В моём саду
В моём саду, где теперь к вечеру, вместе с уходящей осенью, тихо и сумрачно, где дикие конопатенькие гвоздички терпеливо несут своё одиночество: захочет кто-нибудь, подойдёт, одарит вниманием, а так, мы сами по себе, нам не скучно, а даже очень весело (как девчонки на танцах), неожиданно для меня расцвела роза.
Я не ожидал её. Ходил, ходил, поглощённый сиюминутными заботами. Всё было ясно с этой осенью, со мной на ближайшие месяцы, а может и годы.
Это был и не мой сад вовсе, а территория с навесами, пристройками, взятыми иностранной фирмой под склад в аренду у богатого человека, который посчитал, что сдавать в аренду проще и выгоднее, чем мучиться с производством: привозить, отвозить, продавать, кричать на людей, ремонтировать станки (там был когда-то столярный цех). Территория находилась под большой горой, и, когда осенью или зимой шли сильные дожди, потоки устремлялись вниз, маленькое русло сточных вод не выдерживало, нас затапливало, двор покрывало сантиметровым слоем грязи, а в самом большом цехе, в дальнем нижнем конце, плавало то, что не успели спрятать. Когда мы только переехали сюда, прошёл такой дождь, и я долго не мог найти свои тяжеленные рабочие ботинки со стальными прокладками безопасности, не мог представить, что вода надо мной подшутила и они взяли и уплыли на несколько метров.
Рядом с дикими гвоздичками росли два молодых инжирных дерева. Они уже начали давать первые плоды. В дальнем конце, где раньше пилили толстые брёвна (некоторые так и остались лежать там, как умершие слоны), стояло небольшое, но раскидистое, не скупое тутовое дерево. Надо было только дожить до начала лета. У самых въездных ворот, слева, было посажено в ряд несколько дохловатых тополей, которые росли, как только могли, но мало, что у них получалось. Под этими тополями и жил розовый куст.
Работы было не так много. Я с напарником успевал чистить территорию, поливать деревья и цветы из шланга, когда в том была необходимость, поговорить, сорвать несколько ягод тута, когда они начинали чернеть, приготовить нехитрую закуску на обед, поглядеть на солнце, оценить его нарастающую или убывающую силу, подумать о близком лете или непреложной зиме.
Зима была уже на пороге. В Баку всё резко происходит: только вчера было тепло, люди ходили чуть не в рубашках, а в ночь вдруг ударит с севера такой сильный ветер, лежишь в постели, слушаешь его вой и свист и думаешь в очередной раз о недавно положенной покатой крыше: унесёт – не унесёт, ромашку гадаешь. Слава богу, мастера, когда накрывали мою часть крыши волнистой жестью, хорошо закрепили брусья крюками.
В Баку, ведь, многие старые дома конца 19-го или начала 20-го века имеют горизонтальную крышу и покрыты киром. Это что-то наподобие асфальта, только помягче. Кир через два-три года после очередного расплавления в чанах и заливки вёдрами имел обыкновение растрескиваться на солнце и морозе, и тогда в дождь или при таянии лежащего на крыше снега, так редкого в здешних краях, хозяева и хозяйки с детенятами подставляли в комнатах кастрюли, тазики под жёлтую от кира воду, каплющую с потолка, и не знали, куда деться от этой напасти. В последние годы кир сверху стали покрывать рулонами рубероида, тоже недолговечного, потому что, начиная с 60-х годов прошлого века, потихоньку не стало государственных рабочих, приходящих к тебе на крышу с ломами, ломающих старый кир в хорошую погоду, растапливающих его, добавляющих немного нового битума и песка и заново таскающих горячий кир на крышу в вёдрах. Была такая постоянная картина старого Баку – машины волокут чаны на полозьях по улицам к очередному дому, откуда-то приносятся старые дрова для топки, рабочие в робах, в мазуте и кире, укрепляют наверху блок, верёвку с крюком для подъёма вёдер. Топ-топ утром по крыше, глухие удары лома, ты несколько секунд гадаешь: “Что бы это могло значить?”- потом озаряет: “ А, это кирщики пришли!”
О бакинской внезапной зиме есть даже анекдот или быль. В старые времена, когда весь город помещался внутри крепости и на ночь ворота от лихих людей закрывались стражниками, подошло как-то три каравана ночью к Баку с разных сторон и стали проситься внутрь, кому охота в поле ночевать. А, видно, ночью уже никого не пускали, разве только своих, местных, и вот они все стали кричать, что местные. Тогда охранник решил им маленькую загадку загадать: Когда в Баку зима бывает? - Ну, один ответил, что когда начинается зимнее время (по-нынешнему, декабрь), другой – когда снег упадёт, и только третьего впустили, потому что он был местный и знал, что в Баку бывает зима, когда подует свирепый северный ветер (в 30-е годы его звали норд, а ещё раньше – хазри). Никакие одёжки тогда не спасают.
А в безветренную погоду солнце светит почти как летом, ну, не летом, а в сентябре, народ гуляет, никуда не спешит, хурма, гранаты, айва, виноград лежат на улицах в ящиках, покупателя ждут, море сверкает. Только в море уже похолодней: меня как-то мальчишкой взяли покататься по Бакинской бухте на шлюпке рулевым, так я сильно замёрз, хотя и был в вязанных бабушкой перчатках (как уж моя воронежская бабушка умудрилась их связать, не знаю, потому что она была совсем не городская, только варежки знала, но видела, что внук тоскует по взрослым перчаткам – я потом ими очень гордился).
Иногда в конце осени облака закрывают небо от низа до верха, по утрам бывает сильный туман, пахнет водорослями, надвинувшимся морем. Вороны сидят на деревьях и то ли задевают тебя своим карканьем, то ли переговариваются о близкой зиме, поди знай. Вот в один из таких тихих и скорбных по ушедшему лету дней меня и поразило, как Робинзона Крузо, когда он спустя много одиноких лет на своём острове вдруг увидел следы чьих-то босых ног на влажном песке.
Зачем-то повернул влево голову и увидел её. Как же я раньше не заметил?! Просто не ждал. А она была уже в полной красоте своей!
Я подошёл к ней: чиста-чиста, нежна-нежна, розо-розовая. Приблизил глаза и нос. Еле уловимый аромат шёл от неё. Только одна, никаких других намёков на бутоны - последняя в этом году. Она, скорее всего, ничего не знала об этом. Розовый куст ей об этом не сказал. Только сделал маленький подарок - та ветвь, на которой была роза, несла совершенно зелёные, молодые листья, а на других были обычные для этого времени года, наполовину почерневшие, побуревшие, сморщенные.
Мы договорились, что я каждый день буду приходить к ней. В моём саду стало немножко светлей. Идя мимо, я бросал на неё благодарные взгляды и, как мог, подбадривал.
Сейчас, когда уже прошло время, мне почему-то вспоминается, что пугачёвские казаки, таща на виселицу молодого Гринёва, тоже ободряли его: «Не бойсь, не бойсь...». И ещё: когда Иисус был на кресте, а народ стоял или проходил мимо, то кто-то жалел, кто-то смеялся. Кто-то молился... Вспомнил: у Блока есть пьеса – «Роза и крест». Случайно?
Перед рассветом и сорвался этот ветер, который вскоре стал не просто ветер, а хлещущий ветер с дождём. Меня несло на работу как осенний лист: «Дубовый листок оторвался от ветки родимой и к Чёрному морю помчался, жестокою бурей гонимый...». Ну, положим, не к Чёрному, а к Каспийскому, только от этого не теплей. Несёт меня, несёт. Вот он, и двор мой, заливаемый водами. Скорее открыть замок на воротах, удержать их в руках, чтобы не выбил ветер, закрыть на задвижку. И бегом! Направо, в свой домик Тыквы, оставшийся от сторожа… Три ступеньки!.. Где стоит сооружённый нами стол, восстановлена электропроводка, висит лампочка, есть стул, плитка. Не капает, стёкла целы? Есть свет? Спасён. Врёшь - не возьмёшь. И выдранные из какого-то старого журнала страницы с романом, лежащие поверх рабочих документов.
Мог ли я чем-нибудь помочь ей?! Лепестки на раскрывшейся розе мотались, мотались вместе с порывами ветра. Туда. Сюда. Куда розе, тут деревья в городе не выдерживали и падали! Я мог только смотреть на неё, когда по какой-нибудь надобности быстро шёл-пролетал мимо.
Через два дня стало чуть тише и я подошёл: отодранные, помятые лепестки валялись в грязи на влажной земле, унесённые ветром в сторону. Те, что остались, были порваны как старое знамя. Тронул основание цветка в надежде обнаружить завязь, какую-нибудь шишечку. Тщетно...
Вдруг у розы полураскрылся-полуотвалился один из последних лепестков, и полумёртвая пчела, прятавшаяся под ним (когда она залетела сюда, уже несколько дней шли и шли то моросящие, то сильные дожди?), упала вместе с лепестком вниз, на пожухлые листья тополей. Я немного присыпал её листвой в тщетной надежде согреть.
И опять вспомнил. О Дюймовочке, спавшей летом в цветке и чуть не погибшей поздней осенью от холода, а потом о князе Андрее, лежащем со знаменем на оставленном осеннем поле Аустерлица. «Вот прекрасная смерть!» - но это уже было сказано. Не мной.