Трамвай страшно скрежетал на каждом повороте, и это добавляло что-то неприятное в Петино и без того мрачное настроение: он ехал на похороны неизвестного ему человека. «Вот эта совковая манера, – клокотал молодой человек, – сгонять народ на мероприятие – какое-то бесцеремонное, беспробудное свинство, какое-то хамство по отношению к личности. Похороны – интимный ритуал, прощание с дорогим человеком. А суки эти, коммуняги, устраивают из личного события свое парадное общественное мероприятие, им все равно, демонстрация, свадьба, похороны, приходит разнорядка: так ты, ты и ты завтра пойдешь туда-то и туда-то. Это тебе общественное поручение! А если не пойти? Они не терпят, не выносят, когда кто-то отбивается от стада. Все, что нельзя запретить, надо возглавить! Ваня Бещев рассказывал, как он однажды отказался покупать досаафовский лотерейный билет. Какой был скандал! В какого ранга событие возвели простое простое человеческое побуждение – не делать того, что тебе совершенно не нужно и даже вредно, например, выкраивать из аспирантской стипендии деньги на этот никому не нужный билет, тем более, если ты за всю свою жизнь не видел ни одного человека, который бы в эту лотерею выиграл. Его вызвали на партком и сказали, что отчислят из аспирантуры. А Ваня – один из самых блестящих арабистов в своем поколении. Им плевать! Им вот это соблюдение стадности в десять раз важнее, чем талант. Пробьется в член-корры – «Так его воспитала наша родная партия!», а пока не пробился, надо бить и топтать, бить и топтать! Не-на-ви-жу!
А я даже никогда не слышал о том, кого еду хоронить. Стыдно, неловко перед теми, кто знал его, перед его родными! С какой рожей я там стоять буду? Равнодушие оскорбляет родных и близких, а врать и притворяться я не умею! Надо было отказаться! Теперь что рассуждать…».
Тут он заметил, что в вагон вошел Ваня Бещев и заторопился к нему, хоть кто-то свой будет в этом треклятом «мероприятии». Ваня, как всегда, был спокоен.
– А, привет, старик, тебя тоже загнали в похоронную команду? Ну, ничего, неприятно, конечно по первоте, но ради науки можно и потерпеть. Думай о вечном!
– Вань, а ты хоть знаешь, кого мы сегодня будем хоронить?
– Конечно, Лазаря Кузьмича хоронить будем, царствие ему небесное!
– А чем он занимался?
– Извини, конечно, de mortuis aut bene, aut nihil, но в этом случае хочется все же следовать другому девизу – de mortuis – veritas. Стучал Лазарь Кузьмич. И все в институте об этом знали. Всех в страхе держал. Он когда появлялся с утра пораньше, тут же к нему стая лизо..блюдов бросалась, плащ с него коричневый снимали, шляпу мышино-зеленого цвета, под ручки поддерживали, пока он галоши снимал, а потом, пока он шел в свой отдел, докладывали последние известия невидимого фронта. Сумасшедшую карьеру сделал мужичок. Начал, как стременной Буденного, но тот, быстро его раскусив, повысил в должности, и через некоторое время он всплыл в качестве зам. начальника конвоя, которому доверили проводить на западное ПМЖ горячо любимого народом тов. Троцкого. Во время войны, понятное дело, следы его теряются в Средней Азии, а потом вот он объявился у нас в институте в должности старшего научного сотрудника при наличии то ли шести, то ли семи классов образования. Нам с тобой о такой карьере и мечтать нельзя.
Петя дернулся к выходу, но Ваня схватил его за локоть и удержал.
– Вот только не пытайтесь кричать:
…Остановите вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Не пытайтесь выпрыгнуть из трамвая, товарищ Петя, возле передней двери уже стоит адвокат вагоновожатого, товарищ Шакальский, который тебя втянул в это мрачное дело, а сзади секретарь нашего партбюро, товарищ Каравелло, загородившая необъятными нижними плечами весь вход.
– И ведет этот заблудившийся трамвай сам…
– Ну вот, читай лучше про себя Гумилева. Меня это часто спасает. Что делать, революционной жилки у нас с тобой нет, и махатма Ганди был не нашим с тобой гуру. У них власть, если меня выгонят с волчьим билетом, я не смогу заниматься своей арабистикой. А она занимает меня больше, чем несовершенное устройство общества. Кроме того, я уверен, человек так устроен, что в его коммунах всегда кто-то будет навязывать свое видение мира, а кто-то будет от этого страдать. Уйдут коммунисты, придут еще какие-нибудь достойные люди, которые сумеют убедить большинство в своих ангельских намерениях, экстраверты будут угнетать интровертов, либидисты мортидистов, старшие по разуму младших и т. д.
Возле мертвецкой, как Ваня назвал морг, уже стоял народ. Одни институтские, ни друзей, ни родственников у покойного стукача не было. Нервно суетились осиротевшие лизо..блюды. Прочие тихо говорили о делах, о последних событиях, о каких-то пустяках, лингвисты стояли отдельной кучкой и, почти не приглушая голоса, говорили о модальностях. Лица у всех были мрачные. Петю охватила какая-то смертная тоска. Кроме всего прочего, это были и его первые похороны. Никаких живых чувств к покойнику, кроме разве что некоторой брезгливости, он не испытывал. Он знал, что предательское его лицо по-юношески отражает все, что творится в душе, и боялся, что кого-то может оскорбить эта брезгливость, смущался, но ничего поделать с собой не мог. В то же время он не мог присоединиться к своим коллегам и поболтать с ними о модальности, потому что его придавливало чувство, что он присутствует при каком-то очень страшном, значительном событии. Смерть даже на похоронах стукача была Смертью, зияющей, загадочной черной пастью, куда уходят ВСЕ. Юность его, бурлящие жизненные силы не позволяли относиться к этому спокойно, мозг, который, кажется, мог понять все, этого не понимал! Нос его постоянно находился в напряжении, пытаясь почувствовать запах смерти, схватить его суть. Но не улавливал.
Ваня тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Настроившись вроде бы философски, он почему-то думал о том, что похороны это ритуал, на ритуалах нужно как-то по-ритуальному себя вести и теперь не мог найти подходящего тона, выражения лица, положения рук и ног. Он оглянулся в поисках образца для подражания. Шакальский, как распорядитель похорон от партбюро, изображал на лице деловую печаль, Каравелло прятала лицо под черной шалью, изредка делая движения, напоминающие вытирание скупой слезы. Но Ваня знал, что думает она о вкусной и здоровой пище. Она думала о ней всегда. В институте готовились поминки. Лизо..блюды, обучавшиеся актерскому мастерству в коридорах власти, из рук вон плохо изображали на лице скорбь и упражнялись в воспоминаниях о покойнике. Скоро они понесут эти тексты на поминки. От всех тошнило. Ваня попытался найти в голове какую-то мысль, из которой вытекало бы подобающее поведение. Но она гуляла где-то в астрале, и поймать ее и заставить заняться делом он не мог.
В это время к нему сзади подошел его старший приятель, Саша, и, хлопнув по плечу, спросил с надеждой в голосе:
– Ну, что, началось уже там большевистское отпевание?
– Нет еще, что-то тянут, хотя назначенное время уже вроде и прошло. Стою тут, как дурак, не знаю, как ноги поставить, куда руки деть, что на лицо напялить.
– А ты не мучайся, – с пафосной иронией сказал Саша, думай вообще о смерти. Смерть – великая загадка. Ты ведь еще и не пробовал понять, что это. На, вот, почитай на досуге толстовскую «Исповедь», я только что закончил.
– Нет, – возразил Петя, – я как-то думал, что я ближе к рождению, кроме того, я могу думать о чем-то только тогда, когда идея созрела, а так, включил мозги, ввел программу и думай, это, Саш, только ты умеешь.
– Ну, тогда думай о людях, которые вокруг тебя.
– А что за люди? Я их не знаю совсем. Совершенно дурацкое все же положение, чувствуешь себя гробовщиком-любителем: и вроде ты при должности, и вроде она не твоя.
Подошел Шакальский, который уже вел за рукав Петю.
– Петя и Ваня, вы не могли бы помочь положить в гроб покойника?
Последовала недоуменная пауза.
– Ну, некому, некому его там класть! – раздраженно, понизив голос, зашипел Шакальский. – Этот мертвецкий там один, а один он его не поднимет. Я уже не в том возрасте, чтобы тяжести поднимать.
Петю почти пошатнуло. Ваня остался философски спокоен. – Ну что ж в гроб, так в гроб, – сказал он только покорно. Они вошли в зал, посредине которого стоял каменный постамент. Тут же вышел молодой, вежливый мертвецкий в грязном халате и резиновых перчатках. Он попросил поставить на катафалк гроб и потом отвезти его в соседнюю комнату. Петя дрожащими руками ухватился за тяжелый сосновый гроб с голубыми и черными оборочками и чуть не опрокинул его, Ему почему-то казалось, что гроб легче.
– Что бы им эти гробы из пластика делать, – хладнокровно отметил Ваня, уже похоронивший с пяток сотрудников своего пожилого института. Этакая тяжелина. Так можно и самому сыграть.
В соседнюю комнату Петя шел на негнущихся ногах. Он думал, что им придется чуть ли не обмывать покойника, и что его может на него стошнить. Однако Лазарь Кузьмич лежал уже принаряженный и даже чуть румяный. Над ним стоял мертвецкий и наносил ему на лицо последние мазки грима. Петя машинально оглядел комнату. Она напоминала мастерскую, а сам мертвецкий – умелого мастера. Он делал свое дело с тщанием и любовью. Петю поразило лишь его отношение к покойнику. Он обращался с ним, как с совершенно неживым предметом, каковым тот, правда, и был: повелительно и властно, как скульптор с глиной, без всякого почтения, но в то же время бережно и аккуратно. Покойник для него не был человеком. Он был для него болванкой, из которой он должен сотворить нечто вечное, пусть даже и ненадолго. Петю по рукам и ногам сковало чувство брезгливости. Он боялся пошевелить пальцем, чтобы до чего-нибудь не дотронуться. Мертвецкий тут же это профессионально заметил и с уважением (тоже, правда уже профессиональным и автоматическим) сказал Пете, что этого покойника бояться нечего, он не заразный и к тому же уже соответствующим образом обработан. В это время у Лазаря Кузьмича, лежавшего на узком столе вдруг свалилась с груди рука и плетью повисла в воздухе как будто для того, чтобы схватить Петю за ногу. Петя побледнел и едва удержался от какого-то судорожного движения, программы которого он не понял.
– Так, пожалуйста, – сказал мертвецкий, без раздражения беря руку покойника и снова укладывая ее на место, – вы вдвоем встанете здесь, приподнимите его и опустите его в гроб. – Он дал счет, но получилось все вразнобой, из-за чего рука Лазаря Кузьмича снова скользнула по пиджаку и ударила костью по Петиному колену. А голова гибко откинулась назад, как будто Лазарь Кузьмич хотел посмотреть на того, кто так с ним неловок.
– Пожалуйста, не пугайтесь, – ласково сказал мертвецкий, все время боявшийся, что Петя сейчас бросит труп, убежит и задержит всю процедуру.
– Покойник-то озорник, напряженно пошутил Ваня. – Мертвецкий ничего не ответил, только пристально посмотрел на труп, снова положил ему руку на грудь и настойчиво стал вминать ее в туловище.
Со второй попытки уложение удалось. Мертвецкий, облегченно вздохнув, занялся теперь тем, чтобы Лазарь Кузьмич принял в гробу надлежащую его положению торжественно-смиренную позу, а ребятам сказал, что они теперь могут пойти и помыть руки. Петя минуту поколебался: еще на какое-то время остаться в этой жуткой мастерской ему не очень улыбалось, да еще и мыть руки водой, которой моют мертвецов, мертвой водой! Но ходить с руками, испачканными в Лазаре Кузьмиче, было еще более неприятно. Он объяснил себе, что вода течет все-таки из какого-то чистого источника и пошел к крану. Навстречу ему уже шел завершивший процедуру Ваня и с ним мертвецкий, отходивший к туалетному столику за каким-то инструментом. В руках у служителя Смерти была цилиндрическая с шипами щетка. Между шипами набилось большое количество волос самых разных цветов, больше всего седых, а между ними и черных, и каштановых, и рыжих, и соломенных, и все они были мертвыми, и не протестовали против соседства на одной и той же щетке. На туалетном столике лежал грязный шприц. На соседнем – какие-то колбочки, пробирки, пузырьки, иголка с толстой ниткой и скальпель. Раковина была забрызгана чем-то желтым и буроватым. Петя не помнил, как он домыл руки. Запомнилось только, что в ритуальном зале, над розовым от грима страшным лицом Лазаря Кузьмича стоял еще более жуткий желто-зеленый мертвецкий и волосатой рукой любовно расчесывал мертво-волосой щеткой кустистые каштаново седые волосы трупа, в котором никогда и не было живой души. Еще запомнилось лицо какой-то старухи. Оно было страшно измождено, но из черных ее ненавидящих глаз лилось торжество. Она пережила своего палача… Очнулся Петя за моргом, куда его силком вытащил Ваня. Его рвало.
– Ну ты, старик, даешь! Ты чуть дяде Лазарю костюм не испортил, я уже не говорю о жизнеутверждающе-розовом лице стукача и его последней прическе! Нехорошо, старик, нехорошо, надо себя как-то сдерживать. Мертвецкий был в ярости! Могли бы, между прочим, пришить тебе политическую статью. Ты посиди здесь, а я пойду, отпрошусь у Шакальского и вернусь к тебе.
Ваня вошел в ритуальный зал. Из репродуктора тихо лилась мелодия какой-то покрассовской песни. Шакальский, видимо, только что закончив ритуальную речь, шел присоединиться к группе товарищей. И тут вдруг на середину зала вышла лживо торжественная тетка и громким поставленным голосом провозгласила:
– Дорогие товарищи, гражданин Советского Союза Лазарь Кузьмич Тылохвостов окончил свой жизненный путь, но память о нем, о его служении Родине будет жить в наших сердцах вечно! Прощай же дорогой наш товарищ, и пусть земля тебе будет пухом!
Ваня стоял, как громом пораженный. Саша заметил его состояние и тихо сказал:
– Вот и нас так похоронят, директор этого похоронного бюро, говорят, послал на утверждение в ЦК сценарий и текст нового советского похоронного ритуала, ударник, блин. А это навечно!
К счастью, не сбылось.