Вспоминая свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновлённой уверенностью, отвечаю себе – стоит; ибо – живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать её из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
А.М. Горький
Обчистить пьяного - дело не хитрое. Только что с него взять? До нас, уличных мальчишек, его и так уже вытряхнули в трактире. Редко когда в карманах какая мелочь заваляется. Брали, что попадётся: то гаечный ключ, то пачку махорки. Иногда картуз какой, если не затёртый. Вот и сейчас, возвращаясь с похорон матери, глаза невольно подмечали, где и что плохо лежит. Мужики напиваются встельку, до беспамятства. Кто в кустах валяется, а кто прямо на дороге в своих испражнениях, как куча дерьма. Обчистить такого не зазорно. Все пацаны Канавинские не брезговали этим. На прошлой неделе я так поимел хорошие яловые сапоги. Новёхоньки были, словно и не ношены вовсе. Только вот дома дядя Михаил их у меня отобрал. Эх, не успел я спрятать. Даже и пофасонить не дал. Обычно, приходя домой, я старался прибрать свои богатства, но дядья или сам дед Василий всегда были начеку и частенько отбирали у меня нажитое. Дед всегда ругался:
- Эх, Лёшка, воровать негоже, негоже. Сколько я раз тебе говорил? Али мало своего? Позоришь ты дом Каширинский. Ну да ладно, только последний раз это.
Однако драть меня за это никогда не драл. И на том спасибо.
Дядья по дороге с дедом Василием как всегда о чём-то спорили и ругались. Потом дядя Яков предложил поторопиться, чтобы помянуть мою мать Варвару. На меня уже никто не обращал внимания, даже бабушка. Она шла по обочине дороги и думала о чём-то своём.
Пропустив всех вперёд, я отстал и, при первой же возможности уйти незаметно, свернул в переулок и направился в храм, где только что отпевали мою мать. Я не пошел с ними, потому что знал, что там, на поминках, обязательно будут пить водку. И обязательно дедушка и дядья поссорятся.
На кладбище, когда гроб матери засыпали сухим песком, что-то внутри меня оборвалось. Я почувствовал опустошенность и свою никчёмность. Не нужен я никому. До этого-то дед Василий и дядья посматривали на меня искоса, а теперь и вовсе……
Эх, был бы я чуть постарше. Нашёл бы себе работу и ушёл бы от Кашириных.
Сначала отец мой преставился, царство ему небесное, а вот теперь и мамки моей нет.
Что ж за напасть такая на меня.
Когда хоронили отца, я был еще маленьким, мне и невдомёк было, что это навсегда. Нянька Евгения обмыла его, причесала. Лицо его зарумянилось, я таким его редко когда видел. Только отчего он глаза не открывает, непонятно мне было. Помню, подошёл я к бабушке, а та обняла меня и сказала:
- Прощайся с отцом, Алексей.
Люблю я храм, только вот никак понять не могу, почему дед Василий, который не пропускает ни одной службы, отчего злой и жадный он такой?
Ведь батюшка ведает только о любви к ближнему. Да и хор как здесь звучит благозвучно.
Вот так постоишь где-нибудь в уголке, послушаешь, и как-то жизнь легче кажется.
А вот бабушка Акулина и вовсе в храм не ходит, только по большим праздникам. Да и молится она как-то особенно, поклоняется солнцу и божьей матери.
- Сердечушко моё чистое, небесное! Защита моя и покров, солнышко золотое…
Дед Василий ругает её:
- Ах, язычница, сколько раз я говорил тебе, как надобно молится.
А бабушка Акулина всё по-своему, по-прежнему:
- Матерь божия, свет мой солнышко, вразуми ты нас несмышлёнышей…..
Только вот не знаю на свете я добрее человека, но видимо сейчас и она не в силах мне помочь.
Отстояв всю службу, подошел я к лику Христа и помолился.
Господи, господи – скушно мне!
Хоть бы уже скорее вырасти!
А то жить терпенья нет,
Хоть удавись, - господи прости!
Вышел из храма на Владимирскую площадь, да только легче мне сегодня что-то не стало. От того наверно, что совсем никчёмный я человек. Вот куда мне теперь податься? Пойти с Саньком Вяхирем ветошь пособирать да кости? Некоторые из ребят брезговали этим заниматься, а у меня от того наоборот душа радовалась, когда лишняя копейка в кармане появлялась. Но сейчас поздно уже, да и на что они мне теперь деньги-то? Эко жить на земле стало тяжко, невмоготу. Тоска на сердце, будто булыжник за пазухой.
- Эх, верёвку бы мне хорошую, да удавиться.
Долго я ходил по улицам, пока возле трактира заприметил мужика пьяного. Мужик был явно не в себе. Бубнил что-то себе под нос, ругал какую то Варьку. Но дело не в этом, на мужике был шикарный пояс. Для моего замысла лучше и придумать нельзя. На барахолке за него можно смело гривенник просить. Я и так и эдак подбирался к мужику, но тот всё в пьяном бреду ругался и продолжал ворочаться, как бы укладываясь поудобнее у корней большого вяза. В какой-то момент мне показалось, что я ухватился за пояс, но тут на углу улицы появился городовой. До чего же противные личности! Так и хотелось его послать далеко, как это делал в сердцах дедушка.
- Чтоб тебя приподняло и бросило, чёрт кудлатый……………
Дальше шли слова матерные, слушать которые бабушка запрещала и всё время закрывала мне уши.
Вот сейчас обчистит городовой этого пьяного и пойдёт еще, кого искать. То ли девок разгульных, то ли таких как я мыкающихся. Видимо, не судьба мне сегодня удавиться. За что же меня так господи наказывает?
Пойду к Волге, давно не был там. Утоплюсь, ей богу утоплюсь. В последний раз полюбуюсь, как тянут по реке баржи, на крутые берега, на тихую гладь воды.
Прошёл мимо нашего дома, видно опять дядя Михаил буянит. Шум какой-то стоял за окном. Остановился, прислушался.
- Эх, Мишка, вор ночной, пёс шелудивый, – кричал дед.
Послышался звон битого стекла и крик дяди Михаила:
- Убью-ю-ю.
Немного погодя, в окно выглянула бабушка и крикнула:
- Миша, Миша-а-а.
Нет, не пойду я больше к ним. Как дед сказал:
– Ты, Лексей, не медаль - на шее у меня висеть.
Никому я не нужен.
Вот она – Волга! Хорошо-то как! Храмы вдоль берега, а купола их прямо парят над водой, словно птицы. Наклонился над водой, глянул в отражение… Боже мой, даже отшатнулся по началу. Набрался смелости, посмотрел еще раз – большой утиный нос глянул на меня. Рука невольно потянулась пощупать. Нос как нос, только вспомнилось вдруг, как бабушка Акулина говорила про дядю Михаила:
- Посмотри, какой у него утиный нос. Такие носы бывают только у несчастных и злых людей.
Вот и всё, думаю я про себя. Сейчас шагну в Волгу-матушку, и прощай солнышко и небо чистое. Прощай и ты, баба Акулина.
Эх, прости меня, господи! Оглянулся вокруг, на купола позолоченные. И только сейчас заприметил, как внизу по течению расположились на отдых бурлаки. И как-то жутко мне стало, представив, как моё распухшее тело прибьет к берегу возле их лагеря. Как железными баграми вытащат меня. Прибежит городовой, и начнут выяснять, чей это парень. А кто-то из толпы узнает меня и крикнет:
- Да это кощея Каширина внучок, Лешка Пешков.
Потом дед Василий и бабушка Акулина отвезут меня на кладбище, опустят гроб в могилу, и будут по гробу прыгать вездесущие лягушки.
Холодно вдруг стало мне и мерзко, аж всего передёрнуло.
Смеркается. То ли от ветра холодного, то ли от мыслей знобит меня.
Уселся под берёзками, сжался в комочек и прислушался, как над Волгой разносится протяжное пение бурлаков.
Очнулся я от того, что услышал голос бабушки:
- Алексей, где же ты? Ну, и куда же ты убежал? Почему домой не пошёл? Э, да ты замёрз совсем, на-ко, скушай яблочко. С этими словами бабушка вложила мне в руки красное яблоко. Обняла меня своими большими руками, и сразу как-то стало тепло и уютно. Прижавшись к ней, я заплакал.