Сновидение невозможно передать ни устно, ни на бумаге. Сновидения не существуют. Есть только лоскуты пережитого дня, обрывки воспоминаний из детства, фантазии и образы, не существующие нигде, кроме мира мыслей. Лишь стоит разлепить глаза, оторвать голову от подушки, и сон начинает расползаться по швам. Но это тоже не так. На самом деле это сознание, будто получив коробку с давно растерянными и смешанными кусочками нескольких паззлов, пытается соединить их в единую картину. Одарённые хорошей фантазией и не склонные к излишнему анализу люди сами не сознают, что рассказанный ими сон стразу превращается совсем не в то, что им снилось – он слишком дополнен, слишком логичен. Это не плохо, это даже интересно. Но так же интересно подмечать всё то, что происходит в реальности сна, не пытаться загнать это в рамки пусть фантастичного, но обыденного дневного бытия. Насколько может быть интересным естественно или искусственно отредактированное сновидение, настолько же оно интересно в чистом виде. Хотя, опять же, абсолютной чистоты не добиться никому и никогда.
Я вижу её у реки, заросшей камышом настолько, что не видно воды. Она стоит у ржавого железного моста, по верху которого идут толстые трубы, спелёнутые рваным утеплителем. Это место – где-то там, в детстве, в городе под смешным, наверное, но таком привычным названием Токмак. Ток и мак. Электрический цветок. Город на Украине, где я родился. Она, в длинном светлом платье, смотрит то ли в небо, то ли просто по верхам яблонь в парке, что без присмотра буйно разрослись на том берегу. Там у меня было несколько знакомых девочек, и в одну я даже как-то влюбился, но они – не она. Длинные светлые волосы слабо колеблются на ветру. Я робко заглядываю ей в лицо, она улыбается мне.
Лица нет. Хотя оно, конечно, есть, иначе откуда взяться улыбке? Просто ни одной характерной черты вспомнить нельзя. Она – идеал, у идеала нет изъянов, а именно по ним мы запоминаем людей. По чуть неправильным чертам лица, особенностям фигуры, выбору одежды. Она – нечто белое, воздушное, хрупкое, сочетающее в себе всё то, что мне нравится и нравилось в девушках, к которым я испытывал, испытываю или буду испытывать симпатию. Она была, есть или будет в каждой из них. Из-за меня. Из-за того, что это я вижу её.
На мосту отворяются ворота и из них выходят взрослые пацаны. Один – местный, его, кажется, зовут Денис. Второй – из Москвы, имени его я не знаю, потому что только сегодня вечером мимоходом видел его в электричке. Их четверо. Два человека, но парней четыре, во сне это нормально. Ворот на мосту отродясь не было, и они там, во сне, на мосту, не вдруг появились, они просто отворились. И место это, и ребят я вспоминаю, понимаю, что и кто это, только проснувшись. Во сне осознавать некогда. Во сне пора бежать.
Мы бежим от них, я волоку её за руку, от этого прикосновения я весь трепещу, но одновременно я полон страха и решимости. Страха за неё и себя, решимости спасти её и себя. Старшие пацаны бегут за нами. Они потому старшие пацаны, что я сам ещё мелкий пацан, судя по тому, что происходит. Мы бежим от них, и она подобна воздушному змею, готова оторваться от земли и парить за мной, влекомая лишь нитью наших сцепленных рук.
Мы бежим по широкой улице. Это уже посёлок, где я живу сейчас, улица Горького. Мы не выбегаем на неё, мы не перемещаемся на неё каким-то магическим образом, мы просто уже бежим по ней. Я вскакиваю на трёхколёсный велосипед со сплошными эмалированными дисками задних колёс и широким выцветшим пластиковым сидением (в детстве я так хотел себе такой, но катался лишь раз). Я еду на нём, что есть сил крутя педали, она со мной, хоть места на двоих явно нет, да и не вижу, где она. Позже, может быть, я представлю её парящей за мной или заменю велосипед чем-то более подходящим, но сейчас это так, как есть.
На перекрёстке мы забегаем в стоящий поперёк автобус, ведь больше бежать некуда, только сквозь. Забегаем через заднюю дверь, а выбежим из передней, похожей на гармошку, с овальными вертикальными окошками, грязными от дорожной пыли. Как в том автобусе, на котором я ездил в школу. Но внутри всё не так. Широкий салон, деревянные лавки вдоль стен. Полки над ними. В центре – большой круглый стол на одной низкой толстой ножке. На столе и полках – жуткие головы, кричащие и злобно хохочущие. В памяти остались только острые зубы, и уже не ясно, были они людские или нет. Скорее людские.
Мы притаились на лестничном пролёте третьего или четвёртого, а может даже пятого или шестого этажа старого трёхэтажного дома, кирпичного, в трескающейся жёлтой штукатурке. Мы смотрим в низкое окно сквозь мятые перила, смотрим, как они уходят. Они – это уже не взрослые пацаны, ведь даже на улице Горького мы уже бежали не от них, их уже не было. Но они уходят. А дом – я даже не знаю, откуда. Он – странная, но такая обыденная смесь многих домов из моих воспоминаний. Только мелкая плитка лестничного пролёта, кажется, опять из Токмака.
Мы сидим дома. Видимо, у меня в квартире, раз я так по-хозяйски здесь распоряжаюсь. Мы копаемся в старой обувной коробке, оклеенной плёнкой с текстурой дерева. Её сделал мой отец, сузил, укрепил углы, чтоб хранить в ней аудиокассеты, в большинстве своём – МК-60 с оранжевой картонкой. Но сейчас в ней кассет нет. В ней картриджи для игровой приставки. Их много и они такие классные! Мой друг Серёга (да, это уже мой друг, ничего странного) берёт и проверяет один. Он не работает. Второй тоже. И чем больше мы копаемся в коробке, тем меньше там картриджей, тем больше какого-то мелкого пластмассового хлама.
Дальше детство кончается. Точнее – иссякает поток детских воспоминаний. Я иду по улице из какого-то старого черно-белого детективного фильма, вокруг много замерших машин, и сейчас бы я сказал, что это всякие Доджи, Кадиллаки и Шевроле. Фонари упёрлись в асфальт светлыми конусами, туман прячет перспективу. Всё вокруг чёрно-белое, но это на уровне понимания. Так должно быть, раз это старый американский фильм. Во сне нет цвета, но он есть. Раскраска сновидения начинается только после того, как оно кончилось. Именно поэтому я не назвал её платье белым, а сидение велосипеда красным.
Частный детектив в длиннополом плаще и немного помятой шляпе стоит, ко мне вплотную, руки в карманах, пенёк давно потухшего сигарного окурка в его зубах почти тычется мне в лицо. Это допрос. Вопросов много, но лишь один, как потом кажется, важен: что я с ней сделал. А я ничего с ней не делал. В правом кармане у него револьвер с огромным дулом. Какой же детектив без большой пушки? Но он его не демонстрирует.
Я перемещаюсь среди машин, детектив появляется, то из одного переулка, то из другого, то рассматривая через лупу отпечатки пальцев на капоте, то поднимая с земли какой-то сор и, внимательно изучив его, убирает в карман. Пёстро одетый клоун с красным носом маячит в тупике. У клоунов ведь красные носы, да? Красноносый чем-то похож на Чеширского Кота. Вспоминается только его ухмылка, плавающая в поредевшем тумане, да расстроенная шарманка, исторгающая жутковатую скрипящую музыку. Клоун насмехается надо мной, и сейчас мне уже кажется, что он тоже про неё, что я не смог её сберечь и теперь меня возьмут за жабры вне зависимости от того, виновен я или нет. Во сне нет звуков. Но есть речь и есть музыка, хотя не очень понятно, из чего они состоят. Словно содержание без формы. Именно поэтому я не упомянул шум камыша на реке и стук пластиковых картриджей в картонной коробке.
А летним днём я сижу на толстой бетонной балке остова недостроенного здания, в двух или трёх метрах над бугристой землёй, только начинающей обрастать мелкой травой и мохом после топота строительной техники. Я приехал сюда на старом велосипеде, блестящая краска на раме кое-где облезла и цепь давно ржавая. Велосипед прислонён к стене, покрытой невыразительными, но явно экспрессивными граффити. Она сидит рядом, в шортах, сделанных из обрезанных по колено джинсов, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Она – совсем не она. Не та, что в начале, но и в ней она есть. Смешно встряхивает короткой стрижкой. Я спрашиваю, что это будет? Новая ионка, говорит она. Хорошо для местных, новые рабочие места... И мы вместе смотрим поверх бетонного забора, через выкошенное поле, на другую стройку. Видимо, это будет какой-нибудь завод ионных двигателей для космических кораблей или что-то подобное. Во всяком случае, мне приятно об этом думать, ведь откуда-то же взялось это слово?
Я пытаюсь летать. И, что самое интересное, у меня получается! Полётом, конечно, это можно назвать весьма условно: затяжные прыжки и контролируемое парение. Но с каждым разом прыжки выходят всё выше, а падение замедляется, контроль тела в воздухе улучшается. Я прыгаю по росистому лугу, а вдали маячит толпа. Я гигантскими и долгими скачками приближаюсь к ней. Радостные улыбки родственников и друзей. И хоть я точно узнаю среди них всего двух человек, все они мне знакомы. Это мой дед Вася, давно умерший, всё так же хромает и опирается на свою трость. И, конечно же, она. Такая, как в начале.
Я просыпаюсь и понимаю, что не успел досмотреть сон. Вы же знаете, как это обидно, не досмотреть, чем всё кончилось. И вроде бы ничего важного, и особого сюжета нет, но чувство неудовлетворённости не даёт подняться, осознать себя и начать собираться на работу. И я прибегаю к маленькой хитрости, которой пользовался несколько раз в детстве – плотно закрываю один глаз и... досматриваю сон. Другим глазом я уже наблюдаю проявляющуюся в лучах зари комнату, но сон продолжается! Не знаю, делал ли кто-то подобное. Не знаю, получится ли у меня сделать так ещё хоть раз в жизни. Но сейчас это не важно.
Смотри, дедушка, кричу я, я умею летать! И прыгаю. В желании покрасоваться первый прыжок у меня выходит плохо, но следующий уже намного лучше. Дедушка смеётся и размахивает тростью. С высоты я осматриваю толпу, смеются все. Не из-за меня одного, просто всем здесь хорошо. И мне хорошо. И от этих улыбок, и от распирающего грудь чувства полёта.
И тогда я понимаю, к чему было это чувство неудовлетворённости. Дело в том, что я уже видел этот сон. Не весь и не так, но видел. Только чувства радости и полёта, смешавшись чудесным коктейлем, помогли мне понять, что сейчас я будто подвожу итог своим старым снам. Я помню эти сны отдельно, помню встречу в начале, но она была в другом месте, помню побег по улице Горького с победой над жуткими головами, помню эти безумные прыжки, помню окурок детектива и смех клоуна. Сны повторяются редко и далеко не у всех, но это чудесно!
Вместо послесловия. Толковать сновидение невозможно. Невозможно потому, что сновидений не существует. Всё, что приснилось, не значит ровным счётом ничего до тех пор, пока не проснёшься и не осознаешь, не отредактируешь, не дополнишь. А толковать рассказанный сон можно только тогда, когда его редактура проходила неосознанно. Такая "авторская правка" - не вымысел, а, видимо, закон психики.
Наверное, про автора этого текста многое можно сказать лишь по тому признаку, что её образ прошёл через весь калейдоскоп сна. А это бывает очень редко.