Osmus

                OSMUS
               
               
        Я вижу дни, исчезнувшие из  наземной, географической жизни, но разбрызгавшие свои краски по моему сознанию подобно рельефным, ярким мазкам  светотеней на полотнах импрессионистов. Полотно – время; краски – люди; кисть, составляющие её волокна, – судьбы; а рама, заключающая в себе всю картину, – место действия. Что меня волновало: смерть, любовь, дружба, Бог. Но теперь я понимаю, что все эти годы я шёл только к одному – к ОСМУСу.



Дин и Саша

Лучи кричащего, вздымающегося из-под земли рассветного солнца ослепительно гранили лезвие. На нём, чуть дрожа, играли, горели живым пламенем капли крови. Дин поворачивал нож, подставляя его блистающую полосу солнечным углам. Они взрывали чередой новых огненных сияний кровавую росу, доставлявшую своей безжалостной красотой ощущение необъяснимой легкости и свободы.
Боль, смешанная с пронизывающим светом... Они снова были с ним. Та, с острыми смуглыми скулами и сфинксовыми глазами, любимая наложница Фараона; И эта, гордая, натянувшая поводья бешеного коня, властительная и трепетная, как царевна-лебедь, полусказочная княгиня Ольга; И роскошная, бурлящая струями тела, сильного и хлёсткого, как удар бича,  - афинская гетера Таис. Его вожделенные женщины…
Тёплым огнём сочился глубокий надрез на руке. Дин пробовал свою кровь на вкус. Как животное, которому чего-то не хватало. Но всё равно его переполняла радость, он чувствовал: этот день – особенный.
Дин вышел из дома на проспект По, на котором жил, - главную улицу города - и стал подниматься по ней к одномённой, центральной площади всего Го. Красные панельные и серые кирпичные здания в пять этажей обменивались двуцветными знаками через  широкую проезжую часть и просторные асфальтовые полосы тротуаров, укрытых широколистыми кронами лип и каштанов. Воздушно и непринуждённо было его движение в резной, колеблемой лёгким ветром, малахитовой тени. Но вот глаза Дина зажмурились от удара света - в окружении сталинских, причудливо-красивых домов показалась распластанная под солнцем площадь, бьющие в небо искристые струи фонтана, пирамиды пахнущих морем голубых елей.
Внезапно по виску Дина скользнула, блеснув ртутью трамвайных рельс, улица Га – он повернул на неё – рядом протекла красная капля трамвая. Яркая чешуя замысловатых фигур, покрывавшая трамвайную остановку, осталась в стороне вместе с улыбнувшейся ему девушкой. Он не видел, как капризно поджала она губы.
И снова перекрёсток – Дин вышел уже на Ки. Прямая, от начала до конца прошитая сверкающими нитями рельс, которые здесь выглядели почти драгоценностью, обжатая старыми добротными «чиновными» зданиями с почему-то заколоченными парадными и широченными окнами (таких домов в городе было немного и Дин знал и любил каждый из них). Казалось, и люди тут жили такие же, основательные, со своими длинными, интересными историями. Вся улица походила на антикварную редкость, инкрустированную многочисленными ссадинами лет. Могучая глыба мифического Шахтёра-Атланта,  прямо на тротуар выбравшегося из дремучих лабиринтов соцреализма. Бушующая морская мощь с полотен Айвазовского и высокой простор заоблачной мудрости Тибета с картин Рериха выплёскивались из стен художественного музея. Половецкая баба, доставленная из степи и водружённая у входа в краеведческий музей, на перекрёстке Ки и улицы Горь, напоминала о том, что все здесь – пришлые кочевники.
Дин следовал мимо далёких, недоступных реальностей и призраков прошлого наверх (по направлению к городской пуповине - шахте «Че», вокруг которой и воздвигся Го), просветлённый, обласканный лучами солнца, а под ногами Дина, под мостовой сапфировым бархатом фосфоресцировали во мраке изрытых недр забытые под завалами угля человеческие кости. Эти два сияния, небесное и подземное, разлучались только на ночь. Но если небесное было ещё на время, то подземное не давало городу покоя никогда.
В раздольной двухкомнатной «сталинке» Саша обитал как диковинное растение. Раскинув руки, словно ветви, он обнял вошедшего Дина со всей нежностью своих пятнадцати лет. Эта юная человеческая поросль с жадной благодарностью оплела Дина: «Гений! Ты, Гений!». Сдерживая себя, чтобы не закричать от радости, чтобы не расхохотаться от восторга, Дин нарочито помрачнел, предощущая какой-то очень важный момент в своей жизни. «Ты прочитал, тебе понравилось?» - спросил он. «Я же говорю, по-моему, это гениально! Поздравляю!» - ответил Саша, снова пожимая Дину руку.
Коренастая, невысокая фигура,  густые чёрные слегка вьющиеся волосы – от отца, чистокровного казака юга России, серые глаза-цветы, прекрасные, как орхидеи,  – от матери, украинской полячки. Таким был Саша тогда.
В том возрасте, когда душа человеческая впервые испытывается на полноту чувств и желаний мальчику гораздо легче открыться такому же подростку, как и он. И Дин распахнул Саше всего себя. Вероятно, инстинктивно Дин угадывал в нём нечто женское, прежде всего проявляющееся в готовности к восхищению, которое, с другой стороны, было ему так необходимо. Ощущая своё превосходство, перевес моральный и физический, Дин всё же находил в дружбе с Сашей огромную опору, может быть единственную в то время.
Всем, что было у Дина лучшего, первого, наивного, он делился с Сашей: стихами, своими и чужими, первыми неясными любовными переживаниями, а главное, мечтами, кружившими голову куда больше реальности. И всегда встречал готовность понять и разделить с ним даже мгновения тягчайшего уныния, почти скорби, равно как и состояния полнейшего безумия, иногда посещавшие Дина:
Как-то  унылым осенним утром, вдруг стало совсем невыносимо одиночество, неприкаянность переполненных желаниями душ и тел. Испепеляющая жажда любви, которая не могла найти применения и, подобно кислоте, разъедала каждую секунду их жизней, истончила нервы до предела. Первым начал выть Дин, разнося по обширным комнатам Сашиной квартиры волчью тоску. Потом не вытерпел Саша. Вдвоём они стали кружить метр за метром, постепенно убыстряя шаги. Через какое-то время Дин бросился в ванную комнату. Под трёхметровым потолком выходила наружу окрашенная белой краской массивная водопроводная труба. Дин схватил бельевую верёвку, неумело завязал нескладную петлю, перебросил её через трубу и закрепил. Несколько секунд он пробыл в нерешительности, затем, взобравшись на край ванной, надел петлю на шею. Одной рукой Дин взялся за верёвку выше петли, а другой стал затягивать удавку. Он прислушивался к тому, как перехватывает дыхание, к гулким ударам сердца в барабанных перепонках и к своему нараставшему страху. Но страх почти сразу же пропал. Дин с самого начала знал, что не сделает этого. Ему было странно любопытно и приятно оттого, что он находится на самом «краю». А главное, Дина озарила мысль, что ему дан выбор. Оказывается, он не такое уж слепое орудие в руках провидения и своей жизнью всегда волен распорядиться сам. Не то, чтобы Дин раньше никогда об этом не думал. Напротив, о смерти и самоубийстве он размышлял часто: изумительные стихи Владимира Маяковского, особенно его ранняя лирика, сама судьба великого поэта, не могли не развить в нём любовь к эстетике самоубийства. Просто, вот так, реально ощущать эту возможность ему ещё не приходилось. Простояв таким образом на краю ванной несколько минут, Дин всё же прыгнул. Но он продолжал крепко держать верёвку поверх петли и теперь всего на всего качался маятником между потолком и полом. Таким, задумчиво висящим в петле, его и застал вошедший Саша, и помог ему освободиться… Они не знали, что это была только репетиция, что в жизни ничто не случайно и не проходит бесследно.
Но всё это случилось потом. А сегодняшний летний день светел и прекрасен. Дин понял, к чему была его кровь и ощущение безудержной свободы. Слушая друга, говорящего без умолку полчаса, час, глядя в его глаза, Дин познал первую за свои пятнадцать лет истину, простую и великую. И это было близко к потрясению: высшее блаженство, доступное человеку – радость, которую он доставил другому человеку.
А причиной всему – один небольшой рассказ, написанный Дином. Он думал сейчас: «Значит, все эти сумрачные и одинокие вечера были не зря. Он претворил их, создал из осколков тьмы и мёртвого света восторг людской души. Он способен на это!»
 «Тени вечности падают на землю, в их сплетении начертаны тайны Вселенной». Так назывался его рассказ. Зимние вечера и мысли, упования и муки, и любовь неизвестно к кому – из всего этого он создавался. Дин вспоминал стылые ночи на городских улицах:

Пепельно-синий, вырвавшись, гибнул,
Пуст и звучен, как слово смерть,
Зимний вечер…
Как кровью истекая печальным холодом снегов
Он плакал мне:
«Ведь ты не знаешь
Переживёшь ли эту ночь…».

Стеклянный мир. Любой предмет, человек был  хрупок, об него можно было пораниться. В ледяных чулках бежали мимо городские тротуары. Вместе с деревьями и столбами электрического освещения в заиндевевшем полумраке шагали безучастные прохожие.
Всегда один, в постоянном поиске необычных впечатлений и красоты, он находил их больше в неживом - камни представлялись Дину ближе людей, подросток искал родство со стенами и рано зажигавшимися декабрьскими огнями. И в его ночных пьесах старые городские здания были главными действующими лицами. Их окна. Синие, чёрные, рубиновые, слепяще-белые. Они теплили промёрзшие стены и глаза.

Полночь разодрала пьяной кошкой
Лихорадки окон – щёки ночи
В струпья голых зимних ветвей.
Любимая,
Я очень люблю животных,
Я тоже жертва бешенства корчи.
Надтреснутый черепа фарфоровый горшочек
Молю Тебя,
Добей!

В разного цвета оконных огнях Дин старался угадать наглухо закрытые для него, как ему представлялось тогда, чужие жизни. Такие же яркие, непохожие на прозрачную безликость улиц. Уходили в память секунды блещущих чудес, не существующих в действительности, воображаемых жизней. Счастье видеть несуществующее. Но если Дин их видел, значит, они были в действительности. Были…
А стены!? Особенно любил он белые, похожие на маски мимов, залитые слезами стёкол. Они подставляли свои лики звёздному шёпоту, хрустальной морозности или тёплым, ласковым языкам весенних ветров. Как натянутые паруса кораблей реяли они, наполненные солнцем в какой-нибудь безграничный, восторженный майский день. И качались светлыми айсбергами в осеннее ненастье.
И внутри каждого из таких домов крылось что-то неповторимое. Порой в них можно было обнаружить несколько входов-подъездов. Одних - с деревянными полами, ступенями и перилами - уютных и тёплых. Других – словно каменных часовен - больших, просторно-торжественных, стройных и гулких. С широкими дверями, с лестничными пролётами, от взгляда в которые кружилась голова. С высокими, расчерченными переплётами окнами. У них у всех были свои лица и глаза. Глаза-окна в потусторонний ночной город и небо – разноцветные или прозрачные, скучные или веселящие, полные звёзд или пустые. И город из каждого окна смотрелся по- особенному. Тоскливо или празднично. Но одинаково загадочно. Ведь время в каждом доме  текло по-разному. В одном мимолётно, скорее бы выйти. В другом - притягательно, порождая неожиданные и странные мысли и чувства. Сколько жизней было принято и вытолкнуто из этих проходов в старых каменных чревах. Сколько голосов, возникавших из ниоткуда и исчезавших в обманчивой тишине. Дин вслушивался в каждый из них. Как в стук сердца человека, оказавшегося случайно прижатым к тебе. И он влюблялся в такие дома, как в людей, шептал им стихи, в которых камни оживали, обретали душу.

Город
С горя
В крови мёртвой ночи
Это утро зачал.
Оттого, быть может,
Губами прижаться к дрожащему сердцу
Не сумев,
Какой жестокости богами
Брошен я у людей под ногами
Целовать камни
Для них – мостовых,
Для меня – святых
Распятий бездомной любви?..

Дин видел красоту города. Красота была его Богом, смотревшим из каждого окна-неба-тени-звука. После таких прогулок Дин возвращался домой уставший, опьянённый новыми картинами замирающего от зимы города,  долго продолжавшими жить в его сознании, чтобы затем уйти во сны и на страницы рассказа.
Но тени и египетская луна в белом степном небе, без которых не был бы написан Рассказ, навсегда очаровали Дина ещё осенью. В быстро наступавшие, насыщенные многоцветными бликами октябрьские сумерки, он укладывал в сумку книгу, кое-какую одежду и отправлялся через весь Го в свой второй дом. Дин выходил на улицу, медленно пересекал двор, поднимался на пригорок и пробирался между заасфальтированным  футбольным полем и усыпанным звёздами небом. С трёх сторон всё это было окружено домами апельсинового цвета, а с четвёртой - светлой полосой лежала тихая, задумчивая улица. За ней темнел и приглушённо огнился городской сквер. Он входил в него и брёл полуосвещёнными аллеями, вдыхая запах, касаясь телом рябин и елей, акаций и берёз. Ветви шевелились, освобождённые от листьев, укачивали взгляд. Посреди всего сквера, проблескивая сквозь чёрные растопыренные пальцы деревьев,  багровел «вечный огонь» впившегося в небо гранитного обелиска на братской могиле. Зимой с этого внушительного холма, укрывшего чьи-то кости, радостно катили на санках дети. Осенью у бурного пламени, с рёвом вырывавшегося из чугунной звезды, грелась и курила шпана. 
Потом сквер заканчивался, но рядом ярко и густо продолжала течь луна - ночная фея Дина. Раскинувшись над всей каменной немотой города и шахт, она одна была притягательна и жива. Луна вдыхала какой-то смысл в его прогулки, одухотворяла безлюдье. А редкие прохожие становились не такими случайными. Безмолвные здания, трущиеся о стены и чёрный бриллиант неба пики деревьев, всё, казалось, стремилось к ней, как к материнской груди. Луна их согревала.

В глубоком разрезе окна,
По-женски бела и нежна,
Грудь луны обнажена,
Прекрасна.
Всю долгую ночь отдана
Тёмным губам влюблённых крыш.

А в Дине луна пробуждала невероятные мечты и веру в то, что всё не зря. Вот появится на мокром асфальте хорошенькая девочка. А он подумает, что та послана ему луной. Сорвётся под порывом ветра последний жухлый лист - это задышала, заволновалась загадочная спутница земли. И главное, главное - тени. Это чудо! Они были живые, сомнамбулические. Дин мог смотреть на них очень долго; остановившись, наблюдать за каждым переменчивым образом минутами. Чего в них только нельзя было увидеть и прочитать! И лица и судьбы, и сказки. Тени учили относиться к миру трепетно, потому что они зависели от каждой мелочи. Водосточная труба. Обломленная ветвь. Горит ли фонарь или только луна. Зажжён ли свет в окне рядом. Ветер ли. Не было ни одного вечера с одним и тем же отпечатком на земле. И Дин читал эти отпечатки. Вглядывался в них до бесконечности. Потому, что они таили тогда смысл его жизни, его любовь…
Дин покинул Сашу на закате. Он смотрел на солнце и провожал один из самых прекрасных своих дней. Хотя впереди его ожидало ещё немало счастливых мгновений, но уже неповторимо других. А этот день не исчез, он живёт где-то в ОСМУСе вечно.

Саша

Саша обладал не только нежным сердцем и глазами как цветы, но и задатками мистика. Поэтому лет 15-ти он окунулся в оккультные науки, получившие тогда в стране небывалую, почти истерическую популярность. Саша покупал книги («Хиромантию» Папюса, «Молот ведьм», «Розу мира» Даниила Андреева и тому подобное), посещал курсы экстрасенсорики - его речь запестрила словами «аура», «биоэнергетика», «пентаграмма», «ментальное тело». Время понуждало его к обретению исключительности. Ведь это были страшные, труднейшие годы всеобщего разброда, духовной дезориентации. Страна переходила к капитализму - самому варварскому, понятому «по-татарски», как свобода красть, «грабить награбленное» как и за 70 лет до того, т.е. растаскивать, прихватывать всё, созданное чужим трудом.
Союзная Власть (московские чиновники), тайком «хапавшая» уже десятилетия, готовилась кинуть «поводья», чтобы развязать себе руки совсем - на «законных» основаниях вложить капиталы, влияние и связи: создать и возглавить так называемые «бизнес-структуры» - банки, всевозможные СП и предприятия, занимающиеся торговлей природными ресурсами, а также заполучить в личную собственность самое лакомое из промышленности; а республиканские чиновники мастерили себе национальные троны, намереваясь заниматься тем же – воровством, но впервые ни с кем не делясь и бесконтрольно: «независимо», с удесятерённой алчностью и наглостью. Ротация шла по всем направлениям. Если чиновники пересаживались в кресла бизнесменов, то в кресла чиновников садились уголовники, милиционеры же становились бандитами. Происходило взаимное сращение – хищники объединялись - одних уже было не отличить от других. Ни те, ни другие, ни третьи ничего толком не умели делать, кроме как отнимать и красть. Из них-то и образовывался новый класс эксплуататоров, «хозяев жизни», весьма малочисленный; все остальные (т.е. народ) сливались в один - класс «терпил», который будут «доить», убивать, сажать в тюрьмы, водить на выборы и называть свободными гражданами какой-нибудь новой «Великой Державы».
Новому Времени требовались новые герои. Личности исключительные по определению - «право имеющие», целью оправдывающие средство. Словно и не было никогда Достоевского, словно и не существует истории, которая на их глазах и при их участии опять повторяется. Люди потеряли память или отказались помнить, заражённые преувеличенным, «комсомольским» энтузиазмом по поводу будущего. Мало кто понимал, что страна богатых - это и страна бедных, которых у нас непременно окажется больше. Напротив, у масс было предчувствие, что они находятся на пороге новой, невиданной доселе по степени благополучия и благосостояния жизни. И эти же люди, за исключением единиц, не умели критически мыслить и не могли сами о себе заботиться, привыкнув во всём полагаться на государство, доверять ему. Государство же, если уместно так его называть, действовало по принципу «каждый сам за себя». Предстоял крах Империи, а вместе с ним и всех устоев (плохих ли, хороших), повлекший за собой катастрофу - экономическую, социальную, культурную: интеллектуальная и духовная деградация, сотни тысяч проданных и отдавшихся «добровольно» в рабство за границу, миллионы смертей и поломанных судеб от нищеты, алкоголизма, наркомании, криминализации, войн – неуклонное вымирание.
Естественно, не догадываясь о грядущем, скорее повинуясь настроению витавшему в воздухе, Саша совершал попытки овладеть какими-то особенными знаниями, навыками, развить в себе необыкновенные, сверхчеловеческие способности. Таким образом он искал, как и многие другие, защиты, точки опоры среди того потрясающего бедлама, который творился вокруг и в душах людей. Пробовал Саша себя и в спорте, а именно, в восточных единоборствах, но бойца из него не вышло. Итогом же его 2-3 летних занятий оккультизмом явилось то, что он достаточно бегло, оперируя терминами, рассуждал на соответствующие темы и изготовил в ювелирной мастерской серебряную пентаграмму, которую принялся носить вместо нательного креста, а главное - всерьез задумался о существовании Бога.

Дин

Просторная гостиная квартиры Дина. Светлые стены, африканская живопись, статуэтки из чёрного дерева и слоновой кости, книги, книги. Весеннее небо в окне. Дин сидит на полу. Перед ним  раскрыт большой альбом русской живописи. На развороте – огромная ослепительная репродукция «Демона сидящего» Врубеля: прекрасный Юноша в голубых шальварах и с оголённым торсом задумчиво сидит среди пышущих драгоценными огнями цветов-кристаллов. Сильные руки с мышцами гимнаста устало полулежат-полуобхватили колени. Кисти сцеплены и вывернуты ладонями наружу, сложно сплетясь пальцами, словно подавая какой-то тайный знак. В чёрных, развевающихся, непокорных, как порыв бури, густых волосах запуталось и мглисто рдеет мрачное и горячее солнце. Или, может, пылает целое мироздание? Кажется, такой же гибельный и тревожный блеск горит и в печальных, но неумолимых, обострённых какой-то разрушительной мыслью глазах. Неподвижный и тоскливый взгляд Сомневающегося Ангела направлен за перспективу пространства самой картины. Как будто он безучастно наблюдает что-то, что бросает в левую часть полотна закатные (или рассветные?) жёлто-красные отсветы.
 Дин восхищённо вникал в удивительное лицо Юноши, некоторые черты которого, если взять их по отдельности, могли бы принадлежать обворожительной женщине, но, соединённые вместе, они создавали впечатление слишком мужской, безжалостной воли, необъяснимо сочетающейся с неуёмной, обжигающей страстью. Страстью смертельной для простого смертного. Сколько лет этому Юноше - 16 или тысячи? Сколько жизней - одна или мириады? Дин, завороженный, углублялся – минуту, две, пять – в гипнотические, почти жестокие в своей красоте глаза Демона под длинными, изогнутыми как следы комет бровями. Принимал такую же позу и наполнялся такой же тоской. Подходил к зеркалу и ловил уже в собственных глазах ускользающее отражение того образа, который так хотел восприять. Сколько ему, Дину, лет, сколько жизней?
Дневной свет за окном внезапно померк, повинуясь игре весеннего ветра и облаков, а через мгновение блистающий луч упал прямо на лицо Демона. Вся картина оставалась темна, но глаза словно ожили, головокружительно переливаясь, подобно голограмме, огненными эллипсами. В этих глазах была сама Вечность, увиденная Врубелем, Вечность, которая и привела его в конце земной жизни в психиатрическую лечебницу. И тоска в них – всего лишь цена всему тому, что на земле достойно вожделения, ведёт в Ад или Рай, но в глазах Ангела всё это может вызвать только бесконечную печаль существа вовек не принявшего, пусть даже ценой вечного одиночества, ни Преисподней, ни Эдема. Дину стало не по себе. Он вышел из комнаты. Ожившая картина осталась на полу.         

Дин и Саша,
Адель и Юля М.

Цифры. Их власть над нами велика. 19ЗЗ и, может быть, … 1992. Проспект Иль - старая борозда на городском теле. Бетонное тело здания, под которым они встретились  - росток прошлого. Куда ты стремишься, 33? В 92?
Там, где ты нашёл нас, было много цветов. Как увядающие лепестки опадали минуты, часы и дни, чтобы затем возникнуть вновь у этого незаметно стремящегося куда-то дальше каменного ростка. Вот и солнце появилось – 33 – и солнце взметнулось – 92. Взметнулось и поникло, – наступал закат. Что переменилось? Только цифры…
Они шли втроём. Саша, Дин и, ведший их, Денис. 31-ый закат августа. Всем троим хотелось покрепче утвердить ноги, зацепиться надёжней в этой каменной, гладкой от времени борозде-улице, и не сорваться за горизонт вместе с солнцем.
Дин всё понял ещё когда вышел из дома и увидел тоскливо закатывавшийся небесный зрачок – сегодня он не ждал от судьбы никаких счастливых обмороков.
Саша был горд своим новым  костюмом, и, напротив, приятно взволнован предстоящим вечером, поэтому не замечал ничего и страшно смущался.
Дениса как всегда неукротимо влёк неистощимый поток половой истомы.
Когда до бетонного ростка и цветочных рядов под ним оставалось метров пять, Дин подумал, что ему не хватает монокля, который можно, удивлённо подняв бровь, глупо выронить при знакомстве: Есть такое имя - Адель?
Я превратил майское небо в вытекший глазик
Любимой,
Я вырыл себе могилу в созвездии Южного Креста,
Но всё кому-то мычу бессловесной скотиной,
Как жутко идёт моему уху золотая серьга.

Они увидели их лица – двух сестёр М., младшей Адели и старшей Юли – между раздраженно пунцовыми бутонами роз, жеманным нахальством цепких пионов и гроздьями тюльпанов, бледных, как истощающееся кровотечение. Адель и Денис поцеловались. Потом Денис принялся знакомить Сашу и Дина  с девушками...
Сколько мужчин рассматривало сестёр вот так, среди продажных цветов, и … подходили ближе. А тогда своим докучливым щебетанием Юля уже наверняка завладевала искателями недолговечной красоты и сладострастно всаживала в их ладони шипы очередного букета. Адель же в это время больше молчала, робко улыбалась, обнажая белые зубы, и брала деньги. Делали всё это сёстры мастерски, цветы были хороши, упаковка соответствовала расхожим представлениям о прекрасном и круг солидных клиентов ширился.
Саша таким знакомством был очарован. Дин не слишком доволен. Денис воодушевлён.
Обратно они шли уже впятером. Улица теперь казалась вырезанной из зеркальной  фольги – словно какие-то тупые ножницы попытались придать геометрическую форму пластине серебристой тонкой жести. И, конечно же, на этой гладкой металлической сцене все пятеро вскоре как-то вдруг поскользнулись, и … настала ночь в квартире Дениса.
Выпито всё шампанское. Вокруг темно – помигивают огоньки стереосистемы. Ночь мучительна в своей бесконечной неопределённости. Лишние фразы, лишнее возбуждение быстро находят себе замену музыкой. Танец трёх. В темноте они едва различают друг друга, лишь на ощупь  -  Саша был лицом к Юле, Дин - за её спиной. Саша и Дин меняются местами. Над правым плечом Юли появляется странное, тёмное лицо … или Саше это только чудится?..  Нет, оно шевелит губами, но сквозь музыку не расслышать. Вдруг, откуда-то - вспышки костра, глухой, по степной траве, топот коня. Блеск клинков и кружащаяся цветастая шаль над мужскими коленопреклонёнными фигурами. Теперь уже и Дину, но только над левым плечом Юли видится всё тоже тёмное лицо с пронзительно светлыми, почти белыми глазами: Пойдём со мной!
Саша жмурится, становится опять лицом к Юле, сменяя Дина, и … взглядывает снова поверх её плеча: всадник опустил на землю мешок, в котором что-то шевелится и тихо всхлипывает. Ведьма роняет шаль на землю и медленно подходит, лениво и хищно поводя широкими бёдрами. Лезвие ножа рассекает верёвку на мешке… Взорам предстаёт девочка лет 6-ти с распахнутыми глазами, в которых заплясали языки пламени от костра. На девочке одежда из бархата и парчи, усыпанная самоцветами, от страха она молчит, не плачет. Ведьма глубоко и жутко впивается в неё взглядом …
И Дин тоже смотрит, затаив дыхание, но на его глазах от грубой мешковины освобождается не девочка, а молодая царственная красавица с гневными очами…
 Ничего не подозревающая Юля упивается танцем и думает, что Дин, наверное, слишком силён и неумел – ягодицами, через юбку она ощущает его напрягшийся член. Саша своей робкой нежностью ей нравится больше…
За всем этим совсем неразличима, тихо и зябко сжавшаяся в комочек в углу дивана, грустная Адель. Денис подсаживается к ней. Та ещё больше подбирает ноги, с недоверием прислушиваясь к его учащённому дыханию… Мгновение… И Дин, ослеплённый каким-то кошмарным продолжением своего видения, не попрощавшись, выскакивает в дверь. В его ушах - женский вскрик ужаса. 
Все удивлённо замерли – очарование было разрушено… Денис отправился провожать заспешившую домой Адель. И Юля засобиралась, но потом требовательно сжала Сашину руку… и они остались.
Дин выбежал, Адель и Денис ушли, Саша и Юля просто уснули обнявшись. Комната опустела… Если бы кто-нибудь в это мгновение мог смотреть он бы увидел, как в проёме открытого балкона распадается дряхлый город, ХХ век и всё заполоняет безоглядная средневековая степь с пылающими вдали кострами…
А Дин, если бы был здесь, услышал бы вопль страшнее прежнего – смуглая крепкая рука ведьмы ухватила смоляные косы и дёрнула за спину голову девушки, натянула лебединую шею… Взлетел нож и… под струю крови подставлен кубок. После пряного глотка улыбаются жестокие женские губы: «Этой кровью я напою твою дочь!» – шепчет ведьма.
Разбойники, кони. Костёр. Саша бы увидел у самого огня ведьму и девочку с затравленными глазами. Ведьма заговаривает с ней. Ребёнок, запинаясь, откликается. Постепенно разговор их делается слышен: Зачем вы меня украли? Где моя мама? – спрашивает девочка. – Не бойся, скоро ты всё забудешь… Теперь я буду твоей матерью. Выпей это! - ведьма подносит ей чашу с кровью… Девочка отпивает.

1-е сентября

Солнце и душистые струи то свежего, то душного ветра, бушевали, разрывали в ярком небе сочную и зелёную, лишь пригубленную, прицелованную осенью листву. Прощальная, самая страстная, умопомрачающая ласка лета… Дин вошёл в институтскую аудиторию, в которой за длинными столами сидело три десятка студентов, ещё не знакомых одногруппников и однокурсников, в подавляющем большинстве 17-18-ти летних девушек. Две девочки, улыбаясь, потеснились, он сел – две пары глаз - серо-зелёные, умные и ясные, слегка задумчивые, но по-молодому весёлые и беззаботные и миндалевидные карие, красиво-восточные, с поволокой, лукавые, – одинаково смеялись и радовались ему, как тому теплу и свежести природы. Вторые ему понравились больше…
Дни, наполненные алым, влагой и ветром. Осенние небеса - лица детей, озарённые радостью, и лики стариков, вкушающих конец. Комнаты, смешавшие музыку, юность и наготу. Бесконечность, окроплённая винной росой и сладострастным предчувствием будущего…
Кто за это в ответе? Распахнув шторы, как свет впустить боль и жаждать ночи, продления, бесконечности и счастья. Всегда неутолимые глаза, сполохи цветов, погоня чувств... Тогда всё было зачато. Кто во всём этом властен? Кто будет говорить!?..
Всё это было, где-то есть, где-то будет и никогда не происходило и не повторится. Уйдут люди, с ними исчезнет память, а страницы станут выдумкой, пока новая, молодая кровь не размоет берега пустоты. Только ОСМУС останется...

Юля М.

Есть лица, по которым не скажешь, какой эпохе, национальности они принадлежат. Юля могла родиться и сто и пятьсот лет назад, и в украинском хуторе и в цыганском таборе, и в молдаванском селенье, и везде выглядела бы органично. Столько времён, столько национальностей схлестнулось в ней. Когда она надевала длинную, модную в начале 90-х годов ХХ века, пёструю юбку, распускала чёрные волосы – представала цыганкой, только ожерелье из монет ей на грудь, когда мини-юбку, а волосы гладко зачёсывала за уши и собирала в пучок - появлялось в ней что-то распутно-современное.
Вечно без постоянного дома, всегда без страха и в окружении мужчин, каждый раз таких разных (но любила только сильных, при деньгах, то бандитов, то торгашей, то просто мускулистых самцов), её кружило по жизни, как колесо кочевой кибитки. Казалось, ей никогда не насытиться этим кружением. В какой-то лихорадке стремилась перепробовать как можно больше: сказывалась старинная память прошлых поколений - бабий век недолог. Была в ней, видимо, и еврейская кровь – лёгкая картавость и чуть вздёрнутая верхняя губа наделяли Юлю в нужный момент очаровательной детскостью.
Она жила Там, на камнях, в посёлке Пятой шахты, почти у подножия террикона, в маленьком домике вместе с матерью, шестью сёстрами и 5-летним братом. К их дому вели спускавшиеся в низину с проспекта Иль вдоль построек и заборов поселкового «предместья», а затем настырно взбиравшиеся вверх, к гигантской груде шлака и породы, трамвайные пути. Параллельно рельсам пролегла ещё и автомобильная дорога, начало которой  покрыто асфальтом, а остальная часть - грунтовая, кое-где посыпанная крупным щебнем.   
Пятая шахта – один из старейших районов Го, возникший в конце XIX века. На протяжении сотни лет здесь селились шахтёры, уголовники и цыгане. Частные кирпичные и деревянные дома, украинские мазанки-халупы, кое-где - 2-х этажные сталинские бараки, множество развалин, грязь, ужасные дороги – всеобщее запустение и бедность, повальное пьянство – таков посёлок. Дети тут рождаются, словно не на той земле, что и остальные, растут как будто не в ту сторону. Матери зачинают, вынашивают их, как мессии свою истину, своё оправдание и единственную надежду, и как ересь для всего остального мира: по вечерам из посёлка Пятой шахты в город стекается местная молодёжь - девушки гордо несут в дар благополучному центру короны венерических заболеваний, а парни берегут в карманах ножи для счастливого случая поразвлечься.
За долгие годы здесь ничего не изменилось и вряд ли когда-нибудь поменяется, разве что посёлок окончательно вымрет и всё сравняется с землёй.
Огромный бурый террикон Пятой шахты и часть посёлка видны из центра Го – с проспекта Иль. Днём это изломанное серо-чёрно-зелёное нагромождение, унылое и пыльное.  Ночью Пятая шахта иная – она подавляет. Уходит обыденное, проступает главное – исполинская опухоль террикона, застилающего пространство грудой мрака, с ледяным нимбом прожектора на вершине. Весь город в страхе жмётся по сторонам, словно уступая дорогу какому-то чудовищному божеству, божеству Безвременья. Безвременье это местный Универсал, Святыня нищих и отверженных - оно торжествует, ему здесь принадлежит будущее.
Главное в Го – шахты, их терриконы, город начинался с них, в них и уйдёт, как Египет в свои пирамиды. Террикон Пятой шахты - это тысячи земных лет, хаотично перемешанных и вышвырнутых наружу. Киммерийцы, скифы, готы, гунны, сарматы, хазары, печенеги, половцы, татары, славяне (это только те, о ком говорит история) – всё это их общая земля и могила. Они источают свою пропавшую, сгинувшую жизнь. По ночам испарения этой жизни как туман стоят в кривых улочках посёлка, будто поджидая кого-то.
Каждые сутки ночной мрак поглощает всю, раскиданную по холмам и балкам, громаду посёлка. Все улички, домики, развалины. Фонари крайне редки. Люди ходят, как правило, с карманными фонариками или «коногонками». И тогда в неверных, виляющих лучах света, бывает, мерещится совсем невероятное. То в дверном проёме заброшенного дома кому-то привидится обнажённая женская фигура, охваченная бледно-голубым пламенем; то кто-то увидит страшного дикого всадника, в окровавленных латах и разрубленном шлеме, скачущего с вершины террикона; кому-то с колючей ветви дерева сверкнёт диковинным оперением то ли Сирин, то ли жар-птица; а на кого-то прямо из темноты фосфоресцирующими глазами глянет морда волка-призрака; всё ночное пространство оживает какими-то призрачными огнями, фигурами, лицами.
Но бывают такие жуткие ночи, когда прошлое собирается в один пучок, закручивается в воронку безумного смерча и врывается в душу всего-навсего одного человека, швыряет его в свои объятия, обдавая жгучим дыханием тысяч существ, когда-то живших здесь и забравших в землю всё, чем кричали их сердца.
В один миг сумасшедшее напряжение миллионов страстей пронзает всего на всего один мозг, разрывает осколками тысяч видений, образов всего лишь одну пару глаз. Только Бог знает, ЧТО чувствует и видит этот человек в такое мгновение и только Бог знает, что человеку просто нельзя видеть и чувствовать всё ЭТО. И тогда, наутро, в зарослях кустарника и безобразных карликовых деревьев, покрывающих склоны террикона, находят мертвеца. С каким-то странным ожесточением, окоченевшими руками, он обнимает кривой ствол, видимо, пытавшись  вскарабкаться на самый верх, чтобы защититься или убежать от кого-то. Тщетно…
Так и Юля бежала когда-то, в одну из таких ночей, спасаясь, но не от призраков. Ей только исполнилось 14 и мать забрала её из интерната присматривать за сёстрами и братом, когда она оказалась в той ужасной комнате. Воровская малина. Табачный дым в комнате пеленой. Пустые бутылки, звякающие от несдержанных движений и неистового хохота. Орущая музыка. Старый вор, среднего роста, весь скрученный из жил, как пружина. Смуглое тело с головы до пят в наколках. Под одобрительные возгласы друзей он заставил её раздеться и танцевать голой на столе. Улучив момент, когда вся кампания вышла зачем-то в другую комнату, Юля, натянув юбку и накинув кофточку, выпрыгнула со второго этажа на улицу. За всю свою жизнь она так не бежала. Вдоль подножия террикона, разбивая в кровь босые ноги, загребая породу руками, ломая ногти, хватаясь за ветви, словно по какой-то чудовищной спирали, приближаясь к центру ада – своего страха. Журчали соловьи, лёгкий майский ветер вяз в густом настое цветущих садов. Побрёхивали собаки. Тихая, жутковато-блаженная южно-украинская ночь с ведьмовскими глазами-звёздами. И высился террикон, точно молчаливый свидетель, идол её ужаса и боли.
Четыре года спустя, у подножия этого террикона, в окружении такой же сирени и цветущей вишни, в как будто подземном, влажном сумраке, исторгавшемся чернозёмом, перемешанным с углём, Юля отдалась Денису. Лёжа на этой земле, будто слившись с ней, среди колышущихся стеблей, усыпанных цветами, она ощущала, как за её лицом встают десятки других женских лиц, вместе с ней раздвигаются десятки бёдер, и её лоно принимает не одного, а многих, нависших над ней, дрожащих от торопливого наслаждения мужчин. И всё вокруг шептало древними, глухими голосами на диковинных языках, которые нельзя было понять, но все они говорили одно: «Делай так, как делается, поступай так, как получается, не бойся ничего. Всё, что с тобой сейчас совершается, уже тут было, на этом самом месте. Мы с тобой, позади тебя, впереди. И ты уже встала в этот ряд. Наслаждайся и не бойся. Ты не одна…»
Дин тоже побывал здесь, морозными осенними ночами, когда на Пятой шахте  было особенно гулко и средневеково. Вдвоём с Юлей они брели по косым улочкам, ступали с хрустом по сверкающей под лунным светом остекленевшей грязи, поднимались к каким-то белым хаткам. Шли под руку. Она игриво заглядывала ему в глаза, плотнее прижимала к себе локоть. Он шутил. Она смеялась. Вдруг Дин почувствовал, что находится на самом краю реальности. Холодный воздух, до боли прозрачный, утяжелил все предметы, земля и небо выпукло выгнулись, как две поверхности одной линзы, в центре которой находился он. Вокруг была такая тишина, так много чёрного - ночь, небо -, белого - бедные домишки, выкрашенные мелом -, колющего - звёзды - и вязкого, гипнотического света луны, всё было таким схематичным, словно декорация… Дин еле успел отскочить от вынырнувшего с оглушительным свистом прямо из под его ног небольшого паровоза, тащившего за собой череду вагонеток с углём. Оглушённый, он опешил, как вдруг кто-то с руганью дёрнул его за рукав. Дин в ярости обернулся  - нахраписто, с осознанием собственного права его тянула за руку какая-то молодая женщина в бедной одежде шахтёрки эпохи русской промышленной революции. Лицо её очень напоминало Юлино. Холщовая рубаха женщины была расстёгнута и откинута на набрякшей, посиневшей груди. К широкому, крупному соску припиявился сморщенный младенец, которого женщина держала одной рукой. Она  кричала на Дина, остервенело отчитывая за что-то. Но всё заслонял свист выпускавшего пар проклятого паровоза. Дин увидел себя со стороны: измазанные грязью сапоги, плисовые штаны, косоворотка и чёрный картуз. Пошатываясь, он дышал перегаром в лицо орущей на него женщины и пьяно, глупо улыбался. Не без труда вырвав руку из цепких пальцев, он широко замахнулся – женщина в испуге отскочила, чтобы снова разразиться негодующими воплями. Внезапно она резко присела, отломила кусок замёрзшей грязи и швырнула ему в лоб. В глазах у Дина потемнело… Пришёл в себя - лицо Юли, накрашенное по всем правилам конца века ХХ-го; прозрачная, безмолвная улица. Юля ласково гладила его по щеке, спрашивала, что с ним случилось, почему он стоит ничего не видя и не слыша. Не хочет ли он зайти, выпить кофе?... «Такими мы могли бы быть когда-то», - подумал Дин, представив себя и женщину с ребёнком, и отказался. 


Опьянение

Нахлынул морозный ветер, всколыхнулись провода линий электропередач, посыпался снег. Голова Саши пьяно кружилась. Горели её горячие губы. Приторный запах губной помады, смешанный с водкой. Такой дурманно сладкий вкус. Она была ему безразлична. Но молодой угар подталкивал. Куражилось самолюбие. В чём он виноват? Дин напился. Лена сама липла к Саше. Его чистота смешалась.
Дин прорывался через коридоры и комнаты. Проталкивался сквозь прыгающую музыку, яркий свет, приятелей. Спотыкался о темноту и снова бросался, падал на мерцание её глаз.
Она сказала: «Ты такой милый». Говорила, сидя между Дином и Сашей. Каждый подумал, что слова эти обращены только ему. Потом это сверкающее “милый” долго вращалось, повешенное под потолком. Дин любовался им своими закатывающимися зрачками и потухающим сознанием, лёжа в кресле, не в силах шевельнуться. А в двух метрах, за дверью, это “милый” раздвигало языком губы Саши, проникало влажным, гибким жалом в ухо.
Надо всем возносилось, созерцательно покачиваясь, презрение Фана. Фан как будто растворился среди всех этих хмельных юношей и девушек. Он не был ни с кем и был с каждым одновременно. Эта его способность удивляла, а иногда и вызывала недоверие, сомнение в искренности.
Когда Фан вошёл в Сашину квартиру, он замер наперекор бестолково мечущимся гулякам. Никто друг друга не видел. Но каждый замечал Фана, который словно стоял на каком-то островке спокойствия, ироничного зрительства. Все искали друг друга, но в разные мгновения, поэтому не могли никак найти на нескольких квадратных метрах. Но все неизменно натыкались на Фана, шутили с ним, хохотали и тогда на секунду видели друг друга. Фан видел пьяные, и от этого ещё более острые терзания Дина. Он смотрел на него и ему было немного жаль его. А Дин смотрел на Фана и поражался его невозмутимости. 
Фан наблюдал за Сашей. Удивлялся новому для себя похотливому блеску в его глазах, и ему было слегка неприятно и смешно. А Саша смотрел на Фана и красовался: он хотел, чтобы тот восхитился его удалью, оценил его мужскую удачу и привлекательность. Саше страшно хотелось, чтобы Фан хоть раз ему позавидовал.
На Фана смотрела Лена. Он ей не нравился, потому что интуитивно она читала его презрение, но он вызывал у неё невольное уважение. Она даже спросила у Саши с неприязнью: «Кто этот длинный?»
А Фан видел в Лене лишь бессознательный, биологический комок похоти, который, против воли, всё-таки и у него вызывал желание, как он не пытался подавить его.
Время от времени каждый из друзей поодиночке выходил в стужу под чёрное, проколотое золотыми шипами небо и чувствовал, как он здесь одинок. Но сам себе не признавался в этом и кидался обратно, как на погибель, в этот пока ещё бурлящий котёл товарищества.

Оттепель

Ночью. От Саши. Дин скользил по февральскому городу, по улице Ки, по тонкой плёнке воды, покрывавшей лёд на асфальте. Он часто останавливался, курил, смотрел в небо. Эти удивительные степные оттепели… Казалось, небо и земля слились. Небо стало низким, дотронься до его лица. Из полупрозрачного фарфора. Ни единой звезды. Небо таяло. Всё в чёрных письменах - обугленные росчерки древесных ветвей. Матово-тёплое, осязаемое, оно мягко светилось изнутри, как живое. С ним хотелось говорить, гладить его. Можно было вскрикнуть от восторга. Пора, когда земная и небесная твердь становились неотличимы, почти сливались, и непонятно было, по земле или по небу идёшь. Вехами были стены домов. Дин рассматривал белые таблички с номерами и названием улиц. Выпуклые чёрные цифры жались к глазам. Хотелось их собирать…

         Весна

Весна! Восторг! Солнце! Восторг! Солнце! Весна! Тренированное тело. Душа нараспашку. Дин шёл по Ки в своём гангстерском пальто и фетровой шляпе. Он вчера коротко постригся. Лёгкий морозец щипал, а солнце грело затылок.   

НЕМНОГО О МОЁМ ЗАТЫЛКЕ

         У-БИТЬ,
         ВЗЯТЬ
         И
         ВЫРВАТЬ
         ЭТО ЧТО-ТО
         ИЗНУТРИ Я НЕ В СИЛАХ.
         ЦЕПЛЯЯСЬ ГЛАЗ
         ДРОЖАЩИМИ ПАЛЬЦАМИ
         ЗА СРЫВАЮЩЕЕСЯ СОЛНЦЕ,
         МНЕ ВЕСЕЛО.
         ИДУ, ОБРИВ ЗАТЫЛОК,
         ВЫПУСТИТЬ ДУШУ
         СИГАРЕТНЫМ ДЫМОМ
         В НЕБА ОКОНЦЕ.

Саша набрал стихотворение на печатной машинке.


Саша и Яна

После 11-го класса Саша, как и Фан, поступил в медучилище на специальность «Стоматология ортопедическая». Саша быстро «втянулся» и хорошо «успевал». Скрупулёзность и усидчивость позволяли ему недурно справляться с кропотливой работой руками –  лепкой (основой профессии), а завидная память – зубрить анатомию, фармакологию и прочую медицинскую премудрость. Поэтому у Саши оставалось время на развлечения. Обаятельный, компанейский он почти сразу обзавёлся приятелями и стал своим в студенческой среде - попойки с однокурсниками, вечеринки в общежитии. Но за всю учёбу Саши в «медухе» Дин слышал от него имя одногруппницы Яны всего несколько раз. И вдруг, где-то за месяц до получения диплома, Саша признался Дину, что влюблён в Яну. Это чувство настаивалось в нём в течение 2-го, последнего года учёбы – зыбкие приметы обоюдной симпатии, не более. И внезапно - Саша понял или решил, что… влюблён! Яна всегда казалась Саше недоступной: красивая, высокая девочка (на полголовы выше Саши, который комплексовал по поводу своего роста), с прямыми каштановыми волосами до пояса, с очаровательной улыбкой, смешливая, его сверстница. К тому же, Яна была из областного центра – Сталинска, чуть задиравшего нос перед «провинцией». Она не давала чётко понять, какие чувства питает к Саше. А Саша не решался сам сделать признание и напрямую спросить у неё об этом. Но перед самым «выпускным» между ними устроились взаимоотношения «пары», хоть и по внешним только проявлениям, в форме ещё полудружбы - Саша постоянно был рядом с Яной – в училище, на прогулках, провожал в общежитие.
Выпускной вечер их группа справляла в ресторане. Дин лицезрел сборы Саши, его радостное возбуждение. Как тщательно он отглаживал костюм, начищал туфли, подбирал галстук. А на причёску Саша потратил не менее получаса. Укладывал волосы гелем, сушил феном и ещё поправлял затем каждый выбивающийся волосок. Дин обычно подшучивал над таким, на его взгляд, излишним вниманием Саши к собственной наружности, обнаруживавшимся в первую очередь в безукоризненности причёски и в аккуратности одежды. Лёгкая небрежность – это было тогда не для Саши. Саша отправился в ресторан окрылённый: он намеревался объясниться с Яной…
День спустя Дин, заглянув к Саше, нашёл его в чёрной депрессии. По разительной перемене в эмоциональном настрое друга Дин сразу смекнул -  что-то с Яной. Но Саша лишь твердил о какой-то своей жуткой вине – и ни слова по существу.
Две недели Саша молчал и только после того, как услышал, что, обеспокоенный его усугубляющейся меланхолией Дин вытянул таки суть дела у Димы Вашкалупа – Сашиного приятеля-одногруппника, рассказал уже всё сам, чтобы Дин знал «правду без искажений».
Отмечание выпускного в ресторане стартовало по давно обкатанной традиции. После того, как каждый из присутствующих выпускников и приглашённых преподавателей, общим числом человек 12, произнёс по тосту, все уже были порядком пьяны. Само собой, разразились танцы, под душераздирающее пиликанье и нытьё кабацких музыкантов. Женщины больше плясали, мужчины в основном «хлопали» водку, соревнуясь в уважении друг к другу. Заходил пьяный Фан, который праздновал со своей группой в заведении неподалёку. Саша и Яна держались друг друга. Всё складывалось вроде бы неплохо. Но за Яной начал назойливо ухаживать один из их соучеников -  Гена, «мордоворот» и прославленный в общежитии кобель. Саше показалось, что Яна не достаточно твёрдо пресекает его заигрывания и, что даже, как будто, они ей приятны. Саша вызвал Яну на улицу и высказал ей своё возмущение. Оба наговорили лишнего. А ресторан закрывался - все уходили, кто домой, кто гулять и продолжить отмечание в общежитии. Разобиженный, так и не «объяснившийся» Саша направился домой, оставив Яну на попечение её подруги Светы и Вашкалупа…  А на следующий день Саша, подойдя к училищу, увидел Яну, поникло сидевшую на лавочке. Она расплакалась и сказала, что после ресторана все гуляли, Гена крутился возле неё, а потом, когда «народ» разбрёлся, он затащил её в сквер возле общежития и… изнасиловал. Яна говорила, что сопротивлялась, но ничего сделать не смогла, «у Гены не тело, а стальная колонна»… Саша порывался найти Гену, но Яна так в него вцепилась, с таким пылом умоляла не трогать… она почему-то очень этого боялась, не хотела… Это был конец! Спрос с Вашкалупа был невелик – он только разводил руками, мол, не видел, уже ушёл домой. Конечно, Саша во всём целиком обвинил одного себя… Когда он увидел залитое слезами лицо Яны, а, тем более, когда услышал её рассказ, узнал  подробности… Особенно ранило Сашу то, что Яна, по её словам, потеряла таким образом девственность. Это была первая взрослая трагедия в его жизни, когда он расшибся о каменную глыбу действительности, и действительность эта была для него – зло в чистом виде! И ничего нельзя поправить!.. Саша живо представил себе как всё происходило - в деталях, а его сопереживающая, умеющая встать на сторону другого человека натура сделала эти брутальные видения чудовищно реальными – они заслоняли белый свет. С настойчивостью мазохиста он вызывал их снова и снова и когда вернулся домой и каждый день после. Яна уехала в родной город. А кошмары и чувство вины остались с Сашей. Они стали его болезнью. Саша ни о каких своих любовных чувствах к Яне уже и думать не смел – настолько поругано, попрано было его мужское достоинство. «Если бы он не бросил её тогда, в тот вечер, не поддался приступу глупого самолюбия!» – этот не глохнувший укор самому себе сводил Сашу с ума.
Позднее, когда страсти поутихли, Вашкалуп, парень дошлый, осведомлённый во многих общежитских делах, сказал Дину и часто повторял затем, что Яна виновата сама. Гена давно «подбивал к ней клинья», и она не была к нему так уж холодна и безучастна, как желалось бы того Саше. Жених-то Гена был выгодный. Но он уже жил с гражданской женой (которой обещал расписаться сразу по завершении учёбы), помимо того, что подгуливал на стороне – поэтому для «серьёзной» Яны не являлся верным вариантом. Саше об этом никто и заикнуться не мог.
Как бы там ни было, Яна искренно горевала, а уж Саша и вовсе был «убит». Склонный предаваться самоуничижению, раздувать свои недостатки и ошибки, но редко имея волю с ними бороться, он уже по ПРИВЫЧКЕ погрузился в сладостный и запретный мазохизм, хоть раньше и не добирался до таких глубин. Из той мути было совсем не разглядеть избавительной для него правды. А правда была – что в том стечении обстоятельств, которое Яна назвала «изнасилование» Саша принимал самое ничтожное участие. Яна вообще никому не собиралась отдавать предпочтение. Она тривиально, очень глупо и не осторожно, плачевно для себя заигралась. Самолюбие Сашино возмутилось обоснованно. А с наглым, опытным и «целеустремлённым» Геной шутки были плохи – он просто взял то, что человеку жестокому и распущенному взять было легко. И если бы не с Геной лишилась девственности Яна, то и с Сашей – вряд ли. Но правду видит тот, кому это нужно. И Саша как маленький ребёнок лицедействовал перед самим собой, как перед зеркалом - он и судья, и приговорённый преступник, и палач. И не без удовольствия. А пьеса-то была дрянная, вредная. Хотя страдал он неподдельно и чем дальше, тем хуже. Потому что его влюблённость трансформировалась в нечто более опасное благодаря жалости и ощущению собственной вины. Вина - великая сила! Сделайте свободного человека, не без великодушия и с воображением, виноватым, и вы свяжете его по рукам и ногам, обратите в своего раба. Вот и Саша превращался в раба собственной жалостливой вины по отношению к абсолютно чужой, в общем-то, женщине.
Наступил июнь. Дин сдал четвёртую свою сессию и перешёл на третий курс. Из вечера в вечер он посещал Сашу - тот пребывал во всё том же состоянии. От неизменно включённого телевизора, единственного источника света, комната походила на заколдованную пещеру проклятого изгоя, обречённого довольствоваться призраками жизни - Саша в своей обыденной позе «по-турецки» сидел на кровати, неподвижно уставившись в экран. Часами. Никакие беседы, увещевания Дина не могли его пробудить – Саша еле ему отвечал.
А потом - Саша начал исчезать - Дин не заставал его дома. Дин узнал - Саша тесно общается с Аделью, бывшей девушкой Дениса, с которой они познакомились 2 года тому. Адель повзрослела и уже не выглядела такой дикаркой, хотя характер у неё был прежний - взбалмошный, непредсказуемый.


Лето

Розовое вечернее небо. Мутировавшие от телевидения и радиации девушки-фламингоцапли. При каждом шаге глубоко приседающие, чтобы сохранить равновесие, раскачивающиеся ходульные фигуры голеностопных существ в обуви на чудовищно высокой и громоздкой платформе, в коротеньких кислотно-ярких оранжево-зелёно-красных полиэтиленовых юбочках и курточках, всё пластиковое, даже крохотные рюкзачки за спиной и мозги в пустых головках – динозавры, на полусогнутых конечностях словно из прошлого вошедшие в 1994 год. Массовая рэйв-культура провинциального образца. Как будто из-за своих решёток вырвался и разбежался по городу взбесившийся доисторический зоопарк.
Но Дин жил вне зоопарков, в своём лете, и делал это
С лёгкостью

    Тонко вибрируя, плыла в пустоте
    Каменная флейта.
    Разноцветные лоскуты
    Рвались на зубьях ветра.
    Мы охотились
    Отвесными лучами,
    Ослепительно ломавшими
    Зрачки,
    На слепых стариков,
    Бестолково прыгавших
    По огненным клавишам.
    Приблизилась ночь.
    И усталые пространства
    Умиротворённо
    Склонялись на нашу грудь.
    На прощание
    Мы говорили друг другу
    То,
    Что забудется к утру
      С ЛЁГКОСТЬЮ.


Саша и Адель

Адель в 17 лет - молодая резвая лошадка, пугливая и норовистая. Выдающаяся, сильная грудь, ладные, пожалуй, полноватые и не очень длинные, но соблазнительные ноги, крутой зад, густые, вьющиеся до плеч, русые волосы - ими Адель встряхивала, как гривой. Что называется «девушка в самом соку». А вот лицо Адели противоречило этому дионисийскому облику.
Оно было как пламя церковной свечи -  колеблющееся, далёкое, потусторонне-отстранённое: румяное, ясное с виду, даже безмятежное, на него вдруг могла налететь беспричинная тень, которая вмиг его замыкала, угрюмила, бескровила, чистая детская кожа сморщивалась на лбу - всё как будто тревожной рябью накрывалось - и беспечальное, благодатное здоровье юности куда-то исчезало. Туманно-серые, почти всегда ускользающие, непостоянные глаза блестели одной хозяйке понятными переливами, с тысячей значений-наслоений, менявшихся, чуть ли не поминутно. Если Дин подолгу наблюдал её лицо – ощущал беспокойство. Раздражало его и то, что Адель неустанно-навязчиво прогоняла чёлку от глаз и со лба или рукой или выдувая воздух, направив трубочку из губ вверх, и то, как она, разливаясь своим звонким смехом, простонародно прикрывала белозубый рот ладошкой.
Именно эта девушка явилась Сашиной «избавительницей». Саша приходил к Адели на проспект Иль к зданию ЦУМа как на работу, ежедневно, часам к 3-4-м пополудни, и простаивал рядом до 10-11 вечера, когда она сворачивала свою цветочную торговлю, а потом ещё помогал ей «закрыться» и отвезти на трамвае домой, на Пятую шахту, какие-нибудь вёдра и вазы. Всё это время они говорили. О чём?.. 
К тому моменту Адель вовсю читала Библию, но «родная» православная церковь не давала того, в чём так нуждалась её душа – искренности, братского тепла и единомыслия общины, а так как среди её знакомых были Адвентисты седьмого дня, то она примкнула к  этому протестантскому течению. «Субботники» верили в близкое второе пришествие Христа и настаивали на неукоснительном соблюдении всех 10 заповедей, выделяя «не убий» (не служи в карательных органах и армии, не ешь мяса) и «почитай субботу». Саша и раньше обращался к Священному Писанию, но урывками, скорее, в познавательных целях, чем из насущной, каждодневной духовной потребности, увлечение же оккультизмом утвердило его - мир не просто стихия материи; вроде бы произвольное её брожение на самом деле осознанный, целенаправленный процесс, и мысль эта и воля, скорее всего, – то, что именуется «Бог». Событие с Яной, соприкосновение с вульгарным, разнузданным злом и пытка виной и собственной униженной беспомощностью, подвигнули его на упорное и пристальное изучение этой книги – в очередной надежде обрести утешение и поддержку. И в этом изучении ему было не обойтись без поводыря, руководителя – Адели.
Адель, несмотря на юность, уже изведала «жизнь без прикрас» – расколовшаяся семья, интернат, тяжёлый труд, легкомысленная, эгоистичная мать, слишком охочая до мужчин и ресторанов, полумаргинальное окружение - по доставшемуся ей опыту она была значительно богаче, глубже, крепче благополучно неискушённого мальчика Саши. К тому же, вопреки или благодаря всему этому, Адель обладала  удивительным качеством – иммунитетом к пороку, отторжением подлости, лжи, злобы, разврата. Бог её, что ли, «в темечко поцеловал»?… Он, наверное, очень любил Адель… или очень не любил. А может быть, банальный страх «покатиться по наклонной»?… Убеждаясь на примере матери и старшей сестры Юли, что «свободная любовь» и разгул не приносят устойчивого счастья, более того, грозят погубить, и, не ведая несчастья так называемых «полноценных», «правильных» семей, она поэтому так и держалась за добродетель, в особенности за математически непреложную формулу: целомудренное девичество – любовь – замужество?.. Или женская добродетель и есть – исключительно животный инстинкт самосохранения и самовоспроизведения, который был в Адели здоровее и мощнее, чем в матери и сестре? Впрочем, тогда мещане как раз и наставляли дочерей целомудрию – не важно, что сами вполне «современно», привычно «блудили»: для обывателей первостепенное – наличие какого-то показного идеала. Адель же - честно стремилась, верила в него, как в залог гарантированного счастья. Ей было невдомёк, что счастье зависит не от того, «правильно» ты живёшь или нет, а от того какие в тебе склонности и насколько им соответствует выбранный тобой образ жизни, и насколько ты умён, хитёр и вынослив, чтобы претерпевать его превратности и должен ли ты, а главное, можешь ли ты жить «как все». 
Вдобавок – Адель иногда казалась Дину до чрезвычайности наивной для своего возраста. Возможно потому, что была она, естественно, очень необразованна – её образованием попросту никто не озаботился. Интеллект Адели не развивался сколь-нибудь серьёзным абстрактным знанием и размышлением - она почти не читала книг! Но были под рукой адвентистские брошюрки.
Сашу, окрещённого в православие, как водится, ещё безотчетным младенцем, и поначалу достаточно скептически и свысока глядевшего на «субботников», они постепенно расположили к своей правоте, но не упражнениями в богословии, в котором были дилетантами, а разоблачением неподобающе-мирской, суетной жизни православных священников и пагубной атмосферы их храмов. Адвентисты говорили: православная церковь неправедная, земная, она прогнила - с этим Саше легко было согласиться, он и сам видел царившее в городской церкви торгашество, личную иномарку батюшки и его пристрастие к вину, озлобленную нетерпимость прихожан (в основном старух, зыркающих и шипящих на вновь пришедших, как сторожевые гадюки), пьяные толпы, хамство, скандалы – по праздникам, особенно в Пасху… Такой храм и приход очень слабо напоминали Дом Божий и Тело Христово. Для массы крещённых в православной церкви и уже только поэтому мнящих себя христианами (но даже Библии не читавших), Пасха была всего-навсего таким же, как и светский Новый Год, формальным поводом вкусно поесть, выпить и развлечься. Эти и прочие изъяны активно осуждались адвентистами, равно как и остальными протестантскими конфессиями, расцветавшими по всей Украине как сады весной, и не могли не возмущать Сашу.
Адвентисты же не пили вина, не курили, не сквернословили, к людям относились доброжелательно, если кто-то из общины болел - ухаживали, не брали деньги за «требы» и предметы своего культа (Библия и другая вероучительная литература – все «предметы»); они не прислуживали государству и отвергали общество «построенное на несправедливости», их пасторы жили скромно, а молельные дома не осаждались наглыми профессиональными нищими, – у 19-летнего Саши это порождало мысль, что он нашёл по-настоящему верующих людей и церковь близкую к заветам Бога. Оттого Саша мирился с тем, что отвратило Дина от адвентистов раз и навсегда: они напрочь отрицали искусство - живопись (прежде всего иконопись), музыку, литературу, философию, театр и кино, провозглашая, что любое искусство – греховный искус. Сами же распевали псалмы и собственные религиозные гимны - крайне неуклюжие. Этим «субботники» подчёркивали, что ближе к изначальному, раннему христианству – к святой простоте.
Молодёжь адвентистов по будним вечерам сходилась по 10-15 человек на так называемые «квартирники». Обычно в начале хозяин дома, принимавший у себя, зачитывал главу из Библии и произносил нечто наподобие проповеди, выражая своё разумение темы. Далее следовало обсуждение, длящееся, порой, несколько часов - высказывался каждый желающий. Случались «прения», иногда «с пеной у рта». В завершение все присутствующие брались за руки и пели хором. И расслаблялись, раскрепощались, как на заурядной «вечеринке» -  друзья «трепались», сплетничали, хохмили. Саша восторженно живописал Дину первое своё посещение такого «квартирника», его заключающую музыкально-медитативную часть - якобы он разделил коллективный экстаз, передающийся чудесной дрожью, волнующими импульсами, из ладони в ладонь – по кольцу. Дин решил, что впечатление Саши - самовнушение экзальтированного человека… Адель и Саша зазвали таки Дина на «квартирник», к одному калеке, прикованному к инвалидной коляске: всё так и происходило, ему понравилась увлечённость этих девушек и парней, Дин даже в круг со всеми встал и за руки взялся – было трогательно… и никакой мистики… но он не представлял себе ни места своего, ни цели среди них. Зато после состоялась беседа с Юрой. Тридцатилетний Юра, в прошлом алкоголик, бабник, и зубной техник (адвентизм позволил ему справиться с этими пороками, особенно с профессией – он нигде не работал), «имел виды» на Адель и ревновал к Саше. Зрелый мужчина, Юра пользовался определённым авторитетом, и вообще, слыл человеком неглупым, местной «интеллигенцией». От Адели он знал о Дине, как о лучшем Сашином друге, знал о его влиянии и на Сашу и на Адель. Юра прочёл несколько стихотворений Дина, опубликованных и неизданных, в том числе, «свежее» -       
       Шарманка Вечности

Меня бесполезно искать,
Опасно ощущать.
Я глух, но я слышу,
Я – ничто, но я умею говорить.
Я полон музыкой печали, но она не моя -
Это шарманки Вечности 
Меланхоличность.

Недвижность
Неба, света и теней
        Мне делают больней
Каменных стен немую истеричность.

Деревья – трещины на сером экране,
Представляющем глазам осеннесть мира.
Театральные движения девушек,
Бредущих по кругу …

Паутина мира на диске Вечности…

Тень улыбки на моём лице.
Тень неба с ночью в конце -
Здесь не должно быть ничего,
Но зачем-то я живу тут.

Юра долго смущался, смотрел на Дина, даже как будто с сожалением, задал идиотский вопрос «Что означают твои стихи?», получил ответ «Вот, именно то, что написано - то и означают, не больше и не меньше», и - без обиняков, но вежливо, сказал, что Дина вдохновляет не божественная, а явно нечистая, тёмная сила. Откуда такая тоска? Откуда мука? Где радость? Где любовь? Дину стало очевидно, что у Адвентистов седьмого дня, как и положено всякой «нормальной» церкви, есть и свои изгонители «нечистой силы», и что, в данном случае, «нечистая сила», которую надо изгнать – он сам, он мешает Юре самим фактом своего существования. Но Дин и не намеревался здесь задерживаться.

Осеннее Небо Го

Дин вышел во двор Сашиного дома. Поздняя осень превратила высоченные тополя в мокрые эбонитовые виселицы, расквасила глинистую землю, а светло-серые и рыжие сталинки безнадежно потемнели. На душе у Дина было безрадостно. Смутное беспокойство тупой, ноющей болью терзало его. Он ждал чего-то, но не мог еще понять чего… Почему-то Дин вспомнил старую городскую гостиницу, постройки 1901 года. Года три назад её окончательно развалили - сейчас от неё остались одни стены, даже перекрытия пола разобрали. Когда он проходил мимо здания последний раз, то в пустом окне на втором этаже на зелёных обоях увидел чудом уцелевшее зеркало. В зеркале отражалось лишь небо, а некогда перед ним мелькало столько лиц… Он тогда ещё подумал, что единственное, что осталось в этой гостинице таким же, как и сто лет назад, так это осеннее небо над ней. И теперь перед мысленным взором Дина почему-то висело именно это зеркало с овалом отражённых небес. Какой-то инстинкт, наитие заставило Дина провести рукой в воздухе и негромко прочитать: 

«Стихи, как по капле,
Сочатся в твердь времён,
Исчезают в поседевшем небе.
Дама в чёрном
приподняла свою вуаль:
«Как жаль, что сегодня все мы умрём…»»

1905 год. Осклизлыми осенними дорогами везли на подводах трупы. В холодном номере во втором этаже гостиницы прижалась набеленной щекой к оконному стеклу дорого одетая молодая дама. Её неподвижный взгляд был направлен в нависшее свинцовое небо, губы неслышно произносили:
«Движенья ночи
          день странно повторял,
            И очи в очи
                Смотрелись страшно небеса,
                Серо-синие, жестокие глаза.
                Тяжёлый взгляд, как камень,
                Давил в тревожные сердца.
               Из ночи в ночи,
              Насквозь,
              Глаза глядят,
               Не замечая дня.

                Чего хотят от живого
                Эти пустые, бесчеловечные небеса?»

К подъезду гостиницы подкатил шарабан в сопровождении трёх конных казаков конвоя, на землю выпрыгнул энергичный мужчина в светло-серой офицерской шинели. Минута, и ненавистные руки мучительно потянули девушку за плечи, отвернули от окна.
- Я за тобой, Ева! Собирайся. Поезд через полчаса. Почему ты так бледна?
Мужчина, подхватив с кровати валявшееся пальто, стал кутать в него безвольно стоявшую девушку.
- Не надо, не надо, я прошу Вас… никуда ехать. Умереть можно и здесь, под этим страшным небом, на этой… заледеневшей земле, – дрожащими искусанными губами шептала девушка.   
- Кто ты? Почему ты плачешь? – вздрогнул Дин. Этот женский голос… не сходит ли он с ума? Дин снова посмотрел в небо и услышал:
- Меня зовут Ева. Эти рудники принадлежат мне… Они называют это революцией, а, по-моему, это просто безумие. Все эти расстрелы, плачущие женщины, дети, кровь… После всего, что случилось мне не нужны больше эти деньги! Муж убеждает меня, что нужно бежать, говорит про счета в банке. Про мои подписи. Они необходимы, чтобы перевести деньги за границу. А мне всё равно, где с ним погибнуть. Пусть всё погибнет…
Мужчина почти бегом, крепко обняв за плечи, вёл девушку по гостиничной лестнице, усаживал в коляску. Кони с места взяли вскачь, увозя их к поезду. Девушка отрешённо продолжала шептать:
                «Закрыть (или не надо?) веки?
                Не видно ничего
                Кроме этой сине-серой
                Ледяной тоски.

               И только
              Пурпурная звезда
             В груди
                Тлеет, греет  Вечно
               Сквозь замёрзшие
               стеклянные тела.
             Зачем?

                Стихи по капле…

              Печаль стечёт
              Косым кнутом из неба.
              Дождя штрихи
                Над безмолвьем человечьих груд.

                Бледное небо
              В мёртвой чахотке…

                Опять убивают
               Ребёнка-Бога...

                Здесь не родятся
                Счастья горячие руки,
                Чтобы обнять тебя».

Голос Евы совсем умолк вдали, Дин несколько секунд ещё прислушивался, а потом продолжил сам, обращаясь только к небу Го:

      «И день как ночь
       Сквозь бесконечные пространства
Звездой упавшей
Пропадёт,
Из глаз в глаза
Сквозь Вечность
Канет.

И нет конца
Той.
Открыты в криках рты.
Всё канет,
Вси поглотит мечты.

Доверчиво прильнёт к пустому лику.
И не к кому
Прижаться в целом мире
Обледеневшим грудям
Истосковавшейся земли.

Из глаз в глаза
Падёт
Погасшая звезда,
Из глаз в глаза
Падёт
Сквозь
Крик».


Адвентисты

Побывал Дин и на главном, общем субботнем собрании адвентистов в Доме молитвы. От ЖД вокзала и шахты «Че» - через площадь Кирзова - за - вкривь и вкось, по контурам холмов и буераков, между неказистых, заломленных под углом к небу, индвидуальных и квартирных жилищ, и капитальных особняков. Земля, усеянная, как острым стекольным крошевом, мелкими блестящими осколками угля: над головами провисала защитная сетка и тросы транспортёра, тащившего на обогатительный комбинат ковши с добычей.
Молельный дом – кирпичное одноэтажное здание под клинообразной, словно у скворечника, крышей, закладывавшееся как частные «хоромы», видоизменённое, - внутри состояло из тесноватой прихожей-раздевалки и просторного зала с рядами стульев с откидными сиденьями, и миниатюрной сценой с кафедрой (не иначе, из какой-нибудь «ленинской комнаты» позаимствованной) и пианино (пожертвованного кем-то из прихожан)  - совсем как в колхозном клубе. Саша ещё не был окончательно «обращённым», он пришёл сюда сложить мнение о сообществе адвентистов в целом, послушать пастора и других проповедников. Дин же сопровождал его из любопытства и «за компанию». Набралось человек 50-60 разношерстного, разновозрастного и нескладного народа, державшегося между собой непринуждённо, по-приятельски. Преобладали люди недорого, но опрятно одетые, что возбуждало симпатию, но, как Дин вскоре понял, мало образованные, хотя были тут и персоны весьма обеспеченные. Их, двоих пришельцев, невзначай, украдкой пытливо рассматривали - Дин заметил на лицах у некоторых проскальзывавшее почти высокомерное выражение, какие-то странные ухмылочки умудрённого превосходства. Дина забавляла эта важность на таких незамысловатых физиономиях. Но он старался настроиться, как можно серьёзней, чтобы быть объективным.
За кафедрой появился пастор (в миру – горный инженер) – худощавый харизматичный мужчина лет 45-ти, с импозантной сединой в смоляных кудрявых волосах, в отутюженных костюмных брюках, чёрном шерстяном джемпере и белоснежной рубашке с застёгнутым воротничком. Языком он действовал недурно, речь приближалась к грамотной. Слушали пастора, молились, смиренно склонив головы - только кресла поскрипывали, сотрясали воздух незатейливым пением под клавишный аккомпанемент и снова слушали, и снова молились и пели. Пастор делал своё дело пристойно – впрочем, Дин, если бы не новизна ситуации, откровенно бы заскучал. Но вот на сцену (у адвентистов действовал принцип священства всех верующих членов церкви) полезли «братья» и «сёстры», средних лет и пожилые... «Потрясённый» Дин, позабыв приличия, уже не скрывал обескураженной улыбки. С таким публичным косноязычием, помноженным на гомерическую напыщенность и дурацкий апломб, он ещё не сталкивался, даже на заседаниях городского литературного общества «Забой», которое на этом фоне выглядело просто аристократическим салоном. После профессорских лекций в институте Дин не способен был сносить этого скудоумия и надругательства над риторикой. Порой непостижимо было, какими же мыслями так тужились отдельные «выступавшие»… Но на кафедру взбирались героически! Видимо, что-то уж очень сильное выталкивало… Неужто желание возвестить одним им открывшиеся душеспасительные истины, какие-нибудь откровения Божьи?.. Или тщеславие, искушение «поучательства»? Что-то Дину подсказывало, что последнее... 
Была в адвентистах эта грубая смелость невежд ниспровергать всё и вся, слепая готовность и даже жажда порицать иных, надменность глупости и фанатичный буквализм - и вправду, как у христианской черни ранней Византии, сладострастно крушившей корявыми руками тёплый мрамор прекраснотелой, божественной античности, безрассудно предававшей огню бесценные библиотеки… Но поступал ли бы так Христос?... Подлинное, высокое искусство всегда указует  – мы дети Творца и сами Творцы. И сотни лет спустя, «окультурившись», их же, христианские, епископы «днём с огнём» разыскивали, за золото стяжали толики не уничтоженного и прятали в своих дворцах… А вот была ли в адвентистах такая же вера и самопожертвование, как у первых христиан?.. Возможно, в единицах… Всё же люди эти были лучше многих, потому что не крали, не убивали, не увечили жён и детей, не спивались и могли помочь в этом другим.
Но их «жизнь во Христе» казалась Дину какой-то выхолощенной, постной, сиротской, усечённо-зажатой и потому - неприемлемой. Сашу же – затянуло. Неизвестно во что более: в адвентизм ли как таковой или в Адель. Ведь Саша и Адель обернулись «влюблёнными»: краснели, пожимали друг другу руки, шушукались, хихикали, вольно или невольно выгораживая - при Дине и Фане - свою обособленность, некие тайные связи. Это выпячивание интимности бесило. «За глаза» Фан негодовал: «Как можно так не уважать друзей? Кто так делает? Вы же не одни! В конце концов, это не воспитанно – шептаться при ком-то!»…  Где теперь, с кем был Саша, – с Богом ли, с Аделью?.. Только не с Дином и не с Фаном. Обрёл ли Саша Бога через Адель, или Адель через Бога?..  Ведь в Адели Бог был. И Адель была в Боге.
А Саша трагически расщепил вектор своей судьбы. Ещё 3 месяца назад он очень хотел стать «крутым» и поэтому оставил в военкомате «липовую» справку из секции карате и сам попросился в «спецназ». Теперь же... Он подумывал об альтернативной службе. Но пришла повестка. Саша не успел принять крещения в адвентисткой церкви. Его забрали и как раз туда, куда он так опрометчиво напросился, в «спецназ» - не из-за справки, а из-за 100%-го здоровья. На свою беду Вашкалуп тоже был «здоров как бык» и «загремел» в тот же полк специального назначения ВВ, что и Саша.
      
ФАН
Абстрактно Фана можно было бы изобразить в виде цифры 13. 1 – это его внешность: вытянутая худоба, колючий дерзкий взгляд через очки, тёмные патлы, порывистые движения. 3 – узловые компоненты личности: аналитичный, сарказмирующий ум, всё подвергавший сомнению и насмешке; умение воздействовать на людей и воля; творческое начало. Вкупе - 13.
Фан хорошо играл на гитаре, сочинял музыку, писал стихи и пел, рисовал (преимущественно в жанре шаржа). Острый, проникающий голос его в речи и вокале завораживал, но в смехе – раскалывался на занозливое глумливое дребезжание – точь-в-точь Фагот-Коровьев Булгаковский. Фан мог быть чутким, отзывчивым, даже мудрым - наедине, но стоило появиться третьему, упаси Бог, «третьей» – его подменяли: джин вырывался из бутылки. Как это нередко происходит с гордыми, но по-детски капризно взыскующими внимания и сочувствия, восприимчивыми натурами с возвеличенной мерой собственного достоинства, кем-то неоднократно очень раненного, и много от этого в себе претерпев, он очерствел к чужим страданиям и бездумно сам их причинял: своей циничностью, самовлюблённостью, нагловатой беспардонностью и бескомпромиссностью. Дружбы, любви, которых он, бесспорно, заслуживал, от одного или двух людей ему было не достаточно. Он хотел всего и ото всех и - максимум! И получал это.
В 17 лет Фан собрал рок-группу с поэтическим и мало понятным названием «Глория-До». Солнечным сентябрьским днём он пригласил Дина попить пива и послушать, как они играют. Репетиция проходила на даче барабанщика Лёхи (Газо) - забавного, похожего на сказочного пажа, смазливого тоненького мальчика 16-ти лет с шевелюрой пуделя. Дача находилась на Пятой шахте. В 10 часов утра они, обременённые гитарами, рюкзаками и сумками с бутылями разливного пива, в лязгающем и скрипящем пожарно-красном трамвае №1 рассекали кавардак посёлка. Они – соло гитарист Палыч, барабанщик Лёха-Газо, Фан, Дин и профессиональный тусовщик и прилипала Жбан. Вагон петлял, его сильно дёргало из стороны в сторону на частых резких поворотах - электрическая машина напористо продиралась между задиристо толкавшихся заборов, босяцких халуп, развалин складов и ржавых промышленных страшилищ, пустырей и мусорных куч. Всё это было щедро посыпано рыжей пылью и полито жгучим солнцем. Сквозь запорошенные марсианским прахом, исцарапанные иероглифичными надписями стёкла под неугомонный хохот своей расхлябанной «братии» Дин рассматривал этот «пролетарский колорит».
Дача Газо оказалась стареньким шахтёрским домишкой. Доски пола в прихожей и примыкавшей к ней, меньшей из двух комнат, местами провалились. Вторая комната, довольно вместительная, была в относительном порядке, в ней уже стояла ударная установка и колонки. Там и принялись расчехлять гитары, извлекать из рюкзаков и устанавливать аппаратуру. Дину всё было в диковинку. Он молча наблюдал за приготовлениями со скрипучего конторского стула, наверняка украденного или утащенного при списании в каком-нибудь унылом советском учреждении. Газо громоздился за барабаны. Палыч настраивал гитару: включил усилитель - загудело, врубил самопальные «примочки» - завизжало и заскрежетало - и зачастил медиатором по струнам, подкручивая тут и там всевозможные регуляторы, выплёскивая электрические конвульсии. Фан понянчился с подвывавшим микрофоном, побормотал в него, «поухал», «похрюкал» и уселся перед стойкой, с «акустикой» в руках и серьёзным лицом, нервно-требовательно оглядываясь на своего копошащегося, скрежещущего соло-гитариста. Озабоченный, из-за несвободы конечностей не выпускавший изо рта горящую сигарету, щурясь от дыма, 15-ти летний Палыч сдержанно кивнул – готов, можно.         
Ударник отбил такт палочками и... грохнуло!.. Дина просто оглушило шумовым шквалом, извергавшимся инструментами и одинокими голосовыми связками. Понемногу уши его пообвыкли, и с огромным трудом он стал добираться до слов и мелодий. Впечатление Дина было сумбурным… Неопытность, несыгранность, ученичество. К тому же, ощущалось вопиющее  влияние раннего «Кино», вся манера исполнения Фана напоминала его кумира - Виктора Цоя, музыка и тексты несли наивную и трогательную, подражательную романтику - скрещение дня и ночи, горизонта и неба, человека и города, эмоций и улиц, туманно-свежего утра и разомлевшего летнего вечера, но всё-таки… в них определённо сквозило нечто самобытное, талантливое. Да и Палыч выдавал не по годам что-то очень ловкое, способное… Пиво пили и курили «траву» в саду, заросшем бурьяном: полуобвалившаяся деревянная беседка, белый каменный сарайчик и металлический столик, который обсели. Ликовали, в упоении от себя: репетиция удалась; несомненно – слава «за углом»!..
Уже через 2 месяца, ноябрьской ночью они всей компанией расклеивали по городу афиши, возвещавшие о концерте «Глории До». Не смотря на развальный 92-й год, их чуть не загрёб патруль милиции за попытку налепить разрисованный лист ватмана на статую Ленина у горисполкома: «Осквернение памятников культуры!» И после этого первого концерта в ДК «Железнодорожников», вернувшись из района Ни-та-ка в Центр, Фан и Дин прятались от дождя в подъезде и курили, и Фан сказал, сладко вздохнув и зажмурившись: «Вот он – успех! Теперь - начнётся!»… И были ещё концерты. И по прошествии года была прочная известность в местных неформальных кругах и свои поклонники. «Глорию До» было не узнать. Даже Дин вовлёкся и написал текст для песни, которую теперь никто не вспомнит, не вспомнит и сам Фан...
Конечно, такой человек как Фан питался женской красотой, как хлебом насущным. И тут имелась своя изощрённая, «шаманская» эстетика – следование обрядам, им же изобретённым. Кокетничанье - «судьба, не судьба». Изысканная эротика… ловли. Быть может и … месть? За страх ли, прошлые обиды...
Фану нравилось, выходя каждый день на улицу, составлять маршрут, следуя своему «шестому чувству», руководствуясь жребием ожиданий и снов, полагаясь на астрологию интуиции. Иногда Фан шёл крестом, концами которого были квартиры приятелей. Иногда двигался зигзагами, от точки к точке назначенных свиданий. А иногда дорога его ложилась по периметру. Вперёд-назад и по кругу.
Балкон его угловой квартиры на 3-ем этаже нависал над проспектом По. С него можно было глазеть на барышень или через улицу - почти поверх крыш таких же кирпичных 4-х этажных «хрущовок». С этого аванпоста Фан частенько видел Дина, шествующего к Саше или в институт или Бог весть куда ещё, окликал его или пропускал мимо, благоразумно уберегая их пути от пересечения.
Как-то Фан сказал Дину:
- Знаешь, я вчера видел такую красивую девушку!.. Это то, что мне нужно! Воплощение моего идеала. У неё всё, как мне нравится.      
- Ты познакомился с ней? – спросил Дин.
- Нет.
- Почему?
- У меня ПРЕДЧУВСТВИЕ, что я увижусь с ней ещё.
Дин пожал плечами. Фан не был застенчив с девушками, за словом в карман не лез и всегда поддевал любую симпатичную особу какой-нибудь комплиментарной глупостью. Это, во первых, тренировало остроумие и реакцию, позволяло приобрести полезный опыт, а если повезёт, то и «закадрить» девочку; во вторых, доставляло возможность располагать резервом женских ресурсов, на случай скучного вечера или рецидива похоти, хотя Фан всему предпочитал сумасшедшие панковские «отрывы», с избытком очень своеобразной музыки, «дури» и спиртного. Но для него не было правил без исключений.
Предчувствие не подвело Фана, наверное, потому, что Го не так велик (всего тысяч 300 населения). Не минуло и трёх  месяцев, как Фан сказал Дину: «Помнишь ту девушку, о которой я тебе говорил? Выхожу я в первый свой день на работу и встречаю её! Представляешь, она работает медсестрой в том же отделении, куда устроился и я. Её зовут Ира». Фан говорил с пылом Ромео. Спустя две недели он привёл её «на смотрины» к Дину, а следом и к Саше. Дин толком не разобрал девушку в полутёмном подъезде, но Саша, который видел Иру несколько раз, отозвался о ней так: «Действительно красивая девочка. Очень стройная, высокая. У неё такая небольшая, аккуратная попка, изящные движения… И умная!»
Друзья роптали. Фан забросил репетиции, и прогулял всю зиму с одной Ирой. Весной Дин спросил у Фана:
- Ну, как у тебя дела с Ирой?
- Я с ней уже не встречаюсь...
- Она тебе разонравилась?
- Да нет, дело не в этом. С ней постоянные какие-то проблемы. У неё муж, ребёнок. Встречаться нам негде, приходилось таскаться по городу. Она сказала, что я ничего не могу ей дать, у нас нет будущего. Наверное, она вернётся к мужу. Тот - зовёт…
Фан был удручён… У самого окна его спальни разметались ветви акации – таинственные, зловещие соучастники в столь предрешающих снах. И вот с Ирой тоже... Они (ветви), грязные и тернистые, обхватывали её белую обнажённую грудь, терзали и ласкали. Ира блаженно стонала. Фан понимал, что ветви тянут из неё все соки, молочные, любовные, а она, бедняжка, и не догадывается, что с ней творится, что в действительности она отдаётся бесчувственному дереву. Во сне он силился сорвать с неё эти мерзкие объятия. Но его руки повисали, как верёвочные. А Ира продолжала сладко стонать и… повторяла имя мужа. После очередного такого изнуряющего наваждения Фан вознамерился обновить свою жизнь и поступил учиться в медицинский колледж в другом, но близком городе, хотя и сохранил присутствие в Го – ездил на электричке утром и вечером. И вскоре, чуждый унынию, умеющий быстро очищаться и восстанавливаться, схватывать у судьбы «с лёту» всё хорошее, Фан снова превратился в прежнего: насмешливого, энергичного, «непотопляемого»… Так завершились отношения Фана с «воплощением его идеала». И уже без «предчувствий» на будущее. Но его «подстерегали» и другие «воплощения» идеала. Много других…


   Юля Ш.
       Оксана


Дин постучал в дверь Юлиной комнаты в общежитии, услышал громкое «Открыто!» и вошёл. Юля, поджав под себя ноги, полулежала на кровати с книгой в руках. Увидев Дина, она смахнула с лица отрешённое, немного грустное выражение и лениво улыбнулась, как будто только очнулась от дрёмы. Дин произнёс:
- Привет!
- Привет.
- Можно у тебя посидеть?
- Конечно. Проходи, - Юля опустила ноги на пол и медленно поднялась, эластично,
разнеженно-округло потягиваясь. На Юле были надеты любимая свободная футболка с короткими рукавчиками, которая всё-таки натянулась на крупных, прельстительных грудях, когда она выпрямила над собой сцепленные «в замок» руки, и чёрные облегающие штанишки, обрезанные у колен. В комнате, несмотря на октябрь, было жарко. Дин тем временем опустил на пол увесистый рюкзак, набитый банками с джин-тоником, и скинул куртку. Юля подошла к нему, выдвинула Дину из-за стола у окна стул, сама села на другой. Дин оказался лицом к окну, Юля – спиной.
- У тебя что-то случилось? – спросила Юля, присмотревшись к Дину.
- Случилось. Хочу с тобой посоветоваться. Помнишь, я тебе рассказывал о своём друге, которого забрали в армию, Саше? 
- Да, что-то припоминаю.
- Так вот, недавно я получил от него письмо. Он пишет, что решил покончить с собой. И даже предлагает мне это сделать вдвоём.
Дин сделал паузу - потянулся за рюкзаком и достал банку джин-тоника. Протянул
ошарашенной Юле: «Будешь?»
- Я думаю, чем тебе можно помочь… Нет. Спасибо!.. – обратила внимание на спиртное. – Знаешь, у меня есть знакомый очень неплохой психолог. Я могу свести тебя с ним. Может, он дал бы дельный совет, как правильно себя повести в этой ситуации.
- Поздно!
- Что значит поздно?
- Я уже отправил ему ответ, в котором, как мог, попытался отговорить его от этих планов. Да и, честно говоря, до конца не верил в то, что у Саши это так серьезно. Просто приступ отчаяния, который он в силах преодолеть. А вчера я узнал, что Саша уже несколько дней как сбежал из части. Узнал от его родителей. Они спрашивали меня, не писал ли мне что-нибудь об этом Саша, что было в его последних письмах, какое настроение. Я не знал, что им ответить. И не сказал правду.
Дин открыл банку и сделал глубокий глоток.
- Но, если он сбежал, значит, собирается добраться домой или спрятаться где-то. Всё не так плохо, – сказала Юля.
- Нет, ты не понимаешь. Он сбежал не для того, чтобы прятаться. Сам факт того, что Саша сбежал означает, что он решился на самоубийство. И сделать это он собирался как можно дальше ото всех, кто его знает, в каком-нибудь пустынном, безлюдном месте, где его тело никто не найдёт.
- А как такое могло случиться? Почему он вообще пришёл к таким мыслям?
- Это очень долгая история.
- Я никуда не тороплюсь. Ты же хочешь поделиться!?.... А я хочу разобраться!
- Ну, хорошо. Понимаешь, Саша для меня больше, чем друг, он для меня как брат. Мы учились в одном классе в школе. Лет с 14-ти мы были просто неразлучны. Я его очень люблю. Он для меня самый близкий человек… Хочешь на него посмотреть?
- Да, конечно.
Дин достал из кармана куртки армейскую чёрно-белую фотографию, на которой Саша был
снят по пояс в наглухо застёгнутой «хэбэшке», обритый наголо. Только безбрежные глаза напоминали прежнего Сашу. Но и они изменились. Такой тоски в них раньше не было.
Юля взяла фотографию и несколько секунд вглядывалась в лицо Саши:
- Симпатичный мальчик. Такие красивые глаза… Только очень грустные.
- Ну, а что ты скажешь о нём как о человеке? Какое ощущение?
- Не знаю… Какой-то он что ли «не от мира сего».
- Правильно. Ты подобрала очень верное выражение. В нём всегда было что-то…
В это мгновение дверь открылась, и в комнату вошли две девушки. Они проходили по-
хозяйски, здороваясь с Дином, устало опускали на пол сумки и пакеты с книгами, снимали верхнюю одежду. Юля поднялась и подошла к девушкам: Как дела? Как прошёл день?
- Всё нормально. Без особых происшествий. Потом расскажем.
            Юля развернулась к Дину: «Познакомьтесь! Это – Дин, мой одногруппник. А это Оксана, –
стройная девушка изящно склонила голову на высокой красивой шее, как бы говоря «Это я»,
- Инна, - указала Юля на вторую, низкорослую и худенькую, зелёноглазую и рыжеволосую
девушку с недовольным, язвительным выражением лица, - мои соседки по комнате и подруги».
- Очень приятно, - произнёс Дин, привстав со стула.
- Очень приятно! Очень приятно! – вежливо ответила Дину каждая из девушек.
Инна не впечатлила Дина ничем, разве что подспудной ущемлённостью, озлобленностью. А вот Оксана… Гладкая, белая кожа, открытый чистый лоб, каштановые волосы постриженные «каре». Тесные джинсы обводили длинные красивые ноги, безупречные ягодицы и тонкую талию. Безукоризненная осанка. Небольшая, под стать фигуре, грудь немного вызывающе выступала под свободным свитером.
  Изяществом её тело напоминало скрипку. Правда, не совсем классических пропорций: плечи Оксаны были несколько шире узких бёдер. Но было и другое впечатление.
Её тело обнаруживало, вопреки утончённости, такую нацеленность движений, силу, ловкость, что иное сравнение, приходившее на ум, не по форме, а по ощущению – гимнастический снаряд. Её пластичность завораживала. Необыкновенное соединение хрупкой музыкальности и силы.
Но всё это было ничто по сравнению с глазами Оксаны. Глаза Богоматери. Но не семитские, карие, а славянские - бесконечные, серо-голубые, под небесно лёгкими, полупрозрачными сводами бровей. Идеальное воплощение страдания и милосердия, зрелой духовной силы и чистоты младенца –  мечта средневекового иконописца, который рискнул бы отступить от канона, чтобы изобразить Славянскую Богоматерь.
Когда Дин увидел глаза Оксаны, у него возникло роковое чувство – он понял, что никогда уже не забудет их.
Конечно же, это не могло вытеснить того горя, с которым он пришёл. Все эти неожиданные и новые чувства и мысли пронеслись мгновенно и вонзились, ушли глубоко внутрь, трепеща словно стрелы, попавшие в цель.
Юля вернулась на своё место, Дин открыл очередную банку джин-тоника, от которого уже не отказалась и Юля, и продолжил свой рассказ о Саше. Девочки невольно прислушивались к их разговору, и он их заинтересовал. Инна спросила, о ком говорит Дин. Дин коротко объяснил. Ему было не приятно, когда вопросы задавала Инна, и, наоборот, он понял, что желает отвечать Оксане. Но Оксана мало участвовала в разговоре, предпочитала молча слушать, занимаясь своими делами. Теперь, говоря что-то Юле, Дин невольно обращал эти слова и к Оксане:
- Понимаешь, то, что произошло с Сашей, было подготовлено всей его прошлой жизнью. Он всегда тяготел к крайностям. Сначала безответная влюблённость – ему необходимо было превратить её в трагедию, после неё другая крайность – безудержное увлечение адвентизмом, отречение от всего земного. А когда Саша со своими новыми убеждениями попал в армию и столкнулся с другой крайностью – жестокой действительностью, которая противоречила идее всеобщей любви – он сбежал из части первый раз, ещё до принятия присяги, тогда его родителям и мне удалось уговорить Сашу вернуться в часть. Но это возвращение повлекло за собой следующую крайность – полное разочарование в религии, безверие настолько же глубокое, насколько казалась крепка его вера прежде. Саша даже сжёг библию. Он начал служить и, вроде бы, втянулся, хотя и с большим трудом, и даже попал на место писаря при штабе. А теперь – новый срыв. И я не знаю, чем он закончится.
- Возможно, он просто недостаточно сильный человек? – спросила Оксана.
- Возможно. Но ты не знаешь, в каких условиях он находился последний год. Постоянный голод, холод, страх, унижение, побои, тоска по близким… Я очень люблю этого человека… И его есть за что любить. Это для меня главное, а не его сила или слабость.
Оксана промолчала. Дин выждал мгновение и сказал:
- В общем, Юля, я не знаю, как поступить с родителями Саши. Рассказать им всё до конца о его намерениях или …
Юля, подумав, ответила:
- Ну, расскажешь ты им сейчас – представь их реакцию. Они и так не знают где он, что с ним. А тут ещё это. Они с ума сойдут. То, что они узнают, с какой целью он сбежал, поискам не поможет. От этого только хуже будет.
- Наверное, ты права. Я тоже склоняюсь к этой мысли. Разумнее всего - выждать, может он объявится, как-то даст о себе знать.
- Надо надеяться на лучшее. Я почему-то уверена, что всё будет хорошо, – с ободряющей улыбкой сказала Юля.
- Спасибо, Юля! – вылетело у Дина, он был от души благодарен.
- За что?
- За то, что выслушала. За поддержку.
- Ну, что ты, перестань! Разве я могла поступить иначе? И какая это поддержка?
- Всё равно, спасибо. Мне пора, – с этими словами Дин встал со стула.
- Если хочешь, можешь ещё посидеть, – сказала Юля.
- Спасибо, но я пойду, – Дин надел  куртку, закинул за плечо пустой рюкзак.
- Приятно было познакомиться, девочки! – сказал Дин.
- Нам тоже. Заходи, – ответила Инна.
- До свиданья! – попрощался Дин с Оксаной.
- До свиданья! – ответила Оксана.
«Я тебя провожу», - произнесла Юля. Дин вышел в коридор, Юля за ним. Закрыв дверь в
комнату, она вплотную подступила к нему, тепло сказала: «Всё будет хорошо. Держись, Дин!»
- Постараюсь, – ответил он.
- Ты молодец! – сказала Юля.
- Почему? - удивился Дин.
- Потому что любишь своего друга.
Внезапно Юля потянула Дина к себе и, чуть приподнявшись на носках, поцеловала в щёку.
Дин покраснел, но ему было приятно. Юля быстро проговорила: «Увидимся завтра, «на парах»».
- Конечно, Юля. До завтра,  – развернувшись, он направился по коридору к лестнице и услышал как сразу же позади него отворилась и захлопнулась дверь.
На улице Дин с наслаждением вдохнул холодный осенний воздух, поднял голову вверх – с особой отчётливостью увидел звёзды, улыбнулся им. Ему стало легче. Разговор с Юлей помог Дину – уже не было того отчаяния, тоски. Хотя тревога за друга продолжала сжимать сердце, но появилась надежда. Он знал, что поступает правильно, не раскрывая всю правду Сашиным родителям. Это основное.
Но было ещё что-то, большое, значительное, чудесное, что заставило снова ощутить свою молодость, силу, жажду жить. Проходя мимо уютно светящегося во втором этаже окна Юли, Дин остановился на несколько минут. Он курил сигарету и смотрел на окно, в его оранжевый блик. Оксана. Её образ, пока расплывчатый, но уже сияющий, маячил перед ним. Кто она? Что она? Он не знал, но очень хотел узнать, знал, что узнает. Дин начинал верить в неё. Она может стать его Надеждой.
……………………………………………..

Весь следующий день Дин провёл в институте вместе с Юлей. С первых же минут он обнаружил, что между ними многое переменилось. На лекциях и практических занятиях они садились вместе и без конца говорили. На третьем году учёбы в одной группе Дин и Юля словно заново знакомились, пробовали друг друга: литература, философия, музыка, кино – их вкусы и представления были очень схожи, к тому же оказалось, что оба по знаку зодиака «Близнецы». Дин и Юля выявили абсолютную взаимную симпатию, каждый из них понял, что нашёл нового единомышленника, а, может быть, и друга.
Конечно же, Дин узнал в этот день об Оксане то, что хотел прежде всего. Юля с Оксаной выросли в одном городе, школьные одноклассницы, они вместе поступали в Го-ский иняз. Но Оксана успешно сдала экзамены на год раньше и попала на другой, более престижный факультет. Она «шла на «красный диплом» и с начала четвёртого курса (сейчас училась на пятом) преподавала фонетику английского языка. Ещё Юля сказала, что Оксана до 14-ти лет активно занималась спортивной гимнастикой - ему разъяснилось его впечатление о фигуре Оксаны. Дин узнал, что примерно 2 года назад с Оксаной приключилась несчастная любовь, после которой у неё до сих пор никого нет. Последнее обстоятельство было для Дина особенно важным. Он не выведывал подробности той любви, тем более, что Юля говорила о ней с очевидной неохотой. Дин решил, что всему своё время и, по правде говоря, не слишком тогда придал этому значения. Главное, думал он, что Оксана свободна. После всего, что Юля сообщила об Оксане, Дин рассудил, что, пожалуй, делает верный выбор.
День выдался великолепный. В размашистые окна лекционного зала врывался солнечный водопад и на душе было так же бурляще светло. Жизнь звала вперёд восторгом непостигнутого и зарождающейся любовью. В том «сегодня» всё представлялось Дину лучезарно-безоблачным. Только гораздо позже он выяснил, кто же был человек, которого любила его избранница и какой глубокий, тяжёлый след оставил тот в душе Оксаны. Познание это принесло Дину печали безмерные.
Но и теперь Дин улавливал какие-то странные интонации, оттенки в словах, которыми Юля говорила об Оксане. Да, его одногруппница называла Оксану своей подругой, но как-то сдержанно, по привычке, почти отчуждённо. Он чувствовал, что между ними всё очень непросто, что есть что-то, о чём, конечно, Юля умалчивает, не желает рассказывать. И ещё Дина изумило, чуть ли не в тупик поставило то, чем подытожила Юля беседу об Оксане:
- А скажи, пожалуйста, почему ты так интересуешься Оксаной? Она тебе нравится? – спросила Юля серьёзно, вопреки женскому обыкновению задавать подобные вопросы игривым тоном, с лукавой улыбочкой.
Дин молчал. Ему не хотелось отвечать, но и напускать туману, выкручиваться, как это принято у мужчин, было противно. А Юля пытливо глядела ему в глаза.
- Возможно, – ответил он.
- Будь с ней осторожен, – словно фразу из кинофильма произнесла Юля.
- Что ты имеешь в виду? – Дин был обескуражен.
- Я не буду сейчас ничего объяснять. Ты сам всё поймёшь, если у тебя это серьёзно. Но помни то, что я тебе сказала.
Дин обдумывал слова Юли. И не мог их растолковать, проникнуть в подоплёку. «Ему быть осторожным? Ему!? С девушкой с глазами ангела!? И к тому же несчастной?» Острый приступ жалости Дин уже пережил во время рассказа о неудавшейся любви Оксаны…
«Да, он будет осторожен! Никогда, ничем не обидит он Оксану. Он будет с ней таким чутким, внимательным, заботливым, каким только может быть мужчина по отношению к женщине. Он даст ей такую ласку, нежность, любовь, что вскоре она даже и не вспомнит о том человеке. Он будет на руках её носить!» Дин готов был поклясться в этом…
Лекции завершились. Дин решил принять Юлино предложение и зайти к ней не надолго в общежитие «на чай» - он очень хотел увидеть Оксану.
Юля была натура артистическая. Внешне её артистизм выражался в пристрастии к эффектным, театральным жестам, позам и возгласам, к которым она прибегала либо в шутливом, дружеском разговоре с целью впечатлить собеседника, либо чтобы расцветить бледное, вялое общение. Самым расхожим приёмом её актёрского арсенала было мушкетёрское приветствие - притопывание ногой при синхронном салютовании кистью поднятой вверх руки.
С детства посещая танцевальные кружки, со временем Юля открыла в себе талант хореографа. Несомненный лидер, староста группы, она к тому же обладала организаторскими способностями. Поэтому на втором курсе ей удалось собрать вокруг себя таких же энтузиастов и создать при институте на общественных началах театр танца, в котором она воцарилась как художественный руководитель и режиссёр-постановщик. Одержимость хореографией побудила Юлю углубиться помимо балета и в другие виды искусств, в первую очередь в музыку, театр, кино, живопись, историю костюма. Ну, а читала она не только по обязанности филолога, а и по большой любви. Так что была Юля развита всесторонне.
Человек очень коммуникабельный, Юля приятельствовала или, по меньшей мере, была знакома практически со всеми интересными людьми в инязе, как среди студентов, так и среди преподавателей.
Её длинные тёмные волосы прелестно вились. Выразительные голубые глаза, тонкий чуть курносый нос, чувственные губы, удлинённый овал лица – в ней было что-то ведьмовское, от булгаковской Маргариты, не настолько фатальное и красивое, но учитывая совокупное обаяние, весьма притягательное. Лишь немного портили Юлю полноватые при её среднем росте бёдра. Запоминающаяся, интригующая наружность содействовала её популярности в «продвинутом народе».
Общежитская комната Юли под номером 24 служила своеобразным центром, в котором сходилась творческая молодёжь, обсуждались книги, высказывались новые идеи, слушались свежие и редкие записи. В ней почти всегда были гости.
Естественно, такой стиль поведения и жизни, обусловленный потребностью в восхищении собой, отчасти являлся и способом привлечения мужчин. Иногда это приводило к неконтролируемым последствиям и заканчивалось не слишком прилично. Один из самых ярких и талантливых преподавателей института, по которому слегка, тихонько вздыхала половина «умненьких» студенток первых курсов, зачастил в гости к Юле. Человек ещё молодой, известный в городе и области поэт и бард, с замечательным, оригинальным чувством юмора, но стесненный женой и 2-мя детьми, и оттого, быть может, сильно пьющий. Он продемонстрировал примерную настойчивость.
По рассказу Юли, как-то поздним вечером этот специалист по старославянским языкам, хорошенько накачавшись коньяком, пришёл к ней, обретавшейся в комнате в одиночестве, и домогался её любви, в которой ему с великим трудом всё-таки отказали. Пьяные ночные осады повторялись, чему уже были свидетели – например, Инна. Дин не знал, сколько здесь правды, а сколько вымысла. Но то, что отношения между преподавателем и Юлей, ранее чрезвычайно приязненные, с какого-то момента разладились, и долго не восстанавливались, это он заметил и сам, ещё не слышав этой истории. Так что Юля могла посвятить Дина во многие «дворцовые» тайны.
От институтского корпуса, который занимал факультет Дина и Юли, прозванного студентами «Сорбонна», до общежития №2 – «двойки», где жила Юля, было 5 минут ходьбы неспешным шагом. Через «игрушечные», патриархальные дворики, перерезая улицу Га и снова через двор, на этот раз центрального учебного корпуса – «ЦК», они прошли, беседуя об особенностях человеческого восприятия. И вот они были перед самой «двойкой». В 40-х годах ХХ века рабочий барак для семейных, небольшое здание в два этажа с широкими окнами и несколькими миниатюрными балкончиками. Толстые каменные стены его, выкрашенные  какой-то жёлто-рыжей краской, приветливо ветшали, по-стариковски радушно принимая в себя всё новые и новые, непрерывно сменяющиеся поколения студентов, словно свежую кровь, которая только и была в силах поддержать их запоз¬далое существование. Под двускатной серого шифера крышей бродило странное смешение человеческих компонентов, порождавшее стечения обстоятельств и столкновения судеб порой самые необыкновенные. И во все это Дин и Юля погрузились через обшарпанную зеленую дверь в выступавшем «фонаре» входа.
В комнате их встретила Инна, Оксаны ещё не было. Юля включила музыку, «Театр» Кинчева, и предложила чаю. Дин согласился. Юля вышла на кухню ставить чайник. Из вежливости и необходимости «наводить мосты» с окружением Юли и Оксаны, Дин заговорил с Инной. Спросил на каком факультете и курсе она учится: выяснилось - в одной группе с Оксаной. Вернулась Юля, и Дин продолжил рассуждение, которое начал по дороге в общежитие. Его давно захватил один вопрос, возникший в итоге многих его наблюдений и размышлений: что есть ложное, а что истинное в представлении людей о предметном мире.
- Представь себе человека, который идёт по улице. Позади него и навстречу ему двигаются ещё по человеку. Тот, что идёт навстречу видит нашего человека только спереди. Тот, что позади – только сзади. В это же время на человека смотрят из окна – оттуда он виден сбоку и сверху. Каждый из трёх наблюдающих видит не более двух из десятков, а может сотен «измерений» нашего человека, и, следовательно, имеет очень ограниченное представление о его облике. То есть, то, что есть этот человек на самом деле, так сказать, «в полном объёме» всех своих внешних качеств – не в состоянии определить одномоментно ни один из троих смотрящих. Такова особенность человеческого зрения. Вообще, наши органы восприятия - довольно примитивный инструмент познания. И понять с их помощью, что же в действительности представляет собой тот или иной предмет или явление крайне затруднительно, иногда невозможно.
Так вот, каждый из этих троих увидит и запомнит того человека только в одном ракурсе. В их памяти останется своя, индивидуальная, трудно сличимая с другими «картинка». Т.е. наш человек, возможно, даже не узнает самого себя, если увидит чужую «картинку» собственного тела. Не говоря уже о том, что никому не под силу, не прибегая к помощи специальных технических средств, увидеть самого себя целиком. У каждого из троих видевших нашего человека останется только однобокое визуальное представление о нём. Как же выглядит на  самом деле этот человек? Что же он такое? Ведь мы привыкли любого поначалу  оценивать по его внешности. Т.е. строить предположения о его внутреннем мире, исходя из наружности. И если даже глаза не способны дать полной информации, то о какой нашей дееспособности в познании ближнего может идти речь вообще?
В этот момент в комнате появилась Оксана. Все взгляды невольно обратились к ней. После обоюдных приветствий девушки заговорили межу собой. Дин смотрел на Оксану. Лицо, волосы, грудь, руки, улыбка – ничто не было упущено им. Но внешние её проявления, хоть он снова нашёл их обворожительными, неизъяснимо влекущими его, сейчас оказывались не так важны. Дин пронизывающе смотрел в глаза Оксаны, пытаясь обнять, осязать душу. Не обманулся ли он вчера, не поддался ли очарованию мгновения…
Нет, не ошибся! В этих глазах было столько страдания, но не исполненного отчаяния, а лучащегося надеждой! В них виделась не только перенесённая а, может быть, и поныне изводящая огромная боль, но и столь же могучая воля к жизни, к счастью. В глазах Оксаны Дин окунался во что-то беспредельное, доброе, родное и мудрое. Именно такие глаза нужны были Дину.
В голове промелькнула фраза Юли «Будь с ней осторожен» - в тот миг Дин подумал о Юле с возмущением, почти с враждебной обидой за Оксану. И слова эти были им надолго позабыты.
Наконец, Дин вышел из своего созерцательного состояния, пропустив мимо ушей бойкую болтовню девушек, выкладывавших новости и результаты разрешившихся за день дел. Женский разговор иссяк. Юля посмотрела на Дина. Тогда он сказал:
- В общем, Юля, я вёл к тому, что наши органы чувств дают лишь поверхностные, неполные данные о мире и человеке. Особенно это важно в отношении человека. Глаза и уши нас очень часто обманывают, просто не способны по своей физической природе уловить, передать суть, они слишком не совершенны.
- Если я правильно тебя поняла, в разных сознаниях складываются разные портреты одного и того же человека. И эти портреты могут быть очень не похожи. Человек, с которого «рисовался» подобный «портрет», сам бы себя не узнал, увидев его, если бы это было возможно. В этом я с тобой согласна. И если наружность действительно является продолжением внутреннего мира, а мы не в состоянии объективно оценить даже её, тогда выходит, что этого в принципе нельзя сделать - узнать другого человека до конца, понять, кто же он!?.. Я думаю, что человека всё-таки можно определить - по его поступкам, – сказала  Юля.
- Отчасти, да. Но и поступки могут ввести в заблуждение. Сегодня человек поступил так, завтра по-другому – в зависимости от ситуации, как ему удобней, выгодней. Люди на такое способны.
- Тогда что же остаётся? – спросила Юля.
- Ощущение. Знаешь, когда говорят  «я чувствую» этого человека или ситуацию. Это ещё называют интуицией. На мой взгляд, это высший способ познания, который нам дан. Просто надо уметь им пользоваться. Он не застревает во внешнем, а сразу передаёт суть.
- Ты хочешь строить свою жизнь на чувствах, интуиции? – неожиданно спросила Оксана.
- Во всяком случае, главную её часть, -  ответил Дин, глядя Оксане прямо в глаза, улыбаясь. Мне кажется, у меня неплохая интуиция.
Возникла пауза.
- Ну, мне пора! – поднялся Дин.
- Заходи завтра, – сказала Юля дружески улыбаясь.
- Постараюсь, – ответил он.
Дин решился окончательно. Он знал, что ему придётся непросто: Оксана на два года старше его, отличница, которая следующим летом получит диплом, цельная, целеустремлённая, уверенная в себе личность. Она давно выбрала своим призванием деятельность преподавателя и переводчика. А Дин сам себе представлялся мечтателем, поэтом, немного философом, испытывающим недостаток свободных денег, хорошо учившемся только по тем предметам, которые ему нравились – литературе, культурологии, истории, человеком без определённого будущего, не предполагающим, чем он будет зарабатывать на хлеб. Но Дин был убежден насчёт себя в одном  - он непременно займётся единственно стоящим, тем, чем ему всегда хотелось: писать, доносить людям то, чего они не знают или о чём только подозревают, смутно ощущают, но не видят во всеобъемлющей полноте. Он верил, что подчинит своё существование именно этому.
Дин полагал, что внимание, благосклонность и, он надеялся, любовь такой идеальной, с его точки зрения, девушки, взрослее, а значит более опытной и зрелой – награда труднодостижимая. Но от этого желание добиться её только возрастало. У него сердце блаженно замирало от одной мысли, что … Дин решил пока не воображать себе счастливое для него развитие событий, чтобы не потерять голову совсем. Он полностью отдавал себе отчёт в том, что возможна и неудача. Но к моменту, когда Дин встретил Оксану, он со всей безжалостностью честного исследователя установил: жизнь, в которой нет любви, пуста, бесприютна, никчемна. А ведь он знал в себе столько лившихся через край душевных сил, такую острую физическую потребность дарить нежность и заботу, ещё ни разу никем за его 20 лет не востребованных…
Обо всём этом Дин думал, всё это чувствовал по дороге к Сашиному дому. Он поднялся в квартиру осведомиться о друге. Мать сказала, что новостей нет, всё по-прежнему. Ещё раз спросила, не утаивает ли он что-то. Дин ответил, что ничего добавить не может. Ему было трудно смотреть на мать Саши. Она выглядела подавленной, растерянной, измождённой. На лице словно лежала какая-то тёмная печать. Дин сказал, что уверен, Саша обязательно найдётся, чтобы они, родители, держались. Скоро всё закончится. Осталось недолго. Мать от чистого сердца поблагодарила его за эти слова. Видно было, что она в них нуждалась. Сказала, что ещё ей помогает своим вниманием, опекой Адель, которая заходит каждый день после работы и подолгу разговаривает с ней. Дин попросил передать от него Адели привет. Его удивило и тронуло такое поведение девушки Саши. Дин договорился с матерью, что как только кому-либо из них станет известно хоть что-то о Саше, они сразу же свяжутся. Он пообещал снова быть вскоре, попрощался и ушёл.
В угасающем свете города он размышлял об Адели. Раз она теперь так поступает, значит, Саша ей действительно не безразличен. До сих пор Адель отталкивала Дина, удостаиваясь от него лишь саркастичного неприятия, иногда докатывавшегося до раздражённой ожесточённости: неуравновешенная дурочка, ограниченная и серая! Он видел в ней причину нынешних бед и ошибок Саши. В первую очередь это был адвентизм, который, по мнению Дина, доломал психику Саши и подорвал природную сопротивляемость злу. А уж «любовь» Саши к Адели он вообще считал чем-то диким и даже постыдным, какой-то хворью измученного воздержанием девственника, юношескими поллюциями наяву, нелепым мезальянсом, только разрушавшим его. Дин был непоколебим: Саша достоин лучшего! И тут, внезапно, из-за тяжёлого положения, в которое они сообща попали, Дин обнаружил в себе тепло к Адели… Всего на секунды, но всё же… Сейчас Дин дорожил каждым, кому дорог Саша.

………………………………………………..      

Когда этим вечером Дин попал домой, он приступил к давно назревшему. Непобедимое, не затухавшее стремление нагнетало его: сделать доступным другим то, чем жил интеллект и дух, запечатлеть уже материализованное сознанием. И Дин снова впервые после «Теней Вечности» обратился к жанру прозы. Философски-парадоксальная идея, гротескные модели мира и героев, требовали более просторной, развёрнутой и полемической, нежели стихотворная, формы выражения. Он решил создать новый рассказ из 5 новелл, сюжетно не объединенных между собой, каждая из которых посвящалась какому-то одному конкретному человеку, знакомому Дину. Истории, поведанные самими героями, или «снятые» сторонним взглядом автора, должны были неизбежно навести - в действительности человека нет, вместо него работает, проявляет себя запутанный механизм из глубоко подсознательных, нередко болезненных психических реакций, поведенческих стереотипов, иллюзорных понятий о самом себе, неразрывных пут прошлого и наркотического предвкушения несбыточного будущего. А настоящее ускользает, проглатывается как обманное, полое плацебо. Основной вопрос, которым задавался Дин: где же она, наша сокровенная сущность, чем определяется и в какой из реальностей, во сне или наяву, происходит подлинная жизнь? Рассказ получил название «Тебя нет», что также свидетельствовало и о сомнении автора в собственном существовании. 
Дин лёг спать просветлённый, довольный тем, что написал. Глядя в темноту, он представил себе Оксану. Это доставило наслаждение даже большее, чем творческое удовлетворение. Неожиданное открытие для Дина.
Во времена предыдущих влюблённостей он тоже грезил объектами своих увлечений, но это было либо эфемерно и надуманно, либо вызывало приступы вожделения, которые Дин сразу же утолял самым естественным и нехитрым способом. Образ Оксаны, вопреки своей романтической идеальности, приобретал слишком воплощённую, полноценную, поглощающую реальность. Она словно находилась рядом, готовая к прикосновению. Но Дин даже в  воображении не смел обращаться с ней как с обыкновенной женщиной. Сейчас это казалось абсурдом, невозможным кощунством. Только сама Оксана могла позволить Дину быть с ней мужчиной. Вместе с тем, мысль о другом человеке никогда не вселяла в Дина такого восторга, восхитительной неги, как теперь. Дин уснул счастливым. Осмус погрузился в ночь. Ночь превратилась в Осмус. Всё обернулось сном…
Юле этой ночью снилось, что Дин вошёл к ней в комнату. В руках он держал книгу, на обложке которой бушевало северное море и плыли золотые латинские буквы. Юля включила арабскую музыку и принялась читать то, то принёс Дин. По мере того, как строки проникали в неё, в Юле поднималось необычное нервное возбуждение, жар охватывал тело. На ней постепенно исчезала одежда, как будто таяла, испарялась, она же словно и не замечала этого, получая облегчение - кровь бежала обжигающе. И вот Юля вся нага, это почему-то не стыдило её, несмотря на присутствие Дина. Вдруг он приблизился к ней, забрал книгу и начал покрывать тело поцелуями. Поцелуи были ледяными, но пылающему телу Юли они дарили несказанную усладу… И тут Юля пробудилась, мечтательно и чуть смущённо улыбаясь.
Адель спала беспокойно. Она вернулась поздним вечером от Сашиной матери абсолютно опустошённой. Всю свою волю, власть над отчаянием, веру в светлую звезду Саши она истратила, утешая его мать. Адель взялась было за Библию, но это не помогло. Она истязалась мыслями о внезапном разрыве с Сашей, вернее о письме, полученном ею незадолго до его бегства, в котором он всё, что между ними было назвал ошибкой, признав свою неспособность дать ей счастье.
Опускаясь в тяжёлое забытьё, Адель снова спрашивала себя, в чём же она виновата, мучалась, недоумевала и каялась. В мутном потоке сна Адель узрела себя белым воздушным комочком, пытающимся взлететь, взмыть в небо. Но сверху всё закрыла туча вороньих крыл, бившихся друг о друга, оглушительно трещавших жёстким оперением. Как только между ними возникал проблеск чистой синевы, её лёгкое тельце, как пушинка, кидалось к бреши, но тут же его ударяло, отметало назад злое и сильное воронье крыло. Наконец, Адели удалось прорваться сквозь тёмную враждебную стаю, и на поднебесной облачной равнине она увидела Сашу, сидящего за обшарпанным канцелярским столом. Он писал ей письмо. На правом плече Саши удобно устроился огромный иссиня-чёрный ворон, в котором Адель узнала Дина. Его клюв что-то негромко и внушительно покаркивал в Сашино ухо. Опустив голову, он прилежно выводил под диктовку ворона, и даже и не глядел на Адель. Тогда она, что было мочи закричала, замахала руками, стараясь привлечь к себе внимание, но Саша, будто околдованный, ничего не разбирал вокруг. А вот ворон развернулся в её сторону, наклонив голову набок, зорко сверкнул агатовым глазом и зычно, возмущённо каркнул. Тут же лазурная равнина под Аделью разверзлась, и она камнем понеслась вниз, опять сквозь тьму больно хлеставших её крыл.
Адель очнулась в ледяном поту. Было полшестого утра. За оконцем та же хмурая, промозглая чернь – над Пятой шахтой клубился туман, рядом железно прогромыхал трамвай. Её сёстры, братишка, мать ещё спали. Адель откинула одеяло и сразу замёрзла, так холодно было в домике. Знобко вздрагивая в ночной рубашке, она бросилась растапливать печь. Пора собираться на работу.
Оксана спала хорошо. Вначале она приснилась себе на соревнованиях по гимнастике. Виртуозно выполнив трудное упражнение на бревне, она сорвала многотысячные аплодисменты зала. Но странно, среди как правило расплывчатых и чужих зрительских лиц, ей вдруг почудилось одно чёткое. Где она его видела? «А-а-а…это Дин, одногруппник Юли. Откуда он здесь?»
Потом Оксана очутилась за лекторской кафедрой. Она вдохновенно читала что-то из курса теоретической фонетики и чувствовала, что понемногу ей удаётся заинтересовать студентов сложной темой лекции. И снова между прочих мелькнул Дин, восторженно смотревший на неё. «Опять он здесь!» – слегка раздосадованная навязчивостью Дина, подумала она.
Но всё же Оксана проснулась с ощущением успеха. День будет удачным – говорила её улыбка.
Дину той ночью не снилось ничего. Он словно потерял себя на те часы, одновременно просуществовав в сознании троих людей, но был ли это он сам, цельный, настоящий, или это действовали только части его преломлённого в чужих зрачках отражения или… только имя его?
Где жил, что делал той ночью Дин? Может, его и не было вовсе …

……………………………….

Дина встретило утро совсем не подходившее тому радостному воодушевлению, с которым он ложился прошлым вечером. Мрачные, набухшие, дождливые и стылые туши тяготили небо. Всё вокруг, город за окнами, комнаты в квартире - унылое, серое продолжение одной огромной, неизлечимой тоски. Дин решил не идти в институт, но и сидеть на месте было невыносимо. Позавтракав, он подумал, не предпринять ли ему сегодня одну из его излюбленных  пеших прогулок через весь Го, в самые отдалённые районы…
Как скомканную газету всех пресс, выкидывая крепкие слова и бредовые передовицы, коленца, жаркие страны и бесславные лица, высунутые языки, судебные процессы и цирковые кульбиты; как нотную страницу всех симфоний, рассеивая блеск сцены и музыкальные фразы, разбрасывая взвизги Паганини, Пиафовы хрипы и Вертинские всхлипы «Я не знаю, зачем и кому это нужно»; как яркий обрывок всех афиш, расшвыривая Бакста, Турандот, Мейерхольда и МХАТ, выкрикивая Брюсова, Велимира и Гиппиус, вонзая их серебряные эпитеты, медные оксюмороны и алмазные рифмы - так порывистый сырой ветер сам понёс Дина по дворам, тротуарам и площадям Го. Впопыхах он разглядывал знакомые дома и деревья и незнакомцев, таких же пасмурных, продрогших и скорых. 
Центр промелькнул одним серым, смазанным кадром, намотавшись на катушку 20-ти минут. Затем стихия поутихла, и Дин двинулся медленней.
Он был в самом начале проспекта По. Слева – красивое, в академическом стиле, с белыми пилястрами, архитравами и фризами, голубостенное здание старейшей в городе школы №1, выше которой, на углу улицы Весна 1, на скромной площадке, покрытой бетонными плитами, меж суровых гранитных глыб стоит основатель города инженер Го. Чёрная литая 3-х метровая статуя встречает каждого, попадающего в центр. Дин не знал, какой характер имел на самом деле прототип – выдающийся первопроходец-геолог, статский советник и благотворитель. Но скульптурная фигура удивляла какой-то угловатой жёсткостью, колючей настороженностью, нервной напряжённостью, даром, что левая нога вальяжно согнулась в колене. Металлический инженер, облачённый в длинный расстёгнутый сюртук и форменную фуражку, в правой руке держал изящный чемоданчик, надо полагать, с полезным инструментом. Он напоминал Дину астронавта, ступающего на неведомую планету, ежесекундно ожидая природного катаклизма или нападения, однако тщательно скрывающего свою тревогу… Но… совсем другой инженер, нагло похохатывающий, с козлиной бородкой уже бодро вылезал из под личины тошнотворно идеального астронавта: инженер Гарин, символ разрушения и власти, а не созидания и прозябания, вот только футлярчик как для Гиперболоида – маловат. Но это – мерещилось, это – дурное наследие большевизма. 
Между тем, инженер Го выглядел очень буднично, лишённый всякого пафоса, было очевидно, что здесь он собирается работать, а не разглагольствовать о Вечности или о роли личности в истории. Хотелось подойти и запросто похлопать его по плечу, сказать «Расслабься. Ты молодец! Спасибо тебе!.. Впрочем, если у тебя там, в чемоданчике не молоточки с буравчиками, а действующий Гиперболоид, может… жахнешь, как-нибудь, под настроение, своим «тепловым лучом смерти», ну, скажем, по «Ртутному» или… А, чего уж там! Давай сразу по «ХимГибели»!? И баста! И никакого тебе больше города Го! Ни тебя, ни меня! Никого! И нам всем сразу станет легче. А? Здорово!? Ведь, правда?» Но экстремизм был чужд Дину. И он этого не сказал.
Дин почтил истукана-оборотня, перешагнул Весну-1, и пропустил мимо спонтанное шествие из канающей больничной ограды, беспризорного кинотеатра, позеленевшего от досады героического танка Т34 в поредевшем триумфальном венке сквера, и подвыпившего, расхлябанного автовокзала.
Ещё пара шахтёрских улиц под проржавевшими революционно-ударными вывесками и Дин упёрся в железнодорожные насыпи, над ними высоко вскинулась дуга пешеходного моста. Он повернул к нему, поднялся, добрался до середины и остановился. Ветер утянул тучи и исчез. Всё озарило солнце. Отсюда город был виден Дину чуть ли не целиком. Проспект По просматривался во всей своей долготе: то вздымаясь, то стелясь понизу, лениво разливаясь двумя озёрами площадей, укладываясь в берега зданий и бескрайние набережные крыш – он отражал солнце. И где-то, почти в необозримости, за графитными сталинско-хрущёвскими пределами, в зелёной кайме полей прохладными айсбергами, белыми миражами блестели кварталы «многоэтажек». Дин на мгновение представился себе воздушным гондольером, плывущим по этому каналу в пространстве Го прямо «к прекрасному далёку». Какой обманный и сладкий мираж…
Направо от Дина железнодорожная протока стремила струи светлого щебня и стали к станции Го, оттуда в ХIХ веке и хлынул и растёкся по здешней степи отчаянный, нищий народ. И ушёл под землю первый раз тут же, совсем рядом – в 3-х сотнях метров от станции торчала, увенчанная мигающим спицами колесом, башня копёра шахты «Че», до революции Копи №1, - там, в глубине, человечий поток размывал всё на своём пути, теряя «ни за грош» свои матерящиеся и стонущие, осатаневшие капли, выплёскивая на поверхность бесценные чёрные окаменелости: «Ешь, ешь  хорошенько, город-младенец! Это нужно, чтобы жить!» И выкормили… Теперь уже умирающего, полубезумного, непотребного и дряхлого калеку. А то, что отрыгнул он, не переварил, громоздилось тоже рядом. Бурые склоны обрюзгшей, разлапистой, но величественной кучи все были в клочьях крючковатых деревцев, цепкими корнями схватывавших породу и предотвращавших оползни. Насыпь-гора походила на могучее допотопное чудовище, замершее перед убийственным прыжком на город, страшную Кару, вызванную из недр тысячелетий глупыми, беспечными людьми, но пока так и не обрушившую всю свою лютую мощь, всё еще выжидающую роковой момент. Быть может, миг этот вот-вот наступит. 
За железнодорожным вокзалом синеватую дымку горизонта кусали крепкие пока эмалевые резцы спальных районов, и крошащиеся, сточенные зубья пролетарских посёлков, и острые ещё клыки фабричных труб, и конусы бесчисленных шахт.
А в другой перспективе улица Инородная, огибающая террикон Копи №1, разветвлялась: влево - сквозь площадь Кирзова и Машзавод к Солнечному массиву, и, через шахту Розенкрейцера, в Ни-та-ку, к одноимённой жд. станции; вправо – к Аргентине и Нео-Го. Уголь и руду в Ни-та-ке копали ещё в ХVII веке казаки-дикопольцы, а с ХVIII-го уже массово промышляли водворённые там Екатериной Великой солдаты сербского гусарского полка, а затем и их потомки. 
Дин развернулся прямо по стреле моста к самому исконному району Го: Штеровке. Вся Штеровка раздалась по одной оси – Первой линии, на которой обосновывались трудяги и служащие Копи №1. Здесь никогда не строили выше 3 этажей. Над Штеровкой возносилась колокольня и зелёные купола каменной церкви. Первая линия до сих пор сохранила брусчатку. 
А вслед за Штеровкой, едва различимая, далёкая Аргенитна, в которой селили околпаченных пропагандой эмигрантов-украинцев, вернувшихся из Южной Америки в Украину в 50-ые годы ХХ века. И вплотную к Аргентине - Апокалиптический монстр, Молох «ХимГибели» – колоссального химического предприятия, второго по значимости в бывшем Советском Союзе. Сверкающие светлым металлом бочкообразные и сигаровидные реакторы и резервуары, хитросплетение всевозможных газопроводов, и частокол вертикальных труб, среди которых царила одна, сутками выжиравшая небо факелом горящего газа. Дин знал, что изображённый Куприным в «Молохе» старинный металлургический завод находился всего в 15 километрах отсюда, но уже в другом городе, - раздвинувшийся, заматеревший столетний Молох ужасал и потрясал. Но современный, возникший в Го гораздо позже, химический Молох превзошёл его и был куда страшнее и по масштабам и по заключённой в нём угрозе: пока работает  «ХимГибель» биологическая жизнь не только в Го, но и в области - на волоске.
Штеровка всегда влекла Дина. Хотя она очень изменилась с начала прошлого века, в ней сбереглось, осталось неизменным главное – хаотичность, неустроенность, какая-то дикая, внешняя и внутренняя, красота всего сущего. Здесь ещё дышала древняя степная земля, которую не удалось полностью задушить асфальтом. И те же булыжники мостовой Первой линии были живыми, вырубленными в каменоломне кусками времени, отшлифованными подошвами и колёсами в течение сотни лет, но не смолкавшие о своей глубинной природе: «Я степь, я плоть от плоти времён, я , как и ты, - из чрева половецкой «бабы». Дин чувствовал это. Измученная бестолковыми сооружениями, которыми люди взнуздали её, как пойманного зверя, она не утратила свою вольную, изгибистую осанку. Дин спустился с моста, чтобы исследовать её тело. 
Преодолев сталинское шоссе, одним концом воткнутое в копь №1, а другим через 60 км. в Сталинск, он пошёл к шахте, сопровождаемый истёрто-рыжими 2-х этажными, на 4 квартиры зданьицами с опрятными садиками из абрикос и вишен, отделёнными низенькими, по пояс, пёстрыми деревянными заборчиками. Уж совсем надыбился террикон и накатился цементный вал Сталинского универмага, когда Дин протиснулся между последней рыжей стеной и кирпичным брюхом пивбара, в котором шахтёры и босяки пили лет 50, приземистым, беспросветно угрюмым, с наглухо закрытыми ставнями, как в деревенской лавке. Он вынырнул на Первой линии точно напротив церкви. Раздольная, но кривая и горбатая, вопреки названию, улица с трамвайными рельсами, пыльная, в заплатах асфальта и лысинах брусчатки, была пуста. Церковь, возведённая в 1904 году, надёжно покоилась на искусственном возвышении - пространной квадратной площадке - как-то в стороне и над. Защищённая оградой из длинных металлических прутьев и каменных прямоугольных столбов, снабжённых жестяными  козырьками, она имела 3 купола, широкий двор и коттедж священника. 
Церковь держалась тут явно обособленно, всем своим видом показывая – «Я ни причём». Дин бывал в ней всего несколько раз. В обычные дни «божий храм» ревностно охранялся невероятно настырными нищими у входа, и внутри – злобными ведьмами, которые ругали, пихали локтями и хищно буравили крохотными глазками, запавшими в черепа, любого неопытного и не приобщенного к их «благодати» молодого человека, дерзнувшего покуситься на монополию калек и старух на Христа. В праздники же… Пьяный люд, сошедшийся и съехавшийся со всего города, запруживал церковный двор и подступы к нему, так, что яблоку негде упасть. Чтобы прорваться к самому храму, требовалось приложить немало физических усилий и терпения, да и стоило ли …  Хмельные вопли, хохот, бьющиеся бутылки, молодёжь задирала друг друга. Люди сходились к церкви со скуки и по мертвому ритуалу, наивно полагая, что этим они делают что-то хорошее. Сильно пьяным было тут весело. Остальные торопились поскорее протолкаться к батюшке, получить благословение, посвятить пищу и убраться восвояси, в домашнее тепло и уют. Картину дополняла милиция, которая тоже развлекалась, как умела: унимала и обирала хулиганов. Александр Блок был гениально прав: «Скифы мы, с раскосыми и жадными очами»…
Постояв перед церковью, ещё раз запомнив её, Дин пошагал по мостовой: между жилых и казённых, одинаково монотонных и безликих, как скалы строений - словно по руслу высохшей реки. Близился тупик, когда Дин повернул налево - в переулок Печорина. Частный сектор. Он с облегчением ступил на мягкую дорогу из укатанного чернозёма, смешанного с углём. К Первой линии соседились зажиточные «семейные гнёзда», сложенные с некоторым размахом из добротного красного кирпича, виднелись иномарки. Но они смотрелись противоестественно в этом месте. Да и сам Дин обращал на себя удивлённые взгляды. Его высокие шнурованные ботинки, джинсы и «косуха» разительно отличались от спортивных костюмов, мешковатых брюк, кожаных лоскутных курток и свитеров турецкого производства, привычных здесь. И по мере продвижения Дина по улочке «народное зодчество» опрощалось, всё чаше попадались потрескавшиеся хаты или домишки из кирпича, чёрного от времени, порой с заколоченными или задраенными ставнями окнами – вот они то были тут своими, настоящими, неподдельными. Слепые и глухие, но существующие именно такими! Деревянные столбы электропередач, с оборванными проводами, покосились рядом с новыми, бетонными. Дин спотыкался о камни, обломки бетона, выдававшиеся то тут, то там из утрамбованного грунта. И совсем уж диковинно выглядела накренившаяся на обочине, невесть откуда взявшаяся, будто ураганом заброшенная, телефонная будка, экстремально красная, громоздкая, образца 1980-го года, с выбитыми стёклами и без телефонного аппарата.
Её вызывающий цвет, среди господствовавшей тусклости, топившей всё яркое, возбуждал сумасшедшую мысль, что всё-таки кто-то из неё куда-то звонит. Телефонная будка была как последнее средство спасения, как вопль о помощи неизвестно кому. И ведь что поразительно, её даже на металлолом никто не уволок, хотя в этом районе многие этим перебивались. Значит, кому-то она была нужна. Может, это местная реликвия?... Дину тоже захотелось подойти к будке, закрыться в ней и долго, долго с кем-нибудь говорить…
Хотя, скорее всего будку сюда не стихия закинула, а установили городские службы. Только было это давно, когда здешним обитателям ещё желалось и было о чём беседовать с остальным миром. Но затем необходимость в этом неблагодарном занятии отпала сама собой и они разрушили её.
Дин уже собрался войти в будку, как в 10 метрах ниже по улице в дощатом сплошном заборе отворилась калитка и из неё выскочила девчонка лет 17-ти. Посвёркивая светляками насмешливо-любопытых глаз, она спешно направилась в его сторону. На её губах блуждала еле заметная улыбка, словно она угадала намерение странного чужака, и про себя подсмеивалась над ним. Дин сразу уловил свободу её узких бёдер под широкой и длинной юбкой, распознал рано-взрослую женственность. Руки она независимо засунула в карманы короткой белой курточки. Дин уже чувствовал её недорогие, но дурманящие духи. Девушка едва не задела его худеньким плечом, проходя мимо. Она как будто усмехнулась ему?.. Да, так и есть… Дин знал этот женский тип. Для себя он окрестил их «степными девочками». Их смуглая кожа, она всегда хранила жар летнего солнца и запах разнотравья. В них преобладала южная кровь над славянской. При первых же поцелуях прерывисто дыша, постанывая, они любили кусаться. Несдержанные пальцы оставляли царапины. Они не были продажны, но предпочитали разнообразие. И если им кто-то нравился, легко сами показывали это, без отвратительных ломаний и корысти «порядочных» девушек и «патентованных» шлюх. Дин уважал в них эту черту. Но кроме объятий, дискотек и выпивки «степные девочки» ничем не интересовались, с ними скоро становилось скучно.
Дин вспоминал клип «Cranberries» на песню «No linger», как блуждают ирландские девочки по ночным коридорам убогих гостиниц, из тени в тень, из комнат в никуда в поисках секса и денег, а видел всех наших «степных девочек», родных и доступных чёрно-белых ангелов, отдающихся нам в холодных подъездах в свете подвесных ламп… И счастливая и печальная, сумеречная и рассветная, истончённая надеждой и отчаянием музыка, как она ложилась в душу Дина: 
«Ирландия. Моя милая Ирландия. Почему мне, украинцу, кажется, что мы так похожи? Ты – католическая, мы -  не знаю… православные… или безбожные? Нет, Бог у нас всё-таки есть!  Тот, который любит нас и за всё простит. Даже, если у нас его и нет… Мы грешим, мы живём в нищете, грязи и пьянстве. Нас убивали, грабили, порабощали, нас терзали и терзают. Мы сами убиваем себя… Но мы никогда не погибнем! Ведь у нас есть вереск и ковыль, есть пустынные равнины и бесплодные низины, над которыми свистит ветер пока мы спим, вот уже столетия… Но мы обязательно проснёмся! Скоро, через пару мгновений или веков…
О, нищая, близкая и прекрасная Ирландия! Я пью твой сок – вино вересковых и клюквенных полей! Может быть, ты и не такая, Ирландия. Но я люблю тебя. А поэтому вижу то, во что влюблён…»
Девочка скрылась. Дин не смотрел ей в спину. Он продолжил спуск. Потянулись колоритные развалины. Дин задержался, чтобы получше вглядеться и запечатлеть.
Некогда аккуратные шахтёрские дома: фундамент из камня-дикуна, как правило, изначально земляной пол, обязательная печь, по углам, иногда ещё и в центре деревянные столбы, подпиравшие крышу с крохотным чердаком, стены либо из «дранки» (деревянных клетей, пришиваемых на доски остова и заполнявшихся глиной и раствором), либо из саманных кирпичей (смеси конского навоза и глины). Вот такое немудрящее, дешёвое и быстро сооружаемое жильё. Сейчас у нескольких подобных строений крыши были сорваны либо провалились, стены проломлены, в окошках зияло небо. 
Дин любовался остатками человечьей геометрии: причудливыми изломами, зигзагами, кроившими пространство. Теперь всё это проседало туда, откуда поднялось. Распад ускорялся корнями кустарников и стволами молоденьких деревьев, разрывавших стены, полы и крыши. Да и соседи раскалывали и растаскивали всё, что могло пригодиться. Торжество того самого универсального Безвременья Го. Той же дикости и красоты, что так ценил Дин.
Улица срезалась крутым склоном, почти обрывом над обширной балкой. Он принялся спускаться по извилистой каменистой тропинке, под нависшей, находящейся наполовину в воздухе, крайней ветхой развалиной, медленно сползавшей следом за тропинкой, оплывавшей всеми своими стенами, огородом и забором. Сбежав, чуть ли не слетев вниз, с удовольствием ощущая, как ноги упруго и сильно отталкиваются от земли, но уверенно несут его, Дин очутился у довольно широкого ручья с быстрой водой, точнее у подвешенного на стальных тросах дощатого моста, т.к. тропинка вела именно к этой переправе. Когда-то ручей этот был одной из городских рек. По ту сторону, на противоположном склоне снова начинались частные дома. Дин знал, что, пробравшись среди них, наверху он найдёт петлистую автомобильную дорогу, а за ней большой и глубокий живописный ставок с дамбой и мостом и высоким курганом, на котором пасутся козы, и всё это в окружении таких же, или очень похожих посёлков, а дальше - новые промзоны: шахты, химические и механические заводы, кварталы сталинских зданий – город был очень разбросан.
Но тут, возле ручья жилось совсем по-деревенски, тихо и привольно. Жухлая трава и маленькие серебряно-нефритовые ивы удивительно роднили Дина с этим местом. Всё было добром. Линялая шкура луга, заботливо накинутая вдалеке на ручей и нежно обнявшая его берёзовая лапа рощи. И леший ласковый глаз неба… Вот таким любил Дин свой город: индустриальный пейзаж в любой момент мог стать степью, водой, лесом. И дух, неповторимый, неистребимый дух Го: аромат цветов и… кокса. 
Дин подошёл к самой воде, присел на корточки. Он с наслаждением слушал, смотрел, ощущал. Вода была со свинцовым оттенком, тонко звучавшая, прозрачная, чистая, совсем живая, от её неутомимого движения на дне шевелились тёмные, густые водоросли, в которые хотелось лечь и уснуть на миг, но тут же пробудиться, чтобы не упустить ничего из этой бесконечной и быстрой жизни. Ручей навевал «Смерти нет - смерти нет - смерти нет...» Дин верил ему.
А сутки спустя, вечером Дин узнал от приятелей, что как раз там, где он вчера созерцал своё бессмертие, под ивами, нашли Ванду. Передозировка. Ещё одна «степная девочка, которая умерла. Она так напоминала ему какую-нибудь суицидальную героиню клипов «Portishead».
За ночь дождь смыл страх с её лица и рано утром местный мальчик, направлявшийся в школу, увидел не мёртвую девушку, а всего лишь инфантильный и милый манекен, подобный тем, что продаются в магазинах, вычурную игрушку. Может быть, такая снилась мальчику под Новый год, увитая конфетти и в блестящей мишуре. Мальчик не испугался, скорее, изумился, словно повстречался со старой, но позабытой знакомой. Он вернулся домой и сказал матери:
- Там в овраге лежит какая-то девочка. Кажется, она умерла. Я где-то её видел, она похожа на куклу.
- Не болтай глупостей! Какая кукла? Почему ты не в школе?
- Я говорю правду. Иди и посмотри сама.
Мать заторопилась к ручью, испуганно осматриваясь. Сын сказал правду. Симпатичная девочка, на вид лет 14-ти, совсем небольшого роста, худенькая, одетая как хиппи. Она застыла слегка картинно. Никаких следов борьбы или крови, ни на ней, ни вокруг. Гармония природы не нарушена.
Но это случилось завтра. А в тот день Дин снова работал над рассказом и угодил в сети Морфея крайне утомленный, но очищенный. Завтра он собрался в институт, а после в общежитие. Мысль об Оксане не покидала его.

Примерно в то время, когда труповозка забирала Ванду, Дин увидел Юлю. Он был рад ей. На первой паре они снова расположились за одной партой. Дин поинтересовался, не пропустил ли вчера что-нибудь любопытное. Оказалось, нет. Юля спросила о Саше. Дин обрисовал ей свой визит к Сашиной матери. Потом он задал вопрос «как дела у девочек?», подразумевая, конечно, Оксану. «Нормально», – ограничилась Юля. - У меня сегодня репетиция до семи. Заходи после в 24-ую», - добавила она. Дин понимал, что приглашает она, не столько содействуя ему с Оксаной, сколько для себя.
Город совсем уж затопила тьма, когда Дин появился в комнате Юли. Горел неяркий свет, было уютно и даже жарко. Оксана по-домашнему, в незатейливой кофточке и короткой джинсовой юбке, сидела за письменным столом с раскрытым учебником и тетрадью и что-то в ней писала. «Привет! Юля скоро придёт.  Располагайся», – всё, что сказала.
Оксана снова прилежно склонила голову. Упавшие по бокам волосы скрыли её лицо от Дина, но обнажили шею, предоставив ему возможность любоваться изысканным изгибом. Свет настольной лампы пронизывал каштановые локоны Оксаны, превращая каждый волосок в волшебный и живой, сияющий лучик. Было во всём этом что-то настолько трогательное, что Дину захотелось поцеловать Оксану у самых корней этих тёплых, светлых волос и никогда больше не уходить отсюда…
          Юля ворвалась, как карнавал. Влетела с ворохом театральных костюмов в руках. За ней свитой потянулись три девочки и парень, каждый из них тащил что-нибудь из реквизита. Всё скидывалось пока на одну из двух кроватей - Юлину, широченную. Парень водрузил на стол 2 бутылки красного вина, после чего пожал руку Дину: «Макс», – представился он. Юля назвала Дину имена девушек, но он запомнил только странное – Лёша. Оно принадлежало славной, черноглазой, бойкой брюнетке со стрижкой под мальчика. Юля обращалась с ней с видимым любовным предпочтением. Две другие девочки, освободившись от вещей, заспешили домой. Юля попыталась их удержать, но безуспешно. Да, и не очень она старалась. В комнате остались Юля, Оксана, Лёша, Макс и Дин. Инна в тот день уехала домой. 
«Театралы», разгорячённые и вдохновлённые удачной репетицией, находились в приятном нервном возбуждении, которое невольно заражало Оксану и Дина. Оксана тут же спрятала книжки. Она заметно обрадовалась приходу Лёши, расцеловавшись с ней в щёки. Похоже, та вообще являлась всеобщей фавориткой. И правда, Лёша была очаровательна. Сняв «дутую» белую курточку, она оказалась в такого же цвета «водолазке». Её плечи, руки и спина, как на вкус Дина, были слишком худыми, в сравнении с выпуклостями грудей, однако же, он тотчас отметил, что эта худоба - следствие определённой целенаправленной работы над собой. Ногами и ягодицами Лёша могла смело гордиться: отлично развитые, сильные - ткань светло-серых джинс облипала упругие мышцы – и, вместе с тем, женственные. До поступления в институт Лёша профессионально занималась бальными танцами и здесь, в Го, относилась к тем, из кого состоял костяк коллектива Юли. Двигалась и держалась Лёша с казавшейся врождённой грацией. Говорила неглупо, быстро, приятным, твердым голосом, с великолепно отточенной приветливостью, но и с подчёркнутым достоинством и ровной вежливостью, как делают это люди, желающие показать не только хорошее воспитание, но и дистанцию указать. Угадывалось, что может она быть и нещадно насмешливой. Безусловно, Лёша обладала своеобразным «аристократическим» шармом, выражавшимся помимо манер, фигуры и осанки, ещё и в сложной мимической игре резко очерченного, плотоядно-красивого рта и в родинках около верхней губы и на шее. Словом, многим походила она, внешне и внутренне, - вероятно, вполне осознанно – на светскую даму Долли в исполнении балерины Майи Плесецкой в «Анне Карениной» Калатозова, только Лёша была моложе, сексуальней и вульгарней.
Кучерявошевелюрый Макс постоянно хитро улыбался: произносил банальности как необыкновенно тонкие остроты. По нему сразу читалось, вопреки всем его потугам к умной бесшабашности, что это самый заурядный ехидный человек строит из себя рубаху-парня в надежде понравиться всем и его страшно заботит впечатление, производимое на окружающих.  Но как раз широты и глубины натуры ему-то и не доставало, а весёлость, как и его улыбка, выходила кривенькая, исподтишка, лакейская. Эдакий разболтавшийся Молчалин, возомнивший себя Чацким. В тоже время Максим стремился к  загадочности. Это получалось лучше: никто не знал, ни где его квартира, ни кто его родители, ни его жизни за пределами института. Скрытный, если не замкнутый, самолюбивый и волевой характер Макса легко укладывался в изрядно разносившееся Байроново ложе. Но подлинной загадки и, тем более, драмы в нём не было. Очень скоро Дин уяснил, что все поступки Макса диктовались тщеславием и поиском выгоды, на удивление плохо маскируемыми, его довлеющее чувство превосходства над другими и пронырливость отвращали. Впрочем, в целом, Макс был парнем безвредным.
Танцовщика Макс не напоминал вовсе. Ширококостый, широкотазый и не плечистый, он взялся формировать своё тело, приближаясь к 20-ти и кичился каждым миллиметром наращенного бицепса, но его мешковатая, грузноватая фигура никак не приобретала спортивных пропорций. Его пластику Юля оценивала как «деревянную». И танцевал Макс иногда ведущие партии благодаря упорству в тренировках, всё-таки что-то приносивших, но в основном же, по тривиальной нехватке в труппе мужчин, заменяя, кого-нибудь из действительно способных и подготовленных, но капризных и необязательных артистов Юли. В театре Макс начал участвовать не по призванию и таланту, а для «раскрепощения» и для «общего развития»: чтобы добавить себе популярности среди студенток и ради выхода на поклон после выступления. У него всё было для «общего развития», кроме английского языка, владение которым обещало деньги. Английский же он любил и знал хорошо, настойчиво совершенствуясь. 
И Лёша и Макс были из миллионного областного центра - Сталинска, учились в ЦК на престижных факультетах с 2-мя иностранными языками и поэтому считались в институте «белой костью».  Своим поведением они «держали марку», придавали себе «столичный» лоск.
Когда Юля появилась в комнате, она включила магнитофон. Зазвучал «Вальс цветов» из балета «Щелкунчик». Чайковский был её мечтой. Ей часто снился сон, как будто она шла или летела среди цветущего белыми цветами сада, сама - воплощение новой пробуждающейся жизни, - кружилась в бирюзовом небе как вишнёвый лепесток, подхваченный тёплым вешним ветром. А затем весь этот воздушный круговорот, окутавший её светлой счастливой пеленой, неожиданно отпускал Юлю на сцене театра, распахивались кулисы и ей рукоплескали сотни  зрителей.
Юля верила, что так и будет. Этот сон неспроста. Она обязательно поставит Чайковского. Но это – когда-нибудь, это – мечта. А пока Юля набиралась опыта как хореограф эстрадного танца. Генеральная репетиция состоялась, вскоре - премьера. Спектакль посвящался Дню студента и объединял несколько шуточных мизансцен, музыкальной основой которых стали разнородные произведения, в том числе  «Вспоминайте вашего студента» из кинофильма «Михайло Ломоносов». Юля позвала Дина на представление.
Между тем Макс откупорил бутылки болгарской «Медвежьей крови». Дин наполнил посуду, какая была: три фужера – девочкам, и две чашки – мальчикам. Юля открыла коробку конфет, нарезала сыр. Вместо Чайковского Юля включила «Queen»: сейчас она выбрала альбом «Barselona», которым заслушивалась последнее время. Оперные арии  Freddie Mercury и Montserrat Caballe привнесли торжественность в их застолье – первый тост провозгласили за успех спектакля. Далее поводами выпить особенно не утруждались: пили, болтали, шутили. Юля вспоминала много забавных моментов из репетиций и пыталась предугадать, каким танцевальным композициям отдаст предпочтение студенческая публика и специально приглашённые декан факультета и преподаватели. Вино сделало проще Лёшу и Макса, они умели поддержать беседу, говоря обо всём и ни о чём. Каждый был счастлив своей молодостью, красотой, надеждами.
Дин увидел, как искренне Оксана может радоваться. Какая у неё лёгкая улыбка и смех. Вино она едва пригубила, но веселилась вместе со всеми, всё-таки выделяя в общении Лёшу, обсуждая с ней знакомых. И с откровенным удовольствием Оксана подтрунивала над Максом, который платил ей тем же. «Значит, она, также как и я, не воспринимает этого человека всерьёз: мы с ней подобны в своих антипатиях, а значит, меряем людей теми же мерками, это очень важно», – решил Дин.
Дин приглядывался к Лёше и Максу. Театральные темы он не мог поддержать, т.к. не смотрел ни одного Юлиного спектакля и не знал никого из её коллектива, а вот с музыкой было по-другому.  Дин высказал мысль, что Чайковский воплощает русский дух в мировой музыкальной культуре, а для него лично он символизирует русскую веру в магичность, сказочность бытия. Это его замечание оценила только Юля. Позже, когда зашла речь о Mercury, Дин сказал, что ему не очень близка «Barselona», но он восхищается «Show must go on», этим своего рода манифестом определённого отношения к жизни. Сгореть, как звезда, завещав людям свой свет, - это и Цой и Morrison, тоже рано ушедшие. На его, Дина, взгляд именно таков идеал жизни талантливого человека. Юля добавила, что эта песня выражает ещё одну философию - театра. Лейтмотивом её следующей постановки будет как раз «Show must go on», ключевая идея - «представление должно быть продолжено, во что бы то ни стало». В этой связи Юля упомянула также «Театр» Соммерсета Моэма. И, к чрезвычайному удивлению Дина, сказала, что желает привлечь его к работе. «Ведь ты же творческий человек», - пояснила Юля. Затем разговор перескочил на современную музыку в целом: «Nirvana»,  «Prodigy», «Seven Garden», «Stone Temple Pilots», «Smashing Pumpkins». И тут Дин нашёл собеседника в Максе, который неплохо был «наслушан». Макс попросил запись «Prodidgy». Дин обещал. Он понял, что и с этим человеком есть точки соприкосновения.
Лёша же, щебетавшая без умолку, обменялась с Дином за весь вечер не более чем десятью словами. Обнаружилось, что говорить им не о чем. Это чуть раздосадовало Дина, потому что ему хотелось лучше понять таких женщин, как Лёша. Но он не слишком огорчился, так как не заметил в ней ни оригинальности, ни самостоятельности мысли. Лёша, похоже, также сочла Дина не интересным для себя. 
Пошёл десятый час. Лёша промолвила: «Уже поздно». Макс тоже собрался домой, заодно согласившись проводить её. Они оставили у Дина ощущение недосказанности и вычурности.
Но ему хорошо было очутиться вместе с Юлей и Оксаной в этой просторной жаркой комнате, разделённой как занавесом толстыми, присборенными сейчас шторами на две половины: спальную часть с кроватями и жилую, с письменным и кухонным столами, с двумя, помещёнными одна на другую тумбочками с книгами, конспектами, косметикой и разной необходимой мелочью, с платяным шкафом и маленьким буфетом. Дин спросил у Юли, которая вместе с Оксаной убирала со стола, не будет ли та против снова послушать Чайковского. Он прошёл в дальнюю, тёмную часть комнаты к магнитофону, стоявшему на тумбочке у стены между кроватями, и сел возле него на пол. Дин включил «Вариацию II (Танец феи Драже)». Он целиком отдался божественной музыке и созерцанию Оксаны. Из сумрака, почти не различимый в нём, он смотрел на свет, в котором двигались девушки, смотрел как на сцену из-за кулис. И видел только Оксану. Она напоминала ему тоненькую, добрую девочку, которую полюбил Щелкунчик.
Но Дин был зрителем не долго. Закончив помогать Юле, Оксана сказала ей «Я схожу к Витке» и покинула комнату. А Юля подошла к Дину и села рядом, вопросительно глядя ему в глаза:
     -    Ну, что ты? - спросила она.
     -    Какая всё-таки чудная музыка…, - тихо произнёс Дин.
     -    Да, – прошептала Юля…
По дороге домой Дин встретил вестников Вандовой смерти. «Смерти нет», - снова подумал он.
……………………………………………………………

Дин посещал институт, общался там с Юлей. Вечерами работал над рассказом и занимался спортом. Пару раз наведывался к Сашиным родителям: новостей не было. Оксану Дин не видел, но думал о ней непрерывно. Наступил 10-й день, как пропал Саша. Пятница. В 9 часов вечера Дину позвонила Сашина мать:
- Саша нашёлся! Он в Сталинске. В больнице.
- Как в больнице!? Что с ним?
- Я сама ничего не понимаю. Он в психиатрии, – было слышно, что мать еле сдерживает слёзы. - Мне позвонил главврач и сказал, что он у них. Завтра мы с Владимиром Ивановичем собираемся к нему ехать.
- В котором часу?
- В десять утра.
- Я еду с вами. Адель знает?
- Нет. Я не успела ей сообщить.
- Завтра без пятнадцати десять я у вас, Анна Петровна.
- Хорошо, Дин. До завтра.
«Слава Богу! – подумал Дин, - наконец-то! Но почему в больнице, в психиатрии? Что с ним на самом деле? Насколько это серьёзно?» На все эти вопросы способен был ответить только следующий день. Той ночью Дин долго не мог уснуть.

Дин позвонил в дверь Сашиной квартиры. Ему отворила мать. Дин поразился чудесному свету в её глазах. Перед ним был новый человек – она воспряла духом, и хотя её лицо ещё хранило тревогу, но тревогу иную, это была тревога-радость. И отец Саши впервые за эти дни тоже  улыбался Дину. Конечно, родители переживали за здоровье сына, терялись в догадках, что же с ним случилось. Но им было известно главное: Саша жив и они сегодня же увидят его! В квартире также находились Сашина старшая сестра Таня и её муж, 30-ти летний парень по имени Валик, они тоже ехали вместе со всеми. Пока завершались сборы, мать добавила некоторые подробности к сказанному по телефону прошлым вечером. Сашу в бессознательном состоянии подобрала в одном из торговых центров Сталинска бригада скорой помощи. Он бредил, а когда очнулся – опять повёл себя как-то странно, поэтому его и отвезли в областную психиатрию. Там Саша признался врачам, что он беглый солдат и назвал свою фамилию и адрес.
Через 5 минут родители Саши, сестра, Валик и Дин вошли в автовокзал, располагавшийся через дорогу. Им повезло: они сразу же купили билеты и сели в красно-белый «Икарус», отправлявшийся в Сталинск.
Дин был взволнован предстоящей встречей, но путь к ней теперь лежал быстрый и легкий: под куполом бесконечно глубокого, уже по-зимнему голубого неба, среди отшлифованных морозом и блестевших солнцем просторов.
Широкая бело-серая трасса рассекала равнины с пашнями, лугами, сёлами и городками, взлетала по мостам над каналами и железными дорогами, опускалась в низины к укрытым там дачным посёлкам и рукотворным озёрам, и врезалась в небольшие леса, проникала в песчаные карьеры и стремилась, стремилась вдоль бесконечных промельков света между ветвей «посадок». Половецкие курганы табором выбредали из степи к самой дороге, но вдали неотступно следовали железные легионы заводов, рассыпав по всему горизонту исполинские языки своего негасимого пламени, и кочевники отступали…
Через сорок минут они достигли окраины Сталинска и пересели в другой автобус, шедший к больнице, которая находилась за линией города. И родственников Саши и Дина охватило молчаливое нетерпение. Несмотря на прежнее, праздничное буйство света и неба, по мере приближения к цели им почему-то становилось всё труднее  говорить, росла непонятная тяжесть на душе.
Двадцать минут они тряслись по просёлкам, прежде чем выехали на узкую асфальтовую колею, расчленявшую обширное поле, нарезанное жирными чёрными ломтями с торчавшей из них жёлтой стернёй, зыбко очерченное вдали призрачными рощицами в белой дымке запредельной пустоты. Именно здесь, в этом плоском маятном месте, материализовалась психиатрическая лечебница -  конечная остановка автобусного маршрута. Они увидели распахнутые ржаво-зелёные железные ворота в ограде из бетонных плит, за которыми проглядывалось выстроенное покоем 3-х этажное здание из серого кирпича, под шиферной крышей такого же цвета, – архитектура, типичная для подобного рода учреждений. Между потрескавшихся тёмных асфальтовых аллей больничного двора кряжились матёрые ветвистые дубы, над которыми клубилось вороньё.
В приёмном покое родители Саши назвались и вскоре к ним спустился врач. Человек в белом халате повёл их по тёмным «мышиным» коридорам, всё время заканчивавшимися какими-то углами. По дороге врач говорил о Саше. По его словам, у Саши явное истощение нервной системы, некоторые симптомы психоза и депрессии. Но насколько это серьёзно, пока не ясно – он у них всего третий день, пока ещё идёт обследование. Лечение, безусловно, необходимо, но опять же, какое именно и насколько длительное, определится чуть позже. Врач прибавил, что у Саши, похоже, частичная амнезия, т.е. он не помнил того, что делал в промежутке между побегом из части и обмороком в Сталинске. Чем глубже Дин вникал в смысл этих слов, тем сильнее сжималось его сердце. Наконец, подошли к двери с крохотным окошком в стене над ней, из которого сочился дневной свет. Врач отворил и пригласил войти. Произнеся «Подождите внутри. Саша сейчас придёт», он скрылся.
Они очутились в большой комнате. Широкое окно в слишком яркое, словно нарисованное, и оттого казавшееся зловещим небо. Небьющееся стёкло, прочерченное белыми полосами впаянной арматуры. Сиротский стол в углу у окна, три обшарпанных стула. Под потолком - лампа с жестяным абажуром-тарелкой, наподобие тех, что вешали когда-то над подъездами. Голые белые стены.
Все стали около стола, на стулья рядом Сашины родители опустили сумки. Рассказ врача и окружающая «тюремная» обстановка действовали угнетающе. Общее нервное напряжение повышалось с каждой минутой. Дин слышал, как бьется его собственное сердце. Не было глаз, не устремленных на дверь. Каким они увидят Сашу? Дальнейшее ожидание превращалось в пытку. Вдруг, дверь распахнулась, и порог комнаты переступил Саша. Видневшийся в коридоре за ним врач, пробормотал «Ну, я Вас покину на пол часа» и закрыл дверь, оставив их одних. На Саше была полосатая больничная пижама. Он очень похудел. Глаза запали и блестели. В первые мгновения его измученное лицо выражало как будто недоумение, словно он не верил в происходящее, руки его безвольно висели, но глаза растерянно метались. И уже в следующую секунду, засияв радостью, он простёр руки перед собой – Саша и его родные бросились навстречу друг другу. Первыми к нему прильнули, покрывая слезами и поцелуями, мать и сестра. На какое-то время они полностью завладели Сашей, и отцу, у которого от волнения дрожали губы, ничего не оставалось, как просто нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Но вот и он пробился к сыну, обнял и поцеловал. Только и было слышно: «Сашенька, сыночек! Ну, как ты?» А Саша всем отвечал: «Да, ничего, уже нормально». Следующим с Сашей поздоровался Валик и, наконец, очередь дошла до Дина. В одном порыве они крепко обнялись и поцеловались. Измождённое тело его друга трепетало. В этот момент Дин сполна ощутил, как же ему не хватало Саши все эти его армейские месяцы, и как он испереживался за него, и что рисковал потерять.  Дин испытал настоящее счастье. И он видел, что Саша чувствует то же и даже больше. Но что же с ним стряслось?.. Дин отлично понимал, что говорить об этом при его родственниках невозможно. И он не смел более отнимать Сашу у родителей ни на миг драгоценного свидания. Между тем мать и сестра открыли сумки, и сразу стало ясно, насколько Саша голоден. Как он радовался этой передаче! С трогательным восхищением, почти благоговейно Саша встречал каждый свёрток, банку, судок, пакет, который выкладывался перед ним на стол. Для него это была не просто еда, а материальное свидетельство возвращения в утраченный родной дом после скитаний, лишений и отчаянного одиночества. Саша тут же, присев на стул, принялся есть всё подряд. Мать и сестра не уставали любовно прижиматься к нему и гладить то по голове, то по плечам, а отец непрестанно спрашивал, что же ещё привезти ему в другой раз.
Дин с удовлетворением отметил, что, несмотря на страшные рассказы врача, в целом его друг выглядит не так уж плохо, щеки даже слегка румянились. И Дин подумал, что теперь, когда все они опять вместе, Саша обязательно пойдёт на поправку. Родители Саши ни о чём особо не допытывались, у них и времени то на это не было. И, кроме того, что «всё более или менее в порядке» и просьбы приезжать снова поскорее, они от сына ничего не услышали.
Полчаса, отведённые на свидание, промелькнули. Эскулап снова стоял на пороге. Родители торопливо уложили продукты в сумки, вышли к нему в коридор и начали в пол голоса переговариваться. Воспользовавшись моментом, Дин отвёл Сашу в сторонку и тихо спросил: «Сашка, а теперь скажи мне одному, ты и вправду болен или только «косишь»?» Саша, беспечно улыбаясь, не замедлил с ответом: «Конечно «кошу»! – «А где ты был всё это время»? – «Потом когда-нибудь расскажу», – ответил Саша. «Саша, нам пора!» - позвал врач. Дин обнял друга и успел сказать: «Я обязательно приеду в следующий раз. Держись! Теперь мы вместе!» Саша улыбнулся, кивнул, и, нагрузившись сумками со снедью, исчез с доктором в двери своего отделения.

Вернувшись в Го, Дин решил не мешкая найти Адель. Наслушавшись сетований Анны Петровны, что она не успела сообщить Адели о Саше, несмотря на данное ей обещание, Дин с охотой вызвался сделать это сам. Было около трёх часов дня. От автовокзала до ЦУМа, под которым торговала Адель – 15 минут ходьбы. Условившись с матерью о следующей поездке через 4 дня, Дин тепло попрощался со счастливыми Сашиными родственниками и направился к Адели. По-прежнему ликовало солнце. Ноги Дина сами несли его – так ему было легко на душе. Но всё же кое-что тревожило – за всё свидание Саша спросил об Адели всего раз и как-то мимоходом. Мать ответила ему, что с ней «всё в порядке», и они видятся почти ежедневно, но пока Адель «не в курсе». На это Саша сказал только «Передавайте ей привет» и сменил тему. Дин чувствовал, что девушка так же, как и раньше, не безразлична его другу, и немного удивился такому показному равнодушию. А ещё он знал, что Саша в последнем письме к ней назвал их отношения ошибкой и фактически порвал с ней. Но что только Саша не собирался порвать!? И сколько раз! В общем, Дин понимал, что ситуация запутанная. Даже он сам, для самого себя, пока чётко не уяснил своего отношения к Адели. До сих пор она ему не нравилась, и Дин хотел увидеть её реакцию на известие о Саше.
У цветов, как всегда в субботу, толкалась толпа народа. Торговля шла бойкая. Вынужденная с утра до вечера стоять на улице Адель, по случаю мороза, была обута в валенки и одета в толстенный пуховик. Она заметила Дина только, когда тот приблизился вплотную и произнёс «Привет!». От его голоса Адель вздрогнула, и, когда подняла на него глаза, даже немного изменилась в лице. Они давно не виделись, оба избегали друг друга, и его визит был для неё полной неожиданностью, «чрезвычайным происшествием». Адель моментально догадалась, что это связано с Сашей.
Без лишних вступлений Дин сказал:
-     Саша нашёлся.
- «Как!?» - вскрикнула она. Из глаз её тут же брызнули слёзы и она закрыла лицо ладонями. Но быстро «взяла себя в руки».
- Я только что от него. Мы ездили  к нему с его родителями, - продолжил Дин. - Он в больнице, - на лице Адели отразился ужас, -  в Сталинске.
Подавшись к нему, Адель выпалила:
- В какой больнице? Что с ним?
- Не волнуйся так, он в относительной норме… - тут Дин смутился, и помедлил:
- Саша в психиатрии…
Адель побледнела. Дин вкратце описал свидание с Сашей, выделив его слова, что он «косит». Адель слушала молча, опустив глаза, чтобы Дин не мог наблюдать её эмоций. Когда Дин закончил, она с обидой спросила:
- А почему вы мне ничего не сообщили?
Дин сказал:
- Сашина мать просила извиниться за неё. Она просто не успела сделать этого. Ей самой позвонили из Сталинска вечером, а мне она перезвонила уже после девяти. Ты в это время уже не работаешь. Телефона у тебя нет.
- Когда вы едете к нему в следующий раз? - спросила Адель.
- Через четыре дня, - ответил Дин.
- Он спрашивал обо мне? - покраснев, почти прошептала она.
- Да, спросил как у тебя дела. Передал привет.
Адель помолчала. Потом твёрдо сказала:
- Я поеду с Вами!
В лице Дина отразилось сомнение, Адель заметила это.
- Я хочу его видеть. Я поеду с вами, -  решительно повторила она.
Дину ничего не оставалось кроме как сказать: «Хорошо».
Ему стало жаль эту девочку и стыдно себя. Он был поражён преданностью Адели.
Воскресенье выдалось совершенно замечательным для Дина. Ему хорошо писалось, занималось (наступала сессия), всё получалось, потому что, наконец, он мог вздохнуть спокойно. И душа его с новой силой стремилась к Оксане. Ему было необходимо видеть её.

……………………………

В понедельник в институте он поделился радостью с Юлей. И ещё раз убедился, что она всем сердцем сопереживает ему. Юля сказала: «Видишь, я верила, что всё будет хорошо. Надо всегда верить. И вера повлияет на судьбу».
Эти слова услышала Оксана Бабий, их одногруппница и подруга Юли, которую все запросто звали Ксюха.
Ксюха приехала из какого-то села под Херсоном. На первом курсе ей приходилось нелегко - уровень её подготовки, естественно, был ниже, чем у студентов, окончивших городские школы. Особенно хромала у неё фонетика и не только от недостатков начального образования: Ксюха немного шепелявила, а темп её речи был очень высоким, попросту говоря, она «тараторила» и это мешало ей внятно высказываться не только на английском, но и на русском. И, конечно, в её речи присутствовал «суржик» – бич всякого сельского жителя юго-восточной Украины - она мешала русские и украинские слова, в результате получался режущий слух, нелепый говор, очень далёкий от литературного русского, а ведь Ксюха училась на русско-английском факультете! К тому же и в повседневной жизни все в институте общались между собой исключительно на русском, поэтому на общем фоне она выглядела аутсайдером. Но Ксюха была неистощимо жизнерадостна и завидно деятельна. Эту хохотунью-труженицу быстро полюбили, хотя и долго считали её «простушкой».
Быстро обнаружилось, что Ксюха умна, целеустремлённа и невероятно любознательна. В первый год учебы подтянувшись до среднего уровня, во второй она стала обгонять по некоторым дисциплинам многих «городских» однокурсников. Да ещё и поступила на заочное отделение в Сталинский университет на факультет психологии. Девочку из деревни зауважали.
Но уменьшительное «Ксюха» так за ней и осталось – оно полностью соответствовало её простоватой внешности, которая, уж точно, измениться не могла никак. Пышущее здоровьем тело, отнюдь не толстое и расплывчатое, скорее ренуаровски «изобильное»; некрасивое, рябоватое, веснушчатое лицо. Но необычайно выразительные серые глаза и необыкновенная доброта.
Помимо огромного объёма литературы различной тематики, входившей в обязательную программу двух учебных заведений, Ксюха много читала «для себя». Особенно её интересовали культуры разных народов, в первую очередь в их религиозных и сексуальных аспектах.
Поэтому Ксюха, оказавшись свидетелем разговора Юли и Дина, предложила ему взять у неё одну из книг по истории христианства, достойную, на её взгляд, внимания. В ней были собраны всевозможные определения веры, формулировавшиеся отцами церкви и крупнейшими философами на протяжении двух тысячелетий. Дин охотно согласился. В институте преподавалась история религии только кратким курсом, а он хотел знать больше. Основным стимулом его возраставшего интереса к христианству стала Оксана, вернее чувство, которое она в нём пробудила. Он хотел приблизиться к сути идеи именно Христа. Потому, что слова «Бог есть любовь» до сих пор являлись для него лишь красивой формулой, абстрактным понятием, присущим уму, но далёким сердцу. А благодаря Оксане в душу Дина, так ему казалось, вошёл Христос - любовь, как главная движущая сила мироздания, представлялась всё более понятной. В этой книге Ксюхи Бабий он и нашёл дефиницию римлянина Тертуллиана, захватившую его наиболее и ставшую принципом поведения  на какое-то время: «Верую, потому что абсурдно!»
Ещё в раннем детстве Дина потрясло осознание реальности смерти, и он постоянно задумывался, почему всё устроено именно так.
В советской школе вдалбливали, что жизнь зародилась в некоем «биологическом бульоне» первичного океана по счастливой, но закономерной случайности, а сам человек не сын божий, а сын обезьяний. Эти теории преподносились как безальтернативная истина в последней инстанции, при этом скромно умалчивалось, что возможность проверить их на практике чистого эксперимента - единственное условие превращения всего-навсего предположения, в неоспоримый научный факт и закон природы, такая возможность исключена – хотя бы потому, что на это понадобились бы тысячи, если не миллионы лет. Никто и никогда не получит именно тот коацерватный океан, а в нём ту протоклетку, также как и того последнего неандертальца, который преобразился в первого хомосапиенс. Но жизнь – случайность, человек – животное, и точка!  Государству нужны были непоколебимые атеисты!
Имелся ещё один, очень субъективный, мотив неприятия Дином дарвинизма: сколько он себя помнил, обезьяны почему-то всегда вызывали у него инстинктивное отвращение… в отличие от изображений ангелов. Вся подлинная его природа восставала против навязывания ему такого «примативного» мировоззрения. 
Наука ничего не говорила о том, откуда и зачем у животного, пусть и высшего, взялись желание и способность творить, вдохновение, возможность обессмертить пусть не тело, но хотя бы имя своё и дело. Дин никак не мог согласиться со смертью в абсолюте полного исчезновения сущности человека. У него были примеры обратного – великие художники, мыслители, духовные мессии оставались среди людей навсегда – это ли не торжество над смертью, пусть даже без загробной жизни? От официального материализма, как философии, идеологии государства, в котором он жил до 17 лет, веяло бесконечной фальшью. Кто из атеистов, добровольно пожертвовал собственной жизнью ради того, чтобы доказать собственную бренность? Ни одного! «Это глупо» - скажет любой. А вот доказать мучительной смертью своё бессмертие – такие люди находились, глупцы ли это были? Очевидно: дело в колоссальном неравенстве сил идей! Дин недоумевал, к чему так упорно навязывать догму, что все живут только здесь и сейчас, если это лишь подрезает крылья духу человека, приземляет, делает трусливым рабом обстоятельств.
Государственный атеизм якобы опирался на научные факты, а на самом деле - на замалчивание и подтасовку. Даже учение человека, защищавшего веру, - академика Павлова, о деятельности высшей нервной системы, использовалось как косвенное доказательство против Бога и бессмертия. В государстве Дина все науки в совокупности должны были служить «просвещению» людей, т.е. изобличать глупость, вздорность и невозможность идеи существования души. Но сами учёные явно лукавили, отделываясь отговорками «что процесс познания бесконечен», «каждое новое открытие ставит новую загадку», т.е. «чем больше я узнаю, тем больше оказывается не постигнутого». Такими признаниями они подтверждали собственное бессилие что либо доказать или опровергнуть раз и навсегда, бесповоротно. В свою очередь и представители практически всех мировых религий говорили  о том, что всякому познанию есть предел – Дин понимал, что предел этот и есть Бесконечность самого процесса, возможности человеческого восприятия и разума ограничены, и многие вещи он просто не в состоянии осмыслить, охватить во всей полноте. Школьная учительница физики с мудрой, всезнающей улыбкой говорила «Что такое душа? Она имеет объём, плотность, вес?». А уже через пару лет Дин встречал в газетах заголовки «Взвешена душа человека». Даже «дважды два», как оказалось, было не «четыре». Академические выводы менялись без конца, а работники школьного образования говорили, что учебники, по которым велось преподавание, можно было выкинуть ещё до того как их открывали - за десятилетний курс обучения данные устаревали,  истина же оставалась всё так же недостижима, несмотря на невиданное доселе развитие ремесла «расщеплять на элементарные частицы» и «заглядывать за покровы». А всё это выразили гораздо яснее тысячи лет назад: «Многие знания, многие печали». Наука у людей ХХ века занимала всё больше жизненного пространства, оставляя простому счастью места всё меньше.
Родители при рождении не крестили Дина (хотя их самих озаботились окрестить в православной церкви), в доме не было Библии и других религиозных книг, никогда не велись разговоры на тему веры и Бога. Но Дина всегда окружал божественный сонм: Христос и Будда, Исида и Осирис, боги греков и римлян, инков и ацтеков, африканские идолы – альбомы по искусству и книги по истории древних цивилизаций пробивали брешь в советских гипсово-кумачовых перегородках и драпировках, открывая действительность по ту сторону. Христос всё же был ему гораздо ближе и понятней по славянской, европейской культурной традиции. На одной из полок домашней библиотеки находилось полное собрание сочинений Достоевского. А лет в 14 Дин посмотрел  замечательный фильм Ивана Пырьева «Идиот», который чуть не свёл его с ума. Этого оказалось достаточно, чтобы Христос и его учение стали для Дина фактом объективной реальности. Но эмоционально любовь в нём ещё не связывалась с Богом.
Богов Дин воспринимал преимущественно как явления культуры, искусства, что, кстати, отчасти тоже было плодом советского воспитания. И если в школьных учебниках ему и говорили, весьма сдержанно, о прогрессивной роли религий в развитии человеческой цивилизации, конечно лишь на определённых, ранних этапах, применительно живописи, архитектуры, литературы, то тут же добавлялась огромная ложка дёгтя – выкладывались факты ужасающих злодеяний церквей и культов против свобод, личности, науки, и делалось это очень сочно, красочно. Но в альбомах и книгах Дин мог видеть гениальные доказательства совсем иного: египетские пирамиды и сфинкс, византийские фрески, святая троица Рублёва, европейская живопись средневековья и эпохи возрождения – образы, будоражившие сознание почище «вечно живой» кремлёвской мумии и портретов мудрых бородатых евреев Маркса и Энгельса. Эстетическая сила, которой обладали произведения религиозного искусства, были гораздо более весомым доказательством, только чего?  Одного ли художественного таланта, как убеждала Дина идеология? Или тут крылось нечто иное – великая идея и потрясающая правда, вдохновлявшие веру, способность творить? Для чего всё это существам, единственной природной целью которых является биологическое доминирование? С такой точки зрения вся высокая культура – непотребство и блажь.
Дин обитал среди всех этих богов, обращаясь то к одному из них, то к другому, черпая в порождённых ими культурах эстетический восторг и духовное величие, каждое свойственное только своей эпохе и неповторимому миру. Если вообразить себе человека, существующего одновременно сразу в нескольких временных измерениях, в венах которого может попеременно течь кровь разных рас, человека, наслаждающегося  вкусом, глубиной и смыслом  таких разных жизней - то станет понятно, как чувствовал и мыслил иногда Дин. Ему достаточно было лишь выбрать.
Но выбор этот никак не совершался окончательно по одной причине: бытование такого количества богов, принадлежавших разным народам, цивилизациям, эпохам, наводило Дина на одну простую и естественную мысль – Бог один, имена разные. Идея Вселенского разума лучше всего отвечала его тогдашнему мировоззрению.
И вот появилась Оксана  –  выбор уже не представлялся так труден.

……………………………….

Казалось, беззвучно, в тишине, состоявшей только из шума проснеженного ветра, по седеющему на глазах асфальту двигались к психиатрической лечебнице Сашина мать, Дин и Адель. Всё было тягостно на этом краю земли: чёрная пашня в белом налёте, металлическая окалина неба, холодное шершавое сопротивление пространства…
Они шли прямо в натянутые, полощущиеся сети больничных ветвей, которые предупреждающе махали им: оставьте надежду так же, как оставили свой разум те, чьё сознание уже поймано и бьётся, опутанное, внутри. Но всякий, обладающий верой и рассудком, ОБЯЗАН подвергнуть их испытанию, и, вопреки грозящему предостережению, они достигли цели: обильный и великий мир, из которого они вышли, был для них пустыней без того, кто был от него отрезан - Саши. 
И снова их вели по мрачным, словно расстрельным, лишённым надежды коридорам. И врач был не многословен: «Как Саша?.. К нему применяют медикаментозное лечение. Увидите сами». И в окошке над дверью брезжил или бредил чахоточный день. И снова их бросили ждать в бессмысленной и бесцветной, наполненной страхом комнате: Анна Петровна осталась у двери, Адель отступила к окну, будто взыскуя поддержки у немочного света, Дин прошёл в центр. И опять стало беззвучно…
Появился Саша.… И мать закрыла его от всех и вся всем своим телом. Она первая прозрела, уловила нечто, что заставило её испугаться, пожелать защитить таким простым, родительским способом. И все слова, которые были у неё готовы, стали поцелуями. И поцелуи её длились бы вечно, если бы не…
Отбросив руки матери, Саша, мимо Адели, будто не существующей, слившейся с горестным светом, кинулся к Дину. И пока он делал свои нетвердые, какие-то виляющие, уклончивые, но суматошные шаги, взгляд Дина мгновенно приблизил его лицо… Там не осталось ничего, кроме глаз. Огромных, округлённых и… совершенно безумных…. выпрыгивавших из сплошной черноты щетины на острых скулах.
Глаза эти проглатывали, всасывали Дина своей светло-серой гулкой бездной, безмерно напряжённой, страдающей, и, в тоже время, как будто и вовсе смотрели сквозь него… Неужели Саша ослеп!? – на миг ужаснулся Дин. Но тот поймал его руку и судорожно сжал, приблизив горящие раны-глаза. По телу Саши как будто дождик барабанил – мелкие-мелкие, частые-частые капельки дрожи. Даже стоя, сохраняя одно положение, он беспричинно совершал множество лишних, еле заметных движений, быстрых и резких подёргиваний, ногами, корпусом, головой… И Саша похудел невероятно! Полосатая пижама заключённого буквально болталась на нём. Его друг превратился в настоящего «доходягу»… В уши Дина беспорядочным потоком ворвался лихорадочный голос Саши:
- Дин, как я рад тебя видеть! Только ты можешь мне помочь! Как хорошо, что ты приехал! Ты приехал, чтобы спасти меня. Спаси меня! Мне всё время снятся чёрные шторы. Они давят меня как свинцовые. Свинцовые шторы! Они не дают мне дышать, душат меня, я задыхаюсь, задыхаюсь, мне страшно. Если бы ты знал, как страшно!
Не дожидаясь ответа, Саша бросил руку Дина, перебежал комнату и приземлился на стул в углу, вцепившись руками в сиденье, трясясь всем телом. Ошеломлённому Дину пришлось пойти за ним следом:
- Саша, какие шторы, о чём ты говоришь? Что с тобой?
- На меня навели порчу, я знаю, я чувствую! – Саша уже вскочил и рванулся к Анне Петровне.
- Мама, как приедешь домой, сходи к Валентине Васильевне. Попроси её. Я умру! Если      ты этого не сделаешь, я умру! Пожалуйста! – взмолился он.
- Сашенька, что ты такое говоришь!? Успокойся, сыночек! –  отвечала полуживая от страха и жалости мать.
- Мама, пусть она «посмотрит». Помолится. Поможет мне! Я не могу  больше так мучиться. Я не выдержу, я умру! – взвизгнул Саша.
- Саша, присядь, успокойся, объясни всё толком, - говоря это, мать обняла его за плечи и усадила на другой стул. Но Саша тут же вскочил. Он  беспорядочно метался по комнате - кругами, зигзагами. Дин и мать с трудом успевали поворачиваться к нему лицами.  В этой комнате неподвижна была только Адель, застывшая в углу возле окна, и неотрывно смотрящая на Сашу широко раскрытыми, наполненными слезами глазами. Саша упал на третий стул, продрожал пару секунд и снова сорвался с места.
- Не могу я! Не могу сидеть, не могу стоять! – со слезами вскричал он.
- Саша, что же всё-таки с тобой случилось? Пять дней назад ты выглядел абсолютно нормально, – сказал Дин.
- Шторы, свинцовые шторы. Кто-то хочет моей смерти, – отрешённо пробормотал идущий по кругу короткими скорыми шажками Саша. Его невидящий взгляд волочился по полу. Внезапно он снова оживился:
- Дин, я знаю, ты можешь! У твоей бабушки связи. Попроси её, пусть меня хотя бы переведут в нашу городскую больницу, там я буду рядом с вами. Заберите меня отсюда! Я хочу домой, не могу здесь! Спасите меня!!
Вдруг Сашина голова дёрнулась и, как будто случайно, повернулась в сторону окна. Он остановился, как вкопанный – Адель. Тело его метнулось к ней… и снова  замерло, густая краска стыда залила лицо Саши. Он тихо укоризненно сказал:
- Зачем, зачем вы её привезли!? Зачем ты здесь, Адель?
И всё-таки Саша медленно подошёл к девушке. Они обнялись. Саша прошептал:
- Прости меня, Адель. Прости. Похоже, я действительно сошёл с ума.
Адель гладила Сашу по голове, лепетала на ухо что-то успокаивающее и нежное, и плакала, плакала…
Анна Петровна и Дин вышли.

……………………………………………….

Наступил момент, когда Дин больше не мог думать ни о ком и ни о чём кроме Оксаны,  нечаянно занявшей так пугающе много места в его душе. Грёзы ею наполняли все дни и ночи. Мысли о ней приносили и блаженство и страдание. Блаженство пробуждало благодарность, потребность дарить такое же счастье и ей, Оксане. Но для того, чтобы сделать это, требовалось, по меньшей мере, её участие, согласие или нежелание. Страдание же толкало искать избавления – взаимности, или ещё большего страдания – отвержения. Неизвестно, какой из этих двух исходов нашёл бы в Дине отклик сильнее. Но только мощные, потрясающие как взрыв, эмоции способны были так ударить его блаженно замершее сердце, чтобы оно снова пошло, побежало. Иначе, без движения в сторону надежды или отчаяния, оно рисковало просто разорваться.
Таким желанным потрясением могло стать признание Дина в своих чувствах. Он больше не имел сил таить их, и хотел, чтобы Оксана ощущала то же, что и он. Это стало величайшей потребностью его души. Намёки и недомолвки более были невозможны. Он жаждал действовать прямо и открыто.
Дин испытывал уверенность, что Оксана не может не догадываться о том, что с ним происходит. Ему казалось, что всё его поведение, т.е. нескрываемый интерес к Оксане, ко всему, что с ней связано, то, что он использовал любую возможность видеться и говорить с ней, достаточно чётко давало понять причину такого внимания. Все в их узком кругу уже знали или подозревали о чувствах Дина. Только слепой мог не заметить, как смотрел он на Оксану. Любопытная, проницательная и болтливая Инна давно уже улыбалась Дину сведуще, со значением. Да и Юля, наверняка, делала Оксане какие-то намёки. В 24-й комнате образовалась атмосфера томления, ожидания и недосказанности, виновником которых являлся Дин. Поэтому он посчитал, что время для объяснения настало. Оксана, державшая себя с ним очень просто, впрочем, всё-таки с еле уловимым женским кокетством, выказывала ему определённую благосклонность, не противясь прямому общению между ними двумя, напротив, охотно, но пока сдержанно, шла на него. Но Дин не знал наверняка, интересен ли он ей как мужчина - это было для него главным, ведь он видел в Оксане прежде всего женщину. И чувствовал, что её отношение к нему могло оставаться лишь благосклонным взиранием, любознательной индифферентностью ещё долго. Вот почему Дину жизненно необходимо было переступить черту неопределённости.
Он настойчиво искал случая поговорить с Оксаной. Но вот уже несколько дней ему не удавалось застать Оксану в комнате одну – в ней постоянно находилась либо Инна, либо Юля, либо крутился кто-то из знакомых.
Так наступила пятница – Оксана уехала домой. Тогда Дин решил, что встретит её в воскресенье вечером на вокзале, когда она вернётся в город. Он знал, в каком промежутке времени и какими поездами она может приехать. Осталось только спокойно дождаться воскресенья и отправляться на вокзал. Но субботу и первую половину воскресенья Дин провел, как в забытьи. Он пытался занять себя: читать, писать, смотреть кино, заниматься спортом, но всё было бестолку, - беспомощная попытка унять нервную лихорадку, владевшую им. Секунды казались тяжелее часов, часы тянулись как дни. Ожидание стало самой мучительной болезнью из всех, что он до сих пор переносил.
И всё же, когда надвинулся  вечер, он вышел в город с надеждой. Убелённые улицы были темны, трупно-серы – фонари почти не горели - и холодны -  градусов 10  мороза. И дорога, вопреки ожиданиям, получилась безрадостной.
Дин спускался с гулким хрустом в какую-то гигантскую прореху на стыке бесчувственного, ненавистного в своей бездонной черноте неба и окоченевшей, пустынной земли, спускался к безжизненно тлеющему на дне Вселенной бело-жёлтым светом стальному хламу вокзала...
Он метался по вокзалу, шарахался от электрических вспышек и злых, бесцельных людей, перепрыгивал лязгающие клыки стужи и вколачиваемые гвозди объявлений. Бросался к появлявшимся составам и отскакивал от железного визга сцепок, бичом стегавших его уши. Кидался к мёртвому циферблату вокзальных часов. Барахтался в стальной паутине путей и минут. Хватался за хвосты убегающих поездов и падал в метель. Обдирал душу о скрежетавшие голоса динамиков. Цеплялся глазами за пустые, обледеневшие перроны и срывался на рельсы…
Оксана не приехала… Как побитый, весь переломанный покидал Дин  вокзал, постепенно
превращая шаг в бег. Его гнала перед собой судорога не оправдавшейся надежды, обида неизвестно на кого, на себя, на ночь, на свою необузданность и … нараставшая злоба и страх этой студёной пустоты. Слёзы одиночества душили его. Кто же он, если даже признаться в любви девушке не может? Изгой среди нормальных людей, жалкий заумный романтик, не способный ни на какой решительный поступок!?
Тьма вокруг ополчилась и нападала, морочила голову вихрем из снежных кристаллов и звёзд, ледяным пламенем объяла Дина, глумилась и ворожила, он чувствовал одну лишь животную боль, ему хотелось выть. И Дин на самом деле ощутил себя зверем, который бежит с единственным желанием спастись, согреться…
Саша открыл ему дверь, ласково улыбаясь. Господи, как же рад был Дин тому, что может сейчас оказаться рядом со своим другом, в этой светлой и тёплой квартире, почти родной ему. Дверь из зала приоткрылась и в коридор выглянула Сашина мать узнать «Кто это так поздно?», но, увидев Дина, приветливо улыбнулась, поздоровалась, и снова затворила дверь.
Саша был в Го вот уже две недели – бабушка Дина, уважаемый в Го медик, посодействовала его переводу из областной психиатрии в местную больницу, заведующая которой отпускала пациента на выходные домой. Саша быстро поправлялся. Близость дома оказалась лучшим лечением.
Они прошли в кухню. Дин двигался рывками. Сел, скорчившись, на табурет, и схватился моментально побелевшими пальцами за края сиденья. Дина трясло почти также как и Сашу месяц назад. Вибрируя всем телом, как будто его кололи тысячами иголок, он уставился в одну точку перед собой. Саша поставил на огонь чайник. Сказал Дину:
- Ты весь дрожишь. Что случилось?
Дина «колотило», сердце скакало, ему нужна была надёжная точка опоры или привязь, чтобы не побежать снова. Ледяное пламя ночи всё ещё преследовало его. Дин был обгоревшим, обугленным. Он исподлобья взглянул на Сашу помутившимся, стекленеющим взглядом и… оцепенел. Как будто страшная опасность вдавила его в каменную щель или угол, в котором нет места и сил пошевелиться, а кто-то, издевательски хохоча и кривляясь, выталкивает его носком сапога снова к пылающему огню, чтобы он не выдержал и бросился в него и догорел до конца. И у него нет выхода кроме, как втискиваться и сжиматься ещё больше и глухо, про себя, рычать.
Дин плохо соображал, что нужно делать. Всё-таки он разжал сомкнутые до боли зубы, разорвал слипшиеся губы и выдавил глухим, чужим голосом:
- Я был на вокзале.
- И, что? Ты говорил с Оксаной? – Саша знал о намерениях Дина.
- Нет. Она не приехала…
- Ну, и что же произошло?
Дин сам не понимал. Вместо ответа, он исторгнул:
-    Ненавижу! Ненавижу себя…
Саша долго всматривался в него, молчал и думал. Наконец сказал:
- Я боюсь тебя. Ты похож на волка… Затравленного волка. Так нельзя!
Дин вышел в коридор и посмотрел в зеркало: мертвенно бледное, серое лицо, ярко- красные нити плотно сжатых губ, расширенные зрачки выгрызающих себя изнутри глаз. Саша сказал правду.

Оксана приехала в понедельник утренним поездом и сразу отправилась на занятия. Дин узнал об этом от Юли на экзаменационной консультации. Он договорился с одногруппницей, что вечером занесёт ей учебник, необходимый для подготовки к одному из зачётов. Когда стемнело, Дин пришёл в 24-ю комнату. Оксана была дома, но снова среди лишних людей – Юлю развлекали Ксюха Бабий и Лёша. Но теперь ничто не могло помешать Дину.
 «Проходи, проходи! Раздевайся!» - весело улыбалась Юля и кивала ему и рукой махала. Но Дин отказался, сославшись на то, что торопится, и отдал ей книгу с порога. Немного побеседовав с Юлей о предстоящем зачёте, он закончил словами: «Ну, ладно, Юля, я пойду. Увидимся». И, уже взявшись за дверную ручку, он, как бы между прочим, внезапно для всех, обратился к Оксане: «Оксана, можно тебя на 5 минут»?
- Да, конечно! – ответила, порозовев, удивлённая Оксана.
Она поднялась и пошла к Дину из глубины комнаты. Дин ждал её в коридоре, придерживая приоткрытую дверь. Как пламя свечи нежно и робко колеблется от движения подносящей её к алтарю руки, так и душа Оксаны, чудилось Дину, лёгко и прекрасно трепетала, приближаясь к нему.
В коридоре Оксана стала спиной к чёрному зимнему окну и смотрела Дину прямо в глаза, ожидая. А Дин молчал - на какое-то время он замер, жадно и с восторгом впитывая ту вечную женственность, что предстала перед ним в ожидании поклонения, того поклонения, для которого существует.
Безотчётно Дин клонился к Оксане – к источнику сияющего тепла, врывавшегося в него одним стремительным потоком, затоплявшего все его чёрные дыры, заглушавшего суетные мысли, низвергавшего «святыню святых» - его своевольное и надменное, окоченевшее в гордыне «я», тепло это обращало Дина в новорожденное, высшее создание, с бесстрашной улыбкой стремящееся в огромный в мир, чтобы наполнить его криком и движением, заставить биться и волноваться, потрясти до основания и возвеличить, познать в нём счастье и постигнуть его смысл, и, в конце концов, - успокоиться и умереть, и обрести бессмертие. В распахнутых глазах Оксаны, смотревших на него, Дин видел только одно: Бог есть любовь, Бог есть любовь, Бог есть любовь…
Он чувствовал, что не должен сейчас говорить ничего, и что ничего больше не надо ему, что всё остальное будет лишним, но вместо этого его мозг вдруг очнулся и швырнул свою убогую дань человеческому, не божественному, которому он настолько был близок:
- Оксана, ты мне очень нравишься… – Дин сам осёкся.
Мгновенно что-то затмилось. Оксана опустила глаза. Она молчала. Но тело Дина механически продолжило движение души - губы его очутились у самых губ Оксаны. И… в последний миг Оксана отвернула лицо. Дин поцеловал лишь её щёку. Почти боль испытал он от этого прикосновения, но секунду спустя неизведанной силы желание захлестнуло его.
Так приблизившись к Оксане, он вкусил запах её кожи и волос - запах райского сада, - нет, так пахли не её духи, продажная человеческая фантазия бессильна подделать его, - в этом запахе Дин ощутил первородную чистоту и невинность божьего творения, которые мощнее самого фантастического буйства ощущений, запах чистоты и невинности – именно это главное искушение  для человека, то, чего он лишился, и что так жаждет себе возвратить.
Дин осязал на своём лице тонкое, едва уловимое дыхание Оксаны. И оно показалось Дину обжигающим порывом, сорвавшим все покровы, пронесшимся через все пустыни сдержанности, опалившим крылья всех падших ангелов, убившим всех других женщин.
Поцеловав Оксану в щёку Дин понял, что не хочет отнимать своих губ от её кожи больше никогда. Но ему пришлось, потому что Оксана наклонила свою голову ещё ниже. Дин был вынужден отступить от неё. Оксана подняла голову, чтобы сказать:
- Это так неожиданно… Я ещё не готова.
Немота поразила обоих. Каждому было страшно пошевелиться. Оба слышали дыхания и биения сердец друг друга.  Но это тягостное равновесие вскоре было нарушено – Оксана ощутила порыв Дина сказать или сделать что-то ещё и упредила его:
- Я пойду… - сказала она мягко и вместе с тем безоговорочно.
На это Дину возразить было нечего. Она колыхнулась к двери в комнату. Но,  увидев, что отразилось во взгляде Дина, взяла его за руку и крепко пожала пальцы своими тонкими и горячими пальчиками – блаженное тепло снова охватило Дина, а полумрак вокруг засиял:
- До свидания, Дин! – добавила она, смотря ему в глаза почти нежно.
Оксана стояла уже у самой двери, а Дин всё не отпускал её руку, тогда Оксана, не отводившая своего взгляда, ещё и улыбнулась ему и, … пальцы Дина разжались сами собой. Он был в коридоре один…  Ангел исчез… Но свет его остался.

…………………………………………….

Дину открыла Оксана. На лице её была бесстрастная серьёзность.
- Привет, – сказал Дин.
- Привет. Ты ко мне или к Юле?
- Вообще-то к тебе.
- Я не смогу сейчас уделить тебе много время – у меня завтра практическое занятие на третьем курсе. Мне ещё очень много готовиться.
- Можно я просто посижу? Я не буду тебе мешать.
- Ну, хорошо… - в голосе её зазвучала неуверенность. - Но мне не удобно. Я не смогу с тобой общаться…
- Не беспокойся. Я найду, чем заняться. Да и с Юлей мне тоже надо увидеться. Так что, заодно её подожду.
Оксана вернулась к своим «талмудам» за письменный стол. А Дин, разувшись и раздевшись, прошёл «за кулисы», и принялся перебирать книги, лежавшие на тумбочке со стереосистемой. Он присел на застеленную покрывалом кровать Юли с Инной (кровати по общежитскому обычаю использовались ещё и в качестве диванов для гостей), время от времени посматривая на Оксану. Она сидела в другом конце комнаты по диагонали, лицом к нему, спиной к платяному шкафу и двери, и выглядела полностью погружённой в занятия, но Дин краем глаза замечал на себе её взгляды, брошенные украдкой. Разобрав всю стопку, он выбрал одну из книг, и попытался читать. Но даже когда не смотрел на Оксану, Дин ощущал девушку, как пульсацию чего-то живого, горячего, необъятного, такого яркого и прекрасного, что было страшно посмотреть. Казалось, с каждым ударом её сердца, сжималось и раскрывалось и его сердце, с каждым приливом её крови и его вены наполнялись обжигающими струями. Дина непреодолимо тянуло к Оксане, хотелось приблизиться.
Он пересел на стул возле другого, маленького, обеденного стола у окна, развернулся к ней, очутившись совсем рядом. Дин видел Оксану с боку. Она сидела в короткой джинсовой юбке, закинув ногу на ногу. Он смотрел на её голые ноги: на созданные для поцелуев бёдра, на чувственные, просящие прикосновений икры. Красота… Вожделение… Эстетический восторг… Преклонение… Всё это было не то!.. Шестой день творения – вот что! Только здесь и теперь Дин по-настоящему узрел КАК Бог создал Это. Он не находил этому имени, не знал, как вести себя. Он лишь видел как Это прекрасно! И Дин чувствовал притяжение. Притяжение-пытку …
Это было притяжение одной части единого целого к другой, каким-то непостижимым образом разделённых, разлученных, но испускавших друг к другу невидимые токи, связанных между собой смертельными, кровоточащими узами. И как дрожащий, разорванный болью нерв Дин в муке стремился к своей утраченной половине. 
Мышцы его буквально рефлекторно сократились, и он одним движением оказался у ног почти испуганной Оксаны. Она удивлённо смотрела на него своими райскими глазами.
- Можно я положу голову тебе на колени? – спросил он.
Наверное, Дин глядел на неё с таким обожанием, граничащим с мольбой, что Оксана просто не смела противиться.
- Можно … - после долгой паузы, обескуражено, но, стараясь не показать своей растерянности,  позволила Оксана.
Дин бережно опустил голову на её обнажённое, тёплое бедро и … утонул. Утонул в чём-то белом и живом, как молоко. Внешний мир уже не влиял на него. Зрение, слух больше не тревожили. Ни одна мысль не замутняла сознание Дина – оно стало девственно чисто, как огонь и широко, как Вселенная. Слова «эйфория», «умиротворение», «блаженство» – были слишком убоги, тесны и не передали бы и десятой доли того, что он испытал.
Дин первый раз в своей жизни познал ощущение Дома – вечного и единственно истинного пристанища для души человеческой в этом мире, которое уже никогда не понадобится покидать. И неважно, где на самом деле находится или будет находиться его тело, на полу ли общежития, на ледяном бетоне тюремной камеры или во дворце – с этим ощущением душа везде в родном доме.
Он совершенно не испытывал себя, своего тела, закон всемирного тяготения отныне не действовал. Секунды, минуты, часы, года, века, тысячелетия пусть идут – Дин не заметит, потому что Дома и ему некуда стремиться, нечего искать. Он сам – Вечность. Как смешно теперь понятие времени! Дин не мог, не хотел ничего говорить. Но если бы что-то и заставило его нарушить молчание, то он бы произнёс только одно: Бог есть любовь!…
 Оксане, наверное, казалось, что Дин сидит так довольно долго… возможно, 15 минут, возможно, полчаса – а Дин словно превратился в изваяние.
И чем больше Дин впадал в безмятежную неподвижность, чем необъятней становилось его вселенная счастья, которую он пронзал, словно луч света, заведомо зная, что никогда не встретит предела, тем большее волнение возникало в Оксане. По всей вероятности, то, что чувствовал Дин, не могло замкнуться в нём одном и проникало наружу, создавая вокруг своего рода ауру, и аура эта была сопричастна и Оксане.
Она не выдержала:
- Дин, я не могу так заниматься!
Дин не сразу пришёл в себя, а когда его достиг смысл её слов, искренне поразился:
- Почему?
- Не могу… - Оксана вспыхнула, - я не могу сосредоточиться… Ты меня отвлекаешь.
- Как? – наивно спросил Дин.
Оксана молчала. Тогда Дин поднялся – он начинал понимать. В этот момент дверь открылась и в комнату стремительно вошла, едва не наскочив на Дина, возбуждённая, раскрасневшаяся Юля. Увидев его, она радостно заулыбалась и пролепетала, томно растягивая: «О-о-о-й, каа-коо-й по-даа-рок!» - последние две недели, когда Дин попадал в комнату, Юля встречала его именно этой фразой, неизменно приводя в замешательство.
Тут, по лицу Дина и по поспешности, с которой Оксана вернулась к учебниками, Юля смекнула, что здесь до её прихода что-то происходило. Юля только ухмыльнулась уголками губ, чему Дин, естественно не придал значения, и, как не в чём ни бывало, рассыпалась словами, распространяясь об экзаменах. Минут через сорок, попив с Юлей чаю, он ушёл домой  - ему тоже надо было готовиться к сессии.
………………………………………..

В чернильную густоту плеснули оранжевый, жёлтый и бело-голубой - над кроватью Оксаны горел апельсиновый ночник, на письменном столе светилась лимонная лампа и потусторонне мерцал электрический куб переносного телевизора, разбрасывая говорящие с литовским акцентом тени-индиго.
Цвета смешались, и пространство распустилось тремя диковинными лепестками, каждый из них приютил по эльфу: жёлто-голубой - Инну со столом, шариковой ручкой  и кипой тетрадок; оранжевый – Оксану, по-детски трогательно сдвинувшую коленки, штопавшую какую-то кофточку; тёмный, бордовый - Юлю, с увлечением подхватывавшую шумно шуршащие обрывки своего любимого «Театра» Яна Стрейча…
 Дин находился в центре этого цветка. Юля была полностью поглощена творящимся на экране, изредка выдавая короткие восхищённые комментарии по поводу игры актёров и драматургии. Инна одним глазом читала конспект, другим - тоже смотрела постановку. Оксана, изредка прислушиваясь к диалогам героев, особенно не обращала ни на что внимание, вполне довольствуясь своим мирным занятием.
Когда Дин вошёл, Юля, как всегда нежно приветствовала его и предложила вместе смотреть кино. И поначалу Дин прилип к её бордовому лепестку, постаравшись отдаться во власть мятущихся электронных привидений. Но вместо телевизионного экрана, этого очага на холсте папы Карло, его взгляд постоянно пронзал Оксану напротив. Не прошло и пяти минут, как Дин сделал самую простую и естественную для него вещь в мире - сел у ног Оксаны, опустил голову затылком на её колени. Он сразу же вопросительно поднял к ней глаза и встретил светлый покой, в котором не было и капли порицания. Всё же он спросил:
- Я не буду мешать?
- Нет, – тихо ответила Оксана.
Юля, между тем, лихорадочно обыскивала их, но как только Дин взглянул на неё, сразу же юркнула обратно в телевизор, прикинувшись, что её не видно. Инка же, наоборот, честно не скрывалась - она пожирала Дина с Оксаной своим ошалевшим любопытством.
Дин ощущал огромную гордость оттого, что Оксана вот так при всех разрешила ему держать свою голову у неё на коленях – в определённом смысле, это было настоящее признание его прав! Или, возможно, Оксане не оставалось ничего другого, потому что он действовал слишком прямолинейно, а ей не хотелось оказываться в неудобном положении перед подругами, отказывая ему? Но, нет, Дин и мысли такой не допускал, он ликовал «она ему позволила это! ей не неприятно!». Вся его фигура выражала горделивое, даже величавое блаженство. Но гордость на самом деле была лишь мимолётной эмоцией, которая, окатив его, мгновенно схлынула – и он снова водворился на своём совершенном острове безграничного и бездумного счастья. Шло время, фильм закончился, девочки о чём-то заговорили между собой. В комнату заходили соседки, обмусоливая Дина поражёнными и смешливыми взглядами. Что-то происходило, велись какие-то беседы, решались какие-то проблемы. Но Дин даже не слышал слов. Словно его окунули в огромный аквариум. А вокруг сновали, проплывали люди-рыбы, беззвучно открывая свои рты. Он смотрел на всех непонимающими, очарованными глазами лунатика, которые говорили «Я так счастлив! Рядом со мной такое чудо! Почему вы не счастливы так же, как и я? Будьте счастливы, любите вместе со мной!».
Иногда, как будто желая удостовериться в её реальности, Дин взглядывал в лицо Оксаны над собой - и каждый раз проникал в такую глубину красоты и душевной чистоты, что его собственные глаза, лицо начинали сиять ещё большим восторгом и наслаждением.
Инна неотрывно, с прибывающим восхищением наблюдала за Дином. Такого она ещё не видела! Ей вообще не верилось, что так бывает. Прямо таки - идеал влюблённого мужчины! Она задала Дину какой-то вопрос, но тот даже не услышал, а когда затем всё-таки  повернул к ней лицо, и они встретились взглядами: «О, Господи, Дин!» – вырвался у неё то ли стон, то ли рык восхищения. Но и этого показалось ей мало – через секунду Инна опять зарычала, подвывая, закатив глаза как в экстазе, и отвернулась, качая головой: ну, просто, нет сил на это смотреть! Оксану же она ужалила ядовитым взглядом, остро укоризненным, почти гневным, и… завистливым. Инна заставила Дина почувствовать, что что-то не так и ему, пожалуй, пора убираться.
Когда Дин встал и пошёл одеваться, то шатался – тело не слушалось его. Пока он собирался, Оксана молчала, не сводила с него глаз. Когда Дин выходил в коридор, она выскользнула за ним:
- Дин, нам надо поговорить.
Дин не понимал, что нужно что-то отвечать. Он молчал.
- Приходи завтра вечером. Я буду тебя ждать.
Дин только счастливо улыбнулся и на прощание поцеловал Оксану в подставленную щёку.

Следующим вечером Оксана сразу повела Дина в расположенную по другую сторону коридора комнату своих уехавших домой подруг – Ольги и Вики. Она открыла замок в двери оставленным ей ключом, вошла, включила яркий верхний свет, завела Дина и снова заперла. Комната была похожа на 24-ую, разделённая занавеской на две части, рабочую и спальную, но окно в ней находилось в конце помещения, напротив входа. И она казалась меньше и какой-то необжитой. Всё в ней было иное, не только мебель и убранство, а сама атмосфера, холодная. По сторонам от окна стояли казённые, в отличие от деревянных, привезённых в 24-ую из дому, железные кровати-полуторки. Оксана прошла к одной из них, села, зажав ладони между коленей и ссутулившись. Дин устроился рядом, развернувшись к ней лицом. Оксана не смотрела ему в глаза. Она глубоко вдохнула, словно набираясь духа, видимо, хорошо обдумав то, чем начала: 
- Дин, так больше продолжаться не может! Нам надо внести ясность в наши отношения.
- Ясность?… Я люблю тебя, Оксана!
Оксана запнулась, обезоруженная  силой и правдой, с которыми Дин сказал это. Несколько секунд она глядела перед собой широко раскрытыми глазами, будто вбирая в себя вибрацию, которой дрожало окружающее пространство. Мир раскололся от слов Дина, как кривое зеркало, лопнул хрупкой фальшивой декорацией, и за осыпающимися осколками стала видна целая Вселенная того, что человек привык считать недостижимо далёким и недоступно великим, а в действительности такое простое и близкое и от этого ещё более прекрасное. Оксана выпрямилась. Теперь она пристально всматривалась своими бездонными глазами в Дина, в того, кто невольно и так неосторожно посмел сделать это.
- Именно поэтому, я и привела тебя сюда и говорю с тобой… - Оксана бережно
подбирала слова. - Больше всего я хочу, чтобы между нами не было лжи и недосказанности… Я пока не могу ответить тебе взаимностью, Дин! Мне нравится твоя внешность. Ты хороший. Но, Дин, всё произошло слишком стремительно! Я не готова… Но я хочу попробовать… полюбить тебя.
          Оксана поспешно добавила:
           - Сейчас я не могу ничего обещать!.. Но я обещаю тебе одно - что буду стараться полюбить тебя… Ты только не торопи меня. А пока мы будем общаться с тобой как друзья, как можно больше. Нам нужно лучше узнать друг друга... Я ведь тебя совсем не знаю, Дин! Только не торопи меня. Дай мне время, Дин! Помоги мне полюбить тебя!
Дин был оглушён… Он готовился услышать что угодно, только не такое. Хотя, конечно, в глубине души ждал невероятного. Для него все это прозвучало дико. Как можно «стараться полюбить»?.. Но постепенно ощущение подавленности прошло – надежда снова разгорелась в нём. Мозг пронзило «Верую, потому, что абсурдно!» Надо идти до конца! Надо верить до конца!
Оксана терпеливо ожидала того, что он скажет, затаив дыхание следила за эмоциями, которые сменялись в его лице. И Дин собрался с мыслями:
- Конечно, я помогу тебе Оксана. Давай узнавать друг друга. Спрашивай то, что тебя интересует – я буду отвечать.
Оксана улыбнулась с облегчением:
-     Прежде чем мы начнём, ничего, если я прилягу? У меня спина очень устала.
- Конечно! Как тебе будет удобнее.
Оксана легла набок, подперев голову рукой. Дин лёг рядом, лицом к ней, в такой же позе.
- У тебя был кто-нибудь до меня? То есть, я хотела сказать, ты любил кого-нибудь? – быстро поправилась Оксана.
- Девушки были, но любить – никого не любил.
- Много было девушек?
- Для кого-то может показаться много, для кого-то мало.
- У тебя детей нет?
Дина такой «поворот» изумил:
-    Да мне всего двадцать! Какие дети? Откуда?
- Ну, мало ли… Всякое бывает.
-   А ты любила кого-нибудь? – Дин задал этот вопрос, чтобы не выглядеть неестественным, он отлично помнил рассказ Юли о несчастной любви Оксаны.
- Да, был один человек… Иногда мне кажется, что я ещё люблю его … иногда – нет.
Оксана задумалась, словно разбираясь в себе, потом сказала:
-    Всё чаще, когда я думаю об этом, я уже ничего не чувствую, разве что только презрение.
Сердце Дина защемило:
- Кто он?
- Я больше не хочу говорить об этом. Это был очень неудачный опыт. В любом случае всё уже в прошлом…
Дин слишком хорошо понял, что на самом деле ничего ещё не в прошлом, и что Оксана до сих пор очень страдает, но пытается убедить саму себя в обратном, и всё её презрение, может быть ненависть, которую она лелеет, – всего лишь защитная реакция. Ему захотелось как-то проявить свою поддержку, сопереживание, и, одновременно, защитить от настолько тяжёлых воспоминаний – любые слова прозвучали бы глупо и неуместно, поэтому он выбрал единственно возможное, искреннее: приблизил губы к шее любимой и осторожно, со всей нежностью, на какую был способен, поцеловал три раза, между поцелуями не отрывая губ от кожи полностью, поцеловал долгими, тягучими глотками, как будто осушая и сладость, и горечь её печали. Тогда Оксана, прикрыв веки и закинув голову, сама царственно подставила ему для поцелуя точёную шею – вскоре это движение стало для неё привычным. Отняв губы,  Дин сказал:
- Оксана, милая, я люблю тебя!
Они лежали молча, неотрывно глядя в глаза друг другу. Выражение лица Оксаны, обычно такое взрослое, преобразилось в совсем детское. Глаза лучились доверчивой добротой. Дин не помнил, чтобы за свою сознательную жизнь он когда-нибудь находился бы в состоянии такого божественного покоя, как теперь, рядом с ней. И Оксана, подобно младенцу в колыбели, вся была перед ним. Он видел её лицо, волосы, шею, казалось, хранившую тепло его прикосновений, ровно дышавшую грудь, слепившую даже под тканью свитера, у него кружилась голова, когда взгляд следовал вдоль стройной длины её ног, он осязал её дыхание и дышал в такт и тем же воздухом, что и она - их разделяли какие-то сантиметры.
Дин чувствовал, сознавал: то, что он сейчас испытывает, то, что происходит с ним, между ними – это возвращение к началу, к первородности, к материнскому чреву. Как ребёнок тянется рукой к матери, дотрагивается до её тела, до того, из чего вышел, до той плоти, из которой сам сотворён, так и Дин протянул свою руку туда, где были сведены ноги Оксаны - к лону.
- Можно я положу здесь руку? - сказал он, опуская ладонь на её бедро, обтянутое джинсами, и стремясь продвинуться вглубь, между прижатым вторым бедром.
- До чего ты там хочешь добраться? – игриво спросила Оксана.
Дина покоробило, насколько то, о чём подумала сейчас девушка, не соответствовало истинному мотиву, направлявшему его.
- Я просто хочу положить здесь свою руку. И больше ничего. Ни до чего я не хочу добраться.
Оксана немного развела ноги – ладонь проскользнула в тугую теплоту и там осталась, на внутренней части бедра, крепко охваченная вновь сведёнными ногами.
- Ты знаешь, я, наверное, фригидна. – вдруг грустно сказала Оксана.
- Господи, с чего ты взяла!? Что за глупости?– возмутился Дин.
- Мне так кажется… после того, что со мной было.
Мука, в которой была и любовь, и острая жалость, и ревность-ненависть к человеку, который оставил такой страшный след в душе Оксаны, скрутила Дина. Когда он справился с собой, то нежно, уверенно выговорил:
- Оксана, я НИКОГДА не поверю, что такая женщина как Ты может быть фригидной! И я докажу тебе, что это не так.
Оксана смотрела с благодарностью. Этот взгляд вселял веру – для него нет ничего невозможного! И взгляд этот гипнотически завораживал. Всё вокруг плавно изгибалось, волновалось, покачивалось, словно он плыл в лодке, и какая-то безбрежная вода мерно баюкала его. Невыносимая лёгкость. Единственная тяжесть, не зыбкая опора в этом мире была сейчас упоительная тяжесть и упругость её бёдер, которую Дин ощущал ладонью.  Но и эта опора ускользала - там, внутри, в самых истоках тела Оксаны чувствовал он какое-то возникающее движение, скрытое, подспудное, как будто что-то нагревалось и плавилось, и прорывалось, вливалось в него через руку, стремясь заполнить, обжигая с каждой минутой всё больше.
Глаза Оксаны по-прежнему хранили свою безмятежность, доверчивую чистоту, но в Дине они порождали желание. Ладонь его буквально горела и… ему пришлось медленно, наслаждаясь пламенем, достать её из «огня». Постепенно ровное дыхание Оксаны охладило Дина. Она перевернулась на спину, с негой потянулась и произнесла:
- Дин, мы уже довольно долго здесь, в этой комнате. Могут начаться разговоры. Пора уходить.
Оксана начала подниматься с кровати. Дин понимал, что действительно «пора», но всё в нём противилось этому. Когда Оксана села, готовая совсем покинуть его, он держал её за руку. Она рассмеялась: «Ну, всё, Дин, милый, пора»! Встала. Дин отпустил руку, но продолжал сидеть, не мог заставить себя подняться. Он смотрел на Оксану. Она привстала на цыпочки и снова  грациозно потянулась всем гибким телом – это зрелище вывело Дина из оцепенения. Он встал, быстро подошёл к ней и обнял сзади – его руки крепко взяли полушария её грудей – они вздрогнули, напряглись и отвердели, уверенно легли в ладони, как будто были там всегда. Оксана замерла, всё остальное её тело было полностью расслаблено, ни один мускул не сопротивлялся. Только несколько мгновений спустя она мягко, тихо сказала: «Дин, не надо…» Дин покорно отпустил.

Всю ночь шёл снег. Дин спал… Или грезил?.. Или скитался?..  Где-то в ночи…
Белый оснеженный сосок террикона манил. Дина несло его безумие сквозь тонкое страстное дрожание кружева ночи, безвольно напрягшейся в ожидании наслаждения….
В раздвинутые улицы, в разложенные площади, в капли света, в пятна смерти, меж сонных тканей - в огромное Ничто, в неохватное Никуда, в безмерное Никогда и в немыслимое Всегда. В получасе от бреда, в за-полночь от веры, в плевке от бездны… Застуженный чёрным. Опутанный горящим. Зачатый в тоске. Выросший во зле. Нашедшийся в яме. Оплаканный псами. Осенённый Ангелом. Наследовавший Крылья. Настигший Зорю…
В синее небо – чёрным деревом - золотой звездой - голубым льдом - белым лицом - серой душой - прозрачной слезой. В отрубленные руки, в растерзанные ветви, в распластанный вой – прямо, прямо грядущей струёй - в Бога.
Бежал по стёклам, кричал в стены, лежал в земле, плыл в пустоте, молил трупа, застыл в тысяче, захлебнулся в сотне, окоченел в единице, раскрылся в нуле – в Осмусе...
Наполненное витающими духами унесённых, растворившихся, сгоревших прекрасно-мучительной жизнью людей, столетней, тысячелетней бездной, разнузданной и настоящей, оголённой от оков мысли и сияющей, пробившись через виевские веки к солнцу, никогда не заходящей звезде Осмуса, бессмертия, безвременья…
А утром – в разорённые глаза свои – белый… белый…снег…

Зима взяла землю ласково и жестоко. Оглушила снегом, притупила голод, уняла осеннюю боль. Наполнила вечной сказкой, замёрзшей и обжигающей.
Она обманула землю, накинув на неё саван мнимого оцепенения - эпилептическая белизна сменила томительную черноту ноября. Но человек остался беспокоен, не поверив обещанному забытью, тотчас начал топтать язычницу ногами. Недоступны ему оказались только деревья, стены и крыши. Днём их ласкало солнце и северный ветер. По ночам кололи звёзды и гладили заскорузлые ладони ледяной темноты. Но обман остался обманом. Декорации сменились, а на сцене остался всё тот же человек, только теперь ему было холодно и не было ему ни покоя, ни забвения…
Каждый вечер, в течение всей недели после разговора в комнате Вики, Дин заходил за Оксаной в общежитие, и они отправлялись гулять по гулкому, студёному городу. 
На этих прогулках Оксана рассказывала о себе, своём детстве и семье – обычной, ничем не примечательной «ячейке» советского общества. Мать – служащая. Отец - представитель технической интеллигенции. Он сумел приспособиться к жёстким условиям нового времени и зарабатывал деньги в какой-то коммерческой фирме. Оксана любила отца, говоря о нём хоть и немного, но очень тепло.
Безусловно, её родители хотели своему ребёнку лучшего будущего, и, в соответствии со своими  представлениями о таковом, отдали заниматься спортивной гимнастикой. Чемпионкой Оксана не стала, прекратив занятия в 16 лет. Но это патриархальное стремление ко благу обернулось болями в позвоночнике, которые мучили их дочь с каждым годом всё больше и больше. Вдобавок у Оксаны имелся ещё братец, значительно старше, отношения с которым не сложились… Теперь он жил отдельно, с собственной семьёй. Оксана с наигранным смехом, за которым сквозила прежняя обида, говорила о том, как тот издевался над ней в детстве, бил, швырял. А как-то брат посадил её на подоконник, прижав голым плечом к морозному стеклу,  и держал так долго, что кожа в одном месте примёрзла, получила ожог холодом – под лопаткой навсегда остался шрам. Оксана назвала его «коллоидным рубцом» – он обладал свойством постепенно увеличиваться, «расти», чтобы остановить этот процесс ей приходилось регулярно проходить особые процедуры – «прижигать» опухоль жидким азотом… Дин начал сознавать, что имеет дело с действительно волевым человеком – спорт закалил её характер… Естественно, повествуя о себе, Оксана не могла обойти стороной Юлю – делала она это с такой же неохотой, с какой и соседка по Луганску и комнате говорила о ней. Насколько понял Дин, в корне всех разногласий между девушками лежала сама их дружба-соперничество. Оксана, готовившаяся серьёзней, поступила в институт с первой попытки, Юля – с третьей. Но если в учёбе, в частности в языках, Оксана добивалась больших успехов, то в приобретении друзей и поклонников лидировала Юля, и здесь снова возникало столкновение интересов. До общежития они вместе снимали квартиру, т.е. их постоянно связывал ещё и быт. Оксана утверждала, что стоит ей только обратить на кого-то внимание, как Юля, лишь для утверждения собственного превосходства, тут же действует так, чтобы перехватить у неё инициативу, попросту отбить понравившегося парня. Именно таким образом, как сказала Оксана, однажды Юля обошлась с ней крайне не порядочно, что до сих пор не забыто. Словом, то, что услышал Дин о жизни Оксаны, было не слишком весело. Но все перенесённые трудности и пощёчины самолюбию, внешне, казалось, никак не проявлялись - окружающим представала уравновешенная, сильная, самодостаточная девушка. Оксана старалась говорить обо всём плохом и тяжёлом в своём прошлом отстранённо, как о чём-то не затрагивавшем её лично, легко, с улыбкой, они вообще много шутили и радовались вдвоём во время своих прогулок. Им было хорошо. Эти вечера на самом деле очень способствовали их сближению. Дин благодарил за них судьбу.
А в пятницу вновь освободилась комната. Оксана сдала сессию досрочно, получив едва ли не все зачёты и экзамены «автоматом», и утром уезжала домой, чтобы вернуться только в будущем году, после зимних каникул. Так что, Дину  предстоял почти месяц разлуки с Оксаной. Не было ничего хуже Дину, чем такая перспектива.
И в тот вечер Дин испытал с Оксаной мгновения плотского безумия - любовь пробудила страсть. Очутившись наедине с ней, он и не заметил, как начал целовать милое лицо, кожу, которая светилась чудным светом. Её душистые, упоительные, словно луговая трава, волосы. Её трепетную шею. Её драгоценные  глаза. Руки Дина всё крепче, всё властней сжимали Оксану. А рот всё настойчивей искал её рта. Но Оксана никак не давала ему этого, главного, отворачивая лицо, а когда, всё-таки уступила его напору, то, стиснула губы,  позволяя лишь приникать к их поверхности, но, ничто, ничто не могло заставить их раскрыться. Он совершенно не понимал причин такого «разделения» Оксаной своего тела: разрешая целовать глаза, шею или мочки ушей, не ограничивая себя в этом удовольствии, она сдерживала себя в наслаждении от поцелуя в губы, отнимая у него возможность полноценно сделать это. Видимо, для Оксаны такая манера поведения являлась способом, не лишая себя приятных ощущений, и, полностью не отталкивая Дина, не выказывать ему явной взаимности, а, значит, сохранять определённую границу в их эмоциональной близости. Но вот для чего понадобилась эта граница, если её так просто было преодолеть? В результате Дин подвергался жестокому истязанию, оскорбительному, ставившему в тупик и… повлёкшему приступ неистового вожделения. Оксане пришлось не в шутку с ним бороться. Она сопротивлялась с такой энергией, как если бы её пытались изнасиловать. Может быть, как раз так Оксана и воспринимала старания Дина добиться от неё поцелуя? Во всяком случае, в итоге, Дин и сам почувствовал себя насильником. Он, который знал, что любит, уподоблялся  нетерпеливому животному и получал соответствующий отпор, по крайней мере, так с ним  обращалась Оксана. Это безмерно унижало, подчёркивало, насколько он нежеланен Оксане. Такие взаимоотношения вызывали отвращение и, прежде всего, к собственной роли в них.
Дин остро отстранился от Оксаны и встал с кровати, на которой они лежали. Девушка удивлённо смотрела на него. 
-        Оксана, извини, но я так не могу. Я ухожу. До свиданья, – выплеснул он, схватил куртку и вышел из комнаты.
           Она догнала его уже на первом этаже, у выхода из общежития:
- Дин, подожди! - окликнула.
Он остановился, развернулся к ней. Оксана подступила вплотную и, взяв за руку, горячо заговорила, блестя глазами в сумраке:
-        Дин, ты думаешь, я каменная!? Мне очень нравится твоё тело! Если бы тебе нужен был только секс, я бы с удовольствием занялась им с тобой! Но ведь тебе же нужно больше!? Ведь, правда? – затихла, ожидая ответа.
Дин ушам своим не верил, совсем недавно Оксана убеждённо заявляла о своей  фригидности, а сегодня так бесхитростно признаётся, что хочет его. Чему верить?.. Но от него требовали ответа и он тихо произнёс:
-          Правда.
Оксана, взволнованно придыхая, продолжила:
-       Каково бы тебе было, Дин, если бы я сейчас начала спать с тобой, а через полгода окончила институт и мы бы с тобой расстались? Как ты себя будешь чувствовать тогда!?.. Я хочу тебя полюбить и тогда начать спать с тобой, иначе тебе будет слишком больно, если для меня это будет только секс и я летом уеду от тебя. Дин, подумай, и ты согласишься со мной!.. 
Оксана с надеждой смотрела на него. Но Дин молчал. Он ушёл, не проронив ни слова.

Полночные часы Дин размышлял о сказанном Оксаной. В 8 утра он уже стоял у двери 24-й комнаты - боялся опоздать и не застать любимую в общежитии. Дин прислушался – изнутри не доносилось ни звука. Похоже, девочки ещё спали. Он тихо постучал, раз, другой. Не сразу, заспанный голос, вроде бы Юлин, окликнул: «Кто?» 
- Это я, Дин! Извините, что так рано. Оксана, выйди, пожалуйста, на минутку!
            Секунд через 30 щелкнул замок, дверь растворилась и в коридоре появилась Оксана.
- Привет! Я тебя ждала, – первая сказала она. Оксана проговорила это свободно, будто и не произошло вчера размолвки, словно и не расставались они. Дин понял, что она ему рада.
На Оксане было надето что-то ночное, воздушно-полупрозрачное, поэтому открытые плечи и грудь она прикрывала пуховой шалью. Он никогда ещё не видел её такой. Заспанной, без косметики (хотя, она вообще пользовалась косметикой умеренно), с растрепавшимися волосами. И восхитился. Как Оксана прекрасна! Такой она была ещё милее, роднее, красивее. Господи, видеть бы её такой каждое утро, просыпаться вместе с ней! Как он мечтал об этом счастье… Дин произнёс:
- Оксана, я хотел извиниться за вчерашний вечер. Я не хочу, чтобы мы расставались ТАК. Я буду ждать, сколько понадобиться, пока ты не будешь готова.
Оксана радостно улыбнулась, положила руки ему на плечи и благодарно поцеловала в щёку:
-  Я знала, что ты меня поймёшь.

     НОВЫЙ ГОД
Бог есть любовь! Оксана на новогодние праздники уехала домой. Но оставила это чувство вместе с Дином. И всё-таки ему было бы совсем одиноко, если бы не друг: Новый 1996 год Дин встречал вместе с Сашей, родители которого принимали гостей. В числе приглашённых, кроме Дина, были и Адель, и Сашина сестра Таня и её муж Виталик со своей матерью Валентиной Васильевной. Последняя, после того как Саша обратился к ней за помощью, приобрела особое влияние в семье. Дин знал о ней не много. Валентина Васильевна  преподавала в профтехучилище «трудовое воспитание», а именно, она обучала девочек кройке и шитью. Ещё он как-то слышал от Саши, что Валентина Васильевна вроде бы обладает какими-то не совсем обычными способностями, люди обращаются к ней за лечением, а также за решением личных проблем щекотливого характера, как то: приворот любимого, снятие порчи и т.п. И Валентина Васильевна, за определённую плату, естественно, в помощи нуждающимся не отказывает, но в своей практике использует не только проверенные «народные средства» и заговоры, но и «молитвы» и, вообще, крепко верует в Христа.  Одним словом, то ли «ведьма», то ли шарлатанка. Валентина Васильевна крайне редко появлялась в квартире - Сашины родители и Саша как-то сторонились Валентины Васильевны, особых поводов для общения, как и взаимных симпатий, не находилось. Но когда Саша попал в городскую больницу - вот тут-то она и проявила себя. И к традиционному лечению дипломированных психиатров прибавилось «лечение» молитвами на расстоянии и какие-то таинственные очные «сеансы» на дому, которые она устраивала с Сашей. К удивлению Дина, Валентина Васильевна, ни с того ни с сего, крайне заинтересовалась и его персоной. Она взяла почитать ранние стихотворения Дина, хранившиеся у Саши. После чего изъявила твёрдое желание увидеться с Дином – об этом ему за пару дней до Нового года сообщила мать Саши, при этом она как-то загадочно, со значением смотрела на него и улыбалась виновато-заискивающе, будто с опаской, чудилось в этой улыбке что-то предательское. На вопрос, зачем Валентине Васильевне нужна эта встреча с Дином, о чём та, собственно, собирается говорить с ним, Сашина мать ответила, снова также отталкивающе улыбаясь, что эта встреча необходимей ему, Дину, и обо всём он узнает от самой Валентины Васильевны. Добавить что-либо ещё Сашина мать отказалась.
В тот новогодний вечер Дин увидел Валентину Васильевну впервые – полноватая женщина «за пятьдесят», ниже среднего роста, с большими грудями и чёрными, пронзительно-жгучими глазами, смуглая и темноволосая, по некоторым чертам обрюзгшего теперь лица и фигуры можно было предположить, что она была достаточно привлекательна в молодости. В Сашиной семье ходили слухи о её многочисленных состоятельных любовниках – Виталик рос без отца. Только взгляд у Валентины Васильевны был нехороший. В народе таких женщин называют «глазливыми».
Чтобы побеседовать с Дином Валентина Васильевна специально заявилась в квартиру по-раньше, до общего назначенного для гостей часа. Сашина мать провела их в полутёмный зал, в котором ещё и стол не накрывали, лишь нарядно убранная ёлка напоминала о празднике, и закрыла их там вдвоём.
Валентина Васильевна вжалась в дальний угол дивана у окна, Дина попросила сесть в кресло у двери – нарочно так далеко от себя, будто боялась его близости. В тёмной длинной юбке и такого же мрачного тона кофточке, правда, с вышивкой серебряными блёстками, она вся превратилась в чёрный бесформенный дышащий комок, и какое-то время только посвёркивала на Дина угольками глаз да испускала недовольное, шумное пыхтение. Валентина Васильевна производила впечатление крайней недоброжелательности. Видно было, что человек готовится сказать что-то неприятное, тяжкое, даже злое. Вдоволь побуравив Дина горящим взглядом, попыхтев и пораздувавшись, наконец, она заговорила:
- Сейчас я начну говорить, отнесись к моим словам спокойно. Я хочу тебе помочь.
Дин слушал.
- Я прочитала твои стихи! – возгласила она и гнетуще замолчала, обличительно впившись в Дина глазами и запыхтев. Вдобавок она принялась отчего-то неловко ёрзать на очень мягком диване.
- Ну, и что Вы скажете? Как вам стихи? – стараясь беспечно улыбаться, спросил Дин, чтобы нарушить настырное безмолвие.
- В тебе бесы! – как камень швырнула она в лицо улыбающемуся Дину.
Внутри Дина всё окоченело, схватилось и натянулось. «Так вот отчего он так мучается,
почему ему так трудно жить, отчего он так мечется …» - эта мысль безволила его.
- Это… вы по стихам определили?
- Да. И по тебе.
Дин не мог прийти в себя. Он обездвижел. Мысли судорожно бились и вязли в трясине
страха, слова давались с трудом.
- И сколько их во мне, этих бесов, их много? И где они?
- Я вижу девять. Один в голове. Другой ниже пояса. И так по всему телу. Они сжирают тебя изнутри, подчиняют твои действия своей воле. Каждый влияет на то место, где находится: тот, что в голове - на ум, тот, что внизу - разжигает в тебе похоть. Иногда они дремлют и никак себя не проявляют. Но вот, сейчас им не нравится то, что я говорю, и они начинают бесноваться.
Дин чувствовал начинающуюся нервную дрожь. Всё тело жгло огнём.
- Как они выглядят? – заставил он спросить себя.
- Рожи. Мерзкие, страшные. Вон, у тебя в районе солнечного сплетения я вижу самого большого и сильного. Он хохочет сейчас, издевается, – Валентина Васильевна остановила свой взгляд у него на груди и как будто давила им. 
Дин ощутил тяжесть в груди, как у него перехватывает дыхание, а в животе всё тянет вниз.
- И что же мне делать? – выдавил он из себя.
- Не знаю, – равнодушно сказала Валентина Васильевна и отвела свой взгляд в сторону.
От этого безразличного «не знаю» Дин вдруг испытал облегчение.
- Может быть, Вы мне можете помочь? – всё же спросил он.
- Нет, – отрезала Валентина Васильевна. Теперь на него смотрели не ведьмовские, а просто злые глаза хитрого, но не слишком умного человека.
Такое небрежение и твёрдость нежелания помочь озарили ему всю фальшь и корысть этой женщины. Дин овладевал собой.
- Почему?
- В тебе слишком сильные бесы. Сходи в церковь, к батюшке. А с Сашей тебе нужно общаться как можно меньше. Желательно вообще прекратить общение. Сейчас такое общение опасно для него.
- Я этого не сделаю! – Дин, наконец, понял, к чему она вела.
Валентина Васильевна недовольно поёжилась.
- И всё-таки ты должен это сделать… Ради Саши… Я вижу твоё будущее!
- Это что-то плохое? – пусть выложит всё, решил Дин.
- Я не должна этого говорить.
- И всё-таки? Я прошу Вас, скажите.
После паузы, в течение которой Валентина Васильевна, как циркулем, царапающим
взглядом презрительно измерила всего Дина, изрекла:
- Ты станешь вором!
На это Дин даже не нашёлся, что ответить. Истеричный смех боролся в нём с гневом. В
этот момент в комнату заглянула Сашина мать, она слащаво улыбалась: «Ну, как вы тут? Поговорили?  Таня с Виталиком уже пришли».
- Да, поговорили, – поспешно ответила, вставая, Валентина Васильевна. Я надеюсь, Дин всё понял и прислушается к моим словам. Ему надо сходить в церковь, причаститься.
Дин молчал.
- Всем нам надо там почаще бывать, – примирительно сказала мать Саши. А сейчас давайте накрывать на стол и будем садиться. До Нового года 3 часа.
- Да, я тут своё домашнее вино принесла. Вы обязательно должны попробовать! – засуетилась Валентина Васильевна.
Дин покинул зал, на него уже никто не обращал внимания. Бог есть любовь! Если бы он не знал это наверняка, то совсем бы пал духом после разговора с Валентиной Васильевной. Он вошёл в комнату к Саше побледневший.
- Ну, что? Как? Что она тебе сказала? – кинулся к нему Саша.
- Сказала, что во мне бесы, и мне надо сходить в церковь.
Саша потерялся, поражённый. Потом всё же сказал:
- Ну, насчёт церкви она, может, и права. Я сам с тобой хотел бы пойти. Тебе вообще покреститься надо, ты же не крещёный.
- Посмотрим, – сказал Дин. Она ещё сказала, что я дурно на тебя влияю и нам не надо общаться.
- Я, кажется, знаю, откуда здесь «ноги растут»… А, вообще, дура она! – заключил Саша. Не забивай себе голову.
- Я не забиваю, – сказал Дин и поставил в магнитофон кассету Луи Армстронга,
                которую принёс с собой.
            «What a wonderful world…» - вот уже несколько дней ему хотелось слушать только солнечный голос этого негра, в сопровождении скрипок и труб чувственно урчавшего, мурлыкавшего, как сытое животное, безмятежно переваривающее своё счастье. Теперь этот первобытно-наивный гимн земному бытию был песней и его сердца. Дину верилось, что мир и вправду такое восхитительное место, созданное с единственной целью - любить.
И этот Новый год действительно казался ему самым замечательным, светлым, чистым и праздничным в его жизни. Так счастлив, как в тот последний день уходящего 1995 года, он ещё никогда не был – любовь, вновь обретённый друг рядом, и…. какой-то совершенно невообразимый восторг и свет впереди. Не доставало только, чтобы и Оксана физически была рядом. Но стоило лишь мысленно протянуть руку – и он уже наяву держал её ладонь в своей руке. Реальность покорялась его воле, осязалась согласно его желанию.   
Он произнёс:
- Господи, как же мне хорошо! Как я люблю Оксану!
Саша не успел ничего сказать - вошла Адель, как всегда немного стесняясь, но тоже счастливая. Сашино лицо просияло. Всё остальное уже не имело значения. С этого мига, который продлился почти до утра, единое ощущение счастья сплотило их троих – Сашу, Адель и Дина - , запечатлелось навсегда.
Пробило двенадцать – наступил 1996 год. Полились вино и слова. Пустился неумолимый отсчёт нового начала и конца. Во втором часу ночи, когда все уже изрядно подпили, отзвучали все возможные в таких случаях тосты, праздничная условная общность собравшихся за столом стала плавно растворяться в винных парах, перетекая в локальные задушевные беседы: Владимир Иванович разоткровенничался с Виталиком, женщины составили собственный кружок, а Дин с Сашей, захватив магнитофон, скрылись в кухне, чтобы покурить, поговорить и снова услышать Армстронга. С наслаждением затянувшись сигаретой, Дин спросил:
- Саша, может быть, теперь ты мне всё-таки расскажешь, что с тобой было, после того как ты сбежал из части? Где ты был?
Саша немного подумал, затем сказал:
- Ну, хорошо, - он прикрыл дверь в кухню. - Слушай…
«Я начал готовиться где-то за месяц… – неторопливо заговорил Саша, как бы вслушиваясь, вдумываясь в свои слова. – «Крышу» у меня срывало тогда конкретно, всё время как в наваждении был…» – зачем-то споткнулся, оправдался он. И снова размеренно: «Собрал немного денег, гражданскую одежду поприличнее… Мой призыв почти уже год отслужил, мы «черепами» давно были, так что все уже в увольнительные ходили и в «самоволки», и у каждого «гражданка» была припрятана, – пояснил Саша, хотя Дин и так это знал.  - Дождался я официальной увольнительной, чтобы у меня в запасе сутки были, прежде чем искать начнут».
- Саша, а когда ты мне письмо отправил? – перебил Дин.
-         Да, где-то недели за две до побега…  Не раньше, чтобы когда ты его получишь, меня уже наверняка в части не было… Ну, и этим письмом я как бы все мосты обратные для себя сжигал…  Ну, вот, вышел я за ворота  «по форме», отошёл от части, переоделся в заброшенном сарае, в котором у меня одежда гражданская спрятана была, и дёрнул на вокзал в Запорожье. Вокруг милиция,  военные патрули, стрёмно! Стал я думать куда ехать. Сначала хотел в Крым, сделать это где-то в горах. Но потом решил ехать в Чернобыльскую зону, леса там огромные, а людей – никого, уж точно никто не нашёл бы. Мне от одной мысли, что моё тело потом будет кто-то трогать, ковыряться в нём, мерзко было. Хотел я просто без вести пропасть, чтобы и следа от меня не осталось, и никто не знал, что со мной…
Дин заметил что, хоть Саша и произносил всё это с кривой улыбочкой, но даже теперь его друга передёрнуло от отвращения, оттого, что он опять представил свой труп… Дин не верил своим ушам. Чернобыль!? Господи, это паранойя какая-то! Такое могло прийти в голову только настоящему сумасшедшему! Хотя, и вправду, более подходящего места для самоубийства, пожалуй, не сыскать, Чернобыль – синоним без вести пропавшей жизни, самое жуткое и грандиозное кладбище на земле. Кладбище всех надежд человека на спокойную, благополучную жизнь в современном мире. Насмешка над нашей безумной цивилизацией. Результат сотен лет развития науки, «всех мук познания» - их логическое завершение. Быть может, не так уж ошибалась средневековая инквизиция, стремясь ограничить эту безудержную тягу «учёных» к неконтролируемому познанию, преследуя алхимиков и других «тёмных» личностей, желающих докопаться до сути всех материй и этой самой  сутью, материей осчастливить человечество. А материя-то, оказывается, смерть несёт живому!.. Пропасть «без вести» в безвестности… Умереть среди смерти… Уж там бы, в огромной Зоне, его друга наверняка никто не нашёл бы, а если бы случайно и наткнулись через несколько лет такие же бродяги или мародёры, кого бы заинтересовали человеческие останки, которые, быть может, лежат здесь с самой Катастрофы. Хотя, туда, наверное, даже «бомжи» надолго не забредают – мало, кому захочется облучаться и умирать, скажем, от рака. Эти мысли пронеслись в голове Дина мгновенно, одним ощущением ирреальности и, вместе с тем, какой-то сумасшедшей логики. А Саша продолжал:
 -      Дождался я поезда на Киев. А с билетами, сам знаешь, проблемы какие, поэтому договорился с проводником, хоть и препирался с ним долго - пришлось ему все деньги отдать, что были. Вот так, без всяких документов сел я на поезд. Доехал без приключений и на следующий день был в Киеве. Вышел я на вокзале – солнышко светит, тепло. У меня «крышу» хоть и срывало, а жить-то все равно хотелось.  Была у меня одна последняя надежда - решил я пойти в Лавру. Подумал: примут – стану монахом, останусь жить. Нет – значит, судьба такая.
Ну, вот, пошёл я пешком до Лавры, дорогу у прохожих расспрашивал – часа два шёл, зато Киев посмотрел. Наконец, добрался до Лавры. Красота, конечно, я тебе передать не могу! Побродил, осмотрелся. Лавра из двух частей состоит – сама Лавра, там, где все главные церкви и музеи, и мужской монастырь. Монастырь отдельно стоит, на горе. Поднялся к монастырю. Спросил, как пройти к настоятелю. Долго не пускали, хоть я и объяснял, что послушником стать хочу. Ну, всё-таки, провели меня к нему. Сказал я настоятелю, что Верую и хочу стать послушником в монастыре, нет у меня сил больше в миру быть, и что родственников нет, один я и некуда мне идти. Уговорил – принял он меня. Поблагодарил я Бога, что жить остался, да ещё и в таком месте.
-      Как остался?! А как же ты в Сталинск попал? – не утерпел Дин,  но тут же спохватился: - Расскажи больше о монастыре, как ты там жил?
-     Хорошо мне там было… - грустно и мечтательно улыбнувшись, сказал Саша. - Поселили меня в келье ещё с одним парнем, послушником. Вставали в пол 6-го утра - ну, я в армии привык так рано - вся братия и послушники собирались на утреннюю молитву… Какие там иконы, Дин, какая красота! Буквально, чувствуешь, как от них святость исходит. Я в своей жизни ещё такого умиротворения, благоговения, как на тех службах никогда не испытывал. Одно слово - «благодать»!.. – глаза Саши сияли тихим, отрешённым восторгом. Помолчав немного, он перешёл к более прозаическим вещам: - После утренней службы, т.е после 9-ти – работа. Я с другими послушниками территорию убирал, красил или белил что-то. И так до 12-ти, до обеда. Обедали в трапезной: все садятся за один общий стол огромный, длинный такой, но места строго по чину – послушники в самом конце – а пища у всех одинаковая. Но кормили как на убой… И снова работа до самой вечерней службы, до полпятого. В 8 ужин. С 9-ти – личное время…  Прожил я так 3 дня и уже совсем обрадовался, что жить остался, но вечером третьего дня приходит ко мне наставник, мне как послушнику, наставника определили, который за меня отвечал… Смущается как-то, вижу, что неудобно ему… - Саша переменился в лице, губы перекашивала саркастичная усмешка, а в глазах заколола боль. - Говорит: «Саша, ты извини, конечно, но у нас хоть церковь и отделена от государства, но обязан я у тебя документы спросить, вдруг ты преступник какой, и хочешь в монастыре от закона укрыться. Есть у тебя документы?» – Нет, – говорю. – «Тогда, - говорит, - ты должен завтра утром уйти… Пойми, не можем мы тебя оставить тут  без документов!…» - Можешь себе представить, что со мной той ночью было! Какое меня отчаяние охватило! – лицо Саши побелело. Он замолчал, опустил голову - тяжело давалось ему это воспоминание…
Дин горько улыбнулся. Он вспомнил первый побег Саши из армии, после месяца нахождения в части: Саша отказался принять присягу, когда понял, что такое «армия» и какая «служба» в «элитной» части его ожидает, какой «долг родине» здоровьем и человеческим достоинством требует от него государство. А когда его стали принуждать – «дал дёру». И тогда у него тоже была «последняя надежда» - тоже церковь, но не православная,  -  адвентистская. Саша пошёл к пастору адвентистов, которого уважал и который, вроде бы, неплохо к нему относился. И попросил крестить его по адвентисткому обряду, чтобы Саша, официально став членом церкви, устав которой запрещал службу в армии, мог на законных основаниях требовать прохождения альтернативной службы, на гражданских работах. Пастор отказал ему, потому что посчитал, что нечестно так будет поступить с государством и неискренен Саша в своей вере - обратился то он к нему уже после того как попал в армию, а не до призыва, и побоялся просто трудностей, а теперь старается выкрутиться. Саша был вынужден вернуться в часть. В тот раз «верующие люди», «братья во Христе» адвентистского разлива фактически предали Сашу. А когда Саша вернулся в часть и принял присягу, и стал солдатом, то сжёг он Библию. Возмутился он против Христа, не понимая, что не Христос отверг его, а люди. Начал он пытаться жить по законам земным, отбросив Божьи. Хотел он сделаться как все, вжиться в систему, приспособиться и одно время преуспел в этом, многие ему завидовали. Обзавёлся Саша сильными друзьями, устроился в штаб писарем и не ночевал в казарме, уберегаясь, таким образом, от ночных побоев. Пил как все самогон и водку, курил «план». Стал ходить с товарищами в «самоволки», на «****ки», но недолго. Опротивело ему и это, не помогло забыться, в отличие от бывшего товарища его Вашкалупа, который служил вместе с ним. Тоска снова точила Сашу. Не хотелось ему жить. Любви требовала его душа, смысла, а любви и смысла не находила….
И вот теперь уже православная церковь предала, оттолкнула его, находясь в сговоре с государством. Дин знал, что когда-то, ещё до царя Петра любой беглый каторжник, самый распоследний разбойник из разбойников, отпетый душегуб, придя в монастырь и покаявшись, мог там остаться и никто, никакое государство не могло его там достать, да, и не старалось очень, ибо покаялся он и не ждать людям от него больше зла. Когда-то церковь действительно была Домом Божьим на земле…
Наконец, Саша оправился: «Утром вышел я из монастыря… Ни денег, ничего! В часть возвращаться!? Посадят или «зачмырят»!  Домой ехать – найдут и заберут. Ну, думаю, значит, судьба такая…  Не жить мне! 
Расспросил я, как ехать в Чернобыль. На «попутках» доехал до трассы. А по трассе от Киева до Чернобыля всего километров 100. Так же, на попутках, добрался до самой «зоны». Вышел, не доезжая КПП -  на въезде в Зону КПП, зону ОМОН охраняет. В Чернобыль всё время грузовики, автобусы с рабочими едут – хоть там и радиация, постоянно не живёт никто, но станция-то работает, вот и возят туда людей на работу и обратно.
Отошёл я от дороги с КПП на пару километров и пошёл в лес. А леса там огромные. Деревья высоченные. Сквозь деревья неба почти не видно – чащоба! Тишина, воздух. Зверья расплодилось, людей ведь нет никого и охота запрещена. Оленя видел! Удивительно красиво. Никогда бы не сказал, что здесь 10 лет назад реактор рванул. Шёл я по лесу и наслаждался. А дело уже к вечеру было... В лесу почти темно стало. И тут как представил я, что, может, ночевать мне в лесу этом придётся - так меня от одной этой мысли такой ужас охватил, что побежал я». Саша зачастил, заговорил как в бреду: «Не помню, сколько бежал, но лес вдруг закончился и оказался я в деревне заброшенной. Дома все стоят целые, только заросло всё, а людей ни души! Жутко! А тут ещё закат начинается. Тоска меня охватила – не передать! Решил я, что кончать пора. Зашёл во двор дома какого-то. Нашёл верёвку. И внутрь пошёл. Зашёл в комнату одну, большую такую, просторную – вроде гостиной. Посреди комнаты стол стоит, над ним - лампа. Окна хоть и грязные, а закат видно. Всё этим проклятым красным светом залито! Залез я на стол, сорвал лампу. Сделал из верёвки петлю. Подвесил на крюк от лампы. Вместо стола табурет подставил. Стал я заставлять себя на табурет стать…» - голос Саши сорвался, он умолк, уронил голову. Плечи Саши подрагивали. Дин, затаив дыхание, ждал, пока он успокоится.
Когда Саша снова поднял голову, лицо его казалось «каменным»: «И тут, Дин, страшно мне стало. Страшно до УМОПОМРАЧЕНИЯ. Знаешь, говорят, «смертный страх». Вот так и мне страшно стало. Дин, такого страха я ещё никогда не испытывал! Так страшно стало…Умирать страшно стало!...» – повторял, как заклятие Саша. Сейчас на Дина смотрели не Сашины глаза… в них было что-то неживое, бездушное, не управляемое, то что, в каждую секунду жизни подстерегает любого человека – страх смерти. Дин ясно представил себе эту жуткую комнату в лучах заходящего солнца. Ощутил эту смертную тоску. Отчётливо увидел висящую под потолком петлю и затравленного, несчастного мальчика на полу… Внезапно глаза Саши, лицо ожили: в глубине его зрачков что-то  всколыхнулось – мерцая в них закрутилась весёлая сумасшедшинка, а на губах затрепетала робкая улыбка, которая могла быть и улыбкой облегчения и благодарности, и мольбой о прощении, улыбка скакала, плясала, то исчезая, то появляясь вместе с тем, как его губы всё равно выпускали: «И тут со мной истерика случилась. Дин, если бы не эта истерика, не сидел бы я сейчас тут с тобой - или повесился бы или на самом деле с ума сошёл бы. Это Бог меня спас. Всё… то… - Саша запнулся, натужился, подыскивая лучшее слово, но так и не нашёл, - … что во мне было - через истерику эту вышло!.. И захотелось мне жить!.. Решил я жить, во что бы то ни стало!» - в его голосе звучала несдерживаемая, свободная радость. Саша стал почти весел: 
«Вышел я из деревни на дорогу. Смотрю, автобус едет. Остановил его. В автобусе рабочих из Чернобыля везут. Сказал водителю, что в деревне этой дед у меня живёт (я всем эту историю говорил). Ездил к нему проведать, а теперь обратно возвращаюсь. Водитель поверил, взял меня в автобус. Подъезжаем к КПП. Рабочие из автобуса выходят, и все идут через КПП, а омоновцы пропуска у каждого проверяют. И тут меня снова Бог спас! – восторженно и убеждённо воскликнул Саша. - Пошёл я в толпе рабочих и, представляешь, у меня одного пропуск не спросили! Точно - Бог меня во второй раз спас! Представляешь!? У меня одного пропуск не проверили!! Вышел я за КПП и… настолько обнаглел, что попросил у омоновцев воды попить. А они - завели меня в свой «кайбаш», дали воды напиться, и хоть бы кто что заподозрил!» - рассмеялся Саша. Потом вдруг затих, задумался и проговорил: «Да, Дин, если бы я той ночью в лесу ночевать остался – точно с ума сошёл бы!» - и снова замолчал, ушёл в себя.
-        Ну, а дальше то, что было? – вывел его из задумчивости Дин.
-        Дальше?.. Дальше стал я думать, как выкручиваться. Решил в Сталинск ехать. К дому поближе всё-таки. А там – «на дурочку косить». В товарняках, зайцем в электричках, доехал до Сталинска. Приехал - и в «Белый лебедь» пошёл. Побродил по магазину, выбрал место помноголюдней, ну, и грохнулся на пол – прикинулся, что у меня обморок. Продавцы «Скорую» вызвали. «Скорая» приехала минут через 40, - я на полу валяться уже задолбался, – «Скорая» долго забирать не хотела. Ну, всё-таки, повезли меня. Ох, и понаслушался я про себя!.. Ненавижу врачей!
-        А что такое, что они про тебя говорили?
-    Да, гадости разные. Вроде «Поразвелось этих бомжей, уничтожать их надо!», ну, и материли меня по-всякому, они-то думали, что я не слышу ничего. Не знали они, что со мной делать, куда везти, ну, и бесились поэтому. Ну, вот, привезли меня всё-таки в какую-то городскую больницу, ну, а там я притворился, что брежу и как бы проговорился, что солдат я беглый – они меня быстренько в областную психиатрию и сплавили. Ну, вот и всё, в принципе. Дальше ты знаешь.
Наступила тишина. Оба закурили. У Дина «голова шла кругом». Саша был измотан рассказом. Дин только крепко обнял Сашу и сказал: «Я люблю тебя, Сашка!» И они дальше молча курили.
В кухню заглянул Виталик. Его цыганистое, смуглое лицо хитро улыбалось: «Что вы тут заперлись, сидите как сычи? Родители уже спать собираются. Мы с Таней сейчас к себе домой идём, берите Адель, пошли с нами! К нам ребята должны подойти, отметим как следует. Выпьем, потанцуем».
Дин вопросительно глянул на Сашу. Саша ободряюще улыбнулся, кивнул: «Пошли, Дин!»
-        Пошли! - согласился Дин.
…………………………………………….

Дин поставил дату 8.01.96 и дал рукопись Юле. «Пока ты будешь читать, я покурю», – сказал.

Тебя нет
«Смысл в бессмысленности»
Классик

Когда-то он был асфальтом. Теперь этого уже никто не помнит. Но иногда, во сне, он осознавал это явственно, других доказательств не нужно.
Горячим, податливым, мягким асфальтом, хранящим следы проходящих ног, утреннее солнце и полуденный зной с бесчисленными тенями.
Их было так много и, наверное, долго всё это длилось. Он часто ловил себя на мысли, что главное и в его нынешней жизни - хранить отпечатки и тени. Так много и так мало, не больше и не меньше. Но отличие всё же есть – теперь и сам он мог оставлять следы. Их было так много, что сейчас он уже не в состоянии различить свои и чужие, всё смешалось и слилось. Но когда-то он был асфальтом и теперь хочет, чтобы и другие узнали об этом. Главное в его жизни снова запечатлеть то, что помнил, но уже не на асфальте, а в душах, человеческих душах, возобновить связь между прошлым и настоящим. Да, когда-то он был асфальтом.
Его прадед тоже был со странностями. Завёл семью, растил детей, работал. Но не этим остался памятен в семье среди множества других предков. Самым любимым его занятием было сидеть в полной тишине на большом валуне неподалёку от родной деревни и смотреть вдаль на уходящее солнце и время с обломками предметов и живых существ, смотреть и молчать. А не молчать он и не мог – был глухонемым.
Главное в его жизни было смотреть и молчать. Никто не знал, что кроется за этой тишиной, может пустота, кто знает… Дети родились у него совершенно нормальными, слышали и говорили. Но только его праправнук в следующем столетии больше других ощущал это молчание и стал так близок со стариком. Праправнуку казалось, что он знает, что дед мог бы сказать, если бы заговорил, и это тоже стало и его желанием, общим желанием. Сказать, о чём молчат. Когда он сочинял музыку и пел, казалось, делал это не один, а вместе с безъязыким своим предком. Может, это обман, но он так живёт. И значит, это правда. Ему нужно так думать и чувствовать. Слишком долго он был немым и слишком много вспоминает вдруг ночью, хотя наутро остаются лишь слабые тени. Но  этого достаточно.
Стоп. Пока всё это работа мозга, размышления. Пора, кажется, поработать и телом. Меня попытались ударить, определённо. Нужно перехватить следующий удар и - со всей силы ногой в пах, чтоб не скоро поднялся.
Порядок. А теперь пришло время ретироваться. Пока не накостыляли. Не нравится мне эта кампания. Не удачный выбор. Когда бежишь изо всех сил, такое ощущение, что не ты двигаешься, а просто время ускоряется и тебя, словно что-то неумолимо и быстро переносит к следующему событию или просто к передышке. Это как перемотка киноленты. Я воспринимаю это так. Ну, всё, оторвался. А что вообще произошло? А-а-а… вспоминаю, какие-то девицы, водка. Глупо. Но иногда бывает интересно. Новые впечатления.
А ещё мой друг любит пить пиво после концертов. И я с охотой разделял это занятие, когда-то. Да, всё меняется. Забавный он парень.

Вопрос:
Есть ли среди нас ангелы? Никчемный вопрос. Никто не знает что это такое. Может я и сам ангел, только инкогнито. Инкогнито и для самого себя. А вообще, зачем ангелу прятаться – чтобы вызвать сомнение у людей в своём существовании? Сомнение легко переходит в обман. Могут ли ангелы обманывать или известный обман вовсе не зло? Утеряна связь между истиной и реальностью. Нет, я не ангел – всё-таки мне не известна истина. Но если каждый человек подобие Творца, то где же истина? Или у разных людей разные Творцы и кому-то дано познать её, а кому-то нет. Истина для ангелов. Человеку не нужна истина, ему нужно счастье. Истина для ангелов.
Наваждение:
Набожные девственницы, сжимающие вместо кукол в руках Библию, отупело лежат на белых простынях и ждут. В их глазах что-то похожее на преддверие счастья. Ждут, когда придёт Он. Молящиеся дети, у которых за душой нет иных грехов, кроме своего появления на свет. Сколько в мире этих простыней и этого вечного ожидания! Иногда я думаю, что это единственное, на что способен человек. Они рождаются и умирают на этих белых простынях с книгой в руках, и так проходит Вечность. Мне кажется, больше ничего нет. В мире остался только грех. На Земле рождается, живёт и умирает одно огромное существо, по венам которого нас всех перегоняют как кровь и имя этой единственно живой реальности – Порок.

Дружеское рассуждение:
Есть люди, которые… Каждый человек с рождения безусловно индивидуальность, произведение искусства, наподобие замысловатой амфоры, сосуда, но было бы ошибкой считать неповторимым содержание.
Неповторима форма. Всякий сосуд – воплощение определённого вакуума. Человек – воплощение абсолютного вакуума. Нет человека – есть вакуум, в той или иной степени, больше или меньше ограниченный формой. Я знаю это. Ни слово душа, ни биополе, ни просто «телесная оболочка» материалистов достаточно не выражают сущность. Мир, Вселенная, Космос или ещё как угодно – беспредельный вакуум, стремящийся к постоянному столь же безудержному, неотвратимому и всепобеждающему, как смерть, но настолько же  бессмысленному  вечному заполнению, насыщению.
Но у амфор, горшков, плошек и кувшинчиков есть одно свойство – однажды появляется трещина. Пустота, требующая заполнения, не исчезает, а вот то, что попадает внутрь – увы. Чем старше, тем больше дырка, и тем ненасытней. Чем меньше отверстие или щелка, тем счастливей, полней удовлетворённая пустота. И наоборот. Единицы, так называемые «Великие» не имеют «дырок» (или совсем крохотные) и тем легче заполнить ёмкость счастья и, главное – сохранить, и человек счастлив и знаменит. У них даже льётся через край – это таинство творения. Таинство творения в искусстве, науке, общественной деятельности, а также в какой-то мере и в материнстве.
Но большинство людей не Великие. И даже наоборот. Это очевидно. Так вот, есть люди… Например, мой друг. Обезьяна, орангутанг в помеси с гориллой – такая же пугающая физическая сила и энергия, и, одновременно, сила бесплодная, никчемная и какая-то мартышечья. Он же не виноват, у него кроме этого ничего нет, кроме силы и … Я вот думаю, в каком месте у него дырка? Но обезьян же тоже должен кто-то любить. Хотя признаюсь, я его не люблю. Как можно, расшалившись, чтобы достать банан, к примеру, ломать всё дерево. Это не вежливо. И шалит он в последнее время всё чаще. Не люблю я его, иногда презираю, но жалею. А может больше ничего и не надо?
Из жизни одной девочки:
Когда её тело освободилось, плакать не хотелось. Она не могла понять хорошо ей или плохо. У неё это было в первый раз. Мальчик долго её добивался и не был ей противен, но она всё же ждала, ждала чего-то большего, кого-то  другого.  Но сегодня он спас её, хотя и сам сильно пострадал. Она решила отблагодарить его. И вот теперь она не знает, плакать ей или нет. Вдруг вспомнился двор, опутанный стальными рельсами и забытый трамвай, поблёскивавший покрасневшими стёклами. Она всегда мечтала поехать в нём куда-то дальше пути, прямо в стекольный отсвет, дребезжащий фонарным чудом. Чудом быть из стекла, но тоже уметь заниматься любовью. Кого любят фонари? Того, кто гол. Она сейчас гола, но … не знает плакать или нет. Или ей можно любить только стекло?.. Потом она захотела пожалеть если не себя, то хотя бы его. Она целовала его разбитые кровоточащие губы, и вкус все равно чем-то неумолимо напоминал багровеющие окна в металлической коробке того же красного цвета.  И чем дольше она это делала, и терпкая жидкость сочилась в её рот, у неё начало дробно постукивать в голове и сознание, медленно покачиваясь, плавно сворачивалось в какую-то блестящую наэлектризованную змею. Перед её закрытыми веками сначала показалась фосфоресцирующая приплюснутая мордочка, потом лучащиеся угольками злобы глазки… прошло мгновение, словно остановилось сердце, ударившись о землю. И вдруг, она не успела понять, что произошло, вынырнул горячий раздвоенный язычок и ужалил. Внутри всё свело судорогой. Неужели она умирает!? И вдруг она закричала. Закричала от радости. Она поняла. Она ехала в трамвае, как в первый раз с отцом в 3 года. В огромной металлической коробке, с окровавленными ночными фонарями стёклами и медленно сворачивала свои кольца электрическая змея. Она сделала своё дело. Теперь то уж это счастье! Завтра она расскажет своим подружкам, как ей было хорошо. Это был трамвай и его разбитые губы.

Из жизни психа:
«Утро. Ночь не сохранилась в памяти. Мозг тревожит мысль об окне прямо перед моей постелью. Если его открыть, то я снова увижу раскалённый песок, стекающий в щель горизонта. Так повторяется изо дня в день. Я боюсь этого образа, но сегодня что-то подсказывает – ничего не изменится. Прошу тебя. Страх пройдёт. Помоги мне, открой окно. Что будет за ставнями? Быть может, там буду я, когда я был маленьким карликом, пробегающим в зеркале над камином в спальне прекрасной куртизанки, в то утро, когда её задушили подушкой. Она, счастливая, даже ничего не успела увидеть, даже лицо своего убийцы. А я видел… Понимаешь, видел! Да только никто мне не верит и никому это не нужно теперь, в этой жизни. Ведь это произошло, когда я был маленьким карликом, пробегающим в каминном зеркале … может быть, я просто любил эту женщину…
Ты знаешь, мне иногда кажется, что тебя не существует. Ты разговариваешь со мной, смотришь, улыбаешься, но я то знаю, как это всё зря!
Что можно этим изменить? Чего ты хочешь добиться от меня? Ведь тебя не существует, это только неудачная картинка со слабым звуком на экране! Реальность, которая ничего не значит. Действительно не то, что есть, а то, во что веришь и желаешь. Я в тебя не верю. Всё просто. Тебя нет».   

Юля сказала крутившейся в комнате Инне: «А у него голова «варит»!

……………………………………….

9 января группа Дина сдала последний экзамен зимней сессии - зарубежную литературу. Студенты находились в приподнятом настроении: теперь «гуляем»! В первые минуты «после» Дин, как и все, ощущал облегчение и радость, но недолго. Предшествовавшее умственное и телесное напряжение ушло, освободив место гложущей пустоте. Дин снова утопал в ней…
Дни подготовки к экзамену он читал то, что упустил в течение семестра, в том числе Фолкнера и Джойса (в доступных журнальных отрывках). «Особняк» Фолкнера захватил, как сладостная привычка, а джойсовский «Улисс» ошеломил, подобно потере невинности. И днём и ночью он жил ними. Этот интеллектуальный конвейер приближал к безумию, но мобилизовывал духовно и физически. Дин участвовал в представлении призраков, гипнотически захватывающем и порождавшем паническое и тщетное стремление к пробуждению. Гротескные и пёстрые, как средневековые флаги литературные образы – Флем Сноупс, купивший весь мир, и вечно жующий кусочек пустоты; обиженный судьбой, маленький и жалкий, но невероятно злобный, одержимый манией мести Минк Сноупс; блестящий Стивен Дедал, скитающийся, точно Одиссей, с равной отвагой и по океанам подсознания, и по кривым улочкам Дублина; иезуитствующий резонёр Бык Маллиган, с медной чашкой для бритья, зеркальцем и опасной бритвой – вся эта разношерстная братия творила свои дела в голове Дина. В результате, Дин чувствовал себя героем картин Сальвадора Дали - барахтался, запутавшись в бескрайних полотнищах бреда и сна, фантазии и любви. Этот его сумасшедший, бутафорский мир, и, отражённая в нем словно в зеркале, подлинная действительность  казались (и на самом деле были)  глубоко сюрреалистичными. Но только такая бурно-наркотическая внутренняя жизнь помогала справляться с чудовищной тоской, которая морила его – Оксана далеко. Раза 3-4 он звонил ей. Беседы не клеились, получались формальными, сухими – что они могли рассказать друг другу? Дин: о подготовке к экзаменам? Да, он говорил о головокружительном впечатлении, которое производило на него прочитанное, но Оксану литературные темы занимали мало. А то, что он уверен: ещё чуть-чуть - и он умрёт без неё, разве возможно это передать по телефону!? О бессоннице и возникавших наяву в воображении нелепых кошмарах, требовавших от Дина срочно спасать Оксану от грозящих ей жутких опасностей и невероятных бедствий? А она? О том, как отдыхает, отсыпаясь и бездельничая, и ходит в гости к незнакомым Дину друзьям, среди которых много мужчин?
Дин виделся «по учёбе» с Юлей и Ксюхой Бабий, и те не могли не замечать глубочайшей депрессии, чёрного полусна, в котором он пребывал. Дин перемещался, как сомнамбула. Смотрел расширенными невидящими зрачками, чужие слова доходили до него из страшного далека, глухо, невнятно, он прислушивался, переспрашивал. Как-то Юля упомянула при нём имя Оксаны - глаза Дина заблестели слезами, на лице отразилось бесконечное обожание и у него, невольно, вылетел такой вздох, словно разорвалось сердце. Сознавая, что не владеет собой и выглядит почти карикатурно, он встал и вышел из читального зала, в котором они занимались. «О-о-о… – качая головой, укоризненно-иронично протянула ему вслед Юля, пояснила удивлённой Ксюхе: - По Оксане страдает». Понимай: потерян для нашего просвещённого общества! Немного погодя, Юля вышла к курившему на крыльце Дину, чтобы с материнским участием сказать: «Ну, нельзя же так! Потерпи ещё 3 недели и она приедет. Всего 3 недели»! Дин вымученно усмехнулся. Столкнувшись с полным отсутствием терапевтического эффекта от своих слов, Юля сквозь зубы процедила: «Я начинаю её ненавидеть…» - и, по-военному браво развернувшись на каблуках, скрылась в здании института…
Пряча в карман зачётку со свежей отметкой, в коридоре Дин обнаружил расположившихся на подоконнике Юлю и Ксюху Бабий, «отстрелявшихся» раньше и поджидавших его. Юля сказала: «Сегодня будем праздновать окончание сессии! Пойдём ко мне!» Это было лучше «медитации одиночеством», подстерегавшей Дина дома.
Красное вино, сыр, какая-то колбаса, коробка конфет - этот немудрёный стол принёс им высокое наслаждение. Они взахлёб обсуждали экзаменационные перипетии, – какой билет кому в группе выпал, провокации экзаменатора, наиболее удачные ответы, отметки,– и, конечно же, делились своими восторгами от прочитанного. Играла музыка: «Nirvana», «Cranberries», «Алиса». Юля сделала Дину очень приятно, вдруг похвалив Ксюхе написанный им рассказ. Как обыкновенно счастье! Как не нужно за ним гнаться! Как оно даётся само!..  Наплыл вечер. Ксюха убежала в своё общежитие. А Юля с Дином продолжали болтать, нисколько не устав и не наскучив друг другу… Она заменила опустевшую бутылку новой, зажгла большую свечу и выключила свет… Дин курил в приоткрытое окно – он знал, что не выносившая табачного дыма Юля позволяла это считанным единицам… Посмотрел на часы – одиннадцать. Заметив это, Юля сказала: «Оставайся! Куда ты пойдёшь? Мы так хорошо общаемся!». Дин с сомнением нахмурил брови. Тогда Юля приняла своё самое очаровательное, молящее выражение лица и протянула: «Ну-у-у, по-жа-а-луйста!». «Хорошо!» - согласился он. Юля радостно хлопнула в ладоши и быстро поцеловала его в щёку, заставив тем самым на секунду поколебаться в принятом решении. Она вскочила со своего места, клацнула магнитофоном, поставив какую-то латиноамериканскую музыку, и принялась грациозно исполнять всевозможные танцевальные «па». Юля призывно протягивала к нему голые полные руки. «Я лучше посмотрю», – сказал он. Дин не слишком хорошо разбирался в танцевальных стилях, но то, что получалось у Юли,  напоминало ему «Ча-Ча-Ча». Двигалась она действительно красиво. Дин любовался. Юля распространяла волны соблазняющей женственности, обращённые к нему. Наверняка, этот спектакль – ловушка, он помнил «Я начинаю ненавидеть её». Но ему стало любопытно понаблюдать за Юлей, узнать с новой стороны. То, что он видел перед собой, имело лёгкий оттенок греха и опасности. И он был уверен в себе. «Почему бы не побыть зрителем, такое представление разыгрывается не каждую ночь!» – думал Дин. Юля всё-таки вытянула его к себе. Он никогда не учился бальным танцам, повторение достаточно сложных Юлиных экзерсисов оказалось для него затруднительным, поэтому вскоре они просто медленно танцевали. Дин держал девушку за талию. Юля обняла его плечи, прижалась: «Ты опять загрустил? Расслабься! Ну, что ты такой зажатый! Ведь тебе хорошо!?» – шептала, заглядывая в глаза. Прислоняла голову к его груди, касалась лица пышными вьющимися локонами, дыханием согревала шею. «Надо тебя к себе на танцы взять! Пойдёшь?» - спрашивала Юля. Дин отрицательно качнул головой, сказал: «Это не моё!..» «Не моё», - повторил он. Пламя свечи трепетало. Дин смотрел на их с Юлей большие тени, странствующие по комнате: было что-то ведьмовское и хищное в крупном чёрном цветке - разметавшихся волосах Юли, они почти скрадывали силуэт его головы…   
Юля расстелила Дину кровать Оксаны и, прихватив туалетные принадлежности, вышла из комнаты. Он разделся и лёг. Вернулась Юля, распространяя смешанный запах свежести и терпких, тонких духов. Она выключила свет, в полумраке сняла с себя юбку и кофточку, надела просторную футболку и устроилась в своей кровати.
- Спокойной ночи, Дин.
           - Спокойной ночи, Юля.
            Минуты тишины… Спать не хотелось. Дин лежал и думал об Оксане. Тоска отступила. Дин  снова с надеждой смотрел в будущее. Вдруг он услышал:
- Ложись ко мне…
Такой «рокировки» Дин не ожидал.
– Зачем? – спросил.
- Поговорим ещё. Жаль такой ночи. Ведь тебе хочется поговорить ещё?…
- ….
- Ложись, – повторила Юля… Мы укроемся разными одеялами. Оксана не узнает, – добавила она.
От последнего аргумента Дина покоробило:
-  О чём не узнает? – спросил, еле сдерживая возмущение.
 Юля молчала… И тогда какой-то бесёнок любопытства подтолкнул его покинуть «своё» ложе. Юля мигом подвинулась от края к стене и откинула свободное одеяло. Дин лёг на спину, укрылся, поместив руки поверх. Юля оперла голову на руку и пристально глядела на него. Он слышал, как она дышит. Дин повернул к ней лицо - в упор ласковые и жадные глаза Юли. Но Дин не воспринимал их – перед ним сияли, заслоняя, затмевая, глаза Оксаны. Он медленно перевёл взгляд в потолок. Дин ВОЗНОСИЛСЯ… Его тело гудело от мощного потока энергии, уносившего, отрывавшего от поверхности, ему чудилось, он просто парит в нескольких сантиметрах над постелью… НЕПОРОЧЕН!.. НЕПОДВЛАСТЕН!.. Юля рассказывала что-то о своей жизни… Дин не слышал… Нагнетавшееся тепло и лёгкость - душа вот-вот вырвется из тела!… Напряжение достигло предела и… у него вылетело: «Господи, как же я люблю Оксану!!!..» Юля тотчас замолчала. Горький вздох. Потом она легла щекой на подушку, продолжая смотреть на него. Дин осязал нежную ладонь Юли на своей руке. Она осторожно плыла сначала по его бицепсу, затем спускалась по предплечью к кисти. И снова… и снова… Неспешно и томительно. «Господи, какие у тебя красивые руки!.. Какие красивые руки… Красивые… Красивые…» - восхищённо повторяла она.
-   Зачем ты это делаешь? – спросил Дин.
-   Не бойся. Я просто любуюсь, - был ответ.
Дин улыбнулся:
-  Я не боюсь… ничего не боюсь… Юля… ни-че-го… - блаженно шевелились его губы. На миг очнувшись, Дин проговорил:
-  Давай спать. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Дин, – ответила Юля.
Дин закрыл глаза и полетел.

…………………………………

Оксана позвонила Дину в канун старого Нового года. Завтра она приезжала в Го, чтобы попасть в косметологический салон: Оксане лечили коллоидный рубец - прижигали его жидким азотом. В её родном Луганске такого не делали. «Это очень болезненная процедура. Обычно после неё мне требуется несколько часов, чтобы прийти в себя. Ты не мог бы это время провести со мной, просто побыть рядом? Мне так будет легче», - попросила по телефону Оксана.
Оксана переночёвывала в пустующем на каникулах общежитии и возвращалась домой лишь на следующий день. Так что, судьба подарила Дину возможность наслаждаться её обществом почти сутки. Восторг его был тем больше оттого, что сам факт такой интимной просьбы Оксаны – помочь ей перенести боль, говорил Дину о том, что она доверяет ему и нуждается в нём.
Тот день… Боль со светом… Ожог холодом и белым… Блистающее солнце… яростное, гранёное, ранящее… Прокалённое десятью градусами мороза студёное небо - огненно-синее, десятикратно глубокое, яркое, драгоценное…
Оксану на железнодорожной станции Дин встречал вместе с этим солнцем и небом. Они должны были провести её к тому, зачем она сюда приехала - к её боли. Провести через радость оказаться рядом. И у них  это получилось…
Косметологический салон находился  на проспекте По, поблизости от дома Дина. Они шли к нему от вокзала, и Дин смотрел, смотрел, смотрел на Оксану… до наваждения, до оцепенения – впитывал, вбирал, притягивал каждую клеточку любимой, пытался насытиться и не мог – настолько изголодался, истосковался по ней за прошедшие недели. Он дышал, жил её голосом, подлинный смысл которого заключался в его музыке, а не в словах. Оксана была природой Дина: душа стремилась как можно скорее выйти из себя, отщепиться от мира, отказаться от любых пределов и оправданий, чтобы вжиться в Оксану без остатка, наполнить собой, и он знал, что скоро это произойдёт. Тогда, верил он, не станет места никакой боли!
В приёмной салона Дин не успел ни обнять, ни поцеловать Оксану, ни сказать, что-нибудь ободряющее – так внезапно вышла женщина-врач, чтобы увести её с собой, и так засуетилась вдруг Оксана, впопыхах передавая свои вещи ему на попечение.
40 тягостных минут Дин терзался сознанием этой неловкости. И тут Оксана вернулась. «Как ты?» – спросил Дин, когда она, сгорбившись, словно усохнув, вжавшись в саму себя, быстро подошла к нему. Оксана, поспешно надевая шубку, которую он ей подал, как телеграмму отбила: «Говори со мной! Просто говори со мной как можно больше, мне так будет легче. И пошли скорей отсюда»! Они выбрались на улицу. Дин предложил:
- Может, пойдём ко мне домой? Посмотрим какой-нибудь фильм?
- Нет, Дин. Пожалуйста, я не могу находиться на одном месте, мне очень больно! Давай просто походим по городу, только - как можно быстрее.
И они пошли. Оксана взяла Дина под руку, другой рукой она придерживала ворот шубки, защищаясь от пронизывающего ледяного ветра. Часто ей казалось, что они движутся слишком медленно, и она ускоряла шаг, приговаривая: «Дин, пожалуйста, быстрее!»
Так началось их бегство от Боли и Света. Боли от лижущего пламени стужи, от ожога Оксаны, и от счастья, что оба необходимы друг другу: Оксана испытывает потребность в нём, а он может помочь ей. И Света от ранящего мира из блистающего льда и тысяч отражений от сотен окон и витрин. Бегство по Зазеркалью. Всё сверкало и отражало! Сиял утоптанный почти до степени льда, скользкий снег на тротуарах. Блистал хрустальной россыпью нетронутый, девственный снег. И всё это отражало, отражало свет, пронизанный острым, режущим морозом и болью Оксаны. Куда бы ни падал его взгляд, везде – во льду и в снеге, в небе и в стёклах, и в колком, кристальном воздухе – во всём Дин видел отражение света и боли Оксаны.
Они бежали до изнеможения, не разбирая дороги, насквозь, через застывший, полупрозрачный, искрящийся и лучащийся город. И Дин, по желанию Оксаны, говорил, говорил: страдая физически, девушка старалась отвлечься, и, вроде бы, ей удавалось, порой, забыться, но усилие, прилагаемое ею для этого, и ответное напряжение Дина, в котором он пребывал из-за взятой на себя роли словесного жонглёра, развлекателя, роли - слишком противоречившей мучительной жалости, переполнявшей его, доводили обоих до нервного накала, напоминавшего лихорадку. Вместе они судорожно смеялись и дрожали, прижимаясь телами всё тесней от холода и быстрой ходьбы. И действительно, им было радостно и хорошо – в этом счастливом ознобе… Наконец стемнело, и ноги сами привели их, окоченевших и обветренных, донельзя изнурённых к общежитию.
Открыв тяжело поддавшуюся, занесённую снегом первую, внешнюю дверь в стылый и тёмный тамбур, проскользнув его, они распахнули и закрыли за собой обитую войлоком вторую, очутившись в таком тепле, даже жаре, тишине и уюте, что ощутили нечто сродни блаженству. У вахтёрши, сидевшей за столом в нише «красного уголка», разделявшего коридор первого этажа надвое, Оксана спросила, кто из жильцов есть на втором этаже. Старуха, добрая и маразматичная, окрещённая студентами из-за крайней безобразности Обезьяной, назвала номера комнат. Оксана удовлетворённо кивнула. Деревянная поскрипывающая лестница наверх, дощатые полы, – старинные, простые, греющие, покрытые кирпично-красной  краской, непрерывно лущившейся и терпеливо подмазываемой на плешах из года в год… 24-я комната отворилась, как таинственная каморка из сказок Андерсена – предвестие чуда мерцало им своими зелёно-голубыми глазами из тёмного бархата тишины. Только укутавшись этой воздушной, расшитой колдовскими огнями, греющей тканью, Оксана и Дин почувствовали себя дома. Только так поняли, что на сегодня спасены.   
Они рухнули на кровати и лежали не шевелясь - тепло возвращалось в тела, вместе с упругостью мышц. Когда силы вновь наполнили их, разделись и принялись выкладывать купленные по дороге в общежитие продукты и накрывать на стол – вот-вот должны были заявиться гости: Оксана пригласила отметить Старый Новый год трёх приятельниц-соседок по этажу (одну из них сопровождал кавалер), по разным причинам задержавшихся в общежитии…
Просидели часов до 11, весело и шумно, разгорячённые шампанским и белым вином. Затем как-то сразу на всех навалилась усталость. Девочки помогли Оксане убрать и помыть посуду. Дружески распрощавшись, гости ушли. Дин с Оксаной остались провожать свой первый Старый Новый год вдвоём…
Оба совершенно измотались этим днём. Сейчас так нужен был покой. Оксана забралась на широченную, как восточная тахта, кровать Юли. Села, подобрав ноги, держа корпус высоко и прямо, раскрытая ладонь одной её руки упиралась в поверхность кровати, кисть другой свободно лежала на бёдрах. Бессознательно Дин повторил позу Оксаны, но в зеркальном отражении. Они смотрели в глаза друг другу и ощущали, как же хорошо то, что с ними сейчас происходит… Зимняя, праздничная, сказочно-звёздная ночь. Оксана и Дин еле говорили, покорённые этим просветлением после волнений и мытарств. Внезапное счастье сковало их. В его гуще они окончательно оттаяли и на порезы, нанесённые морозом усталым душам, брызнула целительная музыка – Чайковский: как-то вдруг донеслись, неожиданно прорвались включённые Дином, игравшие уже 10 минут сюиты к балету «Щелкунчик». Зажурчала, залепетала дивная «Па де де (Фея Драже и принц)»…  Она внушила Дину порыв, бывший органическим продолжением того прибоя звуков, что омывал обоих: он устремился к губам Оксаны – ему верилось: сейчас такие волшебные музыка и час, что должно сбываться самое несбыточное -  Оксана резко отвернула своё лицо – как будто на ледяной кол напоролся открытой грудью Дин и острый холод осколком вонзился в его сердце … - от боли вырвалось у него: «Оксана...! почему ты так жестока ко мне!?..» - «Я!? жестока!? – словно от пощёчины из глаз Оксаны брызнули слёзы… - Господи, да я же всё делаю, только чтобы не сделать тебе больно! А ты называешь меня жестокой!?..» Тогда слёзы потекли и у Дина... Всего-навсего миг отделял их от абсолютного, непреходящего, не мимолётного, нетленного счастья, и вот они уже лежали в отчаянии, подкошенные общей мукой, охваченные одними слезами. Лежали и оплакивали друг друга и каждый сам себя. Свои не оправдавшиеся надежды на новогоднюю полночь. Свою не ставшую реальностью детскую сказку. И своё счастье, потому что всё равно были счастливы, несмотря на все свои слёзы, скорее благодаря им. Ибо в эти минуты, поистине, составляли единое целое, как две половины магического кольца  – Дин и Оксана лежали подобно двум плодам в одной утробе: его голова находилась у бёдер Оксаны, её голова прислонилась к коленям Дина – лицо к лицу.
Но каждый страшился взгляда другого, поэтому прикрывал веки, как в полусне. Дин шептал: «Прости, прости, прости…» А музыка любила их такими. Любила больше Бога. И заливала ещё более безутешными слезами. Раскачивала словно одну возносящуюся душу или стеклянную игрушку на лапе рождественской ели. Поднимала к самым далёким сапфировым и огненным корундовым солнцам, погружала в самые изумрудные бездны. Надрезала чувства самыми алмазными гранями. И тут же затекала в прекрасные раны хрустальными, утешающими  слезами… 
 «Па де де», между тем, сменилась «Вариацией II (Танец феи Драже)». Как эта музыка, парила их одинокая, единственная во всём мире комната с тёплым красно-жёлтым светом, посреди  фосфоресцирующего океана вселенской ночи. А они застыли и летели в своей крохотной ячейке мироздания, сплочённые, спаянные мгновением навсегда, будто частички мимолётной древней жизни в капле вечного янтаря или два пламени в одном огне. Этот кристалл драгоценного света, лучами которого были Дин и Оксана (он – рубиновым, она – сапфировым), опускался всё глубже в таинственное чрево сказочной полуночи, всё ближе к чуду…
Больше никто и ничто в целом мире не сотворило бы с ними того, что сейчас, играючи, делал гений Чайковского – он объяснил им,  как именно они любят. Дин – Оксану. Оксана - …

Дин проснулся первым. Увидел, что веки Оксаны ещё сомкнуты. Длинные, удивительно радостные лучи солнечного света из окна доверчиво тянулись к Оксане через всю комнату и ложились рядом, а она повисала на них ленивым смычком, каждым неуловимым движением невольно заставляя звучать их, как струны. Дин тихонько встал со своей  кровати и сел на пол к ней в изголовье. Спокойное сияние… от лица Оксаны. Сияние, которое исходит от счастливого ребёнка… или святого. 
Оксана открыла глаза. Рассветное небо Адриатики, небо Касабланки и Мальорки, Антигуа и Пуэрто-Рико, апрельской Праги и майского Киева, небо земли Ямато и Самоа, Тибета и Святой Земли – ни одно из этих небес не могло бы сейчас сравниться с глазами Оксаны. Её глаза были прекрасней, ярче, бездонней, ведь они были живые и только глаза человека способны заключать сразу суть всего мира, суть добра и красоты. Именно такими были глаза Оксаны.
Чистая свежесть аквамарина и трепетная нежность иранской бирюзы, загадочная глубина сапфира и прозрачная ясность голубого алмаза – всё самое драгоценное, что есть на земле, сочеталось в них.
Соломон и Шахерезада, Гомер и Шекспир, Петрарка и Фирдоуси, Пушкин и Блок - им не надо было появляться на свет, достаточно было бы лишь взглянуть в глаза Оксаны, чтобы обрести своё поэтическое рождение и сказать то, что они сказали.
Ни Моцарту, ни Гайдну, ни Бетховену, ни Вивальди так и не удалось передать всё то совершенство Мироздания, всю ту непередаваемую прекрасность бытия, что так просто и просторно звучала теперь в глазах Оксаны.
Да Винчи и Рафаэль, Ренуар и Кес ван Донген, Врубель и Рерих – никто из них не оставил после себя образа, хоть сколько ни будь приблизившегося к явленному чуду глаз Оксаны: Добро, Добро, Добро без конца и примеси было в них человеку.
И Дин тоже не смог бы выразить всю ошеломляющую полноту глаз Оксаны в то утро, весь Дух Божий, что в непостижимой мудрости и красоте своей смотрел на него из этих глаз...
Под силу ли человеку повторить дело рук Божьих...?
Потрясённый, Дин долго не отрывался от лица Оксаны… Она же глядела то на него, то перед собой -  не видя, будто не принадлежала ни себе… ни ему. Её глаза не принимали ничего извне и не показывали ни единой мысли А Дин хотел, чтобы в них было место и для него… И он хорошо понимал, что перед ним женщина, и это только часть её красоты.
Дин откинул до колен одеяло на Оксане – в глазах его затмилось, на пару секунд даже дыхание прервалось: коротенькая белая маечка, в которой спала Оксана, задралась, и ему открылись восхитительный в своей искусительной форме и наготе животик, источающий, как парное молоко, тепло и негу; умопомрачительное лоно, с чуть выпуклым лобком, едва прикрытое чёрными трусиками, сквозь кружево которых пробивались колечки тёмных волос; великолепные бёдра, развести которые всё равно, что в античный храм войти, сквозь мрамор колонн прямо к жертвеннику.… Чьё тело перед ним – неискушённой девственницы или исполненной сладострастной власти гетеры? Благоговение и, вместе с тем, экстатическая дрожь охватывали Дина.
Со священным трепетом он наклонился и поцеловал её в пупок. Нет, не поцеловал! Погрузил губы в жаркую, духмяную истому её живота, и напился щедрой и откровенной ласки плоти, пахнувшей разомлевшими на солнце цветами.
Второй его поцелуй лёг у самого края трусиков. Дина пронзил другой, еле уловимый запах – лона: немного мускусный запах сокровенного, запах любви и материнства, запах изначалия и Вечной Женственности. Это превышало его силы!.. Вечный Зов слышал он, абсолютный закон, которому не должно, да, и не может противиться ни одно живое создание… кроме человека. Поступая вопреки этому закону, один - идёт к одиночеству, страданию и смерти, другой – возвеличивает, раскрепощает весь свой дух, чтобы, не оставив в себе ничего земного, без сожаления воспарить над бренным и слиться со Вселенной-Богом… Дин боролся с собой. По тому, как Оксана смотрела на него, пытливо и вдумчиво, чутко улавливая, не теряя ни крупицы своих ощущений, Дин понял, что мог бы взять её – она явно ожидала от него развития действий, но… жажды души не было во взгляде Оксаны, а только расположение и любопытство. И он не стал… Зарычав от отчаяния, Дин прильнул щекой к её животу. Оксана опустила руку на его голову и, ласково перебирая волосы тонкими пальцами, сказала: «Дин,… ты такой милый!»
Он поднял лицо и посмотрел прямо ей в глаза – странно, двояко отозвались в нём эти слова. Происходящее воспринималось им как самое чудесное и важное событие в мире – он бы и сравнения не подобрал! А Оксана употребила легкомысленное «мило»… Но в глазах её Дин увидел безыскусную женскую нежность. И это было бесценно! Её взгляд он сохранит в памяти навсегда!
Дин чётко сознавал, что Оксана совершенно искренно вложила в это «милый» всю душу. Неважно, что он БОГО-творил, а она только БЛАГО-дарила. Если Оксана так поступала, значит, было за что, значит, и Дин  смог дать ей нечто, что заставило заговорить в ней женщину. Сейчас и для неё и для него это очень много...! Между тем, Оксана, наблюдая за ним, приняла какое-то решение. Её мечтательный тон сменился более деловым: «Мне пора уже собираться, а то я на 11-ти часовой поезд опоздаю», - проговорила Оксана.
Дин хотел сказать, что не страшно и опоздать, будет еще поезд, а лучше побыть вместе, но не решился, опасаясь нарушить естественное течение событий.
Оксана изящно вытянула из-под одеяла голые ноги, мимоходом одёрнув маечку, руководствуясь, скорее, понятием о приличиях, чем стеснительностью - маечка была очевидно слишком куца, чтобы целиком прикрыть хотя бы живот, - и, прижав одну коленку к другой, опустила на пол, осторожно коснувшись ковра нежными пальчиками аккуратных ступней. Когда она выполнила это, без преувеличения, хореографическое «па», то остановилась, и внимательно посмотрела на Дина – как будто выясняя, что будет дальше… Ничего! Дин оцепенел и только поглощал её глазами. Тогда она быстро привстала, чтобы дотянуться до тёплых колгот, лежавших на стуле – но Дину её торопливость не помешала полюбоваться во всей головокружительной наготе её стройными девичьими бёдрами, рельефными икрами, и соблазнительными, упруго отвердевшими полушариями совсем открытых небольших ягодицы. Едва она снова коснулась ими постели, как тут же приподняла ноги и принялась поразительно ловко натягивать колготы – икры были облачены грубой тканью в мгновение ока – такой скорости Дин не снёс. «Подожди» - проговорил он, мягко удержав её руки и поставив ноги снова на пол. Оксана напряглась, пальцами крепко вцепившись в наполовину надетые колготы. Но она не двигалась – и Дин припал губами к круглым коленям, а затем, крайне бережно чуть развёл их и 2 раза поцеловал божественно горячую мякоть бёдер с внутренней стороны – сначала одного, затем другого. Оксана безмолвно повиновалась. Она склонилась над ним, почти заворожено следя за этим священнодейством, и Дин чувствовал, что его губы  буквально опаляют Оксану.
Дин уже сидел по-прежнему, положив ладони на собственные бёдра, – а Оксана так и замерла с оголёнными ногами, серьёзно и терпеливо глядя на Дина - их прикосновение длилось взглядами. «Всё?» - еле слышно спросила она. Дин утвердительно кивнул. Лишь теперь она продолжила натягивать колготы. Дин встал и отвернулся, чтобы не смущать ни себя, ни её. Одевшись, он отправился в коридор покурить. Когда вернулся, Оксана весело сообщила, что «готова». Дин помог ей надеть шубку, влез в пуховик сам, и они поспешили на вокзал. На улице опять сияло солнце и трещал мороз, но Дин с Оксаной не успели замёрзнуть: вскочили в как раз подкативший к остановке трамвай и через 15 минут достигли цели. Купив билет, вышли на перрон. Вскоре прибыл поезд.
У Оксаны было превосходное настроение, она радовалась, что через 3 часа будет дома, и только у вагона, когда Дин крепко, как в последний раз, обнял её, беспечность на лице Оксаны потускнела под слабым налётом грусти. Она прижала свою щёку к его, и…  родное тепло снова хлынуло в тело и душу Дина, наполняя светлым, тихим ликованием.
Проводник уже покрикивал на отъезжающих и Дин подхватил взвизгнувшую Оксану и поставил на верхнюю ступеньку подножки. Войдя в тамбур, Оксана, обернувшись, ободряюще улыбнулась, помахала ему, и скрылась в середине вагона – снизу напирали другие пассажиры.
Состав тронулся, набирая ход - стремительно удалялся – умалялся – исчезал - иссяк - … голубое небо, перечёркнутое чёрно-белым… Дин стоял на платформе – не шелохнувшись -  ему незачем было идти – врос, как дерево или антенна – он принимал в себя всё. Растворялся во всём. Он был свет. Он был воздух. Небеса. Снег. Люди. Птицы. Вокзал. Что бы ни затронул взгляд Дина – то было им, частью его, то было Оксаной... Его мерно укачивал вагон. За окном проносился мир. Полудрёма… Груди набухли. Тепло внизу. Перед глазами – горящие глаза Дина. Тяжесть его головы на животе. Его стон. Поцелуи на коже. Руки  разводят бёдра. Он вдыхает мой запах – его ноздри раздуваются, ему нравится. Всё тело покрыто поцелуями его глаз. Он почти побывал внутри меня.…  Как же всё это будет, когда случится на самом деле? Он так меня любит.  Какой он нежный, милый.… Свет!
Свет.… Каждая молекула организма Дина пульсировала - это сжималась и разворачивалась душа, откликаясь в теле. По телу перекатывались волны. Глотки. Вдохи. Струи. Потоки. ОГНЯ. Дин очень остро, на обрывах нервных волокон, переживал мельчайшие штрихи обжигающего внутреннего течения. И глубинным зрением, ему казалось, различал цвета. Рек пламени. Вкрадчивыми оранжевыми толчками разгорались бёдра – кроваво-красными всплесками вспыхивали пах и живот – синим пламенем гудела, полыхала грудь – АЛО-ГОЛУБАЯ ВСПЫШКА – и мозг взрывался, в перенапряжении схлестнувшихся энергий становился единой огненно-разноцветной магмой счастья – бёдра – живот – грудь – мозг – ВЗРЫВ - бёдра – живот – грудь – мозг – ВЗРЫВ – и… Дин отрывается от бетона и снега, дивно и страшно, и как пар в небо несётся ввысь. И всё повторяется. Без конца. Пламя. Струи. Вверх - вниз – вверх – вниз. Вдох - выдох, вдох – выдох. Прибоем. Нет ни миллиметра, ни капли его плоти, которые бы не зажигались, не бились, не стремились, не пылали. Пульсация всё учащается - вспышка – вспышка – вспышка – и…  тела не стало...! Дин ощутил  себя плазмой. Сгустком первопричинной энергии, способным одним посылом мысли сорваться и полететь и прожечь какую угодно твердь или даль или взорваться и создать новую Вселенную… Дин надолго замер так, повис, как это случается с шаровой молнией, подспудно бешено вибрируя, колеблясь, ожидая любого всплеска, отражения, чтобы - лететь. Он упивался своим сиянием и невесомой мощью.   
Но едва в его расплавленной недвижности появилась первая мысль – и мысль эта была о Саше -  Дин обнаружил, что предметы вокруг оттолкнулись и заскользили куда-то. Словно без его участия. Тело Дина, конечно же, никуда не делось. Но он вовсе не чувствовал своих шагов – всё делалось само собой. Как и не бывало привычного усилия мышц, гнетущего веса, препятствий поверхности - изнурительных и нелепых в принципе.
Ни с чем не сопоставимая невесомость, сила переполняли Дина - он будто проницал пространство. Стоило ему подумать о чём-нибудь, к примеру, «хорошо бы оказаться по ту сторону дороги», как с изумлением он обнаруживал, что тело уже воплотило импульс мозга. Его взгляд устремлялся, к какой-нибудь точке – и он словно переносился туда мановением воли. Расстояние стёрлось - процесс пре-о-доления расстояния, значительного или ничтожного, превратился для Дина в безмерное удовольствие.
Потому что, единственное, по чему он ещё узнавал, что тело у него есть, так это по… немыслимому наслаждению, получаемому им от всё-таки происходящей в реальности работы его оболочки – движений рук, ног, поворотов головы, дыхания, касаний одеждой кожи, дуновений ветра, уколов мороза –, узнаваемых по сотням оттенков этого наслаждения и по тому блаженному жару, что сгущался в нём.
Время утратило свою тягучесть, длительность, свою ограничительную, противоречащую, убийственную функцию: возможна ли трагедия времени, если каждая секунда – есть единица невероятного удовольствия!? Бесконечность – то, что не укладывается в голове человека и поэтому часто пугает больше, чем сама смерть – представлялась теперь Дину самым вожделенным, что может быть, потому что сочеталась в его сознании со словом блаженство и бессмертие.
Дин не различал среды, в которой находится. Студёно вокруг или мороз уменьшился. Метёт ли вьюга или всё покойно. Попади он сейчас в открытый космос без атома кислорода, в адский холод или жар, его грудь будет и там дышать так же вольно, а сердце биться так же ровно. Потому что источник его жизненных сил был сейчас не в солнце и не в воздухе, не в окружающем, а в нём самом и только там – он жил Любовью.
Дин постигал уникальный опыт, опыт абсолютной СВОБОДЫ, высшей её формы – свободы от всякой, физической и духовной ущемлённости - и свободы, которая, вместе с тем, являлась идеальной формой воплощения и слияния материи и духа, взаимного проникновения, познания и бытия. Душа более не существовала отдельно. Тело не требовало ничего, что не продолжало бы душу. Поэтому каждое его желание было одухотворено. Воистину: БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ…
Саша открыл свою дверь - Дин вплыл в прихожую и воздвигся как статуя. Эдакий Будда – безгласный, глядящий загадочно на Сашу, улыбающийся ему в точности, как просветлённое восточное Божество. Ослепительный. Окаменевший и живой… Так могла пройти Вечность. Если бы Саша не рассмеялся. И хохотал, разглядывая со всех сторон лицо Дина.
-    Что? Что? Почему ты смеёшься? – спрашивал Дин заплетающимся языком.
-   Посмотри на себя в зеркало! – Саша подтолкнул Дина к зеркалу. - Ты видел свои зрачки? Ты что, «накуренный»? – от смеха Саша взялся за живот
Дин взглянул на своё отражение: его зрачки были величиной почти с копеечную монету. 

……………………………………

Зимние каникулы благополучно миновали. Дин прочно водворился в «24-й». Его свидания с Оксаной сопровождались пылкими дискуссиями с Юлей об искусстве, и, всего чаще, – о кино, как о синтезе литературы, живописи и музыки. Дин говорил об Андрее Тарковском, которым просто «болел», Френсисе Копполе, Джиме Джармуше, Квентине Тарантино – произведения этих режиссёров были в его видеотеке. Он «знал наизусть» «Сталкера», «Апокалипсис сегодня», «Мертвеца», «Бешеных псов» и «Прирождённых убийц». Вскоре Оксана призналась ему, что мало «насмотрена», и когда Дин сказал, что записал «Фотоувеличение» Антониони, попросила показать ей этот фильм, и, вообще, заняться её «кинообразованием». Дин сам ещё не видел эту картину. Они столковались на ближайший свободный от учёбы день.
Оксана пришла к нему в час дня. За стенами было -15. Белый спортивный шерстяной костюм позволял Дину не замечать холода и, кроме того, выгодно подчёркивал его развитую фигуру - Дин старался, чтобы Оксана обнаружила в нём как можно больше достоинств.
Это было первое посещение Оксаной квартиры Дина. Бегло ознакомив со всеми комнатами, Дин привёл её в гостиную – Оксана долго с интересом разглядывала книги на полках, занимавших от пола до потолка целую стену, африканскую живопись, исполненную маслом и цветным песком, поделки из слоновой кости, буйволовых бивней, статуэтки из черного и красного дерева, внушительных размеров плетения из крашенной сизали (пальмовых волокон), развешанные повсюду. После того как Оксана удовлетворила своё любопытство, Дин усадил её на диван перед телевизором, а сам, с пультом дистанционного управления, поместился рядом на полу. Он включил фильм.
На Оксане был надет толстый свитер, тёмная, из плотной материи, юбка до колен, плотные колготы, а стопы согревали шерстяные носки. Она проговорилась, что у неё очень устали и замёрзли ноги. Дин предложил ей массаж. После непродолжительных уговоров Оксана согласилась. Он сел по-турецки между ног Оксаны, спиной - к ней, лицом - к экрану, устроил её ступни на своих бёдрах –  Оксана как бы обняла его ногами, её колени касались плечей Дина. Она поставила свои ступни на его бёдра сначала несмело, робко, но, опробовав их надёжность, расслабилась, перенесла на них свой вес. Господи, какое же наслаждение было принимать тяжесть её ног! Ноги женщины – это линии, дороги к её естеству. И чем они стройней – тем вернее приведут к цели. И чем они длиннее – тем больше услады доставит путь.
Дин накрыл ладонями ступни Оксаны. Прижал к своим бёдрам. Держал какое-то время - чтобы ей передалась жизнь его тела, ток его крови. Затем взял в ладони правую ступню. Пожал несколько раз - мешал шерстяной носок. Он потянул его, снимая. Инстинктивным порывом Оксаны было воспрепятствовать ему, отнять у него ноги, но Дин взглядом - обернувшись, снизу-вверх, теплом и ласковой силой своих рук убедил успокоиться, довериться. Оксана покорилась… Светлая плоть её ступни мягко прильнула к ладони Дина сквозь сетчатую ткань чёрных колгот… её подошва - такая беззащитная и нежная… чуть влажная и прохладная – приникла к его жаркой и сухой коже… Он чутко провёл пальцами по краям - как по лезвию – где-то внутри него словно кровь хлынула. Гладящим и нажимающим течением ладони заполнил собой впадину посредине, между подушечками под пальцами и пяткой. Крепко взял пятку – как зрелое яблоко – с  удовольствием оттого, что спелая округлость поддавалась.… В него проникал её озноб и стылость. В неё – его жизнь и солнце. И Дин почувствовал, интуитивно уловил невысказанное желание Оксаны.
Её ступни жаждали испытания. Испытания своей немоты. Желали воздаяния. Воздаяния за свой холод. Требовали, чтобы он нарушил стылую леность форм. И он преломил её подошвы, как хлебы. Выгнул, как лук. Натянул, как поводья. Объял, как огонь. Вдохнул дух как в глину. Заставил видеть – одни его руки. Приучил слышать – только его пальцы. Поклоняться – лишь его силе. И просто согрел, как сокровище, спрятав от мира между ладонями. Дин был идолопоклонником её ступней. 
И пальчики на её ступнях, такие изящные и милые, казались ему детьми, которые так нуждаются в заботе! И руки Дина играли, забавлялись с ними. Тешили со всем благоговейным трепетом, которое только есть в родительском сердце. Вымучивали со всей невосполнимой любовью, которую изливает на свою последнюю, самую прекрасную и пугливую жертву сумасшедший маньяк, загнанный облавой мстительных убийц. Всякий пальчик, от мизинчика до большого – Дин теребил, искушал, терзал, пестовал, лелеял, холил. Теребил - как ветер лепестки готового раскрыться бутона, искушал - как змей своим жалом ещё не падшую невинность, терзал – как хищник ещё плачущий, ещё живой кусок мяса, лелеял, холил – как старик греховные воспоминания молодости. Разъединял пальчики, нащупывал сокровенные устья, из которых они выходили, разминал уязвимую, натянувшуюся кожу между ними. Надавливал, переминал нежные подушечки. Он совершал с ними всё, на что способны любящие руки. Оставалось лишь ласкать её пальчики губами и языком, погрузить их в рот, чтобы с наслаждением, как косточку сливы смаковать, высосать всю их сладость, всю их слабость, всю их прелесть, сделать их горячими, размякшими и влажными. Но к этому Оксана была ещё не готова. 
Он прикоснулся к налитым икрам Оксаны. Их выпуклая упругая мякоть наполнила его ладони, которые решительно сжали, начали движение. Ныряли в доверчиво открытые коленные впадины, скользили, углублялись, тонули в них - пропадали в безднах неги, гладили, огибали каждый нерв, и, распространяя волны дрожи, направлялись к самым изобильным, сочным частям икр. Дин брал их поочередно обеими руками и мял, ощупывал, перебирал по каждой тугой мышце. Словно осторожно проверяя на прочность. Будто собираясь пролить их слёзы, добыть их сок. Раскатывал икры между выпрямленных, накалённых, исступлённых ладоней, вибрировал, принуждал содрогаться, сотрясаться, колебаться. Дин мял их как скульптор, точно хотел сформировать нечто своё, трудился над её икрами со всем страстным вдохновением художника - до страдания, до немоты в руках…
И, в конце концов, его руки припали к щиколоткам Оксаны, чтобы намертво охватить их – преклониться и завладеть - если бы и захотела, Оксана не шевельнулась бы - её ноги очутились в совершенной его власти - мгновения такого вожделенного подчинения … словно могли своими живыми кандалами связать Оксану и Дина навечно.
Всем своим влиянием его руки утверждали «Я сделаю тебя счастливой!» Любым своим действием доказывали: «Бог есть любовь!», «Бог есть любовь!», «Бог есть любовь!».
Все эти ласки, которые Дин дарил Оксане - она просто млела - имели свои последствия и для него. Его дух  пребывал в эйфории - он любовался красотой того блаженства, которое доставлял девушке, и даже перенимал долю его. И Дину было бесконечно приятно дотрагиваться до обожаемого тела, приобщаться к нему, руководить им. Но плоть Дина страдала. В первую же минуту массажа его член превратился в стальной прут. После 20-ти минут пенис Дина занемел. По прошествии получаса свинцовая тяжесть разрывала уже весь пах и низ живота. Через сорок минут физическая боль стала почти нестерпимой.
И когда Оксана, выглядевшая теперь как абсолютно счастливая женщина, во всех манерах и чертах которой появилась невыразимая мягкость, плавность, женственность, а в чудесных глазах – тёплый свет, когда она собралась уходить – никто из них двоих, конечно же, не смог бы пересказать содержания завершившегося фильма -  и Дин встал проводить её, то шёл он едва переставляя ноги, лицо его против воли морщилось.  Оксана спросила, почему он хромает. Дин, виновато улыбаясь, указал ей на свои оттопыренные штаны. Оксана заметила – обмерла, ахнула, вспыхнула, смутилась и… преисполнилась участием. Она погладила его по щеке, жалобно протянула: «Бе-е-дный!» Затем с укором добавила: «Не надо было…». Но Дин оборвал её: «Нет! Что ты! Ничего! Ерунда!»
Как только он закрыл за Оксаной дверь, то тут же проковылял в ванную комнату. Четверть часа он просидел в ледяной воде, прежде чем острая боль понемногу затихла. Тяжесть в паху совершенно исчезла только вечером. Дин сделал свой первый в жизни массаж…

- Дин, что ты сделал с Оксаной? - с улыбкой до ушей спросила вошедшая в лекционный зал и усевшаяся рядом Юля.
- А что?
- Она вчера просто прыгала от радости, когда пришла от тебя. Напевала что-то, над каждым словом хохотала. Я никогда не видела её такой.
-  Да? – бросил Дин без выражения.
-  Да!! Скакала по комнате, скакала, а потом разделась и давай вертеться перед зеркалом в одних трусиках и бюстгальтере, у неё есть такие, совсем прозрачные. Крутилась, вертелась, и так повернётся, и эдак, и спереди себя рассматривает, и сбоку, и на зад свой смотрит. И ведь знает же, что стройная, как модель! Фигура идеальная! А потом, вдруг, будто недовольная собой, говорит: «Ах! Что только Дин скажет, когда меня увидит!»…
От этих слов всё сладко заныло внутри Дина. Юля требовательно вперилась в него, но реакции не дождалась:
-   Мы с Инкой только рты пораскрывали. Я ей говорю: А что, собираешься показать? А она на это только смеётся. Я спрашиваю: Оксана, что он с тобой делал?.. Хохочет! – возмутилась Юля. - Дин, что ты с ней сделал, признавайся? – Юля вложила в вопрос все свои дознавательские способности и кокетство.
           -   Да, ничего особенного. Фильм смотрели с ней.
Юля не поверила, но и не обиделась.
А ещё через сутки, ночью, Дин постиг буквальный смысл фразеологизма «лезть на стены от боли». «Скорая» забрала его в больницу. Врачи диагностировали простатит. Анализы не выявили никаких венерических инфекций, их и быть не могло. Значит, причина в переохлаждении: даже в самые холодные зимы он ходил без тёплого белья – не мёрз. Но позже он прочитал, что развитие и, особенно, приступ простатита может быть спровоцирован длительным, систематическим сексуальным перевозбуждением, не находящим естественной разрядки. Оксана о «Скорой» ничего не узнала.
..........................................................

Оксана и Юля рассорились. И прежде размолвки между ними были не редкость, но до сих пор всё же оканчивались примирением. Но вот согласие и доверие между подругами иссякло вовсе, последовало бурное объяснение. Оксана решила переселиться в другое общежитие – «четвёрку». Дину она поведала, что Юля ходила в Луганске по общим друзьям и распускала об Оксане оскорбительные сплетни, конкретно какие, не уточнила. В ситуации, когда каждый шаг её наблюдается, превратно истолковывается и, перевранный,  выдаётся посторонним, она находит невозможной дальнейшую совместную жизнь с Юлей. Оксана отдельно попросила Дина не рассказывать Юле ровным счётом ничего ни о ней, ни об их взаимоотношениях.
Дин не слишком удивился приключившемуся разрыву. Он знал, что всё к этому шло. Но его огорчало другое – комната в четвёртом общежитии, в которую перебиралась Оксана, и её хозяйка - Наташа Гунко. Особа весьма колоритная. Высокая, ширококостная, крестьянского сложения девица, с непомерных размеров грудью, составлявшей предмет исключительной гордости и посему фанатично облекаемой в тесные водолазки и кофточки. С вытянутой, продолговатой формы головы свисали тонкие и редкие чёрные (крашеные) волосы. Пухлое, белое как у привидения лицо; под выпуклым лбом - выпученные серые, мёрзлые глаза без внятного содержания; нос навроде синюшной морковки; маленький бантик вялых губ.
Собственную физиономию Наташа, скорее всего, также расценивала как ещё один жирный  «плюс» с гипнотическими свойствами. Потому, что имела обыкновение приближать своё плоское как лопата лицо вплотную и молча давить неживыми оловянными глазами глаза визави, возбуждая в нём примерно такие же эмоции, как и ожившая снежная баба – действительно, было в этом что-то поражающе-ненормальное. Но надо отдать должное: Наташа понимала, что «сфинксоподобность» женщины наводит на размышление либо об её бесчувственности, либо о глупости, поэтому иногда она прибегала к мимическому и пластическому разнообразию –  посредством Активной неестественности.
В этом ей способствовала немалая энергия, содержавшаяся в мощном теле. Внезапным прыжком она могла послать свою крупногабаритную оболочку куда угодно, на кровать, стул, из угла на середину комнаты, обрушиться чугунной сваей прямо у ног человека. Наташа неистощимо несла какую-то чушь, сюсюкала, ржала как припадочная и вообще, кривлялась. Таким образом она реализовывала своё «призвание», в чём его разумела, - развлекать и веселить окружающих. Но Дин только раздражался и недоумевал от её выходок. А вот Оксана находила Гунко обаятельной и забавной. И Наташа почему-то питала к Оксане слюнявую привязанность.
Четвёртое общежитие было серым 9-ти этажным г-образным кирпичным зданием, являвшим собой совершеннейший антипод «единице» и «двойке», - продуваемое всеми ветрами, замечательно неуютное, жаркое летом и ледяное зимой, с огромным количеством комнат, объединённых в блоки, сотнями студентов, и множеством шлявшихся пришлых искателей доступной выпивки и любви.
 «Четвёрка» напоминала Дину «Титаник», который обязан был привезти своих обитателей, всех кто находился на борту, к гибели. Ничего не значащие друг для друга люди, словно оглушённые страшной катастрофой, потеряно блуждали по бесконечным серо-зелёным коридорам, полутёмным и гулким, с чередой убогих дверей, ведущих в стылые боксы. Громадный остов здания как будто погряз, перевёрнутый, верхушкой в илистом грязном небе – а в ста метрах напротив, из холма братской могилы времён Второй мировой выпирал 10-ти метровый, облицованный гранитом обелиск. Предупреждение ныне здравствующим об участи. Пока в стране хватало газа – сутками пылала горелка в центре чугунной звезды под монументом. Поклоняйтесь мёртвым!
Февраль, особенно угрюмый и жестокий в тот год, и начало марта - часы, которые Дин провёл в новом месте рядом с Оксаной - сузили весь мир до кубической пустоты комнаты на пятом этаже. Теперь воскресные вечера были для него главными в каждой неделе. Все они растеклись одним волшебным дымом. Омрачили душу одной ослепительной тенью. Разлились живой водой. Застыли глыбой нетающего льда…
Дин встречал Оксану с поезда в 3 часа дня. Через сорок минут они входили в комнату в общежитии, в которой стояла температура градусов 8 тепла, включали запрещённый распорядком электрический обогреватель, снимали верхнюю одежду, устраивались на кровати – Оксана отдыхала. Гунко появлялась около 7 вечера. Эти-то 3 свободных от внешних помех часа и были самыми счастливыми. Они неторопливо беседовали о разных мелочах, как туман расползался вечер и, вместе с чёрно-белёсой аурой, расплывались, исподволь затихали их разговоры – Дин начинал целовать Оксану…
  Всё поглощало море сумерек
На дне
кладбище изваяний,               
обломки чёрного мрамора:
            переплетённые, борющиеся руки -
побеждающие мужские, сломленные женские
закинутая женская голова 
искривившийся в стоне рот
  язык в ушной раковине            
            галька смеха
рука стискивает грудь 
            ноги зажаты ногами
напряжение разверзнутых мужских губ -
            противостояние сомкнутых женских
пах
лоно
мужские тяжело обняли, 
женские взлетели: отторгают – притягивают – покрывают
губы касаются соска
  его разломленный череп  - торчит гранитное «ВЕРУЮ, ПОТОМУ ЧТО АБСУРДНО!»
ягодицы её разделены – «ЛОГИКА, АНАЛИЗ!»
мрамор спины раскалывает,
       расцветает под лопаткой
багровая лилия - МАЛЕНЬКИЙ выпуклый ШРАМ -
«ДАЙ Я ЕГО ПОЦЕЛУЮ!»
его губы приникли к шраму
язык гладит её Оскаленные зубы
погружение в
   ПОЛУДРЁМУ

Свобода, граничащая с преступлением. Дин лежит на Оксане. Оксана лежит на Дине. Он обнимает её, прижимает к себе, чтобы слиться с ней навсегда.

ПОМПЕЯ, ЗАСЫПАННАЯ ПЕПЛОМ ВРЕМЕНИ – ДВА ОБНЯВШИХСЯ ТЕЛА
ОКАМЕНЕЛИ

       И они сливаются. Вопреки разъединяющей их одежде. Взаимопроникновение происходит мимовольно. Молекулами, флюидами. По законам довлеющей близости. Их души и тела спрессовываются в один чёрный кристалл – становятся Осмусом.
         
     Волшебный фонарь горит и вращается – по кристаллу бегут волны отражений – чёрных – чёрных – чёрных…

ПРОБУЖДЕНИЕ

Оксана поднимает голову с его груди. Лицо её таинственно и безмятежно, словно истомлённое лаской, а глаза сверкают – кажется - тем утренним блеском, будто между ними была брачная ночь. Каштановые волосы её перепутаны, и, смешавшись, тяжело клонятся книзу, обрамляя лицо, - оно молочно мерцает, точно жемчужина из раковины. И впрямь, какой-то бледно голубой перламутр выплеснут на этот бело-серый сумрак. И в нём камеей вырезано лицо Оксаны, поднятое из греческих глубин к чёрному гордому солнцу. Что-то из розовой пены рождённое.
Оксана смотрит прямо в глаза ему. Взор: неумирающий, тлеющий. Дыхание: колкое, прерывающееся - как брызги. Дин говорит: «Оксана, ты такая...!» Оксана улыбается и снова прячет лицо на его груди…
Быстрый стук. Дверь распахивается - вваливается Гунко. Вспыхивает режущий свет. Прыжки, крики, дурной хохот. Комната превращается в цирковую арену.


БУДНИ

Шли недели. Как-то Оксана сказала Дину «Ты недостаточно взрослый для меня».  А затем всё чаще повторяла «Когда ты уже повзрослеешь, Дин?» и «Дин, взрослей поскорее, пожалуйста!». Что Оксана имела в виду? Как она понимала «взрослость»?
Дин верил в душу всего живого, в наличие высшей разумной силы, организующей Вселенную, в судьбу, в предназначение. В Аристотелевскую богоподобность Человека как Творца. Он привык руководствоваться тем, что называют «сердце». Потому что интеллект Дина, оперируя научными представлениями о мире, не в состоянии был подобрать ключей к самым простым, но главным замкам, наглухо запирающим все двери: Что такое жизнь? Смерть? Что такое он сам? Зачем всё? Откуда пришло и куда уйдёт?
Если же верить материалистам, то:
Космос абсурден. Возникновение и развитие человечества – спонтанная бессмыслица, «глобальная» цель которой - тупое воспроизведение вида, процесс ради процесса. Единственное оправдание бытия отдельной людской бактерии – её пигмейские, утробные наслаждения.
Каким тоскливым убожеством веет от Мироздания, когда его хоронят в такой умозрительной могиле! Где в подобных «доктринах» важнейшее, то, что позволяет отличить истинное от ложного - ощущение гармонии, которое само собой, безо всяких заклинаний и доказательств, возникает при первом же ясном взгляде на невыдуманную реальность, на любую травинку или звезду?
Тысячи сигналов, извне и изнутри, принимаемых и обобщаемых подсознанием Дина, убеждали его - Вселенная и люди не могут быть НАСТОЛЬКО примитивны. Знание коренного, заветного, того, что определяет индивидуальность и фатум, есть в любом с рождения. Или оно наступает озарением. Анализ, доказательства здесь ни при чём. Дину это было очевидно. Поэтому он говорил Оксане, что системный разум, логическое мышление слишком прямолинейны, куцы, непроницательны, они хороши для разрешения арифметических задачек, но непригодны для проникновения в суть вещей, для гениальных открытий. Гениальность – это всегда неожиданность, отход от правил, шаблонов. А логика - всего лишь прикладной инструмент познания, который выполняет кропотливую муравьиную работу, даже не руки, а пальцы, но никак   не голова!
Оксана яростно восставала, для неё это были слова сумасшедшего, непростительная ересь, покушение на святая святых! Она безоговорочно и слепо полагалась на Логику, Анализ, Доказательства - на Науку!
Оксана довольствовалась именно теми толкованиями современной науки (наиболее вульгарными и закоснелыми из них), которые устраивали Дина наименее, сдавались ему жалкими и смешными. То же, чему Оксана не могла найти объяснения ни у своего рассудка, ни у Технократов, она отметала как лишнее, предпочитала не замечать.
Наука не способна была ни обосновать, ни опровергнуть Первопричину: Идею, Мысль, заложенную стержнем в любом предмете и явлении. И Дух, как универсальную космическую энергию, которая питает и вращает всё. Поэтому для Оксаны не существовало Первопричины.
Явное совершенство, многообразие и стройность Вселенной были для Оксаны продуктом Хаоса. Жизнь - чистая биология. Человек состоит из одной материи, а того, что ещё не взвешено и не измерено, попросту нет. Извечное понятие души представлялось Оксане всего лишь архаизмом, устаревшим аналогом современной «психики» (от греч. psihea – душа).
Оксане, в принципе, не было свойственно самой глубоко задумываться над какими-либо оторванным от рутинной деятельности вопросами, казалось достаточным занять официальную позицию. Зато её-то она отстаивала с упорством католического миссионера, несущего «блага цивилизации» ущербным туземцам.
А Дину требовалось заглянуть за грань устоявшегося, обыденного. Его интересовало безумие, как особое состояние, позволяющее избранным узреть незримое. Гоголь, Врубель, Кафка, Ван Гог, Ницше (и многие, многие) – каждый из них по-своему был безумен, и каждый достиг потрясающих результатов. По желанию Дина, Юля привезла тетрадь со стихами одноклассницы, сошедшей с ума и покончившей с собой. Дин прочёл её. Но Оксана пришла в ужас, когда он рассказал ей об этом: «Что ты хочешь там найти?.. Ты тоже хочешь сойти с ума!? Я видела её (самоубийцу)! Пойми, безумие – это страшно!!» - сорвалась она на крик. Дин не понаслышке знал, что такое нервнобольной человек. Но это его не пугало, он старался понять связь между творчеством, разрушением стереотипов и полным разложением личности. «Что такое «нормальность», «норма»? – спрашивал Дин, и сам же отвечал: - Это усреднённость, посредственность, которой не создать ничего, выходящего за рамки привычного, обыкновенного. А талант, гениальность, которые, бесспорно, вне области рационального, - это, по определению - отклонение от нормы, таже патология. Именно поэтому талантливый человек вряд ли может быть абсолютно «нормальным» психически»».
Оксана «до хрипоты» спорила с ним по этому поводу, считая такие разглагольствования очередными дикими проявлениями его детскости.
Дин был в восторге от сборника статей Мережковского «В тихом омуте». Мистик Мережковский рассматривал биографии и произведения Лермонтова, Гоголя, Достоевского в метафизической плоскости. Некоторыми тезисами автора Дин делился с Оксаной и натыкался на реакцию то напуганной черепахи, то обороняющегося дикобраза. С книгой по истории христианства дело обстояло ещё хуже. Мировоззрения Дина и Оксаны находились на разных полюсах, но в отличие от плюса и минуса в физике, их два полярных мира почему-то не могли взаимовыгодно дополнять друг друга, напротив, отталкивались, заряженные обоюдным максимализмом.
Но Дин любил Оксану. И готов был на многое, чтобы сблизиться с ней духовно. Поэтому он отнёсся очень серьёзно к просьбам Оксаны взрослеть. К тому же, это задевало его самолюбие. Он даже спросил: «А тот,… кого ты любила?». Запинаясь, Оксана всё же сказала «Он был взрослее тебя». Дин сознавал, что их отношения зашли в тупик. Но он думал, что Оксана не зря твердит ему о «взрослении», что она честно стремится  устранить последнюю, по её мнению, преграду между ними. Поразмыслив и не найдя другого выхода, Дин решил действительно измениться так, как нужно Оксане.
И он запустил «адский» механизм – ломки самого себя. Целых 3 одурелых недели сплошных конвульсий, которые снова превратили его в «затравленного волка» - так назвал его Саша той ночью,  когда, не дождавшись на вокзале Оксану, Дин забился  в кухню друга. Но на этот раз Дин сам прыгнул в волчью яму и чуть не погиб. Попытка отказаться от веры в высший смысл, зашорить свои глаза, разучиться искать была заведомо обречена на неудачу, потому что означала отказ от собственной природы и привела к подавляющему чувству бесполезности жизни. Навсегда Дин усвоил урок, что никого и ни при каких обстоятельствах нельзя заставлять себя переделать.
Истерзанный, Дин оставил саморазрушительные потуги. Он по-прежнему хотел рыться в недрах, брать то, до чего надо докапываться и ещё не известно, найдётся ли там что-то. Оксану же привлекало лежащее на поверхности – карьера, деньги. Дин отнюдь не был бессребреником, коммерческая жилка не редко подвигала его на различные торговые операции, но материальное благосостояние  находилось у него на втором плане. Оксана же других ценностей не признавала. И когда Дин заикнулся Оксане о намерении стать писателем – получил такую уничтожающую улыбку, разящую таким сарказмом, что … Она глядела на него, как на дурачка … Всякую надежду сойтись с Оксаной духовно Дин утратил. Теперь он видел только её красоту и свою любовь. И затаил от Оксаны свою душу.
Другое свидетельство «невзрослости» Дина заключалось в его ревности. Однажды к Оксане с Наташей Гунко собрался заехать в гости на вечер их приятель по имени Вова, студент Сталинского университета. Они познакомились и периодически общались в поезде, по пути на учёбу. «Мы сами его пригласили, потому что он приглашал нас к себе - у нас поехать к нему не получается, вот он и заезжает к нам», - изложила Дину предысторию Оксана. Вова должен был переночевать в общежитии  в комнате девочек – единственных его знакомых в Го.
Оксана настаивала, что для неё, как и для Наташи, Вова – только друг, но Дин сомневался в исключительно братском внимании к Оксане со стороны юноши. «Когда ты его увидишь, ты сам всё поймёшь, – говорила Оксана. - Просто, он очень милый и открытый парень, серьёзный, на втором курсе уже зарабатывает – написал какую-то компьютерную программу и продал одной фирме за хорошие деньги». Дин был не против того, чтобы кто-то наведался в гости к Оксане, пусть даже и мужчина. Но Дина выводила из себя сама мысль о том, что этот «открытый и серьёзный парень» заночует в одной комнате с его девушкой. Чтобы он не тревожился, Оксана тоже позвала Дина к себе в назначенный вечер. Вова оказался типичным «технарём», совсем «желторотым» и вправду производил впечатление неплохого парня, не более того. Рано утром, как и договаривались, Дин пришёл за Оксаной, чтобы проводить в институт. Она встретила его улыбчивая, смешливая. Дин вёл Оксану по улице под руку, прижимая к себе её локоть – было очень скользко. В два раза крупнее её, он привык шагать широко, размашисто. И Оксана не поспевала: «Куда ты так бежишь? Не торопись», - получалось, что Дин едва ли не тянул её на себе. Он перестраивался на более медленный и короткий шаг. Но через какое-то время сбивался, начинал идти по-старому. Оксана снова с хохотом просила о том же – всё повторялось. Их наблюдала в окно Сорбонны однокурсница Оксаны, которая потом ей сказала: «Ты была похожа на собачку, которую тащат на поводке». Оксана с неудовольствием передала эту фразу Дину. И опять: «Дин, пожалуйста, будь взрослее!» и «Больше никогда не ревнуй меня по пустякам!» Других «пустяков» не случилось.
Свой центральный постулат в отношениях с противоположным полом Оксана декларировала Дину раз в несколько дней: «Я никогда не буду делать то, чего не хочу!». Поэтому третьим, и, возможно, тягчайшим, отступлением Дина от идеала «взрослого», стала его попытка влить в губы Оксаны во время поцелуя каплю шампанского, которое она отвергла прежде. У неё болел позвоночник и голова, и она растянулась на полу комнаты Дина. «А Дин так и послушался!! - фыркнула она. - Я же говорила тебе, что никогда не буду делать то, чего не хочу!» Желания Дина и Оксаны чересчур часто не совпадали. И в самом конце Оксана так и сформулировала их несовместимость.
………………………………………

            Дин запаян в бруске коридорного света. Скорее – скорее - прорваться к Ней! Растворяется белая плоскость – непроглядный провал. Из темноты комнаты – вырывается лицо – Оксана! – но какая! Изо льда! Только глаза расплавленные! Жуткие! Почти чёрные, от бьющего из них нестерпимого синего огня! Оксана пятится, придавленная прямоугольной электрической глыбой. Дин падает за ней. «Закрой дверь!» - мрак. Постепенно - призрачно - проявляется светло-серым – бессильная, исковерканная груда – Оксана скукожилась на кровати, отвернувшись к стене. «Что с тобой?». Молчит. Дин садится к ней. Прижимается к острой, переломленной спине. Разворачивает к себе: «Что с тобой?» - «Больно… - проскрипела она. - Голов-а… болит. Говорить… лежать… свет… больно». Поднимает веки. Разорванные глаза! Неистовые. Вопящие: «Жить! Жить! Больно! Больно!» Дин почти со страхом смотрел в них. Сейчас её глаза ещё прекрасней - яростно живущие и гибнущие одновременно – как голубое облако горящего газа, такое красивое вдали и смертельное вблизи, – невозможные, невыносимые. «Отчего, Оксана?»  Не сразу, но голос Оксаны устало заскрежетал, как консервный нож по жести: «Позвоночник… Это всё от позвоночника. Головные боли. Приступы. Раз в две-три недели. Ничего не могу. Ни есть, ни пить. Только блюю. От боли. На следующий день проходит само». - «А ты у врача была?» - «Ди-ин! – укоризненно простонала Оксана. - Неужели ты думаешь, что я не была у врачей!?.. У меня это уже несколько лет! Ничего они не знают и не могут! Говорят только, что причина в позвоночнике. Нужно за ним следить. Не перегружать. Последнее время у меня эти приступы реже. Раньше вообще каждую неделю были». – «Оксана, милая, давай я устрою тебе обследование!? Ты же знаешь, у меня есть такая возможность!» - «Нет, Дин, нет. Не надо. Я и так всё знаю. Завтра всё пройдёт. А сейчас, уходи, пожалуйста!» - «Оксана, но я хочу тебе хоть чем-нибудь помочь! Я не могу уйти!» - «Ничем ты мне не поможешь. Иди домой. Прошу тебя!» - «Разреши мне хотя бы просто побыть рядом. Поддержать тебя хоть этим. Ну не могу я тебя оставить такую! Уйти, и знать, что ты здесь совсем одна, и так страдаешь!» - «Да, я блевать сейчас буду! Понимаешь ты! – повысила тон Оксана… и мягче: - Я просто не  хочу, чтобы ты видел меня такой. Уходи домой. Пожалуйста!»
        Оксана вскочила с кровати и потащила его к выходу. За дверью она, сжав пальцы Дина и отбарабанив «Не обижайся! Приходи завтра», кинулась в туалет. Дин пополз домой. Ему физически было плохо.
              Он уносил в себе мглу, в которой корчилась Оксана. БОЛЬ, прошивавшую ночь, впивавшуюся в тело, кромсавшую зубами мозг. Теперь и в нём было чрево муки. Желудок с кислотой боли. Разъедающее варево. Аккумулятор парализующих импульсов. Трансформатор страданий. В голове его, в такт собственным шагам по мокрому снегу, хлюпало мрак-мрак-чварк-чварк.
       Но тяжелее всего была унизительная, распластывающая беспомощность, сплетённая с ощущением абсолютной своей никчёмности - Оксана ни за что не желала его участия в своей жизни.
       Эта тяжесть пристала к душе Дина надолго. И ещё: Дину негаданно вскрылась причина мученического выражения в глазах Оксаны – самая прозаическая – болезнь тела. А он-то полагал духовные, чуть ли не мистические истоки…               
               
……………………………………...

            Пытка продолжается - Оксана снова отняла свои губы… Тогда Дина взорвало - в мгновение ока он опускает молнию на джинсах Оксаны и запускает кисть в трусики. Оксана верещит, брызжет истеричным смехом. Она, что есть силы, стесняет бёдра, но это нисколько не останавливает пальцы Дина. Обеими руками Оксана вцепилась в его запястье, крутит, ломает, пытается оторвать от своей промежности - безрезультатно. Оксана пружинит всем телом, чтобы встать на ноги (они сидят на кровати) – неудачно. «Я сейчас закричу!» - «Кричи!» - отвечает Дин… Но Оксана лишь похохатывает от беспомощности, да извивается будто угорь.
В комнате без стука появляется Гунко, в шубе и с дорожной сумкой. Оксана оттягивает свитер вниз, прикрывая «срам». Дин руку не убирает. Гунко швыряет: «Привет!» Пробегает на середину комнаты, ставит сумку и, повернувшись спиной, разоблачается. Визгом Оксана привлекает к себе её внимание. Вглядевшись в них, Гунко глупейше осклабилась. Шарики глаз начинают обескуражено кататься по просторному лбу, сталкиваясь со стеклянным стуком. Рука Дина на прежнем месте. Оксана снова пищит: «Прекрати, Дин!» Наташины шарики прицельно фиксируются на Дине. Зря. Гунко хихикает и отворачивается, вылезает из одёжек, то и дело, с мерзкой улыбочкой посматривая на Дина. Обессиленная, Оксана прекратила борьбу. Также бессмысленно хихикает. Только теперь Дин убрал руку. Шокированная Оксана даже не застёгивает джинсы. Взбешённый Дин хватает пуховик и вылетает вон. «Подожди!» - вдогонку кричит Оксана. Выскакивает за ним в коридор. «Зачем ты полез ко мне в трусы?» – шипит разъяренно. Дин молчит. В нём ярости не меньше. Они надолго скрещиваются взглядами… Уже спокойно Оксана чеканит: «Ну, смотри, я надеюсь, ты хорошо подумал… Подумай, как следует, прежде чем сделаешь это в следующий раз. Потому, что я сопротивляться больше не буду». 

…………………………..

Он добился у Юли, кто же был тем парнем, которого любила Оксана.
- Это Телещук, – сказала Юля.
Дин был потрясён, ошеломлён, низвергнут, уничтожен. Он мог предположить кого угодно, только не Телещука. В голове не укладывалось. Его бывший одногруппник… 
Дин вспомнил их знакомство на первом курсе: они встретились на крыльце Сорбонны, узнали друг о друге, что оба в одной группе, и Телещук сразу же посвятил его, что благодаря выдающимся способностям на год раньше, т.е. в 16 лет, окончил школу, всё лето пил бычью кровь на ферме, чтобы не допустить развитие туберкулёза, после чего попытался послать Дина в деканат узнать расписание; Дин предложил сходить вместе, Телещук ответил «Не хочешь, как хочешь» и отошёл. Телещука отчислили в третьем семестре за прогулы и академзадолженность, он восстанавливался на курс младше, а теперь и вовсе исчез из города…
Среднего роста, достаточно упитанный для своих лет, с неизменной банданой на голове и серьгой-крестиком в мочке левого уха. Самым примечательным в его внешности были слепые, невероятно увеличенные толстенными линзами очков чёрные глазки человека-крота, издевательские и пустые. В остальном: квадратная голова, выделяющиеся скулы, крупный приплюснутый нос, широкий рот с толстыми губами, большие уши. Тёмные, чуть вьющиеся, сальные волосы. Смуглая кожа. Кисти рук крупные, красивые, с широкой костью.
Телещук «из кожи лез», старался выглядеть как можно «неформальней». Рукава рубашек и курток всегда кокетливо закатаны или подтянуты, чтобы обнажать предплечья, не мускулистые, немного женственные, с кожаными «феньками» и браслетами. Куртки увешаны булавками и значками рок-групп. Зауженные джинсы или брючки на жирных ляжках и плотном заду. На ногах кеды или кроссовки. Походка на носочках, подпрыгивающая.
Нарцисс, экстраверт, Телещук был преисполнен высокомерия: блуждающая нигилистическая улыбочка, акцентировано снисходительный тон в общении, поведение подчёркнуто напоказ. В провинциальном институте начала 90-х годов ХХ века (впрочем, как и в любом другом), находился определённый сорт студентов (в первую очередь студенток), клюющий на «эпатаж» в виде раздутого самомнения, подвязанного банданами, подколотого булавками и серьгами.
И Оксана, внешне такая неприступная, уверенная, знающая себе цену, «купилась» на эту мишуру!?…
-           Как они познакомились? – спросил Дин у Юли.
- Телещук одно время часто ходил ко мне в комнату. С ним могло быть интересно. Эти его философствования, бесконечные истории, шуточки. Он умел пустить пыль в глаза. Но влюбиться в него…  На это была способна только такая дурочка как Оксана!   
- И что же между ними произошло? Что Телещук ей сделал? 
- Ну, он пришёл как-то вечером к нам, ко мне и Оксане, в комнату. Уже сильно пьяный. Принёс ещё вина. Мы выпили вместе. Вёл он себя в тот вечер похабно… Предложил заняться групповым сексом. К этому времени его уже совсем развезло, как свинью. Полез ко мне. Я его послала. Тогда он к Оксане полез. Я говорю Оксане, давай его спать уложим, а сами к девчонкам ночевать пойдём. А Оксана говорит: «Я сама его уложу. А ты иди. Я с ним останусь». Я ей говорю: «Что ты делаешь? Он же пьяный совсем!» Бесполезно! Я собралась и ушла. А ночью Оксана к нам прибежала, в слезах… Что там произошло, не знаю. Только Оксана всю ночь проплакала… После этого случая Телещук долго у нас не появлялся. А потом приходит как-то, с синяками на лице, грустный такой. Сказал, что побили его возле общаги за «бандану» и серьгу. Вроде, даже сотрясение мозга у него было.
-          Да, что-то такое он и мне рассказывал, – подтвердил Дин.
           Юля продолжила:
-       Ну, вот, а Телещук дальше говорит, что после  того, как его побили, у него зрение стало падать – у него и так вроде то ли минус 4 то ли минус 5. А тут…  Сказал, что ему лечение срочно нужно, в санатории в Крыму, а то он совсем ослепнет. А денег у него нет… Назвал сумму, сколько  стоит лечение…
           Что тут с Оксаной только было! Ты бы видел! Андрюшеньке нужны деньги! – пропищала, кривляясь, Юля. - Забегала. Продала свои новые сапоги. Ещё откуда-то денег достала. Через неделю собрала, сколько нужно было. Отдала Телещуку. Он обещал вернуть…
Проходит неделя, другая. До нас доходят слухи, что Телещук в городе, бухает по общагам. А потом, где-то через месяц, Андрюшенька снова появляется у нас в комнате. Бодрый, довольный, и рассказывает нам, как весело проводил время, пил пиво, девиц каких-то охмурял. Всё это при Оксане… Про лечение ни слова. Сказал, правда, что деньги отдаст.
- И что было дальше? – спросил Дин.      
-         Ничего. Телещук очень скоро уехал в Киев. Деньги до сих пор отдаёт. Звонил мне недавно. Хвастался, как у него всё круто: устроился диджеем на какую-то fm-станцию, живёт с какой-то фотомоделью – так он сказал...
Так это был Телещук… И всё это произошло не больше года назад. Если бы Дин мог знать, что их судьбы вот так пересекутся! Если бы мог знать… Те-ле-щук – от одной этой фамилии Дина передёргивало…
Телещук любил читать философские трактаты, в особенности Ницше, и слушать рок- музыку, в которых изрядно поднаторел. Он был умён, но тем умом, который ослеплён уверенностью в собственной исключительности.
Его разум очень рано решил для себя, что единственное добро в мире – то, что удовлетворяет личную потребу, а зло - только то, что не приносит выгоды. Он был болен и духовно и физически: душа, кастрированная комплексом «сверхчеловека», тело, несущее зародыши нескольких  развивающихся недугов.
Считая себя гордым ницшеанцем, Телещук постоянно «бил на жалость», рассказывая всем о своих болезнях и злоключениях, добиваясь от окружающих каких-то поблажек и подачек, и в этом он был гораздо большим лицемером-христианином, чем те, против которых выступал Ницше. Телещук привык очень эффективно выживать за счёт добрых, любящих и доверчивых, презирая их, как людей низшего сорта, а также и за счёт тех, кого уважал за ум и силу, но кто оказывался настолько глуп, чтобы помогать ему. Он представал слабым и несчастным, когда ему было что-то нужно, и надменным и презрительным, когда ни в чём не нуждался. Его мелочность и беспринципность доходили до смешного:   
В зимнюю сессию второго курса Дин сдавал дифзачёт позже своей группы, среди задолженников. Случилось так, что благодаря нему, у экзаменатора «проскочил» и прогулявший полностью весь семестр Телещук, шансы которого получить зачёт самостоятельно были практически нулевые. В результате, сессию в целом Телещук всё-таки провалил и его отчислили,  тогда же он был несказанно рад такой удаче и, крепко пожав руку, сказал Дину: «Я тебя отблагодарю». Когда они вышли из корпуса на улицу, задумавшийся было Телещук, осветился улыбкой, как будто ему только что пришла в голову эта самая лучшая из всех идей, и воскликнул: «Приглашаю тебя на свой день рождения»!. Он подслеповато вглядывался в Дина, ожидая момента, когда тот, наконец, осознает всё величие и великолепие такой благодарности и проявит свой восторг. Восторга не последовало, правда, Телещук, похоже, этого всё равно не заметил: новая, неожиданная, и, по-видимости, крайне насущная мысль пронзила его, омрачила многомудрое чело. Телещук явно занервничал. Какие-то неотложные, очень важные слова готовились у него и… «Только ты без подарка не приходи, слышишь?» – непритворная тревога и настоятельное требование прозвучали в его голосе, озабоченность выражало всё лицо, стрёмно подпрыгивающее по ходу продолжавшегося движения, обращённое к быстро шагавшему, более высокому Дину. Дин едва не рассмеялся ему в глаза.  «Слышу, - всё-таки отозвался он. - А какой тебе нужен подарок»? – «Что-нибудь подороже», – не раздумывая сказал Телещук. 
Поэтому Дин и вообразить не мог, что кто-то воспринимает Телещука серьёзно.
Юля видела презрение Дина и убеждённо воскликнула: «Телещук - талантливый!»
В качестве неопровержимого доказательства протянула Дину тетрадный листочек, исписанный крупными закруглёнными буквами: «Это написал он»!
Дин развернул бумажку - стихотворение. Озаглавлено: «Чёрный «Запорожец»».
«Мой чёрный «Запорожец» вперёд летит»… и так далее. Сатира на украинскую действительность. Написать стихотворение о чёрном «Запорожце» – в этом был весь Телещук! Бойко, забавно, но не более того, даже не смешно.
Сколько таких «талантов» вокруг! Достаточно осмотреться. Вся масскультура: ублюдочное телевидение, дегенеративная реклама, штампованная литература, коммерческая музыка и кино. Сплошные «Чёрные «Запорожцы». Как их «творцы» успешны, горды, как преисполнены чувства собственного достоинства, избранности. Как им поклоняются толпы. Телещуки везде. Телещуки «на коне». Дин вернул листочек Юле… Ему подумалось: «А вдруг между ним и Телещуком есть что-то общее? Любовь к философии, нестандартное мышление, отрицание условностей, например. И Оксану отпугивает такое сходство. Для неё это – однозначно «несерьёзность», т.е. «плохо». И она боится повторения «истории». Или элементарно «отыгрывается» на нём. Или Дин, в её глазах, не «дотягивает» до «яркого», умеющего устроиться, по-настоящему «талантливого» и «взрослого» «сверхчеловека»… Возможно всё. Тогда Оксане нельзя отказать в «логике»…»

…………………………………………..

Оксана и Дин - друг напротив друга за письменным столом в комнате в «четвёрке». Оловянный свет из окна. Оксана печальна, задумчива. На сером лице голубые капли слёз. Слова выпадают из неё как страницы рассохшейся старой книги и кружатся. Дин собирает их и бережно складывает. Оксана жалуется, как трудно ей. Как предают. Никто не понимает. У неё не остаётся. Некому доверять. Юля тоже… Дин читает вслух упущенное Оксаной и сложенное им в стопку. Оксана подхватывает интонацию, настраивается, думает. Говорит: «Знаешь, Дин, как бы там дальше ни было, думаю, друзьями мы с тобой будем всегда. Ты настоящий друг, Дин!» Её глаза гладят Дина. Дин размышляет…   

7 МАРТА

Холода ещё были строги и не давали спуску, а весна как в омут уже бросила в студёное высокое небо слепое от радости солнце. Оно бестолково кидалось во все стороны, тыкалось во все души, било все стёкла, стреляло во все глаза, хлестало по щекам: сделай же что ни будь!
Дин попросил Адель отобрать для него лучшие розы, которые только имела, и оформить их как можно красивее. Получился букет из 9 цветков, с лентами и бантами, завёрнутый для тепла в три слоя трещавшей прозрачной упаковки, настолько пышный, что когда Дин его понёс, то не разбирал под собой дороги. Порывы злого ветра выдирали парусящий свёрток и, чтобы не поломались стебли, приходилось прижимать его к себе - розы впечатывались в грудь, ближе к сердцу.
9 пурпурных, как сгустки запёкшейся крови, цветков - в голубом бушующем морозе – живая, горящая рана в руках Дина, которую он нёс Оксане. 
Растроганная вахтёрша, скалящие зубы студентки в лифте и в тёмном коридоре. Он отмёл дверь: уложенная сумка, Оксана готова выходить, только надеть шубу – она отправлялась на 8-е марта домой. Увидела – просияла. Она смотрела то на букет, то на Дина и довольно улыбалась, всё шире и шире, всё тщеславней. Дин шагнул к ней, протягивая розы – Оксана пылко их переняла - «Оксана, я поздравляю тебя с наступающим 8 марта… - женская улыбка стала максимально лучезарной, щека подставилась для поцелуя, но Дин лишь слегка коснулся её своей щекой, – и хочу попрощаться!» – хлестнул он. Подстегнул: «Оксана, я ухожу и не вернусь. Я больше никогда сюда не приду».
Её лицо замигало, как экран выходящего из строя телевизора: то темно, то снова светло. Она не понимала.
- Попрощаться? Не придёшь?.. Почему!?
Дин отступил от неё. Достаточно, чтобы нарушить интимность, но не чересчур, чтобы его слова не потерялись.
- Оксана, я люблю тебя! Я больше не могу так! Мне мало быть просто другом! Я хочу, наконец, услышать, ЧТО Ты чувствуешь ко мне!? Ты – любишь меня?
Оксана посерела. Поникла. Оплыла на стул позади - прямая спина, склеенные колени, налепленные на них руки и приблудные цветы. Всё в ней было - надсадное, сокрушенное замешательство. Как у преступника, застигнутого врасплох разящим наповал вопросом следователя… Еле выдохнула:
- Нет, я ещё не люблю тебя …
Дин пошатнулся, хоть и знал наперёд. Изображение Оксаны задрожало, распадаясь, заволновалось, помутилось, исчезая.
- Но, подожди ещё немного, я прошу тебя! – Оксана с мольбой глядела на него.
- Нет, Оксана! – покачал Дин головой, горько улыбаясь. - Сил больше нет. Я ухожу. Прости!
Он сделал шаг к выходу.
- Подожди, Дин!
Дин оглянулся. Её фигурка показалась ему слюдяной. Прозрачной. Вот и спинка стула, вроде бы, виднелась сквозь туловище.
- А если я скажу, что буду думать о тебе?
- Нет, Оксана. Мне этого мало.
Дин устремился к двери.
- Подожди!
Дин опять задержался.
- Я буду скучать по тебе… – опустив глаза, очень тихо, обрываясь, прочирикала Оксана. Точь- в-точь, маленькая заводная птичка. Механизм которой заклинивает.
Дин покачал головой: «Прости»!
И покинул комнату, в которой, как в ледяной матке, созрел мёртвый плод их любви.
Экран погас совсем. Наконец-то Оксана поняла.

Боли утраты, сожаления не было. Первые минуты и часы. Свобода, как только он оставил Оксану за дверью, стала его анестезией, его эйфорией. Взмахом крыльев мир заново разлетелся перед ним во всей необъятности. Из воздуха к ногам сыпались, переливаясь на солнце, серебряные чешуйки - перья чудесной птицы, Надежды. Они устилали его путь. До вечера, когда всё почернело. Серебро потонуло в тёмном снегу и бесполезно было искать его там. Но Дин всё равно мыкался по городу, разыскивая хоть одну сверкающую каплю. Так он набрёл на золотящееся в нескольких метрах над землёй Юлино окно…
Привычно откликнулись: Да! Юля одна. Читала. В комнате, вроде бы, было прежнее: уют, мягкий свет, тепло, только Оксаны - не было.
- Ты какими судьбами? – удивилась она.
- Вот, гулял по городу. Решил зайти.
- Ну, проходи! Чаю хочешь?
- Да.
Юля пошла греть чайник. Дин разулся, разделся, сел к столу. Книжные развалы: литературоведение, философия, романы. Он не думал ни о чём, ему как всегда было приятно находиться здесь. Эта комната была живая. Не пустая. Вернулась Юля с клокочущим чайником. «Ну, как у тебя дела»? – спросила, наливая дымящийся кипяток в заварник.
- Дела?.. Хорошо.
- Как Оксана?
- Оксана?.. Не знаю. Я сегодня с ней порвал.
Юля едва не уронила чашки, которые доставала из шкафчика. В оторопи села, ошарашено глядя на Дина округлившимися глазами: Ты серьёзно!?
- Да.
Юля всё ещё не могла свыкнуться с новостью. Радость закипала в ней, выблёскивая из глаз ярче и ярче, распирая щёки туже и туже, и… выпустилась изо рта длинной струёй звуков:
- Ка-а-а-кой ты мо-ло-дец! – Юля даже руками всплеснула от восхищения и сохранила их благоговейно сложенными у груди, не отводя восторженного взгляда от его лица. Наконец-то ты решился! Ну, расскажи, как это было?
Дин коротко рассказал о цветах и о том, как всё произошло. Юля слушала его как меломанка симфонию Моцарта. Когда Дин умолк, она застрочила:
- Боже, какой ты молодец! Молодец, что сам первый это сделал! Ты её сделал!! Ха-ха!- мстительно. - Дин, ты её сделал! Понимаешь!? ... Это надо отметить! – вскричала Юля.
Она кинулась к платяному шкафу, что-то выхватила оттуда - «Я сейчас!» - и бросилась из комнаты.
Пара минут и - Юля была рядом уже в чёрном бархатном вечернем платье, обводящем бёдра, с глубоким декольте и вырезом на спине, и в лаковых туфлях на шпильке. Откуда-то возникла бутылка вина, бокалы, загорелись свечи, запел Джордж Майкл. А Юля порхала по комнате: «пшикнула» за ушами из крохотного флакончика  – крутанулась к зеркалу, подвела губы – и заколебалась перед ним телом самки, то надвигаясь, то отстраняясь - манила. Дину чудилось, что всё сплошь опутано чёрными лианами волос Юли, кончики которых плотоядно тянутся к нему, отовсюду блестят её голубые глаза, везде открываются тёмно-красные пухлые губы. Как же она сейчас напоминала ему булгаковскую Маргариту у врат бала принимающую отверженных грешников!  И всё ради своего Мастера! Только её мастер совсем не он.
- Юля, чего ты добиваешься? Зачем, ты всё это делаешь?
- Так я тебе сразу всё и сказала! – Юля загадочно усмехнулась.
- Ты МЕНЯ хочешь, да?
Юля долго таинственно улыбалась и качала головой, прежде чем нашлась:
- Я хочу, чтобы ты сам понял, чего я хочу. 
Почему-то от всего этого Дин, вдруг, захлебнулся такой тоской, таким безмерным отчаянием... Вскоре он убрался восвояси.

…………………………………….

Трое суток Дин жестоко промучился. Без Оксаны он ощутил: его самого - НЕТ. Дин напоролся на кошмарный факт - он сросся с Оксаной «мясом»! Из него как будто вырвали кусок - образовалась огромная дыра, которую не возможно было заполнить ничем. Дыра ненасытно требовала только одного: Оксану! Оксану! Оксану! Ужас, беспощадный и бесповоротный, словно агония атеиста, пожирал его: никогда! никогда! ни заглянуть в её глаза, ни взять за руку, ни вдохнуть запах её волос!.. Сомнения червились в душе: а вдруг, он поторопился, ошибся, и у него есть ещё шанс?.. Его дух разлагался, распространяя смрад. Решительность и гордость, как тени, рассеялись при безжалостном свете потери. Здравый смысл трусливой собакой поджал хвост… Он любил.

На четвёртые сутки Дин направился в четвёрку. Оксана никак не выдала своих эмоций:
- Я думала, что ты можешь прийти, - проговорила она первая.
- А я надеялся, что Ты ко мне зайдёшь.
- У меня была такая мысль. Я собиралась к тебе. Но, вот, ты и сам пришёл…
- Оксана, я хочу сказать… Я понял, что не могу без тебя! Я готов ждать. Прости меня за тот день. Давай начнём всё сначала!
Оксана внимательно слушала, опустив глаза, обдумывая каждое его слово.
- Хорошо, Дин, – сказала она просто, и улыбнулась. Приходи завтра!..
Дин озарился, воспрял, но ему было странно тревожно.

………………………………

Неестественное веселье царило в яркой, как операционная, комнате. Оно сразу же пришибло Дина своей нарочитостью. Он и без того барахтался в засасывающей подавленности. Думы ли, неясные предчувствия недобро смущали его, тянули на дно? Наверное, и то и другое. Счастье казалось совсем далеко. Затмение. Апатия.
В Оксану же словно что-то вселилось - она непрестанно смеялась, цепляла Дина шутками, дёргала руками:
- Дин, ну что ты? Мрачный такой!? Улыбнись!
Дин слабо улыбался и говорил «нет настроения почему-то сегодня». Ему ничего не хотелось.  Только спокойно сидеть рядом с Оксаной…
На улице, наконец-то, установилась оттепель. Электрический камин обогрел комнату. Дин снял шерстяную кофту, оставшись в футболке. Гунко присмотрелась к нему и сказала осуждающе: «Дин, а ты похудел!» Оксана разочарованно подхватила: «Да-а-а, правда!» Повисло молчание.
- Тебе нравится Майкл Джексон? – Оксана.
- Нравится.
- Давай слушать музыку! - не дожидаясь согласия, Оксана включила магнитофон. Заиграл «Билли Джин».
- Давай танцевать! – засунув ладошки в карманы узеньких штанишек, она копировала плавную ломку Джексона. Чиркала плечиками, кивала ему, чтобы он присоединялся.
- Не сейчас, Оксана.
- Ну, давай же! Мне хочется танцевать!
- Не могу я сейчас танцевать. Не хочется.
Гунко наблюдала, иронично ухмыляясь.
- Ну, ради меня! Надо только начать и ты развеселишься!
По команде Оксаны, Гунко подскочила и тоже пустилась в лихой пляс, подавая Дину другой наглядный пример – насколько легко быть весёлым по приказу.
Пока они пререкались, трек закончился. Оксана побежала нажимать кнопки, отмотала кассету на начало той же композиции. Снова включила. «Вставай!» –  вытянула его к себе.
Она толкала его бёдрами, попой. Вертела за плечи. Змеилась вокруг. Едва не выпрыгивала из своих тесных штанишек. Дин танцевать умел и любил, особенно под «Prodigy». Но в этот момент нелепость тормозила его. Он одеревенел. Чем настойчивей Оксана расшевеливала его, тем скованней он себя чувствовал. Зачем его с таким упорством насилуют!?.. Он превосходно знал, что Оксана редко действует спонтанно, наобум. Всё это походило на какой-то тест. И он был - испытуемый. Но, наперекор необходимости, Дин не желал, да, и не мог подыгрывать. Танцевал он вяло. И когда «Билли Джин» пресёкся, сел: «Всё!»

……………………………………..

Спустя два дня Оксана после пар сама зашла домой к Дину. «Проводи меня до общежития», - сказала она… Под бесцветным, одутловатым небом они поплелись по снежной слякоти к высившемуся могильнику «четвёрки».
- Ты знаешь, Дин, я много думала! – внушительно и скорбно.
Дин сжался.
- Мы не подходим друг другу! У нас ничего не получится! – выбила она как чек: «Извольте принять к оплате!».
- Почему? – еле пропихнул он по внезапно ссохшемуся горлу.
- Наши желания слишком часто не совпадают. Тот вечер, когда я пыталась тебя развеселить, подтвердил это окончательно. Когда мне хорошо – тебе плохо! Когда тебе хорошо – мне плохо!
Не ослышался ли он!?... Этого не может быть! Так просто…
- Так это был тест?
- Да, если хочешь. Проверка.
- Господи, Оксана… да разве же можно… так!?
Они уже стояли на краю сквера неподалёку от общежития. Словно два одушевлённых, но заржавевших механизма. В Дине что-то заело, он порывался… и не завопил: «Стой! Остановись»! Она же - занесла наотмашь, но так и не опустила: «Конец! Довольно! Ты больше не нужен мне! На все четыре стороны»! Слов и движений не выходило у обоих. Только отчаяние, ужас и безверие бурлили в Дине, как в реторте алхимика, и он не мог знать, до какой гремучей смеси «дойдут» эти опасные ингредиенты. А в ней, как в свинцовом саркофаге, происходил неумолимый распад терпения, цепная реакция отчуждения – с каждой секундой всё жёстче излучались рентгены: «Смерть живому, что в нас! Ради твоего же блага – держись от меня подальше!»…
Дин, обезумев:
          -            Оксана, прошу тебя, подумай ещё! Дай мне - ещё шанс! Не разрушай всё!!!
Оксана отрицательно мотнула головой:
          -            Спасибо за всё! Прости!
В последний раз прижались друг к другу… и оттолкнулись.
Оксана пошла к общежитию – Богородица навсегда покидала его, милосердные глаза отныне не обратятся на него вовек. «Титаник» взял её на свой борт.
Дин отдался на милость стихии. Бросился в бесцветную бушующую пустоту. В океан концентрических кругов, в море извилистых линий. Вклинился между кубами, прямоугольниками и трупами, отсутствующим небом, невидимым солнцем, несуществующей жизнью и невозможной смертью. Таков был его удел - вознестись или сгинуть.
 
…………………………………….

Поздняя осень. День. Прохладно, серо, безмятежно, голо. Намытая дождями земля высохла на тротуарах. Дин хорошо знает её цвет – чёрно-жёлто-коричневый. Это почва Го, спрессованное время, зернистое и жирное – готовое ожить. И Дин над ним. И ничего больше. Тихо, ах, как тихо, кажется - вот-вот вкрадчиво вступит Вивальди или грянет смерть. Но - не происходит. И фигура Дина солнечным тромбом плывёт по тёмным набухшим венам улиц к ровно стучащему сердцу – квартире, где ждёт его Оксана. Дин входит к ней… «Любовь моя, жена моя, плоть моя, кровь моя, душа моя, смерть и жизнь - безраздельно, бесконечно, безмерно, безысходно. Как же люблю тебя, как желаю, как не могу без тебя и как хочу тебя!! Ты ждёшь меня. Ты спишь. Вот он я! Проснись. Обними меня!… Глаза твои открываются. Никогда раньше ты на меня так не смотрела. Глаза твои, глаза, глаза твои. Всё в них. Обожание, святость, чистота, улыбка… Твои глаза улыбаются мне всей радостью мира. Я дома, дома, дома! В твоих глазах. Глаза, глаза, глаза… Ты любишь меня, любишь, любишь! Мы вместе!… Вдруг… Что-то не так! Не достаточно воздуха. Темнеет, темнеет. Твои глаза всё дальше и дальше. Исчезают. Куда ты? Куда!? Не оставляй меня!!! Нечем дышать. Сердце колотится… Господи, что со мной! Я задыхаюсь. Это смерть? Уже!? Оксана! Оксана! Куда ты? Я Люблю тебя!!! Люблю...» Дин проснулся - как вынырнул, судорожно хватая ртом воздух. Из глаз текли слёзы. Он вскочил с раскладушки, изо всех сил расширяя грудную клетку. Втягивал и втягивал в лёгкие воздух. А воздуха в комнате всё не было и не было. Как будто за ночь его откачали. «Сашка! Сашка!» - крикнул Дин. Саша испуганно привстал на своей кровати: «Что случилось? Что?» - «Мне не хватает воздуха! Окно! Скорей открой окно! Я задыхаюсь! Задыхаюсь!» Саша распахнул окно. Дин подскочил к нему, высунулся наружу, в водянистое утреннее ничто. А воздуха всё не было и не было. Он продолжал задыхаться. В ужасе Дин кинулся по комнатам, размахивая руками, делая гимнастические упражнения… Вроде бы стало чуть легче. Постепенно он заметил, что организм его работает как обычно. Никаких болей в груди - это не  сердечный приступ. И с лёгкими всё в порядке. Он дышит. Воздух никто не откачивал. И, тем не менее, ему по-прежнему мнилось, что он задыхается. Дин понял: это нервное. Он сел и… успокоился. Текло:
«Вчера Оксана сказала ему, что у них ничего не получится, и он пришёл к Саше… Как же теперь жить!?.. Саша готовит завтрак… Яичница с ветчиной, сыром, зеленью. Хорошо пахнет… Недели три назад, в конце февраля Саша тоже решил оставить Адель. И даже советовался с ним, Дином, как безболезненней для Адели это сделать. Но Дин ему ничего не посоветовал, это было выше его разумения - как мог Саша так поступать с Аделью… Если бы только Оксана любила Дина так, как Адель – Сашу!!.. Потом Саша сказал, что нашёл выход: он сделает так (он ещё не знал, как именно), что Адель его сама разлюбит. Оксана, по крайней мере, нашла в себе мужество сказать Дину всё прямо… Выходит, Дин и Саша, почти в одно время подошли к разрыву со своими девушками. Саша - оттого, что не любит больше. Дин – потому, что не любим… Вкусно Сашка всё-таки готовит! Молодец!.. Как же Саша мог так резко разлюбить? Ведь до армии и в армии с ума сходил по ней, люблю Адель и всё тут!.. До армии они не спали вместе. А тут, на гражданке, когда Саша оклемался, и его домой из больницы отпустили, Адель стала каждый вечер к нему приходить. Саша говорил Дину, что им очень хорошо вместе, но до главного у них не доходит. Адель не хочет до свадьбы… Получается, Сашка мучался почти как Дин, но Адель то его любила!... Оксана последнее время уже готова была… в общем-то, и с самого начала - могла, достаточно было Дину «поднажать», но он сам не захотел, потому, что знал, что Оксана его не любит… А, вот, почему Адель не отдавалась Саше? Может быть, она чувствовала, что Саша её не любит?.. Сашка однажды сказал ему, что всё! Наконец-то, ЭТО случилось! На вопрос Дина, какие впечатления, ответил: «Класс»! И, буквально, через неделю – дикость какая-то: Адель ему «надоела», «разлюбил». Слишком это всё подозрительно быстро было, неправдоподобно... Если «классно», почему «разлюбил» и «надоела»? И очень уж подло, «поматросил и бросил». Нет, соврал ему Саша, не было у него с Аделью! Поэтому и решил оставить он её… А сам он, Дин, как поступал? Мучил и себя и Оксану своими домогательствами, но… не мог не мучить, это было сильнее его… И не секс ему нужен был!.. Не только. Дин хотел Оксану, потому что любил, а Саша «любил», потому что хотел!... Бедный, бедный Дин… Бедный Саша… Бедная Адель… Как же всё-таки дорог ему Сашка! Их, Саши и Дина, судьбы связаны на небесах. Их единственная, разделённая, счастливая любовь – любовь друг к другу… Господи-и-и, как же теперь жить-то дальше!? Без Оксаны…»
- Вина хочешь? – спросил Саша.
- Давай!

                ……………………………..

ОСМУС разверзся… и всё провалилось. Эта страшная ночь. Проклятый город. Безнадёжная весна. Всё ринулось в необъятную пропасть между чугунным небом и гниющей землёй. Чёрные потоки домов, тьмы, разлагающегося воздуха, добра и зла, тоски и боли, химер и времени. Они неслись навстречу Дину, встречались с ним и, вместе с бешеными струями дождя и талой воды, яростно совокуплялись на тротуарах, умирали на дорогах, рождались в канавах, удесятерённые, подхватывали и забирали надежду, не оставляли веры. Безумный порыв в никуда - торжествовал…
ОСМУС гнал прокажённую весну через всю ночь, под ударами бури, по бескрайней равнине мрака. И весна подбежала к Дину. В ужасе обняла. Она просила одного: Смерти! Смерти! Чтобы Дин разодрал её язвы, выпустил наружу отравленный гной. Разорвал прошлое. Предал будущее. Возненавидел настоящее. Избавил от мук.
И Дин разорвал, предал, возненавидел. УБИЛ. Тогда, на улице Ки, стоя по голени в воде, содрогаясь под накатами ливня, окружённый темнотой. Он остался жить. Никого не было рядом с ним… Сашу он не нашёл.
Саша прощался с Аделью. Они стояли у калитки её домика в посёлке. Саша сказал, что любит по-прежнему. Адель поняла: больше он не придёт. Скрылся во мгле последний трамвай. Ушёл Саша. Дождь и мрак остались. Осталась Адель. Осталось её вечное ожидание.
На омытой земле осталось предательство…

………………………………

Надо взглянуть правде в лицо - нет никакого, изначально заданного, запрограммированного, единого для всех, смысла в человеческой жизни. Человек сам наделяет свою жизнь смыслом, если, конечно, имеет в этом потребность. Многие счастливы, не заботясь ни о каком смысле, – это те, чей интеллект, психика максимально примитивны, т.е. заняты обслуживанием потребностей исключительно животного уровня: голод – насыщение, холод – согревание, половой инстинкт – сношение. Казалось бы, что может быть прочнее того естественного ощущения удовлетворения от такой природной, чисто физиологической деятельности? Но ни один живой организм не может есть непрерывно, ни один желудок не способен набиваться до бесконечности. И когда, вдруг, в таком человеке, по разным причинам, как-то: банальное пресыщение или неудачи, горе, угроза жизни,  начинается эволюция сознания и он ставит себе вопрос «И это всё? Всё, что способна предложить мне жизнь?» – вот тут и кончается животное счастье! И начинаются муки поиска счастья человеческого.
Итак, человек сам наделяет свою жизнь смыслом. Хочет человек бессмертия – это становится смыслом его жизни. Желает навсегда оставаться желудком – так тому и быть. «Каждый получит по вере своей». Ну, а хочет человек стать Богом – это его выбор. А станет или нет… Ни один чемпион не знает наверняка, когда только решает посвятить себя борьбе за лавровый венок, будет он победителем или нет. Как говорится «путь осилит идущий».
Есть два пути для того, чтобы человеческая особь регулярно была счастлива и не занималась поисками никакого смысла жизни: либо постоянно удерживать её на грани выживания, заставлять всё время испытывать голод, либо объявить уже сытому, пресыщенному человеку, что потребление и есть тот самый смысл жизни, который его заплывший жирком мозг робко пытается нащупывать, и надо лишь развивать вкусовые пупырышки, делая их всё более и более восприимчивыми для получения свежих ощущения от новых продуктов.
Дин не находился на грани физического выживания и не был желудком, которого одурачили государство и транснациональные корпорации. И, тем не менее, он полностью утратил смысл. Потерял путь. В самом начале, именно когда ему начало казаться, что он его обретает навсегда.
Он был на другой грани – духовного выживания. Дин превратился в существо без желаний и эмоций. В какой-то полый и гулкий остов самого себя. Словно герой «Полых людей» Томаса Элиота. Единственные, доступные ему ощущения, но которых ему хватало с лихвой, были тоска, чудовищная, ни с чем не сравнимая, и боль, неотвратимая, неумолчная. Ими он «наслаждался» ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. Вот уже месяц после того, как он лишился любви. Тоска по утраченному смыслу. Боль растерзанной души. Дин сутками слушал «trash» и  «death metal». Другую музыку он не выносил. Но всего ненавистнее ему стал Чайковский. Когда Дин попробовал его слушать - его охватили такие рыдания, что он подумал, что сейчас же от них и умрёт. Он поверил в технологии психического кодирования, под воздействием которых, уловив определённое слово или звук, человек выбрасывается из окна.
Поначалу, месяц назад, Дин ещё надеялся, что «время лечит». Но, то ли время было не то. То ли болезнь серьёзна. Да только ему делалось хуже и хуже. И к боли и тоске добавилось ещё нечто:
Настоящее БЕЗУМИЕ.
Это НЕНАВИСТЬ. Ненависть к себе и миру.
Это убеждённость, что всё сущее – бесконечный мусор, копоть, грязь.
Это ад! В аду нет надежды. Нет Бога. Только ты, один на один с Ненавистью.
Это немота. Нечего сказать. Это глухота. Это слепота. Полная изоляция.
Абсолютный вакуум.
Дин реально был близок к помешательству. И чтобы хоть немного освободиться от того, что его губило, он написал сказку. 

                Девочка и крыса.

Жила была маленькая девочка. Совсем одна в пустой и мрачной комнате. Девочка была худенькая и слабенькая, всё время болела и плакала. Так сделал Бог, потому что хотел, чтобы она умерла. «Какая противная девочка! - говорил он и морщился. - Надо бы подыскать её душе тело получше». По счастью, девочка его не слышала и даже не догадывалась о его существовании. Бог всегда от неё прятался. Ему было стыдно. Ведь то, что он говорил и делал, было очень не справедливо. Потому, что девочка не виновата, что появилась на свет такой. И каждый из нас на самом деле очень красив, просто нужен хоть кто-то, кто бы это заметил. Но никто не мог попасть в комнату девочки. Бог запретил входить туда. В комнате даже не стояло зеркало, которое бы сказало девочке, какая она красивая и милая. Девочка была одна одинёшенька. Ей было плохо. И Бог ничего не мог с этим поделать: он искренне верил, что девочка должна умереть.
Но вот, однажды, не смотря на запрет Бога, в комнате появился ещё кое-кто... Крыса. Хоть она и была тряпичной игрушкой с ярмарки, но умела говорить, думать и желать. А вот души у неё не было. И поэтому Бог, даже если бы захотел, не мог наказать её. И крыса Бога не боялась. Она появлялась, где и когда хотела, и делала, что вздумается.
Как же радовалась девочка, когда узнала, что кроме неё в комнате есть ещё кто-то! Девочка не знала, что крыса – это крыса. Девочка никогда не видела крыс. Она вообще ещё никого не видела в своей жизни. И решила, что серая, хитрая крыса – это что-то чудесное. Крыса так смешно потирала свои лапки. И у неё так забавно булькало в горлышке, когда она смеялась. И она так ловко щекотала девочку своим гладеньким хвостиком. А в блестящих крысиных глазах-пуговицах девочка могла даже узнать себя - разглядеть своё отражение. На ночь девочка укладывала любимую крысу рядом, и та баюкала её сказками… Конечно же, девочка полюбила крысу! У обеих никого больше не было на всём свете. Девочке был нужен друг. Чтобы, когда её отпускали болезни, и она не плакала, было кому рассказать, как хорошо ей живётся в этой замечательной комнате. А крысе нужна была душа девочки. Красть чужие души было любимой игрой игрушки-крысы. И поэтому крыса, как принято между друзьями, учила девочку тому, чего знать ей было нельзя -  своим  запретными, крысиными премудростями. А девочка была совсем не глупа, в одиночестве она научилась рассуждать логически, и всё схватывала на лету. И вот, в один из вечеров…
- Скажи мне, для чего я живу? – затаив дыхание, спросила девочка.
- Что-о-бы  у-у-ме-е-реть, – смакуя каждый звук, промурлыкала крыса.
- Но я не хочу умирать! – испугалась и возмутилась девочка.
- Конечно, не хочешь. Кто-то другой хочет этого! – фыркнула крыса.
- Кто?
- Тот, кто придумал смерть.
- А есть - этот «кто-то»? – девочка никогда не заглядывала за стены комнаты,
поэтому не предполагала, что там что-то есть, тем более -  кто-то.
- Есть. Можешь не сомневаться!
- Что же мне делать? Это так ужасно – знать, что умрёшь, – расстроилась
девочка.
- Никогда и ни в чём не подчиняйся Тому, кто это придумал. И не бойся смерти, ты смертна, пока боишься. Перестанешь бояться – и ты не умрёшь.
- Ты говоришь правду? – с надеждой спросила девочка.
- Что ты хочешь, чтобы было правдой? То, что ты  умрёшь? Или, что ты - бессмертна?
- Конечно - бессмертна! – воскликнула девочка.
- Ты сама ответила на свой вопрос - решила, что правда, а что нет.
- Но я хочу знать!!
- Что знать?
- Истину! – это звучное слово девочка не раз слышала от крысы и запомнила его.
- И ты хочешь узнать истину от меня? – крыса насмешливо ощерилась, поражаясь наивности девочки.
- Да.
- Истину невозможно узнать, просто спросив кого-то. К истине можно только прийти, прийти самому... И для этого нужно время. Дело в том, что истина – это то, чего пока ещё нет, но то, что с тобой непременно будет. А правда, это то, что есть сейчас, в это самое мгновение. Но уже в следующее мгновение будет другое мгновение и другая правда. Истина же - это то, к чему ты придешь, когда сложатся все мгновения твоей жизни. Поэтому, правда и истина - вещи совершенно разные.
- Но, что же со мной будет?
- Ты познаешь истину.
Девочка плохо поняла смысл этих разглагольствований крысы, поэтому она спросила о том, что волновало её больше всего:
- Ты любишь меня?
- О-о-о, я так давно живу на свете и столько раз слышала этот вопрос… И каждый из тех, кто спрашивал понимал любовь по-своему. Поэтому, чтобы я смогла ответить, объясни мне, что ты называешь любовью?
Девочка надолго задумалась, прежде чем произнести:
- Если тебя сейчас не станет, я потеряю что-то очень дорогое и важное для меня. Мне будет очень плохо…
- Пожалуй, и я могу сказать о тебе то же. Да – я люблю тебя, - согласно кивнула крыса.
Девочка развеселилась и стала игривой, кокетливо она спросила:
- А я красивая?
- Ты будешь очень красивой.
- А сейчас?
- Ты ещё маленькая. Но ты вырастешь – и станешь такой же, как я.
- Красивой?
- Да. Ведь ты любишь меня?.. Разве я некрасивая!?
- Нет, что ты! - испугалась девочка. - Ты очень красивая! Ты - для меня самая красивая!
- Ну, вот, – удовлетворённо сказала крыса. - Теперь ты знаешь, что такое красота!
- Могу ли я верить тебе?
- Ты любишь меня?
- Да, – сказала девочка.
- Значит, ты Должна верить мне. Всегда верь тому, кого любишь! – внушительно изрекла крыса.
- Хорошо, – ответила девочка  и сладко уснула. А крыса ещё долго шептала что-то, засунув острый кончик своей серой мордочки прямо в маленькое ушко девочки.
Пока девочка спала, крыса взяла её душу и… исчезла, настолько же бесследно, насколько таинственно появилась. А девочка за ночь выросла и стала крысой – души-то у неё больше не было. И Бог снял запрет и открыл дверь её комнаты, и перестал желать её смерти, и… покинул девочку навсегда. Без души она стала не нужна никому. С тех пор девочка-крыса тоже скитается по свету и крадёт чужие души. Она надеется, что среди них найдёт свою.
Дин переписал сказку набело на трёх листах-разворотах, вырванных из общей тетради в клетку, и понёс Саше. Был поздний вечер и в Сашиной комнате - полумрак. Только торшер горел. Из широкого окна - угроза запредельности. «Я хочу это сжечь», - сказал Дин, отдавая рукопись другу. Саша сел к свету и углубился в чтение. Дин следил за его лицом - оно темнело и темнело. Саша дочитал и поднял на Дина серьезные глаза, в глубине которых спрятался страх: «Я понимаю, почему ты хочешь сжечь это…» В Дине всё оборвалось: «Так что же, сжечь?» Саша утвердительно кивнул.
Они вышли в безлюдный, лунный двор. Стали среди чёрных деревьев и теней. Дин достал зажигалку и поджёг бумагу. Пока не разгорелось, держал в руке, потом отпустил клубок пламени и он полетел и упал на сырую землю. Там он обратился в комок пепла, распался искрами и разметался ветром. Сказки больше не было. Но Дин был бы не Дин, если бы не спросил:
- Саша, а почему ты согласился со мной, что это надо сжечь?
- Потому, что мне стало страшно.
- Отчего?
- Я понял, что там написана правда. Но это страшная правда. Её лучше не знать.
- А я подумал, что я просто написал плохо, слабо. И тебе не понравилось. И это не стоит того, чтобы его оставить, – сказал Дин. Он уже жалел. Но было поздно. Уже не восстановить.
Саша покачал головой:
- Дело не в этом. Я думаю, так будет лучше. Раз уж так произошло, значит так надо.

Сказка не должна была быть прочитана больше никем и никогда. Но вмешался Осмус.   


OSMUS

С Ксюхой Бабий творилось неладное. Она приезжала после выходных из дома непривычно молчаливая, замкнутая, угнетенная, что на неё было совершенно непохоже. Бледный призрак прежней неугомонной болтуньи. За то время, которое Ксюха проводила в Го, она понемногу отходила, бодрела. Но когда у неё заканчивались деньги и продукты, и ей приходилось отправляться за ними в село к родителям, то снова возвращалась в Го такой же расстроенной. Она старалась реже ездить домой.
Как-то днём Дин застал в 24-ой Ксюху Бабий всю в слезах - это было и вовсе невероятно. Юля успокаивала подругу. Увидев Дина, Ксюха принялась поспешно вытирать слёзы. Дин понял, что у неё серьёзные проблемы. Конечно, позже он выяснил у Юли в чём дело.
Под строгим секретом Юля рассказала. Будто бы у Ксюхи был в селе давний, ещё доинститутский ухажер. Они встречались как обычные парень и девушка. Но, по мере того, как Ксюха превращалась в «образованную», парню всё больше хотелось проявлять свою власть над ней. Их «свидания» стали сопровождаться грубостью, издевательствами. А теперь он повадился каждый раз напаивать её и насиловать…
У волевой, жизнелюбивой, умной Ксюхи неприятности подобного рода?? Она позволяет какому-то быдлу измываться над собой!?.. Невероятно! Тем не менее, скверные перемены в жизни Ксюхи были очевидными…
Дин выразил недоумение - почему Ксюха сразу же не прекратила такие отношения? Юля сказала: «Сначала это ей нравилось. Потом надоело. Теперь не может отвязаться. В деревне это не так просто».
- Нравилось, что он её насилует?
- Выходит, какое-то время нравилось. Не знаю, – Юля пожала плечами.
Дин подумал, что душа сельской девочки-отличницы для него сплошные потёмки. И только в глубинах такого загадочного сознания могло возникнуть то, что поведала Дину и Юле взбудораженная Ксюха, однажды утром заскочившая в 24-ую: «Слушайте, КАКОЙ сон мне приснился этой ночью!..   
Я видела океан. Бескрайний. Я словно летела над ним на огромной высоте. Океан штормовой, зимний, серый. С белой пеной на огромных волнах. Постепенно волны становились всё больше и больше, всё ближе и ближе ко мне. Я как будто опускалась к ним. И, вдруг, среди этих волн я увидела чёрный корабль. На нём были подняты всё паруса. Паруса тоже были чёрного цвета. Весь корабль был полностью чёрный. И что ещё было странного в этом корабле: я откуда-то знала, что он кожаный. Т.е. весь, целиком сделан из чёрной  кожи… Я не видела ни одного человека на палубе! Но я чувствовала, что внутри его кто-то есть…. Что-то страшное было внутри!… И я услышала чей-то голос, который сказал только одно слово: OS-MUS. Голос повторил это несколько раз. Я поняла, что это название корабля.
Потом я оказалась на берегу. В какой-то бухте. Что-то вроде порта. По-моему, там были вы и ещё кто-то. Мы шли по набережной к молу. Я слышала, как все говорят: ««OSMUS», «OSMUS»! Он плывёт сюда».  Мы вышли на мол. Мы уже видели чёрный корабль. Он приближался. Быстрее и быстрее. Делался всё больше и больше. На пустую палубу кто-то вышел. Я разглядела его… Это был чёрный карлик. В кожаном плаще и широкой кожаной шляпе. В руках он держал здоровенный молот на длинной ручке. Карлик стоял и молча смотрел на нас. А корабль всё подплывал и подплывал. Потом он остановился. Карлик опустился в шлюпку и поплыл к нам. Мы смотрели на него, и нам становилось всё страшнее и страшнее… 
Карлик вышел на причал и медленно пошёл на нас. Он волочил молот за собой. Все стали отходить от него назад. А я почему-то одна осталась стоять. От страха я не могла пошевелиться. Я только смотрела, как он идёт на меня. Карлик шел, и всё выше поднимал над головой молот для удара. Он подошёл и остановился передо мной. Я услышала, как он снова сказал: «OS-MUS!» И ударил. Я видела как молот медленно опускается на меня… И тут от страха я проснулась».
Впечатлённые, Дин и Юля молчали. Потом Юля спросила:
-          И что всё это значит?
-      Я не знаю, – сказала Ксюха. - Но мне было очень страшно… И этот сон слишком странный, чтобы ничего не значить.
-     Если анализировать его по Фрейду, этот сон имеет сексуальный характер. Ну, и конечно, в нём есть предупреждение о какой-то скрытой опасности. Ты чего-то боишься. Это точно, – после раздумья промолвила Юля.
-        А что это за слово?.. Как ты сказала? Ос...? Осмус? Что оно значит? - спросил Дин.
-        Не знаю. Я сама первый раз его услышала во сне, - ответила Ксюха.
Дин не принимал участия в дальнейшем разговоре. Он услышал это слово – Осмус - и всё сложилось. Вот как называется то, что с ним, с ними со всеми, происходит! С Дином и Сашей, с Аделью и Ксюхой Бабий, Оксаной и Телещуком, с Юлей Ш., и Юлей М., и с Фаном, и с Яной и … - с десятками других людей, знакомых ему, и сотнями и тысячами и сотнями сотен и тысячами тысяч не знакомых – капилярами – незримыми связями - до бесконечности, до веку.
Порывшись в «Словаре иностранных слов», он не обнаружил искомого, но там было другое слово – Осмос.
«О’СМОС [ <гр. smos толчок, давление] – физ. явление медленного проникновения (диффузии)…через разделяющую… тонкую перегородку (мембрану)…; о. играет большую роль в жизнедеятельности животных и растительных организмов».
Академическое определение утвердило Дина в решении: то, что давно понималось им интуитивно, нащупывалось в зажмурки во всём опыте его жизни в Го – получило своё название – ОСМУС – и распахнулось до нутра. Осмус – это взаимопроникновение (диффузия) мыслей, образов, ощущений, душ, через разделяющие людей мембраны телесной обособленности, времени, пространства. Сплавление в некое единое целое, объём, форма которого простирается далеко за пределы физических измерений. Это излучение энергии такого единого целого, в которое включается не только живое, человеческое, но и вся окружающая материя, обладающая своими собственными эмоциональными нагрузками. Осмус – природа, проникшая в человека, земля в душу, а душа в землю, материальное и духовное,  объединённое в один организм. Это кипящая память прошлого, не менее реального, чем настоящее, происходящего параллельно настоящему; настоящее, которое в каждую прошедшую секунду переименовывается в прошлое, а в каждую последующую ещё именуется будущим; и будущее, уже неопровержимо устроенное безотрицательно свершившимся прошлым и вершащимся настоящим. По сути: все времена, все пространства и все жизни, имевшие, имеющие и будущие иметь место - это одна субстанция, бесперебойно работающая, неразрывно живущая взаимной жизнью. Это сверхматерия Земли. Это надреальность, в которой воображаемое не менее реально, чем осязаемое, сон и явь равнозначны, потому что воздействуют на чувства человека с одинаковой силой.
Нет границ между людьми, нет границ между пространствами, нет границ между временами, нет границ между жизнями и смертями, идеями и чувствами, нет границ между горем и счастьем, добром и злом – всё один поток – всё ОСМУС. Из жизни -  смерть, из смерти – жизнь; из прошлого – будущее, из настоящего - и прошлое и будущее; из человека – время, из времени – человек; из земли – и человек и время; из земли, человека и времени – пространство,  –  всё едино.  Всё – ВЗА-ИМО-ПРО-НИКНОВЕНИЕ. Из человека – в человека, из времени – во время, из земли – в землю – и – снова в человека.
В ОСМУСе нет ничего мёртвого. Это территория, равноправно населённая «умершими», «живущими» и «родящимися».
Сейчас, в этот самый миг, для того, кто читает эти строки – настоящее. А для кого-то, ещё «не родившегося» – это уже далёкое прошлое, а для кого-то, уже «умершего» – это далёкое будущее. Значит ли, что кого-то в действительности – нет? Конечно – не значит! Все три – есть, были и будут – в этом самом миге – прочтения. Этот миг и есть объективная действительность, в которой – нет не существующих. Этот  миг объективной действительности и есть жизнь, которая и есть Вечность – и в ней не может быть исключённых-несуществующих, она ВСЕ-ОХВАТНА.
И место, в котором выпало по-явиться на свет Дину, почему-то давало возможность про-явиться ОСМУСу мощнее и шире, чем где бы то ни было, и, пожалуй что, даже в неприлично голом виде. И место это само назвалось Дину. Поэтому вскоре Дин записал:

                ОСМУС
                (вступление)

Наш город место особенное. Ни древностью, ни архитектурой, ни людьми не отличается заметно в лучшую или худшую сторону от других крупных промышленных городов области. Внешне всё достойно пошловатой обыкновенности. Но, наперекор обветшавшей, но ещё пыжащейся «застойной» пристойности идёт, хищно топорщась сосками тоски, отверженность. Отверженность в присущей одному нашему городу мерзости, буквально сюрреалистической унылости и, особенно, в чём-то мистически искривлённом и внутренне глубоко ненормальном. Печать, местная аура, отличает и людей, и животных, и растительность, и даже городские камни, которые, по природе своей и местным условиям должны быть безлики. Приезжему эти внутренние качества на первый взгляд и незаметны, да вот только прожив здесь какое-то время, ощущаешь что-то похожее на болезнь. Дело главным образом не в экологической отравленности, она примерно везде одинакова в этих краях, но в воздействии психическом, влиянии, наверное, на интеллектуально-энергетическом уровне. 
Немногим более ста лет было дано небольшому горняцкому посёлку настоящее название. Однако, иногда прямо-таки тысячелетняя тяжесть, измождённость охватывает улицы словно ревматические спазмы. Стены здесь просто не то чтобы хранят следы чужих жизней, они этими ушедшими жизнями пропитаны как половая тряпка. Так же неряшливо, бессмысленно и расточительно. Но не отразимо. Прошлое - тупое, жестокое, иногда счастливое и патологическое (что здесь зачастую одно и то же), как мокрый снег землю, подспудно и неизбежно обволакивает вашу душу, сознание липкой пеленой и создаёт подобие некоего парникового эффекта, выращивая, вскармливая своими порами ваше настоящее и ещё больше будущее.
Как ядерная десница осеняет пространство, предназначенное гибели, порождая другую суть вещей, так претворяется и воплощается бывшая и возникает новая формация сознания человека, проведшего хоть одну бессонную ночь в объятиях нашего города.   
……………………………………………………

Кто-то держал апрель в своих пальцах, как фотографический снимок. Рассматривал его. Поджёг, когда надоело. И наблюдал, как корчится, мечется на нём фигурка Дина.

Белый свет тянется, как кишка
Раненого в живот.
Хирург не отрежет
Меня от тебя
И не кинет кого-то из нас под стол -
К чертям собачьим.
Ночь никогда не наступит.
Будет всё-время светло,
Чтобы я любовался, мучился тобой Вечно.
Будет всё-время светло,
Чтобы не было больше в моей жизни сна
Прекрасней тебя...
Пасть, пропасть, сгинуть
В тебе, в себе, в земле.
Кто меня примет?
Кто вынесет?
Прольётся слезой на лоб,
Упадёт горстью грязи на грудь,
Ляжет в Вечность рядом?
Ты?!
Нет такой любви...

Дни напролёт Дин слонялся по городу. Скитался от одного бессмысленного изображения к другому. Наверное, его никто не видел, хотя проходил он везде, но, возможно, мимо всего. Ни на чём не осталось его следа. Нигде он не задержался. Его как будто не стало.
Он мог часами, ничего не делая, сидеть в комнате Юли. «Я посижу у тебя, Юля?» - только и говорил вместо приветствия. И дальше молчал. Словно ждал кого-то или чего-то… Ждать. Ждать. Ждать, когда же пройдёт всё это проклятое время. Кончится совсем. И можно будет побежать… Слушать частые вздохи и редкие вопросы Юли: «Ну, что ты мучаешься? А? – молчание – Тебе нужно какое-то занятие. Если бы у тебя было любимое дело, ты бы забыл Её через две недели!» Испытывать её бесполезную жалость. И не двигаться. Потому что идти больше некуда. Потому что всюду одно и тоже – пустая земля, выжженный необыкновенно злым апрельским солнцем воздух, запах пыли, распускающихся почек и похоти. Потому что в нём проснулась похоть. Ни на кого конкретно не направленная. И поэтому самая страшная …
Дину казалось, что если бы сейчас ему представилась такая возможность, он без колебаний изнасиловал бы весь мир. Попользовался бы, надругался. И сбросил в канализационный люк. Чтобы все матери и отцы всего этого трижды солнечного мира искали свою плоть и кровь в вонючей и тёмной яме...
 Ведь он всё так же был молод, силён и красив. И все вокруг его хотели. И Юля - прежде всех. Он видел это. Ощущал по-звериному запах её желания... Чтобы хоть чем-то доказать себе, что он ещё существует, Дин привлёк к себе Юлю. Какие мягкие и сладкие были у неё губы! Юлин язык ринулся в его рот. «Подожди, сожми зубы», – остановил её Дин. Круговым движением он провёл языком несколько раз по её зубам и дёснам. Юля застонала от удовольствия: «Кто тебя этому научил?» Только после этого он дал волю желанию. Дин опрокинул Юлю на кровать. И целовал как одержимый. Юля шумно содрогалась под ним. Он поразился, с какой страстностью, всё принимая и поддерживая, она отвечает ему. «В сексе для меня нет табу», - когда-то сказала она. Теперь он верил ей. Его рука через футболку вовсю мяла крупные Юлины груди. Ощущения были настолько восхитительны, что вскоре Дин без раздумий убрал ткань. И еле удержался от возгласа восторга. Грудь Юли была прекрасна. В ещё длящемся безрассудном порыве он поцеловал несколько раз мякоть и набухшие соски.  И вдруг - остановился. Он понял - то, что перед ним, слишком драгоценно, чтобы брать вот так, походя. Полуобнажённая Юля смотрела на него блестящими, увлажнившимися глазами: «Ну, что ты делаешь? Ты хочешь, чтобы я сейчас заперла дверь и разложила постель? Ты действительно хочешь этого!?» Этот вопрос совсем отрезвил Дина… Не вышло из него насильника. И даже плейбоя. Всё это было слишком мелко. Желание его было настолько велико, что не мог он размениваться всего на одно тело. Целая Вселенная нужна ему. И не в этом теле заключается та Вселенная.
«Прости», – сказал он Юле. И ушёл, унося с собой её презрение. Около часа он ходил по городу за какой-то незнакомой девушкой. Она заметила его. Оборачивалась, улыбнулась ему. Скрылась в подъезде. Дин остановился. Горело солнце. Невинное небо жило… Дин понял, что больше не хочет всего этого. Хватит! Он готов прекратить всё.

«Я решил убить себя» - этой фразой Максим Горький в автобиографических «Моих университетах» предварил описание того, как в девятнадцатилетнем возрасте собственноручно прострелил из револьвера свою грудь. Уцелевший самоубийца впоследствии изрёк, что «Человек - это звучит гордо», стал выдающимся писателем и драматургом, борцом с социальной несправедливостью и Богоборцем, и до смерти страдал от туберкулёза, вызванного ранением.
Каждый из нас лично умерщвляет себя, постепенно, в течение всей своей жизни, сознательно или того не ведая. Убивает компромиссами с обществом, неуёмными страстями, страхом перед невзгодами, своей глупостью. Но глубинная причина, так сказать духовный зародыш, такого самоубийства в том, что в какой-то момент, чаще всего в самом начале своего пути, человек идёт против собственной природы. Некоторые способны длительное время терпеть, выдерживать или даже «мужественно бороться» с жизнью в самонасилии и во лжи, продолжая истязаться и лгать себе до бесконечности, потому что общество неустанно продуцирует всё новые и новые «ветряные мельницы», окончательная победа над которыми в принципе  - невозможна, сам процесс борьбы становится важнее результата, и люди истощают все свои силы, неизбежно изнашиваются в этом вечном противоборстве уже не известно с кем и ради чего, и, в конце концов, умирают от так называемых «болезней» или «старости». Механика выживания и одновременного саморазрушения отдельно взятой личности в таких условиях приспособления очень напоминает механику семейного сосуществования, когда один супруг обманывает, использует, а другой либо покорно позволяет делать это с собой, либо отвечает тем же. Отличие только в том, что личность – это семья в целом, оба супруга сразу. И от неправды и насилия не выиграет никто.
А для кого-то жизнь в противоестественной для себя форме равнозначна одномоментной, мгновенной смерти и такие прекращают существование «накладывая на себя руки», или, во всяком случае, совершают попытку, как тот же Горький. На выдерживающих и терпящих держится общество, это его «столпы», уважаемые «отцы семейств», на худой конец просто «члены» и необходимые «потребители благ»; «накладывающие руки» - игнорируют такое общество со всеми его религиями, философиями и долгами и выходят из него не в дверь, а в окно, после смерти их презрительно именуют «самоубийцами». Но на самом деле самоубийцы ВСЕ. Просто кто-то прекращает свою жизнь быстро, а кто-то тянет. Потому что имя нашей цивилизации Извращение и Насилие и она практически не даёт шанса не стать самоубийцей. Наша цивилизация – Цивилизация Самоубийц.
В какой же момент Дин изменил себе, извратился, и стал самоубийцей?
Когда он, рафинированный эгоист, полюбил женщину? Быть может, такая любовь несвойственна, губительна для его натуры. Быть может, любовь как исключительное предпочтение одного человека всем другим и есть величайшее извращение этого мира.
Когда пожелал взаимности?
Когда стал искать Бога через женщину?
Когда духовное соединил с плотским? Возможно, это несовместимые вещи?
Когда захотел восприять Бога, оставаясь животным?
Когда расширил границы божественной любви до земной? Если любовь к Творцу и любовь к женщине, как божьему созданию, не одна любовь, то, что же такое на самом деле любовь к женщине?... Не более чем гипертрофия инстинкта, унизительная и глупая зависимость, пароксизм эгоизма.
Когда пошёл до предела по пути «Верую потому что абсурдно», и, став слепым ко всем очевидным предостерегающим знакам  реальности, довёл свою веру в силу любви до абсолюта, как это предлагает христианство?
Или просто проявил недостаточно мужской выдержки, терпения, настойчивости?
Дин не мог ответить себе однозначно ни на один из этих вопросов. Единственное он знал точно: его собственная любовь стала насилием над ним самим.
Что же так потрясло его душу настолько, что Дин решил убить себя?..
Не Оксана была ему нужна! Богоматерь он искал, а не земную женщину. Искал и не нашёл! Но почему Оксана не стала для него богоматерью? Ведь Богоматерь до рождения Христа была земной девушкой. Почему же земная Оксана, оплодотворённая любовью Дина, не родила ему ребёнка-Бога – ответную любовь? Потому что она бесплодна? Но - как такое возможно!? Все же мы из одной «глины», «по образу и подобию». Во всех одно дыхание Божье!.. Или не во всех? Где же он, в ком, в чём, этот Бог? Есть ли он?.. Но если Бога нет, то нет и Человека! Нет его, Дина! А есть всего лишь ничтожное, слабое, самонадеянное животное. Которое сходит с ума от безмерности собственного бессилия получить то, что необходимо сверх всего на свете! Которому кажется, что никогда уже и ничего не будет он желать более, чем желал недавно. И, не смотря на всю силу желания, - неудача! На что же годно такое животное?..
Итак, Дин решил убить себя. Было ли это слабостью? Безусловно! Если называть слабостью желание умереть нежизнеспособного животного, такого как он, альбиноса, чужака, которому нет места в стае.
Но если хотел умереть человек? Человек понял, что как бы страстно он не хотел чего-то, если это не суждено, не дано ему, не его, он этого не получит никогда! Он может размозжить себе голову, убить родителей, продать кому-то душу, но любви чужой он не получит.
Верую, потому что абсурдно!?.. Вот человек к абсурду и пришёл. А не является ли этот абсурд, желание собственной смерти молодого здорового человека, высшей формой подсознательной веры в собственное бессмертие?.. В таком случае, животное боится смерти, человек – нет... Вот он! Человек без животного! Человек без страха и страданий! Мечта тысячелетий! Человек-самоубийца! Сильный человек, преступивший животный страх. Человек смерть побеждающий! Человек, для которого смерть – осознанное благо!
Самоубийство – древнейшее, благословенное, сокровенное право человека. Самая важная и трудная из всех свобод выбора. Священное право и римского патриция, и японского самурая, которым они пользовались до тех пор, пока мирской власти не стали выгоднее христианские догмы о свободе. Христиане формально позволили человеку свободу выбора между Богом и Зверем, а вот в свободе жизни и смерти, в праве не принадлежать никому, не принимать участия ни в добре ни в зле – отказали в чистую. Запретили саму мысль о возможности избавить себя от страданий. Объявили самоубийство смертным грехом. Но Дин не боялся греха: он был - некрещёный язычник. Дин признавал только полную свободу выбора - человек волен сам выбирать и Бога и Зверя, и жизнь и смерть. Выбирать своего Ангела Хранителя, под защиту которого отдаёт свою душу.
     Ангел мой

Несмелые
Неправдой
Изменяют
Цвет крови и неба.
Напрягая тело,
Пускают соки.
На сером холсте
Синим
Разбросали жизни,
Смычками по горлу
Жёлтые песни
Разлили.

Покройте оболочкой
Семя,
Натяните
Душу
На  тело,
Выходите в люди
Без опаски.
Вы готовы?..
Садитесь
Во главе всех столов!

В какие лона,
В какие души
Стремиться -
Не всё ли равно?
Падёт ли зерно
Или
Звезда Полынь,
Всё равно в конце
Будет
Кому-то
       Жизнь
       Вечная.

Ворон – Ангел Мой,
На падаль, на мусор
Слетевший с небес,
Ворон – Ангел Мой,
Ангел английский -
Висельник,
В петле вознеси
Меня!

…………………………………

Всё «удачно» совпало. Через неделю Саша отправлялся в Запорожье «комиссовываться» - проходить военно-медицинскую комиссию: дней десять он полежит в тамошнем госпитале и его признают негодным к строевой службе. Конец! Армейские мытарства навсегда останутся позади. Дин предложил Саше превратить предшествующую неделю в «праздник». «Погулять» как следует. Саша с восторгом откликнулся – ему необходимо было встряхнуться. А Дин хотел насладиться прелестью жизни - напоследок… Денег хватало.
Начали они в одном из лучших ресторанов Го, в котором работал Сергей - вернувшийся из армии друг Дина, устали – у Яны в Сталинске - 4 дня спустя.
Эти дни прогорели одной вспышкой. Лавиной светлых лучей, преломлённых в рубиновом вине, в золотистом шампанском, в янтарном коньяке. И эти лучи не падая, не угасая, летят до сих пор. Цветные отпечатки реальности: яркие - дневные, матовые сдержанные – ночные. Лицо Саши. В таинственных тенях и проблесках солнца, смеющееся и печальное… 
   
…………………………………………

Что может быть прекрасней жизни накануне смерти!? Уже завтра...  Он мог бы сам себе процитировать любимые строки Маяковского «Погибнет все, сойдёт на Нет, и тот, кто жизнью движет, последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет, и только боль моя острей, стою, огнём обвит на несгорающем костре моей немыслимой любви». Но Дин этого не сделал – его бы стошнило сейчас от такого пафоса. Ничего подобного, поэтически-напыщенного не было в нём, и, уж точно, его мысли вращались не вокруг «любви» к женщине. Он был протоном,  нейроном, электроном огромнейшего, добрейшего, живейшего огнедышащего тела, бессознательной бактерией, до судорог насыщающейся, напитывающейся теплом мироздания – жаднейше, плотоядно, неутолимо, невосполнимо.
Солнце слепило через ветви - все сплошь в нежных зелёных кудрях, и, вместе с голубой безоглядностью небес, вливалось одним могучим, благо-дарным, кормящим потоком в глаза, кожу, рот, нос… Он утопал в жизни!
Весна… Младенчество… Великое Младенчество Мира торжествовало! Тянуло к нему свои пахнущие молоком ручонки, обнимало за шею, агукало, пускало тёплые слюни на его грудь. И отцовство, и материнство одновременно!
 Дин растёкся настигнутый, сражённый этим оргазмом бытия, обезоруженный, размазанный по тёплому дереву скамьи в парке,  - и всё было Солнце, и всё было хорошо, и всё было Бог!..
И вдруг Дина пронзило: «Господи, и вот, завтра - всё!?? И зачем!!?..» И его душа и жизнеутверждающий гений природы –  взывали к нему: «Что ты делаешь? Что!? Остановись!..»
Но уже проще было не отвечать ни на какие вопросы и, тем более, не задавать их…

Ночью Дин гулял по проспекту Иль. Город качался, плавал над бездной – медленно, вкрадчиво, незаметно для глаз оседал колеблющимися домами в прорву выхолощенной, изглоданной шахтными забоями Земли. Уйдёт ли и он – туда же, во мрак, в пучину?.. Зыбкая ночь, как жизнь… Такое же недолгое, переменчивое, как и сама степь…
Дин стал на перекрёстке и – повис – тут же пронзённый улицей Га и проспектом Иль – висел, распятый над бездной и в бездне – а вокруг звёзды – а вокруг тьма – а вокруг огни и жизни – во тьме. Он обратил лицо к небу – вот его судьба – Там…

……………………………………………

На вокзале Саша волновался, ему не нравился вид Дина: «Пообещай мне, что ты меня дождёшься, слышишь? Я скоро приеду. Обещаешь?»
- Обещаю, – сказал Дин.
 Саша старался подбодрить его как мог, а когда заскочил в трогающийся вагон, то потряс ему поднятой, согнутой в локте и сжатой в кулак рукой - повторил жест испанских антифашистов и революционеров Никарагуа - «No pasa ran!» (Они не пройдут!), - мол, «держись!». Дин смотрел на убывающий поезд, потом - вслед ему, и, только после полного его исчезновения, – потащился к трамвайной остановке. Глумливое светило на верху полыхало ему «спиртовкой», на которой в «полевых условиях» кипятят хирургические инструменты перед операцией: в кармане кофты Дина как раз лежало лезвие «Нева», извлечённое из старой, давно не пользованной бритвы (лезвий было не купить), и фотография Оксаны, которую ему за ненадобностью подарила Инка.
Белый свет казался ему чёрным – глаза застило. Тело повиновалось как каменное. Дин двигался - словно пробивался в подземной толщи, будто уже очутился в «царстве мёртвых».
Он влез в красный раскалённый трамвай. Дин был без остатка - отчаяние, настолько же бездонное, как и отвращение к себе, но, вместе с тем, это отчаяние и отвращение означали остервенелую решимость. Ничто уже не могло поколебать его. Заставить сойти с рельс принятого решения. Город сквозь вагонные окна - вжигал ему в глаза свои тавро. Бугристые, дымящиеся, шрамовые оттиски на сетчатке. Они подолгу не рассасывались, застилали ещё и без того невидящий взор. И пылали из чёрных кругов, в которые он вплывал, и которые всё сужались. Ему безразлично было, чем харкает ему в лицо действительность. Эта солнечная мокрота уже не могла оскорбить его чувства, как чувства трупа, как чувства истукана с острова Пасхи - она, шипя, высыхала, сползая по нагретому, шершавому камню его души…
А вот и развиднелся террикон Пятой шахты… Камень возвращается к камню… Остановка Гаражного кооператива. Дин покинул трамвай и направился по грунтовой дороге вдоль рельс ко входу своего сектора, ютящегося под самым склоном колоссального шахтного кургана. Рельсы вдали – ножевым полотном - приступали к небу, там - ещё одна остановка, дом Адели. А ему, намного раньше, – направо. Жарко. Солнце всё жирней и ниже. Пыль рыжая - из-под ботинок.
Между шлакоблочных и кирпичных стен гаражей не было никого. Его зелёные ворота. Дин вывернул запор винтового замка, отпер второй, обычный, открыл дверцу входа - вот он, прямоугольник ночи, в которой он скроется навсегда. Присел на корточки, выкурил сигарету, глядя поверх гаражей напротив – террикон еле-еле, но с аммиачным душком, дымился, взращённые под этим «паром», вовсю зеленели трава и тонкие и редкие деревца на вершине. Скрежещущая воронья стая весело и злобно толклась в люминесцентном небе.
Дин шагнул внутрь. Нажал включатель – зажглась лампочка под потолком. Пустой гараж. Только на крюке в дальней половине висит его боксёрский мешок. И хлам разный по углам, спортивный инвентарь, инструменты на полках. Пол и низкий потолок – бетонные плиты, стены – серый шлакоблок. Сыро. Дин закрыл за собой дверь на замок. Мелькнула мысль: «Как найдут его тело, как попадут внутрь родители?.. Ничего, найдут, заметят отсутствие ключей от гаража, взломают дверь, да, и… вонь, наверное, из гаража пойдёт». Дин мгновенно прекратил думать об этом.  Ему надо было заняться другим. Он расстелил на полу, устраивая себе ложе помягче, пару мешков из-под картошки, кусок брезента, сверху положил красный дырявый надувной матрас. Взял с полки свечу в жестяной банке. Зажёг. Поставил на пол. Выложил из кармана кофты на подстилку фотографию Оксаны и лезвие. Разделся по пояс, оставшись в одной майке, чтобы лежать было не так холодно. Всё. Он готов. Выключил электрический свет. Теперь лишь колеблющееся пламя свечи освещало его и багровое полотно на полу, создавая тесную раковину света в недрах мрака. Лёг. Долго смотрел на фотографию. Вглядывался и вглядывался в лицо, глаза, милосердную улыбку, излучающую тепло и радость, во все изгибы женственности – воистину, Бог есть любовь... Не мог насмотреться. Не мог оторваться. Курил, в четыре затяжки «съедая» всю сигарету. Табачный дым уже не лез в горло. Только тогда поджёг зажигалкой фотографию. «Люблю тебя», – громко произнёс он в обступившую ущельную, спрессованную пустоту, и сам поразился мертвенности, фальши своего голоса. Горело ярко и быстро, дымно и смрадно. Когда пламя достигло пальцев – бросил на пол. И продолжал жадно всматриваться, как корёжилось, уродовалось любимое лицо, превращаясь в черноту. Химера! Благодаря пеплу, которым стало это убийственно милое изображение, он снова пришёл в себя, очнулся, осознал – уже нет ничего! Пора. Взял лезвие в левую руку. Посмотрел на правое предплечье – вены едва обозначены. Принялся быстро сжимать и раскрывать ладонь. Вены на белой коже распускались голубыми ветвями. Проступили объёмно.
Дин приставил чёрно-белое лезвие к корню живого дерева, откуда разбегались, вились по руке все ветви – в локтевом сгибе – вдавил в плоть верно, прочно – подсёк сильным, резким движением  – из голубого клубка брызнуло красное  - Бог есть любовь! Глубокая белая борозда, по донышку которой тянулась красная нить и… но кровь не спешила вытекать, остановилась. «Не достаточно глубоко!» - решил Дин. Опять приставил лезвие в другом месте, чуть повыше, вдавил – чирканул. То же самое! Красное проступило и замерло. Лезвие тупое - понял Дин. Секунды раздумий и вот уже он, чертыхаясь, взобравшись на раскладной стульчик, выкручивал из патрона лампочку. Он завернул её в какую-то ветошь и легонько, аккуратно стукнул какой-то увесистой железкой  – развернул ткань: то, что надо! Осколки крупные, удобные! Не хуже бритвы. Дин выбрал тот, по краям которого было больше острых зазубрин. Крепко взял двумя пальцами. Вставил в первый надрез в локтевом сгибе, медленно, с упором провёл по старому «руслу», расширяя, – оно до краёв заполнилось кровью. Взял выше – порезы получались широкие, глубокие, обильные кровью. Стекло резало отлично! Переложил его в правую руку. Поработал кулаком левой. Набухло. Рыча от боли, начал остервенело полосовать вены в левом, нетронутом локтевом сгибе: Бог есть любовь! Борозда - кровь. Бог есть любовь! Борозда - кровь. Бог есть любовь! Борозда – кровь. Бог есть любовь!.. Только еле слышно потрескивали рассекаемые, лопавшиеся волокна кожи и мяса. Надрезы были полны кровью, но она – не «бежала»…
Взял осколок в левую руку. Выбрал место в широкой части предплечья, там, где была «крона» голубого дерева, – «перечеркнуть» все вены одним порезом. Принялся за дело. Трудился долго и тщательно. Вышла канавка миллиметров 8 шириной и длиной около 7 сантиметров… Кровь, вроде, потекла…
Можно было успокоиться. Дин с облегчением вытянулся на спине. Задул свечу. Свободно расположил руки вдоль тела. Погрузился во мрак. Он бесстрастно лежал, глядя в темноту перед собой. Шевельнулась жуть, но гибельной молнией блеснула его воля, и жуть тут же отступила, потерялась в своих глухих звериных дебрях. И больше ни одной мысли, сожаленья не всплывало на поверхность. Только чьи-то неохватные бархатные крылья мягко касались лица его. И, может быть, нетерпеливое, с лёгким трепетом, предвкушение чего-то неизведанного, скорее всего покоя, такого желанного, - невозмутимого, окончательного, Вечного. Дин ждал, когда выльется из него довольно крови. Незаметно, плавно потеряет он сознание и уснёт навсегда. Ему чудилось, что он ощущает, видит, как липкая красная жидкость медленно струится, дымясь в темноте, по его рукам, стекает с них на пол. Сердце билось рассчитано, невозмутимо. Скоро, совсем скоро он переступит ту грань. Им овладела полудрёма… 
Прошло минут пятнадцать. А он до сих пор в сознании. Дин осветил зажигалкой руку. Кровь ярко и выпукло блестела в своих «бороздах», но не стремилась покидать его… Она свёртывалась! Холодный пот прошиб Дина. Паника. Ему следовало серьёзней подготовиться, изучить технологию вскрытия вен… Хотя как, где? Он вспомнил о ванной с горячей водой… - но не в собственной же квартире, где в любой момент могли появиться родители!!.. Да и резать вены, наверное, надо было вдоль, а не поперёк. Почему он сделал не так?.. Но у него уже не было мужества кромсать снова и без того исполосованные, израненные руки. Что делать?..
Вернуться домой? Вот так, побеждённым, сломленным, потерпев поражение от самого себя? Исключено! Он непременно должен довести начатое до конца. Но, каким образом?… Оставалось лишь одно средство.
Дин зажёг свечу. Закурил.  Два отвращения боролись в нём. Отвращение продолжить свою жизнь. И отвращение того способа ухода из жизни, который казался ему единственно возможным в его положении. Это второе отвращение доходило до ужаса, выворачивало наизнанку. Но, всё же, первое возобладало.
Дин поднялся и снял с крюка, вделанного в потолок, боксёрский мешок. Подёргал крюк рукой, хоть и был уверен: выдержит.
Обшарил все углы – кроме толстенного буксировочного каната, ничего, напоминающего верёвку. Только на полках с инструментами наткнулся на внушающий доверие, диаметром миллиметров 5-7, длинный электрический шнур, свёрнутый кольцами. Отрезал ножницами метра 3. Попробовал на разрыв – не поддаётся. Долго возился с удавкой, прилаживая её так, чтобы она скользила по шнуру и сама затянулась под весом тела. Затем отмерял высоту, на которой должна была висеть петля, чтобы всё - удалось. Наконец,  закрепил её на крюке.
Отошёл. Сел. Закурил. Петля свисала из-под потолка, недвижимо, на недлинном, жёстком шнуре. Петля пока пустая. Но ожидающая его шеи. Требующая, вопиющая. Вот она – Свобода Выбора - материализованная, наглядная, кристально чистая, без примесей. Нет ничего труднее такой Свободы… Ни мысли, ни чувства не было в Дине. То, что видел он перед собой, было гораздо больше всякой мысли и чувства. Живая неприкрытая реальность. Он созерцал её. Реальность в виде нависшей бетонной плиты потолка, стального крюка, выпиравшего из неё, и привязанного к этому крюку, короткого отрезка электрического шнура, заканчивавшегося бесконечностью петли. Эта реальность преодолевала, пригвождала всякую мысль, перебивала любое душевное движение, потому что была во сто крат мощнее и правдивей любых производных человеческой сущности, мозга, тела, других каких угодно впечатлений мира. Она была тайна. Она занимала, подчиняла, поглощала, выжимала без остатка всё его внутреннее пространство. Единственным фактором, не принадлежащим этой реальности смерти, являлся никотин. Ядовитый дым, который Дин сладострастно втягивал, помогал дурманить сознание, притуплял восприятие. Позволял растягивать время. Сигареты были лишними секундами его жизни.
Он погасил сигарету для того, чтобы разместить под удавкой раскладной столик для пикников. Стал на него обеими ногами: скрипит, пошатывается, но держит. Надел петлю. Прикинул, как именно он вытолкнет из-под себя столик - это будет не сложно. И снова слез, чтобы закурить. Сейчас, вместе с пониманием-озарением, что теперь-то, жить ему – точно - несколько минут, у него возникли мысли и ощущения: «Ну, вот, всё и готово… Петля в конце…  Неужели ЭТО - моя Истина!? То, во что сложились все мгновения моей жизни? То, чего я так ждал, все 20 лет?.. Как же СТРАШНО…» Дин не пытался представить, что произойдёт, когда он прыгнет и повиснет между потолком и полом: поломаются ли у него шейные позвонки и он погибнет мгновенно или будет умирать от удушья долго и мучительно, дёргаясь в судорогах, испражняясь мочой и калом, выпучив глаза и вывалив язык, как клоун, раскачиваясь из стороны в сторону и размахивая руками, чтобы ухватиться за шнур и ослабить удавку. Нет. Если бы он вообразил это, то у него уже не достало бы духу ни на что. Ощущение страха и без того подмывало его, надвигалось, как несущийся поезд, парализующей оглушительной волной, стискивавшей всё его существо в маленький жертвенный комок. И так же лавинообразно росло его желание курить.
Он курил, курил, курил, зажигая очередную сигарету от окурка прежней. Одна, вторая, третья... Бросил. Встал перед столиком, как перед эшафотом. Сам себе палач. Постоял с минуту. Занёс ногу. Поставил. Другую. И он уже находился на своём последнем пьедестале, выше которого у него уже не должно было быть ничего. Но и эта высота оказалась для него чересчур. Как только он перенёс вес всего тела на столешницу, его колени затрясло так, что они ударялись друг о друга, и столик под ним заходил ходуном - Дин едва избегал падения. Его тело колотило, как плохой мотор. Дикий, примитивный, животный страх. От человека в нём сохранилась лишь воля. Воля к смерти. Но с каждой секундой такого «танца» она слабела и слабела. С каждым мгновением человек в нём съёживался и съёживался, а животное, которое хочет только – жить, выжить, непременно продлить это бессмысленное «прозябание», расправляло плечи и расправляло. Петля висела перед его грудью. Как награда за всё, что он сейчас с такими муками творит с собой. Оставалось принять её. Он надел петлю на шею. Затянул… Дин стоял на шатающемся столике для пикников с удавкой на шее и думал лишь о том, как бы очередной «выбрык» собственного тела случайно не опрокинул или не развалил его зыбкую опору. Поспешно он снял с себя петлю и сошёл на пол, дыша как после долгого бега. «Нет, не могу! Не могу!» - бормотал он себе. И курил, курил, курил. Ужас, ужас, ужас был в нём, ничего кроме ужаса!..
Дин опять поднялся на столик. Но ноги его почти подломились - сразу же. И Дин чуть не свалился на пол. Он даже не успел надеть удавку - был вынужден соскочить на землю. Озноб страха стал сильнее…
Бешеная злоба обуяла его. Злоба на себя. На своё непокорное тело, которое с помощью любых подлых уловок ожесточённо выцарапывает себе жизнь… Он понял, как обмануть его: всё должно быть максимально быстро. Дин закурил. Но сигарета не догорела и до середины, как он отшвырнул её и снова послал своё тело «наверх». В мгновение ока очутившись на «эшафоте», он с обезьяньей ловкостью всунул голову в петлю, затянул её, и тут же прыгнул вниз и в сторону, ногами отпихивая от себя столик: «Верую, потому что абсурдно!» Моментальные полёт и невесомость – рывок - горло пережало – удушье… 
Дин лежал на спине. Над ним торчал вниз короткий обрывок лопнувшего шнура. Конец другого, длинного обрывка, всё ещё затянутого на шее, как сбившийся в пылу драки галстук забияки, был закинут куда-то за плечо. Он освободился от петли и подальше отшвырнул её от себя. И лежал не шевелясь. Приходил в себя. По кино Дин знал, что вынутые из петли заходятся кашлем, поэтому был немного удивлён, что дышит легко, по крайней мере, носом. Но когда он встал и попробовал набрать полные лёгкие воздуха через рот, то закашлялся. «Ну вот, теперь всё как полагается», - почему-то с удовлетворением подумал он. Следующей его мыслью была мысль о следе на шее, который мог остаться. Дин подошёл к зеркалу, используемому им в тренировках, и поднеся свечу, осмотрел себя. Красная полоса действительно опоясывала горло. Он испугался, что она долго будет сходить и ему придётся как-то скрывать эту «улику» своей попытки суицида. Но успокоился тем, что слишком мало времени находился в петле и след исчезнет скоро.
Теперь его беспокоили руки. Как спрятать все эти кровоточащие раны?..  Никак – понял он. В гараже не было ни его эластичных бинтов, ни вообще никакой чистой материи, годной на то, чтобы употребить её в качестве перевязочного материала. Тогда он просто надел свою горчичную рубашку, осторожно просовывая руки в рукава. Когда Дин застёгивал манжеты, то с содроганием чувствовал, как липнет к ранам хлопчатая ткань, с омерзением наблюдал, как она напитывается кровью, буреет в местах порезов. Рубашка испорчена, но сейчас она, во всяком случае, не даст ранам кровоточить больше, и не позволит замараться кофте (благо, что её шёлковая подкладка чёрного цвета).
Одевшись, Дин сел на стул и крепко задумался. Его сгорбленная фигура застыла. Сигарета бесполезно дымилась в оцепеневшей руке. Свеча догорала… Дин спрашивал себя, что же он чувствует?.. А ничего. Умерли его чувства. Только, хуже нет для него - возвращаться к прежней жизни, в осточертевшую квартиру, снова увидеть родителей, ломать перед ними комедию, что ничего не случилось… А деваться - некуда…

Дин вышел из гаража, словно выплыл в красное, обволакивающее масло заката. Ступил на шершавую, будто по дереву бутылочным осколком проскреблённую дорогу, вязко двинулся по её рыжим земляным стружкам прямо на проседающее, разбухшее, сочащееся тоской солнце… И не было ничего, кроме этой алой светящейся тоски. Вся Земля принадлежала ей. Он вбирал эту тоску глазами, ртом, носом, всем телом, наглотался ею так, как никогда вином не напивался – вусмерть. Потому, что именно теперь, избежав своей смерти, распрощавшись с нею, Дин понял, как это - «смертная тоска». Это тоска - по смерти. Потому, что отныне смерть – не спасение, как этот закат – не конец трудной работы солнца. С сегодняшнего дня - ему самому - медленно, долго, больно, естественным образом выбираться из этой тоски, переживать, изживать её из себя… Всю жизнь…

……………………………………

Почему не умер Дин? Потому что родился для жизни и обязан был жить дальше. Потому что не узнал ещё того, что должен, и не сделал ещё того, что может. Потому что не постиг ещё – непостижимое, и не достиг ещё – недостижимого. Потому что:
Ему по праву должно принадлежать бессмертие, а не смерть. И не ему решать.
Он принял свою муку, чтобы понять:
Умирает только тот, кто должен умереть. Умирает только тот, кто обречён.

……………………………………

И снова солнце. Июньское пекло. Спустя 6 лет.
Дин стоит в Сашиной комнате. Мокрая одежда прилипла к коже. Пот со лба затекает в глаза, мешается со слезами. Кружится голова от душного тошнотворно-сладкого запаха. Невозможно, кажется, не сойти с ума от этого приторной, кошмарной вони. И Дин сходит, так он, по крайней мере, чувствует… Комната полна людей. Глаз. Распахнутых от ужаса, затуманенных, влажных, сухих, чёрных, светящихся. Прекрасней всех - глаза Тани, сестры Саши, такие же глаза-орхидеи - в них одних сияет ослепительная любовь и надежда на грядущее спасение. Этот свет из её глаз, как из небесных врат, льётся прямо в открытый гроб. В гробу – тело Саши…
Дину чудится здесь какой-то обман: то, что лежит в гробу, не может быть его другом! Его друга там нет. В этом нелепом и жутком, угловатом остове, жалкой и фальшивой конструкции из костей и гниющего мяса, облепленных восковой плёнкой кожи, запиханной, как в мешок, в серый костюм с белой рубахой, которые Дин помнит ещё со школьного выпускного…
Голова, почти голый череп, с невероятно усохшими лицевыми тканями под жёлтой коркой кожи, покрытой чёрными пятнами разложения, наивно и беспомощно присыпанных пудрой, с торчащими, как проволока редкими волосами и густой щетиной на запавших щеках. Медяки на месте глаз. На лбу полоска бумаги с изображением православного креста. В пальцы-спицы рук-тростинок, сложенных на груди, вставлена церковная свеча… И запах, запах гниения… Только страшную болезнь естества и НЕ-естественные ухищрения человеческого приличия видит Дин в гробу. Саши там нет…. Но Саша где-то рядом. Живой. Настоящий…
У гроба сидят мать и отец, отец - ближе к голове сыновьего тела. Кротко-чёрное лицо матери, склонённое набок, с неподвижными, скорбно-милосердными глазами, напоминает закопчённый иконный лик. Бордовый, налившийся кровью отец монотонно и тихо всхлипывает, покачивается на табурете, нагнетает, наматывает боль… внезапно он распрямляется, словно крючком кого-то подсекает, и разражается воплем-стоном: «Нууунееедоолжнооо-таак-б-ыть! Что-бы дети Умир-Али РАНЬШЕ роди-ителей! Не должнооаааа!» Его тело вибрирует. Мать досадливо морщится, её извиняющийся взгляд метнулся по лицам перед ней, она усмиряюще накладывает руки на плечи отца. И вопль этот - оскорбительно театральный - цепляет, вытягивает у всех один и тот же нерв. На многих живых глазах в комнате проступают слёзы. Все тела, способные вибрировать, вибрируют. Комната превращается в единый голосящий зев, по испаринным стенкам которого поспешно ползут, скользят к центру – к гробу, к праху – УЛИТКИ ЛЮБВИ. Но поздно. Не доползти. Не достать. Не прилипнуть. Не присосаться!
Саша, наверняка, слышит сейчас всё это. И, наверное, если может, кричит, просит: «Не плачьте! Не надо! Не нарушайте. Тайну. Вы ничего не знаете. Вы только БОИТЕСЬ! Боитесь за себя. Вы только ЖАЛЕЕТЕ! Жалеете самих себя… Вы никогда от этого не избавитесь! А мне всё это - НЕ НУЖНО! Мне не нужны ваши страх и жалость. Я хочу, чтобы вы были свободны. Хотя бы теперь, наконец, поймите: ВЫ – СВОБОДНЫ! И были свободны ВСЕГДА!»
Но никто не слышит Сашу. Все хотят жалеть, все хотят трепетать. Никто не хочет быть свободным. Все с упоением плачут и терзаются…
Дин с остановившимся сердцем целует ледяной лоб покойника, без конца повторяя про себя, как мантру «Саша, ты навсегда со мной. Со мной. Всегда!» и - словно теряет сознание, впадает в транс… Всё вычурное и вымученное похоронное действо смазывается, сливается в одно золото-чёрное наваждение ритуала. Проклятое солнце испепеляет все картины настоящего, и происходящее тут же высыпается пеплом из глаз и памяти - вон …
Приходит Дин в себя оттого, что остро и тяжело ощущает край гроба на своём правом плече. Звучит кошмарно исполняемая, набившая оскомину, всем ненавистная музыка. Дин начинает идти…
И когда пошёл Дин по пыльной дороге под палящим солнцем, неся на плече своём гроб с телом друга, понёс он и все печали, и радости, и грехи, и награды, и правды жизни их. И земля ли то была под его ногами, по которой ступал он, или бесконечная жизнь до и после… И вынести ли Дину ношу эту?.. И куда придёт он с ней?.. В будущее?.. Есть ли оно?.. Откуда вышел Дин, туда и вернётся – в ОСМУС…

И пот, и страх, и смерть - всё в той дороге.
И всё, что есть с тобой: для одних – добро,
для других – зло,
как сама жизнь.
Но Ты – не бойся!
Помни всегда:
никто не причинит тебе зла большего,
чем есть ты сам.
Знай:
                В МИР ДОЛЖНО ВЕРНУТЬСЯ ЧУДО!               
                15.01.08

POST SCRIPTUM

     «…В моём представлении каждый день, составляющее его сечение пространства и движения, предметно событийная насыщенность, - это ячейки всеобщей мозаики, готический витраж всемирного храма. От рождения и смерти, - глобальных величин, вплоть до границ дня и неуловимости трепета секунды, – всё это ячейки, в которые чьи-то пальцы вкладывают наши души. Только они! - эти мгновения погружения души в новую купель места и времени - реальны и только это достойно восхищения – новорожденность каждый миг!..
…Ретроспективность сознания плюс вещие мгновения – плёночные кадры. Свиток несуществующего времени. Полотна великих мастеров, взгляд  задерживается на мгновение. Понятие направления стирается. Всё объясняется перемещением души. Мир статичен во внутреннем смысле, движение в нём - конвейерная иллюзия – движется только духовное. Состояние смерти – взгляд сверху. Душа человека – никогда не меркнущий взгляд. Назначение каждого – взгляд…» 
Из неотправленного письма Юле Ш., 1997 г.               



 © ДАНИИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ДУБИНИН
                Литературный псевдоним ЯН ХРЕСТА