каким способом пользоваться, выбирай сам. В Миллере наилучшим образом сочетались все три метода. Но он, кажется, не любил, как человек творческий, узко директивный метод, на каковом, в большинстве своём, и держалась авиация. Не любил. Но, как говорится, шаг влево, шаг вправо…
В авиации, как нигде, жизнь ставит множество вопросов, на которые нужно реагировать среднему командному звену, проявляя при этом разумную инициативу и порой отклоняясь от директивных указаний. Иначе и дела не сделать. Но, увы, инициатива зачастую наказуема. Даже хорошая. Да ведь и любая директива – это нечто среднее, генеральная стратегическая линия, вокруг которой должна строиться вся тактика, допускающая отклонение в разумных пределах. Именно в таком аспекте и рассматривал наш Папа выполнение многочисленных указаний, приказов, наставлений в авиации, как известно, сыплющихся, как из рога изобилия. Но, к сожалению, в жизни почти всегда требовательность выполнения директив сверху сильнее, чем какое-то живое полезное дело, не уложившееся в рамки директив и инструкций. А если человек может сделать больше, лучше и быстрее отклонившись от инструкции? Ведь бывает такое в жизни.
Комплексные проверки по выполнению директив и инструкций не раз указывали Цесарскому на волюнтаризм в этом деле в звене Миллера. Что это ещё за турпоходы с курсантами на природу? Что за собрания, не предусмотренные уставами? А почему не заполнен журнал личных бесед? Значит, они и не проводятся. И посему пытались ставить вопрос о наложении взыскания на руководителя. Но всякий раз, разбираясь, выходило: по всем показателям звено Миллера прочно и уверенно стоит на первом месте, в том числе и по вопросу обеспечения безопасности полётов. И от Миллера отступались до следующей проверки. А Цесарский, выпроводив проверяющих, говорил:
- Будь у меня все такие, как Миллер и не выполняй они 50% указаний министерства, всё равно отряд был бы на первом месте в министерстве. Умеет человек творчески работать, а не бездумно директивы выполнять.
Начальник штаба Пикалов помалкивал, хотя за нарушения в ведении документации ему доставалось от комиссий больше всех. А с другой стороны, вон в других звеньях документы в порядке, а нарушений полно. В том числе и дисциплинарных нарушений.
- Так что же делать будем? – вздыхая, вопрошал он Цесарского. – Комиссия-то предписание оставила: разобраться и наказать.
- Придумай что-нибудь, - отмахивался командир отряда, - на то ты и начальник штаба. Ну, нафантазируй что-то. А Миллера мне не трогай. Сам же видишь, за что взыскание накладывать?
Во все времена шёл, да и сейчас идёт бурный поиск методов работы с людьми. Что уже не перепробовали! И многочисленность этих методов и приёмов с фиксацией всего на бумаге порождает устойчивый формализм. Главное записать, а там – трава не расти! Наш командир не любил писанину. Просто работал с душой, с любовью к нам и своей работе. Мы чувствовали это и отвечали ему взаимностью. В итоге же получался какой-то сплав руководства коллективом. Мы «совершенствовались на основе собственных несовершенств» подмеченных в нас нашим Папой.
-------------------------------------
Гарягдыев уже несколько дней ходил мрачнее тучи и почти ни с кем не разговаривал. Глаза его колюче сверкали из-под чёрных бровей. А причина была в том, что он вдруг перестал видеть землю на посадке, не правильно определял высоту выравнивания и сделал несколько грубых посадок. Возникла угроза отчисления по профессиональной непригодности. Помс перестал его выпускать в самостоятельные полёты, и был вне себя. Во всех лётных группах инструкторы давно отдыхали, их курсанты летали сами, а он возил Гарягдыева да Корифея. Ну, этот ладно, нормально летает, но вот взял как-то и убрал на земле шасси. Прямо на стоянке. Самолёт, словно корова, подогнул сначала левую ногу, затем переднюю и правую и улёгся на брюхо. Помс получил за это выговор, а Корифей две недели летал на Ла-5 – так называли лопаты – у начальника штаба Пикалова, который на практике прививал ему основную мудрость этой работы: копай глубже, бери больше, кидай дальше, отдыхай – пока летит.
- Вылетишь по программе минимум, - говорил ему Помс, - если, конечно, опять что-нибудь не отчубучишь. А оставшееся время я у тебя заберу для старшины. Разладились у него дела, нельзя ему самостоятельно. Если ты умудрился не сломать самолёт, так он-то на посадке его точно разложит. И где я тогда буду? – вопрошал он Корифея.
- Не знаю, - честно отвечал Корифей и надраивал свой хобот.
Со старшиной звена Варламовым Володей мы зашли к Дяде в каптёрку. Как офицеру ему доверили присматривать здесь за многочисленными запасными приборами. Он лежал на старой раскладушке и скучал. В его изголовье висел большой самодельный плакат с надписью: «Лучше потерять любимую девушку, чем скорость на четвёртом развороте». А рядом накрест красным перечёркнутая блондинка и прибор скорости с восклицательным знаком. Сегодня Дядя летал с Миллером, и у него снова ничего не получалось.
- Отчислят меня, дядя, - грустно сказал он. – Не могу земля видеть – и всё. Взлёт и всё остальное – нормально, а вот  посадка – не могу.
- Перебороть себя нужно, - заметил Варламов, - и думай об этом меньше.
- Зациклился ты, Дядя, - сказал я. – Бывает. Не ты один такой. Наш Папа сегодня шутил: взлетает – Кожедуб, летит – Кожедуб, как посадка - кожа улетает, дуб остаётся.
  - Это он про меня, - хмуро улыбнулся Дядя.
- А ещё Папа сказал, что тому всё по плечу, у кого всё в порядке с чувством юмора. А у тебя, Дядя, с этим всё в порядке. Не бойся, доведёт он тебя до кондиции.
- Завтра летаешь? – спросил Варламов.
- Да, на НПП командир запланировал.
Низко полётная полоса применялась для того, чтобы курсант быстрее смог научиться определять расстояние до земли. Полёты выполнялись следующим образом. На дальний конец полосы самолёт заходил обычно. А потом, когда до земли оставался метр, инструктор давал газ и самолёт проносился на метре до другого конца полосы. Потом вверх, разворот и всё повторялось много раз, пока обучаемый сам не научиться определять высоту.
Был у Дяди и ещё один недостаток: его тошнило в полётах. Полёты в зоне на тот же штопор он выполнял так. Набрав высоту, сваливал машину на крыло. И пока пикировал, накручивая витки, бросал управление, доставал заготовленный заранее полиэтиленовый пакет, толкал в него голову и совершал неприятную процедуру. Затем брал управление и выводил машину в нормальный полёт. Вот почему он из стартового завтрака съедал только маленький кусочек шоколада и выпивал немного чая. Зато любители пожрать постоянно крутились вокруг Дяди и спорили из-за сметаны, яиц и галет. И Дядя стал сам решать, кому отдавать, после чего Худой, Шеф, Каримов и ещё несколько любителей халявы стали наперебой льстить Дяде, пытаясь добиться его расположения. И проглатывая завтрак, наперебой хвалили слабый вестибулярный аппарат Гарягдыева и его нежный желудок.
За несколько лётных дней Миллер, по выражению Серёги Каримова, выбил дурь из головы Дяди, он «прозрел» и второй раз вылетел самостоятельно. Вслед за ним по программе минимум вылетел и Корифей. И их вдруг обуяла великая страсть к летанию. Они всюду канючили у Помса хоть один лишний полёт, дошло до того, что инструктор стал прятаться от них на старте в будке руководителя полётов. Тогда они насели на Миллера. Но с ним такой номер не проходил. Им он популярно объяснил, что они ни чем не лучше того же Клёнова или Тарасова.
Дядя повеселел, глаза сверкали весело, даже игриво, он снова стал разговорчив и от хорошего настроения ещё больше путал туркменские, русские и украинские наречия.
  К концу августа эскадрилья месячный план по полётам выполнила, и мы почти не летали. Пользуясь передышкой, Миллер собрал звено.
- Поздравляю вас с завершением самостоятельных полётов на Яке. Вам осталось выполнить только полёты в облаках или под шторкой, если не будет облачности. Самостоятельно такие полёты не выполняются, а только с инструктором. По их итогам вам и будет выставлена общая оценка по технике пилотирования и самолётовождения. Ну а потом – отпуск. И потому прошу вас: будьте дисциплинированы. Те, кто попадут к Пикалову в чёрный список поедут домой позже. Я точно говорю, Николай Иванович?
Корифей низко нагнул голову и стал начёсывать свой хобот, вспомнив уборку шасси на земле.
- Ну вот, значит, согласен, - констатировал командир звена.
- Дык, ведь всякое исключение для торжества правила, товарищ командир, - попробовал возразить Корифей.
- Вот тебе и сделали исключение, все домой поедут, а ты задержишься. Казарму вон надо ремонтировать, белить, красить. А теперь, что у кого есть? Что кого тревожит? Давайте ваши вопросы.
Вопросы, конечно, были о полётах и отпуске.
- У старшин, что имеется по служебной части? Варламов?
- Всё нормально, товарищ командир.
  - Часто наряд ставят, - не выдержал Акопян. – А другие мало ходят. Зачем так?
- Старшина, объясни? – Миллер посуровел.
- Просто тех, кто служил в армии, меньше ставят в наряд, - пояснил за Варламова Тарасов. – Такая уж тут практика.
- На проценты от службы в армии тут жить не гоже, - возразил Миллер. – Насильно сюда никого не тащили и все здесь равны.
- Вот и давайте сейчас разберёмся, чтобы вопрос этот закрыть, - продолжал Тарасов. – Вопрос этот больной для всех. Хотя, честно говоря, в тот же караул бывшие армейцы мало ходят. И я считаю правильно: своё они отслужили. Вот ты, Антонов, пришёл сюда после десятилетки. Так ведь?
- Ну, так, - буркнул Антонов.
- А вот Девятов три года на флоте отслужил на подлодке. И служба там не сравнима с нашей. Правильно говорю, Андрей?
- Да чего там! – отмахнулся тот.
- А, может, Захарову легко было в погранвойсках на восточной границе?
- Всякое было, - ответил тот.
- Я вот в ВДВ служил, - продолжал Володя. – Форма красива, да служба тяжела. Понимать это надо. Поэтому лишний раз и не назначаем в караулы армейцев. Да, в уставе училища такого нет, но ведь есть же ещё и такое чувство, как совесть. Есть ведь, Каримов, совесть у нас?
- Да я-то тут причём? – задёргался Серёга.
- А ты что скажешь, Николай Иванович?
- А чего я…
- А Шевченко?
- А что Шевченко? Как все – так и я.
- Вот так вот! А я не раз за своей спиной слышал, что вы об этом говорите. Скажите вот здесь, при всех. Если я не прав. Вы знаете, что на всех курсах, во всём училище такая же картина. И почему-то Иосиф Граф и Казар Акопян никогда не пререкаются, узнав о наряде. Не в пример другим. Гарягдыев вот офицер, и тот в наряды ходит. В тот же караул.
- Начальником караула, - хихикнул Шеф.
- А я вот в следующий раз тебя поставлю, - пообещал Тарасов. – И посмотрим, как ты справишься.
- Не надо, уж я лучше рядовым. Так спокойнее.
- Да чего тут говорить, - не выдержал Серёга, - надо, значит надо. А на всякий трёп, старшина, внимания не обращай.
- Конечно! Не переломимся.
- Главное, чтобы без обид.
Встал Миллер.
- Я вижу, тут лишний, - улыбнулся он. – Думаю, сообща придёте к какому-то знаменателю. Как решите, так и будет. Я поддержу коллектив. А сейчас меня отпустите.
За ужином Каримов разглагольствовал:
- Не старшина у нас, а просто Плевако. В пух и прах всех разагитировал. Лично я готов каждый день в наряды ходить. Побольше бы нам таких Тарасовых.
- А таких, как ты – поменьше, - съязвил Цысоев, нехотя ковыряясь в тарелке с кашей.
----------------------------------------
Сентябрь начался горячими и шквалистыми ветрами. Но, несмотря на жару всё равно чувствовалось дыхание осени. Степь сверху выглядела уже не по летнему, была вся в каких-то серых подпалинах и плешинах, как старая курсантская шинель от неряшливой носки. Временами возникали пыльные бури.
В такую погоду невольно закрадывается в душу какое-то щемящее чувство одиночества, ненужности никому на свете, какая-то непонятная тоска ни о чём. Видимо это оттого, что летать мы стали мало, и были оторваны от большого мира, затерянные в бескрайних степях. Казахи говорят, что в такую погоду ветреную и жаркую разгорается ностальгия.
По радио говорят о школе, новом учебном годе и я невольно вспомнил Томку. Что-то хорошее и лёгкое осталось в памяти от её тёмно-коричневого с белым фартуком школьного платья. Она была самая младшая из нашей компании и единственная, кто учился в школе. Вот мы и забегали иногда к ней в школу в период выпускных экзаменов с букетиками цветов. Она смущалась и краснела, а её одноклассницы страшно ей завидовали.
Суховеи действительно усиливают ностальгию. Даже казахи – дети степей, загрустили, притихли. Дядя тоже стал мрачный и раздражительный, как в пору, когда он «терял земля». Корифей тоже был мрачен и неразговорчив. И даже оптимисты Каримов и Шеф притихли. Не было слышно обычных шуток и приколов даже по такому случаю, как падение Николая Ивановича в… колодец. С «Аэрофлотом» он был, как говорится, на короткой ноге и едва ли не чаще всех им управлял, но вот с вертушкой колодца не справился. Она каким-то образом пересилила его, и он весьма удачно булькнул в шахту на восьмиметровую глубину, отделавшись испугом и лёгкими царапинами. Извлечённый оттуда он представлял жалкое и смешное зрелище. Узнав об этом, инструктор Помс деловито осведомился:
- Он что, может быть, с ума сошёл? Там же около ноля. И как можно туда упасть, чёрт его возьми?
- Он же маленький и лёгкий, - объяснили ему. – Вот фляга с водой, которую они привязали к цепи, и перетянула его.
- Тьфу! – только и сказал Помс.
А Миллер в который уже раз приказал старшине: глаз да глаз за Цысоевым.
Летать в сентябре мы стали два, максимум три раза в неделю. Счастливчики уходили утром на аэродром, остальные оставались в лагере, предоставленные сами себе, если не попадались на глаза начальнику штаба Пикалову. В период его утреннего обхода прятались кто куда: под нары, в каптёрки, в туалеты. Но кого-то он застигал в постели. Сколотив из таких вот праздношатающихся, вернее, праздно спящих, группу, вручал им мётла, лопаты, носилки. Улизнувшие же от взора Пикалова могли потом спать до обеда или просто шляться по степи в окрестностях лагеря, пугая многочисленных сусликов. Но скоро этому пришёл конец. На очередном разборе Цесарский заметил:
- По докладу начальника штаба в казармах остаётся много праздношатающихся. Поэтому прошу, товарищи командиры, дать указание старшинам, чтобы помимо наряда на полёты предоставляли списки курсантов, остающихся не у дел.
И уже на следующий день Пикалов в централизованном порядке отправил две рабочие группы трудиться: одну разгружать вагоны с мукой на близлежащую станцию, другую – в соседний колхоз для уборки овощей. Но даже и сейчас каким-то непонятным образом в лагере находились праздношатающиеся. Фамилии их Пикалов записывал на пачке папирос «Беломорканала», чтобы в дальнейшем трудоустроить. Это означало какой-нибудь наряд на следующий день. Естественно внеплановый. Но пачка уже после обеда кончалась, и он автоматически выбрасывал её в урну. А с ней улетали и фамилии курсантов, которые он был не в состоянии запомнить. Да и на лицо он мало кого запоминал. Беда какая-то. А когда вечером приходило время назначать наряды, он бросался к урне. Но злополучной пустой пачки там уже не было. Курсанты давно подметили эту слабость Пикалова и для полной гарантии из урны пачку вытаскивали и сжигали. Иногда им приходилось для этого перетрясать не одну урну. И даже выкрадывать пустые пачки из его собственного кабинета из мусорной корзины.   
Наконец-то Миллер запланировал полуторачасовой полёт в ЗПП – зону полётов по приборам и мне. Это был последний в этом году полёт на Яке, он же и проверочный. Потом аттестация с выводом о дальнейшей целесообразности лётного обучения. И на этом мы расстанемся с Яком – учебным истребителем, который успели полюбить за его лёгкость, маневренность и неприхотливость управления. Он прощал нам много курсантских ошибок.
- Учти, Клёнов, - сказал Миллер, - я вмешаюсь только в крайнем случае.
Взлетели, доложили о взлёте.
- Курс в зону 6, занимайте 3300, пересечение 1200 м. 2100 м. доложить, - ответил РП. – Высота нижней кромки 300 метров.
- Уже в облаках, - ответил я.
- Вот и хорошо! – услышал в наушниках окающий голос Миллера. – Не надо будет шторками закрываться.
Едва вошли в облачность, в кабине резко потемнело. По фонарю поползли влажные потоки. Неуютно и сыро в облаках. Теперь всё внимание приборам. Началась слабая болтанка, и для лёгкого самолёта это было неприятное явление, он постоянно норовил уйти с курса, и приходилось постоянно подрабатывать элеронами и рулями для его стабилизации. Уже через полминуты волосы под шлемофоном стали мокрыми, а по шее за воротник потекли капельки пота. Не прозевать бы пересечение.
- Зодиак, я 275-й, пересекаю 2100 м.
- 275-й, я зодиак, продолжайте набор.
Едва отпустил кнопку связи, как в кабину хлынуло море света – мы вынырнули из облаков. И сразу же закончилась болтанка. Вокруг расстилался безбрежный океан облаков. Верхний край их был неровный, торосистый. Кое-где облачность громоздилась слоями. Впечатление такое, будто в застывшем полярном океане вмёрзли ослепительно белые айсберги.
- Красота-то, какая! – не выдержал в задней кабине командир звена. – Ради одного этого стоит летать.
Мы продолжали набирать высоту, и горизонт этого необъятного океана расширялся. Видимость была такая, что, кажется, за сотню километров можно рассмотреть иголку. С минуту мы любовались этой завораживающей картиной.
- Однако, пора за работу, - напомнил Миллер.
Я развернул самолёт носом на приводную станцию. В эфире было тесно от переговоров с землёй многих бортов. Дождавшись, когда очередной борт закончит связь, тут же нажал кнопку:
- Зодиак, 275-й, занял зону шесть, разрешите работу?
- 275-й, Зодиак, работу разрешаю. За пределы ограничительных пеленгов не выходить.
- Первая вводная, - подал голос проверяющий. – Мы сейчас идём на привод с курсом 300 градусов. Попрошу выйти на привод с курсом 340.
Секунды на раздумье. Определить курс выхода и сторону отворота. А руки и ноги уже автоматически ввели самолёт в нужную эволюцию. При этом необходимо выдерживать заданные скорость, высоту, крены. И следить, чтобы не выскочить из зоны.
- На заданном курсе, - доложил я.
- Хорошо. А теперь выйти от привода с курсом 150.
Задачи эти я решал хорошо и быстро, и скоро Миллеру это надоело. Да и я уже пришёл в себя после полёта в облаках, в которых мы почти не летали. А полёт сверх облаков большой трудности не представляет. Недавний пот испарился под струёй принудительной вентиляции и только напоминал о себе холодком на спине под лётным комбинезоном, плотно прижатым ремнями парашюта. Минут десять я выполнял обязательный пилотажный комплекс. Миллер сзади молчал.
- Вводная, - прошуршало вдруг в наушниках. – Отказал радиокомпас. Действия?
- Запрашиваю обратный пеленг по Щ-коду или открыто, устанавливаю самолёт на курс равный обратному пеленгу, произвожу пассивный или активный полёт на пеленгатор, выполняю команды с земли по снижению. После пролёта точки выполняю маневр захода на посадку по утверждённой схеме и командам диспетчера.
- Согласен. Время пребывания в зоне выходит. Последняя вводная: выйти на аэродром, пробить облачность и произвести посадку.
- Задачу понял, - ответил я. А улетать не хотелось. Так здесь было хорошо, тихо, тепло и спокойно.
Доложил диспетчеру о конце работы, запросил условия подхода и снижения.
- 275-й, занимайте пока с курсом на точку 2100. Ниже занято. Курс посадки 180 градусов, - ответил диспетчер.
Сбавил обороты, прикинул вертикальную скорость снижения. Пока пять метров в секунду достаточно. Доплеровских измерителей сноса и скорости на пилотажных самолётах нет, поэтому направление и частично скорость ветра определяется по отклонению стрелки курсового угла радиостанции при неизменном магнитном курсе. Получалось, что ветер дует нам в левый борт. Взял поправку на ветер.
- 275-й, занял 2100.
- 275-й, сохраняйте 2100. Ниже занято.
Наконец эшелон 1800 освободился, экипаж доложил о начале снижения.
- 275-й, снижайтесь 1800.
Вошли в облачность, снова началась болтанка, и опять стало сыро и неуютно. И опять на спине и под шлемофоном стало влажно. Да когда же дальше разрешат снижение? Потом ведь придётся снижаться с большой скоростью и можно не успеть. Крутанулась на 180 градусов стрелка радиокомпаса.
- 275-й, привод 1800.
- 275-й, по схеме, пока 1800 сохранять.
Определяем сторону отворота на нужный курс, засекаем время по секундомеру. Есть! Идём с новым курсом 20 секунд. Мы на схеме. Докладываю первый разворот. Ну, дай же снижение? Не даёт. Через пять секунд второй разворот. Докладываю. Ну, дай же, дай снижение? Не даёт. Внизу занято. Там под нами целая этажерка из самолётов через каждые триста метров. Всё, снизиться не успеем, придётся делать ещё один круг в облаках. Или успеем? Нужно прикинуть. Мысли работают, как автомат. Курс, держать курс. Ага, слышу, подо мной освободилась высота 1500. Тут же РП даёт указание:
- 275-й к траверзу 1500.
Дублирую команду и лихорадочно прикидываю: успею ли к четвёртому занять 500 метров? Миллер сзади молчит. Чёрт, до траверза остаётся десять секунд. Везде тут счёт на секунды. Что делать? Предупредить проверяющего, что будет нерасчётное снижение? Или уйти на повторный заход? Чего он там сзади молчит? Сказал бы хоть что-нибудь. Краем глаза успеваю заметить свои ошибки: немного маловата скорость, да это сейчас и хорошо, но меньше уже нельзя. Развороты на нужные курсы слишком уж резкие. Но ведь болтает. А, ладно! Как говорят, не до жиру. Совсем забыл, что в задней кабине сидит командир звена. И чего он там молчит? Вот сейчас уже траверз. Если не даст снижение, уйду на повторный заход. Ага, вот оно: докладывают оба ниже – уходят со своих высот. Ну, быстрей же, быстрей! Летят секунды.
- 275-й, занимайте к третьему 900.
Чёрт! Сколько же нужно держать вертикальную скорость? Потерять почти километр за минуту и пятьдесят секунд. Руки машинально прибирают газ, ручку от себя. На земле бы хватило пару мгновений, чтоб определить, а тут… Наконец подал голос Миллер, предупредив:
- Не промахнись к третьему, всё впритык.
Не промахнусь. Буду держать 9 метров, хотя для круга это много. Скорость свободного падения за первую секунду. И непривычно. Круче, ещё круче. Следить за скоростью. Двигатель уже на малом газе, больше не уберёшь. Температура двигателя падает, створки, створки прикрыть. Под шлемофоном уже давно не было мокро, оттуда просто текло ручьём, и ниже по спине почти до самого парашюта, на котором сидел. Курс, курс держать, учитывать снос. Эх, сейчас бы спросить боковое удаление, да нет локаторов в училищах. Чёрт, как назло ветер попутный дают на высоте. Курсовой прибор показывает третий разворот. Пора. Высота 950. Нормально.
- 275-й на третьем. – А голосок-то уже с хрипотцой. Волнение.
- 275, к четвёртому 600.
Теперь не проскочить самый важный разворот. Лучше начать чуточку раньше, задержать креном легче, чем проскочить. Так, шестьсот. Прибавить газ, в горизонт. Фу! Выполнили четвёртый. Теперь держать самолёт с посадочным курсом в створе невидимой пока полосы. Ну да ничего, триста метров – это много, не промахнёмся. Выпускаю шасси, тормозные щитки. Тряхнуло и мы вывалились из облаков. Теперь уже взгляд вперёд, на полосу. Она правее. Доворачиваю. 
- Зодиак, 275-й на прямой. Шасси выпущены, зелёные горят, к посадке готов!
- 275-й, посадку разрешаю!
Пробег, торможение. Заруливаю на стоянку, охлаждаю и выключаю двигатель. Всё! Сдвигаю фонарь кабины и всей грудью вдыхаю сырой и тяжёлый воздух. На земле пасмурно и прохладно. Неприятно остывает на спине и под шлемофоном. Сдергиваю его, подшлёмник хоть выжимай. Мотаю его в воздухе, чтоб остудить и вытираю им лицо и шею. Легко спрыгнул с крыла Миллер, я за ним. Докладываю:
- Товарищ командир! Курсант Клёнов проверочный полёт закончил. Разрешите получить замечания?
Минут десять Миллер разбирал по полочкам мой полёт, говорил об отклонениях и методах их исправления, изображая ладонями крены, снижения и развороты. Я как бы заново увидел весь свой полёт. Под конец сказал:
- Ошибок не было, были отклонения. Да и диспетчер, видишь, усложнил нам заход. Всё нормально. - И вдруг улыбнулся: - Ну, как, попотел? Не зря мы едим свой хлеб?
- Не зря, товарищ командир.
- А как он нам достаётся? Легко ли?
- Думаю, что очень многим он достаётся гораздо легче.
- Да, это так. Но учти, это был рядовой полёт. А себя нужно готовить к полётам более сложным и тяжёлым. За лётную жизнь они у всех бывают – такая уж работа. Может такой полёт и длиться-то будет пару минут, но чтобы выйти из него победителем надо  быть постоянно готовым к этому. Отдыхай, - хлопнул он меня по плечу. Эй, кто там следующий? В кабину!
В эти дни мы прощались с Яком – первым самолётом, давшим нам путёвку в небо. Боже мой, как мы ещё мало знали о небе и самолётах.
------------------------------
Наш командир 2-й эскадрильи, с которым в лагере мы общались очень мало, а некоторые его даже не знали, сидел в передвижной машине СКП руководителя полётов и дремал. Но сквозь наплывающую волнами дрему он всё же позволил себе помечтать. И для того были основания. Полёты подходили к концу. Где-то до 10-12 октября должны были покинуть летние лагеря и перелететь на базу. А сейчас конец сентября. Ему порядком надоело жить в этой степи, всё лето без семьи, без элементарных удобств (горячей воды даже не было, только холодный душ). Но уже можно считать, что всё позади. А что впереди?
Скоро должен уйти на заслуженный отдых командир отряда Цесарский, и есть вероятность, что он, Виктор Романович Князьков будет его преемником. А что? Не поставят же старика Воропаева – командира первой эскадрильи? Всё-таки пятьдесят уже. А ему только тридцать пять. В будущем году за плечами будет академия ГА. Эскадрилья его – одна из лучших в училище и в ней звено Миллера – самое лучшее. Так что есть все данные для выдвижения. Правда, Цесарский – лётчик старой формации – не очень-то жалует его за излишнюю придирчивость к курсантам, подозрительность и нетактичность иногда переходящую в грубость. При обсуждении кандидатуры у начальника училища Цесарский, конечно, всё это выложит. Но всё это слова. А на деле – одна из лучших эскадрилий. Всё лето отработали без лётных происшествий и предпосылок к ним. Не считая этого долбанного Николая Ивановича, убравшего шасси на стоянке. Но это не авария и не катастрофа. Самолёт не сломан, подняли его, проверили – и всё. У других-то вон и катастрофы были. Он имел в виду столкновение в воздухе двух самолётов в четвёртом отряде, когда погибли два курсанта и инструктор. Курсант, летавший самостоятельно из-за плохой осмотрительности догнал на кругу попутный самолёт и отрубил винтом ему хвост. А сам чудом сел на огрызках винта.
Князькова курсанты не любили именно за то, на что указывал и Цесарский. Да он был груб и с инструкторами и даже командирами звеньев. И только на Миллера никогда не повышал голоса. А уж о подозрительности его ходили легенды. Особенно по части пресловутого приказа министра номер 500 -  об употреблении спиртных напитков. Ему всюду мерещились курсанты с бутылками за пазухой, и зачастую он снисходил до личного обыска. Но, конечно, ничего никогда не находил. А в воздухе это был классный лётчик и хороший инструктор и в отличие от своего заместителя никогда не ругался и не повышал голос. Но всё равно Пьяныха любили больше. Он никогда не придирался по мелочам, был отходчив и не злопамятен и запросто общался с курсантами, как себе равными. Князьков это чувствовал и даже иногда искал пути к сближению с курсантским составом, но всегда побеждало какое-то ущемлённое чувство самолюбия, боязнь потерять и без того не существующий авторитет.
Тихий шорох радиостанции, негромкие переговоры с самолётами командира звена Назарова, сидящего в кресле РП, тёплый сухой воздух, исходящий от блоков аппаратуры, настраивали на благодушное настроение. В полудрёме Князьков уже видел себя командиром отряда. С чего он начнёт? Конечно с дисциплины. Цесарский слишком мягок с курсантами, интеллигентен. А в отряде наверняка есть и скрываемые нарушения дисциплины, и самовольные отлучки. Да и некоторые командиры звеньев и инструктора либеральничают с курсантами. Особенно Миллер. А ещё…
Неизвестно, что бы ещё он придумал для усиления дисциплины, если бы не Назаров, дважды прооравший вдруг во весь голос:
- Борт на посадке, немедленно на второй круг! Борт на посадке…
Дремота мгновенно покинула Князькова. Он, словно ужаленный, подпрыгнул с кресла и встал рядом с Назаровым. Через блистер кабины РП он увидел вот-вот готовый приземлиться самолёт. Что-то в его посадочной конфигурации не хватало. Шасси – мгновенно определил он. Самолёт заходил на посадку с убранными шасси. Курсанты финишёры выпустили уже вторую красную ракету, запрещая посадку, но из кабины Яка это явно не видели. До земли оставалось метров 30-40. От скамейки наблюдателей бежало несколько человек, размахивая руками и что-то крича. Назаров ещё дважды прокричал в микрофон, запрещая посадку, и в тот же момент один из финишёров от отчаяния пальнул ракетой прямо в самолёт и едва не влепил её в фонарь кабины.
«В лучшем случае – пожар, - подумал Князьков, - в худшем – катастрофа».
- Пожарная и санитарная машины - на полосу! – распорядился он.
Но не успели водители запрыгнуть в кабины, как из-под брюха самолёта вывалились шасси и, взревев двигателем, самолёт пошёл на второй круг.
- Номер борта? – повернулся Князьков к Назарову.
- 707-й.
- Инструктор?
- Масленников.
- Полёт самостоятельный?
- Нет, контрольный, Виктор Романович. Сам Масленников на борту.
- Твою мать! – выругался Князьков и разразился такой тирадой в адрес Масленникова, что стоявшие рядом дежурные курсанты планшетисты попятились ближе к двери. - После посадки сюда их. Контрольная карта обязательных проверок будут сниться им всю зиму, - пообещал он, нервно закуривая.
Масленникова от полётов отстранили. Из свидетельства пилота изъяли талон нарушений, влепили строгий выговор и перевели в другой отряд. Курсант Игисинов получил строгий выговор. Вырезать у него было нечего, ввиду отсутствия свидетельства. Правда, Князьков пообещал сгоряча отрезать ему яйца, но передумал. Командир отряда Цесарский, командир эскадрильи Князьков и заместитель Цесарского по политчасти Лобанов, которого и на аэродроме-то всё лето не видели, получили по выговору. Лобанову-то за что? И не лётчик даже вовсе.
Происшествие это ускорило наш перелёт на базу, тем более в начале октября погода окончательно перестроилась на осенний лад. Один за другим шли циклоны, выливая тысячи тонн воды в  хмурые заволжские степи. В один из таких дней с базы, вынырнув из низкой облачности, пришёл самолёт. Из чрева его вышли начальник училища и его заместитель по военной подготовке полковник Крангач. А ещё заместитель по лётной подготовке Ивко и замполит училища, фамилию которого никто из курсантов не знал. Пикалов забегал, схватившись за голову: будет разнос. Срочно под хмурым осенним небом в виде буквы П построили весь отряд. Нам объявили об уходе на заслуженный отдых командира отряда Цесарского. На его место назначался… наш командир эскадрильи Князьков (а как же с выговором?). Вместо него командовать нашей эскадрильей назначался бывший командир звена из другого отряда Быкадоров, недавно заочно окончивший академию ГА. А мы-то надеялись, что командиром станет наш Папа.
Потом начальник училища и его замполит произнесли пламенные речи с призывом закончить оставшуюся неделю полётов без происшествий. Затем сели в самолёт и улетели на базу.
Вперёд вышел Князьков.
- Сегодня синоптики погоду не обещают, но отмену делать рано. Старшины, увести людей в казармы. А командный состав - через 30 минут ко мне.
- Как теперь жить-то будем, товарищ командир? – спросил Каримов забежавшего в казарму Миллера.
- В чём дело? – вопросом отозвался тот, понимая, однако, чего хочет узнать курсант.
- Ну, это, почти все мётлы, это, сменились.
- Плохо будем жить, но жить будем, - улыбнулся Папа. Он-то прекрасно знал, почему вдруг за неделю до конца полётов произошли такие изменения.
А Быкадорову тут же дали кличку Бык. И удивительно насколько точно он ей соответствовал.
Полёты отменили. Дождь, дождь, низкая облачность, переходящая в приземный туман. Хмуро. Серо. Уныло. Холодно в сырых не отапливаемых казармах. Скорей бы уж на базу. В довершение ко всему вырубился свет, и мы более суток жили при свечах, где-то раздобытых предприимчивым Пикаловым.
Но всё проходит. На смену циклону пришёл антициклон, понизив по ночам температуру до минусовой, зато повысил атмосферное давление и засверкало холодное солнце. Он дал нам четыре дня, чтобы закончить, наконец, программу полётов.
Всё! Закончилась ещё одна страница курсантской жизни. До свидания, лагерь Комсомольский. Завтра тебя законсервируют до будущей весны, когда новое поколение курсантов прилетит сюда нам на смену. Они только ещё начали учёбу. Взлетят друг за другом самолёты и, сделав прощальный традиционный круг, возьмут курс на базу. А здесь останутся жить несколько сторожей в единственном отапливаемом домике. Но это будет завтра. А сегодня грусть. Грусть расставания. И как-то жалко покидать обжитое место. Жалко, что лето просто промчалось со скоростью ракеты и назад уже не вернётся. Никогда не вернутся ушедшие дни до предела наполненные радостью познавания лётного труда, познавания неба.
Почти у каждого из нас были минуты отчаяния, минуты сомнений и неуверенности. И тогда приходили на помощь командиры. И неуверенность, и отчаяние отступали. Появлялась вера в свои возможности. Постепенно мы обретали законное место в строю людей, служащих небу.
---------------------------------------
- Внимание! Смирно! Товарищ преподаватель! 206 учебная группа к занятиям готова. Доложил старшина группы Варламов.
Преподаватель авиадвигателей Николай Михайлович Карпушов, как всегда элегантный и по случаю начала занятий после летних полётов пребывающий в приподнятом настроении, внимательно и приветливо оглядел нас и прорычал:
- Вольно! Садитесь.
Он вступил на кафедру и ещё раз оглядел аудиторию.
- Вижу, ряды ваши не поредели, это хорошо.
- Немного поредели, - подал голос Шеф, сидящий в первом ряду, - Исбасарова не стало.
- Так говорят о тех, кто погиб или умер, - заметил Карпушов.
- Да нет, по лётной неуспеваемости списали.
- Летать - не всем дано, и не осуждайте его за это. Помнится, он и в теории был слабоват. - Преподаватель прошёлся по кафедре, поигрывая указкой. – Ну а вы-то теорию не подзабыли после шестимесячного перерыва?
- Нэмного забыли, - неуверенно произнёс Гарягдыев.
- Немного! – сварливо пробурчал Карпушов. – Насколько немного? Вот сегодня спрашиваю курсанта Айрапетяна: как проверить компрессию двигателя на самолёте? Проще вопроса не придумать. Отвечает Айрапетян: надо запустить магнето и переднее колесо раскрутить. Я ему вопрос: как колесо раскрутишь, если самолёт на земле стоит и не движется? – под общий смех продолжал Карпушов. – Тот целую минуту думал, подсказки ловил, затем говорит, дескать, самолёт на подъёмник поставить надо.
Дружный хохот сотряс зал, засмеялся и сам преподаватель, обнажив прокуренные зубы. Передохнув, продолжал:
- Смешно? И мне было смешно. А ведь на самом-то деле грустно. Ему, видите ли, юмористы подсказывали, а он своей балдой, - постучал себя по голове Карпушов, - думать разучился за полгода праздной жизни. И повторил всё, как попугай. Потом понял, что чушь городил и говорит: забыл немного. Если и вы все так «немного забыли» - дело худо. Я буду, как говорится, беспощадно отделять злаки от плевел. И потому прошу не обижаться.
Карпушов садился на своего любимого конька.
- Надо критически подходить к своим знаниям, постоянно пополнять их, пока есть возможность, ибо над вами постоянно витает угроза моральной деградации. Почему?  Да потому что всё, что здесь дают, это знания специальные и узкопрофессиональные и они нужны лётчику, как хлеб, как воздух. Но если больше ничем три года не интересоваться выработается узость мышления. Вы превратитесь в живой автопилот. Не секрет, что студенты гуманитарных ВУЗов получают во много раз больше общеобразовательной информации, чем вы. Ведь помимо самолётов есть философия, искусство, история, политика, наконец. Я не имею в виду историю КПСС, - улыбнулся он. – Поэтому вырабатывайте в себе любознательность, расширяйте кругозор, занимайтесь самообразованием. Ведь чтобы получить лётную профессию не обязательно протирать тут штаны три года. Я вам говорил, как мы корейцев летать учили когда-то? Но летать можно и медведя научить, ездят же они в цирке на велосипедах, а вот развить в нём интеллект, культуру поведения невозможно. Поэтому и говорю вам: занимайтесь самовоспитанием и самообразованием. Иначе, постигнув сонм наук специальных и, встретившись через три года со своими одноклассниками, будете выглядеть по сравнению с ними невеждой.
Карпушов оглядел аудиторию и продолжал:
- И не улыбайтесь иронически. Практика показывает, что кто не знает ничего, кроме своего узкого дела, как правило, и его знает недостаточно. Вот почему нужно стремиться знать как можно больше обо всём, и всё о своей профессии.
Он ещё долго и увлечённо говорил, приводил примеры и смешные и в то же время грустные из истории авиации. А за десять минут до звонка прочитал тему следующего занятия и сказал:
- Вы уже немного лётчики и тема эта вам известна. Распинаться здесь я не буду, и потому подготовите её самостоятельно.
По другим предметам первые дни занятий также задавались самостоятельные темы, в основном на повторение. Но и по этим темам кое-кто, не сразу втянувшись в учебный процесс, умудрился получить неуды. Снисхождений преподаватели уже не делали, как раньше.
----------------------------------
- Народ! Командир просит всё звено собраться в общей комнате на строевое собрание, - угрюмо объявил Шеф. Он знал, что будет сидеть в первом – штрафном ряду из-за неисправленной пары по сопромату.
В довершение к этому, он не далее как час назад схватил ещё одну двойку за неправильно решённую комплексную задачу по самолётовождению. О ней ещё не знал Папа.
- Не горюй, Лёха! – Ты ведь знаешь, что самый большой дурак может спросить больше, чем знает самый умный, - успокаивал его Николай Иванович, лукаво подмигивая Володе Антонову. – А то, что ты у нас самый умный – знают все.
Лёха несколько мгновений переваривал сказанное, а затем двинулся к Корифею.
- А ты у нас будешь сейчас самый горбатый, - навис он над маленьким Цысоевым.
- Спокойно, Лёша, спокойно! – остановил его Антонов. – За избиение детей знаешь, что будет?
Быстро собрались. Вошёл Миллер, принял рапорт от Варламова.
- Прошу садиться, - сказал. – Начнём собрание. Штрафники, будьте любезны, займите первый ряд.
Каримов, Шевченко и Архипов, словно на эшафот, проследовали в первый ряд.
- Итак, вопрос первый, учёба. На данный момент вот эти три богатыря имеют три двойки.
- Четыре, - поправил Варламов.
- Кто из них имеет две? – взглянул на «богатырей» Миллер.
Шеф заерзал, заскрипел стулом и ещё ниже опустил голову.
- Всё ясно. Шеф в субботу вместо танцев пойдёт в караул. Старшина, запишите.
- Так одна-то по сопромату же, товарищ командир, - заныл Шеф. - Предмет такой, что крыша съедет.
- Ну, ладно. А вторая?
- Да знаки перепутал, вместо плюсов минусы поставил.
- И это в конкретном полёте привело бы к потере ориентировки, - жёстко заключил Миллер. - Шевченко, даю три дня на исправление, иначе придётся повременить с отпуском. Вам тоже, - кивнул в сторону Каримова и Архипова. – Сегодня командование училища приняло решение отпустить второй курс в отпуск на неделю раньше, а это значит осталось шесть дней.
Сообщение это повергло Шефа в ужас. Все знали, что старик Ледогоров – заслуженный штурман СССР поблажек не делал, и тот, кто приходил исправлять к нему двойки должен был выучить заново весь курс самолётовождения. Но, главное, принимал он не раньше десяти дней после получения пары.
- Ха-ха-ха! – засмеялся вдруг сидевший рядом с Шефом Каримов. – Ой, умора! Хи-хи-хи!
- В чём дело, Каримов? Что смешного?
- Да как же, товарищ командир, не смеяться? Мы-то свои двойки через день исправим, а вот он, - на всякий случай отодвинулся, ибо Шеф приготовился врезать ему в бок локтем, - а вот он-то, ха-ха, только через 10 дней к Ледогорову, ха-ха-ха! Старик раньше не примет.
Тут уж не выдержал и засмеялся Миллер.
- Это его проблемы теперь. Я правильно говорю, Шеф? – Миллер иногда так его называл. Да он, собственно, знал клички всех курсантов.
- Я раньше исправлю, - поклялся Шеф, свирепо глядя на Каримова.
- Ты, Лёха, готовься казарму белить вместо отпуска, - захлюпал Цысоев. – Кому-то же надо…
Почему-то никто не засмеялся. Все молчали.
- Теперь вопрос второй, - продолжал Миллер, отмахнувшись от Николая Ивановича, - дисциплина. Жалуются преподаватели УЛО: за лето расслабились, есть случаи пререкания и прямого невыполнения указаний. Старшины нам об этом не докладывают, считая мелочью. Вынужден вам напомнить: указания преподавателей так же обязательны к исполнению, как и указания лётных командиров. И запомните: разумное сочетание дисциплины и инициативы, а порой и риска, опять таки разумного рождает героев,  а смелость без дисциплины – это ухарство и оно порождает  чрезвычайные происшествия. Внешний же показатель дисциплины – ваша личная аккуратность, подтянутость, опрятность. Это и порядок в тумбочках, и опрятно заправленная кровать, вычищенная обувь, чистый подворотничок, выглаженная форма. Я правильно говорю, Николай Иванович?
- Дык, я чего же… конечно правильно, - вскочил Корифей.
- А раз так, скажи мне, когда последний раз гладил свою форму?
- Дак ведь это… некогда, - поскрёб затылок курсант. – Всё учёба, учёба. А за утюгом всегда очередь.
- Понятно, - заключил Миллер. - А мне говорят, что больше всех в казарме языком работаешь.
- Врут! – убеждённо возразил Корифей. – Всё учу, учу…
- Ну, хорошо. Раз ты такой занятый, сегодня вечером приходи ко мне домой. Жена погладит твой китель и брюки. – Он посмотрел на часы. - В 20.00 жду дома. Очереди за утюгом у нас нет. Где живу – знаешь.
Дружный смех сотряс шторы в комнате. Все знали неопрятность Корифея уже всем давно примелькавшуюся. Старшины давно махнули на него рукой. Только за одни грязные отвратительного вида ботинки он получал не один наряд вне очереди. Особенно он выводил этим из себя преподавателя тактики ВВС Бурцева, который частенько отправлял его со своих занятий приводить себя в порядок. А новый командир эскадрильи Быкадоров при виде Николая Ивановича делал такую мину, словно проглотил с десяток старых заскорузлых лимонов.
- Дык, зачем же вашу жену-то беспокоить? – покраснел Корифей. – Я это, я сам. Да чего тут, работы на 10 минут. Сегодня до отбоя всё сделаю.
- Ты, Цысоев, под Худого на ночь форму подложи, знаешь, как отгладится? – посоветовал Серёга Чернов.
- Ну, хватит шуток, - хлопнул по столу Миллер. – Понимаю, настроение отпускное. Тем не менее, прошу учесть сказанное мной. Я буду сугубо педантичен в вопросах дисциплины и успеваемости. Какие вопросы? Нет? Собрание окончено.
- Встать! Смирно!
- Вольно! Занимайтесь по распорядку. А вас, милейшие, -  кивнул в сторону штрафников, - прошу задержаться.
- Сейчас он их протрёт с песочком, - хихикнул кто-то.
Через десять минут вышли и штрафники, порядком раскрасневшиеся и взволнованные.
- Чего он с вами делал-то? – спросил любопытный Корифей, никогда не получавший двоек.
- Тебе этого не понять, отличник. Вот получи пару – тогда узнаешь, - проворчал Архипов и осклабился, - иди очередь за утюгом занимай.
- Он делал то, что я с тобой сейчас сделаю, отличник! – двинулся к нему Шеф.
- Спокойно, Лёха, спокойно! Наш Папа рукоприкладством не занимается. – Громыхая ботинками, Корифей убежал в бытовую комнату занимать очередь за утюгом. Ёе там никогда не было.
---------------------------------------
Накануне отпуска командование устроило строевой смотр. С благими намерениями, чтобы не стыдно было за своих воспитанников вне пределов училища. И первым делом разрешило снять курсантские говнодавы двадцатых годов и, конечно за свой счёт, надеть цивильные туфли, но только чёрного цвета. Они были почти у каждого, ибо в чём-то же сюда приехали. И лежали в чемоданах, дожидаясь своего часа. А у кого жёлтые или коричневые – срочно побежали в город покупать чёрные. Иначе на проходной за нарушение формы одежды не выпустят.
Строевой смотр выявил: массовых нарушений формы одежды не обнаружено, но всё же несколько человек схлопотали наряды вне очереди за длинные волосы. Они скачками понеслись в парикмахерскую. Из нашего звена таким оказался Иосиф Граф, как все немцы до жути флегматичный.
- Ну, Йоська, не мог свои патлы раньше срезать, - ворчали на него. – Теперь Быкадоров заставит всё звено строевой подготовкой заниматься.
Мы должны были стоять в строю по команде «Вольно» до тех пор, пока «попы», по выражению  командира отряда Князькова, не возвратятся  в строй. Прошло минут сорок, пока последний «поп» не вернулся. Старшины ушли докладывать об устранении замечаний. И пришли с новой командой: всем выстроиться у своих кроватей. Бегом разбежались. Вышли командиры из канцелярии штаба, прошлись по казарме. Все конечно успели прибрать свои места и тумбочки и начальство, не найдя крамолы, направилось было к выходу. И вот тут-то в поле зрения Князькова попалась кровать Мамытова, который был в карауле. Видимо, кто-то на неё садился и забыл заправить, надеясь, что это сделает хозяин.
- Порядка нет! – повернулся Князьков к Быкадорову, указывая на кровать. Тот налился краской злобы, словно индюк. – Полчаса на тренировку. – И быстро зашагал к двери на выход.
- Старшина! – гнусаво позвал Быкадоров. - Построить эскадрилью в коридоре.
- Есть! – бросил руку к козырьку Тарасов и проорал: - Эскадрилья, строиться в коридоре!
Построились, словно по тревоге.
- Выделите двоих, старшина, пусть там разбросают всё… до одной.
Двоим, стоящим на правом фланге старшина объяснил задачу:
- Раскидать все кровати! Быстро!
  Через три минуты все кровати были раскиданы. Особенно постарались раскидать старшинские. Указаний-то не было иных. Все тут равны.
- Эскадрилья, на заправку кроватей бегом, марш! – скомандовал Быкадоров и посмотрел на ручные часы. – Время пошло!
Сто двадцать пар ног гулко застучали по коридору.  Через три минуты новая команда: строиться! Построились. Двое снова раскидали все кровати. Мы снова прибрались и опять построились.
- Так продолжать в течение часа, старшина, - приказал Быкадоров и уселся на стул дневального. – Я буду лично присутствовать.
Десять раз мы успели заправить свои кровати и десять раз построиться.
- Это издевательство, - ворчали армейцы, привычно разглаживая одеяла. – Даже в армии этого не было.
- Да что Бык, что Князь – оба ненормальные.
- Да, не повезло с командирами.
- Не мог Цесарский ещё годик протянуть.
- В Кривой Рога у нас тоже так было, - говорил Дядя. – Везде так есть, где дурной командир.
- Эх, повезло же ребятам из пятого отряда! Там командир Иванов, как наш бывший Цесарский.
- Говорил же Карпушов, что психологический отбор в авиации страдает.
- Ничего, мужики! Всё равно послезавтра отпуск.
- Глупые вы все! – балагурил Каримов. – В нас так мужество и любовь к дисциплине воспитывают. Говорит же Дмитрий Максимович Лещенко: не дойдёт через голову – дойдёт через ноги.
- Строиться!
Быкадоров прошёлся по казарме и обнаружил, что… несколько кроватей в полнейшем беспорядке. Он снова налился краской, повернулся к старшине.
- Чьи? – ткнул он пальцем.
- Эти люди в наряде, товарищ командир.
- Зачем раскидали, если их нет?
Тарасову тоже надоело это издевательство и он, едва сдерживаясь, ответил:
- Вы приказали разбросать все, в  том числе и старшинские.
Возможно, Быкадоров понял, что переборщил, и пробормотал:
- В следующий раз я буду применять более строгое наказание. А сейчас – разойдись! – и он так же, как и Князьков с чувством исполненного долга направился к двери. Дома ждал ужин.
- Теперь я в любой сложной обстановке в воздухе справлюсь, - разглагольствовал Борис Молостов, усаживаясь на только что идеально заправленную кровать. – Если бы не Бык, - безнадёжно махнул рукой, - разве бы справился? Да и интеллекта, ощущаю, сразу добавилось. А на самом-то деле, мужики, в батальоне при военных и то этого не было.
- А нам не привыкать! – сказал Худой, тоже укладываясь на кровать. – Где сидеть-то, если одна табуретка на двоих? А, старшина? – обратился к Варламову.
- На тумбочке сиди, - посоветовал тот, усаживаясь на свою кровать.
- А, плевать, мужики, всё равно отпуск скоро! – вскричал Каримов. – Я бы за это всю ночь кровати застилал.
- Завтра утром моей займёшься, - хихикнул Шеф.
- Ну, нет, брат, я завтра в отпуск буду готовиться, - ответно хихикнул Серёга. – В отличие от некоторых. Хи-хи-хи!
Серёга сегодня исправил двойку, а вот Шеф к Ледогорову пойдёт только после завтра – в последний день занятий, когда и не занятия уж вовсе – сплошное отпускное настроение. Неужели заслуженный штурман СССР даже тройку не поставит? А ведь были такие случаи у него, ребята половину отпуска за ним ходили. Да хорошо ещё для Лёхи и то, что уговорил до отпуска его принять.
--------------------------
Третий час стучат колёса вагонов экспресса «Казахстан». Мы едем в отпуск и треть пассажиров поезда – курсанты. В наше купе сбежались ребята с других вагонов. Из ресторана принесли коньяк, откуда-то появилась гитара, пригласили девушек – проводниц вагонов. Настроение в доску отпускное: шутки, смех, песни, анекдоты. До дома далеко и волнения встреч ещё впереди.
В Саратове я сделаю пересадку, и новый поезд повезёт меня ближе к дому, к друзьям, ко всему тому, что не видел больше года – тринадцать месяцев. И уже завтра меня встретит вокзал моего детства, моей юности.
Вокзалы, вокзалы. Грешник, раскаявшийся в грехах, спешит исповедоваться к священнику, преступник, решивший сдаться – в милицию, несправедливо обиженный и загрустивший – к другу. Когда мне было плохо, наступала какая-то грусть или жгла сердце незаслуженная обида, я садился в автобус и ехал на вокзал – всего-то четыре остановки. Побродив по перрону, встретив и проводив несколько поездов, потолкавшись у киосков, посмотрев на жизнерадостных людей, кативших кто к берегу моря, кто к какому-то своему счастью, я чувствовал: боль, и горечь обиды отступает, стихает, перестаёт точить сердце. И приходило успокоение. Не знаю, почему, но ведь за что-то любят люди вокзалы.
Утром в Саратове, выпив в вокзальном буфете по бокалу вина, я расстался со своими попутчиками по купе: Чингизом Бакежановым и Архиповым Володей. Одному нужно в Алма-Ату, другому в Одессу. Ехать на поезде означало потерять два дня отпуска, и они направились в аэропорт.
В Балашов поезд пришёл вечером. У подъезда дома встретился с тётей Полей, матерью Альки. Женщина, близоруко щурясь, пыталась рассмотреть, кто же это с ней поздоровался в какой-то непонятной форме чёрного цвета.
- Господи! Никак, Сашка? Вот радость-то! Я в сумерках уж и вижу плохо. Какой ты красивый в форме. Вот бы Алечка посмотрела на тебя! – тётя Поля вытерла слёзы. – А матери-то нет, в деревню к бабке уехала. Ай, не знала, когда приедешь? А ключ у меня.
- Нас раньше срока отпустили, - сказал я.
- Вот оно что! Ну, пошли, кушать с дороги-то наверно хочешь?
Заметив, что я рассматриваю фотографии Алки, она сказала:
- Любила она тебя, Сашенька, хоть и старше на шесть лет почти была. Я-то замечала, материнское сердце – оно всё чует. А вот она в гробу.
Я смотрел на фото и думал, что красота и молодость, даже погибнув, сразу не увядают. У Алки была страстная любовь к жизни, и даже смерть была не в состоянии наложить на неё свои отпечатки.
- Два дня лежала, как живая, только бледная немного, как будто спала, - вздохнула женщина.
- Завтра, Тётя Поля, на могилу сходим.
- Да нет, уж ты один, Сашенька, если хочешь, сходи. Я недавно была. Расстраиваюсь я там сильно. Одна ведь она у меня была, моя кровиночка.
Открыв дверь, я окунулся в нехитрый и неприхотливый быт однокомнатной квартиры. Всё говорило о том, что хозяева лишних денег не имеют. Скромность, граничащая с бедностью. У стены – старый, времён НЭПа диван. Напротив – железная кровать. У окна стол и несколько грубых табуреток. Чуть дальше – тумбочка казённого образца со стоящими на ней горшочками цветов. Две небольшие полки с книгами. На окнах – ситцевые выгоревшие занавески. На подоконниках – цветы герани. На стене - несколько фото в рамках. Одна из них – отца в лётной форме, военная. Рядом матери. Юридически их брак не был оформлен, шла война – не до формальностей. Но отец погиб, война закончилась, и мы остались без средств к существованию. Я был отдан в деревню на попечение бабушки, а мать устроилась в военную часть, где служила в войну. А потом болезнь, инвалидность и… 50 рублей пенсии.
Так мы и жили. Я как-то умудрялся учиться и закончил десятилетку, получив аттестат, славу хулигана и титул безотцовщины. Но последнее я не обижался, ибо мы, послевоенные, почти все были такие. А хулиганами нас прозвали за отчаянные набеги на колхозные угодья помидоров, огурцов арбузов, дынь и яблок. Доставалось, правда и частному сектору. Зато летом были всегда сыты. Но шло время, мы взрослели, сами собой отпали набеги, но слава хулиганов осталась. За драки, правда, попадали и в милицию.
Каждое лето, начиная с шестого класса, мы работали наравне с взрослыми на уборке урожая. Что-то зарабатывали, чтобы купить самое необходимое к новому учебному году. Ну да тогда много и не надо было, только одежда и портфель. Всё остальное было абсолютно бесплатно.
Закончена школа, отгремел выпускной вечер. И надо было думать о дальнейшей жизни. А мне-то чего думать, я в авиацию. Но не получалось. Как-то получилось, что бывшие школьные друзья - мы продолжали дружить и дальше - образовали постоянную тесную компанию, и проводили вместе все праздники, вечера, юбилеи друг друга, вместе ходили на пляж, отдыхали на природе. И у каждого была своя постоянная девушка. Кроме меня и Лёшки Круглова. Это уж потом у меня появилась девочка в школьном платьице. Появилась любовь.
И теперь вот здесь в десяти минутах ходьбы живёт та, которую не видел пятнадцать месяцев и которую уже не обнимал почти два года. Какая она теперь? Память о ней помогала мне в трудные минуты. Память. Она может быть благородной, коварной а, порой, жестокой. В самые грустные моменты жизни в училище она почему-то подсовывала мне и грустные моменты из прошлого.  Но в этом прошлом была и Томка. И потому я ждал писем из прошлого. Но их не было. Была только память. Но ведь помнить – не значит любить. Помнить можно всю жизнь, но можно ли любить всю жизнь человека, не получая взаимности?
Достав из тумбочки простыню, постелил на диван, бросил на него подушку и тонкое одеяло. Подумал, засыпая: наверное, больше уже осталась память, чем любовь. А какой радостной могла бы быть встреча. Не успокаивай, кто-то возражал во мне, стоит только её увидеть – и всё вернётся. Вернётся ли? И пока счастье – это ожидание счастья.
Проснулся по курсантской привычке рано, и в первый момент подумалось, что дневальный проспал орать команду «Подъём». Ах, да, дома. Мысленно распланировал день: кладбище, потом к Славке, который жил в общежитии, потом… А потом зависело от Томки. Звонить или? Нет, домой не пойду. Даже просто на правах старого друга. Ведь наверняка столкнусь с человеком, из-за которого начался наш с Томкой сыр бор. Так что вечер ещё не определён. Может, поеду в деревню к бабушке, где сейчас мать, откуда родом  друг Славка, где родилась Томка. И где живёт и её бабка.
Наспех сделав зарядку и проглотив пару сырых яиц, найденных в холодильнике, с куском чёрствого хлеба оделся и вышел на улицу. Рассветало, погода обещала быть тёплой, но ветреной. В переполненном автобусе доехал до рынка, долго искал цветы. В это время года их почти не было. Всё-таки нашлись несколько старушек. Выбрал какой-то  букетик поярче, не торгуясь, отдал деньги. Теперь на следующий автобус до машиностроительного завода, там ещё одна пересадка.
На остановке машиностроителей столпотворение: одна смена – с работы, вторая – на работу. Один автобус, битком набитый я пропустил. Торопиться некуда, пускай уедет рабочий люд. И в этот момент увидел Томку. На ней было голубое модное пальто, красиво облегавшее её стройную фигуру. Потому-то и обратил внимание, сначала и не угадав её. Гулко забилось сердце. Чёрт, перед первым прыжком так не волновался. Собственно это было и не волнение, что-то другое. До неё оставалось шагов восемь-десять. Пройдёт сейчас и не заметит. Окликнуть? Действительно, скользнув по мне равнодушным взглядом, она продолжала двигаться прежним курсом. Не узнала. Но всё же перевела взгляд на мой букетик: какой это, интересно, умник в такую рань с цветами ходит? И только тогда её заинтересовал и обладатель букета. Она подняла голову чуть вверх и резко остановилась. Так, как будто на стену налетела. В глазах её заметался какой-то огонёк то ли беспомощности, то ли удивления. Шедший за ней мужчина по инерции натолкнулся на её спину, чертыхнулся вместо извинения и, обойдя её, пошёл дальше. Она этого, кажется, и не заметила.
- Ты что ли? – неуверенно произнесла она, медленно делая последние три шага, разделявшие нас и оглядывая меня быстрым взглядом сверху вниз. –  Так неожиданно! Здравствуй!
- Здравствуй!
- А я на работу иду, - кивнула на здание заводоуправления. – Когда приехал?
- Вчера вечером.
Томка волновалась, говорила с придыханием, да и по лицу было видно её волнение. Я тоже почти потерял дар речи. Так всё было неожиданно. 
- Тебя в этой форме не узнать, - выдохнула, - если бы не цветы – прошла бы мимо. Кто это, думаю, с утра свидания назначает? С ума сойти!
- Да вот на кладбище надо.
- Оригинально! – фыркнула Томка. – Уж скажи, что ждёшь кого-то со смены, - кивнула она на проходную завода.
- Да нет, я к соседке…
- Ну, ну, жди скоро выйдет. – Она сделала движение, чтобы идти дальше.
- Да подожди, Тома! Соседка на кладбище похоронена. Ты её должна помнить. Помнишь, я тебе про няню рассказывал?
Она, конечно, не верила, но остановилась. Молчала.
- Что ж ты мне не писала, Тома?
- А зачем? – вздернула она плечи. – Зачем? Два года – это срок.
- Срок чего?
- Я ведь всё тебе в том письме написала.
Томка не называла меня по имени, волнение её прошло, и говорила она как-то немного вызывающе. Я не узнавал свою Томку.
- Но я не верю этому. Ты же сама понимаешь – всё не так. У нас всё может быть, как прежде. И это зависит от тебя, Том. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Да и ты…
Томка молчала, потом сказала задумчиво и серьёзно:
- Тогда мы были дети, - поправилась, - словно дети. – И печально улыбнулась. – Ну, ладно, я опаздываю. Да и ты, - ехидство прозвучало всё-таки, - опоздаешь на своё кладбище. До встречи на свадьбе.
- На…  какой? – удивился я.
- На Славкиной. Ты же на неё приехал?
- Я в отпуск приехал, Томка! И очень хотел видеть тебя. И не знаю ни о какой свадьбе.
- Слава с Лидой заявление подали.
- Я их поздравляю.
- Так им и говори.
- Скажу. Как насчёт сегодня, Том? Я встречу вот тут, - потопал я ногами. - Вечером хотел тебе позвонить, а тут видишь, на ловца и зверь…
- Я же понятно сказала.
- Но на свадьбе не поговоришь. И я так давно тебя не видел.
Она молча пожала плечами.
- Значит…  таксист? – вспомнил я её письмо.
- Таксиста давно нет, Саня. Нет, и не будет, чепуха это! - резко бросила она и взглянула на часы. – Извини, ведь опоздаю. А я не привыкла опаздывать.
И быстро, почти бегом заспешила к воротам проходной. И даже у ворот не обернулась. А мне – ах, этот внутренний голос! шептал: не хотела она так уходить, не хотела. Но ушла. Да что с ней? Ведь раньше не была она такой. Ну и характер!
Через час я был на кладбище. «Знала бы ты, на какое я свидание иду» - мысленно укорил Томку. В утренний час на кладбище не было ни души. Уныло, пустынно, только в голых ветвях шумит ветер, срывая с осиротевших деревьев последние мокрые листья. Кажется, после вчерашнего тёплого вечера похолодало. Что ж, октябрь. Могилу Алки я нашёл быстро. Она была без ограды, с небольшим обелиском, с которого смотрела на меня улыбающаяся и такая красивая моя няня, с роскошными волосами, которые крупными кольцами спадали ей на плечи. Это была студенческая фотография. Боже мой, почему же я в неё не влюбился раньше? С ума сойти! Неужели эта красавица не могла найти себе достойного? Может, и не лежала бы она сейчас здесь. Может, всё бы было иначе в этой жизни. И так паскудно, тоскливо на душе стало от этих мыслей, от неожиданной встречи с Томкой, от которой, почему-то, не было радости и на копейку.
Я закурил, продолжая смотреть на фото. «Видно, судьба у неё такая, - вспомнил вчерашние слова тёти Поли. – У каждого из нас, Саша, своя судьба. И главное в ней – надежда. Она в каждом живёт. А без надежды-то хоть сразу живым в гроб ложись».
Сигарета обожгла пальцы. Я поднял половину кирпича и прижал им цветы к обелиску, чтобы порывистый ветер не сдул их. Вот и всё! Прощай, Аля и прости нас, живых. Мы все, живые, виноваты перед безвременно ушедшими. Да, только живые. Это они не уберегли тебя. На будущий год, когда утихнет боль матери, мы придём сюда, сделаем хорошую оградку, заменим фото. А сейчас прощай. Часть твоей души во мне, моя няня, моя юная воспитательница. Я тебя не забуду. Но ты ведь знаешь, у живых – свои заботы. Прости.
---------------------------------------
Славка суетился, накрывая холостяцкий стол.
- Ну, ты даёшь, курсант! Тебя что же спецрейсом привезли? Утром телеграмму дал, а вечером ты уже здесь.
- А я и не получал твоей телеграммы. Я в отпуск приехал.
- Но мог бы написать, когда приедешь, я бы на телеграмме сэкономил.
- Хотел написать, но на конверт не хотелось тратиться.
- Один – один! – радостно улыбаясь, заключил он, доставая из недр стола бутылку «Столичной». – А? За встречу? Или лётчики не пьют?
- Да ладно тебе!
- Ну, тогда с приездом! Обниматься не будем.
- Настоящие мужчины, к которым я себя отношу, обнимаются после пятой. Или шестой…
- Ага, вижу, авиация воспитывает! – Славка медленно высосал содержимое рюмки, схватил кусок хлеба, занюхал, хотя на столе было много закуски. – Армейская привычка, - пояснил. – Спирт был, а вот жрать не всегда. А я, дружище, решил покончить с холостой жизнью. Пора за семейное дело браться.
- Наслышан, наслышан.
- Откуда же, если только вечером приехал?
- Утром узнал.
- Интригуешь, брат. Знают только свои люди.
- От них и узнал.
- От кого же?
- Балашов слухами полон, - улыбнулся я, - только и говорят…
- Да ладно, скажи короче?
- Томка сказала.
- То-омка? – Славка хрустнул зажигалкой, прикуривая. – Ты что же, как приехал – сразу к ней? Домой, что ли ходил?
- Утром случайно встретились. Поговорили…
- Я-асно! Везёт нашему городу на случайные встречи.
- Действительно.
- Ты бы лучше какую-нибудь другую случайно встретил, - схватил он бутылку и разлил по второй.
- Так уж, кто попался, - развёл я руками.
Славка, конечно, не поверил. И естественно ему хотелось узнать результат этой случайности. Но он выдержал, не задал вопрос, а взял рюмку и сказал:
- Ну, тогда за радость и горечь случайных встреч!
- Почему за горечь?
- Не все случайные встречи, старик, могут быть радостными.
Словно что-то вспомнив, он отставил рюмку и серьёзно посмотрел на меня. Видимо, что-то прочитал на моём лице.
- Эй! Никак на мозоль наступил? Она тебе писала?
- Всего одно письмо.
- И?
- Письмо довольно грустное для меня.
- Это я заставил написать. Как-то разговорились. Ну, разошёлся я. Если, мол, ушла любовь, так и скажи. Какого хрена резину тянуть. Но ведь в том-то и дело, что любовь есть. Когда ты уехал, она тут с отчаяния что ли закрутила с одним, с другим… От нашей компании откололась. Но скоро разогнала всех воздыхателей, замкнулась. Девчонки звонят: пошли в кино, на танцы, на природу – отнекивается. Угрюмая какая-то стала. А была-то! Э-э, - махнул он рукой, - пытался я как-то с её колокольни на всё это посмотреть. Ну, давай! Выпьем, и я тебя разагитирую.
Выпили, покурили, помолчали. Нет, говорили о чём-то, но скоро вернулись к недоговоренной теме.
- И что ты там увидел, с её колокольни-то? – напомнил я.
- Так ни хрена не увидел, кроме её отца.
- Об этом она мне и писала.
- Оба! Созналась, значит. Задолбал её папа Вася. Я ведь когда-то после армии – помнишь – под его началом работал. И дома у него бывать приходилось. А Томка тогда ещё с пионерским галстуком бегала. Длинноногая такая, голенастая была. А позже уволился из его бригады. Почему? Не хотел в его грязных делишках участвовать. Он же приворовывал, где мог. А мы, сам знаешь, не так воспитаны. Ну, если не считать набеги на огороды в детстве. Себя-то отец Василий личностью считает. А дома деспот. И мечта у него главная Томку за богатого выдать. Ну, чтоб машина, там квартира, деньги и всё прочее. Не раз об этом он говорил. А тут ты появился, и ничего у тебя нет. Даже определённого будущего. Ха! А любовь должна быть материальной и приносить доход.
- Ну, это философия, - пытался я остановить друга.
- Да ты послушай, - отмахнулся Славка. – Он же дочь с малых лет так воспитывал. Мать не вмешивалась, она женщина хорошая, но что от женщины зависит, если мужчина в семье главный? Это ж омут. Может, и пыталась замутить Томка этот омут, да сдалась. Может, и слёзы лила, зубами скрипела, но победило семейное воспитание. Пока у вас встречи как бы случайными были, он ей на психику немного давил, а когда у вас серьёзно началось, понял папа Вася – рвать это надо, пока, ха-ха, до детей не дошло. А потом, ты своими действиями сам её к разрыву толкал. Ну, подумай: учителем был – бросил, корреспондентом был – бросил. Не поступил год, другой. А тут ещё ногу сломал. До грузчика на заводе докатился. Другие определились в жизни, а ты, как мотылёк порхал. А годы идут и будущее темно. Вот этим и воспользовался папа Вася, давил Томке на психику. Тут и тётки её подпевали. Вот и додавили девушку. Вот какая колокольня-то. Не знаю, сколько тут правды, но она есть.
Славка закурил, наполнил рюмки. Курили молча, стряхивая пепел в раковину.
- Что молчишь – то? – спросил он, гася сигарету.
- Не знаю, что сказать. Грустная твоя агитация.
- Зато справедливая. Это ведь только ты, от любви ошалевший, ничего не замечал. Мы-то видели: переменилась Томка, в себя часто уходить стала, словно какую-то задачу решала. Вот и решила. Ты спросишь: а как же любовь? А хрен её знает! – Славка для убедительности развёл руками. – Теперь, конечно, всё иначе. Через два года ты – ого! – лётчик. Так ведь через два года. А нынешние бабы, уж прости, ждать, долго не привычны.
Ты уж почти два года, как с ней врозь, да ещё два. Ха! Да ей памятник надо поставить при жизни, если дождётся. А потом, она девка гордая. И виноватой себя, судя по всему, не считает. По крайней мере, она тебе честно сказала: хватит. А почему – не объяснила. А как сказать-то было, чтоб тебя не обидеть? А теперь вот – прошло время - в письме написала и решила, что всё кончено. Я так думаю, Саня. А обратно перевести стрелки на нужный курс мнимая гордость ей не даёт. А может… А, чёрт, давай-ка ещё по одной!
- Если бы согласилась – увёз бы я её с собой.
- Куда? В казарму курсантскую? – Славка покрутил пальцем у виска. – Томка – растение тепличное, ей уход нужен. А ты там бросишь её одну на два года, а сам в казарму на всё готовое, откуда раз в месяц в увольнение к ней ходить будешь. А на что жить? Да и не поедет она. Это за декабристами в ссылку бабы ехали, но сейчас и бабы и времена иные. Да и отец не  отпустит. Где жить, на что жить, где работать? И ещё множество всяких где и как.
- Так что же ты предложить можешь? – разозлился я. – В речах твоих всё гладко…
- Я предлагаю самый простой выход – забыть её. – Да и она, похоже, пытается это сделать. Э-э, да что там! Я тебя с такой девушкой познакомлю – вмиг Томку забудешь. Сам бы на ней женился, да Лидке обещал. Она на свадьбе свидетельницей у Лидки будет. А ты – у меня. Согласен?
  ------------------------------
«Уважать человека в себе – это надо заслужить. Каждый, оставаясь наедине с собой, обязан признаться, чего он стоит в жизни…»
Хорошо сказано. Поздний вечер. Темно. За окошком старого бабкиного дома буйствует ветер. Я лежу на старом диване, читаю книгу и слушаю монотонно-убаюкивающий голос бабушки.
- С огорода убрала всё, слава богу, огурчиков, помидоров засолила. Дров на зиму хватит. Мукой запаслась. Так что перезимую. Дед-то был бы живой – легче б было.
Она помолчала, думая, о чём своём. Видимо, размышляла, что ещё бы сказать. Скучно одной ей долгими осенними вечерами, когда не уснуть и кости старые ноют. 
- Да ты не женился ли, Санька? – нашла она, наконец, тему.
- Нет, бабуля, не женился.
- А Томка-то Василия Иваныча пишет тебе, ай нет?
- Пишет иногда.
- Ты, Санька, жениться-то будешь – смотри! Сейчас девки пошли вредные, сами к ребятам липнут.
- Посмотрю.
- Вот, вот! Разве в наше время было такое? И узнай её лучше, допрежь, чем жениться. А то ведь нынче как: сегодня встретил, завтра – в энтот, как его, в ЗАГС идут. А после завтра расходятся, говорят карактерами не вышли.
- Узнаю, бабуля.
Книга интересная, и её слова почти не доходят до меня, но чтоб не обидеть, я отвечаю, иногда невпопад.
- А то и вовсе не женись. Кончишь училищу свою, летать будешь. Одному-то сподручнее. А то грех, какой, господи, будет жена-то получку твою считать, да не верить. Мол, пропиваешь.  А тебе нервничать нельзя – работа сурьёзная.
Я рассмеялся бабкиным мыслям.
- Откуда ты знаешь, какая у нас работа?
- А то, как же? У нас тут в войну-то еропланов знаешь, сколько было? Отсюда по ночам Паульса летали бонбить. Так вот один лётчик у нас на квартире жил. Жоркой звали. Вот он и рассказывал про работу-то свою. Идём, говорит, к ероплану, а за нами смерть, то бишь, санитары с носилками. А сгибло-то их сколько, господи! – бабка перекрестилась. – Молодые все, все жить хотели. И Жорка пропал, сжёг германец его самолёт. Тоже он неженатый был. За вещами потом друзья приходили…
Бабка снова перекрестилась, встала и выключила радиоприёмник.
- Визжат да кричат всё в радиве – ничего не поймёшь. Ну, ты читай, а я спать лягу. Может, засну, пока ты здесь. Завтра–то картошку надо в погреб засыпать.
- Всё сделаем, бабуля.
------------------------------------------
К Славке я приехал из деревни за два часа до регистрации. В общежитии в его комнате обнаружил симпатичную, высокую и стройную девушку. Она накрывала скатертями три небольших сдвинутых стола.
- Вам кого? – спросила. – Сюда нельзя посторонним.
- Мне можно, - возразил я, входя.
- А я говорю – нельзя! Вы кто такой?
- А вы? Я прихожу к своему другу и вижу тут человека, распоряжающегося, как у себя дома. Насколько я знаю, это его комната. Но вы – не его невеста.
- Так вы к Славе? Вас приглашали?
- Сюда я могу и без приглашения. А где виновник торжества?
- Он… к жене пошёл, тут, в соседнем здании.
- Женой она ему будет через два часа, - возразил я. – Ещё не поздно передумать.
- И вовсе не смешно. Вы и Лиду знаете?
- Приходилось встречаться. Разрешите мне здесь их подождать?
- Вон там, - кивнула девушка на кухню. – Можете курить.
Минут через десять в коридоре раздались голоса, и послышался Славкин бас.
- Тут к тебе какой-то в форме, - услышал голос девушки. – Говорю – нельзя, а он…
- В форме? Лётчик?
- Не знаю.
Я вышел с кухни, улыбаясь.
- Она меня не хотела впускать.
- Она за это ответит, - засмеялся Славка, здороваясь за руку. – Кстати, познакомься, это Марина. Вместе с Лидой работает. А это мой школьный друг Сашка.  – Мы кивнули друг другу. – Кстати, вы не забыли, что наши свидетели?
- Нет, нет, нет, - скороговоркой произнесла Марина, - всё готово.
У дома бракосочетаний ждали друзья, вся наша бывшая дружная компания. Была там и Томка. Я по очереди обнялся с ребятами, девчонок поцеловал в щеки. А Томке просто кивнул, и это не укрылось от друзей, но они сделали вид, что ничего не заметили.
Под тихую музыку Мендельсона красивая седая женщина произнесла необходимый церемониальный монолог, поздравила новобрачных. Затем мы расписались в каких-то журналах. Вот и вся торжественная часть.
- А теперь, уважаемые гости, можете пройти в зал и поздравить новобрачных.
Хлопанье пробок, звон бокалов, шутки, смех, вспышки фотоаппаратов. А в комнату уже входила следующая пара. Конвейер.
На четвёртый этаж – с ума сойти - Славка затащил Лиду на руках вместе с огромным букетом цветов. Отдуваясь, поставил на пол.
- Будь хозяйкой здесь.
Лида удивлённо посмотрела на него.
- Эта комната теперь наша. Ребята потеснились. Ну, давайте, братцы, за стол. Да, основная свадьба будет завтра в деревне. Начало торжеств - в два часа. Так что все приезжайте. Да тут и ехать-то 30 минут.
Расселись по традиции: рядом с молодожёнами свидетели, затем все остальные парами. Только Томка одна.
- Первый тост – свидетелям! Прошу всех встать! – провозгласил Сашка Плотников.
- Дорогой старик! – обратился я к Славке, - и…
- И старуха, - подсказал Матросов
- И Лида, - продолжал я, переждав смех. – Так приятно мне, что вы объединились в одну семью на почве любви друг к другу для продолжения борьбы с жизненными коллизиями, которые ежедневно напоминают о себе. Я долго не был среди вас и потому мне  вдвойне приятней видеть вас всех, ваши весёлые лица и улыбки. Вы последние «из могикан» нашей компании, решившие порвать с холостой жизнью.
- А ты? – не удержалась жена Матросова Наташка-хохотушка и лукаво повела глазами в сторону Томки.
Я оставил её вопрос без ответа и продолжал:
- Давайте же, друзья, поднимем бокалы за наших последних «могикан». Живите долго, много не ругайтесь. Уверен, что всё у вас будет прекрасно.
Когда было сказано несколько тостов разговор за столом потёк о прошлом. Вспоминали холостые денёчки.
- Да, компания у нас хорошая, - заключил Славка. – И что главное, как дружили, так и поженились все своими парами.
- А ведь точно! – поддержала его Наташка и снова глянула на меня и Томку.
- А помните, друзья, наши походы в театр, на пляж, на танцы? – воскликнула жена Плотникова Евгения.- Как же весело и хорошо было! А вспомните, как Томку после последнего экзамена прямо из школы в школьном платье с белым фартуком в кафе утащили. Помнишь, Тома? Вот смеху-то было! Сидим в кафе пьяненькие и среди нас школьница.
Томка улыбнулась, кивнула головой. Это я тогда её вытащил прямо из класса, где они разбирали последний экзамен. А внизу стояла компания с цветами. Она, как и Марина, участие в разговоре не принимала, Славка это заметил и пошёл к проигрывателю.
- Танцуют все! – объявил он. – А кто не танцует – тот не пьёт шампанское.
Станцевали пару танцев, шутя и балагуря, затем ребята стали шнырять на кухню курить. Вышли и мы с Славкой.
- Ну, как тебе Маринка?
- Хорошая девушка. Но… с кем же мне танцевать? По традиции я не должен отходить от свидетельницы, как ты от жены.
Славка понял, махнул рукой.
- А, танцуй с обоими! Чёрт с ними, с традициями.
Первой домой засобиралась Томка.
- Проводи-ка, Сашенька, Тамару! – пропела Наташка.
- Нет, нет, не надо. Я одна доберусь.
- Не возникай! – дёрнул её за рукав Плотников. – Поздно уже и ехать далеко. А вам ведь по пути.
До остановки шли молча. В этот поздний час автобусы ходили редко, про такси и думать нечего. Я обнял, как когда-то, Томку за плечи, прикрывая от порывистого ночного осеннего ветра.
- Да ладно! – пробормотала она, но не отстранилась. – Тебе свидетельницу провожать надо, а не меня.
- Она в соседнем подъезде живёт.
И я вспомнил, как Маринка посмотрела на меня, когда мы покидали застолье. Во взгляде её промелькнуло что-то похожее на сочувствие. Видимо Лида рассказала ей о наших отношениях.
Автобус подошёл минут через двадцать и скоро мы шли уже по нашей улице. Томкины каблучки звонко цокали по асфальту. Я впервые не знал, о чём говорить с ней. Перебросились только несколькими фразами. А вот и знакомая калитка. Остановились.
- Как будто и не было двух лет, - произнесла она. – Тополя вот только подросли.
- Да, они растут быстро.
- Зачем ты пошёл провожать меня?
- Тома?!
- Зачем? Ты же должен презирать меня, ненавидеть. Я не верю в твои прежние чувства.
- Любовь и ненависть рядом быть не могут.
- Могут, - убеждённо возразила она.
- Пожалуй, это безнравственно.
- Тогда безнравственной можешь считать меня. Через месяц, как расстались, я тебя просто ненавидела.
- За что же?
- За твою пассивность. Влюбил в себя глупую школьницу, и… смог настоять – помирились бы. Весна, тепло, всё цветёт, а я одна…
- Но ведь мы не ссорились. А потом, чем больше б я настаивал на объяснениях – тем больше б ты упрямилась. Ведь решение тобой принято было. Да и гордость у меня тоже есть. А так, видишь, время рассудило.
- Да, время рассудило и остудило наши горячие головы.
- Особенно те, что живут чужими мыслями.
- Понимаю. – В голосе Томки послышалась горечь. – Но решение я сама принимала.
На веранде вдруг вспыхнул свет, открылась дверь, и вышел мужчина с папиросой в зубах.
- Отец, - прошептала она, - давай подальше отойдём.
- Боишься?
- Не хочу, чтобы он тебя видел. Ты его ненавидишь? Или…  тебе всё равно уже?
- Нет, я презираю таких людей.
- Откровенно. Но ты забыл, что он мне всё же отец.
- Извини. Плохо.
- Что плохо?
- Что он твой отец. Лучше б его не было.
- Ты пошёл провожать меня, чтобы настроение испортить?
- Прости, Том. – Я обнял её за плечи.
- Да ладно уж! Продолжай в том же духе.
- Я о ненависти хочу сказать. Ты тогда не меня ненавидела, а те силы, которые помогли твоему решению порвать со мной. И главное, верить в меня перестала.
- Может быть и так, - согласилась она, поёживаясь под порывами ветра. – Кругом я виновата…
Томка вдруг всхлипнула, уткнулась лицом мне в грудь и зарыдала.
- Конечно, я кругом виновата. Сегодня сижу, словно чужая. Все всё видят, всё знают, понимают и молчат. Зачем мне это, зачем? Перед ними,  в чём я виновата? – сквозь рыдания глухо выговаривала Томка. – Зачем ты приехал? Зачем пошёл меня провожать? Ведь разной жизнью живём! Всё б забылось!
Я целовал её волосы, полные слёз глаза, холодные губы.
- Перестань плакать Том! У меня весь воротник от слёз мокрый.
- Ну и пусть, ничего с ним не сделается.
Постепенно успокоилась, щёлкнула сумочкой, достала платок.
- Извини за бабьи слёзы. Поревела, и легче стало. Ну, хватит меня целовать! Я вся мокрая от слёз. Саша! Уже поздно, третий час.
- Когда увидимся?
- После 15-го. Завтра свадьба, а послезавтра мы в Саратов едем на день рождения папиного брата. Дня два-три там пробудем. Позвонишь. Телефон не забыл?
- Конечно, нет. Тома?
- Ну что, что, что?
- Ты можешь и не поехать.
- Нельзя, круглая дата. Обидится. Спокойной ночи. Ещё увидимся. Сашка…
Томка глубоко вздохнула, как вздыхает ребёнок после долгого рёва, наконец-то получивший желанную игрушку.
- Тома?
- Нет, мы сегодня не расстанемся.
- Писать мне будешь?
- Не знаю, Саша. Я вся пустая какая-то, даже писать, что не знаю. Живу, как в бреду. Переходный период, наверное, - усмехнулась она. - Да и принесут ли тебе мои письма радость? После моего письма, я имею в виду. Ладно, пока, Саша. Увидимся же ещё. Увидимся. Ты же не завтра уезжаешь?
- Нет ещё. Но скоро. Слушай, о каком ты письме говоришь? Я ничего не получал.
Томка это оценила. Она была умная девушка и поняла: я готов всё забыть. И просто сказала:
- Ну, пока, Сашк, пока. Поцелуй меня. – И подставила губы.
Поцелуй затянулся минут на десять.
- Томка, я хочу вернуть тебя. А ты? – выдыхал я между поцелуями. – А ты?
А она молчала, только утыкалась мне в воротник и чего-то шептала. Я не разбирал этих слов, я знал их, она когда-то не раз мне их шептала. А потом оторвалась вдруг и отчётливо спросила:
- Сашка, ну зачем ты приехал? Зачем? Зачем? – сжатыми кулачками ударила меня в грудь. – Зачем?
- Так… я ведь домой приехал, - ничего лучшего для ответа не нашёл я. – А хочешь, вместе уедем?
- Куда? Куда? Куда? – трижды повторила она. – Куда, Саша?
И я тут же вспомнил Славкины слова, вот именно: куда?  Куда? Куда?? В мою казарму, где я должен жить ещё больше двух лет? Смех какой-то! Где жить? На мои шесть курсантских рублей? Их с трудом хватает только на дешёвые сигареты. Ах, Славка, как тебе всё просто: пришёл работать на фирму – дали комнату, захотел жениться – вот тебе однокомнатная квартира.  Собственно, то же общежитие с общим длинным коридором. Вкалывай только вместе с женой! Твоя – не твоя эта жилплощадь, но жить есть где. Пока. 
А что у меня? Ни-че-го! Я не работаю, и не скоро буду работать, я ещё учусь, хотя, в моём возрасте кто-то уже работает и зарабатывает какие-то деньги на себя и семью. Это худо-бедно. И где-то живёт, в основном у родителей. Мне же это не светит в ближайшие пять, а может и больше, лет. В лучшем случае. Даже по окончании училища  и после распределения мне никто и нигде в этой стране сразу не даст квартиру. Ибо их в этой стране не дают, их никогда не хватало, и не будет хватать ни за деньги, ни, тем более, за просто так. Их распределяют. А я уже знал, как распределяются в этой стране квартиры. Долго и нудно, годами. Зато бесплатно. Наш любимый командир звена Миллер получил небольшую «хрущобку» в двухэтажном доме, когда у него родилась вторая дочь. А первая училась уже в пятом классе. Зато, подчёркиваю,  бесплатно. От щедрот государства? Как будто в этой стране у всех по две жизни. Но бесплатно ли? Те двенадцать лет, что ему не доплачивали зарплаты, он с лихвой отработал деньги за целый особняк. А дали двухкомнатную пещеру. На четверых. И это всё, что он будет иметь там, в училище, до конца жизни.
Мы целовались, целовались, ни о чём не думая. Нам было хорошо в эти минуты.
  - Ну, Сашк,  - выдохнула она. – Скоро утро. Пока… уже!
Возле своего дома я сел на давно вросшую от старости в землю скамейку. Закурил. Откуда-то из-под кустов выполз бродячий кот, доверчиво потёрся об ноги, ласково мурлыкал.
- Что, брат, скучно одному? – спросил я его.
В ответ кот негромко мяукнул, соглашаясь. Какая-то неопределённость осталась от расставания с Томкой, словно мы разбили что-то хрупкое и нежное и об этом никто не знает. И мы пытаемся тайком склеить это разбитое, заведомо зная, что как новое это уже никогда не будет. «Время остудило наши чувства и головы». «Томка – растение тепличное, ей уход нужен». «Ты верить в меня перестала». «Может быть и так». В голове была какая-то мешанина из этих примитивных афоризмов. А, наверное, не зря говорят: любовь без веры мертва. Вот верил, верил во что-то счастливое, светлое, жил этой верой, заполнив все уголки души, не думая о будущем. А потом оказалось: сколько же можно жить этой верой в человека, который не верит в тебя? «Я вся пустая какая-то, живу, как в бреду». О будущем? А можно ли о нём в этой жизни не думать? Ну, я своё будущее выбрал. А она? О чём она мечтала? Я-то знал, что собиралась поступать в институт. Но не поступила. Этого я не знал. И потому кем-то работала в заводоуправлении в бухгалтерии.
---------------------------------------
Свадьба пела. И плясала. Да ещё как! Сначала мы с Мариной пытались, как свидетели, удержать её в русле и старшие соглашались с нами и выполняли все указания – такова традиция. Поздравили – подарок – выпили. Поздравили – конверт – выпили. Подарили – снова выпили. Ох, и так долго. После пятого «Горько!» уже мало кто кого слушал. Тема разговоров разбилась на отдельные ручейки. А когда и «Горько!» кричать надоело, а Славке с Лидкой целоваться про жениха и невесту попросту забыли.
Помимо водки на столах стоял самогон местного деревенского разлива, который загодя настаивали на курином помёте, и он делал своё дело. От него отшибало память. Напрочь! Молодёжь его не пила, а вот старики глотали стаканами. Ну, война приучила и не такое пить. А потом их тянуло в пляску, и они наяривали во дворе под гармошку, пересыпая музыку похабными частушками. Иные мужики такое выдавали, что даже видавшие виды фронтовички женщины затыкали уши. Гармонист работал без передышки. Едва он замолкал, ему тут же подносили стопку первача с солёным огурцом и ставили прямо на его гармонь перед носом. Не опуская рук с клавиш, он хватал стакан зубами, мастерски опрокидывал его, задрав голову, в рот, затем, как собака хватал зубами огурец и, откусив кусок, снова ударял по клавишам, растягивая гармонь, как кроссворд по горизонтали и  вызывая этим всеобщее одобрение.
За столом давно сидели отдельными группами, в основном мужики старшего поколения, привыкшие гулять с размахом и самогон пить в громадных количествах. То и дело слышалось возгласы:  «Сват, давай за тебя выпьем!». «Кум, ты меня не уважаешь!», «Кума, плесни-ка ещё!». «Какой ты мне сват, если не пьёшь?».
В доме было душно, и мы вышли с Славкой во двор. У стены сарая сидел на корточках его дед с громадной самокруткой в руках. Она дымила, как паровоз. Заплетающимся языком, окутываясь облаками дыма, он восклицал:
- Разве это свадьба? Ни шума тебе, ни драки. Под гармонию молодёжь не пляшет, песен не поёт. Им другие музыки подавай! Поставят пластинку и прыгают, как козлы. Тьфу! Срам один. Вот мы с Лизкой моей женились! Это была свадьба! Отец потом колья в плетень два дня забивал – на драку всё растащили. Но до убивств не доходило, нет. За это и тогда сажали. А похмеляться, бывало, идут, о-о! У кого глаз затёк, кто с черепком в бинтах, у кого рука не двигается, как надо. Только и слышишь: «Кум, да кто ж это тебя по черепку-то?». «Да ты же, сивый мерин, ай не помнишь?». «Да за что же?».  «А почудилось тебе в прошлом годе, что косу я у тебя украл». «Прости уж, кум, пойдём, выпьем!». «А Сёмке-то Пронину челюстю набок свернули!». «Да за что же?». «Да Гришке Жданову спьяна показалось, что Сёмка к его бабе приставал. Он  потом и бабу свою отметелил».  Вот! – поднимал дед палец. – Вот какие раньше свадьбы были. А сейчас – тьфу! Посмотреть не на что.
А за углом сарая в стельку пьяный лежал один из гостей. Его пытались привести в чувство, толкая под нос вату с нашатырным спиртом, отчего тот мычал, дергал всеми конечностями, скрипел зубами, плевался и зверски матерился.
К вечеру свадебный накал пошёл на убыль. Накачавшихся до потери пульса гостей растащили, другие расползлись сами. А молодёжь засобиралась в кино  вместе с новобрачными. В этой суете я и не заметил, как исчезла Томка. Не предупредила. Она, видимо, ушла к бабке, которая жила на соседней улице. Посчитала, что в этот вечер я должен быть со свидетельницей? Или…
- А…? – открыла, было, рот Наташка, увидев меня под руку с Маринкой.
- Тсс! – повернувшись к ней, приложил я палец к губам.
- Ой! – пискнула она и закрыла рот ладошкой. – Ну, даёшь, Сашка!
В кино мы сидели с Мариной в том же ряду, где когда-то – два с половиной года назад  я сидел с Томкой и по иронии судьбы мы тогда смотрели хороший фильм: «Хроника пикирующего бомбардировщика», который шёл и сейчас. Помнится, тогда я сказал, что всё равно буду лётчиком, а Томка только фыркнула, чем изрядно испортила мне настроение.   
На следующий день – это было воскресенье, все уехали в город, завтра был трудовой день. И только я остался у бабки в деревне. Мне спешить было некуда. Четыре дня я возился в её хозяйстве, убирался в огороде, бродил по лесу в поисках грибов. А долгими вечерами перечитывал старые книги, которые остались ещё со времён войны от друзей отца. Бабка сложила их в старый фибровый чемодан, где они порядком отсырели. А на пятый день уехал в город. До конца отпуска оставалась неделя.
- А может, передумаешь, да и не поедешь? – с надеждой в голосе сказала мать, сидя вечером за чаем вместе с соседкой.
- А и, правда, Сашка, чего работы больше нет? – поддержала её тётя Поля.
- Да что вы! – вяло возражал я. – Сколько туда стремился, а теперь бросить?
- А я-то, глупая, ходила председателя ВЛЭК уговаривала, чтоб он не пропустил тебя, - вздохнула мать.
- Подожди, мама, это одноглазый?
- Он, он. Он-то не пропустил тебя, так ты уехал куда-то.
- Я не проходил по их порядкам, мама. Не ожидал от тебя такого.
- Охо-хо! – вздохнула тётя Поля. – Один ты у ней, Сашенька. Ведь, как лучше хочется. Работа-то у вас гиблая.
- На дороге быстрей можно убиться.
- Ну, не скажи. Насмотрелись мы в войну-то на лётчиков. Ужас, сколько их сгибло. Придут с училища, месяц, полтора – и нет их. Глядишь – другие появились. А через месяц и этих нет. А уж когда наступление…
- Да причём здесь война? Причём? – не выдержал я. – Забудьте её.
- Это не забудешь, сынок. Вот смерть придёт – тогда и забуду. Я и сейчас, как лётчиков увижу – так кажется, на боевой вылет идут. Молодые, весёлые. О смерти не думали…
А я думал о Томке. Она уже должна придти с работы. Чтобы ей позвонить, пришлось идти мимо её дома к телефонной будке, каковых тогда на весь город было с десяток. А уж домашних телефонов…
У Томки он был. Ну вот, сейчас я услышу такой знакомый мягкий голос с картавинкой. У нас с ней давно был свой пароль. Три звонка и – отбой. А потом я всегда слышал: Сашка-а-а, здравствуй! Три звонка отзвенели. Ну, вот сейчас…
- Слушаю! – властно прогудело в трубке. Я узнал голос её отца. Но он-то мой вряд ли запомнил.
- Здравствуйте! Пригласите, пожалуйста, Тамару.
- Сначала бы не мешало представиться, - раздалось в трубке.
- Извините, это её знакомый.
- Уж не Клёнов ли её знакомый?
Узнал. Ну и чёрт с ним.
- Я, Василий Иванович. Здравствуйте!
- Здравствуй, здравствуй! Ну и чего ты хочешь? Томку? Нет её. Уехала она. Собралась и уехала в Москву к тётке.
- Когда?!
- А тебе какое дело? Отпуск взяла и уехала. Не скоро приедет. Имеет она право на отпуск?
Я уже хотел извиниться и повесить трубку, разговор дальше не имел смысла. Но не успел.
- Вот что я тебе скажу, - рокотал в трубку Василий Иванович, - оставь мою дочь в покое. Слышишь? Не морочь ей голову. Ей учиться надо. – И уже с откровенной издёвкой в голосе, хохотнув, добавил: - Вот когда лётчиком станешь – приходи свататься. Тогда и поговорим.
И прозвучали гудки отбоя. Я ещё с полминуты держал трубку в руках. Ощущение было такое, словно на меня выплеснули ушат помоев. Почему вдруг она уехала так неожиданно? Она напишет из Москвы, успокаивал я себя, непременно напишет. Но писем не было. «Я вся пустая какая-то. Да и письма мои не принесут тебе радости». Глупая девочка. Глупая. Томке шёл двадцатый год. А мне двадцать четвёртый.
До конца отпуск оставалась неделя.
----------------------------------------
- Есть мысль! – сказал мне  Славка, когда я зашёл к ним в гости после свадьбы, и мы курили на кухне. – Ты неделю целую у нас не был. Вероятно, решил, что теперь холостяку у женатика делать нечего. Так? От Томки оторваться не можешь? Давай, давай, навёрстывай упущенное.
- Есть немного. Надо же вам одним побыть, – пропустил я вопрос о Томке мимо ушей. Откуда ему знать, что я и видел-то её только на свадьбе.
- Э-э, брат! – хохотнул он, - здесь обшага, так что мы давно одни напобывались, - скаламбурил он, - ещё до свадьбы. А потому предлагаю куда-то вылезти. Например, в театр, как когда-то, или в кино, на худой конец. Принимаешь?
- О кей! – кивнул я. – Куда?
- Томке звони, телефон в коридоре. Кстати, ты с ней уравновесился?
- Я её не видел.
- Не болтай, звони!
И тогда я рассказал ему про свой телефонный звонок.
- Вот оно как? Ну что ж, понятно. Папа Василий спрятал её от тебя. Чего он хочет, не пойму. Доведёт он её до греха, ей богу! Жалко, девочка-то хорошая.
Славка помолчал и вдруг полез… под стол. Оттуда вытащил пол бутылки водки.
- Давай-ка! – кивнул. – Пошли они… Лида! – позвал. – Позвони Маринке, пригласи в кино.
В кино мы не попали – не было билетов, в театр было поздно, а вот в ресторане «Хопёр» места нашлись. Заказали две бутылки вина, какую-то закуску и просидели до закрытия. А потом решили идти пешком до их общежития.
- Э, ребята, мне в другую сторону, - сказал я.
- Пошли, брат, к нам ночевать, - предложил Славка. – Спать вам негде, но на полу уместимся.
- В смысле?
- В смысле вчетвером завалимся. А, девчонки, вы не против?
- Ага, устроим группенсекс, - засмеялась Лида. – Нам и на пол-то постелить нет ничего в обшаге. Всё на двоих рассчитано.
- Лида, прекрати! – укоризненно произнесла Марина.
- Ой, ладно, Маринка, и пошутить нельзя!
А  Славка вдруг усиленно начал расхваливать меня Марине, да так разошёлся, что и своей жене тоже стал нахваливать. Договорились: разъезжаемся  у завода, где работала Томка. Там пересадка. Славка в запарке моего расхваливания, выходя из автобуса, протянул, не глядя руку, думая, что за ним выходит Лидка. За ним выходил какой-то рабочий в сварочной робе. Он по инерции руку подал, и глаза у него полезли на лоб. А Лидка стояла за рабочим и повизгивала от удовольствия.
- Спасибо, что не забыл про меня! 
Посмеялись. Покурили. Они втроём поехали к себе, я пошёл пешком, торопиться некуда, да и расстояние не так уж велико. Было приятно после долгого отсутствия пройтись по ночным знакомым с детства улицам. Прямо три квартала, затем – два налево, квартал - направо, мимо Томкиного дома. А от него ходьбы не быстрым шагом минут десять.
----------------------------
В конце ноября выпал первый снег. Заканчивалась осень, а с ней и мой отпуск. Пора было собираться в училище. Конечно, с друзьями расставаться не хотелось, но у них здесь была своя  жизнь, какие-то проблемы, интересы и заботы, была работа. У меня тут ничего этого не было, и все интересы были там, в училище. А потому к концу отпуска я даже загрустил. Захотелось туда, в родную эскадрилью.
Перед отъездом я навестил в деревне бабку. А последние три вечера мы провели с Маринкой. Это дёйствительно оказалась чудесная девушка, Славка был прав. Она ни единым словом не обмолвилась о существовании Томки, и я был ей благодарен за это. В последний вечер я спросил ёё:
- Где тебя искать в будущем?
- А нужно ли это делать? – вопросом на вопрос ответила она. – Наверно, я уеду к родителям. Ведь в этом городе у меня нет родных.
- Ну а писать тебе иногда можно?
- Письма всегда приятно получать.
Я вдруг поймал себя на мысли, что мне не хочется расставаться с этой девушкой, которую я почти не знал, но почему-то было такое ощущение, что знакомы мы очень давно.
В серый и ветреный, пропитанный мокрым снегом и дождём вечер меня провожали на вокзале трое: Лида с Славкой и Марина. Поезд опаздывал, и мы больше часа просидели в ресторане за бутылкой вина. Как всегда при расставании говорили отрывочно, бессвязно, перескакивая с одной темы на другую.
- Когда теперь приедешь? – спросил Славка.
- Через год. У вас, вероятно, уже лялька будет.
- Пока не планируем. Вот квартиру получим – тогда подумаем.
Объявили прибытие. Славка быстро разлил оставшееся вино.
- Ну, давай, друг, за тебя! Не забывай, пиши.
На перроне у вагона успели покурить. Но вот и отправление. Быстро обнялись с Славкой, девчонки кокетливо подставили щёчки для поцелуя.
- Пока! До встречи!
Стоя на ступеньке вагона, я ещё с минуту различал фигуры друзей с поднятыми в прощальном приветствии руками. Затем всё растворилось в зыбком мерцающем свете.
В купе горел малый свет. Сонная проводница принесла постель, взяла билет и, пожелав спокойной ночи, удалилась. Попутчик мой спал, у двери на вешалке висела форма майора ВВС. Но от моих движений он проснулся.
- Какая это была станция? – спросил он.
- Балашов, - ответил я.
- Вот каналья сонная, - вскочил он, ругая проводницу. – Просил же меня разбудить. Десять лет назад я уезжал отсюда лейтенантом. – Присмотрелся ко мне и спросил: - Не могу понять, что за форма у тебя?
- Гражданская авиация.
- О, коллега! Здешний?
- Да, я родом отсюда.
- А я тут учился в лётном училище. Потому и просил разбудить. Ну, рассказывай, как поживает этот город? Местные так же дерутся, как и прежде? О-о, когда–то этот город был хулиганским. Даже, случалось, местные ребята с военным патрулем в драки ввязывались. И до стрельбы доходило. А всё из-за девочек местных.
Через пять минут мы беседовали, как старые знакомые. Из недр чемодана майор извлёк бутылку.
- Настоящий армянский. Употребляешь? - Мне осталось только неопределённо пожать плечами.
Почти всю ночь мы проговорили и уснули к утру, так и не допив коньяк. Под стук колёс я проспал часов до 12 дня, а, проснувшись, попутчика не обнаружил. На столе лежала записка, прижатая недопитой бутылкой: «Будить не стал, сладко спишь. Счастливых дорог в небе. Выпей с первым, кто войдёт в купе вместо меня».
Так и осталось тайной, куда и к кому ехал мой ночной попутчик. Стучали, стучали колёса. Снег белым саваном стелился за окном. Зима вступала в свои права полновластной хозяйкой. Я всё дальше уезжал от дома в свою мало кому понятную жизнь. Жизнь беспокойную, как и наша будущая профессия.
-----------------------
- Эскадрилья, ровняйсь! Смирно! Равнение направо! – залихватски скомандовал Тарасов.
Три шеренги курсантов замерли в чётком строю, поедая глазами подходившее начальство: командира отряда Князькова и командира нашей эскадрильи Быкадорова.
- Товарищ командир, вторая эскадрилья построена по вашему приказанию!
- Вольно! – махнул Князьков рукой.
- В-вольно! – залихватски продублировал Тарасов.
Быкадоров хмуро посмотрел на него и спросил:
- У тебя хорошее настроение, старшина?
- Так точно, товарищ командир! – проорал старшина, улыбаясь.
- Ну, ну! – буркнул Быкадоров и это его неопределённое хмыканье означало: погоди, я выясню причину твоей радости, не крамола ли тут какая кроется?
Князьков в свою очередь удивлённо посмотрел на комэску, но ничего не сказал, а обратился с вопросом к курсантам:
- Как отдыхали в отпуске?
- Хорошо! – хором ответили ему.
- Мало только! – светясь улыбкой, сказал стоящий в первой шеренге Шевченко.
- Кому мало – могу продлить, - сказал командир отряда.
Улыбка Шефа мгновенно исчезла, и он на всякий случай принял стойку смирно.
- Кому ещё было мало отпуска? – обводя взглядом шеренги, спросил Князьков.
В шеренгах угрюмо молчали. Все знали болезненную мнительность командира и его вспыльчивость по любому незначительному поводу.
- Запомните! – грозно проговорил он. – Отпуск закончился. Забудьте гражданскую вольницу и приступайте к учёбе. Времени на раскачку я вам не дам. Отныне все увольнения будут согласовываться со мной. Нечего по городу без дела болтаться. И последнее: прекратить самовольные отлучки. Хотя мне и докладывают, что их нет, но я знаю и уверен – они есть.
Князьков, распаляясь, говорил всё быстрее, некоторые слова почти выкрикивал.
- Теперь о водке, - продолжал он. – Из отпуска навезли всякой спиртной дряни в своих чемоданах – это тоже знаю. Немедленно всё убрать.
- Куда? Выпить что ли? - тихонько спросил кто-то. Командир не услышал.
В строю беспокойно зашушукались. Не за горами Новый год и многие привезли кто вина в грелках, кто чего-то и крепче.
- И последнее. Все вы наверняка привезли с собой гражданскую одежду, чтобы бегать в самоволки. Цивильные шмотки, как вы выражаетесь. Отослать домой, иначе всё конфискую до выпуска.
Командир бесшумно прошёлся вдоль строя, подозрительно всматриваясь в лица, и вдруг ткнул пальцем в Ахвердяна.
- Вот ты что привёз из дома, товарищ курсант?
- Ничэго нэ привёз, таварищ камандыр.
- Ничего? – удивился Князьков. – Вот твой чемодан и проверим.
Ахвердян такого не ожидал. Две бутылки коньяка уютно расположились в его чемодане и ждали Нового года.
- Там замок у чэмодана заело, - нашёлся он. – Открывать нэ могу. И ключ потерял.
- А у тебя, Каримов, что заело?
- Да там, это… мой не закрывается, заржавел, наверно, - промямлил Серёга. В его чемодане не менее уютно устроилась грелка с первачом, заботливо выгнанная матерью в деревне.
- Ясно-о! - многозначительно произнёс Князьков и вдруг закричал и затопал ногами. – Убрать! Всё убрать! Ликвидировать! Быкадоров, лично проверить вечером все тумбочки, каптёрки и другие трущобы и укромные места.
Ключ от каптёрки с чемоданами был тут же Быкадоровым отобран, а каптёрка опечатана. Многих это повергло в ужас. Но ушли командиры, а народ стал шумно обсуждать, как войти в каптёрку и вынести оттуда контрабанду. Старшины не возражали, ибо им первым и влетело бы. И тогда жестом фокусника хозяин каптёрки извлёк из кармана запасной ключ. Штабную печать взялся изготовить из плотной резины курсант Томин, работавший до училища гравером. Всё остальное было делом техники. Выставили предупредительные посты на случай появления начальства, со второго этажа, где жили третьекурсники, также велось наблюдение. Через пятнадцать минут каптёрка была снова закрыта и опечатана. То ли от испуга, то ли Томин был хороший мастер, но печать сделал не хуже настоящей. Вся контрабанда была изъята и перепрятана у ребят в других отрядах.
Когда вечером после ужина Быкадоров с Пикаловым приказали старшине открыть каптёрку, тот ответил, что у него ключа никогда и не было. Ключ был только у хозяина каптёрки, но ведь он, командир, отобрал его. Быкадоров достал ключ и протянул Горчукову, кивнув на дверь: открывай. Тот сорвал пломбу, открыл дверь и шагнул в сторону. Замки, на удивление, у всех чемоданов открывались хорошо, но ничего запрещённого там не лежало. Быкадоров нахмурился и осмотрелся.
- Старшина, здесь все чемоданы?
- Так точно! Другой каптёрки у нас нет.
Перетряхнули около сотни чемоданов, но так ничего и не нашли. Остальные смысла смотреть не было. Прошлись по тумбочкам. Тоже ничего.
- Достаточно! – буркнул командир эскадрильи. – Ну, прямо образцовое подразделение. Но я всё равно не верю, старшина. Этого не может быть! – он повернулся и ушёл в свой кабинет. За них следом ушёл и Пикалов, подозрительно всех осмотрев.
На следующее утро перед разводом на занятия он доложил Князькову о результатах проверки. Тот ничего не сказал, только побледнел слегка, что выдавало его крайнее негодование.
Через неделю мы забыли об отпуске, и учёба пошла своим чередом. Анализ лётных происшествий нам читал командир первой эскадрильи нашего отряда Владимир Гаврилович Воропаев, лётчик старой, отживающей формации. Ему шёл уже шестой десяток лет. Курсанты его любили за весёлый нрав, чувство юмора и мягкий характер. Он никогда не придирался по мелочам, не устраивал показушных разносов. Было у него, как и у Миллера ещё одно хорошее качество: умение убеждать. Да так ловко он это делал, что, казалось, иначе и быть не могло. На его занятиях даже такие любители поспать, как Гарягдыев сидели, забыв про сон.
- Память моя хранит удивительные примеры головотяпства и разгильдяйства, граничащие с полной безответственностью, - начинал он свою лекцию. - За тридцать лет я видел многое. Кое-что может показаться вам невероятным, но, к сожалению, эти прискорбные  факты имели место быть. И в этом большую роль играет неряшливость и развязность – признаки внутренней недисциплинированности человека. И такого к авиации близко пускать нельзя. А если это есть – жди происшествия. Знаю, у вас готов вопрос: а почему же всё-таки есть такие люди в авиации? Да потому, что нет качественного психологического отбора. Общий интеллект, эмоциональная лабильность, сенсомоторные реакции – вот что важнее выявить у абитуриента, а не количество запятых, не поставленных в сочинении, ибо написавший его на пятёрку может и не научиться летать, а в сидящём рядом троечнике может пропасть несостоявшийся Чкалов. Но это к слову.
В авиации в основном процветают два вида нарушений. Первые знают, что нельзя, но делают. Это, так сказать, идейные нарушители. И самое скверное то, что они способны увлечь за собой других. Но есть и ещё один вид нарушений, приводящих к лётным происшествиям. Это люди имеющие недостаток профессиональных знаний. Они знают, что нельзя, но они же и не знают, как нужно. В идеале и тех и других нужно гнать поганой метлой, но в жизни мы, увы, видим порой иное и спохватываемся лишь тогда, когда уже слишком поздно, когда, как говорится, ситуация из аварийной переходит в катастрофическую, из которой уже выйти без потери людей и техники невозможно.
Итак, чем же опасны аварии и катастрофы? В 1936 году потерпел катастрофу дирижабль «Гинденбург». Страшная катастрофа. И она стала своего рода критической массой переполнившей чашу происшествий. И общество отказалось от дирижаблей. Если, предположим, это будет происходить и  с самолётами, то мы с вами можем оказаться без работы. Но, к счастью, тысячи самолётов взлетают и садятся благополучно, и будет делаться всё возможное для этого.
- А сейчас не делается? – подал голос Николай Иванович.
- У вас есть сомнения на этот счёт? – спросил Воропаев недовольный тем, что его перебили.
- Дык, это, нет, конечно. Но вы сказали…
- Не ловите меня на слове, - басом зарокотал комеска. – Конечно, и сейчас делается всё возможное. Кстати уже давно в основе большинства происшествий лежат не недостатки техники, а человеческий фактор, психологические качества людей, управляющих этой техникой. И авиационные психологи утверждают, что есть тип людей имеющих склонность или так называемую тенденцию к авариям. Теория этой тенденции зиждется на правиле повторяемости, согласно которому каждый человек в силу своей индивидуальности при одинаковых внешних раздражителях будет вести себя одинаково, то есть реагировать правильным или не правильным действием. Так вот это правило и позволяет объяснить то загадочное явление, что некоторые люди постоянно попадают в какие-нибудь происшествия, принося беду себе и другим. То есть у них есть особая наклонность к всякого рода ЧП. Кстати, это ведь вы, товарищ курсант, умудрились упасть в колодец?
Корифей мрачно улыбнулся и заскрёб пятернёй хобот. Про его полёт знало всё училище.
- Так что же было неисправным в нехитром приспособлении колодца?
- Всё там было исправно, - вздохнул Цысоев.
- А происшествие всё же произошло. Чья  вина?
- Дык, конечно моя.
- Так вот вам и человеческий фактор, - заключил Воропаев. – И если вы будете таким же рассеянным и не собранным - с вами опять непременно снова что-то произойдёт согласно правилу повторяемости.
Говоря это, Воропаев и не подозревал, как он близок к истине. С Корифеем везде что-нибудь происходило, то в карауле, то в столовой и даже, будучи дневальным по казарме он умудрился облиться бензином. К счастью, всё это происходило на земле. В воздухе никаких недоразумений у него не случалось.
Занятия наши профессиональные по прежнему перемешивались с занятиями военными: день в гражданском цикле, день – в военном. Нас готовили, как гражданских лётчиков, но было такое ощущение, что больше готовили военных. Да и на какой хрен нам нужны науки, которые изучали в высших специальных военных заведениях? Хотя наше училище считалось гражданским и не носило статуса высшего. Мало кто понимал тогда, зачем это было всё нужно.
  Так прошло два месяца, и Новый год среди них ничем не запомнился, если не считать, что отбой был позже, а припрятанная контрабанда ребятам всё же пригодилась. Увольнения были запрещены, но работал курсантский клуб, где, несмотря, на жесточайшие указания, на запрет спиртного спиртным всё равно ощутимо пахло. Но всё было в пределах праздничной нормы и начальство внимание на это не обращало. Оно и само, мягко говоря, соответствовало празднику. По крайней мере, те, кто дежурил в курсантском клубе. А кое-где в тёмных укромных закутках инструктора распивали коньяк или что-то другое со своими курсантами. Но опять же в пределах нормы.
В одну из тёмных февральских ночей нам неожиданно сыграли штормовую тревогу. За окном гудело и ревело – ураган. Мощный тёплый циклон, выползший с изнеженной Европы, наползая на почти арктический воздух, стоявший целый месяц, спровоцировал не менее мощные конвективные потоки, которые с накладкой на потоки горизонтальные вызвали ураганные ветры со снегопадами и метелями. Дежурный по отряду Воропаев, едва кое-как построились, объявил:
- Объявлена штормовая тревога. Сейчас синоптики дают порывы ветра до 22 метров в секунду. Прогнозируют же до 30 метров. Наша задача – страховать штормовые крепления самолётов и по возможности крепить дополнительные привязи. Иначе сами знаете, что будет, без самолётов останемся. Выходи на улицу строиться!
Быстро построились на пронизывающем ветру.
- Эскадрилья! Шагом марш! Не растягиваться! – привычно скомандовал старшина Тарасов.
Мы шли, соблюдая отдалённое подобие строя, прячась за спины друг другу, низко наклонив головы навстречу ветру и ещё ниже пряча лицо: мгновенно замерзающие капли дождя летели, словно выпущенные из ружья и больно хлестали по щекам. До аэродрома расстояние больше километра. У караульного помещения произошла заминка. Начальник караула категорически отказался пустить колонну на стоянки без приказа: в суете про это забыли. А тут ещё подходили и другие эскадрильи. Практически на ноги подняли всё училище. Мы стояли, кутаясь в куцые шинели на пронизывающем ветру, пока шла словесная перепалка старшин с начальником караула.
- Это же стихия! – пытался переорать Тарасов шум ветра, указывая в видневшиеся в свете фонарей самолёты. – Видишь, как они накренились? Пропускай!
- Не могу без приказа, - твердил одно начальник караула.
- Так звони дежурному по училищу!
- Мой помощник ищет его.
- Да пойми ты, башка, разрешение всё равно будет, если нас по тревоге подняли! – орали из строя курсанты. Им хотелось быстрее зайти в самолёты и своим весом как-то сдерживать напор ветра, но ещё больше от него укрыться. Да и не так холодно там. По 25-30 человек в самолёт – дыханием нагреют.
- Открывай шлагбаум! – наседали на начальника караула. – Иначе свернём его!
Несколько человек бросились выполнять задуманное. Часовой в будке заметался и схватился за карабин.
- Предупреждаю! – заорал начальник, - караулу  «В ружьё!» скомандую.
- Да ты что, очумел, что ли? – не выдержал Тарасов. – Самолёты ведь поломать может!
- А гори они, синим пламенем! – вспылил и начкар. – Сам же знаешь, не могу без приказа. Или в армии не служил? На ноги всё училище подняли, а где приказ? Сюда сейчас весь город сбежится, и я всех пропускать должен?
А ветер усиливался. Подвешенные на столбах фонари уже не висели по законам тяготения, а как бы лежали параллельно земле. В них выло и свистело. В дополнение к ледяному дождю пошёл мокрый снег. На ветру он моментально застывал на наших лицах тонкой коркой. А в многочисленных антеннах и проводах диспетчерского пункта управления полётами гудело так, словно черти там устроили невиданный по масштабам шабаш. Потом там что-то сверкнуло, загремело, и в здании погас свет.
- Антенны пеленгаторов сорвало, - сказал кто-то. – А они электропровода замкнули.
Наконец на оперативной машине подкатил дежурный по гарнизону, а с ним несколько инженеров перронной службы. Получив распоряжение, начкар махнул рукой – открыть шлагбаум. Вперёд бросились разводящие предупредить посты: не дай бог кто-то сдуру начнёт стрелять по подходящим людям.
Стоянки растянулись более чем на два километра. Наши самолёты располагались в самом конце. Уже не соблюдая никакого строя, то и дело, проваливаясь в мокром снегу и чертыхаясь, побрели в темноту. Света там тоже не было, ибо аэродром в основном освещался по периметру. Был четвёртый час ночи, зимой как раз то время, когда тьма, кажется, сгущается ещё больше. При свете переносных аварийных фонарей инженеры быстро распределили обязанности, и мы приступили к работе.  Маленькие и юркие ЯК-18 укрепили быстро, а вот с громоздкими АН-2, обладающими большой парусностью, справиться было нелегко. Их якорные крепления были натянуты, как гитарные струны. Казалось, какая-то неведомая сила пыталась поднять их в воздух. Жутко завывал ветер, хлопая разодранными чехлами двигателей. В суете и спешке Николай Иванович с разгона налетел на лопасть двигателя, и лоб его украсила большая сине-багровая шишка. Корифей схватился за голову и замотал ей, проклиная, циклон, синоптиков и ещё кого-то.
Уже через час все самолёты были оснащены дополнительными штормовыми креплениями. Около караульного помещения сделали перекличку и не обнаружили несколько человек. Из нашего звена пропал Леха Шевченко. В казарму пришли мокрые, грязные, изрядно промёрзшие и обнаружили там пропавших, которые мирно лежали в своих кроватях. Шеф спал, укрывшись одеялом с головой, так как было прохладно: ветер неумолимо выдувал тепло. Тарасов подошёл к его кровати.
- Сдёрнуть одело? – услужливо подскочил Каримов.
- Не надо, он от стыда сам проснётся.
- Ай, да Шеф! Как водицу пити – Лёшенька, как за ней ходити – Машенька!
Подошёл Корифей, сверкая разноцветной шишкой на лбу и грохоча по полу мокрыми ботинками. Он посмотрел на спящего курсанта, и бесцеремонно хлопнул его по тому месту, где по его расчёту находился укрытый одеялом зад Лёхи. Тот рванулся на кровати и открыл глаза. Корифей предусмотрительно отступил за спину Тарасова. Увидев молча стоящих мокрых ребят, Шеф стал жутко серьёзным.
- Извини, старшина, заболел я что-то - промямлил он. – Да и это…Рамзанов с Кимом совратили… козлы.
- Совесть у тебя больна, - тихо сказал Тарасов. – Лечи её, пока не поздно. Мне стыдно, что ты в нашем звене. – И отошёл к своей кровати в углу.
- И без тебя, Лёха, справились, - сказал Корифей. – Но вот как отмываться будешь?
Все знали, что физически он работать не любил. И там где была такая работа, Лёха больше работал языком. И это как-то ему прощалось. Но сейчас удрать втихомолку, когда все работали в штормовой обстановке? И все это бывший старшина Ким с Рамзановым. Эта «антипартийная группировка», как называл их и ещё несколько азиатов Быкадоров, баламутила всю эскадрилью и бойкотировала любые начинания. Они всё критиковали, всем были недовольны. И почему-то такие вот люди быстрее сбиваются в своё особое стадо, или группу по интересам. По своим интересам. И им удалось сколотить вокруг себя несколько таких же эгоистичных, хамоватых и ленивых парней. Особенно не по душе им пришёлся наш командир звена Миллер.
В общественной жизни они участия не принимали, от работы, не связанной с полётами всячески отлынивали. Как-то проходя мимо курилки, где с мётлами трудились несколько курсантов, в том числе и Цысоев, Рамзанов гнусаво проговорил, обращаясь к Киму:
- Работа, она дураков любит.
- Зато дураки работу не любят. Это ещё обезьяны знали, которые людьми стать пытались, но так и не смогли: работать не любили, - парировал Корифей, вызвав всеобщий смех.
Рамзанов остановился и с презрением посмотрел на невзрачного Корифея.
- Ты, сморчок, на что намекаешь? – прогнусавил он.
- На что? – невинно переспросил Николай Иванович. – Умный поймёт, дурак не догадается.
Рамзанов двинулся, было к Корифею с намерением разобраться но, увидев очень серьёзные лица ребят, счёл за лучшее не ввязываться в полемику  с острым на язык Николаем Ивановичем.
Прав Воропаев, очень прав: психологический отбор у нас отнюдь не на высоте. Да и какой там отбор в кавказских республиках, где буквально всё продаётся и покупается? Иначе как сюда бы попали такие вот Рамзановы и Кимы?
Старшина Тарасов терпеть не мог таких людей и всегда пользовался предоставленной ему властью, чтобы поставить их на место. Но это удавалось не всегда, ибо у них были свои командиры-инструкторы, свои командиры звеньев, структурно входящих в состав эскадрильи. И каждый из них старался защитить своих воспитанников. Ах, сколько нервов потрепали ему вот такие люди в армии! Но там, в армии, было проще. Потому что было меньше командиров.
Можно привыкнуть ко многому. Привыкли же мы к подъемам и отбоям, к тревогам и бесконечным построениям и ещё ко многому, чем богата курсантская жизнь, в сущности-то своей очень однообразная. Казарма, подъём, столовая, развод на занятия - УЛО, столовая – на обед. Снова казарма, опять УЛО, снова казарма, столовая – ужин, два часа свободного времени (если не вмешивались командиры), вечерняя поверка, отбой.  И так каждый день, пока нет полётов. Но вот к равнодушию, цинизму и хамству привыкнуть труднее.
Так думал Тарасов, пытаясь заснуть. А спать оставалось около часа. Нет, поспать не удастся. Рядом уже храпел Худой, за ним дальше Цысоев, Чернов, Гарягдыев.
 Чёрт, цели в жизни есть у каждого. Ну, почти у каждого. И вот мы собрались сюда на три года ради единой цели – стать лётчиками. И само собой, нужно жить по законам коллектива, по законам курсантского – лётного – братства. Иначе невозможно. И все почти так и живут. Но ведь где-то есть семьи и школы, в которых выращивают Рамзановых, Кимов, Линько, Ахвердянов… Да и ещё человек пять таких найдётся из ста пятидесяти курсантов эскадрильи.
  Володя Тарасов родился в затерянной среди лесов белорусской деревне, там закончил с отличием школу, оттуда же ушёл в армию. Был он парнем крепким, никогда почти не болел и потому попал в ВДВ – воздушно-десантные войска, где за три года дослужился до старшины. Но вот закончилась служба, и встал вопрос: куда податься? Никакой институт его не прельщал, хотя ему, как медалисту, и сдать-то надо было один лишь экзамен. Ехать снова в деревню? Но подобные деревни в то время хирели буквально на глазах, и молодёжь оттуда бежала, как чёрт от ладана, ибо страна ничего им там предложить не могла, кроме ухода за скотиной и пахоты земли. Но для этого ли нужна ему была золотая медаль?
  Где-то далеко от Читы, где служил, была иная жизнь, где-то люди встречались, танцевали, любили, загорали на пляжах и вообще делали всё, что им хотелось. На третьем году службы стало казаться, что всё это на другой планете. Два года ему оттуда приходили письма от одноклассницы: любовь не любовь, какая-то детская привязанность. Но в армии и этому рады. А на третьем году письма приходить перестали. Причиной тому был выпускник института, приезжавший к ним в деревню на практику. Вот и укатила с ним в Минск Люсенька Архипова. Как все сильные и цельные натуры Володька обиду эту пережил, не показывая внешне ничем, и по прежнему был ровен и справедлив со своими подчинёнными.
Многие из ребят к концу службы пребывали в растерянности: что делать дальше? Очень многие завербовались на всесоюзные стройки, которых тогда было очень много. А он решил: поеду домой, отдохну месяц, там и решу, что делать дальше. В тщательно подогнанном отутюженном обмундировании он появился в аэропорту. В июле достать (не купить) билет на самолёт могли только весьма пронырливые люди. Воинских касс, в авиации, в отличие от ЖД не было. И ему – стройному красавцу, кассирша посоветовала обратиться прямо к экипажу.
- Дембель? – спросил командир экипажа, оглядывая его с ног до головы. Солдат понравился ему своим аккуратным внешним видом.
- Так точно! – по военному чётко ответил он.
- Куда путь держишь?
- Пока домой. А там… видно будет.
- Ну что ж, проходи в самолёт, найдём тебе место в кабине.
Три часа он провёл в кабине Ан-24. Дальше самолёт не летел, а ему нужно было двигаться на Запад. И следующий экипаж взял его «зайцем». Тогда это было просто. Правда, бортмеханик уже в полёте заметил:
- Если в кассе билетов нет, мог бы и стеклянный билет взять. 
- Как это? – удивился Тарасов.
- Эх, а ещё старшина! – осклабился в весёлой улыбке бортач и, вытянув губы буквой О, красноречиво щёлкнул себя указательным пальцем по горлу, отчего раздался звук откупориваемой бутылки. – Теперь понял? Эти билеты всегда продаются пока свободно.
- С кого содрать хочешь? Это же солдат! – возразил командир и выразительно помахал перед носом бортмеханика кулаком. – Или сам курсантом не был?
В кабине они разговорились.
- Не знаешь, чем заняться? – спросил командир. – Так поступай в лётное училище. Профессия для мужчин весёлых и находчивых. Не соскучишься. Могу дать адрес училища, где я когда-то учился.
Заправившись на промежуточном аэродроме, полетели дальше, на Москву. Тарасов уже чувствовал себя немного членом экипажа. Работа лётчиков ему понравилась. Адрес училища лежал в кармане. Нужно было только добраться до Минска, где находилось территориальное управление. На следующий день в Минске ему сказали, что набор в училища уже идёт и выдали направление на прохождение медосмотра. ВЛЭК он прошёл легко, а экзамены, оказалось, и сдавать-то не надо, кроме одного – помогла золотая медаль. И через неделю он получил новое предписание: явится в город Красный Кут для… дальнейшего прохождения службы. Нет, в предписании так не было написано, это уж в училище он узнал, что придётся служить ещё три года.
----------------------------
Старый год решил оставить о себе память свирепыми морозами. Ночью доходило до 40 градусов, и начальство вынуждено было отменить даже всем осточертевшие  ежедневные утренние разводы на занятия. Из казармы мы сразу шли в столовую и в УЛО. В преддверии Нового года, как выражался командир эскадрильи Быкадоров мы «развинтились». Учиться никому не хотелось, особенно на военной подготовке. И потому, по указке сверху естественно, решили провести комсомольское собрание.
Первыми говорили инструкторы, но как-то вяло, потом речь сказал заместитель командира эскадрильи Пьяных. Другие начальники на собрание не пришли, кроме нашего Миллера. Выступали: исправим, подтянемся, учтём. Наше звено на фоне эскадрильи выглядело много лучше. Если в первом звене было 12 двоечников, во втором – ещё больше, то у нас – всего трое. Естественно весь гнев Пьяныха обрушился на них. В заключение он предупредил, что на зимние полёты с двойками никто не будет допущен, а они уже не за горами.
- Ах, дядя! – сказал мне после собрания Гарягдыев, - так надоело всё! Спал бы и спал бы до самого выпуска. Ты, кстати, куда планируешь ехать после окончания? Давай к нам в Ашхабад?
- Ах, Дядя! – в тон ему ответил я, - мне бы твоё время! Сколько перечитал бы всего. Здесь приличная библиотека. А в Ашхабаде слишком жарко.
- Ну и что? Зачем  тебе библиотека? Нам нервы беречь надо. А то состаришься быстро.
- Тебе ещё надоест твоя старость, когда она придёт, и если до неё доживёшь.
Дядя обленился так, что даже на ФИЗО перестал ходить. Да и мы, честно говоря, не горели желанием прыгать два часа ежедневно, играя в баскетбол. Что, например, там делать Корифею, который почти вдвое короче и легче Шефа или Худого? И потому – преподаватель ФИЗО не возражал – мы уходили в читальный зал учить английский язык, с которым почти у каждого были трудности, особенно, кто до этого учил немецкий. А после ФИЗО как раз и должен быть английский.
Пока переоделись, пока дошли до соседнего корпуса, где преподавали языки, урок уже начался, что вызвало недовольство преподавателя Юнкиной – довольно молодой симпатичной женщины. К тому же двое, боясь получить пары, сбежали. Конечно, старшина Варламов сказал, что они в суточном наряде. Но Юнкина, полистав журнал отделения, выяснила, что Каримов и Акопян на предыдущих занятиях были.
- Передайте им мой большой привет, старшина, - сказала она. – Уж я промолчу о том, что обманывать женщин особенно некрасиво. Но эти друзья были у меня  всего на половине занятий. А сейчас, - она заглянула в журнал, и стало очень тихо, - выйдет ко мне Антонов. Мы с ним поговорим.
Володя мучил Юнкину минут двадцать пять. Он считал, что мучит она его. Быстрее, кажется, устала Юнкина и потому, взглянув на часы, не скрывая юмора, сказала:
- Садитесь, Антонов. Не знаю, как вам, а мне стыдно. За вас. Но так уж и быть троечку поставлю для бодрости духа. А рядом поставлю точку, чтоб не забыть побеседовать на следующее занятие.
- Только после Нового года! – взмолился парень.
- Почему? – искренне удивилась Юнкина.
- Так ведь с двойкой в праздничный наряд загремлю. Кому хочется? Не губите юную душу, Инна Осиповна! Да и Миллер съест. А Быкадоров так вообще изведёт!
- Ну, хорошо, хорошо, уговорил. – И Юнкина поставила точку в следующей клетке.
- Учись, Лёха, как с женщинами разговаривать нужно, - шепнул Антонов Шефу, сидевшему с ним за одним столом.
- Хи-хи-хи! – захихикал в рукав Шеф, - но ведь в следующий раз не уговоришь.
На следующий день всё звено заступило в караульную службу. Это значило, что оно полностью освобождалось от занятий. Морозец был с ветерком, и наши куцые шинельки казались нам майками. Правда, те, кто на два часа заступал непосредственно на пост, надевали шубы, но что такое шуба для южного человека, увидевшего снег год назад?
И потому обратно их приводили разводящие с отмороженными носами и щеками. А днём, когда все посты снимались, заваливались спать. Я взял книгу и залез на верхние нары – там теплей. Ко мне подполз Серёга Каримов.
- Саня, чего читаешь? Английский? Мать твою… Слушай, говорят мне Юнкина привет передавала? И Грише вон тоже.
- Передавала. И Акопяну тоже. Знаешь, что это значит?
- Ё – моё! Знаю. Что делать, подскажи?
- Чего тебе подсказывать, ты же сам говорил, что из любого положения на трояк вывернешься.
Серёга заёрзал на нарах.
- А если нет? Новый год же на носу. И загремишь в ночь на первое!
- Тогда учи.
Серёга поморщился и изрёк:
- Это будет ужасно. Я тут недавно с девушкой познакомился. А может она забудет?
- Ты же знаешь, что бывает, когда она передаёт персональные приветы. Будет тебе так, как неделю назад по десантированию.
- Да знаю.
А дело было так. За несколько минут до звонка  Серёга, заглянув в журнал, хвастливо заявил:
- Меня капитан не спросит, вон два раза подряд спрашивал.
Вошёл капитан и сразу же вызвал к доске Серёгу. Ну и естественно, по выражению нашего Дмитрия Максимовича, Серёга оказался тёмный, как 12 часов ночи. Ну и два балла. А вопрос-то пустяковый был: способы определения ветра при полётах на десантирование.
А на следующем занятии во ВСП – военно-стрелковой подготовке погорел Худой. Его майор спрашивал на предыдущем занятии и поставил липовую тройку. Худой успокоился – не спросят, ибо у некоторых ещё вообще по этой теме не было оценок. Но чёрт их знает, этих военных, сговорились, что ли? И не успев войти на кафедру, майор Макаров объявил:
- Прицельная станция КПС–53У. Назначение, технические данные, характеристика, агрегаты, принцип работы. Бакежанов, пожалуйста!
Тот нехотя вылез из-за стола и под общее тихое хихиканье подошёл к установке, стоящей на треноге в углу и уставился на неё, как будто пытался загипнотизировать. Из головы выскочило то немногое, что в полудреме запомнил на прошлом занятии. Со всех сторон неслись подсказки, но в общем шёпоте ничего нельзя было разобрать. А громче шептать боялись, ибо за подсказки Макаров тоже ставил двойки. Подсказывающим.
- Ну что, Бакежанов, отвечать будем?
- Очень бы хотелось ответить, товарищ майор, - ответил Чингиз, мучительно напрягая слух.
- Ну, так отвечайте! А впрочем, садитесь. Не будем терять время. Вы ничего не ответите.
Большая жирная двойка нарисовалась в журнале и в ежедневной рапортичке напротив фамилии Худого, чем его очень сильно расстроила. Ведь праздничные наряды составлялись в первую очередь из таких вот мучеников.
- Совсем голова у майора не работает! – возмущался Чингиз, разводя руками. – Считать не умеет. У некоторых оценок нет – и он их не спрашивает. А я три раза уже отвечал.
- Два, - поправил его невозмутимый Иосик Граф. – На третий-то раз ты ничего даже не промычал.
- Да пошёл ты! – обиделся Худой. – Я посмотрю, как ты мычать будешь, когда вот так же залетишь.
29 декабря звено в полном составе вернулось из караула в приподнятом настроении. Оставалось два дня учёбы. За 31-е число уже никто не боялся: ни один преподаватель не решиться испортить праздник двойкой, разве что старик Ледогоров, который от старости и забыл, наверное, что в мире иногда бывает Новый год. Но его предмета в уходящем году уже не было. А вот число тридцатое могло испортить кому-то настроение. И все кинулись к старшинам с просьбой: поставь в любой наряд.
- Да нет вакансий, - отмахивались они, - всё по графику. А на 31-е,  пожалуйста.
- Ну, может снег, где-то надо почистить?
- Это к Пикалову. Он, правда, заставляет работать без отрыва от производства.
- Нет, мне чтоб на занятия не ходить.
В основном боялись английского языка. Но Серёга Каримов как-то вывернулся, рассмешив Юнкину, и она поставила тройку. А вот Казар получил твёрдую двойку, хотя упрашивали преподавателя всей группой, и Акопян уж было стал надеяться, что поддастся женщина просьбам. Не поддалась. Но подарок к Новому году от группы приняла, заявив с юмором:
- Спасибо, что не забыли одинокую женщину. Но я думаю, что вы не думаете, что я подумаю, что это взятка. И это, - подняла она коробочку с французскими духами, - никоим образом не должно отразиться на вашем знании моего предмета.
Да мы так и не думали. Почему просто не сделать приятное приятной женщине.
А вечером перед ужином неожиданно приказали построить весь отряд, и Князьков объявил:
- Приказом начальника училища командир 2-й эскадрильи Быкадоров переводится руководить пятым отрядом. Вместо него назначается во вторую эскадрилью командиром командир первой эскадрильи Воропаев. На его место назначается бывший заместитель командира эскадрильи из 3-го отряда Заикин.
По шеренгам 2-й эскадрильи прошёл радостный вздох: наконец-то уйдёт осточертевший всем Быкадоров. А иметь такого командира, как Воропаев мечтали все.  Первую же эскадрилью этот приказ повёрг в уныние. Они лишились хорошего командира, а сменивший его Заикин, по слухам, не лучше Быкадорова.
- Приказ датирован сегодняшним числом, - продолжал Князьков, - и с этой минуты прошу любить и жаловать своих новых командиров и считать их приступившими к своим обязанностям. На вечерней поверке они детально вам всё объяснят. А сейчас, старшины, командуйте на ужин.
После ужина ко мне подошёл Тарасов.
- Слушай, Саня, я только что от старика - нашего нового командира. И он в ночь на Новый год приказал дежурным по эскадрилье поставить кого-нибудь не ниже старшины лётной группы. Ты ведь в лётный клуб и в увольнения не ходишь?
- А кто будет дежурный командир по отряду?
- Киреев, новый инструктор твоей группы, ты его знаешь. Вот я и решил… Да он-то всё равно уйдёт домой Новый год встречать за полчаса до полночи. А дневальных сам подбери. Ты согласен?
- Да я–то согласен, но вот кто ещё добровольно согласится.
- Да, - почесал подбородок Володя. – Я тебе из штрафников двоечников подберу.
- Один у меня свой есть, Акопян.
31-го вечером новый командир лично инструктировал суточный наряд. На общий развод ушли только те, кто заступал в караул.
- Твоя задача, Клёнов, поддерживать с дневальными относительный порядок в казарме. Что это значит? Отбой завтра будет в два часа ночи. Придут из увольнений, придут из клуба с танцулек, прибегут с самоволок. И почти все будут пьяные. Которые не очень – ладно, но придут, которые и очень. Я знаю, не первый день замужем. Так вот, которые очень и будут выступать – успокоить. Как? Можете связать полотенцем – и в кровать. В строю они уже не в состоянии стоять один чёрт. Нашатырь можете под нос сунуть для прочистки мозгов. В общем, постарайтесь, ребята. Неудобно, понимаете, будет, мне, старику, новую службу с разборок начинать. Всё пройдёт нормально, и я вас не забуду, - улыбнулся он.
- Всё понятно, товарищ командир.
Дневальные мои с тоской наблюдали за приготовлениями коллег. Кто-то надраивал до блеска туфли, кто-то гладил рубашки и форму, а кто-то гражданскую одежду, собираясь в самоволку. В бытовой комнате к утюгам выстроилась очередь. На ужин к радости поваров не пошло половина эскадрильи. А те, кто пошли, обратно шли, пряча под одеждой пакеты с закусками. Но в предновогодней суматохе никто их не проверял. Командир отряда, обещавший террор, 31 даже не явился, отдав всё на откуп командирам эскадрилий, звеньев и инструкторам.
  В десять часов в казарме никого не осталось, кроме дневальных, меня и дежурного командира Киреева Саши. Отчаянно зевая, он сидел у телевизора, а мы приводили в порядок бытовые и умывальные комнаты. Скоро инструктору телевизор надоел, да там и хорошего ничего не было.
- Тёзка, - позвал он меня, - пошли в домино поиграем.
- Нам не положено при несении службы, товарищ командир.
- Да ладно тебе! – отмахнулся Киреев. – А то я усну до Нового года.
За сорок минут до нулей он последний раз громко хлопнул по столу костяшкой – рыба!
- Телефон мой знаешь, - сказал он, - если будут проблемы – звони. Пошёл я к столу, жена ждёт. До встречи в Новом году.
- Счастливого Нового года, командир.
- И вам тут тоже, - хитро улыбнулся Киреев. – Не увлекайтесь сильно.
- Нельзя, - в ответ улыбнулся я, - приказ 500.
- Вот, вот! – кивнул инструктор. – Ну, пока! – и он исчез в клубе морозного пара, ворвавшегося через открытую дверь.
- Можете сейчас все спать, если хотите до двух часов, - сказал я всем четырём дневальным, - потом неизвестно когда поспите.
- Какой сон, - скривился Акопян, - всэ с дэвушками танцуют, а мы тут… У мэня коньяк есть, Саша. Если б нэ ты – стоять бы мнэ ночь у самолёта в тулупе.
- Это завтра, Казар, когда смену сдадим.
- Панятна.
А к двум часам ночи казарма загудела от шума, смеха и топота ног. Возвращались с танцев, возвращались из увольнения, возвращались самовольщики, одетые в гражданскую одежду. Ну, вот и Новый год позади. Конечно, все почти были навеселе, а некоторые даже очень. Из одного угла раздавались песни, кто-то играл на баяне, сидя на тумбочке  в одной майке и трусах, где-то бренчала гитара. Спальное помещение превратилось в один большой гудящий улей. Все громко разговаривали, мало слушая друг друга.
Появился Дядя в обнимку с Каримовым. Они отмечали праздник у какой-то милашечки, с которой Дядя познакомился месяц назад в увольнении. Громко хихикая и слегка покачиваясь, вошли Лёха Шеф, Корифей, Гамид Рамзанов по кличке Чмо с неразлучным Кимом. За ними, как всегда серьёзный и задумчивый шевствовал Иосик Граф и мой сосед по кровати Суюнбек Мамытов. Этого с двух сторон поддерживали под локти земляки. Дверь беспрерывно хлопала, впуская новых гуляк.
- Что, плох? – спросил я казахов, кивнув на Мамытова.
- Так он же ни разу в жизни не пил, - ответили мне. – Ну и…
- Зачем же напоили?
- Пол стакана всего дали. Откуда ж знать?
- В кровать его быстро, разденьте и с головой одеялом.
- Есть!
Ровно в два часа ночи дневальный прокричал построение. И не подумал никто. Стали орать двое, и кое-как треть эскадрильи построилась. На перекличке отвечали друг за друга и старшины это знали. Ну, да и чёрт с ними, скорей бы провести перекличку, уложить всех в кровати и выключить свет. А потом – приходите проверяющие. Отбой произведён, все на местах. Вон спят все, посмотрите. А что это под некоторыми одеялами вместо людей шинели лежат? Не знаем, на перекличке были. Видно догуливать ушли, утром явятся. И не вылезать им тогда из караула неделю.  Тут уж ничего не поделаешь.
К пяти часам все, наконец, угомонились. Во всех помещениях был погашен свет, и только у тумбочки дневального горело дежурное освещение. Дневальные вымыли полы, навели образцовый порядок в подсобных комнатах. Но спать никто не хотел.
- Тут такое дело, старшина, - обратился ко мне дневальный Витя Новак. – Есть предложение отметить Новый год. Сейчас уже никто не придёт к нам до утра. А подъём завтра только в девять. 
- А кому собачью вахту стоять?
- Я и буду по плану. С четырёх до восьми.
- Не уснёшь? Знаешь же, дверь нельзя закрывать. Вдруг дежурный по училищу явится. Да и самовольщики рыскают ещё.
- Не усну. Сейчас земляка позовём. Каримова. Дядю ещё. Вы же друзья. Казар вон коньячком обещает угостить. Да и у нас кое-что есть.
Земляком его был наш старшина звена Варламов Володя.
В маленькой комнатке радиомастерской набилось семь человек. Её хозяин – Витя Новак, отодвинул у порога резиновый коврик, стамеской выковырнул доску, имеющую сверху шляпки с обрезанными гвоздями, отчего казалось, что она прочно прибита. Под ней оказалось пустое  пространство. Оттуда он извлёк две бутылки «Российской», бутылку Гришиного коньяка и свёрток с сыром и колбасой. На столе стояла тарелка с хлебом и горой котлет, принесённых вечером из столовой. Оттуда же были притащены стаканы.
- Ну, за наши мечты, за Новый год! – провозгласил я. – За наше будущее.
- Стаканами сильно не стучите, замполит услышит, - засмеялся Каримов.
Выпили, пожевали, закурили, открыв окно. Даже некурящий Дядя попросил сигарету.
  - Коньяк выпьем, а третью оставим, - сказал я, - пригодится. – Мы ведь всё же на службе. Хотя, смотрите…
- Хватит, - махнул рукой Варламов, - всё не выпьешь.
- Но к этому надо стремиться, - подхватил Серёга.
Поговорили о новом нашем командире, о будущих полётах уже на другом типе. Новак открыл тайник и спрятал туда оставшуюся бутылку и стаканы. Не дай бог, если их тут увидит Князьков. Он при виде только одного стакана в казарме приходил в бешенство, поскольку всюду ему мерещились нетрезвые курсанты.
- Завтра буду много спать, - сказал Дядя, укладываясь. – На завтрак не будите.
- Вообще-то уже сегодня.
- Ну да, сегодня, - зевнул он. – Тогда и на обед не будите.
Блажен спящий, ибо он безгрешен во сне своём.
Так прошёл второй Новый год нашего пребывания в училище.
-----------------------
В начале января по итогам прошедшего года устроили курсовое собрание. За длинным столом расселось всё руководство училища. Начальник был не в духе. Первым делом поднял всех, кто имел двойки и заставил стоять столбом, предварительно обозвав всех красавцами и устроив разнос. Не обошёл и приказ 500.
- За прошедший год мы выгнали из училища 42 человека за пьяные дела и караул, - сказал он. – Пять человек отданы под суд и осуждены. Несмотря на это в этом году отчислены уже шестеро. А сегодня только четвёртое число. Корявый старт взяли, товарищи курсанты.
Затем он стал сыпать цифрами успеваемости в эскадрильях, звеньях и отрядах. Из его речи мы узнали, что наша эскадрилья долгое время занимавшая первое место в училище по успеваемости скатилась за декабрь сразу на третье. Зато наше звено удержалось на первом месте, имея всего три неуда. А были звенья, где такая статистика достигала 50%. Попало всем: инструкторам, командирам звеньев, командирам эскадрилий и отрядов.  Попало и старшинам.
После курсового собрания построились по звеньям и разошлись, кто куда: кому-то нужно в военный цикл, кому-то в УЛО, кому в корпус иностранных языков. Нашему звену четвёртую пару не запланировали и мы направились в пустую в это время казарму. Там оказалось два бездельника: Ким и Рамзанов Гамид – его закадычный дружок по кличке Чмо, улизнувшие с урока физкультуры. Ким, одетый в трусы и майку, побритый наголо, как буддийский монах, усердно прыгал, боксируя перчатками висящий на нитке клочок ваты – новогоднюю бижутерию. Когда это ему надоело, перешёл к зеркалу и начал «избивать» своё отражение. Чмо ходил за ним следом и гундосым голосом давал советы и между ними ныл:
- Ну, хватит уже, да, ты! Идти надо дела делать. – Уж, какие там у них были дела непонятно.
- Отстань, да, ты! – выдыхал Ким. – Успеем. Принеси-ка мне гирю.
Чмо, изогнувшись, подтащил другу двухпудовую железяку. Ким схватил её, словно она была из картона и начал подбрасывать и ловить в воздухе, чем привлёк внимание Каримова.
- Переход таланта из головы в руки и ноги, да, ты! – сказал он. – Сколько бы снега мог перекидать, а, Валера?
- Я сейчас тебя в окно выкину, остряк, - пообещал Ким. – Отойди, зашибу!
- Ты чего пришёл? – поддержал его Чмо. – Людей из себя строишь, да, ты? Он тебя одним кулаком прихлопнет.
Пошвыряв тяжесть двумя руками, Ким пошёл в умывальник обливаться водой, а Гамид схватил изделие и поволок его к кровати Кима.
Завтра у нас один из страшных уроков – самолётовождение. Страшен не столько предмет, как его преподаватель – старик Ледогоров. От него не жди никакой пощады. Особенно мы боялись решать его задачи на время, так называемые пятиминутки. Списать или получить подсказку у него было практически невозможно, несмотря на то, что он был глух, как пень. Сам он подсказок не слышал, но определял их по движению губ курсантов и потому вводил помехи: одной рукой быстро-быстро стучал указкой по кафедре, а вторую прикладывал к уху, слушая ответ.
- Дядя, - подошёл ко мне Гарягдыев, - давай задачи решать будем. Чувствую, завтра старик меня спросит. Я его боюсь. Давай завтра с тобой рядом сядем. Я даже его скрипучий голос боюсь.
СВЖ было первой парой. Едва прозвенел звонок, Дядя задёргался и стал бледнеть.
- Ты чего? – спросил я.
- Пропал я, дядя. У меня правый глаз задёргался, точно спросит.
Открылась дверь, и вошёл старик. Рапорта от дежурных он никогда не принимал.
- Садитесь, - проскрипел и стразу открыл журнал. – Выйдет сюда… Гарягдыев.
- Ну, что я говорил, дядя. Пропал!
Ледогоров дал ему карту-задачу и проскрипел:
- На доске условия не писать, только ответы. Прощу цифры, но если неправильно определите знаки отклонения – никогда не прилетите туда, куда нужно. Поэтому не прощу. Решайте! – он посмотрел на часы, - время пошло.
Хитёр был старик.  Раньше мы писали на доске условия задачи и скоро стали некоторые помнить наизусть из всех его двадцати пяти или тридцати билетов, поскольку потом не раз их решали сообща, и они уже с ответами были у каждого. И разработали систему кодов: кто-то чихнул – правое уклонение – угол сноса с плюсом. Если кто-то кашлял – левое уклонение и соответственно знак минус. Но это ещё не значило, что ты левее или правее трассы. Вот если сидящие начинали вдруг теребить правое ухо – тогда правее трассы. Левое – левее. Ну и прочее. Старикан это раскусил. И стал не разрешать писать на доске условия. И все коды пошли насмарку. Для гарантии старикан застучал по столу указкой, а сам стал с безразличным видом смотреть в окно. Всё гениальное просто.
Удивительно быстро проходят иногда пять минут. Дядя писал какие-то цифры, стирал их, снова писал, поворачивался и беспомощно смотрел на нас. И мы бессильны были подсказать ему по коду. Одно время на билетах, пока они были в руках курсантов, стали ставить едва заметные цифры – номер билета, и скоро все билеты были помечены. Стоящий у доски поднимал на секунду пальцы и начинал работать код. Успеваемость резко подскочила, что привело старика в задумчивость. В лаборатории СВЖ он пристально исследовал билеты и обнаружил едва заметные цифры. Затем аккуратно стёр их и поставил другие таким же карандашом. И был потрясён знаниями своих учеников. За два дня он, верный своим обещаниям, в нескольких учебных группах поставил больше двадцати двоек. Это в свою очередь потрясло педагогический совет. Начальник УЛО Уфимцев схватился за голову. Он лично посетил несколько занятий старика и убедился, что курсанты не знают элементарных вещей. Вот после того, как рухнула отработанная система, и стало СВЖ любимым предметом курсантов.
Перестав стучать, Ледогоров взглянул на часы: прошло ровно пять минут.
- Ну? – проскрипел он и повернулся к Дяде, протянув руку за билетом.
Нескольких секунд старику хватило, чтобы убедиться в ничтожных знаниях курсанта.
- Место относительно трассы верно, - сказал он. – Ты правее. Но почему курс выхода на трассу у тебя больше заданного магнитного путевого угла? Куда ты полетишь с этим курсом?
- Нет, нет, я это ошибка делал, я это машинально, - залепетал Дядя. – Тут наоборот надо ЗМПУ минус угол выхода. А я это, плюс…
- Согласен, - проскрипел Ледогоров и махнул рукой, что означало: садись на место – тройка. Он долго изучал журнал, так долго, что все замерли. Затем произнёс фамилию:
- Цысоев.
- Я! – подпрыгнул Николай Иванович и, шаркая ботинками, направился к доске.
- Что такое минимальная безопасная высота?
- Это высота, - начал Корифей, - высота при которой это, ну самолёт не может зацепиться.
- За что?
- Ну, это за землю.
Все захохотали, не ожидая от Корифея такого ответа на простой вопрос. Запыхтел и старик.
- Да ты прямо дед Щукарь. Ну-ка, подумай, – и включил помехи. – А за телевизионную мачту может зацепиться?
- За мачту может.
- Так что же это тогда за безопасная высота, если самолёт врезается в препятствие?
- А, вот, вспомнил! – воскликнул Корифей. – Это высота ниже, которой летать нельзя.
- Ха-ха-ха! – закряхтел Ледогоров. – Тебе садиться надо, а ниже – нельзя. Но ведь как-то самолёты садятся. А? Не слышу? – приложил он ладонь к уху.
Корифей удручённо молчал. Действительно, самолёты-то ведь как-то садятся. А ниже – нельзя. Но Николай Иванович не зря слыл отличником. Формулировку он всё же вспомнил.
- Это другое дело, - сказал Ледогоров и протянул билет. – Пять минут.
Задачу Корифей тоже решил и всё правильно расшифровал. И получил заслуженную четвёрку. Пятёрки старик ставил очень редко, зато на экзаменах был на них щедрее.
Встряска, полученная от начальника училища, сказалась не только на курсантах, но и на преподавателях. При подсчёте, у какого преподавателя больше всего двоек на первом месте оказались старик Ледогоров и наш классный руководитель Дмитрий Максимович Лещенко. Видимо им на педагогическом совете тоже посоветовали сильно не усердствовать. И мы вскоре это почувствовали. Да и настроение новогоднее закончилось, и ребята взялись за учёбу серьёзнее. Тем более, что надвигалась пора экзаменов по гражданским и военным предметам и через три месяца мы должны начать полёты теперь уже на другом выпускном типе самолёта. Лещенко, если даже его предметов в этот день у нас не было, находил время и прибегал минут на 5-10 справиться, как идут дела в учебной группе. Это были своего рода оперативки летучки.
- Говорят, вы, товарищ преподаватель, теперь в передовиках? – задал ему как-то вопрос Корифей, хитро улыбаясь.
- Что вы имеете в виду? – подозрительно уставился на него из-под очков ДМЛ-150 СКК, как окрестил его Николай Иванович.
- Ну, это, больше всего неудов у вас.
- Кто это вам сказал?
- Да ваш лаборант хвастался.
- Ну, народ! – забегал по кафедре Лещенко. – Язык, как метла поганая. Я разберусь с ним. А вы чего за это беспокоитесь, Цысоев? У вас-то двоек нет.
- Так ведь за народ беспокоюсь, - повёл он рукой по аудитории.  – Вы же сами говорили: придёт весна, зазеленеет травка, все на полёты уйдут, а двоечники по узкой тропинке за вами будут бегать и на четыре мосла падать и просить принять зачёт. Жалко их.
Лещенко улыбнулся одной из своих холодных улыбок.
- Широкая вы натура, Цысоев, всех-то вы жалеете. Дайте-ка мне журнал, старшина!
Дмитрий Максимович долго листал его, выискивая двоечников. Нашёл двоих.
- Знакомые всё лица! – воскликнул он, наконец. – Я не буду называть фамилий, пусть они сами встанут.
Под общее хихиканье встали Лёха Шеф и Казар Акопян.
- Почему? – уставился на них классный руководитель. – Почему у народа нет двоек, а у вас есть? Придётся мне написать челобитную вашему командиру, чтобы лишил вас увольнений на месяц. И я уверен, что он ко мне прислушается.
- Не надо, товарищ преподаватель, - заныл Шеф, - мы исправим.
- Исправим, - подтвердил Акопян. – Нэ нада! Простытэ нас.
- Ну, как, народ, - обратился к аудитории Лещенко, - простим? И назначим срок исправления?
- Конечно, простим, - загудели все. – Исправятся.
- А как старшина думает?
- Надо простить, - ответил Варламов. – Ребята хорошие.
- Ну что ж, раз старшина ходатайствует… Три дня вам срок, чтоб вот тут, - постучал пальцем по журналу, - двоек не было. Все свободны.
- Вы поторопитесь, - сказал после ухода Лещенко Варламов. – Через три дня Папа из отпуска выходит. Уж он-то вам пистоны вставит не так, как ДМЛ.
Окутанный морозной дымкой пролетел первый квартал Нового года. Занятия, занятия, занятия. Ежедневно четыре пары. Да ещё консультации плюс самоподготовка. К вечеру некоторые не выдерживали, приходили в казарму и падали на кровать с гудящей головой. Скорей бы лето, скорей бы полёты. Тоже тяжело и вставать рано, но зато интересно. Не то, что решать задачи по сопротивлению материалов или рассчитывать траектории полёта бомбы в зависимости от ветра и высоты. С завистью смотрели мы на третий курс. Они учились мало, в основном у них были самостоятельные полёты аэродромные и маршрутные. Вставали они рано, когда мы ещё спали. А после обеда, придя с полётов, ложились добирать то, что не добрали утром, а мы снова шли на занятия. И готовились к экзаменам и всевозможным зачётам, которые должны  начаться с конца апреля.
Незадолго до первого экзамена командир эскадрильи назначил строевое собрание.
- Говорить много не буду, - Воропаев улыбнулся. – Устали?
- Устали! – дружно выкрикнули ему.
- Осталось немного – сдать экзамены. И тогда можете себя считать выпускниками, через…  год и три месяца. Мне вот начальник штаба писульку тут дал, из неё явствует, что двоек в эскадрилье нет. Оно ясно – полёты на носу. Терпите, учитесь. Теория вам необходима. Это мне, - старик взмахнул по бабьи руками, - уже не нужна. А вам она необходима. На полётах будет легче, ибо всё, чему вас научили там и всплывёт. А кто не доучил что-то – будет плавать на аэродроме, - скаламбурил он. -  А до полётов осталось совсем немного. На третьем курсе вам будет легче, ибо весь теоретический материал закрепите на практике. Да и летать будете ежемесячно, совмещая учёбу с полётами. Хочу вас обрадовать: в летний лагерь не полетим. Будем работать на базе.
Среди курсантов прошёл вздох облегчения. База – есть база. Тут какая-никакая, но цивилизация. И в увольненье к милашке своей можно сходить, на танцы в выходной, в кино. Библиотека, наконец, с читальным залом, стадион, спортзал. Не то, что жить в степи, как прошлым летом, где можно только с сусликами пообщаться.
- Заслужили! – продолжал командир. – Лучшую эскадрилью решили оставить на базе. Но это налагает на нас и повышенные требования. А летать будем так: утром в 4 часа подъём. Завтрак, аэродром, перелёт на полевой аэродром. До него лёту 20 минут. Отрабатываем дневную программу и перелетаем обратно на базу. И так до глубокой осени.
- Ура! – пискнул кто-то.
- Не радуйтесь особо. Чего  - ура? На базе много соблазнов для нарушения режима. Девочки, самоволки, пиво и всё прочее, чего нет в летних лагерях. Потому предупреждаю: за нарушение предполётного отдыха первый раз – отстранение от полётов. У Пикалова лопат хватает. Будете ямы копать. За второе нарушение предполётного режима мы с вами расстаёмся.
- Ничего себе! – охнул кто-то. – Круто! Два года учили, чтобы выгнать. Да, ты?
- А вы что предлагаете? Кто это удивился? Рамзанов?
- Да я это, я так просто, я ничего, - заныл Чмо.
- Да, ты! – тут же добавил кто-то. Раздался смех.
- Вы пришли сюда добровольно, - продолжал старик, - но уйдёте отсюда по принуждению. Здесь училище, а не производственный отряд. Вот когда станете дипломированными лётчиками – можете нарушать, если там вам позволят это делать. А здесь вы курсанты и мы отвечаем за вас.  Это понятно?
- Понятно! – хором ответили старику.
- А раз понятно – разговор окончен. Желаю всем успешно сдать экзамены и напоминаю: командир звена Миллер обратился ко мне с просьбой разрешить на майские праздники краткосрочный отпуск для тех, кто сдаст зачёты и экзамены без троек. Это для тех, кто живёт в пределах области и успеет за три дня попасть домой и приехать обратно.
- Повезло! – заныл Рамзанов. – А мы чем хуже? Да я, может, тоже рядом живу.
- По тебе видно, где живёшь! – оборвал его Воропаев. – За три дня не успеешь обернуться. Сказано –  в пределах области. А, потом, ваш командир с такой просьбой ко мне не обращался. Вопросы есть?
- Николай Иваныч, спроси про инструкторов, - зашептал Гарягдыев. – Спроси!
Дядя, отчего уж не понятно, но своего инструктора Помса боялся. Видимо потому, что тот ворчал на него почти после каждого полёта. Ему же приходилось потом дышать в кабине, мягко говоря, не очень приятным воздухом, после того, как Гарягдыев смывал – случалось, пакет не успевал доставать – остатки своего скудного завтрака. Но то было на пилотажных самолётах, а теперь предстояло летать на транспортных машинах и не пилотажных. Хотя и на них, случается, так трясёт, что обед вылетает у некоторых молниеносно.
- А у нас это, инструктора те же будут? – спросил Корифей.
- Какие сейчас есть  - такие и будут. Сейчас мы занимаемся тренировками и проверками ваших инструкторов на предмет готовности к летним полётам. Ещё вопросы?
- Всё ясно!
- Свободны!
Всё собрание по времени заняло 20 минут. Воропаев – пилот старой закалки – говорить много не любил.
-----------------------------
Если зимой, казалось, время тянулось нескончаемо медленно, заполненное однообразием, то с наступлением весны и предстоящих полётов оно просто помчалась со скоростью ракеты. Забыто было всё, кроме экзаменов. А их нужно было сдать около десяти, не считая зачётов. На дисциплины военные уже никто не обращал внимания, бог с ними, будет тройка и ладно. Все силы брошены на дисциплины профессиональные, от  которых будет зависеть успех полётов. Желание летать нарастало пропорционально улучшению погоды. Пышно цвели сады и надрываясь, свистели ночами соловьи.       
В третьей декаде мая был сдан последний экзамен.
- Мамочка! Неужели это я всё сам сдал на одни пятёрки? – схватился за голову Корифей. – Так я и отсюда с золотой медалью выйду.
- Тут медалей не дают, только красные дипломы, - поправил его Каримов Серёга. – И кто такой диплом получит, того направляют по распределению на дикий север. Знаешь, что это такое?
- Брешешь! – удивился Корифей. – Мне на юг надо. Я белых медведей боюсь. 
- Их все боятся. Ха-ха! Однако на севере больше денег платят. Раза в три-четыре.
- Не нужны мне деньги, я хочу в тепле жить.
- Правильно, Николай Иваныч! – воскликнул Дядя. – Десять месяц шуба с унтом носить – кошмар. Ашхабад к нам едем. Одна майка можно весь год ходить. И белый медведь нет. Ужас! Бр-рр!
- Хи-хи-хи! – закатился Шеф. – Чего в твоём Ашхабаде делать? Скорпионов кормить в Кушке? Нет лучше Алма-Аты, клянусь! - перекрестился он.
- Да чего там в вашей Алма-Ате? – встрял в разговор Архипов. – Поехали к нам в Одессу.
- Еврейский город, - скривил губу Володя Стельмах. – Нет ничего лучше на юге, чем Краснодара. Вы были в Краснодаре?
- Так и знал, что Вова начнёт хвалить свой муравейник, - захихикал Каримов. – А по мне так лучше города Саратова ничего нет. Ах, огней так много золотых! – пропел он. - А Волга? А набережная Космонавтов? А какие запахи весной. А сады вишнёвые? Вова, в Краснодаре это есть?
- Тю! Сады? Да у нас, их столько, что твоему Саратову и не снилось! – презрительно скривил губу Вова. – А работы – море, не то, что в Саратове.
- Зато, братцы кролики, на севере химии нет, - сказал Каримов. – А ты, Вова,  в своём Краснодаре сгниёшь на ней. Да ещё от жары.
- Ошпаренных меньше, чем обмороженных, - отмахнулся Вова. - А летать на химии не вечно будем, когда-то переучимся на другую технику.
- Конечно, переучимся, - поддержал его Шеф.
- Естественно, переучитесь, - согласился Серёга, лукаво улыбаясь. – И ты первый, Шеф, переучишься…
- Да! – расплылся в улыбке Шеф.
-…на тяжёлые трапы, - докончил Серёга. – Кто-то же должен лестницы к самолёту подгонять.
- Убью, шалава! – задёргался Лёха. – Это ты будешь ездить на таких трапах! – вскричал он под общий хохот.- А я летать буду!
Три дня эскадрилья уже не занималась. Всё! По теоретическим занятиям она уже считалась на третьем курсе. Но всё лето ещё предстояли полёты и их ждали с нетерпением. А пока начальник штаба Пикалов устроил генеральную уборку казармы и её окрестностей и целыми днями курсанты что-то копали, скребли, мыли, чистили под его руководством. Наконец Миллер объявил:
- Завтра начнётся наземная подготовка, которая будет продолжаться неделю. Под руководством инструкторов и инженеров будете изучать руководство по лётной эксплуатации самолёта, КУЛП – курс учебно-лётной программы и другие предметы, необходимые в процессе полётов.
- Но мы же сдали экзамены? – удивился Корифей.
- Да, сдали, - согласился командир звена. – Но этого мало, и вы скоро сами поймёте. И наземная подготовка – не экзамен, а программа, рассчитанная на тех, кто уже прошёл теоретическое обучение. Это начало практики и отнеситесь к этому серьёзно.
И целую неделю уже не в классах, а в методических городках на открытом воздухе в составе лётных групп под руководством инструкторов по шесть часов в день инструкторы нам вдалбливали то, что, казалось, мы уже знали, сдав курсовые экзамены. Оказалось, знали очень мало.   
Повседневную форму мы уже не одевали, как на регулярные занятия и ходили в выданных недавно лётных комбинезонах. Как всегда у самых длинных и толстых и самых маленьких и тонких возникли проблемы. Шеф и Худой с их ростом и комплекцией кое-как что-то подобрали, а вот Корифею пришлось ушивать всё, что можно. На него так кладовщик ничего и не нашёл.
- Детей уже начали набирать! – ворчал он. – Да где же я тебе возьму тридцать восьмой размер? Здесь же не детский сад. На вот! – бросил комплект, в который свободно могли уместиться два Корифея. – Перешьёшь как-нибудь. Иди!
  Корифей вручную ушивал и резал всё два вечера, ворча и ругаясь, прежде чем смог надеть на себя. Как всегда форма выглядела на нём мешковато и нелепо, словно двигалась сама по себе, не имея внутри хозяина. И всё равно была велика. Это выводило из себя инструктора Помса и повергало его в уныние, ибо командир отряда Князьков при виде Николая Ивановича приходил в бешенство и, естественно, выговаривал за это инструктору, командиру звена и командиру эскадрильи. А посему Помс категорически приказал Корифею усилить осмотрительность и не появляться на глаза начальству, на которое действовал так раздражающе, кроме начальника штаба Пикалова, который тут же всё забывал, если куда-то не записывал фамилии. Он даже Николая Ивановича, которого знало всё училище, включая начальника, не мог запомнить.
В первый день полётов повторилось всё то же, что было год назад на самолётах Як-18, у многих остались даже старые инструкторы. Наш инструктор Валентин Молдаванов остался летать на Яке и снова получил группу начинающих первокурсников. Ему нравились лёгкие пилотажные самолёты, а на тяжёлом многоместном Ан-2, который называл утюгом, он летать не любил.
Погода установилась тёплая и тихая, и полёты шли на всю катушку. Ранние подъёмы нас уже так не отягощали, как первый год. Подъём в 4 часа, никакой зарядки в целях экономии времени, быстрый переход в столовую и оттуда сразу на аэродром. Погрузка в уже прогретые техниками самолёты и сразу взлёт и 20-ти минутный перелёт на полевой оперативный аэродром, где собственно и проходили учебные полёты. В два часа они заканчивались, снова погрузка  - и спустя 20 минут мы снова на базе. Послеполётное обслуживание, обед, сон, разбор полётов, планы на следующий день, пара часов свободного времени и отбой. А вот это было непривычно, потому что ещё ярко светило солнце и уснуть не у всех получалось. Таков теперь наш распорядок дня на целых полгода. За этот срок мы должны освоить пилотирование нового для нас самолёта, получить штурманские навыки самолётовождения, вылететь самостоятельно по кругам в зону и по маршрутам.
И снова началось всеми способами отлынивание от суточных нарядов. Всем хотелось летать, но несение караульной и гарнизонной службы никто не отменял. Количество штрафников само собой резко уменьшилось. Если зимой некоторые, чтобы не ходить на занятия, просились в наряд добровольно, то сейчас прятались от старшин в надежде, что о них не вспомнят. И Миллер приказал старшинам лётных групп разработать график, чтобы каждый заранее знал, когда и чем он будет заниматься и не ныл перед инструктором, что ему не дают летать. Получалось, что планировал работы, полёты и наряды старшина, а инструктор уже планировал на полёты тех, кого ему дали старшины.
В конце мая после очередного разбора инструктор Александр Кирин отозвал меня в сторону.
- Вот, что, старшина Клёнов. Нам интересная работёнка подвернулась. Нужно слетать в Ярославль отвезти какой-то груз. Полетим я, ты и с нами штурман отряда. Посмотри там у себя по графику, кто не в наряде  в ближайшие дни, и ещё двоих определи. Будет вам штурманская практика.
- Когда вылет? – едва сдерживая радость, спросил я. Такие дальние полёты выпадали в училище не так часто, всё больше бороздили накатанные треугольные беспосадочные маршруты.
- После завтра утром. Но пока никому не говори об этом, а то просители замучат.
- Понял, товарищ командир. Будет сделано.
Счастливчиками оказались Иосиф Граф и Лёша Колобов, которых и запланировали на этот полёт на зависть всему звену. Тем более, что в Иванове предстояла ночёвка.
- Учтите,  - сказал, улыбаясь, Миллер, - это город невест, не потеряйтесь там.
Рано утром самолёт набили какими-то ящиками и тюками, на них взгромоздился сопровождающий – дядька из АХО училища лет пятидесяти пяти, ворча при этом:
- В молодые годы не летал, а сейчас вот угораздило. Говорят, качает здорово?
- Иногда бывает, - ответил я.
- Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул сопровождающий.
Взлетели по плану и взяли расчётный курс. Первым в кабине устроился я, и штурман взялся за меня с ещё не растраченной за день энергией. Вводные следовали одна за одной. Худо-бедно я справлялся. Вот где пригодились пятиминутки старика Ледогорова. Через час это ему надоело, и они с Киреевым закурили. Я молча пилотировал самолёт, стараясь как можно точней выдерживать заданный курс. Полёт был спокоен и особого труда это не составляло. Киреев начал клевать носом, но скоро встрепенулся.
- Определи наше место и можешь быть свободен, - сказал он. 
Запеленговав пару боковых радиостанций, я уточнил по линиям пеленгов точку на карте. Она находилась на линии заданного пути. Теперь нужно определить скорость, силу  и направление ветра, и путевую скорость самолёта. Минут пять ушло на все замеры и расчёты. Поработав для верности навигационной линейкой ещё раз, я выдал все требуемые параметры.
- Угол снова с плюсом или с минусом? – пытался запутать меня штурман.
- Минус пять, ветер боковой в правый борт.
- Какая поправка в курс следования?
- С линии заданного пути мы не уклонились, на всякий случай возьмём поправку на фактический ветер.
- На всякий случай, - хмыкнул штурман, - предусмотрительный какой. А можно  со старым курсом идти?
- Пока можно, но ведь ветер скоро снесёт с линии пути.
- Хм, ну тогда бери поправку. – Я довернул самолёт на новый курс.
- У меня к нему ничего нет, - сказал штурман Кирееву. – Чувствую школу старика.
- Взял управление, - Киреев слегка тряхнул штурвал. – Кто там у тебя следующий?
- Граф,- ответил я.
- Зови!
Штурман откинул своё сиденье, чтобы выпустить меня из кабины и впустить Иосика. Теперь в течение часа самолёт будет вести Граф. Потом остаток времени до Горького Лёша Колобов. Затем всё повторится.
Весь самолёт был завален ящиками и тюками, его сиденья, кроме трёх, были убраны и прижаты к бортам. Но сидеть на них долго неудобно и потому сопровождающий и Лёша просто лежали на тюках, где можно и поспать под убаюкивающий рокот двигателя. Дядя из АХО задумчиво курил папиросу, стряхивая пепел в бумажный пакет. Лёша устроился у иллюминатора и читал книгу, изредка бросая взгляды на землю. Потом замурлыкал песенку.
Плывут леса и города,
А вы куда, ребята, вы куда?
А хоть куда, а хоть в десант,
Такое звание – курсант…
- Между прочим, старшина, траверз твоего родного города проходим, - прервав пение, сказал он, махнув рукой куда-то в левый борт. – Далековато, правда, но всё же. Сделай туда ручкой и помаши любимой. Ностальгия не грызёт?
Я взял лежащую около него запасную карту. До Балашова отсюда больше 200 километров. Но всё же.
- Ностальгия, Лёшенька, удел эмигрантов. А для нас скитальцев вся страна  - родина.
- Это точно, - согласился Колобов и снова уставился в свою книгу.
Странно всё же устроен человек. В иной обстановке его не заставишь ворошить прошлое. А вот в полёте под назойливый монотонный звук двигателя иной раз хватает одной фразы,  и потекли, потекли светлые, но грустные воспоминания. Не остановить.
---------------------------
В канун первомайских праздников Миллер всё же добился отпуска для отличников своего звена. И не на три дня, а на пять. Это событие не замедлил прокомментировать Гуго Рамзанов, гнусаво оповестив население казармы, что Миллер отпустил своих любимчиков, на что Тарасов спросил:
- А почему ваш командир звена не побеспокоился о своих любимчиках?
- А у нас нет, да, ты, любимчиков в звене, - возразил Чмо, - у нас все равны, да, ты!
На этот раз Чмо не погрешил против истины. Все знали командира 1-го звена Стрельникова и его полное равнодушие ко всему, кроме полётов. Возможно, оттого это звено было постоянно по успеваемости и дисциплине на последнем месте и не было ни одного разбора, где бы его не упоминали.
Получив из рук Миллера отпускное удостоверение, я уже через два часа был в поезде и на второй день утром в прекрасном настроении вышел из вагона на вокзале родного города. Три дня, целых три дня я буду дома. Это ничтожно мало, когда приезжаешь сюда редко, и дни эти пронесутся, как ураган, и потом, вспоминая, будет казаться: а были ли эти дни на самом деле или просто приснились?
К дому подкатил на такси. Курсантской стипендии для этого хватало на целых 30 километров. Но не зря же мы разгружали вагоны зимой по выходным. Это тоже организовал нам Миллер. Охнула мать, взмахнула руками и прослезилась тётя Поля. 
- Не ждали, Санечка, не ждали. А похудел-то как! Ай, плохо кормят вас?
- Я и сам не надеялся, что приеду. А кормят нормально. Просто режим такой.
Мать постарела. А тётя Поля вообще сильно сдала после смерти Альки. Нужно непременно сходить к ней на могилу, к моей милой, очаровательной няне.
А вечером я стоял, переодетый в гражданку, около заводского управления. Без цветов. Через пять минут из этого здания должна выйти Томка. Рядом прогуливался спортивного вида модно одетый парень. Тоже, видимо, кого-то ждал. А вот и она. Повзрослела, сменила причёску. Вышла из дверей, остановилась, поискала кого-то глазами, улыбнулась, приветственно махнула рукой. Меня она не замечает. Я шагнул ей навстречу. Заметила и резко остановилась, словно на стену наткнулась. Улыбка сошла с её лица, и оно стало каким-то растерянным и беспомощным.
- Ты? Но… откуда? Как ты здесь оказался? И… ждёшь меня?
- Здравствуй! У меня в этом здании других знакомых нет.
- Здравствуй! – она схватилась за щёки. – Господи, как неожиданно. Зачем ты пришёл?
- Чтобы проводить тебя домой.
- Я не домой иду.
- Я провожу тебя туда, куда ты хочешь.
- Но меня ждут.
- Ничего, подождут.
- Меня ждут здесь, понимаешь? Посмотри, вон у той машины,- повела она глазами.
Я обернулся. В пяти шагах от нас у кромки тротуара стоял «Москвич» а рядом тот спортивного вида парень, удивлённо и растерянно глядевший на нас.
- Тома, у нас мало времени, - произнёс он, ничего ещё не понимая.
- Тома, у меня тоже мало времени, всего два дня, - тихо сказал я, растерявшись не меньше парня, - и мне очень хотелось видеть тебя. Очень.
- Ну, я не знаю, - она беспомощно пожала плечами, - всё это так неожиданно.
- Скажи ему, что не поедешь. Ну, иди же!
- Нет, нет, нет, нет! – зачастила она и замотала головой. – Я не могу!
- Тогда смогу я.
- Не смей! – прошипела Томка, но я уже подходил к моторизованному парню.
- Простите, пожалуйста, вы часто видитесь с Тамарой?
- Почти ежедневно, - вежливо ответил он. – А в чём дело?
Он ещё ничего не понимал.
- Понимаете, какое дело, - тихо и доверительно произнёс я, - мы с Тамарой старые друзья, но встречаемся редко. Расстояние к сожалению. Да разве она про меня не говорила? Скажет ещё. А сейчас, извините меня, она с вами не поедет.
- Да кто вы такой? – начал вскипать парень.
- Так я же говорю: старый знакомый. Её близкий старый знакомый. Очень близкий.
- Так, так! – зрачки парня сузились. – Тамара, я не понимаю, что…
- Саша, я объясню тебе потом, - шагнула вперёд Томка.
Ага, тёзка, значит.
- Потом объяснишь? А мне вот он уже всё объяснил,- с сарказмом произнёс Саша. – Счастливо оставаться. Вот уж не думал… 
Хлопнула дверца, взревел двигатель. Томка зло смотрела на меня.
- Зачем ты это сделал? Что ему сказал? Это подло, это… ниже пояса.
- Ничего, переживёт. Судя по фигуре, он спортсмен, здоровье отменное.
- Он боксёр.
- Я хорошо отделался. Кстати, меня тоже били ниже пояса, - намекнул я.
- Не он же! – кивнула она вслед автомобилю, не поняв намёка.
- Его удар я перенёс бы легче. Ну, пошли. Если он настоящий спортсмен – то уже не вернётся. Но позвонить – позвонит.
- Ой, скандал-то будет, мамочки! – запричитала Томка.
- Ничего, Том, я тебя знаю, ты сумеешь всё объяснить ему в свою пользу.
- Да уж постараюсь, - вздохнула она, беря меня под руку. – Пойдём, что ли?
- Куда?
- Теперь домой.
- В такой вечер?
- Да уж запомнится мне этот вечер. Пошли, куда хочешь.
Мы шли в сторону набережной и уже через несколько минут оживлённо болтали, словно и не расставались. Томка даже смеялась моим шуткам. В руках держать себя она умела, хотя понятно, что было в её душе на самом деле. А может я действительно зря вот так? Но откуда же было знать про этого боксёра, чёрт бы его взял вместе с его автомобилем! Что же, нужно было повернуться  и уйти?
На набережной мы посидели в кафе, выпили по бокалу какого-то вина, съели по мороженому. Начинало темнеть, и кое-где зажглись фонари. Болтали о всякой ерунде, смеялись, как будто и не было позади двух с половиной лет, когда мы последний раз здесь целовались с Томкой и не замечали такой некстати зимний дождь. Говорили о прошлом, вспоминали смешные случаи и никак не могли, не решались заговорить о главном.
- Может быть, пойдём? – спросила, наконец, Томка.
Я нарочно вёл её той же дорогой, как и в тот зимний дождливый вечер. Шли не спеша. Некуда нам было спешить в этот вечер, особенно мне. Ведь я пришёл сюда проститься со своей юностью и первой любовью. У большой липы остановились.
- Помнишь это дерево? – спросил я.
- Дерево, как дерево, - помедлив немного, ответила Томка, пожав плечами.
Конечно, помнила. Просто не хотела говорить. Около него мы долго целовались, и первый раз объяснились в любви. Неужели это мы были здесь так веселы, счастливы и… наивны? Почему наивны? Потому, что не думали о будущем, и об этом подумал за нас кто-то другой и рассудил нашу любовь иначе. Но кто на это имеет право? Людей разлучает война, смерть, природные катаклизмы. Оказалось, разлучать может и многое другое. Любовь, говорят, всегда немного наивна. Может быть. Но стоит ли разрушать в любящих сердцах эту наивность? Возможно, разрушая это, разрушают и любовь.
Томка заговорила первой.
- Зачем ты пришёл?
- Хотелось тебя увидеть. Я же не знал, что этот, - изобразил руками действия боксёра, - там тоже будет. Как это в песне: «кроме мордобития не могём чудес».
- Не смей так говорить. Я… я за него должна выйти замуж. Отец не против.
А вот этого я не ожидал. Стало горько и обидно, как тогда в телефонной будке после разговора с её отцом. Опять удар ниже пояса?
- Тома, а ты не делаешь ошибку? Ты хорошо подумала?
- Мне уже двадцать один год! – выдохнула она. – Надо же приставать к какому-то берегу.
- Ты… ты его любишь? – подчеркнул я слово ЕГО.
Томка всё поняла. Ах, гордость глупая, сколько любящих душ ты разъединила.
- Он ко мне хорошо относится, и вообще… - она замолчала, не зная, что ещё сказать и только глубоко вздохнула.
- Том, ты же умная девушка. Ты его не любишь. Подожди ещё полтора года. А хочешь, едем со мной через два дня. Ведь мы потом жалеть будем!
- Куда? Куда поедем, Саша? К тебе в казарму? – с горечью в голосе спросила она. – Или после училища на дикий север к белым медведям? Где и как там жить? Или ты знаешь место, где там сразу дают трёхкомнатные квартиры?
- Надо полагать, боксёр её имеет.
- Да, имеет, - с каким-то вызовом ответила она. – Его содержит наш завод, и он наверно больше востребован, чем лётчики. И чем учителя, - добавила, чтобы хоть чуточку скрасить никчёмность моей будущей профессии. – А я хочу жить сейчас нормально, а не когда мне сорок лет исполнится. И потом, ты птица перелётная, а я к осёдлости привыкла.
- Ты повзрослела, Том, - вздохнул я. – Откуда в тебе вдруг такая рациональность? Узнаю философию твоего папочки.
- А хотя бы и так. В ней нет ничего аморального. Сейчас все так живут.
- Все ли? Кто-то уезжает строить города в тайге, прокладывать трассы, строить гидростанции и заводы, добывать нефть и газ. И не думают об уюте. Они работают и на любителей уюта, чтобы им ещё уютней жилось.
Томка молчала. А что она могла на это ответить? Мы шли уже по её улице. Давно стемнело, и горели фонари.
- Так как же всё-таки нам быть с нашей любовью, Тома?
Она отошла на пару шагов, остановилась, подняла голову. В её глазах я заметил боль и горечь.
- Не знаю, теперь я ничего не знаю! Зачем ты приехал? Зачем пришёл ко мне? Уезжай, Сашка, не делай мне больно! Я всего лишь слабая женщина, не способная ни на какие подвиги. Наверное, это воспитание. Быть может, меня, дурочку, бить надо, ломать. А если ты меня выдумал другой – то забудь. Я же давно тебя просила об этом.
- Иную я не полюбил бы. Хотя… ты стала другая.
- Пять лет прошло с нашего знакомства, а женщины взрослеют раньше вас, мужчин.
- Да! Где же та девочка в школьном платьице с белым фартучком?
- Её больше нет, Сашка! Забудь!
- Не забывается.
Молча подошли к её дому. Зачем я пошёл к ней сегодня? Чтобы начать всё сначала? Или окончательно убедиться, что люблю ту далёкую Томку в школьном платьице с белым фартучком, а не эту повзрослевшую, ставшую расчётливой, обеспеченную, а сейчас кажется растерянную и несчастную женщину? А той, которую люблю, уже нет. И не будет.
- Ну что же, будем прощаться Тома? Хочу тебе сказать, что последнее слово за тобой. После завтра меня уже здесь не будет. Адрес ты знаешь.
Я обнял её, она попыталась отстраниться, но я ещё крепче прижал её к себе и приблизил своё лицо к её лицу так, что в свете фонарей мне ясно были видны её глаза. В них не было испуга. В них застыл какой-то безмолвный крик отчаяния. Она замотала головой, пытаясь избежать поцелуя, но я уже целовал её в чуть обветренные и потому немного шершавые губы. И неожиданно во мне возникла непонятная какая-то жестокая злоба. Тебя надо ломать? Пожалуйста! Целуя, я резко перегнул её через колено. Она охнула и застонала, обняв меня за плечи. Её сумочка упала к нам под ноги. Тебя надо бить? Пожалуйста! Я резко оттолкнул её от себя.
- А теперь ступай домой, – поднял сумочку и вложил ей в руки.
Томка не двигалась, молча смотрела на меня, словно не узнавала. В глазах её появился злой блеск и одновременно какая-то рабская, будто собачья, покорность.
- Иди, Томка! Больше ничего уже не будет, - произнёс я тоном, каким воспитывают провинившихся школьниц.
Она нерешительно сделала шаг, другой. Остановилась.
- Иди же, Тома, иди! И желаю тебе счастливо устроиться в жизни. А если надумаешь писать – пиши. Твоим письмам я всегда буду рад.
Повернулась, медленно пошла, опустив голову. Сумочка упала из её рук. Нагнулась, подняла, остановилась снова на миг, а затем быстро скрылась за калиткой. Мне показалось, она плакала. Чёрт бы побрал все условности этой жизни! Неужели через них не перешагнуть?
Вот и всё! Кажется, расставлены все точки. Я шёл домой. На душе было пусто и неуютно, как в старом заброшенном амбаре. Где-то пели под баян известную тогда песню:
Выбор в жизни лишь раз только счастье даёт,
От повторного толку не жди!
Приходи, приходи, если ты недалёк,
Приходи, приходи, приходи…
  Я закурил и остановился послушать. Песня кончилась и запели другую:
                Побудь недотрогой всего лишь два года,
                Всего лишь два года меня подожди,
                А если не можешь побыть недоторогой,
                А если не можешь - тогда не пиши.
          Через два дня тот же экспресс увозил меня обратно.
------------------------
Самолёт вдруг резко накренился влево и стал разворачиваться на 180 градусов, прервав мои грустные воспоминания. Из кабины вывалился возбуждённый Иосиф.
- Что случилось? Куда это мы? – спросил Колобов.
- В Саранск на запасной. Горький фронтальной грозой закрылся. Да и нас поджимает уже. Иди туда, - кивнул в сторону кабины. – Твоя очередь.
Только сейчас мы заметили, что самолёт иногда нырял в облака.
- Не было печали! – пробормотал Лёша и стал пробираться к кабине. Граф устроился на его месте.
Я снова бросил взгляд в иллюминатор. Чистого и безмятежного неба, какое было ранним  утром, не увидел. Всюду громоздились мощные кучевые многоярусные облака. Вот и верь синоптикам! Обещали спокойный полёт до самого Иваново. В кучевой облачности сильно болтало, словно кто-то гигантский хватал самолёт и тряс его, как набедокурившего щенка. Двигатель то резко прибавлял обороты, то так же резко их сбрасывал. Поднялся со своего места дядя из АХО и стал озираться вокруг. А самолёт уже шёл в сплошной серой мути. По крыльям хлестали потоки дождя. Вдруг сверкнуло так, как будто перед самым носом заработала электросварка. Одновременно, перекрывая шум двигателя, раздался хряст и треск, словно за бортом разрывали громадные листы железа. Самолёт резко провалился вниз. Взвыл выводимый на предельные обороты двигатель.
- Хана, что ли пришла? – заорал сопровождающий, бледный, как полотнище посадочного знака. – Никак падаем?
Он зачем-то достал папиросу и сунул её в рот обратным концом. Не хана, но страшновато. Видимо у Кирина нет возможности обойти грозу. Они тут сплошные. Сверкнуло и треснуло ещё сильнее. Резко бросило вверх и тут же упали обороты двигателя. Снабженец обхватил голову руками и лег на свои тюки вниз лицом. Из-за густой облачности в самолёте стало почти темно. Глядя на дядю, мы с Графом переглянулись и натянуто улыбнулись. Мы-то ведь тоже впервые попали в такую трёпку. Затем болтать перестало, но ливень усилился, и самолёт в этом океане воды продирался, словно подводная лодка. Снова сверкнуло. На этот раз солнце. Минут пять мы пробирались сквозь фронт и вышли из него под прямым углом. В иллюминаторе это хорошо было видно. А впереди простиралось чистое небо.
- Кажется, выбрались.
- Да, уж! – неопределённо промычал Иосик и задумчиво почесал своим указательным пальцем подбородок, а затем кончик носа. Это он всегда делал в затруднительных ситуациях.
- Дядя, вставай, всё кончилось, - затормошил я снабженца.
Тот поднял голову, увидел чистое небо и плывущую под крылом землю, сел и вдруг разразился отборнейшим матом.
- И кто вас тянет идти в лётчики? Вот и мой туда же. Он на первом курсе. Даст бог целым домой вернуться – вышвырну вон из училища. Пускай в институт поступает. Да разве ж это работа пугаться каждый раз вот так? Нет, в первый и последний раз я в самолёт сел. Немного успокоившись, спросил:
- Куда ж летим-то теперь?
- В Саранск.
- Никак, в Мордовию угодили! А потом куда же?
- Заправимся, переждём грозу и дальше пойдём.
- Вот канитель-то. Туда сюда болтайся. Говорил начальнику: давай поездом отправим. Нет же. Свои самолёты, зачем за вагон платить? Да и долго.
Из кабины, пятясь задом, выбрался штурман, схватил термос с чаем и сделал несколько гигантских глотков.
- Ну, как вы тут?
- Едва мозги не вытрясли, - ответил снабженец. – Завезли во тьму тараканью, хоть харакири себе сразу делай!
- С холодным фронтом второго рода для нашей техники шутки плохи. Верхом – не обойти, стороной – тоже. Не ждал его никто.
- Ты фронтом-то меня не пугай холодным, - вскинулся снабженец. – Я два года воевал. Ранение имею. Но в такие погодные представления даже в атаки не ходили, когда громоподобие свершалось, будь оно холодное или тёплое. В окопах отсиживались да в блиндажах. А в небесах куда от этого деться?
Самолёт резко накренился и быстро стал снижаться. Вероятно Лёша «мазал» и вмешался в управление Киреев, чтобы вывести машину в допустимые для посадки пределы. Через несколько минут мы катились по грунтовой полосе саранского аэродрома. К самолёту медленно подполз длинный топливозаправщик.
- Горький уже открылся, - сказал нам диспетчер. – Фронт смещается на северо-восток, если взлетите не раньше, чем через час – спокойно пройдёте. Обедали? Нет. Так идите, столовая рядом.
Горький принял нас недавно умытой ливнем взлётно-посадочной полосой. Снабженец развил бурную деятельность. Он куда-то звонил, ругался, угрожал. Оказывается, часть груза была сюда. Вскоре приехала машина. Получившие от дяди трояк грузчики быстро перекидали груз, водитель расписался в ведомости и уехал. Ушли довольные грузчики. Есть на что выпить «на троих».
Снова взлетели. Самолёт вёл Граф. Что-то штурману не понравилось в его работе, и он снова загнал Иосика в кабину. А сопровождающий, установив несколько освободившихся от груза сидений, накрыл их чехлами, выглянул в иллюминатор и, убедившись, что отдыху ничего не помешает, бережно уложил своё тело в горизонтальное положение.
А я стал бесцельно смотреть вниз. Там, в бескрайних степях Казахстана, где мы летали, почти нет ни жилья, ни воды, только степь, серо-пепельная степь. Здесь же, по другую сторону великой реки, вдоль которой летели, земля полыхала множеством красок. Бросалось в глаза обилие прудов и речушек, тянущихся к Волге. Не знающие недостатка влаги могуче колосились поля. Словно в калейдоскопе почти каждую минуту под крылом мелькал какой-нибудь населённый пункт.
- Любуешься? – спросил Колобов.
- Красива сверху земля наша! – сказал я.
- Я предпочитаю вид сбоку. Хороши бы были шишкинские дубы при виде сверху.
Мы не заметили, как проснулся снабженец, встал и задымил папиросой.
- Когда в Ярославле-то будем? – спросил он.
- Через два часа, отец.
- Больше не попадём в тьму-то?
- Нет, всё уже позади.
- Ну, ладно! – и он снова прилег на своё ложе.
Лёша продолжил читать свою книгу. Я прикинул по карте: минут через сорок пройдём Иваново. Вроде бы пора и мне снова в кабину, но штурман отряда продолжает мучить Иосика. И снова под монотонный гул двигателя нахлынули воспоминания.
------------------------
На второй день после объяснения с Томкой проснулся рано по привычке, наскоро сделал зарядку, перекусил и направился утренним автобусом в деревню навестить бабку. Старая обрадовалась, засуетилась, накрывая на стол.
- Да батюшки мои, вот радость-то! А мне третьего дня сон приснился, будто вы с Томкой-то на мотоциклетке её катаетесь. А я как будто в магазин иду и её отца Василия встречаю. Он и говорит: угнала Томка мотоциклет-то украдкой. Уж, говорит, задам я ей, уж всыплю! К приезду, значит, твоему знамение было.
А уже вечером я уезжал обратно. Буйно цвела сирень. Я всей грудью вдыхал её запах, запах детства, запах юности. Кому не известна печаль расставания с родными местами? Никогда бы их не покидать, но жизнь распоряжается иначе, и мы уезжаем. Бабушка проводила меня до остановки. Всплакнула.
- Чует сердце, Санёк, не увижу тебя больше. Старая уже. Не уезжал бы. Другие вон и без самолётов живут. 
- Не могу, бабуля, прости уж внука непутёвого.
- Да что ж это за сила такая окаянная в самолётах? Присушили они тебя. Ну, тогда и ты меня прости. Езжай с богом! Тебе жить, а я–то своё уже отжила. Не думала только, что сынов-то для войны нарожаю. Оба сгибли, деда нет, осталась одна.
- С матерью бы в городе жила.
- Нет, Санёк, не могу я там. Тут родилась, тут и умирать буду. А ты смотри, учись хорошо. И дай бог, чтоб с Томкой у вас всё хорошо было. Девка она хорошая. Кровей, правда, не наших.
- А каких же?
- Кулацких. Её дед раскулаченный был. Хорошо они жили, землю имели и работников держали. Да и нынче-то хорошо живут. Отец-то её при денежных делах пребывает. От леса живёт. А как же, главный лесничий района.
- Всё кулацкое давно в историю кануло.
- Всё – да не всё. Всё может пропасть в твою историю, а кровя остаются.
К остановке подходил автобус. Я обнял, поцеловал бабульку.  Торопливо шагнул в дверь, заметив краем глаза, как она перекрестила меня вслед. Вот так наверно провожала и сыновей на войну. Храни вас бог! Не сохранил. Я смотрел в окно. Одинокая она стояла на порывистом ветру и одной рукой вытирала платком слезу, а другой махала автобусу вслед. С тех пор, наверное, все старушки мне кажутся пушкинскими и есенинскими, впитавшими всю мудрость жизни, мудрость поколений, ту мудрость, которую познаёт человек, стоя уже перед неизбежностью.
На следующий день решил навестить Славку. Дверь открыла, близоруко щурясь, Лида.
- Проходи, не разувайся в коридоре. Слава ещё спит, как лошадка пожарная.
Друг мой долго не хотел вставать, мычал что-то, отвернулся к стенке и пытался снова заснуть. Но всё-таки услышал мой голос и уже членораздельно промычал:
- Санька, что ли? Ты как всегда – снег на голову среди лета. Матушка, организуй нам что-нибудь! – быстро пришёл он в себя.
- Я смотрю, вы время зря не теряете, - кивнул на располневшую фигуру Славкиной жены.
- Ой, не говори! – зарделась Лида. – Где моя стройность? А ты, Саня, на Славку-то посмотри: ещё неизвестно, кто вперёд родит.
- Мужики не рожают, - неуверенно возразил тот и погладил себя по животу. – Кормишь вкусно. А ты Санька, стройный, как камыш.
- Курсанта кормят на рубль пять копеек в день, - улыбнулся я. – С учётом воровства – на восемьдесят копеек. Так что растолстеть у нас трудно.
- Ёлки-палки! – удивился Славка. – Да как же вы летаете? Голова не кружится?
- В дни полётов стартовое питание положено, а оно калорийное.
- Что же, молоко дают? У нас вон пол завода на бесплатном молоке. Вредное производство.
- Молочного ничего не дают, - улыбнулся я, - медициной не положено. Сладкий чай, шоколад, яйца вкрутую, галеты, хлеб, масло, печенье. Жить можно.
- Неужели и у вас воруют? – удивился он.
- Повара везде одинаковы, - пожал я плечами.
- Это точно. У нас в армии повара гражданские были, так они, как портянки менялись. Не успеют одного выгнать - так уже новый повар на его месте проворовался. Ну ладно, надо же за Маринкой сходить. Или она уже знает? – хитро улыбнулся он.
- Нет, не знает. Да и стоит ли?
- Она, брат, про тебя часто спрашивает. Ты хоть пишешь ей?
- Пару писем было. Да и кто я ей, чтобы письмами надоедать?
- Ну, ты даёшь! Я сейчас соседку её попрошу подменить Маринку на работе.
Он исчез и вскоре вернулся.
- Всё в порядке. Весь женский улей замутил. Говорю, к Маринке лётчик приехал – выручайте. Половина общежития к окнам бросилась, думая, что ты внизу стоишь.
- Так я вообще-то к вам приехал, - возразил я.
Лидка накрыла на стол. Славка, порывшись в тумбочке, извлёк припрятанную бутылку и жестом фокусника смахнул с неё пробку. Раздался стук в дверь и она, не дожидаясь ответа, распахнулась и в распахнутом летнем плаще впорхнула Маринка. По сравнению с Лидой она казалась просто тростинкой. Поздоровалась, вспыхнула, снова рванулась к двери.
- Куда? – зарычал Славка. – Не пущу!
- Переодеться же надо.
- И так красивая. Чего там у тебя под плащом? – он бесцеремонно откинул полу. – Платье, как платье. Давай за стол. Мы по тебе соскучились, то есть Санька вот соскучился.
Остаток дня и вечер провели весело. Мне было уютно и тепло в этой маленькой компании, где все понимали друг друга с полуслова. На какое-то время прошло саднящее душу чувство вчерашней встречи с Томкой. Точнее, встречи-расставания. И не хотелось думать, что уже завтра нужно покидать этот тихий зелёный город, в котором так бурно цвела весна, в котором помимо всего старого хорошего и печального, доброго и злого, вдруг неожиданно оставляю что-то новое, волнующее, обещающее какую-то пока неясную надежду, обещающую будни и праздники, и ожидание счастья.
При расставании спросил Маринку:
- Мне по прежнему можно писать тебе?
- Конечно, - просто ответила она, - пиши. Если тебе будет тяжело – будешь писать чаще. А нет – забудешь. И не возражай, я всё знаю. Я для тебя сейчас что-то типа палочки-выручалочки.
А я и не возражал. Она действительно права. Почти совсем права. Я не сказал ей о вчерашней встрече с Томкой, после которой к прошлому уже вряд ли будет возврат. Да и зачем ей об этом знать? Это моя боль. Не сказал я ей и о том, что где-то в глубинке моей души, доселе полностью занятой Томкой, появился уголок, где поселилась и она, Маринка. Не сказал, потому что всё равно не поверила бы.
На третий день сборы были недолги. Всплакнула мать, всплакнула тётя Поля, с которой мы успели съездить на кладбище. А через час я был уже на вокзале. Снова меня провожали трое.
- Вот что, старик, - сказал Славка на прощание, - омут на душе, знаю. Но ты Маринку не обижай, она девушка надёжная. И ты ей понравился. Так что смотри, спасибо, может, ещё скажешь, что познакомили.
- Славка, мы никаких обещаний друг другу не давали, да и обижать её за что? Просто решили поддерживать переписку, но любой волен прервать её в любое время. Вот и всё!
- Понятно.
Простужено прохрипел громкоговоритель, оповещая об отправлении поезда, надрывно свистнул тепловоз, гулко вздохнули вагонные буксы, обещая дорогу. Я прыгнул на ступеньку вагона, потеснив проводницу. Кому бы рассказать, как плохо уезжать одному из дома.
До встречи, до встречи!
----------------------------
В Ярославле, применив испытанный метод - трояк, сопровождающий быстро освободился от груза. Колобов занялся заправкой самолёта, а мы пошли в штурманскую готовиться к обратному вылету.
- Обратно пустырём  пойдём, - сказал инструктор Лёше, - так что заправляй под пробки.
Рабочего времени нам хватало только до Иваново.
- Быть может, заночуем сегодня здесь, - предложил Киреев, - а завтра без посадок до дома?
- Лучше до Иваново, - возразил штурман, - город невест всё-таки.
- Ну, на тебя вряд ли кто позарится, - улыбнулся Киреев, имея в виду заметно выпирающий животик навигатора.
- Не скажи, командир. При таком дефиците мужчин, как в Иваново – за высший сорт сойду.
Подписали до Иваново. Пилотские кресла заняли мы с Киреевым, штурман даже в кабину не полез, а устроился в салоне, ибо теперь он был полностью свободен, и с удовольствием стал помогать снабженцу в поедании пирожков, которых тот накупил столько, словно хотел накормить весь отдел перевозок ярославского аэровокзала. До Иваново лёту всего ничего и скоро мы уже устраивались в гостинице «Центральная», где аэропорт арендовал номера для транзитных экипажей. Поужинали на первом этаже в ресторане. Наш снабженец, вылив в себя шесть бутылок пива – куда полезло? – и с трудом проглотив заказанное блюдо, ушёл спать.
- Ну, вот теперь можно и город посмотреть, - сказал штурман, когда вышли на улицу покурить. – Тут недалеко – я спрашивал – парк БИМ есть.
- Это что за собака? – спросил Киреев.
- Это большая ивановская мануфактура расшифровывается. – И скомандовал: - Курс на БИМ, а там посмотрим.
- Вот что, друзья! – сказал нам Киреев. – Чтобы в 11 часов были в гостинице. Это на случай, если растеряемся. Ясно?
Мы согласно кивнули.
- Нас с командиром это не касается, - пояснил штурман.
В одном конце парка играл духовой оркестр, в другом – эстрадный.
- Вот это выбор! – ахнул Колобов, глядя по сторонам. – Одни женщины кругом! И танцуют друг с другом. Вот бы нашего любвеобильного Лёху Шевченко сюда!
Мужчин было совсем мало. Уже через пять минут наш штурман залихватски прыгал на танцплощадке с какой-то рыжей дамой, такой же плотной, как и он сам. А через какое-то время танцевали и мы. Нас просто бесцеремонно растащили. Видимо, тут так принято. Не от хорошей жизни женщины приглашают мужчин. Зевнёшь – пригласит другая и уже не отпустит.
В 11 часов мы трое были в гостинице, Киреев пришёл в первом часу. А штурмана мы не дождались и легли спать. Утром увидели его помятого и не выспавшегося.
- На какой-то поливальной машине добирался, - сказал он. – В темноте водитель форму мою принял за милицейскую и подвёз без лишних слов.
- Ну и как, город-то весь осмотрел? – спросил, улыбаясь, Киреев. – Может, ещё на день останемся, досмотрим?
- Нет уж, - отмахнулся навигатор, - слишком женщины тут злые.
- На кого? – спросил Граф.
- На жизнь свою холостяцкую. Сами видели, мужиков-то кот наплакал.
В аэропорту при прохождении медосмотра врач сказала штурману:
- Вы что-то неважно выглядите. Плохо спали? – и заставила его показать язык.
Язык его оказался на месте и ничем не отличался от языков наших. В доказательство этого штурман разразился перед доктором красноречивой тирадой, расхваливая их замечательный город и его окрестности.
Прогноз погоды обнадёживал. Пенза и Саратов давали внутримассовые грозы, но это не страшно, такие грозы легко обходятся.
- Расстояние тысяча километров, - сказал штурман, - ветер прогнозируют попутный. Заправка у нас полная. Запасной возьмём Саратов. Так что до дома хватит.
- Так и сделаем, - решил Киреев.
У самолёта нас уже ожидал дядя из АХО с несколькими бутылками пива. Ещё парочку он выпил в буфете и пребывал в благодушном настроении. Взлетели и через полчаса штурман, зверски зевая, взмолился:
- Командир, ребята все у тебя сообразительные, так что одни долетите. Мне бы минут девяноста вздремнуть.
- Иди, поспи, - ответил Киреев, - а то вон Клёнов уже трижды все твои зубы пересчитал.
Через час меня сменил Колобов, затем его сменил Иосик. А Киреев из кабины не выходил, отлучаясь только ненадолго. Штурман, выпросив у дяди бутылку снотворного, не просыпался. Спал и дядя. Пошёл четвёртый час полёта. По КВ станции связались с базой. Сквозь шорохи и треск эфира донёсся далёкий голос радиста:
- Борт 41174, погода базы за 11.30. Ясно… видимость… ветер… температура плюс 33. Погода запасного Саратова…
- Запасной нам не понадобится,- сказал Киреев и прибавил обороты двигателю.
Прошли Саратов, когда снабженец со штурманом проснулись.
- Где идём? – привычно спросил навигатор.
- Через 30 минут будем дома, - ответил я.
- Ого, придавили! – удивился он.
В эфире УКВ связи уже были слышны переговоры тренировочных бортов. А минут через пятнадцать на горизонте появился Красный Кут. Приступили к снижению. Наш учебный маршрутный полёт заканчивался. Зарулили на стоянку, выключили двигатель.
- Товарищи командиры, разрешите получить замечания? – по установившемуся порядку обратился я к нашим инструкторам.
- Нормально! – сказал штурман. – Только вот ты, - кивнул на Графа, - медленно всё делаешь. – И добавил: - Вот так и летаем.
- В 4 часа, Клёнов, соберёшь всю группу в методическом городке, - сказал Киреев. – Там и разбор сделаем. Обсудим наряд на завтра.
- Будет сделано, командир, - не по уставу ответил я. Нам уже прощали некоторые вольности, ведь мы почти уже выпускной курс.
В 4 часа вся лётная группа собралась в методическом городке. Подошёл Киреев.
- Встать! Смирно! – скомандовал я.
- Садитесь! – отмахнулся командир и огляделся. – Не вижу Графа, старшина? – он взглянул на часы, - Ах, да! Подождём. Ещё три минуты.
Через две минуты из-за угла казармы появился Граф и степенной походкой направился к нам. Инструктор взглянул на часы. Было без 30-ти секунд четыре. Все следили за Иосиком, сдерживая улыбки. Громыхнув огромного размера кирзовыми ботинками и козырнув, он попросил разрешения присутствовать.
- Ты сегодня рано пришёл, Граф, - улыбнулся Киреев, - ещё целые полминуты.
Иосик укоризненно взглянул на командира, пожевал губами и потёр указательным пальцем кончик носа. Это означало, что он сейчас заговорит. Но Киреев не дал ему этого сделать.
- Садись, Граф, садись. Если бы ты с такой точностью рассчитывал пролёты контрольных ориентиров. А то вон штурман остался тобой недовольный.
Граф снова почесал кончик носа, что означало: сейчас заговорит. Но Киреев снова не дал ему этого сделать.
- Не нужно оправдываться. Делаешь ты всё медленно. Лётчику в кабине нет оправданий. В нашем деле иногда доли секунды жизни спасают. А ты пока рассчитаешь пролёт ориентира - он уже сзади будет.
Граф нос уже не тёр. Это значило, что говорить он не будет. Он и не говорил, а только влюблёнными глазами молодого телёнка смотрел на Киреева и согласно покачивал головой.
Запланировали полёты на завтра. Заканчивая разбор, инструктор сказал:
- На следующей неделе начнутся самостоятельные вылеты, будете летать парами, один в качестве командира, второй – за второго лётчика. Трое из вас должны вылететь. Кто – не говорю, готовьтесь все. Перед этим с каждым слетает Миллер или Воропаев. А они насчёт полётов строги и педантичны. Если ещё старик простит что-то, Миллер – нет. Так что читайте руководство по лётной эксплуатации. Чтоб, как отче наш знали! Всё! Свободны!
- Встать! Смирно!
- Отдыхайте.
Перед отбоем Лёша Колобов сказал:
- Наш инструктор-то человеком становится. А какой сухарь был, когда только группу принял.
- Как он с вами в Ярославль-то слетал? Небось, три шкуры содрал? – спросил Чернов.
- Да нет. Больше с нами штурман занимался.
- Значит исправляется. Ну да Миллер не только нас воспитывает, но и инструкторов. К выпуску совсем свой станет.
- Кто Миллер? – спросил Акопян, сидя в одних трусах на кровати и нежно поглаживая буйную растительность на груди.
- Нет, Александр Македонский.
- Шутник! – обиделся Казар и ужом заполз под одеяло.
- Подожди дифирамбы петь, - возразил Колобову Чернов. - Вот отстранит от полётов за нечищеную пуговицу или не глаженые шнурки – тогда узнаешь.
- За это не отстраняют, - усомнился Иосик, слушавший их разговор.
Серёга внимательно посмотрел на Графа.
- Йося, когда тебя мать рожала, погода какой была?
- Откуда мне знать?
- А я знаю. Дождливая была погода.
- Это почему же? – Граф даже брюки прекратил снимать, оставив одну ногу в штанине.
- Да потому, что родила она тебя без чувства юмора, а это в плохую погоду бывает.
Иосик презрительно посмотрел на Чернова уничтожающим взглядом, пожевал губами, но нос не потёр, что означало: не находит слов, а потому, вытащив из брюк вторую ногу с жуткой аккуратностью, как будто это было главное дело его жизни, сложил брюки и повесил их на спинку стула.
Между рядов кроватей прошёл старшина эскадрильи Тарасов, покрикивая:
- Отбой был, пора спать. Хождение и болтовню прекратить.
Его никто не слушал. Впереди него в одних трусах ниже колена и в ботинках на босу ногу шёл Корифей, зажав в зубах зубную щётку.
- Тебя, Цысоев, отбой не касается?
Николай Иванович остановился и показал старшине зубы, ощерившись.
- Ы-ы! Не видишь – грязные. Как же я лягу? – и, громыхая ботинками, пошёл дальше.
Тарасов только рукой махнул.
Сидя в одних трусах на кроватях напротив друг друга яростно спорили Архипов и Вова Стельмах, на какой высоте минимум нужно открывать парашют, чтобы не сыграть в ящик. Каждый отстаивал свою высоту. Они уже дошли до той степени, что слов не хватало. Вова рычал бульдогом и брызгал слюной. Архипов отбрёхивался фальцетом. Они были уже готовы перейти, как говорят, от слов к делу. Рядом на своей кровати сидел Шеф и заразительно хихикал, наблюдая за спорщиками и повизгивая от удовольствия.
В другом конце казармы раздавался гнусавый голос Рамзанова. Чмо, как всегда, кого-то критиковал. Рядом с ним на соседней кровати в одних трусах, вольно раскинув огромные телеса, возлежал Ким. Кувыркаясь и кряхтя, извиваясь на кроватях, боролся с кем-то Каримов. Чингиз Бакежанов по кличке Худой за что-то колотил по голове пальцем своего земляка Мамытова, приговаривая в такт ударам:
- Будешь знать – двадцать три, будешь знать – двадцать четыре…
- В одно место не бей, - взмолился Мамытов, - мозги вышибешь.
- Их там нет, - возразил Худой, продолжая экзекуцию. – Они у тебя в другом месте, но там не пальцем бить надо. Двадцать восемь…
Как всегда первый, сунув голову под подушку, словно страус в песок, воздал должное Морфею Гарягдыев. Прогрохотал ботинками обратно Корифей с чистыми зубами и совестью. Дневальный выключил свет, и шум потихоньку стал стихать. Слышна только перебранка дневальных, деливших между собой, кому, что и где убирать.
Прошёл ещё один курсантский день. Завтра наступит другой. Спать, спать. Завтра полёты.
----------------------------------
Ослепительно сверкая белозубой улыбкой, Гарягдыев восклицал, обращаясь ко мне:
- Это маг! Он волшебник! Я тебе точно, дядя, говорю: Миллер – гипнотизёр!
Два последних дня Дядя летал с ним и все его закостенелые ошибки, с которыми бессильно боролся инструктор Помс, вытряс из него и заставил забыть про них. У Дяди даже появилось зазнайство, и он стал пытаться учить других, у кого не сразу всё получалось. Конечно, никаким гипнотизёром наш командир звена не был. Просто это был от природы одарённый человек, умеющий тонко разбираться в человеческой психологии, человек большого интеллекта и прирождённый инструктор, умеющий доходчиво объяснить и показать. Сам Миллер считал, что лётчиком, в принципе, можно сделать почти каждого, но вот инструктором может стать далеко не каждый. Пословица гласит: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя». Но чтобы стать хорошим учителем нужно терпение и опыт. А у Помса с его взрывным характером их не хватало. И что больше его раздражало – курсанты чувствовали это. Так произошло с Дядей. После этого исправление запущенной ошибки, конечно же, смог выполнить только Миллер. Да и методика лётного обучения требовала этого.
К полётам с Миллером Дядя готовился тщательно. КУЛП – курс учебно-лётной программы он выучил наизусть и утром твердил его, словно шаман заклинание. Старшина Варламов уж подумал, было: не свихнулся ли.
Миллер вошёл в кабину, спокойный, весёлый, уверенный. Он не стал пристёгиваться ремнями, не поставил ноги на педали, не положил руки на штурвал, а просто сел боком на пилотское сидение, показывая, что в пилотирование и не думает вмешиваться, и сказал:
- Ну, браток, поехали!
До четвёртого разворота командир ни разу не вмешался в управление, не сделал ни единого замечания. Он просто сидел и смотрел куда-то вперёд через лобовое стекло, казалось, отсутствующим взглядом. Начали снижаться. Наступил тот момент, когда Дядя «терял» землю и Помс ничего не мог сделать. Такое же было у него когда-то и на Яке. Горячий пот полился за воротник. Вот она земля, рядом! Одна лишь мысль саднит: вывести вовремя самолёт из угла, не дать ему ткнуться колёсами в землю. Руки судорожно потянули штурвал на себя, задержали, снова потянули, чуть отпустили, потянули. О, чёрт! Нет земли, нет! Он начал «щупать» землю, словно при ночной посадке. Примерно так щупает препятствие слепой.
- Рано выводить, рано, - услышал Гарягды в наушниках СПУ спокойный голос Миллера. – Голову – влево! Взгляд – на землю!
Но Дядя, вцепившись в штурвал, ни на что уже не реагировал. Самолёт терял скорость. Вот сейчас он войдёт в режим парашютирования и так брякнется о землю колёсам, что стойки шасси могут не выдержать. В последний момент Миллер, так и не сев в кресле в нормальное положение, резко дал газ и команду: «Уходим!» и немного придержал – не свой, сидел-то боком – а Дядин штурвал и перевёл РУД на центральном пульте во взлётный режим. Ушли на второй круг. Ошибка ясна: теряет высоту выравнивания. Одна из самых опасных ошибок не только курсантов. И с лётчиками, бывает, такое случается.
- Будем сажать вместе, - пояснил Миллер. – Расслабься, не волнуйся. Ты нормально летаешь. Видишь, я вообще тебя не страхую. А эту мелкую ошибочку мы выправим. Согласен?
Гарягды, пилотируя, кисло улыбнулся: ничего себе, мелкая ошибочка! Он смахнул пот с лица и утвердительно кивнул головой.
- Не удерживай взгляд на одном месте, а скользи по земле взглядом, - рокотал в наушниках голос Миллера. – И тогда земля будет видна, как на ладони.
Журчал ручьём, заливался соловьём спокойный голос командира, вселял уверенность, успокаивал. Помс сейчас бы уже с десяток матюгов выдал. Дядя и сам не заметил, как успокоился, перестал потеть.
Но на второй круг ушли снова. Правда, это впервые сделал сам Гарягды, не дожидаясь вмешательства Миллера. И снова спокойный голос его шуршал в наушниках, как шуршит спелыми колосьями ветер, успокаивая, вселяя уверенность и надежду, объясняя, растолковывая, внушая. И странное дело, каждое его слово доходило до сознания, прочно отпечатывалось в памяти.
- Ты заметил ошибку и сам грамотно её исправил, уйдя на второй круг. А раз ты вовремя замечаешь ошибки – значит, ты в состоянии их исправлять и не допускать. Видишь, я не вмешиваюсь в управление, только подсказываю. Вот сейчас таким образом и сядем.
Миллер знал: боязнь земли – это психологический барьер. Жуткое это чувство сковывает сознание, заставляет работать неосознанно, рефлекторно. И Помс, сам того не осознавая, своим поведением помог курсанту закрепить этот барьер, каждый раз вмешиваясь в управление. А Миллер давал возможность ему пробить этот барьер самостоятельно, чтобы затем избавиться от него навсегда.
Со скамейки наблюдателей и из «квадрата» - так называют место, где сидят отлетавшие свою программу курсанты, было видно, как готовый приземлиться самолёт снова, взревев двигателем и круто задрав нос, ушёл на второй круг. Сидящий в рубке командного пункта старик Воропаев схватился за микрофон, но вспомнил – полёт не самостоятельный, а учебный. Что ж тут поделаешь. Он по медвежьи повернулся к планшетисту курсанту Игисинову, сидевшему за его спиной и немало удивил его, попросив сигарету.
- Вы же не курите, товарищ командир!
- Я и не буду курить, - проскрипел старик, - я только понюхаю.
Он резко потянул носом в себя, приблизив к лицу сигарету. По лицу его разлилось блаженство, словно это был не запах дешёвой вонючей сигареты, а аромат божественных трав. Затем открыл форточку и выбросил её, сказав при этом Игисинову:
- Гадость! Я давно уже не курю. И ты бросай, пока молодой ещё.
Сигарета попала за воротник сидящему внизу на скамейке наблюдателей Антонову. Он дёрнулся, пошарил рукой и вытащил её. Целую. Недоверчиво хмыкнул и посмотрел в небо, откуда бы ей упасть? Целой.
Инструктор не имеет права на ошибку, ибо дорого они могут обойтись, как обучаемому человеку, так и обучающему. Призвание плюс опыт – вот слагаемые хорошего инструктора. Призвание – от природы, опыт же приходит со временем. Всё вместе – это талант лётного обучения. И таким талантом в высшей степени обладал Миллер. Какой-нибудь лётчик, налетавший свои 10-20 тысяч часов, может возразить: что же, остальные инструкторы таким талантом не владеют?  К сожалению, в училище не все лётчики становятся инструкторами по призванию. Ими остаются работать вчерашние курсанты с корыстными целями: за два-три года налетать необходимый командирский налёт и поскорее уйти куда-нибудь на переучивание на большую технику. Они любят летать. Но вряд ли можно обо всех сказать, что они любят обучать летанию. Особенно, если нужно начинать с нуля, грубо говоря, посадив в кабину человека с улицы. Налетав свой ценз, они уходят туда, где и работа спокойнее и заработки больше, и их место снова занимают вчерашние курсанты. Уходят и способные инструкторы, но как их задержать? Силой? Авиация-то всё же не военная, тут не прикажешь.
Миллер иногда говаривал курсантам:
- Обучая вас, учимся сами. На своих ошибках учимся. А надо бы на чужих. Но по молодости лет мы их не признаём и не анализируем, не делаем выводов. Это где-то далеко было и не с нами, а у нас так не может быть. Поэтому приучайтесь уже сейчас делать выводы из чужих ошибок. Это здорово пригодится вам в будущем.
А Николай Михайлович Карпушов в минуты хорошего настроения говорил так:
- Кто такие лётчики? Вы? – тыкал он в аудиторию пальцем. – Нет. Вы только сырьё для будущей профессии. Причём сырьё низкого качества. А может быть они лётчики? – тыкал он в окно на идущих по аллее молодых инструкторов.
- Конечно, они, - неуверенно отвечал кто-нибудь.
Тогда Карпушов резко останавливался, упирал взор в сказавшего эту чушь курсанта, и восклицал:
- Нет, нет и нет! Это пошла только форма, только более качественное сырьё, а лётчика в ней ещё нет. Настоящими лётчиками они будут лет через восемь – десять. И то не все. Некоторые всю жизнь ими не становятся. Есть пословица: не форма красит человека, а человек форму. Лично я не согласен. Форма, она всех красит. И без разбора. И потому скажу вам на будущее: бойтесь дураков в форме. В любой. Они вам встретятся, ибо они есть. А лётчиками вы станете только тогда, когда научитесь грамотно анализировать свои и чужие ошибки, когда искорените в себе ненужное зазнайство и выработаете внутреннюю дисциплину. Вот тогда-то, и то из-за угла шёпотом, вы можете сказать: я лётчик. А ещё лет через пять, когда научитесь грамотно и свободно вести себя в воздухе, как в собственной квартире и быстро принимать нужные решения  – вот тогда и можете заявить громогласно: да, я лётчик.
Многие, пряча снисходительную улыбку, тогда думали: чудит старик Карпушов, наверно пивка в лаборантской комнате хватил. Если сейчас спросить бывшего курсанта, отлетавшего лет тридцать, он ответит: старик Карпушов был на 200% прав.
А Гарягды Гарягдыев, по прозвищу Дядя на третий день вылетел самостоятельно.
----------------------------------
От истошного крика дневального «Подъём!» Сергей Каримов проснулся мгновенно и словно подброшенный мощной пружиной слетел с кровати. Натягивая лётный комбинезон, вспомнил: по наряду запланирован не на полёты, а на годовую медицинскую комиссию. Уже, не торопясь, переоделся в выходную форму. Настроение у него было хорошее по случаю вчерашнего самостоятельного вылета. Он, не спеша, позавтракал в столовой и вместе с другими праздношатающимися, не запланированными на полёты, под руководством старшины другого звена Смирнова, слепившего из них некое подобие строя, направился в казарму. В санчасть идти было ещё рано. Навстречу, вывернувшись из-за угла и сладко позёвывая, неторопливо шёл начальник штаба Пикалов.
- Подтянись! – прокричал старшина, а когда начальство поравнялось, подал команду «Смирно!».
Пикалов, страдавший удивительным недугом – почти полным отсутствием зрительной памяти на человеческие лица, что не мешало помнить документы – старшину вроде бы узнал.
- Куда ведёте народ, э-эм..
- Смирнов, - подсказал старшина.
- Да, да, Смирнов.
- В казарму, товарищ начальник штаба. Это те, кто сегодня не летает.
Пикалов, помня реплику командира отряда, что «праздношатающиеся» расползаются, как тараканы по щелям и создают неразбериху, решил, так сказать, калёным железом изжить «крамолу» и навести порядок раз и навсегда. А что нужно для этого? А нужно-то всего, чтобы все праздношатающиеся были в одном месте и никуда не расползались. Придя к этой гениальной по своей простоте мысли, Пикалов извлёк из кармана пачку папирос и ручку и произнёс речь:
- Вы все сейчас пойдёте работать. Я раздам лопаты и мётлы. По окончании пойдёте в распоряжение инженера отряда. Тоже работать. А сейчас я вас всех перепишу. Итак, ваша фамилия? – ткнул он в грудь Серёги.
- Курсант Каримов!
- Чем занимаетесь?
- По наряду стою на годовую медкомиссию.
- Вы? – ткнул следующего.
- Дневальный по отряду.
- Вы?
- Оставил в казарме командир звена чертить графики.
- Вы?
- Заступаю в караул.
- Вы?
- Освобождён от полётов по случаю болезни.
Опросив и переписав всех мелким почерком на пачку папирос «Беломорканал», Пикалов задумался. Чёрт, вроде бы все при деле и праздных среди них нет. Но Пикалов был калач тёртый, его не раз обманывали, называя чужие фамилии, и выкрадывали из мусорной корзины, выброшенные им по забывчивости пустые пачки, а иногда уводили прямо и со стола. А потом попробуй найти обманщиков. И Пикалов, подумав, объявил:
- Отменяю всё! Выполнять всем мой приказ.
- И болезнь отменяете, товарищ начальник штаба? – спросил Смирнов.
- Кто больной?
- Я, курсант Засулич. Я же вам доложил. Освобождение имею.
- Вы имеете освобождение от полётов?
- Так точно.
- А от работы имеете?
- Э-м, никак нет, не имею, - растерялся курсант.
- Тогда ничего не могу поделать, - развёл руками Пикалов.
Про хозяйственную деятельность его ходили легенды. Он не мог видеть бездействующих курсантов. Даже в свободное по распорядку дня время осведомлялся, чем они заняты. Получив праздный ответ, тут же находил им какую-нибудь работу типа возьми то, не знаю что, отнеси туда, не знаю куда. Поэтому, завидев ещё издали Пикалова, курсанты разбегались в разные стороны, как тараканы от дихлофоса. По характеру он был добродушен и курсантов наказывал очень редко. Если, конечно, запоминал.
Покопав на окраине аэродрома какую-то заброшенную и непонятно для чего сооружаемую канаву, Серёга пошёл работать на стоянки самолётов. Потом прибежал дневальный и принёс новое распоряжение: все переводятся  на строительство объекта «Z» - нового большого туалета рядом с УЛО. А ещё через три часа Серёга в составе семи человек, изнывая от жары, разгружал вагон с минеральной ватой на Ж.Д. вокзале. Хорошее настроение его улетучилось. Вечером нужно отчитываться перед Помсом, почему не прошёл ВЛЭК. Конечно, он всё свалит на Пикалова и пускай они с Миллером разбираются  в самоуправстве начальника штаба, думающего, что основная задача курсанта не летать, а работать грузчиком или землекопом. Но главное-то, что и завтра он теперь тоже летать не будет.
Вечером Каримов доложил Помсу, что ВЛЭК не прошёл.
- Почему? – помрачнел тот.
Серёга объяснил. Помс только вздохнул и сказал:
- Планирую тебя на прохождение ВЛЭК на завтра. И попробуй не пройти. И на глаза Пикалову не показывайся. Хоть под кроватью прячься. А иначе всё лето комиссию не пройдёшь. У Пикалова свои заботы, у нас – свои.
Так проходили у курсантов те редкие дни, когда они не летали.
------------------------------
В ранних подъёмах, в рёве моторов, в хозяйственных работах и нарядах, в аэродромной пыли грунтовых аэродромов, в бесконечных построениях заканчивался месяц июль. Вся эскадрилья уже летала самостоятельно. Инструкторы всё больше толкались теперь вместе с курсантами в «квадрате», у машины руководителя полётов или просто бесцельно шлялись по аэродрому, нещадно куря сигареты и папиросы, всевозможных марок, преподносимые курсантами после самостоятельных вылетов. Курили даже те, кто в жизни в рот папирос не брал. Но традиция – есть традиция.
Июльский план по налёту отряд закончил досрочно и потому целую неделю в конце месяца не летали. Занимались приборкой на стоянках, драили материальную часть, ходили в наряды и на любимые Пикаловым хозяйственные работы. В один из дней провели курсовое собрание. В актовом зале набилось человек пятьсот. Как всегда выступил начальник училища. Он поздравил всех с наступающим Днём авиации и успешными самостоятельными полётами. Проинформировал, что по лётной неуспеваемости с курса отчислено всего пять человек. Зря ребята проучились два года. А потом заговорил, как всегда, о дисциплине.
- По этой части, товарищи курсанты и командиры, нам предстоит работать. Мы имеем за три месяца несколько ЧП. Приведу пример беспечности и разгильдяйства. Экипаж из пятого отряда выполнял полёт по маршруту Актюбинск – Уральск – Красный Кут и на участке Актюбинск-Уральск допустил временную потерю ориентировки, уклонившись на 70 километров от трассы. Почему, спросите вы? Да потому, что штурман Крылов там просто уснул. Безобразный случай. Мало того, уснул штурман, там уснул весь экипаж. Не спал только один курсант, который непосредственно управлял самолётом с места второго пилота. А если бы и он уснул? Не спал диспетчер Уральска, хоть и не во время, но всё же обнаруживший отклонение и вывел курсанта на трассу. А когда спящие красавцы проснулись, они даже не смогли определить своё место. Естественно одному человеку без серьёзного опыта, да ещё курсанту, самолётом даже в горизонтальном полёте и в хорошую погоду управлять трудно.
Начальник училища глотнул воды из стоящего на трибуне стакана, вытер потный с большими залысинами лоб и продолжал:
    - Целый букет нарушений нам преподнёс третий отряд, где командиром товарищ Южин. Ну и как финал – столкновение двух самолётов в воздухе по счастливой случайности, не закончившиеся катастрофой, какая случилась у нас два года назад, когда на Яке сгорели и инструктор и курсант. Плохо и коряво взлетели товарищи командиры третьего отряда. Теперь первый отряд. Если здесь с полётами и дисциплиной более или менее нормально, зато процветает махровое пьянство. Только за три месяца за это отчислены четыре курсанта. Представляете: два года государство тратило на них деньги, и что же? Они уехали, помахав ручкой, деньги пропали. А если бы их заставить оплатить всё это? Но, к сожалению ли, к счастью ли, государство у нас очень доброе. И, наконец, второй отряд. Что сказать о нём, о его комсомольской, партийной организации? Умеют там люди работать. За второй квартал ему присуждено первое место по всем показателям из пяти учебно-лётных заведений страны.
 Сидящий в президиуме командир Князьков улыбнулся. В зале раздались аплодисменты.
- А сейчас этому отряду вручается переходящее красное знамя победителя, - объявил начальник училища.
Знамя принял командир отряда Князьков и держал ответную речь. Карами, страшнее которых нет на свете, грозил всем, кто осмелится нарушить всё то, что подразумевалось под словом дисциплина. Затем со скучной речью выступил замполит отряда Агеев и курсанты в зале начали, было, уже засыпать. Но начальник училища что-то негромко сказал и Агеев быстро свернул речь. На том курсовое собрание закончилось. Построились по эскадрильям и разошлись по казармам. У подъезда казармы обе наши эскадрильи остановил командир отряда.
- Это знамя нас ко многому обязывает, - сказал он. – Три шкуры сдеру с того, кто его опозорит. Подумайте над моими словами.
И он угрожающе потряс кулаками.
Хотя несколько дней полётов не было, но жили мы по распорядку лётного дня, исключая ранний подъём и ранний отбой. А вот час отдыха днём сохранялся, чему были очень рады любители придавить комарика. А кто спать не хотел, имел возможность легально полежать на кровати и поболтать о бренности земного бытия. Именно в такой час в казарму вошёл Гуго Рамзанов и гнусаво воскликнул:
- Новость слышали, народ?
- Держите меня, упаду! Чмо новость принёс, - отлепив голову от подушки, тихо произнёс Вова Стельмах.
- Великий мудрец сказал, что отсутствие новостей есть самая хорошая новость, - изрёк Корифей, сползая с кровати. – Но что всё-таки ты за новость принёс, о, ясновельможный  Гуго? Обрадуй нас.
- С первого августа в понедельник начнутся ночные полёты, да ты! День балдеть будем, да ты, а ночью летать.
- Новость хорошая, - согласился Цысоев и не устоял, чтобы не передразнить, - да, ты, все великие дела начинались в понедельник. Но откуда ты взял, да, ты,  эту новость?
- Пикалов старшине отряда Горчукову говорил, а я подслушал. 
С выпуском в июне старшекурсников ими теперь стали мы и перебрались на второй этаж казармы, а на первый этаж, где жили мы, пришли курсанты из бывшего батальона, летающие на Яках. Это была первая эскадрилья отряда. Наша – вторая. И поскольку старшины отряда не стало, им автоматически стал Горчуков, а Тарасов из заместителя старшины эскадрильи автоматически стал старшиной.
- Ай-ай-ай, а подслушивать-то некрасиво, Гуго, - сказал Серёга Каримов, - но новость всё равно хорошая.
- Народ, а стартовый завтрак ночью давать будут? – осведомился Худой и с нежностью посмотрел на безмятежно спящего Гарягдыева. Его ещё иногда рвало в полётах во время болтанки, хотя и значительно реже. Но Дядя, тем не менее, старался меньше есть во время полётов, обходясь плиткой шоколада, и его доля, как и в прошлом году, поглощалась теми, к кому Дядя в зависимости от настроения имел благосклонность.
- Кому что, а вшивому баня, - съехидничал Стельмах.
- Но, ты, обжора! – встал Каримов, - ночью болтанки не бывает почти и потому Дядя сам будет поедать свою порцию, - и обратился к проснувшемуся и продирающему глаза Гарягдыеву. – Правда, Дядя? Скажи им. А когда нет аппетита – мне отдавать будешь – соседу по кровати. – Серёга осклабился в подхалимской усмешке и приник к Гарягдыеву. – Люблю я тебя, Дядя! Дай поцелую!
Плохо соображающий после сна Гарягды вяло отталкивал от себя Серёгу, не понимая, чего он хочет.
- Дядя, не поддавайся на провокации, - подступил к Гарягдыеву другой сосед по кровати Серёга Чернов. – Это поцелуй Иуды. Давай лучше со мной дружить. А то Худого ты раскормил в прошлом году ещё. Вон, какой толстый! Да и в этом тоже.
- Сколько тебе говорить, что я не толстый, а могучий, - приподнялся со своей кровати Бакежанов.
Очухавшийся, наконец, Дядя понял, что от него хотят и, оттолкнув от себя любвеобильного Серёгу, пристающего с поцелуями и сокрушающегося о судьбе его завтрака, воскликнул:
- Ша! Проехали! Хватит лобзаний! Сам буду всё жрать.
- Ой-ой-ой! – запричитал Каримов. – Вот и делай добро людям! Посмотри, Дядя, на этого толстого человека, - ткнул перстом в сторону Худого. – Ты тоже таким толстым стать хочешь? А всё от обжорства.
- От недоедания это, - возразил Худой. – Пухну.
Спор прекратил пришедший Варламов.
- Братья кролики, - сказал, - Миллер приглашает всех на строевое собрание.
Как всегда речь шла о порядке в тумбочках, о форме одежды, плохо заправленных кроватях,  послеполётных технических регламентах. По сути дела каждый раз одно и то же. Говорят в основном старшины, в заключение говорит Миллер, ставя задачу на неделю.
Задача одна: обеспечение дисциплины, безопасности полётов и порядка на аэродроме. Такие еженедельные собрания были только в нашем звене и видимо всё-таки какой-то результат они давали. Наше звено почти постоянно держало первенство в отряде. 
  Что-то в штабе училища не состыковалось с планом налёта, и пришедший вечером командир эскадрильи неожиданно объявил, что завтра, несмотря на выходной день, будут полёты. Немедленно был объявлен распорядок рабочего дня. Вечернюю поверку объявили намного раньше, все увольнения отменили. Сокрушались любители танцев и те, кто назначил встречи своим местным милашкам. Настроившийся на день безделья народ с трудом собирался на вечернее построение по распорядку лётного дня. В строю возмущались и галдели. Особенное недовольство проявлял Гуго, по кличке Чмо или «Да, ты!», критикуя начальство, не умеющее считать и планировать. Напрасно Тарасов пытался успокоить говорунов, чтобы начать ритуал поверки.
- Эскадрилья, смирно! – не выдержал он.
Голоса наполовину стихли, но многие не могли успокоиться.
- Команда смирно была, - напомнил Тарасов.
-… нам потом не компенсируют этот день, - ныл из второй шеренги Чмо.
- Рамзанов, команда смирно всех касается!
- А чего они там делают…
- Один наряд вне очереди!
- Что, старшина, людей из себя строишь, да, ты?
- Рамзанов, выйти из строя!
- Зачем? – осведомился тот.
- Выходи, выходи, ничего хорошего он тебе не сделает, - подошёл старшина отряда Горчуков.
Гуго вышел и повернулся лицом к строю.
- За разговоры в строю и пререкания – два наряда вне очереди. Повторить!
Гуго молчал.
- Повторить! – голос старшины стал угрожающим.
- Есть… два наряда вне очереди.
- Встать в строй!
Циничность и эгоизм Рамзанова все знали и остались довольны действиями Тарасова. Особенно суточный наряд дневальных. Есть кому вечером мыть полы.
Провели поверку и по команде отбой улеглись по своим кроватям. Первым это сделал Гарягдыев, даже не ожидая команды. Он с жутью вспоминал дни, когда не мог спать ночами и страдал бессонницей, переживая, что может быть отчислен по лётной неуспеваемости. Но всё позади, Миллер сотворил чудо и летает Дядя сейчас уверенно.
В казарме быстро установилась тишина и только Гуго Рамзанов гундел в кладовке, выбирая себе ведро, швабру и тряпку для мытья полов. К радости дневальных, ему предстояло навести порядок в умывальнике, в курилке, в холле казармы и на лестничных пролётах.
Ночью приснилась Томка. Мы стояли на пустынном берегу штормящего моря.
- Скажи, ты мог бы ждать меня долго-долго? – спросила она.
- Наверно, если бы в ожидании была заинтересована ты.
- А если я в этом не заинтересована? – и, не дожидаясь ответа, сбросила халатик и бросилась в воду, уплывая всё дальше от берега.
Утонет ведь, подумалось мне. То подбрасываемая волнами, то, проваливаясь между ними, она иногда уже скрывалась из глаз. А мне почему-то нисколько не было страшно за неё.
---------------------------------

3. Выпускники

Подъём, словно по тревоге. Построение. Завтрак. Снова построение. Переход на аэродром. Техники прогревают остывшие за ночь двигатели. Словно гигантские сказочные существа самолёты урчат на малых оборотах, отплёвывая через выхлопные сопла сгустки дыма и пламени, потом, по мере прогрева набирают обороты и уже ревут всё басистее. И скоро утреннюю тишину сотрясает сплошной звенящий гул от работы десятков авиационных двигателей. Разговаривать вне самолёта в такие моменты невозможно и люди объясняются всем известными в авиации жестами.
Но вот моторы прогреты и опробованы. Построение на развод. Последние краткие указания и доклады. И, наконец, долгожданная команда: «По самолётам, бегом, марш!». Экипажи разбегаются, занимают свои места в кабинах. Рации на приём – ожидание команды на запуск. Быстро и чётко звучат доклады по карте контрольных проверок перед запуском: включено, проверено, совмещено, снято, согласовано, открыто, проверено. Включаются, загораются и гаснут контрольные лампочки и табло. Порядок. Запуск. Выруливание. Взлёт. Начинается обычный курсантский день полётов.
Бескрайняя, пышущая нестерпимым зноем казахстанская степь. Полдень. Полный штиль. Бессильно обвис полосатый ветроуказатель. Чувствительная к малейшему дуновению вертушка флюгера также неподвижна.
- У чёрта в преисподней и то прохладнее, - ворчит тучный командир эскадрильи, обливаясь потом.
В передвижной машине стартового командного пункта – СКП нещадно калимой солнцем градусов сорок, не меньше. Отсюда идёт всё управление полётами. Самолёты, словно небольшой рой кружатся над аэродромом, ежеминутно взлетают, садятся и снова взлетают. Такова специфика учебных полётов. С надеждой во взоре Воропаев оглядывает горизонт. Хоть бы тучка, какая завалящая где появилась. Увы, небо ясно и чисто. Дождей нет почти уже месяц. Грунтовая взлётно-посадочная полоса давно превратилась в пыль. На ней нет никакой травы, она давно выбита колёсами бесконечно взлетающих и садящихся самолётов и наш полевой аэродром буквально утопает в этой пыли. Взметённая струями взлетающих самолётов она со скоростью урагана несётся вдоль старта, постепенно поднимаясь вверх и иногда закрывая солнце. И висит над полосой, ветра-то нет. И тогда заходящий на посадку самолёт уходит на второй круг, ибо экипаж теряет полосу. Пока делает повторный заход, пыль постепенно оседает.
Вся эскадрилья летает самостоятельно, идут так называемые шлифовочные полёты. Несколько машин уходят по различным маршрутам, остальные работают в зоне аэродрома. Инструкторы, томясь от безделья, много курят, без конца пьют из огромных термосов уже нагревшуюся воду, травят анекдоты у СКП, которая даёт куцую тень, где можно спрятать только голову – солнце-то висит почти над головой, проклинают жару и пыль. Лучше всего техникам. Они запасливый народ. Привезли специальные самодельные тенты, раскладушки. Большой тент есть и над курсантским «квадратом». Но сегодня нет ветра, и они мало помогают.
Сегодня мы летаем в паре с Графом. Сначала он у меня выполняет обязанности второго пилота, затем мы меняемся местами. Три часа мы летали с Иосиком по кругам в этой душегубке, в которой не спасает никакая вентиляция. Затем передали самолёт Колобову с Черновым.
- Как материальная часть? – привычно спросил Лёша, усаживаясь в левое кресло и пристёгиваясь ремнями.
- Нормально, - пожевав губами и почесав нос, ответил Граф. – У вас тоже будет всё нормально, если тепловой удар не получите.
- Переживём, - отмахнулся Чернов, закрывая за нами дверь.
Самолёт сорвался с места, подняв тучу пыли, и скоро исчез в раскалённом небе. Они ушли на двухчасовой маршрут.
Командир Воропаев, мучимый жарой, решил немного размяться и походить по аэродрому, заодно и посмотреть, нет ли где беспорядка.
- Миллер! - крикнул он в окно, - садись на моё место.
     С минуту старик растолковывал ему воздушную ситуацию, где какой и куда улетел самолёт. Затем, кряхтя, спустился по крутым ступенькам на землю. Начал обход с того, что сделал замечание громко смеявшимся над очередным анекдотом инструкторам.
- Это ещё что за жеребячье ржание? – возмутился он. – Где твой самолёт, Горбатенко?
- На маршруте, товарищ командир. Придёт только через сорок минут.
Воропаев этого инструктора не любил за плохие инструкторские навыки, которые тот и не пытался развивать. К тому же Горбатенко раздражал его своим вечно расхристанным видом.  Он был высок и тощ непомерно, и любая одежда висела на нём, словно на вешалке.
- Вот ты тут громче всех ржёшь, - сварливо сказал старик, - а твои курсанты не блещут техникой пилотирования. Не знаешь почему?
- Не знаю, товарищ командир, - опрометчиво ответил инструктор и этим ответом окончательно привёл старика в плохое настроение.
- Не знаешь? – удивился Воропаев. – А кто же должен знать? Ты инструктор или нет? Кто ты, я спрашиваю? – и, не дожидаясь ответа, пошёл дальше.
  А направлялся он медвежьей походкой прямо в курсантский квадрат. По опыту он знал, что здесь больше всего беспорядка и мелких нарушений.
- Смирно! – заорал кто-то из старшин, завидев старика.
- Вольно! – прорычал Воропаев. – Чего орёшь на весь аэродром.
Он сразу полез в раскалённую зноем палатку, где лежало всякое запасное барахло, иногда необходимое на оперативных аэродромах.
- Там очень жарко, товарищ командир! – предупредили его.
- Знаю, не растаю!
Курсанты отвернулись, тихо хихикая: командир от жары, что ли рифмами заговорил. Старик знал, зачем он лез в палатку. За пологом её послышалась какая-то возня, и зарокотал возмущённый голос командира. Скоро он вылез обратно, держа за воротники, словно младенцев заспанных Цысоева и Каримова.
- Вот они, красавцы, чёрт возьми! – зарокотал он. – Пролежни нажили от такой райской жизни. Свили гнездо тут себе, чёрт возьми! На финиш до конца полётов! Бегом, шагом марш! Чтоб глаза мои вас тут не видели! Нашли спальные места!
Курсанты дружно рванули с места, направляясь к торцу взлётной полосы, где, изнывая от жары, пыли и грохота проносящихся самолётов стояли два курсанта финишёра
с ракетницами и флажками. Их обязанность была следить за каждым садящимся самолётом и давать разрешение на посадку или запрещать, в зависимости от обстановки. Ребята несказанно обрадовались непредсказуемой смене. Узнав, за что попали сюда их сменщики, они радостно возблагодарили старика, сдали штрафникам ракетницы и флажки и, не спеша, пошли  в квадрат.
Мимо пожарной и санитарной машин старик, недовольно сопя и отдуваясь, прошёл на линию заправки и осмотра самолётов. Здесь располагалась техническая часть, и стояло два самолёта, около которых возились техники Бобровский и Докторович. А неподалёку старик натолкнулся на кого-то, лежащего на самолётном чехле. Ноги человека были задраны вверх и покоились на самолётной стремянке. Лицо от солнца закрывала белая панама. А между пальцев торчала дымящаяся сигарета. В изголовье стояла бочка с бензином для отстоя с яркой надписью на боку «Не курить!». Рядом – термос с чаем. Воропаев узнал в человеке техника бригадира первого звена, немолодого уже человека.
- Ну и натюрморт! – недовольно хмыкнул старик и позвал: - Максимыч, ты жив?
- А, это ты, Гаврилыч? – встрепенулся тот, вставая. – Извини, жара сморила.
Он глубоко затянулся и погасил сигарету о стенку бочки с бензином. Старик молча смотрел за этой небезопасной процедурой.
- А не сгоришь, Максимыч, не наделаешь мне, старику, хлопот. Она ведь здорово рванёт.   
- Кто? – зевая, спросил техник.
- Не кто, а что. Бочка-то с бензином, а ты тут куришь.
- А, бочка. Не рванёт.
- Рисковый ты парень. Не страшно?
- Ну, уж скажешь, Гаврилыч. Летать-то, небось, страшней.
- Кто знает, что страшней? – глубокомысленно пробормотал Воропаев. – Твои самолёты в порядке?
- В порядке, Гаврилыч, не сомневайся.
- Ну, ну, отдыхай. Только уж не кури тут, пожалуйста.
Он осмотрелся. Вроде бы идти больше некуда. За 20 минут он обошёл всё своё нехитрое хозяйство. Вернулся к СКП.
- Как обстановка? – спросил Миллера.
- Аэродромные полёты закончили, - ответил тот. – Маршрутники сядут через полчаса.
- Кто закончил – отправляй на базу, нечего тут жариться.
А уже через полчаса полевой аэродром опустел. Севшие самолёты, прибывшие с маршрута, не выключая двигателей, забрали последних курсантов стартового наряда, и тут же взлетели, взяв курс на базу. В последнем самолёте в кресле второго пилота восседал Воропаев. Как и положено, командир покинул аэродром последний.
Закончился ещё один курсантский лётный день. Теперь послеполётное обслуживание самолёта, обед и отдых.
В 4часа 20 минут дневальный истошно, словно ему под ногти иголки вгоняли, проорал несколько раз «Подъём!». Вставали уже не спеша, приходили в себя, застилали кровати и шли на разбор полётов в находящиеся рядом с казармой методические городки. Сюда можно ходить без строя. Подтягивались по одному, по два. Рассаживались в тени навесных грибков и в ожидании инструкторов, проводивших свой разбор, зубоскалили. К нашему городку шёл вихляющейся походкой Николай Иванович. Рот его был распахнут до ушей в широкой улыбке.
- Смирно! – скомандовал Серёга Чернов и шагнул к Корифею. – Товарищ командир, пятая лётная группа собрана для разбора полётов.
Корифей принял игру.
- Так, так, - произнёс он, имитируя голос командира отряда Князькова, - вижу, что сброд собрался. Почему подворотнички не застёгнуты?
- Так ведь жарко, товарищ командир!
- Выпорю, отстраню, сгною! – затопал Корифей ногами. – Все туалеты будете чистить. – А у вас, Граф, почему причёска такая?
- Так, это, нормальная причёска, - почесав подбородок, ответил Иосик.
- У нерадивого хозяина пугало на огороде лучше выглядит. Отстраняю вас от полётов. А вы, Колобов, шнурки, когда последний раз гладили? Отстраняю вас. Распустились!
Корифей вошёл в роль и продолжал:
-  А вы, Чернов, чему улыбаетесь? Не вижу причины. Плакать надо! Отстраняю вас…
Заинтересовавшись взрывами хохота, к ним подошли Каримов и Гарягдыев. Корифей напал на них.
- А вы кто такие? А, Гарягдыев? Вы всё ещё любите поспать? Проспите, всё проспите! А вы Каримов, если не ошибаюсь? Всё болтаете без умолку? А сегодня спали в палатке во время полётов. Отстраняю вас. К Пикалову идите за лопатами.
Корифей огляделся вокруг с намерением ещё кого-нибудь отстранить, и взгляд его упал на Казара Акопяна.
- А-а, Акопя-ян? Почему ты здесь? Ты уже нашёл компрессию, которую посылал тебя искать техник Докторович?
Грянул такой дружный смех, что с недалёких деревьев дружно взлетела, истошно каркая, стая молодых ворон.
- Иды атсуда, больтун! – почернев, произнёс Казар и вскочил, сжав кулаки.
- Спокойно, Акопян, спокойно! – попятился Корифей. – За оскорбление командира знаешь, что будет?
- Ухады атсуда, - повторил Казар. – Нэ язык у тэбя, а жала змеиная.
Казар очень не любил, когда ему напоминали прошлогодний случай, происшедший с ним на стоянке из-за незнания русского языка. Думал, забыли давно, а вот это трепло вспомнило. А дело было так.
На техническом обслуживании самолёта Казар от нечего делать стал крутить винт и обнаружил, что нет никакого сопротивления вращению. Он не знал, что из двигателя вывернуты свечи зажигания, все восемнадцать. Видимо, техник Докторович собирался их менять.
- Лэгко крутытся, - подошёл он к Докторовичу.
- Что легко крутится? – занятый делом, техник не очень вникал в слова курсанта.
- Ну, этот, лопаст лэгко крутытся.
- А, компрессии нет, потому и легко.
- А гдэ же она? – удивился Казар.
- А украл кто-то, - сказал в шутку Докторович. – Может вон соседи.
У техника глаза на лоб полезли, когда он услышал, что Акопян на полном серьёзе упрашивал соседний экипаж вернуть украденную компрессию. Незнакомое слово он произносил по слогам со страшным акцентом. Там над ним посмеялись и отправили обратно. На беду Казара ему навстречу шёл инженер эскадрильи и Акопян решил проявить инициативу, которая, как известно, в авиации наказуема.
- Разрэшитэ обратытся, таварыщ инженэр?
- Слушаю вас? – остановился тот.
И Казар поведал инженеру о нечестности людей, укравших у их экипажа компрессию. Инженер любил шутки и больше всего ценил в людях чувство юмора. Да в авиации все любят юмор.
- Да, это дефицит, вот и воруют, - изобразив мину возмущения на лице, сказал он. – Как же вы просмотрели?
Казар беспомощно развёл руками.
- Ну, ничего. Я сейчас записку кладовщику напишу, он мне знакомый. По блату выдаст. Ты знаешь, что такое блат?
Казар отрицательно помотал головой.
- Это когда ты – мне, а я – тебе. Понял?
Тут Казар радостно закивал головой. Это он знал. Вырвав листок из блокнотика, инженер написал: « Уважаемый Иван Иванович! Прошу вас выдать подателю сей записки компрессии не менее двух килограмм». И расписался. И Казар направился на склад.
Кладовщик Иван Иванович – старый полярный техник - понял сразу, что парня разыграли, и решил в этот розыгрыш вложить свою лепту.
- Есть компрессия, - сказал он, - но что же ты без посуды-то пришёл? Во что же я тебе её налью?
- А она разве жидкая? – удивился Казар. – Я нэ знал.
- Не знал, не знал, - едва скрывая улыбку, ворчал кладовщик. – И чему вас только учат! Ну да ладно!
Подобрав в углу трёхлитровую стеклянную банку, он плеснул в неё из бочки веретённого масла и сказал:
- Жидкость гигроскопична и от нагрева солнцем может закипеть и рвануть. А чтобы этого не произошло, осторожно неси, не болтай. Прошёл немного – остановись, подуй на неё, охлади.
Обрадованный Казар схватил банку двумя руками, осторожно перешагнул порог и направился на стоянку. Через каждую минуту он останавливался и, набрав в лёгкие воздух, дул в банку. Таким образом, проделав около километра пути, он подходил к стоянке.
- Чего это он тащит? – увидел Казара бригадир техников Бобровский, водивший тесную дружбу с Бахусом, завидев остановившегося курсанта, дующего в банку. – Никак пиво? Точно! Пену сдувает. Вот гарный хлопец! Где же он его взял? В училище ведь не продают. И не боится, в открытую тащит. – Спрячь! – заорал он ему, - курткой прикрой.
И Бобровский расплылся в довольной улыбке, обнажив прокуренные зубы и уже явно ощущая у себя во рту вкус напитка. Бросив работу, техники смотрели на приближающегося Акопяна.
- Вот! – подошёл, наконец, Казар, - принёс эту, как её…
- Чего это? - спросил Бобровский, с сожалением обнаружив, что в банке вовсе не пиво.
- Ну, эта, как она, кам-прэ-сия.
- Чего, чего? – не понял бригадир и, сунув нос в банку, понюхал содержимое.
- Осторожна  нада, это взарватца может, - вежливо предупредил Казар.
- Болван! – поднял нос от банки разочарованный Бобровский. – Это же веретённое масло. Зачем ты его припёр сюда и зачем дул в банку?
- Банка дул, чтоб не закыпэла, - смущённо пояснил Казар.
Бобровский и от глупости людской, а больше от сожаления, что в банке оказалось вовсе не пиво, разразился отборнейшим матом.
- Это где же ты видел, чтобы масло на солнце взрывалось, мать перемать? Господи! – воздел он вверх руки. – Каких только остолопов нет в авиации! Кто тебе приказал это сделать?
- Наш тэхник.
- Докторович, что ли? Ну, учудил!
Только тут Казар сообразил, что его разыграли, и обиженно отошёл в сторону. А уже через полчаса вся стоянка второго отряда знала о происшествии. Ещё долго потом к нему приставали шутники с вопросом рассказать, как он добывал потерянную компрессию. Наконец, забылось. И вот этот баламут вспомнил, чтоб его язык поганый черви съели.
Так незнание одного слова вкупе с плохим знанием русского языка сыграло с Акопяном эту шутку. Кстати, русский язык плохо знали очень многие, кого присылали учиться в Россию из других республик. И как они там у себя сдавали экзамены, одному богу известно. На первом курсе, помнится, было такое. Вышел Акопян отвечать урок по истории КПСС – был тогда такой предмет, а слов на русском языке знает не более 20-30. Ну, как тут расскажешь? И тогда его земляк – шустрый парень Айрапетян неплохо говорящий  на русском, предложил преподавателю:
- Можно я буду переводить? Он на своём-то языке всё знает, а сказать только не может.
- Ну что ж, попробуй, - с улыбкой ответил преподаватель, не лишённый чувства юмора.
И началось. Акопян что-то говорил на армянском языке, его земляк переводил на русский язык. Затем Акопян что-то снова говорил, Айрапетян снова переводил. Так продолжалось минут пять. Затем земляки увлеклись и оба заговорили на армянском языке. Похоже, начали спорить.
- Ну, достаточно, - не выдержал преподаватель.  – Вам, Айрапетян, за находчивость ставлю три и вам Акопян тоже. Правда, я не исключаю, что вы меня ругали между собой. Но и по теме несколько фраз было в переводе.
А было и такое. Курсант грузин сидит на крыше и машет метлой около радиоантенны.
- Эй, кацо, ты чего это там делаешь? – спросили его.
- Это, началник приказал помэхи стряхывать  с антенна, - ответил тот, – гаварыт, кагда плохой пагода, то всегда помэха много бывает. А сейчас вон снэг ыдёт.
Веселье прервали вышедшие из штаба командиры. Завидев Помса, Корифей рванул к своему месту, громыхая ботинками и поднимая пыль так, словно за ним гналась свора гончих собак. Туда же поспешили и Дядя с Каримовым.
Разбор провели быстро, наметили план на завтра и разошлись. Курильщики потянулись в курилку. Здесь уже восседал Вова Стельмах и, потягивая «Три богатыря», о чём-то лениво перебранивался с Гуго Рамзановым. Из казармы вышел Миллер и, оглядевшись, поманил к себе пальцем Вову. Затушив папиросу и на ходу застегивая воротник, Стельмах опрометью бросился к Папе – так за глаза звали командира звена и, подбежав, вытянулся перед ним.
- Стельмах, я обнаружил, что у тебя плохо заправлена кровать. Это непорядок.
- Не может быть? – удивился Вова, надеясь, что командир отделается замечанием.
- Следуй за мной! – приказал Миллер.
Конечно, Вова знал, что, собираясь на разбор после отдыха, кровать он застелил кое-как. Просто набросил сверху одеяло и всё. Зашли в спальный корпус.
- Что это? – указал Миллер на кровать Вовы.
- Садился кто-нибудь, - не сдавался Вова, - морду набью!
- За то, что пытаемся обмануть командира, курсант Стельмах, приказываю разбросать все кровати звена и заправить, как положено. Приказ понятен? Выполнять! Как всё сделаешь – придёшь и доложишь. Я в канцелярии.
Проследив, чтобы курсант привёл в беспорядок все кровати, Папа удалился. Вова с видом великомученика, под ехидное хихиканье Шефа и Серёги Чернова принялся приводить кровати в порядок.
- Что, Вова, опять несчастье? – подкатился и Каримов, издевательски хихикая.
- Пошёл ты, знаешь куда! – огрызнулся Вова.
В помещение, как всегда, шаркая ботинками, вошёл Корифей.
- О, Володя, никак опять за правду страдаешь? – воскликнул он. – Ты мою кровать лучше застилай.
Посыпались шутки.
- Ничего, за народ и пострадать можно.
- Володя, ты мне завтра утром не застелешь?
- Чего смеётесь, труд из обезьяны человека сделал.
- Папа сделал его штатным застилателем кроватей нашего звена.
- Серьёзно? Гордись, Вова! Я завидую.
Минут пятьдесят Вова, выслушивая реплики, застилал тридцать кроватей. Потом пошёл докладывать Папе.
- Вот теперь порядок, - сказал Миллер, оглядывая помещение. – Ещё раз увижу, Стельмах, плохо заправленную кровать – за тобой кровати всей эскадрильи. А сейчас свободен.
----------------------------------
С востока опухшая и красная, словно утром алкаш с перепоя, выползла из-за горизонта, умытая дневными грозами Луна и, взбираясь всё выше по ночному небосклону, стала упрямо пробираться сквозь пятибалльную облачность. А где-то на западе сверкали ночные зарницы. В их призрачном свете земля с высоты кажется фантастической и необитаемой, словно далёкая чужая планета.
Мягким светом светятся в тёмной кабине многочисленные приборы. В самолёте душно, несмотря на работающую принудительную продувку. В кабине непрерывно крутятся ещё и электрические вентиляторы. Часы показывают половину третьего ночи, но аэродром не спит, идут учебные ночные полёты. В воздухе десятки самолётов и небо расцвечено их огнями, словно новогодняя елка. Смотри, курсант, в оба. Столкнуться здесь очень просто, стоит только зазеваться в кабине.
Я уже свою программу отлетал и меня сменили другие ребята, но самолёт покидать не хотелось и потому, устроившись удобнее в салоне, смотрел в иллюминатор. Причудливая фантасмагория ночных красок земли и неба зачаровывала. Вот снова полыхнула огнём зарница, окрасив рваные кромки облаков в пурпурно-багровый свет. Невероятное по красоте зрелище, которое никогда не увидеть с земли. Угасала зарница, и цвет облаков за доли секунды менялся на лилово-чёрный. А уже в следующее мгновение становился мертвенно-жёлтым и пропадал, и оставалась только зыбкая лунная дорожка вдоль перистой  гряды застывших облаков. Никакое воображение не способно нарисовать такую картину. Это нужно видеть. 
Если не смотреть на редкие огни, в беспорядке разбросанные на земле, то кажется, что неподвижно висишь в бескрайнем пространстве. И только в кабине, замершие на своих значениях стрелки, неподвижные и словно приклеенные к циферблату, когда самолёт летит в установившемся полёте, показывают: есть скорость, высота…
Вдруг сорвалась со своего места в небосводе и провалилась куда-то Луна: это вошёл в вираж и стал снижаться самолёт. Описав плавный полукруг, вышел на посадочную прямую, где впереди, подсвеченные мощными огнями прожекторов видны огни посадочной полосы. Земля всё ближе. Включены посадочные фары. Высота сто метров, пятьдесят, тридцать, десять… Со стороны ночью самолёт похож на гигантского летящего к земле жука, из глаз-фар которого низвергаются вниз потоки света, щупающего землю. Ночная посадка.
Этот практически полный, месяц мы летали вперемежку и днём и ночью. И только отлетав ночную программу, стали понимать, насколько всё-таки не простая эта лётная жизнь. Заканчивался месяц и вместе с ним ночные полёты. Больше их не будет до самого выпуска, до которого осталось восемь месяцев.
К утру рассеялась последняя облачность и Луна засветила на всю мощь, хоть газету читай. В больших городах её не замечаешь. Она будто стесняется света реклам и многочисленных фонарей, словно чувствуя свою ненужность. И только вот так, в степи, замечаешь, какое же всё-таки это чудо – наш единственный спутник нашей планеты. Красива и сама степь под безмолвными полями лунного света. Особенно вот в такие лунные ночи. Звуки здесь воспринимаются совсем иначе, мягко и приглушённо и даже зыбкие лунные тени двигаются, словно призраки.
Последний самолёт встал на свою стоянку, когда из-за горизонта показались первые лучи солнца. Уже светло. Эскадрилья построилась. Командир поздравил с окончанием ночных полётов. Вот и всё! Перевёрнута ещё одна страница курсантской жизни. Теперь в столовую, а затем спать. Всё шиворот навыворот в этой авиации! И так будет вся жизнь наша, пока будем летать.
Лето уходило. Природа, словно зная, что нам нужна хорошая погода для ночных полётов, едва мы их закончили, закапризничала. Было ещё тепло, но по быстро меняющимся краскам, по хмурым, но пока ещё не затяжным дождям (синоптики называют их зарядами) чувствовалось приближение осени. Пока дыхание её больше сказывалось по ночам, заставляя столбики термометров к утру опускаться до нулевых отметок. По утрам над базовым аэродромом стаями летали грачи, никак не решаясь снятья с насиженных за лето мест и перебазироваться в более тёплые края.
Преобразилась и степь. Многоцветие красок тускнело. Сверху степь выглядела теперь, словно огромное лоскутное одеяло с преобладающим серо-пепельным цветом. В воздухе висел неповторимый запах скошенных хлебов. Да, каждое время года имеет свой неповторимый запах. Уже через неделю-другую степь из серо-пепельной превратится в аспидно-чёрную. А аромат скошенного жнивья уступит место запаху вспаханной, перепрелой от обильных дождей земли, над которой с надрывным карканьем будут летать стаи грачей и воронья, сожалея этой всеобщей картине увядания природы. Безобразно рваные клочья низких облаков будут лизать высокие антенны радиостанций, источая моросящий и нудный, словно зубная боль, дождик, усиливая и без того мрачную картину окружающей обстановки. Наглухо зачехлённые, замрут на стоянках самолёты. И только часовые, кутаясь в плащ палатки, будут скрадывать их вынужденное одиночество.
Ничто не нагоняет на курсантов такую щемящую тоску и удручающее настроение, как плохая погода. Весельчаки и балагуры притихают, становятся хмурыми и неразговорчивыми, а молчунов вдруг прорывает бурный фонтан красноречия. Многие становятся вспыльчивыми и раздражительными. Инструкторы, даже самые тихие, за незначительные проступки начинают орать на курсантов. Люди выбиты из привычной колеи непогодой.
Я же за собой замечаю, что в такую погоду наоборот становлюсь к людям терпимей. А ещё неудержимой волной наплывают воспоминания. Гоню их прочь, но сознание бессильно бороться с этим.
Боль и грусть! Боль и грусть!
Да и вечер не летний.
Ну и что ж, ну и пусть! –
Он сегодня последний.

Никого не браню,
Мне милее дорога.
Та, чьё имя храню,
Не помашет с порога.
Заряды перешли в серые затяжные дожди и мы, третий день томимые бездельем, предоставлены сами себе. С самого утра навязчиво лезут в голову эти два куплета. До мельчайших подробностей вспоминаются наши встречи с Томкой. Не хочу! Зачем это? Но человек бессилен перед своей памятью. А она услужливо, словно издеваясь, подсовывает всё новые эпизоды из прошлой жизни. Но боли уже нет. Есть только грусть и печаль расставания. Томка давно не пишет писем. Их пишет мне другая девушка. Письма сдержанные и скромные. Но я чувствую, что эти письма мне всё нужнее и необходимей и с удовольствием отвечаю на них. А может, это лишь просто из-за нашей обстановки, в которой повышенная потребность получать письма хоть от кого-нибудь? Не знаю. Но Маринку я вспоминаю почему-то почти каждый день. Есть в ней что-то родственное с моей красивой соседкой, с моей первой и последней няней. Рост, фигура, некоторые манеры. 
---------------------------
Курсантская жизнь вся разбита на параграфы уставов и пункты всевозможных наставлений приказывающих, рекомендующих, направляющих, утверждающих, требующих, советующих делать в определённое время суток определённую работу. Даже мысли наши и чувства должны соответствовать этим параграфам и уставам. Но вот в моменты вынужденного безделья людей объединяет одно чувство – чувство ожидания, не прописанное в уставах и параграфах. Кто согласится, что ждать – это легко?  Попробуйте.
В планах работ командного состава предусматривалась и такая вот многодневная нелётная ситуация. И в основном в этих планах были хозяйственные работы, заведовал которыми начальник штаба Пикалов, и которые были полны глаголами: раскопать-закопать, разгрузить-погрузить, подмести, навести и прочее. Но шёл дождь и все работы закопать-раскопать и прочие отменялись. В такие дни, известно, падала дисциплина, люди бегали в самоволки, доходило и до конфликтов между курсантами. И потому командир отряда Князьков приказал, чтобы чем-то занять курсантов, провести генеральную уборку в казармах. И началась работа. Драились полы, начищались стёкла окон, протиралась пыль, что-то подкрашивалось. Но прошло три часа и работы закончили.
На сегодня достаточно, решил командир, а завтра, даст бог, будет лётная погода. Но, проснувшись утром, увидел за окном всё ту же беспросветную хмарь, наискосок перечёркнутую неровной сеткой дождя. Внутренне раздражаясь, позвонил на метеостанцию. Нудным, как зубная боль, голосом синоптик проинформировал, что несколько циклонов идут один за другим, и надежды на лётную погоду нет. Вероятно, ещё пару дней сохранится такая же погода. Это ещё сильнее распалило вспыльчивый характер командира отряда. Князьков оделся, натянул форменный плащ, натянул на голову фуражку с огромным, словно аэродром, козырьком и направился на работу, рассчитывая успеть к подъёму. Раннее утро встретило его порывистым ветром и дождём. Всюду стояли лужи.
Недалеко от казармы он оступился, попав ногой в выкопанную поперёк дороги неизвестно зачем канаву. Видимо, для трубы или кабеля. Но дело до конца не довели, и канава наполнилась водой. Хлюпая  заполнившимся водой ботинком, он вернулся домой и переобулся. На подъём, естественно, опоздал. Это ещё больше вывело его из равновесия. В казарму вошёл, когда курсанты собирались на завтрак. Дневальный по хмурому виду командира сразу определил, что он не в настроении. Он заорал «Смирно!» и, заикаясь, представился Князькову.
- Командиры эскадрилий у себя? – спросил он.
- Так точно!
- Инструкторы, надеюсь, тоже на месте?
- Ещё не все пришли, товарищ командир.
- Распустились, - сквозь зубы произнёс Князьков голосом, ничего хорошего не обещавшим. – Я ещё не отменял полёты. Кого нет?
- Я, это, товарищ командир, не всех заметил.
- Для чего ты тут стоишь? – проскрипел Князьков. Дневальный втянул голову в плечи.
Настроение его окончательно испортил налетевший на него с разбегу Цысоев, выскочивший из-за угла.
- Извините, товарищ командир! – побледнел Корифей и, не дожидаясь ответа, рванул дальше догонять строй.
- Распустились! – снова проскрипел Князьков. – Чёрт знает что! 
Он прошёл в свой кабинет, вызвал к себе командиров эскадрилий и произнёс речь.
- Дисциплина в отряде падает лавинно соответственно атмосферному давлению, - сказал он. – Сейчас меня едва не сбил с ног курсант и намётом рванул дальше. Да и инструкторский состав не на высоте. Многие считают, что если нет полётов, то можно не приходить к своим подчинённым или опаздывать на работу. Сейчас инструктора Горбатенко видел: гриву отпустил, хоть косы заплетай. Нарушается форма одежды, как курсантами, так и командирами. Да и у вас, Владимир Гаврилович, галстук не уставной, - ехидно заметил Воропаеву. - А потому прошу вас: время есть, полётов сегодня не будет, так что займитесь своими подразделениями и наведите порядок. Вечером устроим строевой смотр. Свободны.
Воропаев вошёл в свой кабинет и яростно нажал кнопку селектора.
- Командирская? Весь командный состав второй – ко мне!
Его раздражало, как командир отряда обошёлся с ними. Ну, где он увидел лавинное падение дисциплины? Ни больше и не меньше, чем всегда. В кабинет, бросив короткое слово «Разрешите?»  входили командиры звеньев и инструкторы и рассаживались на стульях вдоль стены.
- Все собрались? – поднял голову старик. – Тогда начнём.
В это время открылась дверь и в её проёме появилась улыбающаяся до ушей длинная и нескладная фигура Горбатенко. Форма на нём, как всегда висела, словно на вешалке. Значок классности на груди был вывернут под 90 градусов. Только что техник Докторович рассказал ему новый анекдот про Брежнева, и он был под его впечатлением.
- Что это ты всё время, чёрт возьми, веселишься, Горбатенко? – не в силах сдерживать раздражение, спросил старик. – Или у тебя лучше всех дела? И почему ты везде опаздываешь?
  Улыбка сошла с лица инструктора, и оно сразу стало озабоченным.
- Извините, товарищ командир, - пробормотал он.
- Чтобы не извиняться, чёрт возьми, надо всё делать вовремя. Проходи. Кстати, почему ты всегда сутулишься? Тебе сколько лет?
- Скоро двадцать семь будет.
- Всего – то! А выглядишь, как старый колодезный журавель. Выправку нужно вырабатывать. А из-под фуражки что торчит? – вспомнил он слова Князькова. – У нас, что же в гарнизоне парикмахерской нет?   
- Подстригусь сегодня.
- Надеюсь. Инструктор самый близкий наставник курсантов, - продолжал Воропаев, -  и они берут с вас пример. Каков инструктор – таковы и курсанты. Если вы, Горбатенко, позволяете себе отступления от устава и вольности, то и курсанты у вас будут такие. Я в дидактике не силён. Но в наше молодое время мы на практике учили: делай, как я. Сейчас, к сожалению, больше научной болтовнёй занимаются.
Затем командир вздёрнул каждого персонально и закончил речь:
- Идите и наводите в подразделениях порядок. А ты, Горбатенко, начни рабочий день с парикмахерской. Убери свою гриву.
После этого командиры звеньев собрали своих инструкторов и произнесли эмоциональные речи. После завтрака инструкторы собрали свои лётные группы и тоже произнесли речи. И закипела работа. В итоге к вечеру только после проведённой воспитательной работы на всех уровнях оказалось: восемь человек курсантов за длинные волосы подстрижены наголо. Горбатенко подстриг свою «гриву». Десять человек получили от одного до трёх нарядов вне очереди. Двое получили выговоры. Четверо временно отстранены от полётов. Почти каждый второй получил замечания. На ближайший выходной были запрещены все увольнения. В последующие дни кривая нарушений покатилась вниз.
Синоптики не ошиблись. Три дня циклоны поливали землю и, наконец, выдохлись, сместившись на восток. Четыре дня мы поднимались утром по лётному расписанию и ежась от утренней сырости и проклиная погоду, шли в столовую. Уже там нам объявляли задержку по метеоусловиям и подразделения расползались по казармам. А к полудню, убедившись, что погода не улучшится, полёты отменяли. Но всё проходит. На пятый день, проснувшись, увидели чистое небо, и только на востоке стояла ещё, словно обрезанная гигантскими ножницами, облачность, но и она скоро ушла на восток.
- К полётам готовиться по расписанию, - объявили по громкой связи с командного пункта.
Серые колонны курсантов потянулись к стоянкам, где техники уже прогревали застоявшиеся самолёты. Привычно построились на развод, получили указания и разбежались по самолётам.
- Клёнов, - сказал мне Киреев, - на нашем борту полетит старикан, предупреди ребят. Быть застёгнутыми по форме, с вопросами к нему не лезть, отвечать чётко и бодро. Перед его приходом выстроишь группу, как положено.
Но Воропаев, подходя, махнул рукой: всем в самолёт! Он прошёл в кабину и сел в кресло второго пилота. В левом кресле сидел Киреев. Посреди них воссел Граф, выполняя обязанности бортмеханика. Взлетели. Шли низко, но из-за начавшегося прогрева образовался приземный туман, и земля почти не просматривалась.
До оперативного аэродрома двадцать минут лёта, самолётом управлял Киреев, а старика в тёплой кабине тянуло в сон и он, чтобы не заснуть, стал вертеть круглую технологическую заглушку на своей штурвальной колонке. От нечего делать её многие крутят. Оборот туда, оборот сюда. Но потом откручивают и в силу неистребимого простого любопытства заглядывают внутрь: а что там? Хотя прекрасно знают, что ничего там быть не может. Вывернул её до конца и  старик, и заглушка оказалась в его громадных ладонях. Он перевернул её и заглянул внутрь. Ничего там конечно не было и не могло быть, но лицо его вдруг стало суровым и даже злым. Он вдруг грузно заёрзал в кресле, быстро ввернул заглушку на место и затянул с такой силой, нажав на штурвал, что Киреев едва удержал самолёт от снижения. Потов, нажав кнопку СПУ, что-то спросил Киреева, и лицо инструктора непонимающе вытянулось.
А старик, видно было, вдруг почему-то пришёл в плохое настроение. Едва самолёт остановился, Воропаев прорычал из кабины:
- Старшина, построить всех.
- Есть! – козырнул я.
Обычно по прилёту на точку, как называли оперативные полевые аэродромы, никаких построений не устраивали, но приказ – есть приказ.
- Становись! Ровняйсь! Смирно!
Из самолёта, кряхтя и ругаясь, выбрался командир.
- Товарищ командир, - начал я, - отделение по вашему…
- Скоро бубновых тузов и голых баб на бортах рисовать будете, - махнув на мой доклад, с места в карьер начал старик. – Долетались, чёрт возьми!
Мы стояли молча, ничего не понимая.
- Я спрашиваю, старшина, когда в экипаже будет порядок? – бушевал Воропаев. – Не знаешь? Может ты, Киреев, знаешь, чёрт возьми?
Киреев только в недоумении пожал плечами, не посмев возражать.
- Никто ничего не знает в этом экипаже. Два часа никаких полётов. Стереть все надписи, выдраить всё внутри и снаружи, чтобы, как у кота яйца блестел самолёт. Сам лично проверю. – И повернувшись, зашагал к СКП.
- Чего это он? – спросил я, глядя на Киреева. Тот стоял в раздумье.
- Похоже, он что-то в заглушке увидел, - неуверенно сказал Иосик Граф.
- В штурвальной? Что там можно увидеть? – возразил инструктор. – Стареет командир, а у старых людей свои выкрутасы. А вообще-то, Граф, отверни-ка эту штуку. Посмотрим, что там.
Скоро Иосик вышел обратно, держа в руках злополучную заглушку, не в силах сдержать улыбки и протянул Кирееву. На внутренней её стороне кем-то была выцарапана краткая и лаконичная надпись «Заверни, мудак». И Киреев прочитал её вслух. Никто не смог сдержать смеха. Подошёл Миллер.
- Что произошло у вас? Старик отругал, а за что – не сказал.
- Заглушка виновата, - ответил Киреев.
- Я серьёзно спрашиваю!
Инструктор протянул ему заглушку, Миллер прочитал и не смог сдержать улыбки. - Ну что ж, драйте теперь самолёт. Он же видит всё с СКП.
Два часа мы усердно драили самолёт, техники закрашивали краской все надписи, в том числе и на заглушке. Доложили старику, проверять он не пошёл, но полёты разрешил. В воздух ушли Чернов с Колобовым. Остальные ушли ждать своей очереди в «квадрат». Я взял ракетку с выведенным на ней белой краской номером самолёта и пошёл к скамейке наблюдателей. Это было место, откуда шло наблюдение за самолётами, начиная от взлёта и кончая посадкой. Тот курсант, чей самолёт заходил на посадку, вставал и поднимал ракетку над головой, чтобы его видели на СКП. Это была помощь руководителю полётов, который иногда в быстро меняющейся обстановке терял нити управления из-за того, что на кругу одновременно было иногда до пяти самолётов. Такая карусель продолжалась весь лётный день.
Недалеко от основной массы наблюдателей стоял Корифей. Правую руку он задрал в небо и медленно вёл ей по горизонту.
- Чего это ты? – спросил я.
- А-а! – опустил тот руку, потряс ей и снова задрал в небо. – Помс спросил, где наш самолёт, ну я показал, да не тот. Вот он и заставил пальцем водить за самолётом.
- Ну а сейчас-то на свой показываешь?
- Да кто ж знает, подходят и отвлекают тут всякие. Ты отойди от меня, а то Помс опять придерётся.
Погода разгулялась, пригрело солнце и через два часа снова начала досаждать пыль. День шёл своим чередом. Взлетали и садились самолёты, заруливали на заправки и линии осмотра, техники копались в их стальных утробах и снова выпускали в полёт. А Воропаев на СКП продолжал пребывать в дурном настроении. За какую-то мелкую провинность отстранил от работы планшетиста. Затем досталось наблюдателям из-за Корифея. Потом ему показалось, что инструкторы на аэродроме шляются без дела, и он приказал всех их построить. Не стесняясь особо в выражениях, сказал, что если их курсанты летают самостоятельно – это не значит, что они должны бесцельно шляться по аэродрому, где попало. Как всегда досталось Горбатенко. Он встал в строй без фуражки, которая осталась в самолёте.
Затем, как всегда, сутулясь по медвежьи, направился к техникам. Завидев его, те бросились ставить под колёса упорные колодки, которые обычно не ставили.
- Распустил свою службу, - с ходу набросился на бригадира Бобровского. – Всё у тебя нормально? Неисправности есть на самолётах?
- Нет, Владимир Гаврилович.
- Я вот сейчас тебе их найду.
И старик направился к ближайшему самолёту, около которого копошились курсанты и техники. Завидев приближение старика, построились.
- Без церемоний! – рыкнул он. – Продолжайте! Есть неисправности? – спросил техника самолёта.
- Нет, товарищ командир.
- Ну, ну, посмотрим.
Старик придирчиво осмотрел шасси, кряхтя и чертыхаясь, взобрался по стремянке к двигателю.
- Чего это с ним? – спросил техник Бобровского. – Комиссия что ли ожидается?
Старик детально обнюхал весь двигатель, но ничего крамольного не нашёл. Спустился вниз и приказал открыть хвостовой отсек, где стояло радиооборудование и  который в полётах закрывали обычно на специальный замок, чтобы лишний раз туда не лазили курсанты. Особенно в воздухе, так как при этом резко менялась центровка самолёта и ухудшалась его устойчивость и управляемость. Войдя в отсек, стал осматривать стенки бортов. Между продольным набором стрингеров в одном месте обнаружил с десяток выцарапанных чем-то острым фамилий. Против каждой стояло название города. Это оставили память выпускавшиеся ранее курсанты.
- Кацапин, Дольников, Гофман, - читал он, - Ай-ра-петян. Помню, помню. Ну и прочие тут.
Повернувшись к Бобровскому, сказал:
- А говоришь, всё в порядке? Это самолёт, а не мемориальная плита, чёрт возьми! Так вот и мы сейчас захотим себя увековечить. Закрасить всё, чёрт возьми!
- Будет сделано!
На линейку заруливал самолёт инструктора Горбатенко и командир направился к нему. Завидев это, инструктор намётом рванул к самолёту, чтобы оказаться там раньше командира. В кабине в левом кресле сидел боксёр Ким, на месте второго пилота Рамзанов. Завидев Воропаева, они старались всё делать, как положено и потому не выключали двигатель – охлаждали. Старик стоял метрах в пяти сбоку, засунув руки в карманы, и ждал. Подбежал Горбатенко и молча встал рядом.
Двигатель остыл, но перед выключением необходимо перейти с малого газа на средние обороты на несколько секунд, чтобы откачать масло из картера. И тут Ким перестарался. Он врубил такие обороты, что за самолётом расцвёл пышный букет пыли,  а поскольку ветер дул в обратную сторону, то при выключении двигателя вся пыль пошла обратно и накрыла и самолёт и стоящих командиров. Старик в сердцах выплюнул соломинку, которую грыз в зубах. Со свистом провернулись и остановились лопасти. Открылась дверь и в проёме обрисовалась огромная фигура бывшего штангиста и боксёра.
- Товарищ командир! – доложил он. – Курсант Ким выполнил самостоятельный полёт в зону. Замечаний нет.
Старик стоял и молча смотрел, уставившись в квадратный подбородок Кима. Затем повернулся к инструктору и, указывая на оседающее облако пыли, сказал:
- Вот он, пример твоей работы с курсантами. Он же почти взлётный режим врубил.
Возразить ему никто не осмелился. Старик уже собирался уйти, но взгляд его упал в проём двери, где на противоположном борту висели… боксёрские перчатки. Он зарычал и полез в самолёт. Бокс старик не любил, считая его не чем иным, как мордобитием. Сдёрнув перчатки, выскочил обратно и поднял их вверх.
- Сколько раз говорено, чтобы не занимались этой гадостью. Нельзя лётчикам боксом заниматься. Перебьёте носы – и прощай авиация. Горбатено, я предупреждал об этом?
- Но это ведь спорт, товарищ командир, как запретишь?
- Это не спорт, это мордобитие.
- Мы по мордам не бьём, - подал голос Ким.
- А мне докладывали, что ты тренируешься на курсантах. В тебе 100 килограмм, ты же ударом быка свалить можешь. Предупреждаю: увижу – выгоню.
Ещё минут двадцать старик обходил стоянки, таская с собой боксёрские перчатки и несказанно удивляя этим инженеров и техников. Он пообещал вернуть их Киму вместе с дипломом об окончании училища.
------------------------------
По своему богатому опыту Воропаев знал: если долгое время в авиации идёт всё хорошо – жди неприятностей. Старик гордился своей эскадрильей, курсанты в подавляющем большинстве попались хорошие. За всё лето ни на вывозных полётах, ни на полётах самостоятельных не произошло ни одного происшествия. Но большинство происшествий происходит осенью, когда накапливается усталость от ежедневных полётов и меняются погодные условия. Вот и сейчас, только что дул ветер и вдруг стал полный штиль. Ну а ещё приходит самоуспокоение. Вот тут и жди чего-нибудь.
Сидя за откидным столиком стартового пункта, старик как раз и думал об этом. Но знать бы, когда это произойдёт? Ах, жизнь, жизнь, как быстро ты проходишь, особенно в авиации. Кажется, совсем недавно они поступали с Максимычем – Юркой Литвиновым в училище. Юрка не прошёл комиссию, что-то в носу врачи нашли, и стал техником. Вон он и сейчас самолёты его обслуживает. А Воропаев стал пилотом. И как все инструктора мечтал уйти в большую авиацию. Но, пролетав в училище три года, понял: никуда он не уйдёт, ни на какие севера, где тогда гремели имена Аккуратова, Шевелёва и других известных лётчиков. Его призвание – учить летать. Шло время. Маленькие двухместные с открытой кабиной По-2 заменили более пилотажными машинами, а выпускным самолётом стал Ан-2, по тем временам тяжёлая транспортная машина. Переучились. И снова жизнь шла в рёве авиамоторов и полынной горечи полевых аэродромов. И так уже 35 лет. Иногда, читая засекреченные приказы об авариях и катастрофах, он встречал знакомые фамилии своих бывших курсантов и своих однокашников. Много фамилий.
Ни одна отрасль в своём развитии не потребовала столько смертей, как авиация. Дорогой была расплата за дальние трассы, за полёты в неизведанное, за барьер неизвестности. Сейчас, конечно, проще. Многое уже освоено и стало понятным. Авиация стала массовой, и принимать в неё стали не так выборочно, как раньше. Иначе как бы попали в неё Кимы и Рамзановы?
Старик заметил, что один из курсантов наблюдателей вдруг сорвался с места и, размахивая ракеткой, бросился к СКП. И тут же доложил один из планшетистов:
- Из пятой зоны резко снижается самолёт.
Сидящий в кресле РП командир звена Прокопенко и Воропаев повернули головы в направлении пятой зоны.
- Кто в кабине? – резко спросил старик.
- Минутку, - замешкался планшетист, - сейчас. Да вот: самолёт инструктора Котельникова, борт 211, пилотирует курсант Устинов.
Тут же донеслось из динамиков:
- Зодиак, я 211-й. Отказ двигателя. Пересекаю девятьсот, прошу обеспечить посадку.
- 211-й, я Зодиак, вас наблюдаем. Заходите на посадку. Рассчитывайте с перелётом, полосы вам хватит. Спокойно, не потеряйте скорость, ребятки, - ответил Прокопенко.
- Бортам на кругу – без снижения, - скомандовал старик и схватил микрофон громкой связи. – Внимание! Санитарная и пожарная машины – готовность номер один. По аварийному расписанию садится борт.
- 211-й, высота? – спросил Прокопенко.
- Пятьсот. Снижаемся к четвёртому, - ответил второй пилот Устинова.
- Спокойно, ребята, вы сядете, - пытался снять стресс Прокопенко. – Перекройте топливо, закройте пожарные краны, выключите зажигание. Аккумуляторы пока не отключать.
- Уже сделали, - прохрипел динамик.
- Хорошо. Вас видим. Выпускайте закрылки. Аккумуляторы выключите перед приземлением.
Безмоторный полёт скоротечен. Две минуты и самолёт подходит к торцу полосы. Теперь главное сесть без тяги двигателя.
- Спокойно, спокойно, - ворковал Прокопенко, - скорость не терять. Начало выравнивания – штурвал на себя, энергичней. Ещё, сейчас касание.
Из-под колёс вырвался фонтанчик пыли. К теряющему скорость самолёту с рёвом сирены устремились пожарная и машина скорой помощи.
- Какого хрена они эту музыку включили! - выругался старик. – Не нужно уже.
Самолёт, теряя скорость, катился по полосе.
- ИАС, быстро буксир, освободить полосу, - распорядился Воропаев. – Финишёры крест выложили?
На полосу двинулась машина, волоча за собой буксир и поднимая им тучу пыли.
- Выкладывают, догадались, - ответил наблюдатель, оторвавшись от мощного бинокля.
Крест – это запрещение посадки и означало, что полоса занята или технически неисправна. Прокопенко взглянул на часы.
- Три минуты прошло, а, кажется целый день. Нет, Гаврилыч, ты как хочешь, а я год дорабатываю – и на покой. Всех денег не заработаешь, а стрессы в нашем возрасте вредны.
- Жить вообще вредно, - пробурчал старик, - потому, что стареешь и потом умрёшь. Ты на три года моложе. Ну, ладно, командуй тут, а я к самолёту схожу, посмотрю,  чего там ребята натворили? Доложи на базу о происшествии.
Причину выяснили быстро. Когда открыли капоты двигателя, увидели разорванный маслопровод. Под большим давлением 60 литров масла за несколько секунд выхлестнуло в атмосферу. Чтобы не возникло пожара, экипаж был вынужден выключить двигатель. Лучше падать и не гореть, чем гореть и падать.
- Заводской дефект маслопровода, - сказал Максимыч.  – Тут, Гаврилыч, нашей вины нет.
- А ты говоришь, Бобровский, всё в порядке, - повернулся к нему Воропаев. – Вот и работа тебе появилась. – Устинов, подойди!
Бледный курсант и его второй пилот подошли к старику.
- Молодцы! – и старик обоим пожал руки. – Такая вот она, жизнь лётная. Идите, отдыхайте. А вы, - повернулся к техникам и инженерам, опечатайте всё, как положено. Тут комиссия теперь будет разбираться.
С соседнего аэродрома, где летали второкурсники на Яках, прилетел командир отряда. Едва Як сбавил обороты на стоянке, из кабины, быстро отстегнув лямки парашюта, выпрыгнул Князьков.
- Докладывайте, в чём тут дело у вас?
Воропаев подробно изложил происшествие.
- Это точно, что заводской дефект? – спросил командир отряда. – Инженеры, виноватыми не окажетесь? Представители завода приедут, с ними знаете сами, как тяжело разговаривать. Они найдут лазейку, чтобы вину с себя спихнуть.
- Не найдут. Там, - кивнул на самолёт инженер эскадрильи, - всё невооружённым глазом видно.
- А вы их должны проверять, когда на самолёт устанавливаете?
- Только визуально, а не под давлением. Завод же гарантию даёт.
- Хорошо. Экипаж где?
Князькову представили экипаж. Ребята уже пришли в себя, бледность и испуг сошли с их лиц.
- С какой высоты падали? – спросил их он.
- Две сто, - ответил Устинов. – Из пятой зоны.
- Молодцы. Считайте, что памятные часы у вас на руках. Не растерялись.
- Как учили, - сказал инструктор Котельников.
- Ты мне не намекай, - улыбнулся Князьков, - тебе часов не будет. Учить – твоя обязанность.
Все вокруг засмеялись.
- Владимир Гаврилович, придётся оставить машину СКП здесь, самолёт-то охранять надо. Ну и трёх курсантов сюда на ночь с винтовкой.
- Сделаем.
Князьков прыгнул в кабину Яка и скоро он взлетел, уходя на свой аэродром.
Уже через несколько минут кружившие в ожидании посадки самолёты произвели посадку. Полёты продолжались своим чередом. Кто-то летал по кругам, кто-то в зоне, кто-то уходил в маршрутный полёт. В кресло руководителя полётов уселся Миллер, сменив Прокопенко. Два самолёта возвращались с маршрута и должны сесть с интервалом в пять минут. В одном из них в левом командирском кресле восседал Гарягдыев. За второго пилота был у него Андрей Крюгер – немец по национальности и на редкость флегматичный парень из Целинограда. Он вальяжно развалился в кресле и подрёмывал, словно сытый кот, иногда бросая ленивые взгляды на землю, а затем на полётную карту. По этому маршруту они летали уже не раз и хорошо его изучили. Убедившись, что они на линии пути, Андрей сложил карту и сунул её под сиденье.
- Через три минут снижение, - сказал он. 
Пока читали и выполняли контрольную карту, как раз и наступила пора снижаться. Доложили о расчётном снижении.
- Занимайте пока 900 метров, - ответил им Миллер. – Ниже вас идёт борт с маршрута.
- Понял вас, - ответил Дядя, - борт наблюдаем.
Скоро им дали снижение до высоты круга, и впереди показался аэродром.
- 517-й, у земли полный штиль, - предупредил Миллер, - будьте внимательны.
- Вас поняли!
«И чего они с этим штилем всё достают, - подумал Гарягды, - первый раз, что ли?».
Вышли на круг, выполнили четвёртый разворот, запросили разрешение на посадку.
- 517-й, посадку разрешаю. Учтите, полный штиль.
- 517-му посадку разрешили, - ответил Крюгер и по СПУ сказал Дяде: - задолбали этим  штилем, как будто никогда при нём не летали.
Мелькнул входной ограничитель, финишёры с флажками. Вот и полоса. РУД – малый газ. Касание. Посадка. Посадка Дяде понравилась, сели мягко, землю пятой точкой научился чувствовать. Полёт окончен. Но фортуна отвернулась от него в последний момент. Уже во второй половине пробега самолёт слегка потянуло влево и вместо того, чтобы притормозить, он не препятствовал этому, надеясь быстрее освободить взлётную полосу. Он даже немного дал ногу, нажав на педаль в сторону начавшегося разворота. И вот тут-то самолёт вдруг перестал слушаться рулей. Он гораздо быстрей, чем хотелось бы, вдруг повалил влево.
- Педаль вправо! Тормози! – заорал Крюгер.
Дядя переложил педали, зашипел в клапанах воздух тормозов. Поздно. Самолёт, припадая от центростремительных сил на правое крыло, продолжал катиться влево, скрипя теперь уже бесполезными тормозами. Дядя понял: неуправляемый разворот и тормозить бесполезно, только усугубишь ситуацию. Самолёт может зацепить правым крылом за землю или от нерасчётных нагрузок деформируется шасси. И неизвестно, что лучше. Во всяком случае, всё плохо. Если скорость небольшая то ничего, кроме испуга и последующего позора не случится. А уж насмешек не избежать. Зная, что Дядя любит поспать, будут смеяться: даже за штурвалом Морфея вспомнил. Ну и втыки командиров, конечно. Но этого-то ему как раз не хотелось больше всего, и Дядя со всей силы нажал на тормоза, пытаясь выправить взбесившуюся машину. Он до упора дал правую ногу и вывел двигатель почти на взлётный режим, надеясь, что струя винтов, бьющая в руль направления, остановит вращение. Но силы инерции были сильнее. Самолёт почти, что лёг на правое крыло.
- Брось управление! – заорал Крюгер, - газ убери!
Это Дядя и сделал, убедившись в бесполезности предпринятых мер. Оставалось только ждать. Самолёт, взревев двигателем и окутавшись клубами пыли, завертелся на месте, словно кошка, пытающаяся поймать собственный хвост и провернувшись на два полных оборота, остановился. Гидропневматические амортизаторы шасси вернули его в горизонтальное положение. С СКП им что-то кричали по радио, но они не слышали. Были потрясены происшедшим, настолько быстро всё развивалось, какие-то секунды. У Дяди дрожали колени, не лучше выглядел и Крюгер.
- Не рулить, двигатель выключить! – разобрали они, наконец, приказание Миллера.
Завидев приближение инженера эскадрильи, вышли ему навстречу. Подбежали и курсанты из «квадрата».
- Ш-шасси, кажется, цело, - сказал Дядя инженеру, заикаясь.
- Ваше счастье, что самолёт с топора сделан, - ответил тот. – С пяти метров его, бывает, роняют и то не ломается. Зарулить-то сможете на стоянку? Там детально всё осмотрим. А то вон три борта уже на второй круг из-за вас ушли.
- Зарулим, - удручённо произнёс Дядя.
Через 10 минут они стояли перед командиром эскадрильи. Выслушав объяснение Дяди, он загремел басом:
- Орлы, чёрт вас возьми! Предупреждали же: на старте штиль. Это в хороший встречный ветер можно так делать и то осторожно, имея опыт. Полосу они стремились быстрей освободить! Зачем, я спрашиваю? За вами гнался кто-то?
- Ну, там, сзади, борт поджимал.
- Ушёл бы на второй круг, ничего страшного. А что теперь мне с вами делать прикажете? Молчите? Вот молитесь, что инженеры скажут после проверки шасси. А сейчас уйдите с глаз моих!
- Куда? – не понял Гарягды.
- Куда хотите, идите!
Словно побитые собаки Дядя и Крюгер, провожаемые взглядами сожаления курсантов, направились в «квадрат». Через полчаса инженеры, скурпулёзно обнюхав шасси, сказали, что деформаций и прочих повреждений не обнаружено.
- Их счастье, - сказал старик. – Иначе иметь бы им по строгачу от командира отряда. Помс, провести детальный разбор этого позорного случая.
- Будет сделано, - сверкнул глазами инструктор. – Устрою я разбор. Запомнят.
Разбор командного состава в этот день длился долго. А когда закончился, Воропаев задержал в кабинете Миллера.
- Ты, там, на ребят сильно не налегай. И Помсу скажи. Они не виноваты, они всего курсанты. А виноваты мы, наша недоработка. Упустили момент, ослабили и получили за это. Ну да ничего, зато наглядная наука другим. Как говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. В конце концов, самолёт не сломали и ладно. Ну, ступай.
Когда за Миллером закрылась дверь, старик воровато сунул руку в карман, извлёк упаковку валидола и, выковырнув оттуда сразу две таблетки, сунул их в рот и с хрустом разгрыз,  запив водой из графина. Сосать их, держа под языком, не хватало терпения. Сердце у него болело очень редко, но два неприятных случая в один день для его возраста было многовато.
   --------------------------------
Курсантская казарма выпускного курса жила обычной своей субботней жизнью. Выходной день, завтра тоже. Любители танцев, многие, переодевшись в гражданское бельё, смотались в курсантский клуб, кто-то ушёл в увольнение на встречу с местными милашками, кто-то сбежал в самоволку, кому увольнений не дали, остальные, кто не нашёл себе занятий, бесцельно шлялись по казарме. В холле второго этажа орущая, стонущая, визжащая толпа любителей хоккея смотрела матч сборной СССР и Швеции. На экране метались здоровенные молодые парни с клюшками, гоняясь за одной шайбой и пытаясь затолкать её в ворота. Как только кому-то из них удавалось подбежать близко к воротам, в холле поднимался дикий рёв. Рядом стоял, засунув руки в карманы, Корифей и удивлённо и осуждающе глядел на орущих коллег. Ни хоккея, ни футбола, ни тем более бокса и прочего мордобития Корифей на дух не переносил и считал, что от таких зрелищ только тупеешь.
В курилке с десяток человек давились дымом. Иногда оттуда доносились взрывы хохота, ибо здесь рассказывались анекдоты и всевозможные курьёзные истории из курсантской жизни. В бытовой комнате несколько человек пели под аккомпанемент баяна и гитары. Тут же, оглушительно брякая костяшками об стол, играли в домино во главе с дежурным командиром Котельниковым. Самые хозяйственные курсанты сидели в каптёрках, открыв чемоданы,  рылись и перетряхивали своё личное барахло. В так называемой ленинской комнате было тихо: здесь писались письма родным, девушкам, друзьям. Несколько человек читали газеты и журналы.
В остальных помещениях народа практически не было, за исключением спального помещения. Тут у своей кровати стоял, озираясь по сторонам, Чингиз Бакежанов по кличке Худой, он же Могучий и Сильный. Страшно ругаясь, он грозился набить поганое рыло тому, кто у него увёл декоративную дыню, которую он привязал к спинке кровати в качестве амулета. Рядом с ним, собираясь идти в клуб, стоял одетый в гражданское одеяние Шеф, элегантный, как рояль, и смеялся, повизгивая от удовольствия. Он знал, что дыню эту снял и спрятал в тумбочке Чингиза Серёга Каримов.
Насмотрелся на орущих у телевизора фанатов, пришёл Корифей и стал задумчиво смотреть сквозь стекло окна, надраивая всей пятернёй свой хобот-затылок. У него начинался субботний приступ тоски от предстоящего безделья. На кладбище, как раньше, он уже не ходил, но пребывать в состоянии ипохондрии мог все выходные. Постояв неподвижно несколько минут у окна, разделся, разобрал кровать и с задумчивым видом уселся на неё. Пару минут невидящим взглядом смотрел перед собой, словно что-то мучительно вспоминая, потом улёгся на кровать и, свернувшись калачиком, затих. Утро вечера мудренее.
Как всегда, засунув голову под подушку, словно страус в песок голову, сладко опочивал Гарягдыев. Отчего-то он не пошёл сегодня в клуб танцевать свой любимый шейк. Поверх одеяла кто-то приколол скрепкой трафарет: «Не кантовать до понедельника!». Видимо он ещё не мог придти в блаженное состояние выходного дня из-за недавнего инцидента на посадке, за который его, как ни странно, даже Помс не отругал. Он просто провёл, в который уже раз, занятия по предупреждению попадания в неуправляемый разворот.
В дальнем конце казармы о чём-то препирался Вова Стельмах – кубанский казак со своим земляком старшиной Смирновым. Ко мне вихляющейся походкой праздного человека подошёл Серёга Каримов.
- Клён, не желаешь в кино прошвырнуться? «Мёртвый сезон» показывают, хороший фильм.
- На этот вечерний сеанс курсантов не пускают,- ответил я.
- Э, дядя! Ты знаешь, что сказал Оскар Уайльд? Он сказал, что лучшее средство избавиться от соблазна – это поддаться ему. В словах великих – логика.
- Допустим, что поддались.
- Тогда пойдём. Мы даже не будем брать билет.
- Ты что, старик Хоттабыч?
- Нет. Но не имей сто рублей, а имей сто друзей. На контроле сегодня стоит знакомая девушка, которую я не единожды провожал домой. Двоих она пропустит.
И она пропустила. В первом ряду были свободные места и мы, стараясь не привлекать к себе внимания, прошмыгнули туда. Двухсерийный фильм про разведчиков действительно был хорош. Из кино вышли уже затемно. Из репродуктора на столбе лились величественные звуки Лунной сонаты. Из курсантского клуба раздавался грохот последних аккордов. Народ, натанцевавшись, расходился.
- Покурим перед построением? – предложил Серёга.
В курилке на табуретке сидел весело скалящийся Шеф, только что вернувшийся с великих скачек из клуба в шикарном синем костюме. Перед ним стоял Худой и делал странные манипуляции руками перед громадным носом Лёхи и над его головой, словно что-то отлипая от неё и отбрасывая.
- Что это ты делаешь, Могучий? – спросил Каримов. – Смотри его шнобель не зацепи.
- Я его усыпаю гипнозом.
- Не усыпаю, а усыпляю. Получается?
- Получилось бы, но Шеф спать не хочет.
- А ты его по усыпательнице, - постучал по голове Шефа, - шваброй попробуй, - должен уснуть.
Шеф перестал смеяться и угрожающе взглянул на советчика.
- Шваброй нельзя, - скал Чингиз, - нас много, а Шеф у нас один. Сегодня на скачках в клубе все лучшие дамы Красного Кута с ним танцевали, в очередь выстраивались. Ох, какую он там дивчину обломал! Мечта! Да, Шеф?
Выражение угрозы на лице Лёхи сменилось благодушием.
- Ну, ты даёшь, Чингиз! – захихикал он.
- Да, Шеф у нас один, - согласился Серёга. – Все мы будем после выпуска долго вторыми пилотами, а Шеф будет командиром. Так ведь, Лёха?
- Конечно, - на всякий случай буркнул тот, и в который уже раз попался.
- Командиром… тяжёлого трапа, - докончил Серёга.
- Убью, шалава! – заорал Шеф.
Табуретка отлетела в сторону. Каримов рванул из курилки, Шеф за ним. В дверях он наткнулся на сонного Корифея, разбуженного на вечернюю поверку. Он схватил его за талию, приподнял и потряс, как трясут яблоню и, отпустив, побежал дальше.
- Псих ненормальный! – прошипел ему вслед Николай Иванович.
В коридоре у стенки стоял, яростно зевая, Гарягдыев. Он тоже был недоволен, что разбудили.
- Дядя, - спросил я, - ты, почему сегодня не ходил в увеселительный чертог? Про тебя спрашивало десятка два дамочек, с разбитыми тобой сердцами.
- Какая ещё чертога, чего болтаешь? – Дядя не знал такого слова.
В спальном помещении стало шумно. Вернувшиеся ребята с танцев и увольнений делились впечатлениями. По центральному проходу на четвереньках ползал курсант Сперанский и лаял на всех, изображая собаку и вызывая всеобщий восторг. Его проигравшийся в карты напарник ходил следом и орал: я дурак! А потом показывал на кого-нибудь и орал: «Фас, Тузик!». В среднем ряду на кроватях отчаянно боролись двое, сметая с кроватей одеяла и матрасы. Гремела музыка. Певец Муслим  Магомаев просил загадать желание и уверял, что оно исполнится. Раскрасневшийся, брызгая слюной, как всегда отчаянно спорил великий спорщик Вова Стельмах с вечным оппонентом Серёгой Черновым, какая река шире Кубань или Ока.
- Спорим, что не подерётесь, - подзуживали их.
На всю эту суету с невозмутимостью сфинкса задумчиво взирал Иосик Граф. Сегодня пунктуальность его подвела: он ступил на порог казармы раньше на три минуты и потому в строй уже не мог опоздать. Тем более, что старшины затягивали с вечерней поверкой. 
Наконец, с шумом и гамом, построились, провели поверку. Скомандовали отбой. Выключили большой свет. Но ещё долго не смолкал разноголосый гомон. Постепенно он затихал, как затихает штормившее море: рокот волн его становится тише и глуше, пока не наступает мёртвая зыбь.
Утром в воскресенье вместо команды подъём все услышали залихватскую мелодию «Цыплёнка», исполняемую на баяне дневальным Кулешовым. Все, кто пожелали завтракать, построились и ушли в столовую, кто есть не желал, продолжали спать. Таковых было довольно много. Неожиданно из коридора донеслось:
- Шесть граблей и шесть лопат и ждите у памятника…
Заслышав знакомый голос Пикалова, курсанты брызнули врассыпную. Появление его предвещало вместо отдыха работу. Поздно. Кто не успел одеться, попались на глаза начальнику штаба. И первым он обнаружил метавшегося в поисках укрытия Николая Ивановича. Его Пикалов знал лично. Он тут же записал его в блокнот. Наскребя, таким образом, по разным углам казармы пятнадцать человек, он отправил их к памятнику – место обычных сборов для хозяйственных работ. 
Остальные, кто успел спрятаться, решили, что оргнабор окончен и стали выползать из щелей. Вылез из-за вешалок с шинелями и Серёга Каримов и, улыбаясь до ушей, громогласно приветствовал начальника штаба.
- Ваша фамилия, товарищ курсант? – ткнул его ручкой в грудь Пикалов.
Улыбку с лица Серёги сдуло. Если так спрашивает начальник штаба, то сие означало одно: предстояла работа.
- Каримов, - уныло ответил он.
- Будете старшим. Поедете в колхоз на уборку капусты. Машина у проходной.
Отправив группу, Пикалов открыл свой кабинет и, закурив папиросу,  уселся за стол с чувством исполненного долга. На глаза ему попалась написанная красным фломастером фамилия на вырванном листке блокнота: Фадеев. Это означало, что данный товарищ в чём-то провинился, но вот в чём Пикалов забыл. И как всегда на лицо его не запомнил. Однако справедливость нужно восстанавливать, и он нажал кнопку вызова дневального. А дневальным как раз и был Валера Фадеев. Заслышав вызов, он, постучав, вошёл в кабинет и, как положено, доложил:
- Товарищ начальник штаба, дневальный по вашему вызову прибыл!
    Фадеев умышленно не назвал свою фамилию, но Пикалов не обратил на это внимания. Рассеянно взглянув на Валеру, приказал:
- Вот что, дружок! Пригласи ко мне курсанта Фадеева.
У Фадеева глаза на лоб полезли.
- К-кого? – переспросил он.
- Вы что, плохо слышите? Курсанта Фадеева.
Пока Валера стоял, соображая, как ему пригласить самого себя, Пикалов прикрикнул:
- Дневальный, вы на ходу спите!
- Есть пригласить Фадеева! – гаркнул Валера и выскочил за дверь.
Здесь, постояв с минуту и обдумав происшедшее, он понял, что ему ничего не остаётся, как снова войти и доложить о своём прибытии. Он сдёрнул повязку дневального с рукава и сунул в карман, одёрнул китель, взъерошил причёску, расправил плечи и, войдя, слегка изменённым голосом доложил:
- Товарищ начальник штаба, курсант Фадеев по вашему приказанию прибыл!
Голос он менял напрасно. Пикалов, мельком взглянув на курсанта, спросил:
- Вы Фадеев?
- Так точно!
- Объясните мне, Фадеев, за что я вас записал э.м, вот на этом листке?
- Я курил на лестнице, а вы меня застукали. То есть поймали. Ну и вот, записали.
- Куда записал?
- Ну, вот сюда, на листок этот, который у вас на столе. У вас ещё ручки не оказалось, и я дал вам свой фломастер. Это вчера было.
- Так, так, так, теперь вспоминаю, - наморщил начальник штаба лоб. – Так, значит, вы Фадеев?
- Так точно!
- Чем сейчас занимаетесь?
- Я дневальный. Когда я доложил старшине, что вы меня, это самое, ну он и объявил мне за это наряд вне очереди.
Никакому старшине Фадеев ничего не говорил, а в наряде был согласно утверждённому графику.
- Старшина абсолютно правильно сделал. Больше курить не будете в запрещённых местах?
- Никак нет, товарищ начальник штаба.
- Ну, хорошо. Идите.
Обалдевший Фалеев выскочил вон и, нацепив повязку, снова встал у тумбочки. А Пикалов, что-то заподозрив, несколько минут размышлял, кто же из двух к нему входивших курсантов Фадеев. Уж очень они похожи. В конце концов, он решил, что все они в единой форме друг на друга похожи. И в который раз уже посетовал на свою зрительную память.
   -----------------------------------
Всё! Полёты окончены. Затих рёв двигателей, опустел аэродром. Пришвартованы и зачехлены самолёты. Одинокие замерли они на своих стоянках. Осень рассеивает по земле нудные затяжные дожди. Нахохлившись, медленно расхаживают вдоль стоянок часовые. Рано темнеет, ночью холодно и ветрено. Тьма такая, что в двух метрах ничего не разобрать. Светает поздно. По небу словно прошёлся гигантский плуг, неровно вспахав низкую облачность, упрямо цеплявшуюся за расчалки и стойки радиоантенн. Чахоточно каркая, под облачностью носится вороньё. Осень. Какое тут к чёрту очей очарованье?
В казарме непривычная тишина. Давно подмечено, что настроение человека порой сильно зависит от погоды. Настроение курсанта зависит от неё вдвойне. И если бы не предстоящий через 10 дней отпуск, совсем серой и тоскливой показалась бы жизнь после интенсивных летних полётов.
По вечерам казарма превращалась в пошивочный цех. Впервые третьему курсу выдали к отпуску новую форму, чтобы не попрошайничали её у первокурсников. Её предстояло ушить, подогнать по росту и размеру, нашить на рукава галуны, курсовки и другие знаки отличия. Иголка с ниткой были самым ходовым товаром. Специалисты по фуражкам потрошили их, отрывали безобразный фибровый козырёк и пришивали другой, сделанный из кожи. Из некрасивого головного убора, сделанного ещё по образцам 1918 года, фуражка превращалась  в ту, какие носят морские офицеры. Командование пыталось бороться с этим, но скоро махнуло рукой. Тем более сами они носили переделанные или сшитые на заказ фуражки.
И только несколько человек в эскадрилье ничего не делали и носили форму такой, какую получили со склада. Из нашего звена таковыми были Граф и Цысоев. Но если высокий Иосик смог что-то подобрать по размеру, то маленький Корифей своим видом мог бы распугать всех краснокутских собак и кошек. Брюки он натягивал до самых подмышек, а снизу ещё подворачивал, чтобы они не волочились по земле. Китель доходил ему до колена, словно фрак, рукава болтались на четверть длиннее рук, и он их тоже подворачивал. Всё это было причиной многочисленных шуток в адрес Корифея. Его просили пройтись так, как ходят, вихляя задом, модели по подиуму. И Корифей, если был в настроении, с удовольствием ходил по казарме, кривляясь и гримасничая. Народ покатывался со смеху. В одну из таких демонстраций «новой модели формы советского курсанта» его увидели командиры Пьяных и Воропаев. У них глаза на лоб полезли, когда увидели в таком одеянии Корифея, важно вихляющего отвислым задом.
- Это ещё что за маскарад, чёрт возьми! – вскричал старик. – Цысоев, подойди!  Это ты?
Корифей подошёл и нелепо вытянулся перед командирами, одной рукой придерживая сползающее одеяние, а второй пытаясь отдать честь. Наблюдающие эту комедию курсанты закатились в новом приступе смеха.
- Ты где это взял? – спросил Пьяных.
- Дык, это, на складе дали, товарищ командир.
- Да как же ты в этом ходить будешь? – поразился старик.
- У меня старая форма есть.
Вопрос решили просто. Корифею выписали увольнительную и приказали идти в город в ателье. Там, после предварительного обмера тела Корифея, его заверили: через день будет всё готово и будет сидеть на нём так, что сам министр гражданской авиации позавидует.
Полёты должны были проходить до самого отпуска. Но поскольку их планировали по времени с запасом на плохую погоду, а её было меньше, чем всегда предполагают, они заканчиваются обычно на неделю две раньше. Настроение отпускное, но оставшиеся дни приходится учиться. Начальство, зная, что от такой учёбы мало проку планирует в основном занятия на военном цикле. И мы ежедневно учим ненужное нам бомбометание, типы бомб, военно-стрелковую подготовку, военную топографию, изучаем типы самолётов вероятного противника их характеристики, вооружение и прочие немудрёные военные премудрости и науки. Это для того, чтобы не портить статистику оценок, ибо военные дисциплины в неё не входят. Почему? Да потому что ведь училище-то считается гражданским. Начальство знает, что делает. Ведь дней десять после полугодового перерыва в учёбе на неё трудно настроиться сразу и в этот период количество двоек значительно вырастает.
Мы уходим на занятия, и в казарме остаётся один Гарягдыев, поскольку от военных занятий освобождён, как уже имеющий звание офицера. Он уже опух от сна и не знает, чем себя занять. Оттого и ходит мрачнее тучи. Вчера мне заявил:
- Ты, дядя, умрёшь очень рано.
- С чего это ты взял?
- Читаешь много. Куда столько читать? Когда не гляди на тебя – всё читаешь. Вот философию какую-то. Зачем? Поспать больше надо, нервы беречь.
- А ты хоть одну книгу прочитал здесь? – спросил я его.
- Зачем мне твой книг голова забивать? – ответил Дядя. – Здесь две вещи нужно: чтобы кушать  и чтоб женщина была. А да, ещё поспать. Тогда здоровье будет.
- Но ты пожалеешь когда-то, что проспал здесь три года. С твоим кругозором стыдно будет быть пилотом. Карпушов что говорил?
- Чихнуть мне на кругозор.
- Деградируешь, Дядя. Что к выпуску будет?
Мудрёное это слово Гарягды не знал и потому промолчал. А потом неожиданно заявил, улыбнувшись:
- Дядя, я твой девушка люблю, Маринка, который тебе письма пишет. Вчера я её во сне видел. Хороший девушка.
Удивительная способность перескакивать с одной темы на другую поражала меня. Тут и нарочно не придумаешь. Я улыбнулся, ну ребёнок просто. Ну да ничего, сейчас  заставлю тебя стать серьёзным.
- Ты расписание на завтра знаешь?
- Э, мне не нада! – отмахнулся он. – Военный цикл я не ходок. После отпуска учиться будем.
- А на завтра вот взяли и запланировали твой любимый предмет. И сразу с контрольной.
- Врёшь? – серьёзно усомнился Дядя. – Старикана я боюсь.
- Так что садись и вспоминай, чему учил Ледогоров.
Остаток вечера он сосредоточенно читал книгу по самолётовождению и был ужасно серьёзен. Этот старый заслуженный хрыч его просто гипнотизирует.
Утром Дядя вспотел, едва Ледогоров раздал билеты.
- Время, - проскрипел он, - пять минут. Работайте! – И включил звуковые помехи.
За эти пять минут мы заработали… 11 двоек. В том числе и Дядя. Но Ледогоров, помня прошлое, в журнал их не выставил, а проверенные им работы с размашистыми цифрами оценок сложил в портфель, чтобы в последующем их не использовали, как готовые шпаргалки.  Прозвенел звонок.
- Плохо выступаете, - сказал старик. – Ничего, после отпуска всё вспомним. – И засмеялся смехом, похожим на смех Фантомаса из одноимённого фильма.
Дядя вытер остывающий пот со лба и втянул голову в плечи. Он терялся уже только от одного скрипучего голоса Ледогорова.
В ежедневную рапортичку эти двойки старшина Варламов не внёс.
- Папе молчок об этом, - предупредил он. – Съест с потрохами. А на носу отпуск. Не было никаких двоек, если их в журнале нет.
Третьей парой занятий была самоподготовка и все прекрасно выспались, ибо погода за окном – серая и хмурая этому способствовала. Четвёртой парой было воздушное законодательство и лётная документация. Предмет этот вёл странный и какой-то серый и незаметный человечек по прозвищу Буквоед. Никто не знал, как его зовут, обращались просто товарищ преподаватель. Он знал все параграфы воздушного кодекса наизусть и того же требовал от курсантов. Сходу к доске был вызван Шеф и долго что-то невразумительно мямлил. Буквоед сам ответил за Лёху больше половины. Под конец Лёха вообще молчал, а Буквоед, увлекшись, говорил. Решив, что сказал всё, повернулся к скучавшему у доски Шефу.
- А как вы сами-то, товарищ курсант, оцениваете свой ответ?
- Конечно, мы не можем знать предмет, как знаете вы, - польстил Шеф, - но я думаю, на слабую четвёрку предмет этот знаю, - нагло добавил он и сам устыдился своей наглости, высунув язык.
- Ну что ж, - ответил преподаватель, - раз вы так считаете, я поставлю вам четыре.
Шеф, ничего кроме двойки не ожидавший, расцвёл в радостной улыбке.
- Но, - продолжал Буквоед, - рядом поставлю знак вопроса. И на следующее занятие мы побеседуем с вами по всему пройденному материалу.
Улыбка сползла с лица Лёхи. Из аудитории донеслось радостное хихиканье Каримова.
- Учить надо, товарищи, - подвёл итог Буквоед. – Ведь манна сама сыпаться вам в рот не будет.
- Будет! – уверенно произнёс кто-то.
Буквоед насторожился.
- Кто это сказал, встаньте?
Никто не встал.
- Дежурный, кто это произнёс? – обратился он к Володе Антонову.
- Что? – встал тот. – Я ничего не слышал, товарищ преподаватель.
- Это вам послышалось, - произнёс Корифей.
Буквоед с минуту молчал, оглядывая аудиторию, затем произнёс:
- Все вы нечестные. Нельзя так.
Вечером, Шеф, выяснив, когда будет следующее занятие, приставал к Варламову
- Поставь, старшина, в наряд на послезавтра.
- Зачем тебе? Пойдёшь по графику, - отмахивался тот.
- Так ведь пару схлопочу, а на носу отпуск. Можно и остаться тут стены белить.
- Кому-то же надо белить, - улыбался Варламов. – Учи!
- Ну, поставь, Володя, - ныл Шеф. – Разве ж можно все параграфы выучить. А за двойку Папа с потрохами скушает.
- Скушает, - согласился, сдерживая смех, старшина. – И в отпуск не поедешь. Выход один – выучить кодекс наизусть.
- А-а! – схватился за голову Шеф, - это же невозможно!
- Есть у меня один наряд свободный, - продолжал Володя, - но ты не пойдёшь.
- Пойду! – сгоряча выкрикнул Лёха обрадовавшись. – А куда?
- Общественный туалет чистить.
- За что? – заорал Лёха. – Там штрафники работают.
- Другого ничего нет, - пожал плечами Варламов.
А рядом уже раздавалось  весёлое хихиканье Каримова, Корифея, Серёги Чернова. Даже невозмутимый Иосик заржал, как жеребец.
- Ты не подумай, Лёха, что мы злорадствуем, - сказал Чернов.
Вдоволь насмеявшись, Володя поменял наряды, на радость Лёше Колобову.
До отпуска оставалось три дня.
-----------------------------
…Этот отпуск а, сколько их было?
Уже третий? Как годы бегут!
Возвращайся – меня ты просила –
Тебя помнят здесь, любят и ждут.

Я вернусь, я конечно приеду
Через год, где-то ближе к весне,
И во вторник, а, может быть, в среду
К вам зайду как к доброй родне.

Знаю точно – вы будете рады.
Не встречайте, я сам вас найду.
Только в дом за зелёной оградой
Я уже никогда не зайду.

В этом доме теперь я не нужен.
В день осенний, когда листопад,
Там отметили праздничный ужин,
И позвали меня невпопад.

Вот уж, помнится, было, веселье!
Я такого давно не видал,
И своё самогонное зелье,
Разбавляя обидой, глотал.

Заливаясь, гармошка играла,
Танцевали, подошвы круша.
Тут невеста меня увидала –
Подошла, белым платьем шурша.

- Поздравляю! – Спасибо. Я знала
Что приедешь, мне брат мой сказал.
- А я так торопился с вокзала,
Чтоб попасть на торжественный бал.

- Ты всё шутишь. А я вот решила
  Выйти замуж, чего же тянуть…
- Это платье сама себе шила?
- Угадал, маловато чуть-чуть.

- Ты теперь уже лётчик. Летаешь?
- Да, летаю. – Сбылись все мечты?
- Нет, конечно, прекрасно же знаешь.
- А чего не сбылось? – Это ты…

Погрустнела, зарделась немножко.
- Извини, меня ждут, мне пора.
Если хочешь - сыграй на гармошке,
Ты, я помню, когда-то играл.

Взял баян и в какой-то истоме
Спел: нимало дорог я прошёл, -
Никого лучше девушки  Томы
В целом мире нигде не нашёл.

Стало тихо. Чего я распелся?
Зря меня затащили сюда.
Незаметно в прихожей оделся
И ушёл, но уже навсегда.

Когда поздно домой прилетаю
И уже не заснуть до утра,
Я друзей иногда вспоминаю, -
Всё как будто бы было вчера.

Были дни без забот и тревоги,
Были ночи, когда не до сна.
Были лёгкими наши дороги
И быстрей наступала весна.

Жизнь казалась такой бесконечной,
Как безбрежный морской водоём.
То, что юность бывает беспечной
Только в старости мы узнаём.

Годы нити морщин размножают
И всё ближе последний редут.
Нас давно уже не провожают
И встречать на вокзал не придут.

И сейчас у последнего круга
Я готов без конца повторять:
Тяжело отыскать себе друга,
Но так просто его потерять.

Где ж вы нынче, друзья дорогие?
Обрели ли покой и уют?
Наши песни давно уж другие
Вечерами, как прежде, поют.

Ах, ребята, родные ребята,
Как я был бы увидеть вас рад!
Кто сказал, что возможно когда-то
Всё, как прежде, вернётся назад?
Да, всё так и было. Только не весной, а осенью. Марина писала: приезжай. Увы, не мог. А когда приехал, её уже здесь не было. Отработав положенный срок, она уволилась и укатила к родителям за полторы тысячи вёрст от Балашова. По её немногочисленным письмам я знал, что она собирается на родину, но она никогда не писала конкретно, когда это произойдёт.
- Её всё не отпускали, - говорил мой друг Славка, - а потом, когда она отпуск оформляла и заикнулась об увольнении – вдруг и оформили сразу. И через три дня мы её проводили. Она что же, не писала тебе об этом?
- Наверное, не успела, - пожал я плечами.
  - Но уже больше месяца прошло.
- Мы редко переписываемся.
- Вот оно как! И что же дальше?
- Не знаю. Возможно, я получу направление в тот город, где она сейчас.
- Ну а Томку-то не забыл?
- Где-то вот тут, - постучал я себя по голове, - она живёт. Но это память и её не выбросить.
- Значит, ещё любишь, - сделал вывод Славка.
- Я не тот человек, чтобы не получая взаимности кого-то долго фанатично любить. Любовь – это взаимность и тогда она крепнет. А если этого нет, она угасает, оставляя только память.
- А если бы сейчас Томка вернулась к тебе, то что бы ты сделал?
- Прежней Томки уже нет, Слава. Да она и сама мне так говорила. По крайней мере, для меня нет.  Почти три года прошло. И… честно говоря, не знаю.
- Да? – почесался мой друг. – Ну, тогда тебе можно сказать. Через три дня у неё свадьба. Нашу компанию она всю пригласила, кроме тебя, разумеется, хотя давно с нами не общается. Это её плата за наше дружное прошлое. Я не сделал тебе больно?
- Ты сделал мне грустно.
- Мало того, её брат знает, что ты приехал, и он настаивает пригласить тебя, он же тебя любит. Иначе грозится закатить сестрице скандал. И он её уговорил.
- Этого только не хватало. Откуда знаешь?
- Ты же писал, когда приедешь, ну я брату как-то при встрече и сказал. Про тебя ведь постоянно спрашивают, ты один у нас лётчик.
- Ага, мне ждать приглашения?
- Этого я не знаю. А вообще-то, чего бы и не пойти. Все знают, что это одна наша компания. Даже меньше сплетен будет. А пригласят-то – пойдёшь?
- Смотря, как приглашать будут, - отшутился я.
- Ну и везёт тебе на свадьбы, - рассмеялся Слава, - в отпуск приехал – ко мне на свадьбу попал, теперь вот к Томке. Ха-ха-ха! Кто следующий?
- Да вы уж тут все женатики, кроме меня.
Ах, Славка, зачем ты сказал её брату, что я приеду? День был серый и невзрачный, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Виктор, брат Томки. После взаимных приветствий он сказал:
- Поехали, я за тобой.
- Во сколько торжество? – спросил я. Делать вид, что ничего не знаю, было глупо. Слухи в этом городе распространялись быстрее радио.
- Торжество уже было, поехали водку пить за счастливую жизнь моей сестрицы. Уже началось. Мы там с тобой два холостяка будем. И давай без излишних упрямств. Томка не против тебя. А её … этот тебя не знает. Собирайся, вся наша компания будет.
- Он боксёр?
- Да, спортсмен. Откуда знаешь?
- Если он меня узнает, боюсь, что могу лишиться челюсти.
- Знаком, что ли?
- Так, случайная встреча, - отмахнулся я. – Спасибо, Виктор, но…  не пойду.
- Боксёра боишься? Тебя не только я прошу, Саня, и не только Томка, а все друзья. Кто ж нам песни наши петь будет? Да плюнь ты, чего в жизни не бывает! Я не уйду, пока тебя не приведу с собой. Да и ребята сказали, что демонстративно уйдут в разгар веселья. Неужели тебе не хочется всех увидеть?
- Хочется, ещё как.
- Так одевайся. Прочь предрассудки.
- За последствия ты отвечаешь, - улыбнулся я. – Испорчу торжество старикам.
- Отвечу, - обещал Виктор. – Торжество не у стариков, в конце концов. Перетрутся.
Мы вошли в дом и тихонько присели с краю одного из столов. Поддатые гости и не заметили, кто-то входил, кто-то выходил. Скоро все друзья перебрались за наш стол. Под крики «Горько!» глотали самогон и водку. Молодые целовались. А я старался на них не смотреть. Нет, ревности не было. Было какое-то непонятное тупое чувство печального равнодушия. Друзья, ах милые друзья, всё понимающие и прощающие. Они ни единым словом не помянули мне о прошлом. И только Наташка, самая молодая и эмоциональная из нашей компании – эта ещё вчерашняя школьница, а теперь уже скоро мама, подошла сзади и,  легонько обняв, тихо прошептала, покосившись на мужа:
- Не переживай! Она ещё пожалеет.
Я поцеловал её в щёку и также тихо ответил:
- Спокойно, Наталка, про любовь ни слова.
- Да ну тебя! – отмахнулась она.
А когда начались танцы, Томка меня и заметила в кругу друзей. Сделала к нам шаг, другой. Пришлось шагнуть ей навстречу, надо же поздравить. Мгновенно вокруг нас оказалось пусто. А дальше произошёл такой вот трогательный минутный диалог, как описано выше. И она сразу же, потупившись и извинившись, ушла к своему мужу. Или ещё жениху? Нет, мужу. А свадьба продолжала танцевать, петь и веселиться.
Когда устали танцевать уселись за стол и затянули песни. Мне сунули в руки баян: играй и пой, тряхни стариной. Ну и спел я по привычке «В доме восемь на Тверском бульваре».  Увлёкся, а потом чувствую: отчего такая тишина? Чёрт, ситуация-то в песне – копия про нас с Томкой. Говорил же я Витьке, что испорчу веселье. Допел, встал, поклонился, и чтобы сгладить неловкость лихо рванул «Цыганочку». Пьяненький народ танцевать рванул. Потом курить вышли.
- Ты чего пел-то? – спросил Славка.
- Песню о Тане с Тверского бульвара, - ответил я. – Первый раз слышишь что ли? 
- Старик, только ты там один раз  в строке «С Танею встречаться я не стану, я ещё красивее найду» имя перепутал.
- Твою мать! – выругался я. – Сваливаем отсюда, Славка, пока морду не набили. Пагубное действие самогона. Но я не нарочно, сам не заметил. Чего, - думаю, - тихо стало.
- Надо думать, не нарочно. Да плевать, уже забыли, а многие и не поняли. Скоро свалим. Наташка предлагает к нам поехать и продолжить. Тем более, что сегодня суббота. В своей компании как-то веселее и расслабленнее себя чувствуешь.
Когда народ стал доходить до определённой кондиции, мы по двое одевались и выскакивали на улицу. Никто уже не обращал ни на кого внимания, тем более, что во дворе темнело и гости бегали туда сюда в туалет. Да многие уже и не угадывали друг друга.
Славка мне потом говорил, что свадьба продолжалась на второй день, и тогда-то, говорят, впервые отец Василий почувствовал удар боксёрского кулака, при попытке поучить зятя уму да разуму. Досталось якобы и Томке. Насчёт отца – не жалею, а Томку было жалко.
---------------------------
Почти неделю я не выходил из дома, проводя время за книгами. За окном капало, дуло, что-то мерзкое булькало в водосточной трубе. Осень. А потом прояснилось. На «Урале» Сашки Патина съездили на кладбище, обошли всё вдоль и поперёк постояли у знакомых могил. А потом уехали в деревню, кое-как пробившись по бездорожью. У него там жили родители у меня одна бабка. Здесь же жил и работал начальником почты и узла связи наш общий друг, интеллигент и умница, Иван Плеханов, член нашей дружной компании. Мы только двое и остались холостыми. У него-то в небольшом кабинете мы и расположились с ним за бутылкой вина. Когда-то он тоже мечтал об авиации, но нелепый случай привёл его к инвалидности. Теперь он хромал. Иван расспрашивал меня об авиации, я его о жизни в деревне.
- Какая тут жизнь, Сашка? Утро, завтрак, работа, вечер, дом, огород, ужин, сон. На следующий день всё повторяется. И так всё время. В отпуск я никуда не езжу, кому я хромой нужен.
- Примерно, как у нас в казарме, - смеялся я, - только ты в строю не ходишь.
- А зимой тоска, хоть волком вой. Сопьюсь я тут или отупею окончательно среди алкашей, стариков да старух. Молодёжи с каждым годом всё меньше. Как свадьба-то прошла? Не щемило вот тут? – постучал по груди. - Тут, в деревне, много сплетен про вас с Томкой ходят.
- Народ наш сплетнями славен. Теперь закончатся. А со свадьбы мы ушли в самом разгаре.
    Вино, которое я привёз с собой, закончилось, и Плеханов вытащил свою бутылку.
- Разливай. Болгарское. Ты б не приехал – так и стояла бы. Давай за нас холостяков.
До дома бабки идти пешком полтора километра по раскисшей от дождей деревенской дороге, больше напоминавшей фронтовую рокаду. Все улицы были изрыты колеями тяжёлых машин и тракторов.
- Всё жду-жду, - запричитала старая, - приедешь – не приедешь? Дожди лили сильные, к нам и автобусы перестали ходить. Надолго ли? Чай, кушать хочешь?
Бабушка засуетилась, растопила печь, разогрела борщ. Из потайного места вытащила бутылку самогона.
- Для тебя берегла, Сашенька. Наливай с устатку. Я тоже глоток за приезд приму. Радость-то, какая!
Вечером читал книгу, а бабке, наскучившей одиночество, хотелось поговорить.
- Да чего ты это всё читаешь-то?
- Так, роман один.
- Роман, роман. Ты вот роман-то ещё не слышал, наверное? Люди говорят, что до свадьбы-то Томка к тебе ездила и жила у тебя. Будто сказала: если нужна тебе – то свадьбы не будет. А ты её вроде бы прогнал. А на свадьбу приехал по её телеграмме. Уж, не правда ли?
- Ты же знаешь, я в отпуск приехал, а не на свадьбу. Так совпало. И не была она у меня, врут люди, и телеграммы не присылала. Любят у нас посплетничать.
- Ну, я так и думала. А на свадьбе, говорят, все за тебя были. И жених, говорят, некрасивый. Правда, что ли?
- Не знаю. Ох, и дотошная ты у меня бабка! Раз вышла замуж – значит, его любит.
- Прямо любит. Ни шиша не любит. И тестю-то, говорят, зять не нравится. Самовольный, нет, как его, самолюбивый очень. Зато богатый. А у тебя что? Одна кохарда на фуражке золотая. Ну, да ты плюнь и не переживай.
- Уже плюнул, - успокоил я бабку. – И не кохарда, а кокарда.
 Но старая не унималась. Когда и с кем поговоришь ещё в длинные, осенние вечера.
- Томка-то всё плакала перед свадьбой.
- Да откуда же ты знаешь?
- Люди говорят.
- Сплетни это, не могут люди знать такого. Она что же, по улице бегала и плакала? Ложись спать лучше. Завтра наговоримся.
- Ну, не веришь, а люди-то они всё знают, - обиделась она и улеглась, наконец.
Но долго ещё ворочалась на своей кровати, вздыхала «Прости, господи!», крестилась и снова вздыхала. А я по старой забытой традиции читал до двух ночи.
Половину следующего дня я бродил по лесу в поисках грибов, иногда присаживался на пенёк, курил и расслабленно думал, как говорят, ни о чём. Вторую половину дня возился по хозяйству, а бабка жарила принесённые опята. Многое на подворье приходило в упадок, требовался капитальный ремонт и дому, но на это нужны материал, средства и время. Этого не было, и потому я наводил скорее косметический порядок. В последующие три дня я этим и занимался, да ходил в лес и натаскал грибов столько, что пришлось бабке заняться засолом. В этом она была большая мастерица.
Так прошла неделя, утром, взглянув на календарь, удивился: отпуску-то моему осталась ещё неделя. Если выкинуть сутки на дорогу… Да собственно и отпуск-то уже начал тяготить. Мучило безделье. Все друзья и знакомые работали, у всех были семьи и свои проблемы. И меня потянуло обратно. Там, впереди, были зимние полёты вперемежку с учёбой, напряжённая и занятая жизнь.
В подарок от бабки я увозил трёхлитровую банку деликатесных солёных грибов. Как всегда, она всплакнула на прощанье и перекрестила меня вслед. А скоро я простился с матерью и тётей Полей. На вокзале меня провожал только Славка. Лида не могла – легла на сохранение.
- Когда теперь приедешь? – спросил друг.
- Осталось восемь месяцев до выпуска. Так что на будущий год в июле буду дома. После выпуска положен отпуск, а потом работа, полёты. Где – пока и сам не знаю.
- Приедешь? А то рванёшь сразу на новое место и забудешь про провинциальный город Балашов.
- Приеду. Надо же на твою ляльку посмотреть. Ей как раз полгода будет.
- Ну а что с Маринкой-то?
- Не хотел говорить, да ладно. Попробую на распределении напроситься в тот город, где она сейчас. Город большой и там крупный быстро развивающийся авиаотряд и работы много. Но, сам понимаешь, это только планы.
- Понятно.
Свистнул тепловоз, дёрнулись вагоны. Вечерело. Накрапывал мелкий дождик. Мы обнялись с Славкой, пожали руки.
- Ну, бывай – не забывай!
- Пока! До встречи!
В вагоне по поездному радио крутили песню:
Прощай, прощай! Под стук колёс!
Прощай, прощай! Не надо слёз!
--------------------------------------
Мы не садились в кабину больше двух месяцев и вот, наконец, скоро полёты. Как-то будем выступать после такого перерыва? А на лыжном шасси вообще будем летать впервые.
Зимним полётам предшествовала большая подготовка на тренажёре, в который мы тоже давно не садились. Но опасения были напрасны, всё быстро вспомнилось. Незначительные трудности возникли у Корифея и Дяди, но после дополнительной тренировки навыки восстановились. Но попотеть пришлось, ибо инструктора нас не щадили и гоняли по полной программе. В один из дней мы получили зимнюю экипировку: унты, специальные шубы и так называемые ползунки – водоотталкивающий утеплённый комбинезон. Как всегда с этим возникла проблема у самого маленького в эскадрилье и Корифей, одев всё это на себя, стал похож на маленького чудовищно нелепого медвежонка и стал тут же объектом шуток и незлобивых насмешек.
- Ты до стоянки-то в этом наряде дойдёшь? – спрашивали его.
- А ему по наряду старшины будут носильщиков выделять. Вон Шеф у нас здоровый, он таких троих унесёт.
- Сам таскай! – огрызался Лёха.
- Да нет, ему санки дадут. На них он всё до самолёта довезёт там и переоденется.
Инструктор Помс, увидев Корифея в этом одеянии, нелепо размахивающего рукавами, в которых руки только подразумевались, а шуба, казалось, шагала сама по себе, поморщился, как от зубной боли.
- Засучи хоть их, как за штурвал-то держаться будешь? – посоветовал он.
- А снизу что делать? До земли же! – зачесал затылок Корифей.
- Снизу? – почесался и Помс. – Отрежь, что ли, а то в рычагах запутаешься. 
- Хи-хи-хи! – закатился Шеф. – Порча социалистического имущества.
Рукава засучили, отхватили снизу полметра меховой ткани и из шубы стали видны руки и ноги Николая Ивановича. А ползунки он натягивал до плеч.
За три дня командир эскадрильи объявил:
- С понедельника – полёты. Но не те, как летом. Зимой будем и учиться и летать. Если погода нелётная – идём в УЛО, погода лётная – идём на аэродром. У кого двойки – о полётах забудьте, для таких людей есть наряды в столовую, караул, хозяйственные работы. У Пикалова их хватает. Всё ясно?
- Ясно! – дружно выкрикнули 120 глоток.
Уже в пятницу к Дмитрию Максимовичу Лещенко выстроилась очередь двоечников. Авиационные приборы и оборудование почему-то считались трудным предметом.
- Ага, народ зашевелился! – потёр тот руки. - Вижу, вижу знакомые лица, всё одни и те же. Похоже, что скоро полёты. Но у меня тройку, народ, можно не получить, а заработать только в поте лица.
А знакомые лица в основном были с азиатских и кавказских  республик. Не меньшая очередь выстроилась и у класса СВЖ, где принимал двоечников заслуженный штурман СССР Ледогоров. От этого пощады, как и от Лещенко, не ждали. 
 На третьем месте по неуспеваемости был английский язык, где также доминировали знакомые лица. Но преподавателя Юнкину – симпатичную и не очень старую ещё женщину можно было уговорить, взять нытьём, жалостью, лестью, измором, что и делали, кто как мог. В итоге нечто между двойкой и тройкой становилось только тройкой, что и надо было. А вот науки лётные на тройку не тянули, ибо по этим предметам, чтобы сесть в кабину, нужны были только хорошие и отличные оценки.
На четвёртом месте по неуспеваемости была интересная наука авиационная метеорология. Её и за науку-то лётчики не считали и не любили, за что многие и поплатились. Преподаватель Курякин свой предмет любил и потому был беспощаден к тем, кто этот предмет не воспринимал, как науку. Таких только в одной нашей эскадрилье набралось человек пятнадцать. Как-то кто-то «храбрый» написал в классе метеорологии на доске: «Курякин, я тебя не боюсь!». Стереть в суматохе забыли, прозвенел звонок и вошёл Курякин. Он долго протирал очки, шелестел журналом, выискивая жертву. Затем повернулся к доске, увидел надпись и воспринял её, как вызов. Он задумался о чём-то, затем встал, взял мел и ниже написал: «Если не боишься – напиши, кто ты?», после чего, не сказав ни слова, выразительно посмотрел в зал. Кое-кто сразу спрятался за спины впередисидящих курсантов.
Но с понедельника полетать не удалось и виной тому предсказание Курякина, сказанное им ещё в пятницу: погоды не будет. И её не было. День отучились, а на вторник снова запланировали полёты.
Во вторник, впервые облачившись в тяжёлое зимнее обмундирование и почувствовав, что это такое, пошли на полёты. Погода была серенькая, но тихая. Уже дойдя до стоянок, мы промокли от пота. Около пятнадцати килограмм зимних шмоток делали своё дело. А к концу дня они казались просто свинцовыми. Хорошо смотреть со стороны на человека в унтах и шубе в арктический мороз – тепло, конечно, но вот походи-ка в них целый день! Но альтернативы не было.  Первый день не удался. Мы-то, хорошо, летали с базы, а вот другие эскадрильи четырёх отрядов улетели на оперативные полевые аэродромы.  Да там и остались. Серая тихая погода сделала своё дело, превратившись за полчаса в туман с видимостью метров сто-двести. Восемь самолётов нашей эскадрильи успели сесть на базе, а вот оперативники заночевали в поле. Никакой возможности перелететь на базу у них не было. Провести ночь в холодных самолётах без питания – это что-то! Именно в таком положении остались 30 самолётов и с ними 220 человек. Даже костёр развести не из чего. А в самолётах при выключении двигателя уже через пять минут температура выравнивалась с температурой за бортом. И хорошо, что она не превышала минус десять градусов. Вместо воды ели снег.  Ведь полевые аэродромы – это только название. И представляли они из себя только два десятка гектаров не распаханной степи удалённых от населённых пунктов на несколько километров.
Вечером на срочно созванной оперативке вся дежурная смена синоптиков выслушала от начальника училища всё, что о них думает не только он, но и курсанты. На завтра синоптики всё же обещали ясную погоду с усилением мороза до 20 градусов. Так и вышло. Рано утром стали приземляться самолёты четырёх отрядов и из них выходили очумевшие, помятые и небритые курсанты и инструкторы. Санитарные машины увезли сразу же человек двадцать выходцев из южных республик в санчасть. В этот день летала только эскадрилья нашего отряда.
 - А вы что же думаете, - сказал заместитель нашего старика Пьяных на предварительном разводе, прежде, чем разойтись по самолётам, - в России тропики? За вашу лётную жизнь, особенно, на Севере, это не раз случится. Насидитесь на запасных аэродромах. Будете ночевать в такой глухомани, куда, как говорят, Макар телят не гоняет. Таков удел малой авиации, она по деревням летает. Но хуже, чем наших полевых аэродромов не найдёте. Да и не аэродромы это, а посадочные учебные площадки, и на ночлеги не рассчитаны. По крайней мере, на производстве, куда б не попали - ночевать худо-бедно в тепле будете. А вот когда переучитесь на более тяжёлую технику – станете интеллигентами. Там по деревням не летают. Но это у вас будет лет через 5-7 минимум. А до них дожить надо, то есть, долетать. Пока же привыкайте к прелестям авиации специального применения. По самолётам, бегом, марш! – по привычке скомандовал он.
Вот именно по привычке. Попробуй бежать в зимнем меховом обмундировании. И мы поплелись, проваливаясь в снегу, к своим самолётам. Вечером в казарме не слышно было весёлого смеха, никто не носился по проходам между кроватями. Устали. Даже отбой не объявляли, почти вся эскадрилья попадала на кровати раньше. Завтра такие же полёты и хоть не в четыре часа вставать, как летом, а в семь, но зимой намного тяжелее. Бедные южане никогда не видевшие шуб, шапок, меховых штанов и унтов. Уже через неделю они стали их ненавидеть.
Кажется, что ж плохого, когда тепло, тихо, лёгкий морозец, а на деревьях такой белый и пушистый иней. Для прогулки на лыжах и катаний на катке лучше погоды не найти. А вот для авиации это беда. Потому что при такой погоде обычно низкая облачность и плохая видимость. Какой уже день синоптики твердят, что над регионом зависла малоподвижная седловина – область между двумя противоположными областями высокого и низкого давлений. И мы вместо аэродрома, проклиная ни в чём не повинного Курякина, идём на занятия в учебный отдел или военный цикл. А военные преподаватели, зная, что через три месяца у нас начнутся армейские сборы, когда мы снимем гражданские кителя и наденем военную форму, и нами будут командовать не наши гражданские отцы командиры, а чисто армейские офицеры и старшины, в преддверии экзаменов становятся всё строже. А до выпуска всего пять месяцев и в голове у нас не военные науки, никому не нужные, а государственные теоретические и лётные экзамены по основной профессии. Но, не сдав наук военных – не получишь звание офицера, а, значит, и диплом лётчика. Такие-то вот у нас гражданские училища.
А тут ещё придумали общий училищный строевой смотр, и начальство бросилось наводить порядок в форме одежды и вспомнило про шагистику, от которой мы уже стали отвыкать. Строем-то ходили, но простое и парадное хождение – две большие разницы. Форму одежды в нашем звене приказали проверять инструктору из нашего же звена Глухову, высоченному, словно колодезный журавель. В этом он был похож на инструктора Горбатенко. Обеих курсанты не любили за мелкие придирки. После очередной тренировки на стадионе, он приказал старшине построить всё звено в казарме. Построились. Глухов прошёлся вдоль строя раз, другой и вдруг спросил:
- У кого есть перочинный нож?
- Мы не бандиты, - буркнул кто-то из строя. 
- Бакежанов! – приказал он своему старшине лётной группы, - принеси бритву.
Стало ясно: будет срезать на подворотничках белую хлорвиниловую проволочку, державшую его ровно и красиво. Этим пользовались многие. На первом курсе военные командиры беспощадно боролись с этим нарушением, но на других курсах на это не обращали внимания. Чингиз принёс бритву и протянул Глухову.
- Первого Худого, - сказал Каримов. – По сонной артерии его.
Но Глухов подошёл к Казару Акопяну.
- Расстегни китель!
- Чэго? – не понял тот. – Зачэм?
Но китель расстегнул. Глухов протянул руки, схватился за воротник с намерением отрезать подворотничок.
- Нэ трогай! – оттолкнул его руку Акопян. – Нэ трогай, гаварю! – Взгляд Казара стал сердитым и даже дерзким.
Рядом с ним было моё место в строю, и Глухов шагнул ко мне.
- Извините, товарищ командир, - сказал я, опередив его действия, - позвольте, мы это сделаем сами вечером, если уж это такое нарушение?
- Мы сделаем это здесь, и сейчас, - закусил удила Глухов.
В строю раздался глухой ропот.
- Мы тебе не салаги! – пробурчал кто-то.
- Расстегнуть китель! – смотрел на меня инструктор.
- В уставе о дисциплине не сказано, чтобы курсантов в строю резали, - ответил я и шагнул из строя.
- Куда? – растерялся Глухов.
- Выполнять ваше приказание, - ответил я.
Теперь строй зашумел.
- Беспредел! – сказал Каримов. – Где Папа наш? Пригласите командира звена.
Глухов понял, что переборщил.
- Шагом марш отрезать всё лишнее! – скомандовал он.
- Смотря, что у кого лишнее, - съязвил Корифей.
Как-то однажды Глухов пришёл – он был дежурным – на подъём и обнаружил меня за пять минут до команды «Подъём» бодрствующим. Придрался. Но ни в каком уставе не нашли, чтобы нельзя было вставать до подъёма. Ложиться раньше – нельзя, если ты не больной, а вот встать раньше – про это ничего не сказано. Подошёл старшина Тарасов, завязался спор и он встал на мою сторону, сказав Глухову, что старшинам  - а я старшина лётной группы можно вставать раньше, чтобы контролировать подъём своих подчинённых. С тех пор эта гипотенуза всячески искала повод ко мне придраться. Вот и сейчас он подошёл ко мне.
- Ты, Клёнов, вероятно, не хочешь летать? – спросил он.
Я молчал, отрезая злосчастную проволочку, которую носили почти все.
- Чего молчишь?
И я решился.
- Прошу меня извинить, командир. Летать я хочу. Но не хочу, чтобы меня унижали, тем более в строю. Мне уже не 18 лет, как некоторым, - это я сказал специально, Глухов на два года был моложе меня, и ему недавно исполнилось двадцать два года. – Могло быть и так, что я бы на вас вот так… Но, к сожалению, я уже не школьным юнцом сюда поступил, как…
- Как кто? Меня имеешь в виду? Хорошо! Будешь у командира эскадрильи объясняться, Клёнов. А сейчас - марш в строй!
А воскресенье, как раз после строевого смотра, я не увидел себя в списке увольняемых. В увольнения я ходил очень редко, а потому обратился к старику, который по случаю смотра был в отряде, за разъяснением: за что?
- За пререкание с командирами, - проворчал Воропаев. – Старшина, а какой пример подаёшь?
И тогда я сказал то, что говорил Глухову.
- Ты, правда, старше его? Лапшу не вешаешь мне?
- Почти на три года. Вы ж проверить можете.
- И не врёшь мне ничего? Не хамил Глухову?
- Нет, ребят спросите. Я не так воспитан.
- Чёрт бы их побрал! – неизвестно, кого выругал старик и ворчливо произнёс: - Скажи Тарасову, чтоб выписал увольнительную.
А с понедельника установилась прекрасная морозная погода, и мы залетали во всю силу, забыв две недели о занятиях. Утром с Киреевым пошли на отработку бреющих полётов в специальную зону. Лететь до неё всего пять минут. Вышли на точку, доложили, запросили работу. РП разрешил.
- Работай! – кивнул Киреев и, закурив, откинулся на спинку сиденья, уставившись в окно. Я знал, что он там выискивал.
Низко-полётная зона – это место, где отрабатываются все эволюции самолёта на низкой высоте 50-100м и ниже. Упражнение занимает 25 минут и за это время можно нарезать уйму виражей, разворотов простых и стандартных. При этом нужно не терять заданной скорости и высоты. Первое время – это трудно, но мы-то были уже не новички. И потому Киреев не следил за моими действиями. В салоне сидели Граф с Акопяном и дожидались очереди. Вдруг Киреев дёрнулся, прилип к лобовому стеклу и заорал:
- Вот она! Давай ниже!
Ага, страстный охотник Киреев увидел лису. Теперь он от неё не отвяжется.
- Ниже, ниже давай! Справа видишь?    
Поскольку я сидел в левом кресле обзор справа был затруднён.
- А-а, проскочим, сейчас! Дай! – инструктор схватился за штурвал и резко накренил самолёт, бросая его к земле.
По полю неслась серая плутовка, вывесив сзади свой роскошный хвост. Но мы уже проскакивали её. Киреев развернулся стандартным и пошёл на заход.
- Сейчас мы её погоняем! – радовался он.
Снизившись до трёх метров, понеслись над снежной целиной. Бедная любительница полевых мышей неслась изо всех сил к спасительной лесополосе. Да разве убежать. Чудовище с неба приближалось и страшно ревело. И тогда лиса перевернулась, легла на спину, оскалила пасть и выставила вперёд лапы. Поняв, что не убежать, она решила защищаться. И так несколько раз. Пока мы разворачивались – лиса бежала, при нашем приближении кувыркалась на спину  и скалила пасть. Через четыре захода она достигла лесополосы и улеглась на снегу. Перепугалась, видимо, и устала. Тогда Киреев взмыл на 50 метров.
- А красивая, зараза!
- Кто? – не понял я.
- Лиса. Молодая ещё, видать. Давай, зови сюда следующего.
Вернулись на аэродром,  вышли из самолёта, в него залезла следующая троица, и он снова взлетел и ушёл на полтора часа в зону. Быстро проглотили по котлете, стакану чая и шоколадке – весь стартовый завтрак и пошли докладывать Папе о выполнении полёта. Замечаний Киреев, возбуждённый лисой, нам никаких не сказал, и потому Миллеру доложили: полёты выполнили без замечаний.
Заканчивался январь в рёве самолётов и аэродромной суете. Как всегда после полётов – обед и час отдыха. С облегчением стаскивали с себя тяжеленное обмундирование и падали на кровати. Час тишины. А в голове стоял ещё гул двигателей, и каруселью крутилась земля.
В предпоследний день января командир эскадрильи приказал построить личный состав сразу после обеда, нарушив послеполётный отдых. Старик был почему-то не в духе.
- Январский план выполнен, - пробасил он, - о полётах забудьте до середины февраля. Сушите свои унты и всё остальное. Завтра занятия. А теперь вот что хочу сказать, друзья мои. Только что я получил во-от такую дыню, - Воропаев развёл руки, - от заместителя начальника училища полковника Крангача. Он мне сказал, что с полётов шла не эскадрилья, а стадо коров. Толпа. Старшины, дисциплину нужно поддерживать и осмотрительность не терять. Поздно заметили полковника, не подтянулись, а я получай за вас.
Старикан пошёл вдоль строя, кого-то выглядывая. Нашёл, поманил пальцем.
- Иди сюда, Лунёв. Объяснительную написал?
- Так точно!
- Неси сюда мне её.
С вчерашнего вечера был составлен список из ранее отлетавших программу курсантов для производства хозяйственных работ и отдан Пикалову. Утром Пикалов сделал перекличку и обнаружил, что все на месте. Назначив старшего, отправил их к месту работы, снабдив, как всегда, лопатами для расчистки снега. А через час решил проверить и не обнаружил Лунёва. На вопрос, где он, ему ответили, что заболел и пошёл в санчасть. Пикалов, как всегда, записал, чтоб не забыть, фамилию курсанта на пачке папирос, пришёл в штаб и позвонил в санчасть. Ответили, что таковой к ним не являлся. А Лунёв преспокойно полёживал в казарме, будучи уверен, что про него не вспомнят. Но Пикалов вспомнил, ибо фамилия была на пачке. И доложил старику.
- Пусть объяснительную пишет, - приказал старик Тарасову.
И сейчас перед строем он её и читал. Прочитав, спросил:
- Значит, зуб заболел?
- Так точно, товарищ командир.
- Почему в санчасть не пошёл?
- Да я пошёл, но там это, врача не было.
- А сейчас болит зуб-то?
- Болит, - искривился курсант и схватился за щёку.
- Ну, ничего, я сейчас вылечу.  – Он снова посмотрел в объяснительную. – Целую петицию написал. У тебя по русскому языку, что в школе было?
- Пятёрка! – осклабился Лунёв, показав зубы.
- Я так и думал. Ну, тогда вот получи от меня пять нарядов вне очереди.
Строй грохнул смехом.
Затем нашу группу собрал Миллер.
- От вас забирают инструктора Киреева на должность командира звена в другой отряд. Больше вы с ним летать не будете. Не могу приказывать, но советую пригласить его и попрощаться.
- С этим делом? – поднял Колобов палец вверх.
- Не советую, у вас скоро выпуск.
- Он пошутил, товарищ командир, - сказал я, - конечно сделаем.
А вечером, открыв тумбочку, я обнаружил письмо от Маринки. Видимо дневальные, получив почту, разложили письма по тумбочкам тех, кого хорошо знали. Обычно почта лежала на тумбочке дневального у входа в казарму.
«Я тебе не надоела ещё со своими письмами? – писала она. – Вот приехала домой, а по Балашову скучаю, привыкла. Я бы сейчас уехала куда-нибудь года на два поработать. Спросишь, зачем же тогда из Балашова уехала? По папочке с мамой скучала. Я же первый раз уезжала из дома. Ты помнишь, говорил, как тяжело одному уезжать из родных мест? Да, одной тяжело, но вот с кем-нибудь я бы уехала».
Я понял твой намёк, девушка. Но подожди немного, у нас скоро распределение. И тогда станет всё ясно. Я-то сам хочу в твой город, а ты оттуда мечтаешь убежать. Но хочу ли я к тебе? Или просто хочу потому в твой город, что там большой перспективный авиаотряд? На эти вопросы я и сам себе не мог толком ответить. Не отвечу пока и тебе.
До выпуска оставалось пять месяцев.
--------------------------
Науки выдыхаются. Учебных дней осталось меньше месяца. Затем – военные сборы, потом полёты и государственные экзамены. Теперь упор делался на основные предметы, а второстепенные отошли на второй план. Поставят тройку и ладно. Сегодня на экономику ГА пришли с пустыми головами. Не до неё, ибо следующая пара занятий была по самолётовождению. А старик Ледогоров скор на двойки, его не уговорить. И потому почти перед каждым на экономике ГА лежал конспект по СВЖ. Иосиф Граф так увлёкся, что не услышал преподавателя, вызывающего его к доске. Он два раза переспросил преподавателя, прежде чем понял вопрос. Наконец, понял, но вот что отвечать по существу не знал. Как ни старался преподаватель Мишин с наводящими вопросами, но Иосик ничего существенного не мог из себя выдавить, кроме нескольких маловразумительных фраз. Мишин уже потянул к себе журнал, чтобы поставить неуд, но за него вступился дежуривший по классу Николай Иванович. В звене на текущий момент двоек не было и никому не хотелось, чтобы они появились. От Папы за них здорово доставалось.
- Дык, товарищ преподаватель, - начал Корифей, - нельзя ему двойку-то ставить.
- Это ещё почему? – удивился Мишин. - Нельзя не учить.
- Он вчера в суточном наряде был, вот и не успел подготовиться. Поставьте хоть троечку.
- На тройку надо хоть что-то ответить.
- Дык, он же отвечал немного. Разрешите, я дополню его ответ? Отвечу на четыре, плюс его два балла, итого – шесть. Ну и на двоих, получается три.
Мишина уговорили. Он был не лишён чувства юмора, не то, что Ледогоров.
- Хорошо, Цысоев, выходите к доске.
Корифей материал знал хорошо и ответил быстро.
- Ну, что ж, дополнительный вопрос вам: напишите формулу оборотных средств.
Формулы Корифей не знал и потому резво завертел головой, выуживая из шёпота нужные подсказки. С минуту он стоял, будто мучительно вспоминая, чесал затылок, смотрел в потолок и напрягал мышцы лица.
- А можно я напишу формулу подъёмной силы? – наконец спросил он.
- Это на аэродинамике напишешь, - улыбнулся Мишин.
 - Никак не могу вспомнить,  - снова зачесался Николай Иванович. – Помню только, что там несколько букв.
- Совершенно верно, - согласился Мишин.
И тут Корифей увидел в руках Серёги Чернова лист, который тот показывал ему из-за спины Шефа. На нём большими буквами написана злополучная формула. Корифей схватил мел  и, быстро написав её на доске, с облегчением произнёс:
- Еле вспомнил, проклятую.
Класс разразился смехом. Не сдержал улыбки и Мишин.
- Садитесь, Цысоев. Формулы надо знать.
В итоге Граф и Корифей получили по тройке. Николай Иванович учился хорошо, у него и четвёрок-то мало было, но что не сделаешь ради общего дела.
У Ледогорова прорвались без двоек, не зря же учили. Довольный старик отпустил всех, не дожидаясь звонка, и мы направились в казарму. Здесь в этот предобеденный час было людно и шумно. Командиры кричали на своих курсантов, курсанты друг на друга, дневальных, подававших какие-то команды, вообще не слушали. В бытовой комнате, ругаясь и  гремя костяшками по столу так, словно со второго этажа сбрасывали листы жести, играли в домино. Вокруг стояли любопытные с комментариями. Никто не заметил, как вошёл замполит отряда. Кто-то подал запоздалую команду.
- Сидите! – махнул тот. – Я тут на шум зашёл, вернее на мат. Что ж вы так ругаетесь друг на друга?
- Это для связки слов, товарищ замполит, мы без злобы.
- Русский язык настолько богат оскорбительными фразами, что не обязательно прибегать к нецензурным словам. Стыдно, товарищи курсанты! Уж если так хочется оскорбить соседа – можно и культурнее это сделать.
- В том-то и дело, что мы не хотим никого оскорблять.
В курилке стояло густое облако дыма. Кто-то из армян рассказывал о полётах.
- Мой очередь летать пришла. Сажусь в кабина, запускаю, рулить прашу – разрешают. Даю газ – ни с места. Ещё больше даю – нэ идёт. Чего, думаю, нэ идёт? Обороты почти взлётный, лететь можно, а он нэ едет. Потом понял: пока самолёт стоял –  лыжи прицеплялись на снег.
- Пристыли или примёрзли? – спросил кто-то.
- Говорю же, прицеплялись. Тогда я нога туда-сюда давай, руль поворота туда-сюда ходи в потоке. Отцепился и поехал.
В хозяйственном блоке собралась толпа любителей экстремального воздухоплавания во главе с молодым преподавателем аэродинамики Свиридовым. Он закончил год назад авиационный институт. Мечтал о лётном училище, но врачи не пропустили. А желание летать не пропало, и он занялся строительством самодельных воздушных змеев, которые сам и испытывал. Уже работая здесь, он сделал ещё одну попытку поступить и уже уговорил начальника училища, но опять помешала медицина. Надо сказать, что некоторые авиатехники умудрялись работать и одновременно учиться, получая лётную специальность. Так стали курсантами наш техник Саша Докторович и инженер 3-го отряда Хлёсткин. Были и другие. Каждый год, таким образом, учились несколько молодых человек. Администрация шла на это, чтобы хоть как-то удержать нужных специалистов. Иначе они писали рапорта и увольнялись. Жили они, естественно, не в казарме, а в общежитии. Но им повезло со здоровьем, а вот Свиридову нет.
Змей свой Свиридов уже два раза ломал при резком приземлении, больше похожем на падение. И сейчас вот что-то в нём усовершенствовал. Обычно по выходным, когда не было полётов, энтузиасты тащили детище преподавателя на аэродром, хозяин садился на змея и курсанты бегом тащили его за верёвку. За ними бежал и сам изобретатель. Скорость нарастала, и змей взмывал в воздух. Так Свиридов успевал подниматься метров на десять. Уставшие курсанты останавливались, и конструктор резко планировал вниз. Затем его стала таскать машина и дело пошло. Желающих полетать становилось всё больше. На сие зрелище сбегалось множество зевак. А когда трое курсантов попали в санчасть с растяжениями связок и один с переломом лодыжки, дело дошло до начальника училища.
- Я вот полетаю этому усатому чёрту! – сказал он. – Так он мне до весны половину курсантов искалечит. Запретить!
И теперь Свиридов из змея монтировал дельтаплан.
В коридоре казармы, где обычно проходят построения, висело большое зеркало. Перед ним, словно макака, прыгал гигант Ким и усердно боксируя, избивал собственное отражение. Перчаток на руках его не было, поскольку старик отобрал их ещё на летних полётах. Рядом стоял его неразлучный друг Рамзанов по кличке Чмо и ныл:
- И охота тебе, да, ты, прыгать?
- Отвали, да, ты! – рычал тот и ещё яростнее махал кулаками, целясь в переносицу своему отражению.   
Кто-то о чём-то спорил, в дальнем углу двое сцепились в борьбе и катались сначала по кроватям, затем по полу на радость внутреннему наряду. Хотя полы протирались в казарме дневальными за сутки несколько раз и были чистыми. Курсант Кулешов наяривал на баяне «Цыплёнка». Вокруг топтались ценители его искусства. В общем, казарма жила своей обычной жизнью.
Вечером всё наше звено в полном составе заступило в суточный караул. Людей не хватило, и их добавили со 2-го звена. Перед ним, как всегда, был развод, который проводил начальник штаба Пикалов. Он долго и нудно читал слова инструктажа, которые за годы работы выучил наизусть, и мы стояли в строю и спорили, поменяются местами в его речи слова или нет. Не поменялись.  Вид при этом у него был такой серьёзный, словно он стоял у стратегической карты военных действий и отдавал исторические для страны приказания. Кое-кто уже стал засыпать стоя. Наконец он закончил, кто дремал – проснулись и все разошлись получать оружие. Потом снова построились и представились дежурному по училищу. Он проверил у всех удостоверения и, убедившись, что подставных лиц и больных нет, разрешил следовать в караульное помещение. Куда мы и последовали, сохраняя убогое подобие строя. 
Ребята свободной смены сразу же завалились на нары в спальном помещении и занялись, кто чем. Кто-то читал конспекты, кто-то газеты или книги. Рамзанов, имеющий несколько кличек, («Чмо», «Шакал», «Да, ты!») держал в руке колоду карт и крутил головой, кого бы пригласить к игре. Взгляд задержался на Корифее, читающем книгу.
- Николай Иваныч,  в покер играешь? – прогнусавил он.
- Нет, не играю, да, ты! – подражая гнусавому голосу Гамида, ответил тот. – Ты лучше расскажи, как же ты в караул попал, а твой друг нет?
Гамид оживился, почувствовав сожалеющего к его трагедии собеседника.
- Вот шакалы, да, ты! – начал он. – День назад был дежурным по столовой и опять в наряд засунули, да, ты! Тарасов с Горчуковым ночь не спали, думая, как меня сюда упрятать. Понял, нет? Они, да, ты, эти армейцы настырные. Представляю, как они ребят в армии гоняли.
- Шакалы! – серьёзно согласился Корифей. – После дежурного по столовой, где ты сожрал ведро сметаны, да сразу в караул.
Лучшего друга Кима тут не было и Гамид, внутренне чувствуя, что заступиться за него не кому не задирался. Иначе бы Корифею не миновать тумаков. И потому Чмо продолжал:
- Не могли в своё время от армии отбрыкаться, а теперь на нас зло срывают. А Тарасов-то с золотой медалью школу закончил и не мог в институт поступить, дурак. А я вот кое-как 10 классов закончил со второй попытки и то в авиацию попал.
- Наверно, учителя шакалы были, да, Гамид? Такому парню и не дали сразу школу закончить.
Раздался дружный смех. Рамзанов понял, наконец, что Корифей над ним издевается, привстал в угрожающей позе, но резко наступившая тишина отрезвила его.
- Козлы! – неизвестно кому погрозил он и улёгся на своё место. Справа и слева от него места были свободными.
Часов в одиннадцать пришёл проверяющий – дежурный по училищу. Никаких нарушений по несению караульной службы он не нашёл о чём и расписался в журнале проверок. С утра почти все посты были сняты – люди вышли на работу, и большинство личного состава караула весь день провалялись на нарах, ожидая следующей смены.
---------------------------
В круговороте училищных сует прошёл февраль. Со многими науками было покончено, но основные ещё были впереди. Первого марта сдавали один из страшных для курсанта предметов – метеорологию. Заблуждается тот, кто думает, что погода – это дождь, снег, ветер да температура. Может оно и так, но вот как это всё образуется, откуда берётся и куда и как движется у земли и на стратосферных высотах?
Утром всё звено из тридцати человек построилось у класса метеорологии на 4-м этаже УЛО. Подошёл Курякин, поздоровался. Мы громогласно приветствовали его: здравия желаем, товарищ преподаватель. Старшина Володя Варламов доложил о готовности звена к экзаменам и удостоился пожатия руки Курякина.
- Ничего нового не будет, - сказал он. – Заходите в класс по четыре человека, берёте билет, готовитесь, отвечаете. Ответы должны быть чётки, кратки, конкретно на вопрос. Кто первые?
А первых наметили ещё накануне. Это те, кто лучше знал и понимал эту науку. Таковыми оказались я, Корифей, Варламов и Тарасов. Зашли, взяли билеты.
- Если вы готовы отвечать на вопросы без подготовки,  это приветствуется, - сказал преподаватель. – Оценка на балл больше.
Или нам попались простые вопросы, или мы всё знали, но все четверо уже через 20 минут вышли, получив пятёрки. Всё-таки странно: готовишься, волнуешься, а всё заканчивается за пять минут. Даже обидно. Ребята переписали вопросы билетов у ранее сдававших курсантов и надеялись потихоньку заносить нужный ответ тому, кто уже сидел в классе и готовился. Иногда это срабатывало. Но Курякин знал эту систему и потому, проведя два три экзамена, менял номера билетов. Темы вопросов он изменить не мог, они утверждены министерством. Но и этого было достаточно. Тому, кто выходил, потихоньку шептали номер билета, за дверьми его быстро находили уже с готовыми ответами, и следующий входящий уже знал, кому его передать. Сделать это было не так уж и трудно. А люди уже сдавшие экзамен намеренно сразу не выходили, а передвигались по классу, как будто что-то разыскивая, и создавали суету, отвлекая преподавателя. Иногда, уже покинув класс, возвращались: кто-то забыл ручку, кто-то головной убор. Но скоро обнаружили, что система не соответствует, и началась паника. Экзамен грозил затянуться надолго. На «волю» посыпались записки: «Тону. Холодный фронт второго рода и фронт окклюзии», «SOS! Инверсии сжатия и признаки приближения тёплого фронта», «Ни в зуб ногой! Спираль Экмана, изменение с высотой, что это?», «Пропал! Турбулёнтность ясного неба. Когда и на каких высотах возникает?», «Помогите! Когда циклоны заполняются, а когда усиливаются?».
Ответы быстро находили в книге или конспекте, набрасывали на клочке бумаги и тот, кто заходил следующим, незаметно отдавал кому нужно, иногда несколько минут дожидаясь подходящего момента. Этому помогало то, что курсанты передвигались по классу, подходя к стендам и выбирая себе нужные схемы и плакаты для ответа. И дело пошло. К двум часам дня всё было кончено, и снова собрались в классе. Последний раз. Даже не верилось, что прощаемся с этим чудаковатым, но, в общем-то, хорошим человеком, фанатично любящим свой предмет.
- Ну, вот и всё! – сказал он. – Средний балл ваш неплохой 4,3. Желаю успехов во всём дальнейшем. Мы с вами расстаёмся навсегда.
- Не жалко? – нахально спросил Корифей.
Курякин снял очки и долго протирал их специальной тряпочкой. Потом серьёзно сказал, как всегда парадоксально:
- Жалко. Ваша группа доставила мне меньше всего беспокойства. Вы так виртуозно передавали друг другу шпаргалки, что я даже подумал: не кажется ли мне? У тех, кто это делает нагло и грубо – я обычно их отбираю. У вас не стал. Я считаю, что шпаргалка, или шпора, как вы её называете, тоже некий элемент обучения. Если вы, прочитав её, что-то запомнили – это уже хорошо. Вопросы ко мне есть? Нет. Все свободны! – и он первым вышел из класса.
А Корифей, подбежав к доске, схватил мел и написал: «Прощай, Курякин! Мы тебя не забудем!». Весёлые и радостные мы вышли на улицу. День был солнечный и тихий, с бодрящим морозцем. Ну, вот, сделан ещё один шаг к выпуску. Впереди ещё четыре месяца и за них предстоит, исключая ненужные нам военные сборы, очень много сделать, пожалуй, больше, чем за предыдущие два с половиной года.
В котельной или ЦК – центральной кочегарке несли службу самые отчаянные штрафники. Это курсанты, которые должны быть отчислены, но по каким-то смягчающим причинам их оставили, отстранив на несколько месяцев от учёбы и полётов. Если хочешь дальше учиться – отработай в ЦК, реабилитируйся. А когда восстановят – занимайся самостоятельно, ходи на консультации к преподавателям, догоняй ушедших вперёд. Справишься – будешь летать, а нет – до свиданья. Таких ребят там было несколько человек, и они ходили туда, как на работу посменно. Кидать уголёк – работа не лёгкая, за смену не одна тонна в топки уходит. Работали, не очень думая о температуре, и потому в дальних зданиях почти всегда было холодно. Особенно почему-то было холодно в сером трёхэтажном здании военного цикла, в котором последнее время мы иногда проводили по восемь часов и отчаянно мёрзли, ругая бездельников из ЦК, которые не поддерживали нужную температуру.
 Хотя, в общем, науки и выдыхались, но военных было ещё много, почти через день были какие-нибудь зачёты или экзамены. Вот и на следующий после сдачи метеорологии день мы с утра мёрзли в классе тактики ВВС. Преподаватель – майор запаса Яков Семёнович Бурцев был человеком удивительно многословным. За глаза мы его звали Яшей. Выпучив глаза и виртуозно жестикулируя, он мог долго говорить о сравнительной характеристике нашего МИГа и американского Фантома. К тому же тембр его голоса и манера говорить, без конца повторяя каждое предложение по нескольку раз с различными интонациями, действовали так, что аудитория засыпала через 15 минут. Предмет этот считался секретным, и конспекты выносить из здания  запрещено. Мы их здесь получали прошнурованные и пронумерованные и тут же сдавали. Писать их было неудобно, и мы почти не писали. Да и невозможно было записывать за Бурцевым, ибо он говорил столько, что и сам иногда терял связи произносимого монолога. А потом, столики были прикреплены к спинкам крёсел впередисидящих. А люди – понятно - не сидели неподвижно, и все движения передавались на столики. В итоге, кто и писал, на второй день уже не мог ничего разобрать: сплошные иероглифы. И потому почти все спали. Но на спящих курсантов Бурцев почему-то внимания не обращал, а вот стоило кому-то улыбнуться. 
Чтобы окончательно не уснуть я стал читать на задних спинках сидений памятные фразы, оставленные здесь выпускниками разных лет. Были надписи такого характера: «Бог создал покой и тишину, чёрт создал подъём и старшину». Не так, возражала другая надпись: «Бог создал любовь и дружбу, а чёрт английский язык и метеослужбу». Прочитав это, я улыбнулся. Действительно, самые трудные для курсантов науки. Даже на сопромат меньше жаловались. Я так далёк был от речи Бурцева, что даже не услышал, а скорее почувствовал, что он тычет в меня пальцем, требуя ответа.  Машинально я встал, не зная, что говорить.
- Расстояние, какое скажи! – прошептали мне сзади.
- Расстояние, какое? – полувопросительно спросил я, делая вид, что вспоминаю.
- Да, товарищ курсант. Расстояние между исходным пунктом сбора десанта и аэродромом посадки.
Ага, хоть знаю, на что отвечать, но не знаю, как отвечать.
- Пятьдесят километров, - брякнул я.
- Правильно! – выпучив глаза и вытянув в мою сторону палец, заключил Бурцев. – А почему?
- Потому, что больше нецелесообразно, - снова наобум ответил я.
- Правильно! – снова воскликнул преподаватель. – Именно, что нецелесообразно.
И он подробно углубился объяснять, почему нецелесообразно и, кажется, забыл про меня. Минут через пять остановил на мне взгляд.
- Почему вы стоите?
- Вы же меня спросили, а садиться не разрешили.
- Ну да, да. Садитесь. Надо сказать, товарищ слушает, но чересчур весёлый.
И Яша начал долгую речь, почему курсантам нельзя улыбаться во время такого серьёзного урока, как тактика ВВС.
- Эй, народы! – прокричал после занятий старшина Варламов. – Папа культпоход в кино организовал в городской кинотеатр. Одна увольнительная на всех. Становись в очередь на запись.
- И с двойками можно? – спросил, почесав кончик носа, Граф.
- У нас пока нет в звене двоек, Иосик. Ты забыл, что исправил свою пару по английскому языку?
- Нет, я за народ страдаю.
- Не страдай, и у народа нет двоек.
Народ засуетился и только Дядя молчаливо сидел на своей кровати.
- Гарягды, а ты чего сидишь? – спросил я его.
- Не хачу я в кино, - ответил он. – Я в этой, как её, в мелахолии.
- В меланхолии, - поправил я его. – Что с тобой?
- Я женщину хачу, дядя.
- Никто б не отказался, - засмеялся я, - но ничем помочь не могу. Потерпи, скоро на месяц домой улетишь. Уж там все женщины будут твои.
- Скорей бы! – вздохнул он. – Шестой год я, дядя, в казарме сижу. Устал.
Дядя был уже офицером, и военные сборы его не касались, и посему ему был обещан отпуск до конца сборов. Приедет он только в мае на последние полёты и государственные экзамены.
В своём углу загнусавил Рамзанов:
- Опять любимчики Миллера в город собрались, да, ты! А мы чем хуже?
- Тем, что у вас Миллера нет, - ответил Варламов. – Чем ныть, уговорили бы своего командира звена. А наш Папа вот уже и билеты на свои деньги купил.
- Ваш папа, да, ты, в каждой бочке затычка, - продолжал гнусавить Чмо, - выпендривается перед начальством, да, ты. Да и жена, видно, из дома гонит.
Поскулив ещё несколько минут и видя, что никто на него не обращает внимания, Чмо замолк. В казарму буквально вбежал Миллер.
- Варламов, вот билеты, не опоздайте!
- Вы не с нами, командир?
- Извините, уж одни идите. У дочки сегодня день рождения – пять лет. Вот подарок купил, - потряс он коробкой с куклой. - Чтоб порядок был! На проходную я сейчас позвоню. Вот, возьмите на всякий случай рапорт с визой Ивко.
Никакой должностной инструкцией командиру звена не предусматривалось организовывать подобные походы, и никто их и не организовывал, кроме нашего Папы. Он успевал везде:  играл за сборную отряда по хоккею, а летом по футболу. Летом же в выходные организовывал выезды на природу с ночёвкой. В казарме он был самый частый гость из всех командиров его ранга, порой жертвуя своим личным временем. И не наказывать приходил, а посоветовать, помочь, разобрать какую-то ситуацию. При этом вёл себя, как равный с равным.
Едва мы вернулись из кино, поступила команда строиться. Зачем, для чего никто не знал. Построились. Из своего кабинета вышел взбешенный командир эскадрильи. И причина этому была. Пошли вторые сутки, как пропал курсант Вистунов из первого звена. И никто не знал, где он. Попахивало чрезвычайным происшествием. И если это дойдёт до начальника училища – а о таких вещах положено докладывать – шапки полетят, начиная от старшины лётной группы и прочих старшин,  кончая командиром отряда.
- Кто знает, где Вистунов? – без всяких предисловий прорычал старик голосом не предвещавшим ничего хорошего.
В ответ мёртвая тишина.
- Ещё раз спрашиваю: кто знает, где Вистунов?
Мёртвая тишина. Строй замер. Воропаев свирепым взглядом всматривался в лица курсантов. Стоящие ребята в первой шеренге отводили взгляд, а задние старались спрятаться за их головами. Ему, проработавшему много лет, было ясно, что несколько человек наверняка знают, но молчат. Старшина группы объяснил:
- Встали утром – его нет. А ночью был.
- А ночью был? - рычал старик. – Бред сивой кобылы! А почему вовремя не доложил? Ах, забыл! Ну, я напомню. А старшина звена куда смотрел? Тоже причину нашёл: я говорит, не заметил, что его нет. Человека нет целый день на занятиях, и он не видел? Вы поверите? И потому последний раз спрашиваю: где Вистунов? 
Мёртвая тишина. Зол был старик. Полчаса назад командир отряда Князьков в довольно невыдержанной форме, чем и был славен, высказался о порядках в эскадрилье и дал срок до утра. Не найдётся Вистунов – придётся докладывать наверх.
- Так, значит, никто не знает. Ну, что ж, вот тогда что! Вот здесь останутся стоять его старшины и… командиры. Да, инструктор и командир звена. И будут стоять сутки, двое, трое… До тех пор, пока кто-то не вспомнит, где Вистунов. Неважно, кто вспомнит, но стоять тут будут вот эти люди.
Воропаев не очень стеснялся в выражениях, что говорило о крайней его взволнованности. Пророкотав ещё несколько минут, он выпустил пар и стал успокаиваться. Речь его уже стала похожа не на страшные раскаты грома, а на отдалённый рокот затихающей грозы.
- Всё, старшина! – бросил он Горчукову. – А ты, Масленников, - это инструктору, - вот здесь с ними стой и разбирайся, где твои подчинённые.
После отбоя Старик ушёл домой, а Масленников оставался в казарме до часу ночи. И остался бы до утра, если бы Вистунов так же неожиданно не объявился, как и пропал.
 В два часа ночи дневальный Лунёв позвонил в квартиру старика. Там, конечно же, спали. Лунь нажал кнопку звонка ещё раз, и за дверьми раздалось недовольное сопение. Она открылась, и пред курсантом предстал старик. В одних трусах.
- Товарищ командир! – отчеканил Лунёв, - разрешите доложить? Явился Вистунов. Масленников приказал доложить вам лично. А был он в городе Энгельсе.
- Не ори! – смутился командир своего вида, - люди спят. А… чего он там делал?
- Девушка там у него.
- Ага, девушка, значит? Ну, я ему завтра покажу девушку!
- Разрешите идти, товарищ командир? – по привычке проорал Лунь.
- Да не ори ты! Какой я тебе командир тут… в одних трусах, - прошипел Воропаев. – Иди и скажи Масленникову: может идти спать домой.
На следующий день Вистунов ходил уже со строгим выговором. По выговору получили оба его старшины за сокрытие факта исчезновения. Масленников и командир звена отделались замечаниями и разносом командира отряда. Наверх об инциденте не доложили. Зачем портить и без того не так уж хорошую статистику по дисциплине. Главное, нашёлся человек. На почве прекрасного чувства пострадал – на почве любви, как тут не понять.
-------------------------------------
Из министерства ГА прилетел начальник училища, и почти сразу разнеслась весть: привёз плохие новости. Коллегия министерства собиралась специально по работе лётных училищ. Состояние дел в них было признано неудовлетворительным. Особенно в части дисциплины. И не мудрено. Когда-то рассчитанные на пятьсот человек для нормальной жизни училища вмещали в три-четыре раза больше. В казармах – двух ярусные койки, почти совсем придвинутые друг к другу. Скученность необыкновенная. И если учебные корпуса с увеличением контингента как-то расстраивались, то казармы, столовая и прочее оставались таким же. Естественно, что в такой неимоверной скученности возникали и ссоры и драки, иногда заканчивающиеся тяжёлыми травмами. Курсантский быт не способствовал дисциплине. Но Москва с каждым годом увеличивала план набора: громадной стране нужны были лётчики.
Как и ожидалось, на второй день собрали курсовое собрание выпускников. Не предоставив, как обычно слова своим заместителям стал говорить начальник училища. Приготовившиеся спать сразу взбодрились.
- Как вы знаете, товарищи курсанты, - начал он, - я прибыл с коллегии министерства, где обсуждалось положение дел в наших училищах. Мы, руководители, получили много нареканий по части работы и, особенно, по части дисциплины. Вот пример: за прошлый год из училищ было отчислено – вы вдумайтесь – четыреста пятьдесят человек. Это личный состав четырёх эскадрилий или двух отрядов. Из нашего училища были изгнаны 58 человек. Тут мы, как говорится на первом месте. И самоволок у нас зафиксировано всего, - он заглянул в бумагу и, не в силах скрыть удивления, произнёс, – семьдесят две всего!
В зале раздался дружный смех.
- Два нуля забыли поставить! – выкрикнул кто-то из зала.
Начальник училища переждал смех и продолжил:
- Сейчас вам будет не смешно. На коллегии было принято решение об ужесточении не только бытовой дисциплины, но и лётной. Десять лет все авиационные умы министерства думали, как сделать, чтобы из училищ выходили полноценные специалисты, отвечающие высоким требованиям, которые предъявляются работникам аэрофлота. И пришли к выводу, что нужно изменить систему выпуска курсантов.
В зале сразу же воцарилась мёртвая тишина.
- Если несколько лет назад практически устранилась на выпуске оценка три по основным дисциплинам и технике пилотирования, то сейчас она снова вводится. Отменять её никто не отменял, в нормативах она есть, но последние годы в погоне за лучшими результатами о ней забыли. И ещё. Те, кто получил на государственных экзаменах оценку два отчисляться, как раньше не будут. Слишком большие деньги затрачены. Такие люди будут оставаться здесь ещё на год. И работать мотористами. Через год им дают шесть часов лётной тренировки, они сдают экзамены со следующим курсом  и выпускаются. Если и здесь не справятся – идут на отчисление. В этом году председателем государственной комиссии у нас будет товарищ Миндель – начальник отдела министерства авиации специального применения. Такого ещё не было в истории училища. Так что готовьтесь, будет трудно. И тот, кто уже возомнил себя лётчиком – ошибается. Вам наверняка известно отношение к троечникам в производственных отрядах, где уже скоро вам предстоит работать. Будете долго и упорно пересдавать свои трояки.
Начальник училища глотнул из стакана воды, не спеша, достал платок, вытер губы, аккуратно сложил его и засунул в карман.
- Есть и хорошие новости для вас. На днях мы ожидаем покупателей из различных регионов, то есть, начнётся распределение. Будут и военные представители. В приказном порядке в ВВС вас не возьмут, но если кто желает – пожалуйста. Каждый год несколько десятков человек туда уходят. Это наше последнее собрание, товарищи курсанты. Через неделю у вас начнутся военные сборы, и вы полностью перейдёте под контроль военных. А по их окончании получите звания офицеров ВВС. А далее государственные экзамены и выпуск.
С курсового собрания мы возвращались возбуждённые и почти не соблюдали строя. Только и было разговоров о предстоящем распределении, которого ждали с нетерпением. Ещё бы, будет ясна дальнейшая судьба. В курилке бурное обсуждение речи начальника училища продолжилось. Иногда сюда заходили покурить, а не курящие поболтать и послушать анекдоты и прочую трепотню инструкторы и другие командиры. На сей раз, из казармы вышел наш старик Воропаев погреться на припекающем  солнышке. При его приближении все встали.
- Сидите, сидите! Примете старика в свою компанию?
- Конечно, товарищ командир! Да какой же вы старик? – к нему потянулись руки с пачками сигарет.
- Не курю я давно. Ну, ладно, одну испорчу. А насчёт старика… Я же знаю, что за глаза меня так называете.
- Так это же мы любя, - сказал Корифей.
- Неужели? – удивился старик. – Я тебе, Николай Иваныч, больше всех дынь и клизм за два года вставлял. За что ж меня любить?
- Дык, ведь это ж за дело, товарищ командир, мы не обижаемся, - поскрёб свой хобот Корифей.
- Надо же, чем ближе выпуск – тем больше прозреваем, - с иронией удивился Воропаев. – А на выпуске-то ещё и слезу пустите от любви к нам, командирам. Ну а как вам понравилась речь начальника училища? А, Клёнов? Выводы сделали?
Непонятно из каких соображений командир обратился ко мне. Может потому, что я оказался напротив него.
- Непонятно, с чего бы это всё? – ответил я. – С дисциплиной – тут ясно, но вот с лётной практикой…
- А это для вас непонятно, вы всё впервые постигаете. А для меня всё ясно, просто очередная встряска. Такое не раз уже было. Ставят тройки несколько лет, но всё меньше и меньше. А почему?
- Летать курсанты лучше начинают, - неуверенно ответил кто-то.
- Как летали – так и летают. Дело в основном в инструкторах. Во первых, тройку обосновать надо. А это писанина. Десять человек в лётной группе и каждому нужно в рабочей книжке замечания писать. Зачем? Замечания он тебе устно все выговорит, а в рабочей книжке поставит четыре. И напишет в два слова одно замечание. К этому привыкают и постепенно тройки уходят из лётной практики. А в главном штабе рады: летать лучше стали. Развернули соревнования по отрядам и училищам: кто лучше. И потекли сведения: одни четвёрки, а потом почти одни пятёрки.
- Это и мы заметили, - сказал я, - каждый месяц на курсовых собраниях итоги этих соревнований слушали. 
- Вот-вот, - кивнул командир. – Теперь второе. Государственные экзамены приезжали принимать лётчики из производственных подразделений одного управления. Очень многие учились вместе когда-то, почти все знакомые. Ну, как же тут тройку поставить? Если, к тому же их раньше не было. И так из года в год. А потом едет выпускник отличник в производственный отряд и там выясняется, что и на тройку с трудом соображает. И его отправляют в УТО доучиваться. А затем пишут отчёт в министерство, что из училищ поступают недоученные лётчики. Вот такая круговерть получается. И высокие умы, читая такие отчёты, приходят к выводу: пора повысить требовательность. Особенно, когда где-то из-за недоученности происходит катастрофа. Так бумеранг возвращается туда, откуда его красиво бросили.
  Старик замолчал, посасывая потухшую сигарету. Кто-то щёлкнул зажигалкой. Так откровенно с курсантами никто никогда в училище не говорил.
- Интересные вещи вы говорите! – сказал Серёга Каримов. – Значит, мы под винты попали?
- Вы ещё много интересного узнаете в авиации. В ней всё делается тогда, когда жареный петух в одно место клюнет. А до этого всё самотёком идёт.
Воропаев оглядел окруживших его ребят, вздохнул почему-то и произнёс:
- Вот такие-то дела в нашем колхозе.
- А можно вопрос, товарищ командир? – спросил я.
- Валяй!
- Почему же 10 лет умы там думали, как качество поднять, если это ясно давно было?
- А это просто. Раньше не хватало кадров, и собирали всех, особенно не разбираясь. Сейчас с кадрами пик напряжения прошёл, хотя ещё ощущается. И в ВВС и на гражданке. И потому, кого набрали в спешке, теперь вычищают: тот летает плохо, этот аварийщик, а этот летает хорошо, но дисциплина ни к чёрту. Вот и хотят теперь снова возобновить набор, как в тридцатых годах: по путёвкам Комсомола. Но это мало что даст. Вы-то вот все комсомольцы тоже. А сколько двоек было? Лётные экзамены у вас через два месяца и ещё неизвестно, что придумают за это время. Так что не теряйте последние дни в радостной эйфории, читайте, учите. Вы избрали себе такую профессию, в которой всю жизнь нужно учиться и быть готовым к неожиданностям.
Командир пососал опять потухшую сигарету, выбросил в урну и встал.
- Ну, давай, Цысоев, анекдот какой-нибудь? Порадуй старика.
- Дык, они это, с картинками, - зачесал тот затылок. – Вы ж меня в наряд за это!      
- А без картинок?
Корифей усиленно зачесал хобот, припоминая. Потом удручённо поднял голову.
- Дык, это, ё – моё, они все с картинками!
Грянул смех. Воропаев только рукой махнул и медвежьей походкой направился к дверям казармы. Он любил интеллектуальные анекдоты.
И настал день распределения. Ждали его с нетерпением, а прошёл он довольно буднично и многим особой радости не принёс, потому что не попали туда, куда мечтали, и куда хотелось бы. А хотелось всем почти домой в тот город, откуда приехали. Но не в каждом городе были авиаотряды, а где и были – всем, как говорится, не хватило.
За большим широким столом сидели высокие чины училища и покупатели. Ребята заходят по одному, докладывают.
- Куда хочешь? – спрашивают его.
- В Дальневосточное управление.
- Нет мест. В Казахстан есть. Желаешь?
- Нет.
- Сам откуда родом?
- Из Ростова.
- Запишите его в Северокавказское управление. Следующий!
Входит следующий, докладывает.
- Куда желаешь?
- На Украину.
- Нет мест. В Казахстан желаешь?
- Тогда уж лучше в Приволжское управление.
- Расписывайся! Следующий! Куда хочешь?
- В Белоруссию.
- Нет мест.
- Но, я…
- Казахстан?
- Нет, лучше в Приволжское.
- Распишись. Следующий!
Дрожащей рукой курсант расписывается и уныло выходит. Но некоторые попадают, куда хотят. В основном это ребята из больших городов, где есть большие авиаотряды.
- Да у них, похоже, кроме Казахстана нет ничего! – выходили удручённые курсанты. – Всем туда предлагают. Своих что ли не хватает? А где же Севера?
- Севера для блатных и старшин, - хихикал Каримов.
Ему можно смеяться, он оставался здесь инструктором. Больше всего упирался Рамзанов Гамид или Чмо, или Шакал. Такие клички дали ему за его паскудный характер. В Ашхабад, как он мечтал, ему расхотелось, и он попросился в Махачкалу. Ему отказали.
-Тогда запишите в МАП, - с присущей ему наглостью попросил он.
Дремлющему покупателю из города Мары показалось, что Гамид просится в Мары. Кроме Гарягдыева, местного уроженца туда никто не хотел. Туда вообще никто не хотел. Самая южная точка Союза, климат от раскалённого до зимнего. Ссылка! Экзотика!
- Кто в Мары? – встрепенулся представитель. - Вы? Как фамилия? 
- Не в Мары, а в МАП – министерство авиационной промышленности, - прогнусавил Чмо.
Начальник училища закатился смехом. Единственное требование в МАП пришло именное, подписанное самим министром Бугаевым на Мишу Фадеева, отец которого когда-то летал вместе с Бугаевым, а теперь был начальником Домодедовского аэропорта. В МАП и блатных-то не всех сразу брали.
- Так куда же вы хотите, товарищ курсант?
- Я же сказал, в Махачкалу.
- Нет мест.
- Тогда я выйду, подумаю. – И Гамид спокойно вышел за дверь.
- Да, ты! – заныл он за дверью. – Говорю, в Махачкалу хочу – нет мест. Говорю, в МАП пишите – смеются! А зачем мне этот Казахстан? Да, ты? Вот, шакалы! Лучше я домой поеду пивом торговать.
Рядом собралась небольшая кучка армян. Вперемешку на армянском и русском языках они экспансивно клялись изорвать свои новенькие пилотские свидетельства на мелкие кусочки, если их не направят в Ереван. Направили всех. Не повезло Иосику Графу. Он вошёл и долго докладывал о прибытии безразличным голосом, словно ему было плевать и на распределение и на всё на свете.
- Вы что, болеете? – спросил его начальник училища.
- Нет, - ответил Иосик и почесал кончик носа.
- А почему не бриты?
- У меня раздражение кожи, - подумав, ответил он и пожевал челюстями.
- Но к такому-то дню могли бы побриться. Кстати, никаких признаков раздражения на вашем лице не видно.
Иосик снова пожевал челюстями, почесал за ухом и сказал:
- Не берёт бритва. Пробовал – никак!
- Идите ещё раз попробуйте, - посоветовал председатель комиссии, - если снова не возьмёт – тогда придёте. Но учтите, через час мы закончим.
Иосик козырнул и гигантскими скачками, словно кенгуру, помчался в казарму. Через полчаса вернулся выбритый до синевы и получил направление в Целиноград, откуда был родом. Снова зашёл Чмо, но Махачкалы так и не добился. И записался в Узбекское управление. А два места, выделенные на отряд, на Север достались старшине Тарасову и старшине Горчукову. Несколько ребят, которых не устроило ни одно из направлений, записались в ВВС. Им обещали, что они будут служить в Белоруссии в ВВС
Балтийского флота в одной части.
Я зашёл последним. Представился и, не дожидаясь вопроса, попросился в Приволжское управление. Территория его размером больше Франции, много крупных городов. И вероятность попасть в город, где жила Маринка, была. Но это уже будет решать управление.
После обеда я пошёл в санчасть проходить так называемую выпускную медицинскую комиссию. Собственно, мне оставалось пройти одного хирурга – председателя комиссии, который так великодушно обошёлся со мной при поступлении почти три года назад.
- Как дела, курсант? – спросил он.
- Хорошо, Павел Сергеевич. Спасибо вам.
- За что?
- Могли бы ведь меня и не пропустить тогда.
- А ведь могли бы! – согласился он. – Но теперь-то тебя уже не будут беспокоить. С этим не списывают. Всё остальное у тебя нормально. Летай! Удачи тебе, курсант!
На обратном пути встретил инструктора Киреева. Он катил перед собой детскую коляску. Поздоровались. Закурили. Мы не виделись больше месяца, после того, как он ушёл на повышение. Этот последний месяц с нами летал Миллер, о чём я и сказал ему, ответив на вопрос, как дела в нашей группе.
- Так что вы теперь, так сказать, безлошадные, - заключил Киреев. – Скажу тебе по секрету, Клёнов, выпускать вас будет Корытина.
- Женщина? – удивился я.
В училище было две или три инструкторши, но мы их не знали. Они работали в других отрядах.
- Ну и что? Летает она ничуть не хуже нас. Приятная, вежливая, матом не ругается, как мы.
- Непривычно как-то!
- Привыкните. Ты меня поздравил бы что ли?
- Тьфу, командир, извините. От души поздравляю.
- Спасибо. Я ещё и не работал в новой должности. В мае только второкурсников примем. Ну, ладно. А то пичуга моя замёрзнет.
- Дочь или сын?
- Девушка!
На моё сообщение, что у нас будет инструктор женщина, ребята отреагировали бурно. И вообще нам не везло с инструкторами. Вот Помс со своими ребятами прошёл до выпуска, у нас же в разное время менялись три инструктора. Корытина будет четвёртой.
- Хи-хи-хи! – закатывался Серёга Каримов, - повезло вам.
- Хи-хи-хи! – вторил ему Шеф.
- Ничего, зато им на выпуске легче будет, - сказал Варламов, - чай проверяющим стыдно будет ставить плохие отметки женщине.
На вечер наш Папа организовал встречу выпускников с первокурсниками, со своими будущими подопечными, которые придут нам на смену. Пожалуй, Миллер был единственный командир звена, который знал своих будущих курсантов. Никто не приказывал ему этого делать, да и не мог приказать, ибо они и не были ещё в штате отряда. Но у него уже был полный список своего будущего звена. Ради этого нам заказали в столовой ужин раньше на два часа. Ужинали мы с первым курсом. Оттуда же двумя колоннами пришли к нам в отряд. Наши парни и гости расселись в красном уголке, притащив с собой стулья из спального помещения. Миллер попросил меня вести встречу и по праву ведущего я сел рядом с командиром. Перед ним был весь список гостей и перед каждым стояли отметки по всем предметам за последние три месяца.
- Ты посмотри, Саша, какая смена вам придёт, - Миллер подвинул список, – почти у каждого есть двойки.
- Видимо, им тяжелей, они ведь два года будут учиться. Программу-то ужали.
- Да, но и Як они изучать не будут и летать на нём. Их сразу на Ан-2 посадят. И не видать им ни бочек, ни петель, ни штопоров.
Это был первый экспериментальный набор, которому не будут присваиваться офицерские звания а, значит, и нет смысла учить их летать на пилотажных самолётах, хотя первый год обучения ими так же командовали офицеры. Видимо, военные училища снова заработали в полную силу и дефицит военных лётчиков, тысячами разогнанных Никитой Хрущёвым в начале шестидесятых, закончился.
Первым слово я представил старшине Володе Тарасову.
- Как и начать-то, не знаю – почесался он. - Сначала наверно объясню цель нашей встречи. Мы пригласили вас сюда, как своих младших друзей, которым предстоит пройти той же дорогой, которой прошли мы и немного рассказать о предстоящих вам событиях. Рассказать о наших ошибках, неудачах, упущениях, чтобы вы уже сейчас сделали для себя вывод и как можно меньше их допускали.
Тарасов сделал паузу, собираясь с мыслями, и паузой не замедлил воспользоваться Серёга Каримов.
- Да вы, ребята, не стесняйтесь, спите, старшина у нас говорит долго.     
Наши парни загоготали, гости несмело заулыбались. После военной муштры всё им у нас было в диковинку: и мы, уже без пяти минут лётчики, и наш быт и взаимоотношения с командирами – свободное, но уважительное.
- Вы уже знаете, что придёте в лучший отряд училища. И одно это наложит на вас, как на наших последователей, повышенные моральные требования. Сейчас наши ребята расскажут вам о наших делах: лётных, днях отдыха, днях учёбы, о спорте. Кроме бокса, - улыбнулся Тарасов. – Его очень у нас не любит командир эскадрильи и называет не иначе, как мордобитием. А вот кроссы бегать готовьтесь, наш командир их очень любит.
Все снова засмеялись, вспомнив прошлогодние кроссы в Комсомольском.
- Сколько мы их побегали по 40 градусной жаре! Тогда ругались и ворчали, а сейчас благодарны командиру. За что? За то, что не давал унывать, не давал войти в апатию, особенно в дни, когда не было полётов по нескольку дней из-за метеоусловий и - бывают такие моменты – начинает тосковать курсантская душа по дому, по цивильной жизни. И сейчас мы говорим нашему командиру спасибо.
А Миллер сидел с таким видом, словно и не про него говорили и не на него смотрели ребята с любовью, признательностью и уважением. Скольким ребятам он вернул надежду, когда у них что-то не получалось и инструктора расписывались в своём бессилии? В том, что наше звено передовое почти по всем показателям в училище – его заслуга. Сколько вечеров он просиживал с нами здесь, жертвуя своим личным временем?
А сколько было насмешек, дескать, ваш Папа трус, боится за себя, потому и не доверяет, пасёт вас день и ночь. Один Чмо Рамзанов сколько гадостей наговорил. Вон и сейчас слышно за дверьми, гундосит что-то о третьем звене.
Ребята ещё много говорили о прошедшей жизни. Как, благодаря Миллеру они работали в выходные и заработали деньги на поездки в Саратов в театр, на памятные фотоальбомы, на отдых на природе, на памятные часы для каждого с памятной гравировкой.
Закончил встречу Серёга Каримов. Вечный шутник и балагур, он говорил серьёзно.
- Я остаюсь здесь инструктором и почту за честь, если командир возьмёт меня в своё звено. И тогда мы поработаем вместе. И ещё хочу сказать: берите здесь знаний, как можно больше. Они пригодятся вам впоследствии на производстве. И не спите, как некоторые, - не удержался Серёга и посмотрел на Дядю, зло сверкнувшего глазами.
 Дядя привык спать много и недавно уснул сидя прямо при чистке картошки в столовой с ножом в руках, когда звено по наряду заготавливало этот продукт на сутки на всё училище.
Эскадрилья построилась и ушла на ужин, а мы провожали своих сменщиков уже на улице. Некоторые обнаружили своих земляков и взяли над ними повышенное шефство. Перекурив и проводив ребят, вернулись в казарму. Следом ввалился отсутствовавший на собрании Коля Конов весь с ног до головы обвешанный оружием.  На нём висели два автомата, винтовка, две дальномерные трубы, а из-за пояса торчало два пистолета системы Марголина. Из карманов топорщились два нагана. Всё это он бросил на кровать. Из карманов вытащил несколько пачек патронов и три взрывпакета. В училище при школе он вёл стрелковую секцию и сейчас готовился к пионерской зарнице. Всё оружие, конечно, было учебным, и только Марголины могли стрелять холостыми патронами.
Увидев такой ассортимент, Корифей, прилегший было на кровать, вскочил и очутился около Конова. Все знали его детскую привязанность к различному оружию. На занятиях по бомбометанию у капитана Милейко он больше всего интересовался оружием и за это капитан назначил его смотрителем за многочисленными бомбами, начиная от ФАБ-500 и более мелкими, стоящими в классе.
- Дай стрельнуть, - Корифей схватил автомат.
- Но, но, не трогать оружие, с ним надо уметь обращаться.
Колю окружили и всё-таки уговорили пострелять. Больше всего усердствовал Корифей.
- Да вы что? Где же стрелять-то тут?
- Да вон за казармой пустырь. С пистолета-то можно. – И толпа повалила на улицу.
Конов поднял кирпич, закрепил его на заборе, достал обойму, вставил и, улыбаясь, протянул пистолет Николаю Ивановичу.
- Стрелять-то умеешь?
- Да уж не хуже тебя, - огрызнулся тот.
- Ну-ну, посмотрим, - снова хитро улыбнулся Конов.
Корифей долго целился и нажал спуск. Хлопнул выстрел, спугнув тучу вороньего отродья, вечно сидевшего на ближних деревьях. Они уже вили там гнёзда. Недовольно каркая, вороны закружились в воздушном хороводе. Корифей сделал несколько выстрелов, но кирпич был цел и невредим.
- Мазило! – сказал Конов.
- Дык, как же так? Я же целился хорошо, - удручённо произнёс под общий смех Корифей и, запустив в свою гриву, все пять пальцев стал отчаянно драть затылок.
     - Плохому танцору известно, что мешает. Спорим, что опять не попадёшь из трёх выстрелов?
- Спорим! – протянул руку уязвлённый Корифей.
Он выстрелил ещё три раза, но кирпич даже не пошевелился.
- Снайпер, ничего не скажешь! – захихикал Шеф. – Дай мне. Смотри, учись!
Три выстрела – все мимо. Корифей повеселел, не он один опозорился.
- Дайте офицеру, он покажет, как стрелять надо.
- Пожалуйста! – Коля протянул оружие Дяде. – Покажи класс.
Дядя долго целился и тоже промазал.
- Дерьмо твой пистолет, - сказал он. – Ворона пугать только сгодится.
- А он и предназначен для этого, товарищи будущие и настоящие офицеры, потому что патроны-то холостые. Эх, вы, стрелки! Кто же детям даст боевые патроны! Это ведь для пионеров. Ха-ха-ха! Настрелялись? Снайперы! Ой, умора!
Вечером неожиданно объявили, что завтра будут полёты, хотя и не планировались. Что-то там не состыковалось с военными, и сборы перенесли на неделю позже. Прибежал Миллер.
- Клёнов, быстро всю группу собрать! Завтра с вами летать буду.
- А где же наша женщина?
- Уже знаете?
- Курсантское радио, - улыбнулся я.
- В отпуске женщина.
Утром подморозило и тающий и мягкий днём, ночью снег становился жёстким. Шаркая тяжёлыми унтами, дошли до аэродрома. Наш постоянный самолёт у нас отобрали почему-то вместе с инструктором, а нам дали старый дребезжащий, гремящий рыдван, к тому же ещё и трёхлопастной. Такого старья в училище было всего два, но летал ещё только один наш.
- Граф, Клёнов, по пять самостоятельных, - объявил Миллер, - остальным ждать в квадрате.
Мы с радостью полезли в самолёт.
- Кто слева? – спросил Иосик.
- Давай ты.
Запустились, вырулили на старт. Снежная полоса, укатанная, словно бетон, давала хорошее сцепление с лыжами  и руление не вызывало затруднений, как это бывает при рыхлом снеге. Я вёл связь, Граф пилотировал. Запросили взлёт. Гремя всем, что может и что не должно греметь, но гремело наше старое корыто резво побежало вперёд. Уже перед отрывом мы выскочили на небольшой укатанный передув, и он сработал, как трамплин. Самолёт прыгнул с него сразу на полтора метра вверх, но скорость для полёта была ещё недостаточна и машина начала «сыпаться».
- Ч-чёрт! – выругался Иосик, инстинктивно отдавая штурвал от себя.
  - Задержи, задержи штурвал, Иосик!
Он это знал, но рефлекс сработал первым. Однако я не дал ему резко дать штурвал от себя, Граф это оценил и понял. На несколько мгновений самолёт словно завис над полосой, будто раздумывая, брякнуться ему снова на землю или лететь дальше. Полетел. Такие удары о землю очень не любили техники и инженеры, ибо, случалось, после этого начинали течь бензобаки.
Визуальные полёты по кругу для нас труда не составляли, мы уже достаточно полетали, чтобы переносить их без особого напряжения. Через пять полётов мы поменялись местами. Теперь обязанности второго пилота выполнял Иосик, не вмешиваясь в управление самолётом. Его обязанности следить за приборами, вести связь и выполнять команды левого пилота. Два часа в кабине прошли быстро. Вот и крайний полёт. В авиации не говорят – последний. Зарулили на линию осмотра.
- Как матчасть? – спросил наш техник Докторович.
- Нормально, только гремит всюду.
- Старьё, чего вы хотите, ему летать до списания 30 часов осталось.
- Может его приложить покрепче, быстрей спишут и новый дадут?
- Но, но! – погрозился Докторович, - не создавайте мне проблем. После военных сборов будете на новой машине летать. Скоро во Львов за ним экипаж пошлют.
  В кабину сели Казар и Чернов Серёга. Самолёт улетел, а нас начал экзаменовать Миллер.
- Какие ошибки у вас были?
- Да вроде бы особых не было, - пожевав губами и почесав кончик носа, ответил Граф.
- А ранний отрыв?
- А, это мы на трамплин попали.
- В каком положении был штурвал на разбеге?
- В нейтральном.
- Вот в этом и ошибка. Потому и отпрыгнул самолёт. А куда второй смотрел? – Миллер перевёл взгляд на меня.
- Да мы его и не заметили, пока самолёт не отпрыгнул.
- На лыжах на разбеге штурвал нужно держать в положении от себя. Тогда и не отпрыгнули бы так высоко. Какие действия были?
- Задержали штурвал, как и учили. Нельзя же им резко работать в таких ситуациях.
Про то, что Иосик пытался резко отдать штурвал вперёд, не сказали ни он, ни я. Зачем? Ошибку свою он прекрасно понял. Не задержи я его, могли бы быть лишние хлопоты Докторовичу.
- И все посадки у вас были с перелётами. Расчёт хромает.
- Так к трёхлопастному винту не привыкли мы, - оправдывался я. – Несётся, а садиться не хочет.
- Учитывать нужно этот фактор. Вы уже практически лётчики. 
Ещё минут пять Папа разбирал наши ошибки. Он их с земли увидел больше, чем мы из кабины.
Лётный день выдался на славу. Налетались все. К четырём часам полёты закончились. Инструкторы упросили старика в честь предвыходного дня не проводить разбор.
- На нарушение толкаете? – кряхтел тот, но согласился.
После позднего обеда в казарму пришёл фотограф.
- Эй, народы! – заорал дневальный. – Приготовьтесь фотографироваться на военные билеты и пилотские свидетельства. Форма не курсантская. Рубашка, галстук, пиджак. Без фуражки. Становись в очередь!
--------------------------------------
За деревней Лавровка на полигоне ежедневно гремели автоматные  и пистолетные выстрелы – верный признак того, что у курсантов начались военные лагерные сборы. К грохоту этому местные жители привыкли и не обращали никакого внимания. Разве что деревенская детвора постоянно крутилась у полигона и часовые оцепления постоянно отгоняли их.   
С УЛО мы покончили окончательно, были сданы последние зачёты и экзамены. А вот военные занятия продолжались. Теперь мы носили военную форму. Конечно, не новую – кто ж её на месяц даст, а, вероятно, сотни раз уже стиранную и оттого вылинявшую. Как всегда кому-то не нашлось подходящего размера, и дали то, что имелось. И как всегда комичнее всех выглядел в ней Корифей, ходивший в строю замыкающим, как самый маленький. Лётные командиры в отряд приходить перестали, ибо всю власть над нами передали военным. И один только Дядя слонялся без дела. Как-то его увидал кусок или макарон, как почему-то называют в армии старшин сверхсрочников. Он считался у нас заместителем командира роты. А командира мы видели очень редко. Где он был и что делал, мы не знали, но ходили слухи, что, вырвавшись из воинской части, он почувствовал воздух свободы и запил.
- А вы, почему не в военной форме, товарищ курсант? – грозно спросил макарон Дядю. – Подойдите ко мне!   
Дядя, подумав, вразвалку подошёл. От такого невиданного нахальства макарон потерял дар речи.
- Товарищ курсант! – рявкнул он. – Немедленно отойдите и подойдите ко мне, как требует устав.
- Это что, строевым шагом, что ли? – спросил Дядя. – Я уже находился.
- Что-о? Три наряда вне очереди! Повторяю: немедленно выполните приказание, как положено и доложите.
- Да пошёл ты! – не выдержал Дядя. – Говорю же, что я своё отходил. – Он полез в карман кителя, вытащил военный билет и протянул старшине. – Читай!
Тот открыл, прочитал, сличил фото с оригиналом.
- Похож? – спросил Дядя.
- Извините, товарищ лейтенант! – выдавил, наконец, красный как рак макарон и протянул военный билет. – Разрешите заниматься своими обязанностями?
- Занимайся! – пробормотал Гарягды.
Старшина козырнул, чётко развернулся и отошёл. А после ужина едва не всё училище знало, как курсант проучил солдафона старшину. И это вероятно его здорово уело, ибо он ещё больше стал гонять нас строевой подготовкой, от которой мы давно отвыкли во время полётов. А утром после команды «Подъём» он стоял с секундомером и засекал тех, кто не укладывался в норматив и не успевал встать в строй. Помогали ему в этом два наших старшины: Тарасов и Горчуков. Эти, почувствовав забытую военную стихию, свирепствовали ещё больше.
Вот и сегодня в выходной день вскочили по истошной команде «Подъём!», словно всем сразу в мягкое место всадили по порции иголок. Тарасов и Горчуков, вставшие за 15 минут до подъёма успевшие привести себя в порядок, стояли в проходе казармы и ныли:
- Шевелитесь! Строевой захотели? Быстрей становитесь! Не у тёщи, чай, на блинах!
Через 40 минут мы в лёгких летних солдатских гимнастёрках, насквозь продуваемых злым степным ветром, дружно бряцая кирзовыми сапогами, шли в столовую.
- И какой дурак запрещает шинели носить? – ёжась от холода, ворчал курсант Тамаров Витя. – Сами-то начальники  шинели напялили. Ноль градусов всего.
- Закаляйся, Витя, пока здесь.
- Дозакаляемся до воспаления лёгких. А лётчику, говорят, здоровье нужно.
- Разговоры в строю! – рявкнул Горчуков и тут же скомандовал: - На месте, рота!
Строй загарцевал на месте.
- Шагом марш!
Едва делали несколько шагов снова:
- Рота, на месте!
Такими вот скачками мы продвигались к столовой.
- Дорвались, теперь досыта накомандуются, уроды!
- Ребята, ну, кому это нужно?
- Дал бог рога бодливым коровам на целый месяц.
- На месте! Шагом марш! На месте!
- Завязывай, ты, лётчик! – не вытерпел кто-то.
- Затыкай, нанюхались.
- Давай по человечески, старшина, хоть на завтрак сходим! – неслось из строя.
- Рота! На месте!
Из-за угла показался макарон и Тарасов, увидев его, скомандовал:
- Рота! Шагом марш! Смирно! Равнение налево!
Парни приударили строевым шагом, разбрызгивая друг на друга сапогами весеннюю грязь и орошая ей себя едва не по пояс. Так мы и дошли до столовой. По команде вход в столовую. По команде расселись за столы. Наш макарон три дня кушал вместе с нами, но потом, оценив качество пищи, в основном состоявшей из трёх каш: гречневой, перловой и пшённой стал питаться в столовой постоянного состава. А там   бесплатно не давали.
Новое наше начальство, горя благородным желанием чем-то занять нас в выходной день, придумало бегать по выходным кроссы. Едва очистились от грязи – бегали-то по полю, а не по асфальту, поступила новая команда:  третьему взводу строиться в шинелях. Чертыхаясь, построились.
- А мамочка моя думает, что я тут летаю! – не унимался Тамаров.
- Ага, сейчас пойдём на… вагонах летать, - скривился Корифей. Как в воду глядел.
- Ваш взвод сегодня – дежурное подразделение на случай непредвиденных ситуаций, - объявил кусок. – Через пять минут стоять одетыми на улице. Пойдёте разгружать вагоны с лесом для училища.
Мы знали, что это за работа. В далёкой от нас Сибири заключённые пилили вековые деревья, обрезали от сучьев и кранами грузили в вагоны. Потом вагоны десятки дней ехали на Запад. По разнарядке что-то попадало и в Красный Кут. Здесь заключённых не было, чтобы разгружать лес, но были курсанты и краны, которые на разгрузке мы почему-то видели очень редко. А уж в воскресенье – никогда не видели. Люди отдыхали, а если их заставить работать в выходной – нужно платить в двойном размере. Какая бухгалтерия на это пойдёт? Но простаивали вагоны, а за их простой железная дорога требовала деньги. И тогда поднимали дежурное подразделение – бесплатную рабочую силу. Вперёд, курсанты!
И вот мы уныло идём строем на вокзал, понурые и недовольные. Даже последние выходные перед выпуском не дадут отдохнуть. Эти проклятые дрова никто вручную, кроме курсантов не берётся разгружать: слишком тяжело и опасно. Деньги за это, конечно, никому не платили. Возможно, кому-то и платили, оформляя фиктивные документы, но могли ли мы, бесправные курсанты, об этом знать?   
Навстречу нам шла какая-то женщина. Остановилась, когда мы проходили мимо.
- Здравствуйте, мамаша! – выкрикнул кто-то.
- Здравствуйте, родные, здравствуйте! – отозвалась она. Глаза её вдруг наполнились слезами. – Вот и мой где-то также ходит. Третий уже. Уж вы там осторожно работайте!
Население привокзального района знало, куда обычно ходят строем курсанты. При разгрузке брёвен уже было несколько увечий. Женщина ещё долго смотрела нам вслед. На вокзале нас ожидали три вагона до верху набитых тяжёлыми, мокрыми и скользкими брёвнами длиной в размер вагона и толщиной в корневой части около метра. Мы их называли карандашами. С верха их сбрасывать было не так уж и трудно, но вот когда стали брать их с пола вагона и поднимать на высоту, чтобы перебросить через борт вагона – началась эквилибристика. Каждый карандаш давался с большим трудом, напрягались так, что темнело в глазах и перехватывало горло. В соседнем вагоне затянули:
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут – она зарыдает!..
Одно бревно не удержали. Оно с грохотом брякнулось на железный пол вагона, прогнув его. Хорошо, что все были наготове и успели отскочить.
- Перекур! – объявил Варламов.
- Эх, взять бы сюда наших начальников поработать! – вздохнул Каримов. -  А ведь краны стоят без дела. Да хоть бы рукавицы дали!
- Давно доказано, что пять курсантов заменяют один трактор, - ответили ему.
- Корчагинцы мы двадцатого века, - сказал Корифей.
- Корчагинцы двадцатого века космос покоряют, а мы – рабы двадцатого века, - возразили ему.
- Ты, корчагинец, отдыхай, - сказал, обращаясь к Николаю Ивановичу, Варламов. – Ростом не вышел, чтобы карандаши поднимать. Придавит тебя, что тогда капитан Милейко делать будет со своими бомбами?
Раздался смех. Все знали любовь Корифея к разного вида вооружению. В классе бомбометания он был Главным Хранителем Бомб. За то, что он вечно крутился около них, капитан и назначил его ухаживать за ними. И каждое занятие Корифей начинал с того, что протирал их чёрные тела от пыли.
- Если придавит Корифея – Милейко на могилу ему ФАБ-500 поставит.
К вечеру три вагона были разгружены. Грязные, уставшие и уже ко всему равнодушные, поздним вечером, не соблюдая строя, толпой вернулись в казарму. Вымыться, и почистить одежду толком было негде. На ужин не пошли. На команду строиться на вечернюю поверку почти никто не встал. Глядя на хмурые лица ребят, даже старшины не стали настаивать на построении. Доложили куску. И тот единственный раз оказался человеком.
- Пусть отдыхают, - разрешил он. – Не пойму, почему эту работу автокраны у вас не делают? Отметьте, что поверка проведена, как положено. Чёрт знает, что у вас творится!
А утром было первое апреля. После долгой ветреной и сырой погоды выглянуло солнце. Народ повеселел. И начал обманывать друг друга, кто как мог. Худого заставили бежать в санчасть, сказав, что вызывают на повторную медкомиссию. У Акопяна стащили и спрятали брюки, и он долго ходил в трусах и в сапогах по казарме, их отыскивая. Позвонили начальнику штаба Пикалову от имени дежурного по училищу и сказали, чтобы срочно явился в штаб. Шефу с серьёзным видом объявили, что у проходной ждёт его девушка, и он рысью сбегал туда и обратно. Толканёв Саня обманул нашего куска. Тот спросил, почему он не был на физзарядке. Саня ответил, что в наряде. Кусок конечно проверил и не нашёл в списке такой фамилии. Первоапрельскую шутку не оценил и влепил парню аж пять нарядов вне очереди.
До обеда наше звено-взвод занималось в поле общей тактикой. Несколько человек, правда, не ходили. В одних лёгких гимнастёрках их продуло, и у всех поднялась температура. Обследовав их  организмы, дежурный врач одним росчерком пера освободила ребят от всех училищных сует, прописав им постельный режим. И кому, спрашивается, нужно такое хождение в одних гимнастёрках на леденящем мартовском ветру?
И только Гарягды Гарягдыев сверкал радостной белозубой улыбкой. Строем он не ходил, на военных плевал, спал, сколько и когда хотел. В столовую тоже ходил, когда хотел. Ни старшинам, ни командиру роты он не подчинялся. И такое вопиющее нарушение распорядка действовало на личный состав разлагающе. По крайней мере, так решил заместитель начальника училища по военной подготовке полковник Крангач. Он вызвал этих бездельников – их было таких четверо на всём курсе, и вручил им отпускные удостоверения. А чего кормить дармоедов? Пусть дома кушают. И Дядя на три недели улетал в свою родную Туркмению.
Вечером после ужина нашему куску, как говорится, шлея под хвост попала. И всё из-за Рамзанова, которому он сделал замечание за расстегнутый воротник.
- Да хватит выпендриваться, старшина, - ответил Чмо, - скоро кончится ваша власть.
Кусок ничего не сказал, а Горчукову приказал построить во дворе всю роту.         
- На стадион, шагом марш! – скомандовал он. Причины этой дрессировки никому не объяснил и все посчитали это за его прихоть.
Два часа мы нарезали круги по беговым дорожкам стадиона. Давно стемнело, подходило время отбоя. В строю начались роптания.
- Может, прибить его? – топая на месте, спросил Серёга. – Достал уже по самое не могу.
- Разговоры в строю прекратить! На месте! Запевай!
- Спать пора! – вместо песни выкрикнули из строя.
- Рота! Налево!
Повернулись направо, продолжая топать на месте.
- Я сказал – налево! Запевай!
В ответ ни звука. Не сговариваясь, решились на психологический трюк. Топая на месте, постепенно сантиметр за сантиметром приближались к куску, всё сильнее ритмично бухая сапогами. Наконец плотная стена угрюмых шеренг подошла на расстояние метра к куску. Только тогда до него что-то дошло. 
- Направо! – скомандовал он. – В казарму, шагом марш!
- Вот так-то лучше, - громко крикнул кто-то, - а то нашёл строевую часть.
Мы сразу узнали, кто крикнул, но кусок, не знающий не только наших голосов, но и просто многих курсантов, не мог в темноте узнать кричавшего курсанта. И он сделал вид, что ничего не услышал.
А на следующий день рота бурно кричала «Ура!». Неожиданно куска отозвали к основному месту службы. А вместо него прислали сержанта сверхсрочника. Это оказался довольно спокойный, как и командир роты человек. Кстати, ни он, ни лейтенант Платонов никогда не командовали ротами. Платонов был военным метеорологом, а сержант – заместителем командира взвода. С ними и дожили мы благополучно до конца сборов.
------------------------
11 апреля принимали военную присягу. Весь третий курс – пять рот выстроился  у здания УЛО на площади. У нашего взвода присягу принимал майор – начальник военных сборов. Перед ним лежал на столе список личного состава. Строй замер по команде смирно. Вызываемый курсант строевым шагом, сжимая автомат, подходил к майору и докладывал о готовности принять присягу.
- Принять военную присягу! – командовал майор.
Всего две минуты длится речь присяги, но невольно начинает дрожать голос от её строгих и простых слов. Через два часа церемония была закончена, после чего все пять рот под звуки оркестра прошли по центральной улице лётного городка торжественным маршем. Снова выстроились перед зданием учебного отдела. Вперёд вышел полковник Крангач.
- Сегодня я впервые могу обратиться к вам: товарищи офицеры. Да, с сегодняшнего дня вы можете считать себя офицерами. Вы сдали все положенные воинские экзамены и прошли все процедуры, кроме военных сборов, которые у вас закончатся через неделю. На этом ваша военная подготовка будет закончена. И те, кто пожелал на распределении пойти служить в Советскую Армию уже через два месяца, после окончания лётных государственных экзаменов и положенного отпуска наденут форму офицера военно-воздушных сил. А кто будет летать в гражданской авиации – не должен забывать, что он ещё и офицер запаса и по первому приказу Родины, если потребуется, также наденет форму офицера ВВС. Вы, как офицеры, по окончании воинских сборов больше не будете привлекаться к несению караульной службы. Воинские удостоверения офицеров вам будут вручены вместе с дипломами и свидетельствами пилота после завершения государственных лётных экзаменов, которые, я не сомневаюсь, вы все сдадите успешно.
Затем с короткой речью выступили начальник училища, и майор из строевой части – начальник сборов, после чего мы в шестьсот глоток от души троекратно проорали «Ура!». Так дружно мы ещё никогда не кричали. От этого крика истошно закаркало, сорвавшись с деревьев, вороньё. А потом Крангач торжественно объявил этот день выходным, вероятно забыв, что он таковым сегодня и был.
А было воскресенье. За неделю так привыкаешь к размеренной жизни и режиму, что в выходной вдруг ловишь себя на мысли: нечем заняться. Библиотеки и читальные залы закрыты, в местном кинотеатре идёт какой-то мутный фильм, где уже в конце его забываешь, о чём было начало, идти в увольнение месить сапогами местную жирную грязь, в которой утопает город, нет никакого желания. А грязь с большими примесями глины такова, что потом с сапог её приходится долго смывать и оттирать. Но день выдался по весеннему тёплый и тихий, и потому многие ребята устроились на солнечной стороне казармы с баяном и гитарой. Поют, шутят, курят, травят анекдоты. Слышны взрывы хохота. Настроение у всех приподнятое. Как никак – прощай, военная муштра. Ну а уж неделю сборов как-нибудь выдержим.
Конечно, тепло это ещё относительное, но для курсанта при нуле забывающего про шинель плюс десять – тропики. Это днём. А по утрам и минус пять бывает. И смешно видеть, как по стадиону утром бегут первокурсники в одних майках, а за ними Лёха Шеф в шапке с завязанными ушами, что вызывает всеобщий хохот и недоумение окружающих. Шеф всегда был существом теплолюбивым и панически боялся простудить уши. Вот уж в такие моменты вдоволь издевались над ним Серёга Каримов и Корифей.
- Шалавы! – орал Шеф. – Прибью обоих. У меня уши слабые.
- Да знаем, что глухой, - хохотал Серёга. – Скажешь «Дай?» - ты не слышишь, а произнесёшь только «На!» - первый на нужном месте.
- Тяжёлая болезнь! – сокрушался Корифей. – Говорят, не лечится.
После обеда дневальный принёс письма. Хлопать по носу за них давно перестали – несолидно как-то для третьего курса. Дневальный просто прошёл и разложил их по тумбочкам.  И сразу в казарме стало тихо. Я почти месяц писем не получал, писать стали реже и друзья, и знакомые и даже родные. А сегодня сразу два письма. Прочитал и сел писать ответ. И первый раз поймал себя на мысли: не знаю, что писать. Как написать матери, что приеду к ней через два месяца совсем ненадолго, а затем уеду намного дальше, чем сейчас от неё? И насколько? Не знаю сам. Что ответить Маринке на её вопрос, куда получил распределение? Пока в регион размером с полторы Франции. А будут ли места в тот город, где живёт она? Это решится только, когда я после отпуска прибуду в территориальное управление. Да и надо ли мне ехать в тот город? Кто мне эта девушка? По сути, просто знакомая, которую за два года в общей сложности видел меньше месяца. Переписка? А что переписка? В месяц одно, иногда два письма. О чём в них? По сути, тоже ни о чём. Мы с ней не объяснялись, ничего друг другу не обещали. Мимолётные знакомые, заочная дружба которых затянулась и начала тяготить? Ну, этого вроде нет. А, может, мы из вежливости только пишем друг другу и когда-то это всё равно должно кончиться? Есть ли какие-то чувства за этой перепиской? Сколько вопросов, на которые не можешь ответить однозначно.
Мне хотелось спросить себя: а любишь ли ты эту девушку? Скорее нет, чем да – отвечал внутренний голос. Да и можно ли любить заочно? Даже хорошую и красивую. Я слишком долго любил одну, чтобы вот так заочно полюбить другую. Не лги себе, подсказывал извне кто-то другой, ты любишь её и сейчас. Только любовь эта, как бы сказать, односторонняя, без взаимности. И она должна погаснуть. Да должна. Тут всё отрезано. Но почему-то именно весной с новой силой вспоминается Томка. Томка, про которую последнее время мог не думать неделю и больше. Может, потому, что друг мой Славка пишет, что боксёр её оказался парень с норовом и, говорят, поколачивает строптивую жёнушку. Неужели там была любовь? Или только холодный коммерческий расчёт? Неужели на это способна моя Томка? Бывшая моя Томка. Моя бывшая – нет, а вот подросшая и попавшая под влияние отца – это может быть. Да она и сама о чём-то подобном говорила.
Славка писал как-то: приходила к ним, о чём-то долго разговаривала с Лидой на кухне, вышли обе заплаканные, а, уходя, сказала: какая же я дура, Лидка! Ну, Славка и связал всё это с нашим прошлым. А ещё писал, что Томка, якобы, беременна.
Как это просто наделать кучу глупых необдуманных поступков, порой просто спонтанных, и как тяжело потом выпутываться из них. Вот, Томка и прошло время, быстро ли, долго ли и через два месяца я лётчик. Любишь ли ты своего боксёра? Вряд ли. Вспоминаешь ли меня? Может быть. Возможно, где-то в тайнике твоей души осталась у тебя любовь ко мне, как и моя к тебе. Но моя – она другая, это любовь печали расставания насовсем, навсегда. Такое чувство, что стоял у прекрасного хрустального замка и вдруг он на твоих глазах рухнул.
- Уже минуту стою около тебя, а ты не видишь! – услышал я рядом голос. – О чём так крепко задумался?
Рядом стоял мой земляк Слава из пятого отряда. Он не из Балашова, а с посёлка Пады, что в 30 километрах от города. А познакомились мы с ним только зимой в карауле.
- О будущем задумался, Славик, - ответил я, здороваясь.
- Самое время, два месяца осталось. Ты куда распределился?
- Есть в России три дыры: Кушка, Диксон и Мары. Но туда не попал. В Приволжское напросился. А ты?
- Никуда. Я здесь остаюсь. Я же, ты знаешь, женат. Жена с дочкой тут на квартире живут. Если останусь – обещали сразу жильё дать. А там, - кивнул он куда-то за плечо, - кому я нужен с семьёй?
- Да, квартирный вопрос  - ахиллесова пята в авиации. Да и не только в ней.
- Вот именно. Тебе хорошо одному – птица вольная. А я уж поинструкторю тут года три, накоплю деньжат, дочка подрастёт, тогда и подумаем, как дальше жить.
- Болото затягивает, Слава. А ведь на большую технику хочется. Надоест тут по кругам летать.
- Что делать! Зато квартирные муки кончатся.
- А у меня только начнутся.
- Ну, холостяку-то угол в общежитии всегда найдётся. Ты, я думаю, не сделаешь такой глупости, как я, женившись курсантом, да ещё и ребёнка сотворил. Полтора года к ним в увольнения в гости хожу.
- Мог бы сделать такую глупость, Слава, да не получилось. А теперь вряд ли сотворю.
- Что не дождалась? Терпелка закончилась? А моя Сашка меня с армии дождалась, да ещё год тут вот ждала. В отпуск приехал – чувствую, на пределе. Ну и решились. Да плюнь ты!
- Куда?
- Не куда, а на кого. На эту свою, которая не дождалась.
- Уже плюнул. Слушай, а на что ж они тут жили?
- Да уж не на мои курсантские шесть рублей. Её да мои родители денег высылают. Стыдно, но что поделаешь? Ну, теперь немного осталось. Пошли на улицу покурим?
Мы уселись в одном из методических городков. Когда нет полётов, сюда никто не приходит. Высоко в небе тянул след стратегический бомбардировщик М-4, взлетевший, вероятно с Энгельсской авиабазы.
- Когда на таких вот машинах летать будем? – вздохнул Слава.
- Лет через 7-8, думаю. А вообще-то кому как повезёт.
- Да, кому как. - Слава снова посмотрел вслед самолёту. – Когда-то я в военную авиацию мечтал пойти. Не получилось. А сейчас уже поздно.
- Не в Балашовское ли поступал?
- Туда. И ты тоже?
- А куда ж ещё! Но последний шанс сюда использовал. А ты?
- Не прошёл по медицине, что-то в носу нашли эскулапы. А было мне уже 21 год, тоже последний шанс. А здесь до 23 можно. Ну, рванул сюда, что думаю, потеряю. Так здесь на мой нос никто даже внимания не обратил. Слушай, а ты-то чего в ВВС не двинешь? Сразу на такой же сядешь, - кивнул он вслед скрывшемуся бомбардировщику.
- Годы, земляк. Уже 25 скоро.
- Не возраст, - пожал плечами Слава.
- Пока – да, но потом. Пять лет в авиации срок большой.
- Может ты и прав, - вздохнул Слава и швырнул окурок в урну. – А у тебя с твоей-то серьёзно было, ну, которая не дождалась?
- Серьёзно, но она меня ждать не обещала.
- Тогда ещё ладно, коль честно призналась. Так сюда привёз бы её, как я. На третьем курсе-то разрешалось жениться. Да у нас и на первом женатики были.
- Не захотела.
Мы ещё поболтали, покурили, договорились, что домой в отпуск по окончании поедем вместе если получится. А я попытался представить себя с Томкой на месте земляка и не мог. Нам с ней денег получать было бы неоткуда. У меня одна мать пенсионерка. А отец вряд ли простил бы ей такое самовольство. Хотя, можно было устроиться на какую-то работу, на пару-то лет. Но как долго тянутся эти годы в настоящем, и как они коротки, когда уже позади.
Ну, ладно, с Томкой ясно. Маринка, но что мне написать тебе-то? Разве что помечтать о будущем?
------------------------------------
В последнюю субботу военных сборов я заступил в суточный наряд помощником дежурного по училищу. А дежурным был брат нашего старшины Горчукова Виктор, в прошлом году окончивший училище и оставшийся здесь инструктором на Яках. Я немного был с ним знаком и потому мы без лишних проблем распределили обязанности, предварительно проинструктировавшись у  майора Юрманова. Получив пистолеты, мы сразу же прошли в караульное помещение, где провели смену караула. Процедура отработана годами и закончилась быстро, после чего через всю территорию училища направились к центральному КПП – постоянному месту нашего пребывания. На территории всюду работали курсанты и жители городка – приводили землю, клумбы и дорожки в порядок после зимы. Работы эти назывались коммунистическими субботниками.
Начало дежурства было спокойным и мы уже рассчитывали по очереди поспать ночью. Но совсем забыли слова Юрманова, что сегодня суббота – предвыходной день. А выходные и праздничные дни, уж не знаю, как на гражданке, а в частях, гарнизонах, учебных заведениях объявлялись днями повышенной бдительности. И поделом. Ибо в выходные дни страна здорово гуляла. А пьяный, известно, человек не предсказуемый.
Уже в шесть часов через КПП табунами пошли из города местные девушки на танцы в курсантский клуб. Ребята городские сюда ходили редко, да и то, если имели в лётном городке знакомых, так как из-за девушек часто возникали конфликты. Да их и на КПП старались не пропускать. Потанцевать где есть и в городе. А вот женский пол по выходным пропускали беспрепятственно. И приходило этого пола из города столько, что никакой клуб вместить не мог. А потому в тёплые дни устанавливали выносные динамики прямо на улице, где и танцевали. Многие девушки имели тут своих постоянных кавалеров. Другие приходили в надежде познакомиться, а если повезёт - выйти замуж и уехать из этого непролазно грязного весной и осенью и ужасно пыльного летом, затерянного в бескрайних степях городишка, где нет ни хорошей работы, ни приличных учебных и культурных заведений за исключением единственного кинотеатра. Да и город скорее напоминал большую деревню.
Примерно каждой шестой замуж выйти удавалось. Ещё больше оставалось ни с чем. Правда, иногда с чем-то оставались, точнее, с кем-то. С детьми, тем самым, пополняя армию матерей-одиночек. Каждое лето по выпуску пол города сбегалось на вокзал провожать своих возлюбленных. Плачи, воздыхания, обещания помнить и любить, обещания вызвать к себе, как только устроятся. Но набирался новый курс и неудачницы быстро забывали о прошлом и снова шли в училище попытать счастья с новобранцами. Так было из года в год. И кто знает, сколько юных созданий упорхнуло из этого города за всю многолетнюю историю училища? Кто знает, сколько детей бегало по городу и, увидев человека в форме, говорили: а мой папа тоже лётчик, но он сейчас в командировке за границей и приедет не скоро.
Уже ближе к концу танцев, которые заканчивались в 11 часов, начальник караула доложил, что проверяющим командиром пятого отряда Ивановым – дядей Геной, как его окрестили курсанты, снят с поста курсант Абрамян. Иванов был строг и придирчив, а Абрамяна он на посту просто не нашёл. Скорее всего, он обнимался со своей милашкой где-то поблизости от поста.
- Сходи, разберись! – приказал мне Горчуков.
Разводящий уже нашёл караульного и он очень экспансивно доказывал мне, что стоял на посту, а Иванов его просто не заметил в темноте.
- А ты-то его видел? – спросил я.
- Нэ видэл. Иначе бы парол просил. Вот! – потряс винтовкой, - стрелить бы стал.
Все знали, где есть на стоянках укромные местечки для встреч с милашками. Знал их, конечно, и я. А потому сказал Абрамяну:
- От караула я тебя не отстраняю. А в объяснительной записке напишешь, что прошёл дальше от своего поста. Ну, по причине, что задумался о предстоящем выпуске. Потому и не нашёл тебя Иванов, а разводящий нашёл, - усмехнулся я, - потому, что ты его предупредил, где тебя, если что, искать. Так ведь было?
Плохо понимающий русский язык Абрамян согласился: так и было. Ребята, слушавшие нас, захохотали.
- В общем, объясните ему, как написать, а то ведь и правда так напишет. Повнимательней будьте, ребята. Последние дни в караул ходим.
 В двенадцатом часу танцы закончились, и девушки валом повалили в сопровождении ребят в обратном направлении. У проходной прощались. Некоторые провожали милашек и за вертушку, и тогда дневальный дурашливо кричал:
- Шаг влево, шаг вправо от проходной считается самовольной отлучкой. Караул вызову!
К полночи почти все девушки покинули территорию городка. Почти. Потому что некоторые оставались тут и до утренней зари. Они ожидали в тени деревьев, когда кончится вечерняя поверка и к ним, положив в кровать вместо себя шинели, прибегут их возлюбленные.
 В час ночи раздался звонок. Дневальный снял трубку, послушал и повернулся к нам.
- Требуют начальство. Из милиции.
Я взял трубку. Горчуков уже прилёг в соседней комнатушке.
- Лётное? Дежурный по училищу? Это дежурный начальник отдела городской милиции. Сможете приехать? У нас тут ваш кадр невменяемый. На улице подобрали. Оформлять пока не будем.
- Как его фамилия? – спросил я.
- Не мычит, не телится. Документов при нём нет.
- Понятно, сейчас будем.
С милицией города и руководством училища была негласная договоренность курсантов официально в вытрезвитель не оформлять. В маленьком городке об этом договориться было нетрудно. Их всегда приезжал и забирал дежурный наряд.
- Вызывай из гаража дежурную машину, - приказал я дневальному и разбудил Горчукова.
В милиции, несмотря на поздний час, было шумно. Писались протоколы на задержанных, выяснялись личности. Почти все были пьяны. Нас провели в камеру. На деревянной лежанке, на спине, раскинув руки, лежал курсант весь измазанный в грязи. Лицо в крови, на лбу огромная шишка, кровоподтёк под глазом.
- В понедельник он уже не будет курсантом, - вздохнул Горчуков. – Три года козе под хвост за пару стаканов водки.
- Тут бутылкой минимум пахнет, - усмехнулся сопровождающий нас сержант. – Будить?
- Попробуйте.
Курсанта растолкали, поставили на ноги.
- Фамилия? – спросил Горчуков.
- Ев… Евтеев, - промычал парень.
- А ну-ка! – дежурный вывернул воротник кителя. Под ним на белой ленточке чётко была выведено: Шульга, 3ЛО. – Ещё обманывает. Давайте его в машину.
Шульгу с 3-го отряда сдали в санчасть и пешком вернулись на КПП, отпустив шофёра. Едва вошли, нас огорошил дневальный:
- Вам приказано явиться в третий отряд.
- Кем приказано?
- Там начальник училища и его заместители проводят проверку. Вместе с военными.
- Мать твою… - выругался Горчуков. – Три часа уже. Пошли! Этого надо было ожидать. Каждый год в конце сборов так бывает.
Подобные проверки проводились нечасто. Может, раз в году. В здании отряда на обоих его этажах горел свет. У входа нас остановил наш бывший командир роты капитан Дубровский.
- Сыпьте наверх к Ивану Фёдоровичу. Мы поднялись. На втором этаже проводил проверку сам начальник училища. По одному читал список, проверял удостоверение и отводил в другую сторону. Доложили ему: только что привезли пьяного и избитого курсанта.
- Так! – зловеще произнёс начальник училища. – Щульга – это ваш курсант, командиры?
- Наш, наш, наш, наш! – зачастил командир эскадрильи, втягивая голову в плечи, словно спрашивающий собирался отхлестать его кнутом.
- Где он сейчас? Старшина, он был на вечерней поверке?
- У него увольнительная до нулей часов, но он не явился, - ответил тот. – Мы указали это в рапорте.
- Товарищ полковник, записывайте. Завтра этот курсант будет отчислен.
 На проверке в отряде не оказалось 11 человек. Подошёл заместитель по лётной подготовке Ивко со списком эскадрильи в руках. На ходу бросил старшине:
- Вот на список личного состава вы не забыли полуголую дамочку нарисовать, а о дисциплине забыли. Записав всех отсутствующих, строй распустили, и всё начальство ушло в здание военного цикла в преподавательскую комнату. Мы с Горчуковым вошли последние и устроились у дверей.
- Что ж, товарищи, - начал начальник училища, - объяснять вам обстановку не надо. Провели проверку в двух отрядах из пяти. Результаты: одного, - кивнул на нас, - из КПЗ только привезли, семь человек спят в казарме, но стоять в строю не в состоянии. Один, правда, был в состоянии мычать. Вы слышали, куда он меня послал. 24 человека неизвестно где. Вместо них спят шинели. Ваше мнение?
- Выгонять! Только выгонять всех пьяниц, - подал голос Ивко. Его поддержал Князьков.
- Выгонять? Ну, с Шульгой – тут ясно. А если всех выгонять, то в июне, боюсь, нам выпускать некого будет. Данные уже доложены в министерство и там с нас за каждого человека спросят. И в первую очередь с меня. Лучше объясните, почему так происходит? У нас мало командиров? Или во время военных сборов вы считаете, что курсанты не ваши? Мне кажется, именно так.
Встал Крангач, снял очки и зачем-то положил их в стол.
- В период военных сборов каждый год такое бывает. В основной массе нарушители – выпускники. Плюс к тому же полётов нет целый месяц. Это расхолаживает. А потом, сегодня был субботник, многие работали по просьбе администрации в городе, ну и наверняка набрали водки. К тому же завтра, вернее, уже сегодня,  большой религиозный праздник – Пасха. Поводов выпить предостаточно. Предлагаю Шульгу и этого, который послал вас, - полковник заглянул в бумажку, - Безбородко отчислить. Остальным по строгому выговору.
В этот момент на столе, за которым сидел начальник училища, пискнул телефон и тут же замолк. Но Иван Фёдорович успел снять трубку. Через короткие гудки в телефоне прослушивался голос. Видимо, на АТС что-то замыкало, и в любом телефоне военного цикла прослушивался разговор дневального по зданию курсанта, кто бы ему не звонил. И ничего не подозревающий дневальный 2-го отряда как раз ему и звонил.
- Лёха, ты?
- Я, я.
- Слушай, боссы ещё там сидят?
- Здесь.
- К нам в отряд не собираются идти? А то у нас тоже пять человек отсутствуют.
- Да откуда ж я знаю. Начальник училища мне не докладывал, Крангач – тоже.
- А долго они там будут?
- Да откуда я знаю!
- Когда выходить будут, может, чего услышишь – звякни. Давно такого шмона не было. Устроили нам Варфоломеевскую ночь.
- Пасхальный шмон, - поправил его Лёха. – Ладно, если что – звякну.
Начальник училища положил трубку и не удержался от смеха.
- Сколько уже замечаний по связи было, так и не сделали толком. Знаете кто мы, товарищи командиры? Мы – боссы. И наводим пасхальный шмон. А сейчас попросим дневального доложить, кого у них там нет. – Он снял трубку, набрал номер 2-го отряда. – Дневальный?
- Так точно! – голос начальника училища знали все.
- Вы сейчас доложили, что у вас отсутствует пять человек. Приготовьте список, кого нет. Я приду через 10 минут.
На другом конце трубка молчала, словно подавилась.
- Вы меня поняли, дневальный?
- Т…так точно! – ответил окончательно опешивший курсант.
- Ну что ж, товарищи, пойдёмте во второй отряд, - поднялся начальник.
- Иван Фёдорович, может нам… - открыл рот Горчуков.
- Да, свободны. Занимайтесь своими делами.
 «Боссы» ушли в отряд, мы вернулись на КПП. Было уже начало четвёртого. Дневальные задержали двух пьяных женщин, пытавшихся пройти в городок на территорию училища.
- Кто вы такие? Откуда так поздно и к кому? – спросил я.
- Христосовались мы, - икнула белобрысая, у которой один чулок на ноге повис гармошкой.
- Да в любовь играли, - добавила её подруга.
- Ну и как, наигрались? – спросил, подходя, Горчуков.
- Очень хорошо было, вот так! – провела блондинка по горлу.- А живём мы здеся, пропускайте!
- Ба! Марфуша! Никак ты? – воскликнул он. – А это кто с тобой?
- Моя подруга. Пропускай, начальник, мы спать хотим. А, может, у себя положите? – захохотала она, - так мы без возражений.
- Пропусти! – кивнул Горчуков дневальному. – Она местная.
Подруги, покачиваясь, пошли по центральной аллее к домам, где живут семьи авиаторов. Навстречу им шла юная особа, слегка помятая.
- Эй, начальники! – закричала Марфуша. – А вот эту мокрохвостку задержите. Тоже у вас тут христосовалась.
- Это ж Марфуша, - сказал Горчуков. – Не знаете такую? Когда-то красивая была, сколько курсантов за ней бегало, но водочка сгубила. Отец её бывший командир эскадрильи, уже умер. Мать – следом туда же. Она одна живёт. Сейчас-то курсанты на неё уже не бросаются, вот и ходит она к таким же алкашам в город.
Дневальный остановил «мокрохвостку».
- Куда? – спросил он. – Детям до 16 лет выход до утра запрещён.
- Пусти! – девушка оттолкнула дневального и бросилась к турникету.
- Стой, сказал!
- Да пропусти ты её. Она ж точно христосовалась, не видишь что ли? Под кустом.
В четыре ночи пошли проверять караул. Пока прошли все стоянки самолётов и отмечали ведомости проверки, прошёл час. Вернулись на КПП. Дневальные – два человека, были уже другие. Горчуков, не раздеваясь, завалился на кровать, я в широкое откидное кресло. Два предутренних часа обычно не приносили неприятностей.
А утром началось. С постов то и дело докладывали о нарушителях. Люди потянулись на кладбище, а ближайший путь был через аэродромные стоянки. Часовые их разворачивали обратно, но некоторые не подчинялись, и тогда караульным приходилось делать предупредительный выстрел. Двоих мужчин и одну женщину задержали. Все были сильно пьяные. Вызвали милицейский воронок и сдали их оперативникам.
Днём поспать так и не пришлось. К вечеру Горчуков сел писать подробный рапорт о дежурстве начальнику училища. Таков порядок. В пять часов нас сменили, и мы, пожав друг другу руки, разошлись: Виктор к себе в общежитие постоянного состава, я в свою казарму. После ужина ещё успел написать Маринке письмо, запечатал и бросил в тумбочку. Спать, спать, спать. Дневальные знали, что я с суточного наряда и на вечернюю поверку не будили. А казарменный шум для курсантского сна не помеха. Мы привыкли спать в этом шуме и наоборот не смогли бы заснуть при полной тишине.   
     -----------------------------------
Что пилоту надо? Пилоту надо мало,
Пилоту только надо, чтоб полный был порядок.
Пилоту только надо, чтобы совпадало
Количество взлётов с количеством посадок.
Десяток лужёных глоток одновременно выводили песню под мелодию баяна. И после каждого куплета Витя Тамаров – наш главный запевала, подражая попу на амвоне, вытягивал:
А остальное всё прило-о-жится!
Повод радоваться был. Военные сборы закончены, и вся эскадрилья переодевалась в курсантские одежды. Завтра – наземная подготовка, послезавтра полёты, по которым мы изрядно соскучились. Волновало одно: как мы будем летать с женщиной инструктором?
- Привыкнете, - сказал Помс, - зато она матом на курсантов не ругается.
Когда все переоделись и сдали военную форму, снова построились во дворе казармы.
 - Ровняйсь! Смирно!
На этот раз никто не роптал за непредвиденное построение. Мы прощались с нашим командиром роты и его заместителем сержантом. Лейтенант Платонов прочитал последний приказ о поощрении ряда курсантов за период военных сборов. Потом выступил Тарасов. Говорил он совсем не по уставу.
- Разрешите, коллеги, от вашего имени поблагодарить лейтенанта Платонова и сержанта Жукова за те знания, которые они нам дали за период военных сборов, за то, что мы прошли их без потерь, которые были в других подразделениях. А вам, товарищи командиры, позвольте вручить наши памятные подарки.
Обоим были вручены красивые модели самолётов, сделанные из цветного плексигласа. На подставках надписи: «Красный Кут. Военные сборы. 1971 год». Последний раз прошли, чеканя шаг, с равнением налево. Лейтенант и сержант, стояли по стойке смирно, приложив руки к фуражкам серьёзные и чуточку грустные. Для них, привыкших к однообразию военной службы, здесь у нас был в какой-то степени месяц отдыха, ибо они были практически предоставлены сами себе и над ними, кроме майора – командира военных сборов никакого более начальства не было. Но майора в нашей казарме мы не видели ни разу. Вырвавшись из тисков армейской службы, здесь он не очень-то ей себя утруждал.
А уже через час пришёл наш старик Воропаев и зычным голосом приказал построиться. И опять все сделали это с радостью. Он поздравил всех с окончанием сборов, обрисовал обстановку на ближайший месяц, напомнил о том, что полётов на лыжах уже не будет – снег растаял.
- Настоящее чревато будущим, - философски закончил он свою речь. – Вы уже практически офицеры и лётчики. Остался месяц доводочных полётов. И, пожалуйста, сохраняйте дисциплину, иначе можете загреметь отсюда в последние дни без звания и без диплома и три года, проведённые здесь пойдут, как говорят, козе под хвост. А кто не служил в армии, могут загреметь в неё ещё на три года. А там не посмотрят, что вы практически офицеры. Там вы будете рядовыми. Вопросы? Нет? Послезавтра – полёты. Не забыли, как рано вставать? Нет? Все свободны! А третье звено в распоряжение Миллера.
- Как идёт подготовка к выпуску, старшина? – спросил он Варламова. – Я имею в виду общественные поручения.
- Всё по плану, товарищ командир. 35 комплектов подарочных часов марки «Командирские» из Чистополя прислали. Сейчас их гравируют. Столько же магнитофонных кассет с плёнкой закуплены. Записи будем делать позже. И вручим каждому на выпуске. А вот альбомы пока плохо подвигаются.
- Причина?
- Да так, всякое, - замялся Варламов.
- Тарасов, в чём дело? - старшина эскадрильи Тарасов был в нашем звене
- Дело в том, что наши художники и оформители Лунёв и Коваленко сачки. Художники они хорошие, но как все работники богемы – халтурщики.
- Когда нет вдохновения – ничего не получится! – подал голос Лунёв.
- Помимо наших альбомов они что-то рисуют замполиту училища, - продолжал Тарасов. – Он попросил их освободить от нарядов и излишних построений. Они даже на вечернюю поверку в строй не становятся, в столовую ходят, когда хотят. Завалили бытовую комнату красками, листами ватмана, кистями и карандашами. То есть создали рабочую обстановку. И почти две недели ничего не движется.
- Да мы же до полночи не спим, работаем! – плаксивым голосом заныл Коваленко.
- Да, не спите. Зато утром на подъём вас не будят, и вы спите до обеда, пользуясь приказом замполита училища Тульского вас не беспокоить. И судя по всему, вам это понравилось. Вот вы и тянете кота за хвост. Ночью больше курите и болтаете, чем работаете. Ребята из других звеньев смеются уже.  От всех работ вас тоже освободили. На субботник по уборке территории вы не вышли вместе с Шевченко. Но и в казарме вас не было. Где вы были?
- Да за красками в город ходили, - неуверенно ответил Лунёв.
- А этого маленького мальчика, к вам примкнувшего, - Тарасов кивнул на Шефа, - с собой брали в качестве носильщика? Молчите? А я вам скажу, где вы были. Вы ходили на вокзал калымить, гроши заколачивать. А должны рисовать.
Шеф, сидевший в углу, задёргался, нервно заводил колонкой – так в шутку называли его громадный нос – вправо, влево, ожидая новых выпадов в свой адрес.
- Так, так! – нахмурился Миллер. – Лунёв, это так?
- Должны же мы в выходной отдохнуть! – пробормотал тот.
- Понятно. Значит, вы устали?
Поняв, что вопрос этот с подвохом, Коваленко поспешил ответить:
- Да нет, не устали.
- Хорошо! Сколько вам времени нужно, чтобы закончить работу над альбомами?
- Ну, не знаю, - замялся Лунёв. – После завтра-то уже полёты, времени не будет.
- А я вам найду время, - ответил Миллер и повернулся к Варламову. – На полёты их не планировать, пока не выполнят наше общественное поручение. А от всего остального они уже освобождены.
Такого оборота художники не ожидали. Раздался хохот.
- Хи-хи-хи! – закатывался Каримов.
- Хо-хо-хо! Уф! – всхлипывал Корифей. – Богема! Да они сегодня к утру всё сделают, сачки! Две недели баклуши бьют. Ха-ха-ха!
- Ты не знаешь эту работу – так помолчи! – вскочил Коваленко.
- Всё понятно! – прекратил начавшийся, было, спор Миллер. – Они сами решат, сколько им времени надо. Неделю – так неделю. Две – так две. Время у них будет.
- До самого выпуска! Хи-хи-хи! – смеялся Каримов. – А мы за них полётаем.
Стоит ли говорить, что через два дня оформление было закончено. 35 альбомов с фамилиями лежали в комнате отдыха. Папа лично проверил каждый альбом и остался доволен. А фотографии были уже размножены, и их осталось только вклеить.
Вечером перед отбоем появился из отпуска Гарягдыев. Долго выкладывал из чемодана пакеты и кульки, возбуждая любопытство окруживших его ребят. Два больших пакета отложил в сторону, сказав:
- Это Папе и Помсу. А на это, - указал на оставшиеся кульки, - налетайте!
Каждому досталось по паре апельсинов, которых тогда днём с огнём было не найти ни за какие деньги в местных магазинах. По казарме распространился приятный, возбуждающий аппетит запах. Один свой фрукт я отдал соседу по кровати Мамытову. Он хоть был и не из нашего звена, но сосед есть сосед.
- Опять любимчики Миллера кайфуют, да, ты! – послышался голос Рамзанова.
Серёга Каримов сгрёб в пригоршню кучу шкурок.
- Зачем? – спросил Варламов. – Ведро принесём и всё сложим потом.
- Да я хочу этому Чмо их отнести, пускай нюхает, урод!
- Не надо, - запретил Тарасов. – Он же тебя провоцирует, а ты на конфликт нарвёшься. Сходи-ка лучше за ведром.
А вечером объявили, что запланированная на завтра наземная подготовка будет совмещена с митингом, посвящённым дню начала весенне-летней навигации и сразу же потом на аэродроме проведут подготовку к полётам с таким расчётом, чтобы до конца дня несколько эскадрилий успели полетать.
Утром под душераздирающий крик дневального проснулись, быстро оделись в летние комбинезоны, построились и направились в столовую. Кушать в такую рань никому не хотелось и, вяло поковырявшись ложками в малосъедобной пшённой каше и выпив чай, пошли на аэродром. Дождёмся стартового завтрака, он хотя бы съедобный.
Все пять эскадрилий выпускного курса выстроились у здания КДП – командного диспетчерского пункта. Выступил заместитель начальника училища по лётной подготовке Ивко, замполит – как тут без него, главный инженер училища. Затем выступали инструкторы, техники, курсанты. Тема во всех выступлениях была одна: безопасность полётов. Затем под звуки оркестра последовали на аэродром. У нашей развалюхи уже работал наш новый техник Коля Шумбалов, сменивший Сашу Докторовича, который всё-таки стал курсантом и сейчас сдавал экзамены за первый курс. Шумбалов, погрузившись со стремянки по пояс в отсек двигателя, копался в переплетении тяг, проводов и трубок. Рядом стоял его стажёр. Поздоровались.
- Ну, как дела, Коля? – спросил я. – Полетит наша старушка?
- Нормально дела, - ответил Коля. – И старушка полетит. Ей, правда, летать осталось дней десять. Вот стажёр только сачок попался.
Мы засмеялись, да и сам Коля захохотал: ещё неизвестно, кто был больший сачок стажер или сам Шумбалов.
- А вон и пилотесса ваша идёт! – кивнул он.
- Встали вдоль крыла! – приказал я. – Будем знакомиться. Я доложу по всей форме. Глазки ей не строить, глупых вопросов не задавать. Понял, Акопян?
- А что я? – дёрнулся тот.
- Ты у нас самый любвеобильный в группе.
- Всэ красывый жэнщин лубят, - пробурчал Казар.
Женщина спокойно выслушала мой доклад и доброжелательно оглядела строй.
- Зовут меня Галина Дмитриевна Корытина, - мягким грудным голосом произнесла она. – Так сложилось, что оставшиеся полтора месяца до выпуска мы будем летать вместе. И думаю, - улыбнулась, - слетаемся. Как мужчинам, вам, наверное, интересно обо мне что-то узнать. Мне тридцать три года. Замужем. Муж – заместитель командира эскадрильи в пятом отряде. Вы, наверно, его знаете. Вот и всё. Да, воспитываю дочь первоклассницу. Сегодня я, уж извините, в юбке, но впредь обещаю на полёты приходить только в брюках, чтобы вас не шокировать. Есть ко мне вопросы?
- А мы эта, мы нэ шокыруемся, - не выдержал Акопян, мазнув взглядом по стройным ногам.
- Я не сомневаюсь в этом, - серьёзно ответила Корытина. – Если можно, я буду называть вас по имени, так проще запомнить. Потом запомню и фамилии. Хорошо? Сегодня после месячного перерыва у вас будут сначала контрольные полёты. Потом самостоятельные. Старшина, кого вы запланировали первым?
- Никого, - ответил я. – Давайте сейчас вместе и решим.
- Ну, хорошо. Итак, кого же?
  Все засмеялись, и сразу снялось некоторое напряжение, которое возникает при новом знакомстве.
- Давайте тогда начнём со старшины, - сказал я.
- Договорились. И ещё двое – в самолёт. Остальные ждут в квадрате своей очереди. Очерёдность со старшиной решайте. Работаем сегодня с дальней полосы № - 2.
- Акопян, Граф – по алфавиту первые. В самолёт. Остальным – в автобус. Не хотите – идите пешком. Два километра не расстояние.
Мы привыкли, что инструктор заходил в самолёт первым, и я вопросительно посмотрел на женщину. Но Корытина показала: мы, мол, первые. Только тут до меня дошло, что она же в юбке. А на учебных самолётах не было специальных лесенок для пассажиров, а была просто закреплена неубирающаяся специальная скоба, опираясь на которую ногой можно забраться в самолёт. Но для этого нужно было поднять ногу довольно высоко. Если это делать в форменной, отнюдь не широкой юбке – юбка непременно поднимется много выше колен. Что конечно и произошло. Да и вообще в юбке лезть в самолёт весьма неудобно. Пришлось поддержать её под руку. Она пискнула и впрыгнула в фюзеляж.
- Я же не рассчитывала сегодня летать, хорошо ещё туфли на высоком каблуке не одела. 
В кабину она вошла первой, села на правое кресло и долго устраивалась в нём, натягивая юбку на колени. Но всё равно сделать ей это не удалось. А когда поставила ноги на педали, колени оголились ещё больше. Пристегнулись ремнями, включили радио на приём и стали ждать команды на запуск.
- Связь сам ведёшь, или я буду? – спросила она.
- Как скажете. Могу и я.
Это было нарушение технологии, которая требовала вести связь члену экипажа не занятому активным управлением. Но на это мало обращали внимания, за что иногда получали замечания от старших командиров.
- Тогда делай всё, как учили. Я вмешаюсь только в случае необходимости.
По сигналу с КДП мы запустились, и я запросил разрешение на выруливание. Рухлядь наша натужно дёрнулась и сдвинулась с места. В районе пятого шпангоута на неровностях грунта что-то пронзительно скрипело и ребята в салоне подозрительно переглянулись. А когда я ещё увеличил скорость, заскрипело, засвистело и заскрежетало всё, что не должно было издавать никаких звуков. И хотя мы ещё зимой изучили эту машину и знали её старческие особенности, всё равно было неприятно.
- Мамочки! Да что ж это такое! – удивилась Корытина.
- Заклёпки скрипят, - ответил я. – Иногда даже выпадают. Мы же всю зиму на этой лайбе пролетали.
Минут пять ждали очереди на взлёт. Двигатель работал на средних оборотах. Дождавшись, когда самолёт перед нами взлетел, я запросил взлёт. Выполнили контрольную карту обязательных проверок, и пошли на взлёт. Корытина мягко держалась за управление. Я чувствовал себя немного скованно. Не хотелось перед женщиной показать свое неумение. Но она молчала, да я и сам видел, что всё в пределах нормы. Перед четвёртым разворотом это неприятное чувство улетучилось, и я уже спокойно подавал все команды правому лётчику. Но этот трёхлопастной винт! Опять я забыл про это. Посадка прошла с приличным перелётом.
  - Понял, почему? – спросила на рулении Корытина. Я только молча кивнул. – Я и сама про это забыла, - честно призналась она.
Я выполнил ещё два контрольных полёта и при заруливании заметил, что Казар стоял в проёме кабины, готовясь меня сменить на предварительном старте. Но смотрел он больше не вперёд и на приборы, а на колени нашего командира, которые ещё сильнее оголились от движения ног на педалях. Выходя из кабины, я незаметно показал Акопяну кулак, а он дурашливо прикрыл рот рукой и полез на моё место. Замечала ли всё это она или нет, но, по крайней мере, виду не подавала. Это уж потом мы поняли, что замечала. Мало того, когда трогали её за левое колено, она хлопала ладошкой по руке. А всё дело в том, что включатель триммера руля высоты на центральном пульте был расположен на самом его краю. Руку к нему протягивали, не глядя и не отрываясь от управления, нащупывали скобу триммера и затем давили на выключатель. А колено правого лётчика было рядом. Иногда промахивались, особенно при болтанке и в развороте. Мужчины-то на это внимания не обращали.
После контрольных полётов начались полёты самостоятельные. Мы с Борисом Молостовым отлетали первые, и наше место заняли Акопян с Графом. Казар сидел в левом кресле и выполнял обязанности командира. Вырулили на линию старта и стали ждать своей очереди на взлёт. Когда взлетел предпоследний с линии самолёт, начали выполнять карту проверок, чтобы по первому сигналу взлететь. А пока двигателю прибавили оборотов для прогрева перед взлётом. И тут началось что-то непонятное. Вдруг резко задёргался штурвал. Сначала Акопян подумал, что это Иосик проверяет перед взлётом отклонение рулей, но тот не держался за управление. Тогда Казар вцепился в штурвал, пытаясь остановить непонятные колебания, но не тут-то было. Словно живой штурвал норовил вырваться из рук. Граф удивлённо посмотрел на Акопяна, не понимая, зачем он так трясёт органы управления.
- Памаги! – заорал Казар, забыв про СПУ.
Иосик поймал штурвал, но и вдвоём они не могли полностью погасить непонятных колебаний. Удивлённо глядя друг на друга, они старались понять, что же происходит?
- Наддув убери! – посоветовал Граф.
Казар схватился за сектор газа и убрал обороты до малого газа. И тут же колебания прекратились.
- Что это есть такое? – спросил Казар, надевая слетевшие с головы наушники, и покосился на сектор газа. – Добавим газ – снова трясти будэт? Может, РП доложить?
- Ну, попробуй, - пожевав челюстями, сказал Иосик. –  Ты командир, ты и решай.
Акопян добавил оборотов – всё нормально. Вывел до номинала – нормально.
- Ветэр рули шевелил, - решил Казар, пытаясь проникнуть в тайну происшедшего. Как будто флаттер, но он ведь может быть только в полёте и на больших скоростях.
Ещё раз поработали оборотами и, не обнаружив отклонений, взлетели. Уже отлетав, стали рассказывать в квадрате о непонятном поведении рулей. И не понимали, чего это ребята так смеются.
- Что, Казар, говоришь, вошли во флаттер на исполнительном старте?
- Зачэм смеётэсь, точно гаварю, штурвал колебался. Скажи, Иося? - горячился Казар.
- Ты командиру доложил? Видно, что-то серьёзное было, машина-то у вас старая, вот и взбрыкнула. Иди, доложи.
Но Казар, наученный когда-то горьким опытом с компрессией, докладывать не пошёл. А ребята, вдоволь насмеявшись, рассказали им, в чём было дело. Когда они читали карту проверок и на улицу не смотрели, в соседние ворота зарулил самолёт. Из его дверей вывалился медведеподобный, как и старик Воропаев, командир 1-го звена Назаренко и направился к СКП. Подойдя к самолёту Казара, он дал привычный и всем понятный знак убрать газ до малого, чтобы можно было пройти сзади самолёта дальше, не выкупавшись в пыли, поднимаемой струёй винта. Так делали всегда. Обходить самолёт спереди категорически запрещалось, ибо он в любой момент мог пойти на взлёт. Но ни Казар, ни Иосик командира не видели, и за их самолётом тянулся шлейф пыли, летящий со скоростью урагана. Экспансивный Назаренко подошёл ближе и замахал руками, чтобы привлечь внимание и погрозил сидящим в кабине кулаком. Никакой реакции. И тогда, обиженный таким невниманием, Назаренко не выдержал. Словно разъяренный медведь, что-то рыча, он нырнул в струю и, нагнув голову, наклонившись вперёд градусов на тридцать и вытянув вперёд руки, стал подбираться к стабилизатору. Добравшись, дотянулся до руля высоты, схватил его своими громадными лапами и стал яростно трясти до тех пор, пока не упали обороты. Тогда он оставил руль поворота в покое, отряхнулся, ещё раз погрозил кулаком экипажу и направился дальше. Из кабины его так и не увидели, и им в голову не пришло, что кто-то мог так трясти рули. Зато эту картину прекрасно видели из квадрата.   
  - Идите к Назаренко извинитесь, он вам пару ласковых слов скажет, - смеялся Каримов.
У СКП инструктор Помс вставлял дыню Николаю Ивановичу за плохие посадки.
- Дык, землю что-то плохо стал видеть, - оправдывался Корифей.
- А почему на финишёров не смотришь и не видишь, какие они знаки подают?
    - Дык, они ж редко знаки подают, чего смотреть-то на них?
- Вот если бы там женщина стояла, наверно бы во все глаза смотрел. А если они запрет посадке дают?
Из кабины СКП мне помахала рукой Корытина.
- Клёнов, иди сюда. Радуйся! После 1-го мая новый самолёт дают нам. Скажи ребятам, обрадуй.
- Спасибо! Очень хорошая новость.
------------------------------
Тридцатого апреля летали только два звена, не выполнившие месячный план. В преддверии майских праздников настроение у всех было весёлое. К тому сегодня должны были открыть летнюю эстраду и танцевальную площадку. Те, кто не летали, притащили из столовой стартовый завтрак с собой, так как его заказывали на всех. Это не укрылось от глаз Воропаева и привело его в возбуждение. Он приказал всем праздношатающимся построиться.
- Предупреждаю о бренности вашего бытия, - начал он. – Вижу, уже закуски натаскали к празднику. Рано. За пьянку вас могут выгнать и офицерами. Но уедете отсюда рядовыми. Пикалов! – позвал он начальника штаба. – У вас есть, чем занять бездельников?
- Найдём, Владимир Гаврилович.
И нашёл. Как всегда перенесли тяжёлое на то место, где лежало лёгкое, а лёгкое на место тяжёлого. Пришли в казарму, доложили начальнику штаба. Он был даже разочарован, что справились так быстро.
А вечер… Кому-то надолго запомнились эти последние курсантские вечера. Местные девушки, словно с цепи сорвались, применяя максимум изобретательности в обольщении, уезжающих через полтора месяца ребят. А выйти замуж за лётчика и уехать из этой глуши в большой город и большую жизнь тут мечтала каждая школьница уже с седьмого класса.
- Дядя, на танцы идём? – спросил меня Гарягды.
- Ты же знаешь, Дядя, моё отношение к таким мероприятиям, - ответил я. – Не люблю больших сборищ. Мне ближе узкий круг друзей. Да и подруги тут у меня нет.
- Так найдём. Весна же. У подруг, как это на русском, бзик начался. Ты знаешь, что сегодня все девчонки города сюда сбегутся. Кстати, и твои малолетки тоже прибегут.
- Их туда не пустят.
Малолетки – это две приятные весёлые девчушки восьмиклассницы, с которыми я зимой познакомился на нашем катке. Одна из них, разогнавшись, налетела на меня и сбила с ног. Итог – её сломанная рука. Вместе с её подругой я довёл девушку до проходной, но дежурный по училищу решил, что если я в этом замешан, то и должен отвезти её в больницу. И тут же выписал увольнительную и дал дежурную машину. Потом я пару раз навещал её дома, будучи в увольнениях.  Через два месяца она уже снова бегала на катке.
Всё-таки Дядя уговорил. Мы пришли, когда танцевальная площадка только начала заполняться. На эстраде стояла Светка Антонова – культ-просвет-работник училища и читала в сотый раз стихотворение Э. Асадова про девушку и парня, на которых напали бандиты. Это хорошее стихотворение я слышал из её уст столько раз, что давно выучил наизусть. Перед ней, разинув рот, стоял наш Коля Конов в измятых брюках, которые, казалось, только что пожевала и выплюнула корова, и в таком же кителе с нацепленными четырьмя побрякушками: знак члена ВЛКСМ, значок парашютиста, эмблема училища и ещё какая-то непонятная штуковина. На свою одежду этот парень никогда не обращал внимания, считая, что и без того неотразим. Едва она закончила чтение и загремела музыка, Коля сдёрнул Антонову с эстрады и они задёргались в ритме шейка, размахивая руками и ногами и дёргая головой во всех измерениях. Глядя на них, вышли и другие пары. Когда музыка стихла, Конов подошёл к нам.
- Как мы скакали? – спросил он, вытирая пот.
- Отлично. Считай, сезон открыли. Но было опасение, что у Антоновой отлетят  ноги. Уж очень она их выворачивала.
- Да, жалко, ножки хорошие, - дополнил мой комплимент Дядя.
- Я ей скажу про это. Нет, вы смотрите, девки-то табунами из города прут! Выбирайте!
И действительно, уже через полчаса танцевальная площадка заполнилась. Кто-то дёрнул меня за рукав.
- Привет, помдеж! Почему не танцуешь?
Я обернулся. Сзади стояла разбитная деваха, работающая поваром в курсантской столовой. Когда я ходил в наряд помощником дежурного по училищу, в мои обязанности входило снимать пробу обеда. Всего лишь дань традиции царских времён, но всё равно этого в столовой боялись. Я ведь мог и забраковать вместе с санитарным врачом обед, и тогда бы был большой скандал. И потому нам подсовывали что-то повкуснее, хотя и говорили, что пища из общего котла.
- Не хочу, - ответил я, - слишком громкая музыка, да и это, - я изобразил дёрганье, - не люблю.
- А ты случайно не женат, помдеж?
«И эта туда же, - подумал я. – Сколько выпусков она уже проводила?». Я посмотрел на неё пристальней. Рыжая, прыщавая, склонная к полноте. Сказывается халявное питание, или от природы такая? Да и интеллекта, судя по лицу, в ней маловато. Никаких шансов.
- Трижды разведён, - ответил я.
- Фи, болтун! Тебя Сашкой зовут, я узнавала. Пойдём, потанцуем, чего кочевряжишься?
- Говорю же, не танцую таких танцев. И не умею.
- Научишься. На самолёте же научился. Пошли, покажу! – и она нагло потянула меня за руку.
- Слюшай, тётя! – вступил в разговор Гарягды, - ты мой друг не тяни, сказаль же тебе русский язык, что не хочет. Пашла ацуда!
Дядя, когда начинал волноваться, то у него сразу интенсифицировался акцент. Уж чего, а нрав азиатов местные дамы лёгкого поведения знали. Подруга тут же растворилась в толпе.
- Твои малолетки Светка и Танька не видно? – спросил Дядя.
- Да зачем они тебе?
- Красивый девочки, не избалованный. С такой приятно пагаварить.
- Им по пятнадцать лет, Дядя! О чём с ними говорить?
- Про жизнь. Пятнадцать – это большой взрослый девушка.
- У вас в Туркмении – да, в России за твои разговоры можешь в зиндан загреметь. И надолго.
- Эх, - вздохнул Дядя, - а в восемнадцать лет уже старух. У нас такой никто не возьмёт для жёны. У нас в эти год уже четыре детей имеют. Однако, дядя, я хочу пригласить вон тот девушка, - кивнул он в сторону стоящих в группе девчат. – Вон тот чёрный, видишь? Я пошёл!
И скоро Дядя растворился в общей массе танцующего народа. Я выбрался из-за ограждения. Тут было не так тесно. Встретил знакомых ребят, покурили. Делать тут больше было нечего, а в тумбочке лежала хорошая книга. Дорога  к казарме проходила мимо проходной.
- Саша! – услышал я знакомый голос. – Привет! Саша!
За стальной оградой, повиснув на ней руками, стояло с десяток девчонок малолеток, которых на танцы в училище не пускали. Среди них были и мои знакомые.
- Нас не пускают туда, - заныла Светка. – Помоги.
- Привет! Чего вам там делать?
- Танцевать, - заныла Танька.
- Школу сначала закончите.
- Ну, помоги, Саша! Будь другом.
- Не пропустит дежурный, девчонки. Бесполезно. Там гуляйте, - я кивнул в сторону города. – Это зимой вас на каток пропускали, теперь катка нет.
- Саша-а! – заныли обе дуэтом.
- Двойки есть? – спросил я.
- Мы хорошисты. Ну, Саша-а!
- Ждите, – я вошёл в помещение проходной.
И дежурный и его помощник были на месте. Ни того, ни другого я не знал. На мою просьбу старший, как я понял, инструктор, отреагировал бурно.
- А кто за них отвечать будет, если их вон там, - кивнул в темноту, - изнасилуют? Ты, что ли? Ну и что же, что твои знакомые. Кстати, тебя-то чего на малолеток потянуло? Нет, брат, извини. Хочешь поговорить – выйди к ним, я разрешаю. Но сюда – нет.
- Светка! – спросил я, вернувшись, - тебе сколько лет?
- Шестнадцатый.
- Подрасти немного. На будущий год тебя уже пропустят.
- Так и зна-ала!
Весёлые девчушки хохотушки. В меру развитые, симпатичные, особенно Света, которая сбила зимой меня с ног. Уж у этих-то есть шанс уехать отсюда. Минут десять я весело болтал с ними и смеялся, на зависть остальным малолеткам, стоявшим рядком вдоль ограды. Потом, хлопнув друг друга через решётку ограды по ладошкам, мы разошлись. Я им обещал, что в следующий выходной возьму увольнение, и мы пойдём на речку загорать.
В казарме было тихо. Это очень редкие моменты, когда в большой казарме стоит тишина. Весна и хорошая погода выгнала всех на улицу и до отбоя тут будет тихо. Во всей половине казармы только я и мой сосед по кровати Мамытов, который за три года пребывания ни разу не ходил, ни на танцы, ни в увольнение.
А через два часа казарма загудела. Возбуждённо сверкая глазами, ко мне подошёл Дядя.
- Ты куда ушёл, дядя? Я с такой девушкой знакомился! Думал самоволка идти, но их две было, с подругой. Ах, какой девушка, дядя! Зачем ты пропал? Малолетка свои нашёл?
- Нашёл. Случайно.
- Сам говоришь – зиндан сажают, а тут же с ними, как это, шуры-муры крутишь. Хитрый ты! Целовал свой малолетка?
- Нет, Дядя, не целовал. Хотя, может, они бы и не против были. Но их же двое, как и у тебя. Да и зиндан грозит за несовершеннолетних.
- Э-е, какой, слушай, зиндан? Болтаешь всё! За то, что большой взрослый девушка зиндан не сажают. Они же вот, - приложил ребро ладони к плечу, - ростом сколько. А не такие, - опустил руку ниже пояса. – За это у нас и резать  могут. Слушай, я договорился на следующий выходной встречаться. Пойдём?
- Будет видно. Но я договорился на пляж сходить.
- Ну, даёшь, дядя! А сам говоришь – зиндан…
Ох, уж этот азиатский менталитет!
    ---------------------------
Погода в начале мая установилась ясная, но ветреная. К 11 часам ветер дул уже со скоростью 15 метров в секунду, а порывы и больше. Так продолжалось три дня. И полёты превратились в эквилибристику. Страшно болтало. С утра ещё инструкторы выпускали более подготовленных курсантов самостоятельно, но потом, с усилением ветра, видя, какие пируэты они отмачивают на посадке, бежали к самолёту и садились в правое кресло. Так безопаснее.
А на высоте ветер был ещё сильнее. По данным метеорологического зонда на высоте круга дуло со скоростью 30 метров в секунду. Это 108 километров в час. И при попутном ветре при приборной скорости 180 км путевая скорость относительно земли от второго до третьего разворота достигала 280 км. Стоило немного зазеваться с третьим разворотом, да ещё и не взять в курс поправку на ветер, как самолёт уносило на несколько километров с расчётной схемы. И тогда после четвёртого разворота приходилось лететь в горизонтальном полёте до точки начала снижения. Садились самолёты с трудом, иногда почти зависали над полосой без поступательной скорости, держась в воздухе только за счёт подъёмной силы, создаваемой встречным ветром. Но едва ветер ослабевал, как они тяжело брякались на полосу. Очень тяжело было руление с боковым ветром. Самолёт, словно флюгер, норовил развернуться против ветра, и его постоянно нужно было держать на тормозах, что чревато их перегревом и отказом. А то и пожаром.
Воропаев, все три дня не вылезавший из командного пункта, был в повышенном нервном напряжении. А тут ещё подлил масла в огонь командир отряда Князьков. Он летал проверяющим с кем-то из курсантов и заметил стоящего на финише Андо Айрапетяна, который корчил рожи, и показывал руками всякие двусмысленные знаки экипажам садящихся самолётов, не думая, что в кабине может сидеть кто-то из командиров.
- Владимир Гаврилович, - сказал с присущим ему ехидством Князьков, - вы, что за клоуна поставили на посадочном знаке? Он там такое изображает, разве что голый зад не показывает. Разберитесь! Безобразие!
- Дежурного по старту ко мне! – взревел старик. – Немедленно!
Сразу двое бросились исполнять его приказание. Через две минуты дежурный по старту старшина стоял навытяжку перед разъяренным командиром.
- Вон того! – вытянул Воропаев руку с указательным пальцем в сторону начала полосы, где стояли финишёры, - немедленно сюда! Я ему покажу голую задницу!
- Кого? – не понял дежурный, - там их двое. И… кому вы покажете… это самое…
- Обоих сюда, мать их…  Немедленно! Заменить! Обоим покажу!
- Есть!
Через пять минут, предварительно выгнав из СКП всех посторонних, старик уже воспитывал финишёров, не стесняясь в выражениях. От командира Айрапетян и его напарник вышли красные, словно побывали в перегретой парилке и бегом побежали в сторону городка.
- Куда это они?
- Канаву копать для новой теплотрассы, - сказал дежурный  планшетист, который стоял за дверью и слышал весь красноречивый диалог командира. – На всю неделю.
А с 6-го мая установилась холодная антициклональная тихая погода. Здесь, в заволжских степях отсутствие ветра – редкое явление. Стоял полный штиль.
- Не забывайте, что штиль – тоже сложное для курсанта условие, - напомнил на разводе Воропаев. – Тщательно выдерживайте направление на пробеге. Иначе завертитесь, как собака за собственным хвостом.
В первый полёт утром Корытина полетела с Графом на предмет проверки технологии работы курсанта с правого сидения. Такова была программа лётной подготовки. Согласно ей, лётчики должны были одинаково хорошо выполнять и командирские обязанности и обязанности второго пилота.
На большом поле аэродрома было множество белых и красных флажков, обозначающих рулёжные дорожки, линии предварительного и исполнительного стартов и направления взлётных полос. На один из таких флажков они и наехали правым колесом. С левого сиденья его заметить трудно – обзор закрыт капотом двигателя, а с правого…
Пока Иосик с его медлительностью сообразил, что колесо двигается прямо на злополучный флажок, он был благополучно раздавлен. И только тогда до Графа дошло, что нужно доложить.
- Мы, это, флажок сбили, - промычал он по СПУ.
- Посмотри, колесо в порядке? – спросила Корытина.
- Всё нормально, - ответил Иосик.
- Раньше нужно предупреждать, за правую сферу ты отвечаешь.
И ничего бы не было, если бы раздавленный флажок не обнаружил инструктор Горбатенко. По следу, оставшемуся на грунте, он вычислил, с какой стоянки выруливал самолёт. С нашей. И он посчитал своим долгом доложить на КДП, где, на беду, сидел Ивко. Он тут же распорядился дать указание осмотреть правое колесо. Самолёт в это время находился в воздухе. Корытина ответила, что повреждения колеса нет. Тем не менее, когда самолёт сел на очередную заправку, подошёл Князьков.
- Кто сидел на правом сиденье? – спросил он.
Иосик, как всегда, подумал, почесался и ответил:
- Я сидел.
- Видел, как сбили флажок?
- Видел.
- Ей сказал? – указал он на Корытину, находившуюся в кабине – Она знает? Были случаи, когда металлический штырь флажка прокалывал шину. И что бы было, если бы вы садились с таким колесом? Авария? Катастрофа?
Иосик задумался, пытаясь представить, что могло бы быть. И ответил:
- Она знает.
- Ты докладывал?
- Докладывал, но… когда уже…
- Почему не доложили руководителю полётов? Впрочем, этот вопрос уже не к тебе. Вылет я пока вам запрещаю. Скажите своему инструктору, чтобы явилась к РП.
Расследованием занялся лично Ивко.
- Товарищ Корытина, вас я на сегодняшний день отстраняю от полётов вместе с курсантом, - сказал он. - Вы нарушили наставление по производству полётов, и потому обязаны будете сдать зачёты по правилам руления. Вы же, товарищ курсант, - ткнул пальцем в Графа, - явитесь ко мне после полётов, и мы побеседуем об обязанностях второго пилота. А сейчас свободны.
До самого конца полётов Корытина была в подавленном состоянии. Полёты вместо неё продолжал Миллер.
- Да вы не переживайте, Галина Дмитриевна, - успокаивали её. – В следующий раз, когда Ивко будет летать, мы ему упорную колодку к хвосту привяжем.
Женщина улыбнулась, представив, как взлетает самолёт с привязанной к хвосту колодкой.
В полдень я полетел с Миллером в зону на отработку полётов на крайних режимах. Это были самые интересные полёты. Предстояло отработать парашютирование и выход из него. Набрали высоту, получили разрешение работать. Я вывел самолёт в центр зоны и стал снижать скорость. Чтобы высота не терялась, приходилось по мере падения скорости выбирать штурвал на себя. Выпустили закрылки на 30 градусов. Скорость падала. Скоро она стала меньше 100 км в час.
- Держи штурвал, держи, - подсказывал Миллер, - не давай самолёту снижаться.
Скорость падала, и это было очень непривычно. Двигатель работал на малом газе. Восемьдесят км в час, семьдесят, шестьдесят. Самолёт словно завис в пространстве, затем резко дёрнулся – выскочили автоматические предкрылки, и скорость упала до 50 км в час. Как на машине. Даже не верилось, что самолёт может летать на таких скоростях.  Штурвал был полностью выбран на себя и стоял на упоре. И, наконец, машина посыпалась вниз. Возникла продольная колебательная неустойчивость. Самолёт, словно ленивый верблюд, медленно задирал нос в небо, а потом в какой-то момент резко опускал его и снова задирал при этом снижаясь.
- Не зажимай штурвал, - подсказывал Миллер, - держи его свободно. Рули сейчас не эффективны, особенно элероны. Вот, смотри!
Он взял штурвал и резко повернул его до упора влево, потом вправо. То же проделал и с рулями высоты.
- Видишь, самолёт не реагирует, потому что мы летим во втором режиме. Следи за высотой. Вывод на 900 метрах. Как выводим?
- Штурвал полностью от себя. В тот момент, когда нос опущен к земле, плавно увеличиваем обороты до крейсерских. При нарастании скорости убираем закрылки, плавно выбираем штурвал на себя и выводим самолёт в горизонтальный полёт, не допуская потери скорости.
- Всё правильно. Работай!
Преднамеренно вводить самолёт в такие режимы категорически запрещено и на производстве вряд ли так полетаешь. Но если вдруг попал в такое положение непреднамеренно, например, в сильную болтанку необходимо уметь выводить самолёт из такого состояния. Не сумеешь вывести – считай, полный рот земли. Для этого такая тренировка и давалась. Вышли из второго режима полёта, снова набрали высоту  и снова ввели машину в режим парашютирования. Миллер в управление не вмешивался. Второй раз я уже действовал увереннее и всё выполнил без замечаний. Так же и третий раз.
- Всё понятно? – спросил командир. – Тогда пошли на аэродром.
Снизиться зайти и сесть труда уже не составляло. Весь полёт занял тридцать минут. После меня улетел Серёга Чернов. И так по одному все шесть человек. В такие полёты лишних ребят с собой не брали, как, например, на отработку задач в зоне, когда менялись прямо в воздухе. Здесь же были только курсант и инструктор. И потому после каждого полёта заруливали для смены.
Я сменил на скамейке наблюдателей Акопяна. Тут же сидел и командир эскадрильи в окружении ребят и басил:
- Вчера я вас отругал за то, что не докладываете температурные режимы двигателя в самостоятельных полётах, а сегодня сам замучился принимать такие доклады. Из зоны по три раза выходите на связь, забиваете эфир. Имейте же чувство меры. Одного раза вполне достаточно.
На лице командира были большие чёрные очки, и в их стёклах отражалась вся панорама аэродрома. Речь старика была благодушной, и чувствовалось, что сегодняшними полётами он доволен.
Около машины СКП, где был укреплён динамик, транслировавший переговоры руководителя полётов с экипажами, собралась группа ребят и давилась приглушённым смехом, слушая доклады с летающих бортов. Раздался очередной доклад с характерным армянским акцентом:
- Ластик-старт, это двэсти одиннадцать! Первый зона занял по ваш указаний один тысяч восэмьсот метр. Тэмператур двыгатэля сто восэмьдэсят на шэстьдэсят. Прашу разрэшить заданий на парашут со снижэнием триста метр с закрылки двадцать.
- Разрешаю, следите за режимом, - проворчал в микрофон Пьяных, сидевший в кресле РП.
- Понял вас 211.
Тут же вышел на связь другой борт, но уже с характерным узбекским акцентом:
- Ластик-старт, я читыре шест адин, пятый зона продолжаем работать два тысяча восемсот, борт – порядок, тимпиратур па прибору сто дивяноста на сэмьдисят.
- 461-й, вас понял! – снова пробурчал Пьяных. 
 И тут в динамике раздалось что-то непонятное.
- Ластик, Ластик, я на третьим. Кто я?
- Чего-о? – нажал кнопку Пьяных. – Кто вызывает?
- Ластик, я Мамытов, на третьим развороте. Кто я?
- Тьфу, мать твою! – выругался Пьяных. – Опять свой позывной забыл. – И уже нажав тангенту передатчика, сказал в эфир: - Мамытов, посмотри на колонки штурвалов, для кого там сантиметровые цифры написаны?
При дефиците времени, случается, что и опытные лётчики забывали пятизначный номер самолёта, хотя на практике обычно работали трёхзначным. Но и его умудрялись забывать, особенно когда меняли самолёт на другой. И потому на штурвалах всех без исключения самолётов выбиты их номера.
- Понял, Ластик, - обескуражено ответил Мамытов, - я девить сем шест, выполняю четвёртый.
- Выполняйте! - сварливо произнёс Пьяных, высунулся в открытое окно СКП и спросил у смеющихся курсантов: - Кто у него инструктор?
- Литвинов! – дружно ответили ему.
- Разыщите его, пусть сюда подойдёт! Мать его!
Прибежал с испуганным лицом Литвинов и суетливо полез по лесенке в машину СКП.
- Ну, сейчас Пьяных оторвётся на нём по полной программе, - сказал кто-то.
Зная крутой нрав заместителя командира эскадрильи, никто в этом не сомневался. Инструкторов Пьяных, конечно, не бил, как некоторых бестолковых курсантов, но отругать мог, не стесняясь в выражениях.
Стало понятно, почему Воропаев говорил про частые доклады. Слушать такое целый день – нужно терпение.
А на разборе полётов завертелось. Так, как случай наезда на флажок произошёл в нашей эскадрилье, Ивко дал указание Воропаеву провести разбор с личным составом и принять зачёты у курсантов по обязанностям второго пилота. Чем и занялись. А Корытина с Графом пошли к Ивко. Он – сдавать зачёт лично заместителю по лётной подготовке, она – сдавать НПП и РЛЭ и получать разрешение на завтрашние полёты.
После разбора в курилке ещё долго обсуждали это мелочное происшествие.
- Вот, шакалы, да, ты! – возмущался Рамзанов. – За такую мелочь всех заставили зачёты сдавать.
Едва ли не единственный раз с ним единодушно согласились.
- Совсем у этой Ивко крыша поехал, - трясясь от холода, сказал Дядя.
Вечером в мае в здешних местах довольно прохладно и ночные температуры могут быть отрицательными. А Гарягды почти за месяц недавнего отпуска успел привыкнуть к азиатской жаре. Как известно, привыкать проще, чем отвыкать.
Ночью проснулся оттого, что кто-то расталкивает меня, пытаясь разбудить. И этому «кто-то» сделать это удалось. Да ведь это же Томка! Как она попала сюда? Открыл глаза – никого, казарма заполнена разнокалиберным храпом. Чёрт, оказывается, меня она расталкивала во сне. Это был сон. Я лежал с открытыми глазами, пытаясь вспомнить подробности. Будто бы лежу я в какой-то комнате, входит Томка и начинает расталкивать меня. При этом что-то говорит, но звука слов я не слышу, вижу лишь движение губ. А лицо её видно размыто, словно через заливаемое дождём оконное стекло. Почему-то ясно видны лишь губы.
Ах, Томка, Томка, забытая и незабытая, бурная моя радость и печаль разочарования! Что ты мне хотела сказать? И как же мне теперь уснуть? Не к месту нахлынули воспоминания. Чтобы снова заснуть стал мысленно решать задачи по самолётовождению: идём на привод с курсом 320 градусов, отойти от привода с курсом 120. Сторона отворота… курс выхода… пеленг выхода…
На пятой или шестой задаче провалился в сон. Прервал его, как всегда ранний истошный крик дневального «Подъём!». Предстоял очередной день полётов.
---------------------------
На подъём пришёл инструктор Глухов, которого курсанты не любили за мелкие придирки.
- Быстрее собирайтесь, быстрее!- покрикивал он. – Не у тёщи на блинах. Летать нужно, вон день, какой хороший.
 Днём ещё и не пахло. Было темно. Обычно в дни полётов время ужимали до минимума, отменяя даже утреннюю зарядку. Но любители побегать утром по стадиону выкраивали время, опаздывая, правда, в строй для следования в столовую. Собственно, как такового, после окончания сборов его и не было, была просто толпа, как говаривал Тарасов. И на опаздывающих бегунов не обращали внимание. Раз хотят бегать – пусть бегают. К числу любителей утренних пробежек относился и я. Мы вернулись с пробежки, когда почти все ребята уже стояли в строю. Глухов это заметил, но ребята были из других звеньев, а вот я…
- Клёнов, тебе нужно отдельное приглашение? – заныл он. – Быстро в строй!
- Сейчас, командир, только оденусь. Не могу же я в майке…
И я рванул бегом в спальное помещение. Кое-кто ещё собирался. Но Глухов, не равнодушный ко мне после давней с ним стычки, последовал за мной. Чёрт, ещё побриться нужно. Я схватил электробритву. Минута – на бритьё, ещё столько же – натянуть лётную курточку и догнать строй.
- Он ещё и бреется! Я кому сказал – быстро в строй!
Рядом натягивал куртку курсант его группы Костин, рот которого всегда был раскрыт до ушей, исключая сон и те моменты, когда был занят пилотированием.
- Да что вы, командир, всё в строй, да в строй. Столовую мы и сами найдём. До выпуска-то месяц остался.
- Помолчи, Костин, я не с тобой разговариваю, - отмахнулся от него Глухов.
Отец этого парня в Москве был каким-то большим авиационным начальником, а с такими курсантами инструкторы конфликтовать опасались. Нажалуется папочке – себе дороже выйдет.
- Клёнов, я к кому обращаюсь?
Под ухом гудела бритва, и я не слышал Глухова. Закончил бритьё, схватил куртку, одевая на ходу, и не обращая на инструктора внимания, побежал вслед за Костиным.
- Рано лётчиком себя почувствовал! – услышал я вслед.
 «Непременно нажалуется Папе», - подумал я, догоняя строй. И не ошибся.
На аэродроме, при разводе эскадрильи по самолётам, меня отвёл в сторону Миллер.
- Что у тебя опять произошло с Глуховым? Он требует отстранить тебя от полётов.
Я объяснил происшедшую ситуацию, добавив:
- Тогда пускай отстраняет и курсантов своей группы. Не я один догонял строй.
- Так, понятно. – Миллер помолчал мгновение, принимая решение. – Иди, летай. Я с ним поговорю.
   В обед в паре с Акопяном мы сидели в самолёте во вторых воротах исполнительного старта, ожидая своей очереди на взлёт. А от самолёта Глухова, стоящего в четвёртых воротах, шли сам инструктор и с ним Худой и Володя Антонов – худой уже по настоящему парень, по кличке Петлюра. Кстати по худобе Глухов ему не уступал, разве был на две головы выше ростом. Нам как раз разрешили взлёт, но я решил пропустить ребят, идущих сзади и газа не прибавлял.
Решение созрело как-то спонтанно. А что нам будет? Не видели - и всё! Да и не обязаны смотреть назад. Тем более они никаких знаков не подавали, что хотят пройти. А должны были. Этим многие пренебрегали. Простите, ребята, надеюсь, вы меня поймёте. И когда они вошли в зону струи, я резко вывел двигатель на взлётный режим, но тормоза зажал, якобы, прогревая двигатель. Тут же за кормой забушевал ураган. Потом мне рассказывали, что на ногах удержался только Антонов, шедший дальше всех от самолёта. У того сорвало с головы фуражку и укатило далеко в поле. Остальные были без них. Чингиз со своей массой на ногах устоял, навалившись на струю боком. А Глухов упал на колени. Попытался встать, но высокий рост – парусность какая! – не дал ему сделать этого и он снова рухнул на колени. А когда поднялся, то самолёт был уже в воздухе. Ребята из квадрата видели, как Глухов, обращаясь к Худому, покрутил пальцем у своего виска, а затем показал на наш влетевший самолёт. Антонов же долго гнался за фуражкой.
Когда мы вернулись из зоны, передали самолёт другому экипажу и пошли есть стартовый завтрак, подошла с видом заговорщицы Корытина.
- Иди сюда, Клёнов, - потащила меня за рукав. – Ты зачем это сделал?
- Что, Галина Дмитриевна? – наивнее лица не мог бы изобразить и сам господь бог.
- Ты за командира сидел. Вы на самом деле ничего не заметили на взлёте?
- Нет. Если б чего заметили, то доложили бы.
- Ты же Глухова струёй с ног сбил.
- Не может быть! Никто знаков не подавал.
- В том и дело. Он Пьяныху доложил, а тот ещё и отчитал его.
- Я знаю, что нужно выходить на траверз кабины и подавать сигнал. Но мы никого не видели.
- Правда? Мне Миллер говорил, что вы с ним не ладите.
- Галина Дмитриевна! – приложил я руку к груди. – Как говорится, дружба – дружбой, а служба службой.
- Ну, хорошо, хорошо. Тебя никто и не обвиняет, кроме Глухова. Советую подойти и извиниться, хотя, честно говоря, он не очень-то этого заслуживает.
- Потому-то у вас и вид заговорщицы?
Корытина погрозила мне пальцем. Я разыскал Глухова и искренне извинился, объяснив происшедшее совпадением.
- Ладно! – пробурчал он. – Уже проехали!
А что ему оставалось, кроме как принять извинение? До самого выпуска Глухов больше ко мне не придирался. А Худой и Петлюра извинений  и не требовали. Они тоже не особенно любили своего инструктора. Подумаешь дел-то, вытрясти пыль из комбинезонов и вычесать из волос.
  В час дня полёты были в разгаре. На кругу работало восемь бортов, четыре в зонах. Все полёты были самостоятельные. Я сидел на скамейке наблюдателей и следил за своим самолётом, который пилотировал Иосиф Граф. За его олимпийское спокойствие и страшную медлительность Корытина опасалась выпускать его самостоятельно и всегда подсаживала к нему вторым лётчиком более способных ребят, чтобы помочь в случае необходимости. Все инструкторы так делали. Хотя никогда никому не говорили, чтобы не обижать, кто летает хуже, а кто лучше. Одно время у меня было нестабильное выравнивание, и Киреев подсаживал ко мне Серёгу Чернова, у которого с этим делом обстояло нормально. И я не обижался, понимая Киреева. Не обижался, когда Серёга, случалось, помогал мне, аккуратно вмешиваясь в управление.
А вот Граф, несмотря на своё спокойствие, свирепел. Как-то мы летали с ним в паре, и он подвёл самолёт к земле с креном. Нужно было убирать крен, иначе приложились бы к земле одним колесом. Но Иосик или не замечал его, или, как всегда, долго переваривал ситуацию. Мне показалось, что сейчас он пожуёт челюстями, уберёт руку со штурвала, почешет кончик носа, а уж тогда выправит крен. Но будет поздно. И я в последний момент резко отработал штурвалом, выправляя самолёт. В конце пробега Иосик в ярости заявил, чтобы я не вмешивался в управление.
- Иосик, второй лётчик для того и сидит в кабине, чтобы помогать, - пытался объяснить я. Но Граф ничего не хотел слушать.
На этот раз за второго пилота у него сидел Серёга Чернов. Медленно, как будто все движения Графа передавались самолёту, машина выкатилась на взлётный курс, нехотя зашевелились рули – проверка перед взлётом, двигатель долго выходил на взлётный режим и самолёт тяжело побежал по полосе, рано оторвался и слегка зависнув, всё-таки лениво пошёл в набор.
 - Ой, Граф, ой, Граф! – вздохнула наша инструкторша, сидевшая на раскладном стульчике рядом.
А когда он заходил на посадку, она встала.
- Ты смотри, как хорошо идёт! – удивилась она. – Глиссада ровная и скорость нормальная. Молодец!
Рано похвалила. После выравнивания самолёт вдруг взмыл. Надо было задержать штурвал, а уж потом при приближении земли создавать посадочный угол. Но пока-то до Графа дойдёт. Взмывание не такое уж сильное и Серёга, скорее всего, зная Иосика, в управление не вмешался. Самолёт стукнулся о землю не тремя точками, а двумя и отодрал так называемого козла с козлятами. Так примерно прыгает мячик, брошенный вдоль земли.
- Ой-ой-ой! – затянула Корытина, чисто женским движением хватаясь за щёки. – Перехвалила! Корячился, корячился и все ошибки сразу сотворил. Хоть бы с СКП не заметили.
Повезло. Не заметили. Мы пошли с ней на линию стартового осмотра, куда рулил самолёт.
- Граф, опять через капот смотришь? – насела на Иосика Корытина, когда ребята вышли из самолёта. – Целый букет ошибок наделал. До выпуска месяц осталось. За такую посадку на государственных экзаменах больше тройки не поставят. – А ты куда смотрел? – повернулась к Чернову.
Серёга только молча руками развёл.
- Сейчас со мной слетаешь. Два полёта. Будем исправлять ошибки.
Иосик с умилением смотрел на женщину, жевал губами и молчал. После осмотра они сели в самолёт и взлетели. Мы с Черновым пошли к СКП.
- Чего не вмешался? – спросил я Серёгу.
- Да ну его! – отмахнулся тот.
- Да может, так оно и лучше. Быстрее дойдёт.
- Ага, лозунг Дмитрия Максимовича Лещенко.
Мы рассмеялись, вспомнив нашего классного руководителя.
Какой-то самолёт, совершив посадку, при сруливании с полосы так резко дал газ, что поднял громадную тучу пыли, а срулив, на бешеной скорости помчался на линию заправки.
- 485-й, убавьте скорость! – зарычал сидящий на СКП Воропаев. – После остановки ко мне зайдёте.
- 485-й понял! – голосом Корифея отозвался динамик и тут же заскрипели тормоза. Теперь самолёт еле катился.
- Поздно! – воскликнул Борис Молостов. – Дыня от Помса Корифею обеспечена.
- А Помсу от Воропаева, - добавил кто-то.
- Только вчера Помс его разносил, - сказал Серёга Каримов. – Он при заправке заправочный пистолет взял да открыл, ещё не засунув его в бензобак. Сам облился, и кто внизу был, залил. А на беду там и Помс стоял. Увидев его, Корифей чуть с крыла не загремел вниз.
Крыло самолёта, где расположены бензобаки, находится почти на пятиметровой высоте и полёт оттуда может кончиться весьма плачевно.
Едва разобрались с Корифеем, случилось очередное происшествие. Мой сосед по кровати Мамытов с Егоровым сотворили ужасную вещь: зажали тормоза, едва коснувшись полосы. Очень неприятно было видеть, как самолёт на пробеге, задрав хвост, словно молодой конь и поднимая заторможенными колёсами тучу пыли, понёсся по полосе, всё, ниже опуская нос. Ещё немного и винт начнёт кромсать землю. И тогда аварии или катастрофы не избежать.
- Тормоза! Отпустить тормоза! – взревел в микрофон Воропаев.
То ли приказание подействовало, то ли догадались ребята, что не то делают, но тормоза отпустили в последнюю секунду, и самолёт грузно шлёпнулся хвостом на полосу. Из самолёта вылезли красные, как раки, которых только что сварили, курсанты. Мамытов только открывал рот, но сказать долго ничего не мог. Зато Воропаев сказал много. В том числе и непечатных слов и в адрес курсантов, а, заодно, и в адрес их инструктора. А потом посмотрел на часы. До конца полётов оставалось около часа.
- Прекратить полёты, пока дров не наломали! – распорядился он, остывая. – Развели мне тут гонщиков и прочих… После обеда – общий разбор эскадрильи.
На послеполётном обслуживании самолёта мимо проходил наш бывший инструктор Киреев с молодыми инструкторами, которых тренировал.
- 461-й, как дела? – прокричал он.
Серёга поднял большой палец, я пробормотал «хорошо», а Акопян тихо проворчал:
- Лучше, чем было с тобой.
- Молодцы! – похвалил Киреев, увидев поднятый палец.
Лётчик он был хороший, поэтому и поставили командиром звена, но как человек – не очень. Мог обидеть курсанта просто так, обозвав грубым словом, любил похвастаться, а то и отстранить от полётов за какую-нибудь мелочь. И потому мы часто вспоминали нашего первого инструктора Молдаванова. Ну а наша женщина – просто прелесть и в неё все были чуточку влюблены. И если сначала над нами ребята подсмеивались, то сейчас стали немного завидовать.
А вечером наш Папа собрал, как он выразился, чрезвычайное собрание. Все были удивлены, поскольку ничего такого не планировалось, ведь Миллер обычно всё планировал заранее. Всё звено собралось в комнате отдыха.
- Закройте дверь и никого не пускайте, - приказал Миллер. Дверь закрыли и законтрили шваброй.
- А теперь, Плыс и Бекетов, встаньте!
- За что это их? – тихо спросил меня Дядя.
- Не знаю, - также тихо ответил я.
Да и никто не знал. Миллер вышел к столу.
- Вчера вот эти два друга, - указал на стоящих парней, - были замечены в самоволке.
- Понятно, - сказал мне Дядя, - завтра пойдут копать траншеи.
- Завтра они пойдут копать траншеи, - словно угадав слова Дяди, повторил Миллер.
В самоволки после военных сборов бегали уже, не стесняясь. Даже не просили увольнительные, хотя их давали практически всем, кто не имел нарушений. Да и перестали внимание на это обращать, осталось-то двадцать дней всего до выпуска.
- И я думаю, легко отделаются, если, - Миллер очень внимательно посмотрел на ребят, - если не возникнет дело об отчислении.
- Ого! – воскликнул кто-то. – За что?
- Дело в том, что в самоволке их заметили пьяными.
- Фьюить! – присвистнул Серёга Каримов.
- Ваше счастье, - повернулся командир к опустившим очи долу курсантам, - что человек этот знает, из какой вы эскадрильи. И он посчитал, что Воропаев должен знать об этом. Никому больше он не доложил. Но сказал об этом только сегодня во время полётов, когда вот эти два друга уже отлетали свою дневную программу. Раньше не мог, его не было. Человек этот – бывший ваш инструктор, - кивнул Миллер в мою сторону, - Киреев. Если бы он их не знал – доложил бы дежурному по училищу. Дальше вы знаете, что бы было. Начальник училища, да и его заместитель в таких случаях не раздумывают. Тем более, что пили накануне полётов.
В комнате установилась полная тишина.
- Я понимаю, когда вы пьёте в праздники, но накануне полётов? Пока про это не знает Князьков. Я не поручусь, что он будет вас защищать. Его отношение к пьянству вы прекрасно знаете. Но Воропаев всё взял на себя и решил никому не докладывать. Двадцать дней осталось! Жалко! Столько сил, средств и энергии вложено, и бутылка водки может всё перечеркнуть. Слишком  уж большая цена этому глупому поступку, товарищи лётчики. Да, я не оговорился, лётчики. Ибо вы практически готовы к производственным полётам. И на выпуске попасть под приказ номер пятьсот – глупо и нелепо.
Приказ пятьсот – это приказ министра ГА о пьянстве в отрасли, в котором предписывалось с людьми, замеченными в употреблении накануне полёта немедленно расставаться. Юмористы же его переиначили, толкуя так: можно, но не более 500 грамм командиру, а остальным членам экипажа 75 % от командирской дозы, соответственно оплате.
- Происшедшее с вами, друзья мои, - продолжал Папа, - я расцениванию, как плевок в душу своему инструктору, мне и нашему коллективу. Перед командиром эскадрильи мы с инструктором Никольниковым стояли вот так же, как вы сейчас здесь. И не похвалы выслушивали, а… Впрочем, вы знаете, как старик умеет воспитывать. Тем более, что ещё и полёты сегодня не заладились, едва лётное происшествие не заработали. А теперь я хочу, Плыс и Бекетов послушать, что вы скажете? Не в оправдание своё, нет. Я не приму никаких оправданий этому. Я хочу услышать, что вы скажете вот им, - командир повёл рукой по залу, - своим коллегам.
- Что тут говорить? – пробормотал, приподняв голову, Бекетов. – Сглупили, не подумав.
- Погода хорошая подвела, - буркнул Плыс. – Ну и! – развёл он руками.
Раздался смех.
- Сегодня тоже хорошая погода, - двусмысленно произнёс Чернов.
- Да ладно тебе! – поднял голову Бекетов. – За кого нас принимаешь-то? Не подумали, что так обернётся всё.
- Бдительности не было, - сказал, смеясь, Каримов, - расслабились, и осмотрительность потеряли. Потому и нарвались на Киреева.
- Что расслабились – это точно! Сколько выпили-то? – спросил Варламов. – Только честно.
- Ну, сколько! По двести грамм в кафе заказали. Только вышли и нос к носу… вот.
- И что Киреев вам сказал?
- Ничего. Поздоровались. Мы думали, он ничего не почувствовал. Правда, спросил, летаем ли завтра?
- И что вы ответили?
- Ответили, что траншеи копать будут, - захихикал Шеф.
- Так что же?
- Сказали, что… нет.
- Всё понятно! – подвёл итог Миллер. – Траншеи вы копать будете и не один день. Воропаев очень зол и даже говорить с вами не хочет. Завтра с утра – в распоряжение начальника штаба. И молитесь, чтоб не узнали там, - поднял он вверх палец. – Тогда мы получим по выговору, а вы в лучшем случае выйдете отсюда тремя месяцами позже. Вопросы ко мне есть?
Вопросов не было. После собрания, как всегда, происшествие обсуждали в курилке.
- Повезло вам, что Киреев вас знает, - сказал Корифей. - А если бы кто-то другой встретил? Товарищи курсанты, ваши документы? Вот тогда бы приплыли.
- Мы же в гражданке были, - возразил Бекетов, - чего бы нас кто-то другой остановил? А тут видишь, как вышло! И гражданка не помогла.
- Считайте, легко отделались, мужики, - сказал Лунёв. – Подумаешь, несколько дней земельку покидаете! Работа на свежем воздухе полезна.
Четыре дня друзья копали траншею вдоль стадиона. Про них как будто все забыли, кроме начальника штаба Пикалова. На пятый утром Воропаев спросил Миллера:
- Где эти твои… алкаши?
- Землю копают, как вы приказали.
- Землю они копают! – ворчал старик. – Нашли отдых. А летать за них кто будет? До экзаменов 10 дней осталось. Завтра планируй их на полёты, хватит им мозоли на заднем месте натирать. Знаю, они там сидят и курят больше, чем работают.
Так оно и было. Курсантский труд – труд рабский. А он, как известно, не производительный.  
  -------------------------------
В самом конце июня я обнаружил, что Корытина не запланировала меня на полёты на следующий день, и я обратился за разъяснением.
- А какой завтра день? – спросила она.
- Четверг, - удивлённо ответил я.
- А число? Какое завтра число, Саша? Тебе же четверть века исполняется!
Только сейчас я вспомнил про день рождения. Действительно.
- Так что отдыхай завтра. Можешь сходить в увольнение. Только уж, пожалуйста, без этого…
- Будьте спокойны, Галина Дмитриевна. А в увольнения я хожу редко. Останусь в казарме и высплюсь вволю. Если Пикалов не мобилизует на свой трудовой фронт, как праздношатающегося.
- Ну, уж ты объясни ему причину, человек же он.
- Постараюсь. Спасибо вам.
- Не стоит благодарности. Моя работа не только летать учить. Да вы уже это сами умеете.
Утром все ушли на полёты, я один остался в опустевшей казарме да ещё несколько человек внутреннего наряда. Пикалов на нас, вероятно, уже поставил крест и занимался с другой эскадрильей второкурсников, живших на другом этаже. Я вволю выспался и решил позагорать, поскольку погода выдалась прекрасная. На стадионе около ограды есть укромные местечки с молодой зелёной травкой. Туда в редкие минуты тишины и хорошей погоды мы с Тарасовым ходили погреться на солнышке и отдохнуть от вечной казарменной суеты. Разложил, одело, разделся до плавок, улёгся на спину, закурил и задумался. Ну вот, Клёнов, тебе и четверть века. Как жаль, что мечта сбылась только сейчас. А мог бы уже четыре года летать и жизнь, возможно, сложилась бы иначе.
На жаре курить не хотелось, и я положил сигарету в траву. Думать ни о чём не хотелось, но мысли невольно, как будто сами по себе, наслаивались одна на другую. Перемешалось прошлое и предстоящее совсем уже близкое будущее. И всё это непостижимым образом укладывалось  в голове одновременно. Я вспоминал прошлую жизнь. Сколько же было неудачных попыток поступить в лётное училище? Три? Нет, четыре. Точнее, первая, вторая и четвёртая. С четвёртой – поступил. Но была и третья. Тогда я отправил документы в Красный Кут и ждал вызов. А на четвёртый день… умудрился сломать ногу. И когда абитуриенты сдавали вступительные экзамены, я лежал дома с загипсованной выше колена ногой, тихо плакал без слёз и грыз подушку. Два месяца в гипсе, ещё месяц – костыли. Год пропал. Вот тогда-то даже близкие друзья потеряли веру в мою мечту. Ну, куда же в лётчики со сломанной ногой. Тогда перестала верить в меня и Томка. Правда, никогда мне об этом не говорила. Но иногда же ведь и без слов бывает всё ясно. Тогда-то мы ещё с ней встречались и любили друг друга. Но внутренне по поведению Томки я чувствовал: нарастает какое-то непонятное мне отдаление. Я сомневался в этом своём чувстве, ведь повода для этого не было. Правда, наши встречи становились реже. Иногда мы виделись пару раз в неделю. А потом наступил этот зимний, но почему-то дождливый месяц, когда она неожиданно пришла ко мне домой. А через полгода я уже был в училище, и мне стало безразлично, кто в меня верил, а кто нет. Главное – я сам в себя не потерял веру. И поступил, куда мечтал с детства. Конечно, на медицинской комиссии я не сказал, что у меня был сложный перелом ноги. Тогда и председатель комиссии вряд ли бы помог мне.
Вспомнилась Томкина свадьба, с которой вся наша дружная компания ушла рано. Мы там были лишними. А Лидка тогда так жалостливо смотрела на меня, что я расхохотался.
- Хорохоришься, а на душе-то, небось, кошки скребут?
- На то они и кошки, - отшутился я.
- Ну да твоя Маринка не хуже, - успокоила она меня.
А я тогда подумал, что никакая эта девушка не моя и просто случай – свадьба друзей свёл нас вместе на несколько моих отпускных дней.
А сколько потом всяких сплетен было о нас с Томкой уже после её свадьбы. Будто кому-то она говорила, что вышла бы за меня, но я уже женат и в Красном Куте у меня жена. Будто бы и ездила она ко мне незадолго до свадьбы и, узнав, что я женат, вернулась и согласилась на брак с другим человеком. Романтично, но ничего этого не было. Да и я не женат до сих пор.
А параллельно этим мыслям были другие. Предстоящие государственные экзамены, отпуск, потом территориальное управление. Тут всё ясно. А дальше? Что дальше я не знал и не узнаю, пока не получу назначение в какой-то из городов Приволжского управления. Но это будет только после отпуска. Тут пока тупик дальше этого мысли не шли.
--------------------------------------
Незаметно и быстро летели последние дни нашего здесь пребывания. Наступили последние лётные деньки. Многие уже отлетали свои запланированные часы и готовились к государственным экзаменам. Их четыре: самолётовождение, конструкция авиадвигателей, аэродинамика и конструкция самолётов. А потом сорок минут полётов с проверяющим: два полёта по кругу, приборный полёт в зону, два захода по схеме пробивания облачности и полёт в сектор приборного пилотирования.
За неделю до конца полётов нам наконец-то, к всеобщей зависти, дали новый самолёт. Техник тоже другой – Виктор Мороз. Как всегда за новым самолётом ухаживали особенно, драили его после каждого лётного дня. Летать после нашей старой развалюхи на нём приятно. В салоне – чистота, мягкие сидения, хорошая отделка. В полёте ничто не скрипит и не звенит, и не сыплются за воротник срезающиеся заклёпки. А нашу старую машину поставили на вечный прикол. Скоро она будет списана и разрезана на металлолом. Жаль, что на новой машине пришлось полетать так мало.
Сегодня Корытина взяла на полёты только четверых. Завтра будут двое. Но на разбор полётов ходили ежедневно все независимо летали они в этот день или нет. И потому разборы проходили быстро. Вот и сегодня хватило десяти минут. И только группа инструктора Помса сидела в своём городке. Там разбирали очередной выкрутас Корифея. В одном из полётов он в воздухе едва не выключил двигатель. Полёт был контрольный и уже на земле Помс, не стесняясь в выражениях, отчитал его и сказал всё, что думает о будущей его карьере. Это Николаю Ивановичу не понравилось, и он… пропал, чего давно с ним не было. Доложили Папе, и тот приказал искать его в укромных местах, каковые за несколько часов и обследовали. Нашли его в дальнем заброшенном углу местного кладбища, расположенного за стадионом. И теперь он сидел хмурый и жалкий и выслушивал уже не столь экспансивную речь остывшего инструктора и отчаянно чесал свой хобот.
Инструкторы, разбирая ошибки, уже разговаривают с нами, как лётчик с лётчиком. Последнюю неделю на зависть второкурсникам мы уже никуда не ходим строем, и никто этого не требует. Отшагали своё.
 После разбора командир эскадрильи приказал построить эскадру в здании казармы, что летом делалось только на вечерней поверке. Причину этого мы узнали, стоя в строю. Оказывается вчера, отлетав свои последние часы запланированной программы, кое-кто решил это дело, не взирая на запреты, обмыть. Естественно в городе. Естественно в самоволке. Сели под мухой на мотоцикл своего знакомого и начали гонять по городу. Ну и, естественно, попали в милицию. Точнее, в милицию попал только один. Естественно, оттуда позвонили замполиту училища, и машина завертелась.
- Вот так! – свирепо оглядел строй командир эскадрильи. – Вы меня, старика, доконать решили перед выпуском. Чем дальше из лесу – а  дров всё больше. Воробьёв где?
- Здесь!
- Сюда выйди, чтобы на тебя красавца все посмотрели.
Парень вышел и стал перед строем.
- Пить надо уметь, чёрт вас возьми! – загрохотал старик. – А не умеешь – квас пей. Рамзанов где?
- Я здесь! – прогнусавил из строя Чмо.
- Ты с ним вместе был, но убежать успел. Вас двоих видели.
- Я там не был.
- А я говорю, был, чёрт возьми!
- Это доказать надо, - нагло заявил Шакал, глядя своими выпученными глазами, словно затравленный волк, на командира. – Так любому пришить что угодно можно.
- Докажем, - пообещал старик и продолжал: - Жалко мне вас. Осталось две недели до выпуска. Две недели! А можете остаться ни с чем. И три года – козе под хвост. Кого устраивает такая перспектива – пейте. Я привык к выговорам: одним больше, одним меньше. Плевать! А вы-то только жизнь начинаете. Буду с вами откровенен: выгнать вас не выгонят, слишком дорого вы обошлись государству. Хотя и имеют полное право выгнать. Получите вы по строгачу и будете до конца лета тут канавы копать, когда ваши коллеги уже на производстве летать будут. Осенью отдадут вам документы, и потом  объясняйте у себя, где вы два месяца были. Хотя, вам это в аттестацию запишут.
Впоследствии так и вышло. Эти два парня пополнили список полтора десятка штрафников, которые уже были кандидатами на осенний выпуск.
- Государственная комиссия уже прибыла, - в заключение сказал Воропаев. – По традиции первым начнёт сдавать экзамены первый отряд. И далее по порядку до пятого отряда в течение пяти дней. А когда им дадут списки проверяемых курсантов, то там не будет вот таких, - ткнул пальцем в сторону Воробьёва, - потому что от государственных экзаменов их отстранят. 
Вечером наше звено собралось в комнате отдыха.
- Вот что, народ! – сказал Тарасов. – Как будем отмечать выпуск, знаете? Не все? Объясняю. В Саратове в ресторане речного вокзала. Деньги есть на это, не зря вагоны разгружали. С нами и наш Папа поедет. А теперь вот что: здесь до выпуска никаких омовений. Хватит старика подводить. У него выговоров, простите, как желудей под дубом. Да и инструкторам выговоры за нас ни к чему.
- Правильна! – поддержал его Дядя.
- Кому непонятно? Шеф, всё понял?
- А я то что? – задёргался тот. – Как что-то, где-то – так я!
- Прошлый выходной напомнить? Радуйтесь, что всё так обошлось.
- Не надо, - помявшись, ответил тот.
В тот день они с группой земляков ушли в увольнение загорать на местную речушку с громким названием Еруслан. На беду туда же пришёл позагорать младший брат нашего старшины – уже инструктор, Горчуков  с другом в тот самый момент, когда дастархан курсантов был уставлен бутылками и закуской. Сам вчерашний курсант, Горчуков никому ничего не доложил, а просто сказал об этом своему старшему брату. Горчуков старший отмахнулся:
- Это их дело! Попадутся – будут держать ответ. До выпуска считанные дни остались.
- Хорошо! – кивнул Тарасов. – Не надо – так не надо. Я просто прошу вас, мужики. Подведём старика, подведём нашего Папу, который столько для нас сделал. Договорились?
- Конечно!
- Без проблем.
- Папу нельзя подводить.
- Будет подлость по отношению к нему.
- Выдержим, что же мы алкаши?
А на следующий день первый отряд сдавал государственные экзамены по лётной подготовке. По порядку наш – второй. Уже к вечеру ещё до разбора непостижимым образом стали известны все результаты, хотя никто никому и ничего не объявлял. И что интересно первыми узнавали их городские жители.
- Не бойтесь, - уверяли они, - ничего нового нет, и не ставят проверяющие троек, как вас пугали. Всё, как всегда.
Разбор, проведенный в отряде, подтвердил: всё было, как всегда. Было объявлено, что сдали все, средний балл – 4,4. Это нас здорово приободрило.
Наше звено в этот день находилось на последней перед экзаменами консультации по авиадвигателям. И последнюю речь произнёс Карпушов, спросив предварительно:
- Готовы? Снисхождений никому не будет.
- Да разве всё выучишь? – жалостливо ответил кто-то.
Карпушов рассмеялся, обнажив прокуренные зубы.
- Ага, жареный петух заклевал? В процессе занятий нужно было, как следует учить. – И тут же сел на своего любимого конька. – Чем отличается курсант от студента гражданского ВУЗа?  Там не учишь – получил двойку, нет тебе стипендии, грызи ногти. А здесь? Получил три двойки, бежит человек в столовую: накормите. Белый сухарик хочу! И его кормят. За что, спрашивается? За то, что вы хорошо работаете только рычагом первого рода – ложкой?  А с техникой работать не научились. Её любить надо. Не любишь – иди на колбасную фабрику, в авиации тебе делать нечего. Вы думаете, для чего пилот в кабине нужен?
- Чтобы работать, - уверенно ответил Николай Иванович. Чего ж, мол, тут непонятного.
- Работать? – зарычал Карпушов, уставившись на Корифея, как на ничтожное существо. – Ковыряние в носу – тоже работа. Я вам сто раз говорил: пилот в кабине нужен для того, чтобы правильно материальную часть эксплуатировать. А для этого нужны знания.
Два часа консультации пролетели незаметно.
Экзамены звено сдавало в общей сложности семь часов. Некоторым членам комиссии это показалось утомительным и они потихоньку исчезли. Но главный инженер училища Григорьев не ушёл, как мы надеялись, и свирепствовал больше всего. Итог – четыре тройки.
- Это не то, что мы курсовой экзамен сдавали, - сказал Дядя, один из четверых троечников. – У меня рука дрожал, когда я Григорьеву отвечал. Ну, да и фиг с этой тройка, лишь бы лётный такой оценка не получить.
- Да уж, - согласился с ним Коля Конов. – Тогда-то с пивом как хорошо дело прошло. Но, как говорится, не всё коту масленица. А тебя, Казар, не просили на экзамене дроби делить? – обратился к Акопяну.
- Нэ просили, - хмуро пробурчал тот. Он тоже получил тройку.
После экзаменов в радиорубке записывали на магнитофон памятные пожелания от всего личного состава звена и наших инструкторов. Потом это размножат, и каждому на память достанется по 100 метров плёнки с записью радиопереговоров на полётах и личными пожеланиями. Всё это, в том числе и памятные альбомы  придумал наш Папа. Как всегда это вызвало некоторую зависть ребят из других звеньев.
Вечером на вечернюю поверку впервые не строились. Её вообще не проводили. Все устремились на улицу отмечать тысячную ночь нашего здесь пребывания. За казармой развели большой костёр, куда под крики «Ура!» летели старые конспекты, фуражки, измятые потёртые кители, курсантские ненавистные ботинки из грубой кирзовой кожи, прозванные говнодавами и прочие атрибуты курсантской жизни. В приступе эйфории с Конова стащили и бросили в костёр курсантские брюки, и он в одних трусах потрусил в казарму за новыми. Откуда-то притащили старую обрезанную шинель и тоже запустили в костёр. Орали:
- Прощайте, шмотки! Больше вы нам не понадобитесь.
- Но мы вас не забудем!
- Особенно говнодавы. Кто их носил, точно – никогда не забудет.
- Так и возьми на память, чего же в костёр принёс? Всю жизнь не сносишь одной пары.
- Это точно, на века сделаны.
- Боже мой, неужели я их носил почти три года! Бедные мои ножки!
- Ты бы сапоги армейские потаскал!
- Месяц таскал и они легче, чем наши говнодавы.
- Пожалуй, точно! Из свинца они сделаны что ли?
В окна второго этажа высунулись второкурсники посмотреть на эту инквизицию. Костёр горел до поздней ночи, источая смрадный запах от горящего сукна и непонятного материала курсантских  ботинок. Они не горели, а плавились. Утром Пикалов вывел на улицу весь внутренний наряд ликвидировать, как он выразился, остатки вандализма.
----------------------------------
Жара! Ясно. Штиль. Вчера сдали последний теоретический экзамен. А с утра, облачившись в последний раз в курсантскую форму, нестройной толпой ушли на аэродром. Сегодня самый главный наш экзамен и на старте праздничное настроение. В квадрате ярко разрисованный большой щит с надписью: «Сдадим лётные экзамены на хорошо и отлично!». Тут же стоит машина с питанием. Стартовый завтрак. Подходят, кушают все, курсанты, инструкторы, члены государственной комиссии. Смех, шутки, улыбки. Сладкого чая и минеральной воды пей, сколько хочешь. В полёт с членом государственной комиссии уходят  сразу по несколько человек.
Нашу лётную группу проверял заместитель командира отряда по лётной подготовке из города Саратова. Он подошёл к нам вместе с Корытиной. Скомандовав «Смирно!» я доложил по всей форме, обращаясь не как обычно к инструктору, а уже к проверяющему – члену государственной комиссии. Корытина представила его, назвав имя, фамилию и должность. От волнения фамилию и имя мы тут же забыли.
- Все готовы? – спросил он. – Знаете свою задачу?
- Так точно! – чётко ответил я.
- Тогда не будем терять время. Познакомимся в полёте. Старшина, четыре человека в самолёт. Остальным ждать.
Ещё вчера мы наметили очерёдность, и каждый её знал. Первым сел в кабину я.
- Разрешите запускать двигатель? – на всякий случай спросил я.
- Работай, старшина, работай. Не надо меня ни о чём спрашивать. Я всего лишь второй пилот и выполняю команды командира.
- Понял, - ответил я. – Тогда попрошу вас пристегнуться.
Это потом я узнал, как лётчики не любят эти привязные ремни и вспоминают о них только при сильной болтанке. Недовольство выразилось на лице проверяющего, но он молча пристегнулся. По тому, как он долго возился с замком ремня, стало ясно, что он давно им не пользовался. Я запросил запуск, прочитали контрольную карту. И так на каждом этапе: перед выруливанием, перед взлётом. Проверяющий читал её, держа карту в руках, мы выполняли каждый свою операцию. Ещё накануне Папа нас предупредил: если вдруг проверяющий начнёт читать карту по памяти, то попросите его взять её и читать, как говорится, с листа, ибо чтение по памяти пунктов карты категорически запрещено. Можно пропустить какой-то пункт и не выполнить.
- Идём в зону, - предупредил он. – Там отрабатываем все четверо. Задачи сектора совместим в зоне полётом под шторкой. А полёты по кругу будете делать самостоятельно. Я их буду оценивать с земли.
Почти три часа мы проболтались в воздухе. Экзамены, которыми нас так много пугали командиры, оказались не такими уж страшными. Мы делали всё, как учили, меняясь в воздухе. Проверяющий за три часа не произнёс и десятка слов, сидя на правом сиденье. Иногда он откровенно дремал, не снимая наушников, и последнюю замену даже не заметил. И когда Граф мне знаками показал, что время выходит, я приложил руку к плечу командира. Тот тут же открыл глаза.
- Время выходит, - сказал я.
- Домой! – махнул командир.
Приземлились.    
- В том же порядке каждому два круга, - приказал он. – Старшина, список мне. И сам пошли со мной. Слетаешь последним.
- Может быть, покушаем? – спросил я его, когда мы направились к квадрату.
- Не хочется, - ответил он и, улыбнувшись, добавил: - Вчера  вечером ваше руководство так угощало, что, кажется, два дня кушать не захочу. Где тут у вас в тени можно присесть?
Мы знали, какие ужины закатывает училище проверяющим, и потому я предложил:
- Там минеральная вода есть. Холодная.
- Вот это то, что надо, - оживился он.
Мы и в полёт с собой предусмотрительно взяли баллон, и почти весь опустошил проверяющий. Уже поэтому поняли, что угощали их вчера хорошо.
- Вы идите вон к той машине, - указал я на автомобиль ПАРМа - передвижной авиаремонтной мастерской, - за ней тенёк, а я принесу воды.
На раскладных стульчиках уселись в тени машины. Командир жадно сделал гигантский глоток, выдохнул, глотнул ещё и взял список.
- Давай без обид, старшина. Я с вашей женщиной говорил, но она и месяца вас не знает. Сама предложила с тобой посоветоваться. Так что говори честно: кому нужны пятёрки?
Я молчал, ошалевший. Это он, член государственной комиссии спрашивает у меня? Провокация что ли?
- Что молчишь? Да не бойся, вы все неплохо летаете. Но пятёрки всем поставить не могу, такова установка свыше. Я вот, не зная, кому четвёрку поставлю, а он, может, на красный диплом тянет. Обидно же будет. Ну, тебе, как старшине, – он тут же проставил в списке оценки по элементам, - пятёрка. Да ты и заслужил её. Чётко работаешь. А дальше?
- Вот этот, - ткнул я в список, - на тройку движок сдал, а вот этот по СВЖ тройку получил.
- Ну, тогда пусть не обижаются. - Он задумался, прикидывая. – Средний балл где-то 4,7. Многовато. Да ладно. Оспаривать никто не будет. Мне говорили, что ваше звено лучшее по учёбе.
- Это благодаря нашему командиру.
- Миллеру?
- Да.
- Хороший мужик. Вчера на предварительной подготовке его видел. Что ж, тогда решили. Чтобы без обид, старшина. А чтобы было без обид о нашем разговоре – никому. Понял?
- Понял. Тем более, эти двое и летали хуже всех на самом деле.
- Вот и отлично. Отдыхай. Свои два полёта сделаешь крайним. – Он улыбнулся. Слово «последний» в авиации не говорят.
Такие вот государственные экзамены. Жизнь расставила акценты. И все проверяющие спрашивают инструкторов: кто как летал в процессе учёбы? Такую оценку и поставят. Это своего рода солидарность лётчиков.
Командир ушёл в квадрат специально сделанный для проверяющих, я ушёл в свой, курсантский квадрат, где разговоры только и были о полётах. Но никто, конечно, своих оценок ещё не знал. А я знал уже оценки всей группы. Подошла Корытина.
- Ну, как слетал?
- Нормально, - ответил я.
- Это не ответ. Он с тобой беседовал?
- Беседовал.
- Кто?
Я понял её вопрос и ответил, что тот, кто получил на теоретических экзаменах тройки.
- Ты извини меня, Саша, - мягко сказала Корытина, - но что я могла ему сказать, если вас почти не знаю. Какие-то выводы я сделала. И мнение вашего бывшего инструктора Киреева совпало с моим мнением, и оказывается с твоим мнением тоже. Это я подстраховалась, сказав ему, чтобы прислушался к тебе. Мы не ошиблись. Не может он всем ставить пятёрки, такова уж система. Ты не знаешь, но каждый проверяющий спрашивает инструктора таким же образом.
- Я понимаю, Галина Дмитриевна. Да и не так уж это важно. Главное – сдали. Они и сами должны это понимать.
Мы разговаривали под привычный гул работающих моторов. На взлёт пошёл, взревев двигателем, очередной борт и вдруг уже в момент отрыва его двигатель резко сбросил обороты и выключился. Самолёт, отчаянно скрипя тормозами, сумел остановиться в самом конце взлётной полосы. Было непривычно видеть бесшумный аппарат, несущийся на такой скорости.
- Полундра! – заорал кто-то в квадрате.
Сорвалась с места и на большой скорости понеслась к замершему самолёту пожарная машина, завывая сиреной. Вслед за ней побежали курсанты. Но пожара там, кажется, не было.
- Похоже, отказ двигателя, - сказала Корытина. – Пошли к СКП.
Скоро выяснилось, что причиной отказа двигателя у курсанта Курочкина оказались закрытые бензобаки. Он и его второй пилот бледные подошли к председателю комиссии. - Отойдите отсюда! – рявкнул Воропаев на любопытных.
Разбирательство длилось недолго. Проверяющий сел на левое кресло, переключил кран подачи топлива в положение «Открыто», запустил двигатель. Рядом с ним сидел инженер отряда. Проверили на всех режимах – никаких замечаний.
- Всё ясно, - сказал он, - пошли на взлёт с закрытыми баками. Хорошо, что не сразу и успели выработать топливо из трубопроводов. Иначе бы упали на взлёте. Формальное чтение контрольной карты. Ч-чёрт! Пошли докладывать председателю.
Курсанты в квадрате внимательно наблюдали за начальством.
- Что ему будет теперь? – спросил Николай Иванович.
- Тюрма! – ответил Дядя. – Контрольный карта выполнять нада.
- Ё – моё! – зачесал затылок Корифей. – За что в тюрьму-то? Самолёт не сломали.
- Поедет Курочкин в тайгу лес пилить теперь, - сказал Каримов. – Ты, Корифей, уже отлетал своё?
- Отлетал. Врёшь ты, Серёга. Я серьёзно спрашиваю.
- Помса своего спроси, он популярно объяснит, кто в кабине сидел.
- Я знаю. Он скажет, что рас…й там сидел. Это он мне много раз говорил.
-Хи-хи-хи! – залился Шеф. – Твой Помс прав.
- Да пошёл ты!
Все с сожалением и жалостью смотрели на Курочкина. Его второму пилоту вряд ли что будет, ведь контроль открытия баков на левом пульте и убедиться в этом можно только, сидя на левом сиденье.
А полёты продолжались своим чередом. После обеда и разбора полётов командного состава собрали курсантов. Объявили оценки. Единственная тройка по технике пилотирования была у Курочкина. О нём было много споров. Максималист Ивко предлагал исключение. Кто-то ратовал за строгий выговор. Но итог подвёл председатель комиссии, сказав:
- Выгнать – дело нехитрое. И плакали государственные денежки. А это уже готовый лётчик. Парень, конечно, свою промашку на всю жизнь запомнит. Как говорится, за одного битого двух небитых…  Предлагаю сделать так: дважды проверки запрещены. Потому, его проверяющий и сделает свой вывод. Кстати, где он?
- Здесь! – встал тот.
- Я соглашусь с вашим разумным решением.
- В документах даже нет такого пункта, - ответил проверяющий. – Мы ведь технику пилотирования проверяем, а тут…
- И что?
- За грубое нарушение лётных правил, точнее наставления по производству полётов, объявить строгий выговор и поставить три по технике пилотирования.
- Эко, как круто! – покачал головой председатель комиссии. – Хотя, без выговора тут никак нельзя. Юридически полёт начинается с момента вывода двигателя на взлётный режим. Так? Значит, это была предпосылка к лётному происшествию. На производстве у такого лётчика однозначно вырезали бы из свидетельства талон нарушений. А поскольку у курсантов их пока нет…
- Вырезать талон у его инструктора, - сказал кто-то.
Все засмеялись и напряжённая обстановка сразу разрядилась.
- Оформляйте, - улыбнулся председатель. – Ничего, переживёт.
Вечером кое-кто, переодевшись в гражданку, ушёл отмечать завершившиеся полёты. Знакомые в городе знали об этом и готовы были в таком событии оказать всяческое содействие. И только наше третье звено в полном составе осталось на месте. Данное Тарасову обещание сдерживали.
---------------------------------
Последние три дня казарма была похожа на цыганский табор. Не назначали даже внутренний наряд. В столовую ходили уже не единой толпой, а просто отдельными группами. На нас уже никто не обращал внимания. Наши командиры были заняты с другими курсантами второго курса наземной подготовкой к полётам. Иногда некоторые из них забегали ненадолго, рассказывали о своих новых подопечных, ворчали, что они ничего ещё не понимают, вздыхали, печалясь, что мы уезжаем. Что же, привычка. Немного грустили и мы. Всё кончилось. Завтра нас соберут в актовом зале, прочитают приказ о выпуске,  выдадут дипломы, пилотские свидетельства, военные билеты офицеров и другие документы. И прощай, Красный Кут.
И только наш Папа ежедневно забегал в казарму. Сегодня провели последнее собрание. Каждый получил по альбому и кассете с магнитофонной плёнкой – память о пребывании в училище. Лучший альбом подарили Миллеру. А в придачу фотоаппарат с памятной надписью. Было отпечатано около десяти тысяч фотографий. Память на всю жизнь. Договорились, что через три года встретимся в городе Сочи. А потом включили магнитофон с голосами друзей и слушали пожелания свои друг другу и наших инструкторов. Сидели и молча слушали. Даже известные острословы молчали, притихшие. Пожелания были шутливые, серьёзные, ироничные. Атмосфера комнаты была пропитана грустью, а глаза ребят как-то странно блестели и все почему-то старались не смотреть друг на друга, и отворачивались, пряча глаза. Корифей плакал, не стыдясь своих слёз. Он был самый молодой из нас. Да и самый старый – Дядя тоже не сдержался.
Миллер сидел и, нагнувшись, делал вид, что рассматривает свои ботинки, как будто видел их первый раз. Запись кончилась.
- А теперь прошу всех взять себе по одной кассете, - сказал Серёга Чернов. – Думаю, что каждый из нас сохранит это на всю жизнь, как и альбомы.   
- Что-нибудь скажете, командир? – обратился Тарасов к Миллеру.
- А-а! – отмахнулся он, отворачиваясь, - всё уже сказано…
- Встать! Смирно! – последний раз скомандовал старшина.
Грохнули стулья. Все дружно встали и замерли.
- Вольно! – махнул Миллер рукой и сделал вид, что что-то рассматривает за окном. А рукой провёл по глазам и щекам, словно бы вытирая вдруг выступивший пот.
Ребята подходили к столу, брали кассеты и альбомы и выходили. А Миллер стоял у окна и почему-то повторял одно:
- Да, вот так! Да, вот так! Вот и всё!
И вот настал последний день нашего здесь пребывания. С утра сдали постели, и кровати с голыми сетками стали выглядеть сиротливо. Затем переоделись в лётную форму. Курсантская была оставлена тут же. Неизвестно, что с ней будет. Свой срок она отслужила. В два часа пообедали последний раз в курсантской столовой, потом получили все необходимые документы и вернулись в казарму. Бардак здесь стоял невообразимый. Кто-то укладывал чемоданы, кто-то чего-то из них выбрасывал. Повсюду валялись обрывки газет, старых конспектов, какие-то старые вещи. Собирались и группами по двое-трое уходили на вокзал. Прощай, казарма, прощай, Красный Кут. Многие так торопились, что даже не попрощались друг с другом. И только наше третье звено никуда не торопилось. Мы ждали автобус, который должен отвезти нас до Саратова. А поэтому собрались в каптёрке, немного выпили. Тут же были Миллер, Киреев и Корытина. Где-то нашли и привели Воропаева. Всем досталось по рюмке водки.
Через час прибыл автобус. Ехали с песнями, по очереди говорили в автобусный микрофон. Сыпались шутки, пожелания. Но всё равно чувствовалась какая-то печаль расставания. Она просто витала в воздухе.
В ресторане всё уже было накрыто. Здесь ждали лётчиков. И снова тосты, пожелания, смех, шутки. И невидимая печаль расставания. Выходили курить на балкон речного вокзала с видом на Волгу и набережную Космонавтов. К 12 часам начали расходиться. По очереди подходили к нашему командиру, обнимались. Увидимся ли когда? Кто-то поехал в аэропорт, кто-то на вокзал.
Дороги каждого здесь расходились, но впереди у всех была одна общая дорога, называемая небом. Для кого-то она будет долгой и успешной, для кого-то оборвётся в доли секунды в начале пути или в расцвете лет, потому что это дорога риска и личного мужества, дорога смелых и сильных духом, дорога надежд и роковых ошибок, дорога тех, кого зовут лётчики.   
Но как бы ни было, каждый надеялся и верил, что всё у него будет хорошо. Ведь впереди была целая жизнь.
          Конец
                Январь - март 2011 г.