– Давай-ка, я тебе расскажу, без твоих подсказок, невесёлую историю про одного старика, соседа моего. Жил он на третьем этаже, одиноко, никого знать не хотел. Доживал дни, Бог знает как, и не жаловался на жизнь. На стене у него, помню, ещё сабля висела, он ею капусту шинковал. Отважный был человек! Войну всю прошёл «от звонка до звонка» – это его слова, не мои. Хмурый такой старик, слова из него не вытянешь. Пьёт чай и молчит, спросишь его о чём-нибудь, ответит, не спросишь, так и будет молчать. О войне вспоминать не любил, махнёт рукой, мол, ну её к лешему и снова язык спрячет. Спросила я его как-то, а за что тебе медаль «За отвагу» дали? «За глупость», – ответил. Еле вытянула из него. Он перед самым концом войны двух немцев в плен взял, пригнал, как баранов, в свою часть. «Их, говорит, допросили, а потом в расход и закопали в овраге… Как собак…Чтоб не возиться с ними. И концы в воду! Если б не привёл тогда, может, и живы остались, а так взял грех на душу». «–А если б они наших поубивали?– спрашиваю» «–От них уже толку никакого, дезертирами были.» «– А ты чего, спрашиваю, не орал «за Родину, за Сталина». «– Нет, не орал, не до него было, а что до Родины… она со мной уже расплатилась…» Не договорил, правду сказать, он и квартиру получил на седьмом десятке. Жена с ребёнком, пока он воевал, ушла к другому. Послевоенная баба сбежала от него, пил, не просыхая, а где работал, не говорил, но грамотный был мужик, книг у него было много, вся квартира ими завалена. Даже стихи писал… Мне их не читал, говорил, «не твоего ума дело, они скабрёзные.»
Это я тебе всё о нём рассказала, чтоб ты понял, какой пень фруктовый мне достался.
А мне тогда было лет 56 или 57, не помню, только на пенсию вышла. Можно сказать, в самом соку ещё находилась. Он на меня тогда и положил глаз. Попросил иногда приходить к нему в квартире прибрать, борща приготовить, любил с фасолью, погуще. Я к нему, значит, по праздникам и захаживала. Приберусь, наварю ему полную кастрюлю, попью с ним чаю, порасспрошу и назад, к своим клопам в кровать.
Вижу по глазам, у тебя чешется про мужа спросить, а как же он? А он мне не барин, я сама себе хозяйка, вот так-то. Он на мои шашни со стариками внимания не обращал.
Так вот тогда, как сейчас помню, девятого мая, мой благоверный сначала парад посмотрел, а потом пошёл во двор к собутыльникам в домино резаться. А я, одна оставшись, искупалась, подмылась старательно, не торопясь, как положено, надела широкую, мою любимую, цветастую юбку, белую блузку без рукавов, застегнула её до горла и, думаю, куда бы пойти. К толстухе Таньке не хотелось. Уж больно надоела она мне своими разговорами о мужиках и пряниках. Подумала и спустилась на третий этаж, к соседу, вояке. Решила поздравить его с победой над врагами.
Захожу, а он сидит за столом, хмурый, как сыч. Перед ним уже початая бутылка портвейна «Три топора», пустой стакан и никакой закуски.
– Присоединиться можно к тебе? – спрашиваю.
– Присоединяйся, говорит.
Я и присоединилась. Достала себе стакан из буфета, села напротив и говорю ему: «Наливай, герой!» «– Какой я тебе герой?! – говорит. Герои там остались, в земле лежать, а мы тут щи лаптями хлебаем.» «- Не щи, говорю, а портвейн, и не лаптями, а из стаканов, как приличные люди».
Выпили, значит, в голове у меня и зашумело, вспотела даже. А он сидит, как пень, молчит, опустил голову и в пол уставился. «– Жарко у тебя тут…», говорю, а он молчит. «Тебе, небось, одному скучно.» Молчит. Выпили ещё, хотя и не любительница, но мне его жалко стало. «– Как же это ты без бабы обходишься?» – спрашиваю. «– Вот так и обхожусь», говорит. «– Да, говорю, одному спокойней живётся, никто не пристаёт, не пилит…» А голова у меня уже кругом пошла, и жар по всему телу разошёлся, больше в животе, и щёки запылали, и подмышками взмокло. Стала я их, подмышки, значит, платком вытирать. Сначала одну, потом другую. Мой доминошник, как увидит, как я подмышки протираю, так сразу и зверел, где стояла, там и брал. А этот ни ухом, ни рылом, прости Господи, не повёл.
Тут я и расстегнула две пуговицы на груди, ворот распахнула, думаю, пусть хоть на краешек сисек посмотрит. А он глянул и глаза отвёл. Не выдержала я тогда и говорю ему: «Перед тобой баба сидит, а ты словно и не видишь. Неужто попробовать не хочется?» «– Боюсь я вас», говорит. «– Как же так, говорю. Фашистов не боялся, а бабу боишься!» «– А вот так, говорит, боюсь и точка!» «– А меня-то чего бояться, ты меня давно знаешь…» «– Потому-то и боюсь!», ответил.
– Чего тебе ещё не хватает?
– Мне бы перед смертью на голые груди посмотреть, бабьей ласки вкусить и чтоб баба была выпуклой и сочной, вроде тебя, скажем. Желательно, чтоб толковая была, степенная и основательная.
После его слов я и расшалавилась окончательно. Задёрнула занавеску, чтоб со двора не подглядели, подсела к нему поближе, вытащила из лифчика груди и говорю ему шёпотом: «А чем это я тебе не угодила?» «– У тебя муж, говорит, а мне чужого не надо!», а сам глаз от сисек оторвать не может. «– Пока ты воевал, мой в утробе у матери на всём готовом жил и в ус не дул! Он тебе «спасибо» должен сказать и в пояс поклониться, а не козла во дворе забивать с оглоедами. Вот так-то, милый мой! Дай-ка, я лучше тебя своим орденом награжу, других у меня нет!» «– Это, каким же?» – спрашивает. «– А тем, что у меня под юбкой!», говорю.
Уж не знаю, от портвейна ли, от жалости иль досады, а может, от того, что уродилась такой, полезла я у старика ширинку расстёгивать. А он запрокинул голову, глаза закрыл и замер, словно к смерти приготовился. «– Ты бы лучше вишни мои пощупал и про соски не забудь. Тебя учить что ли надо!?», говорю я этому остолопу. – Делом займись!» А сама еле извлекла наружу ружьё его. Никак оно из штанин вылезать не желало. А чтоб ему было сподручней, блузку сняла, а уж в сиськи он и сам вцепился сухими, костлявыми пальцами. Поверишь, я с ним, как с малым дитём, полчаса возилась. До ордена моего он так и не добрался. Подержала я его в руке, а он ни то, ни сё, наполовину. Полоскала немного, он весь, со стоном, вышел…
– Хорошая ты баба, Александра, жаль не мне досталась!, сказал он мне напоследок.
– Да я б, говорю, от такого сбягла и не оглянулась!