Порой плохие вести находят своих адресатов быстро. Разыскали они и Деда.
Отложив все свои нескончаемые дела, Алексей Иванович сразу же отправился к Бургомистру. Долго стоял в толпе подхалимов, пришедших поздравить городского начальника с Рождеством. Они спешили засвидетельствовать преданность новой власти, и, что стало возможным, получить квартиры отправленных в гетто жидов.
Не секретом для населения оккупированного фашистами города Харькова был рапорт Бургомистра, поданный им накануне праздника коменданту: «... за два дня выселено 8547 евреев, освобождено 58129 квадратных метров жилья». Решением Украинской городской управы опустевшие квартиры заселяются лояльным режиму населением. Всего заселилось 1700 семей».*
Бургомистр выслушал врача, покачал головой, мол, плохо воспитывал внучку, не маленькая, должна бы уже понимать, с кем водить дружбу нельзя. Пообещал разобраться. Махнул рукой: аудиенция закончена. К коменданту не пропустили: слишком малой величиной оказался он для того, чтобы побеспокоить дневной отдых истинного хозяина города.
Вернулся Алексей Иванович домой ни с чем. Опустился в вытертое старое кресло. Обвёл глазами комнату, стол. Чужое, незнакомое, ненужное…
С яростью, ему не свойственной, смёл книги, рукописи, листки неопубликованных работ. То, что наполняло смыслом его жизнь, делало счастливым, оказалось на полу. Если бы он смог встать, перевернул бы в этой комнате всё вверх дном. Не мог - ноги отказали.
Дед обхватил руками голову и застонал. Он, только он виноват в том, что его девочки оказались в Аду! И Олеся, и Соня из-за него не уехали. Олеська просила: «Дед, боязно оставаться, давай уедем поскорее».
А он: «Допишу ещё одну страницу, и ещё одну, и ещё.. Внучка, я же немцев в Первую Мировую лечил, нас не тронут…».
И Соня уехала бы, но ждала их, страшно ей было одной с большим животом в неизвестность отправляться. А в Женеве! Как его умоляла бывшая жена остаться, приводила в пример Европу.
Никого не слушал, никого не слышал. Проклятая медицина всегда была на первом, главенствующем месте в его мыслях, делах. Когда-то давно позволил уехать Елизавете, а ведь любили друг друга. Умерла дочь. Потосковал - и к прежнему: этот больной с исключительным случаем, а того срочно необходимо проконсультировать, а этого...
Он не верил ни в Бога, ни в Сатану, только в достижения человеческого разума. Куда сейчас подевался этот разум, где прячется?!
Дед стонал. Гордился врачами-предками. А теперь-то на нём династия и закончится. И никто не скажет ему:
- Дед, я тебя люблю, ты у меня Дед с большой буквы «Д»
И он не ответит обычное:
- Потом, всё потом. Сейчас некогда…
Старый, больной человек опустил голову на стол, за которым провёл долгие годы жизни. Он же, этот дубовый, и услыхал его последний вздох и последнее «простите...».
Василина с нетерпением ожидала возвращения Алексея Ивановича. Наконец-то увидав своего «дохтора», его поникшую фигуру, поняла - ничего не вышло, не получилось, не будет. Ей показалось - уснул. Чтоб не потревожить, тихо прикрыла дверь. Прошла в свою комнату. Притронулась к образам, поклонилась, задула свечки, взяла рушник, который вышила когда-то давно её мама, сложила в него кой- какие вещи, добавила еды, завязала узлом. Надела старенький полушубок, новый остался висеть в шифоньере, на плечи накинула платок, забыв повязать голову, и выскользнула за дверь.
На улице начался комендантский час. Возможно, старуха с белым узлом в руке, с развевающимися на ветру седыми космами кому-то из фашистов показалась реальной угрозой. Автоматная очередь нарушила смертельную тишину улиц, парков, садов…
От судьбы к судьбе, от судьбы к судьбе…
*Из Интернета
Продолжение
http://www.proza.ru/2011/05/22/731