В преддверии смерти...

Сергеевская Юлия
Говорят, что в последние секунды жизни, ты проживаешь ее заново. Вранье, бесстыдное вранье. Кто о таком мог рассказать? Тот, чьи дни в одночасье оборвалась? Или кто-то сумел вернуться из тех краев, в которые не стремится попасть ни один здравомыслящий человек? Воистину несусветная чушь.
Вот взять к примеру меня. На голову натянут плотный мешок, шей чувствую прикосновение  грубой веревки, ноги пока стоят на неустойчивой скамейке, которая, того и гляди, развалится под моим весом.  И никаких воспоминаний, никаких видений.
Что закрываешь глаза, что держишь их открытыми, все одно – ничего не видишь. Только отчетливо чувствуешь, как пульсирует вена на виске – расширится и сожмется, расширится и сожмется, словно набирается сил перед тем, как вырваться  на свободу. Да, свободу, к которой я шел всю жизнь, но так глупо остановился в пути.
Я не боюсь смерти, мне жаль, что намеченное мной так бездарно провалилось. А цель была так близка…
2 апреля, Светлый вторник. День задался на славу. Бездонная синь куполом нависла над городом, казалось солнечные лучи осветили каждую улицу, каждый дом. Даже птицы стали петь тише и трагичней.
Несколько дней я хотел совершить задуманное, но что-то толкало в спину, дрожала рука, может от волнения, может по иной причине, и меня пугал сам вид улиц. Вечером я пошел к знакомой женщине, что торговала телом для прокорма детей. Я абсолютно не помню ночи – тяжелое дыхание, скрип постели и.. пустота.  А утром я зашел к себе, надел единственную накрахмаленную рубашку, опустился на вскричавший от моего веса стул и стало так нестерпимо сидеть в четырех стенах. Я зарядил револьвер, сунул в карман форменной чиновничьей куртки и попробовал его быстро извлечь. Не было нужды тренироваться, получилось быстро.
Я вышел заблаговременно и до Зимней канавки дошел довольно быстро. Ноги сами меня несли на Богоугодное дело. хотя о каком Боге может идти речь, если поповский бред для необразованного люда, а я верю только в жизнь на земле,  не в какое-то царство на небесах. «И там царство!» - мелькнуло в голове и заставило появиться на губах кривой усмешке.
Он, мой злейший враг, по утрам совершал прогулку по Миллионной, потом по Зимней канавке, шел по набережной Фонтанки, а с нее на площадь Гвардейского штаба. Его никто не сопровождал. Он считал себя хозяином, поэтому не было у него боязни.
От  угла  здания Гвардейского  штаба я  направился  по  панели  прямо навстречу ему, шел уверенным шагом. Он не мог ничего заподозрить – молодой чиновник идет по служебной надобности, только фуражка открывала лоб, а надо бы мне опустить ее на глаза. Меня, наверное, выдал взгляд. Не знаю, что он смог в них прочесть – клокотавшую ненависть, искры недоброжелательства или мою нерешительность. Нет, только не нерешительность. Он обернулся. Полицейский шел в шагах двадцати пяти, по другую сторону площади у подъезда Министерства Финансов стоял вытянувшись во фрунт жандармский штабс-капитан. Мой враг, может быть, и крикнул бы, по крайней мере сделал попытку, но я видел, как его щеки покраснели. Ему стало стыдно звать на помощь и слова замерли на его губах.
Теперь я различал в серых глазах моего врага немой вопрос :  «Кто я такой?»
Он все понял и, когда моя рука нырнула за полу куртки, он остановился и метнулся в сторону. Первый выстрел разорвал тишину и краем глаза я видел, как полицейский и жандарм метнулись ко мне. Один из них вытащил шашку. «Хорошо, - пронеслось у меня, - что им пистолеты не выдают».
Рука дожала от непривычки или волнения, не знаю чего было больше, но пятая пуля прошла мимо. Мой враг пригнулся, и побежал, как заяц, видимо, удивляясь сам своей легкости.  Он ведь не молодой человек, уже  шестьдесят  лет. Он спиною чувствовал, что я вновь прицелился, догоняя его. Между нами не десять шагов, а всего пять.
Тогда он  метнулся в сторону, потом в другую, и еще, и еще А я нажимал на спусковой курок,  выстрелы  следовали  один  за  другим . Сигать так, обманывая неопытного  охотника, как я, было постыдно для него, но он бежал, подметая полами шинели мощенную булыжником мостовую. Я слышал только стук подкованных сапог.  Револьвер тихо щелкнул, потом еще раз. Патроны закончились, а он жив. Меня охватила досада, но кто-то повалил меня на камни, чьи-то руки вырвали пистолет, обдирая кожу на ладони, но боли я не чувствовал. Удары градом сыпались по спине, чей-то сапог со скошенным каблуком медленно взлетал и останавливался на моей голове. Меня поразила не боль, не досада, а именно стоптанный каблук и маленькая дырка на подошве.
Когда меня встряхнули и подняли с мостовой, я видел оскаленные морды вместо лиц, открывающиеся рожи, выплевывающие в меня какие-то слова, но я ничего не слышал. Я оглох в эту минуту, жалко только вот не ослеп. Я стрелял ради них, чтобы показать всем – мир может быть добрым и справедливым. Полицейские оттеснили толпу, чтобы меня не разорвали на месте. Тот орех, что я успел раскусить, оказался таким же фальшивым, как наша жизнь. Мне продали не яд, а горький порошок.
Вот стою на скамье, никого не вижу, мешок мне мешает, но я уверен, что там у эшафота  собралась толпа. Для них моя смерть представление и опять не лица смотрят с сочувствием на меня, принимая эстафету на свершение новых дел, а тупые морды, радующиеся спектаклю, что устроили для них.
Воистину правы были римские императоры, что надо плебсу – хлеба и зрелищ, зрелищ и хлеба. Набить желудок и поглазеть на спектакль.
На следующий после покушения день меня соизволили допрашивать два министра – Юстиции и Внутренних Дел – и три сенатора. Они сверлили меня свинячьими глазками, даже не пытаясь понять моих побуждений на убийство Его Императорского Величества. А он не должен ходить по земле, не должен дышать, пока его народ прозябает в нищете. Он обязан жить для народа, а не для кучки приближенных сановников, которые заняты набиванием собственной мошны.
«Ваше имя», - произнес кто-то из них, я даже не понял.
«Вам мое имя ничего не расскажет», - ответил я. Писарь за столом не поднимал глаз,  его лысина покраснела от усердия, чтобы не пропустить ни единого слова.
«В допросном листе должно быть указано», - это, наверное, министр Внутренних Дел со множеством орденов на груди.
«Допустим», - начал было я, но он меня перебил.
«Не допустим».
Хорошо, что с ним пререкаться, я пожал плечами.
«Александр Константинов Соловьев».
Теперь переглянулись они. Да, я  тезка Императору, ну и что?
«Из дворян Псковской губернии, - предвосхитил  их дальнейшие вопросы, - тридцати лет, студент»
«Вы признаете, что хотели убить Государя?»
«Да, признаю, что хотел привести в исполнение приговор»
«Простите?»
«Я принадлежу к русской социально-революционной  партии,  которая признает крайнею несправедливостью то,  что  большинство народа трудится, а меньшинство пользуется результатами народного    труда   и   всеми   благами   цивилизации,   недоступными   для большинства.»
Допрос длился часа три – четыре, голова начала кружиться и я уже не понимал задаваемых вопросов. Безучастно смотрел на эту шайку разодетых разбойников, готовых вцепиться в мое горло, чтобы показать Государю свою преданность.
Потом был Верховный Уголовный суд, я смутно его помню, только последний день врезался в мою память, когда председательствующий начал чтение приговора невыразительным голосом:
«…принадлежа к преступному сообществу, стремящемуся к ниспровержению путем насильственного переворота существующего в России государственного и общественного строя, второго апреля тысячу восемьсот семьдесят девятого  года, в десятом  часу утра, Санкт-Петербурге, с намерением заранее обдуманным, посягая на жизнь Священной Особы Государя Императора, произвел в Его Императорское Величество несколько выстрелов из револьвера».
Он долго читал, что я стал поклевывать носом, словно произносимое касалось не меня, а кого-то другого. Я поднял глаза лишь в минуту, когда он произнес:
 «Приговорил отставного коллежского секретаря Александра Константинова Соловьева лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение»
И вот спустя три дня меня привезли на Смоленское поле. Народ гудит в предчувствии развлечения. Хлеба и зрелищ.
Потом безмолвие, звучит зычный голос, зачитывающий приговор.
Минуты в темноте, кажутся бесконечными и ,если бы не вена на виске я потерялся бы последних мыслях.
Еще миг и я не чувствую опоры под ногами. Лечу, захватывает дух, на миг замирает сердце, а я лечу…