Старый угрюмый бор то недовольно ворчливо роптал, то, будто, испытывая страшные страдания, надрывно стонал, то, вдруг раздражаясь резко и неожиданно, душераздирающе скрипел трущимися друг о друга вековыми стволами. Пурга, начавшаяся еще утром, целый день полоскала свое исподнее и даже к глубокому вечеру ничуть не успокоилась. Она накатывалась белыми снежными волнами, ярилась и заворачивала крутобокие вихри, настырно ввинчивалась в тесную глубокую чащу и слепо ударялась в торчащие из земли каменистые останцы. Ходуном ходили в высоте пушистые сосновые кроны, бились друг о друга и путались, крепко обнимались ветвями, зло рвались и царапались. Валилась вниз потерявшая свою родительскую связь ослабевшая хвоя, как в огромном котле перемешивалась со снежной замятью и наглухо хоронилась в тугих плотных переметах и глубоких сугробах. Рыжими скрюченными письменами обрывки тонкой сосновой коры носились под порывами ветра, кувыркались и скользили по чистой поверхности снега, пока не цеплялись за куст, ветку или былину, возле которых вскорости и исчезали, заметенные белой кутерьмой. Все в лесу метель перемесила, перепутала, переворошила и продолжала это делать будто мастер, закончивший шедевр, ломает его, как неудавшийся, и начинает делать снова. Ветер шумел в вершинах взбудораженных деревьев, ворчал то слишком сердито, настойчиво и громко, то приглушенно и разочарованно, будто только для себя.
Но не так уж страшна была метель своим неистовством, сколь нудной сделала она жизнь леса для зверья. Все таежные обитатели позабивались в дупла, норы и щели, спасаясь от ветра и стужи, свернулись и затихли, стараясь хранить в себе драгоценное тепло и не растрачивая его попусту на лишние движения. Ушли под снег горностаи, колонки и норки. Дремали в плотных гайнах укрытые пушистыми хвостами косоглазые белки. Не высовывали свои любопытные носики из стволовых разломов хищные куницы. И спали на лежках вповалку друг подле друга толстокожие кабаны. Весь день из-за непогоды не вылезали на кормежку из своих лунок прожорливые тетерева и рябчики, и также весь день продремал в снегу седобородый глухарь.
Всех прижала непогода, всех заставила замереть и дожидаться пока она перестанет буйствовать и устраивать свой порядок. Заподлицо заровнялись звериные тропы на снегу, и лес стал казаться мертвым и необитаемым, будто бы никто кроме пурги здесь не жил. Только деревья, покорные по-своему, и в то же время, непоколебимо упрямые, сопротивлялись стихийному буйству и шумно возмущались.
Большая рыжая кошка двигалась сквозь пургу. Она не хотела спать, как вся лесная живность в эту непогодную сумятицу. Неудержимое стремление к охоте и жуткое чувство голода слились воедино и подняли ее с лежки, заставили перебороть устоявшиеся в непогодь такое правило поведения, как спать… спать… спать… Время от времени она останавливалась, стряхивая с глаз игольчатую колючесть снежинок, прислушивалась к ревению метели и отдыхала. На краю широкого с пологими и густо заросшими лесом склонами оврага, она долго стояла. Потом подошла к стволу толстой раскидистой сосны и посмотрела на самый низкий сук, но запрыгнуть на него у нее сейчас не было силы. Еще совсем недавно здесь она вела охоту на самую излюбленную ее добычу – зайцев. Под сосной проходила тропа, по которой беляки уходили на кормовые площадки и возвращались с них обратно на дневные лежки. Уже не одна удачная засада в этом месте спасала рысь от голода, и вновь эти глупые зверьки продолжали попадать ей в лапы.
В этом году летом зайцев развелось очень много, а осень выдалась слишком сырой, и, как обычно бывает в таких условиях, среди грызунов в их большом семействе начался мор. Мощные эпидемии начали косить этих животных стремительно и беспощадно. Очень часто на пути кошки оказывались порченные мелкими мышами и не слишком чистоплотными хищниками трупики беляков или их останки. Зайца становилось мало, и рысь от этого начала страдать. Все реже и реже стали появляться на рысей охотничьей засидке желанные грызуны, все слабее натаптывались в кормовых угодьях их тропы, и дело шло к тому, что их скоро не будет совсем. Только один крупный заячий след попадался рыси в районе, и это был старый опытный беляк, который просто так в лапы не давался. Он мастерски путал свои следы, петлял, скидывался в стороны, двоил и уходил частым подростом, исчезая как будто бы в никуда. Заяц любил жировать в непогоду, в метель, чтобы не оставлять за собой много набродов, которые очень быстро заносились снегом. Из-за этого его трудно было вытропить или подстеречь где-то, и этим своим опытом он выживал. Хитрость рыси пока еще не смогла превзойти секреты заячьих уловок, и беляк уходил от ее засад умело и с восхитительным успехом. Скоро стало ясно, что в округе они остались одни, и результат, кто кого перехитрит, может стоить жизни длинноухому животному.
Но как-то раз удача оказалась на стороне рыси. Заяц короткими перебежками возвращался с кормежки в частый пихтовый подрост в лесу, чтобы запутать там свою тропу, залечь под пушистой лапой дерева и сладко задремать. Но кошка хорошо прочувствовала предполагаемую дорогу беляка, и как только он оказался под суком сосны, бросилась на долгожданную добычу. Заяц был сильным и сопротивлялся, но рысь значительно крупнее его и вооружена мощными острыми когтями. Громкий, похожий на плач ребенка крик гибнущего зайца ворвался в вой метели, потом стал приглушенным и скоро совсем затих.
После этих событий рыси стало совсем голодно. Изредка ей еще удавалось поймать на лунках в снегу заспанных тетеревов или рябчиков, но этого хватало ненадолго. Бока ее впали, и сквозь заметно потускневший пятнистый мех стали отчетливо проявляться кошачьи ребра. Сил на серьезную охоту совсем не оставалось, и она уже явно рисковала успешно пережить эту зиму. От безысходности она стала все чаще появляться вблизи знакомой ей низкой бревенчатой избушки на краю небольшой низины.
Несколько лет тому назад сквозь чащу леса, обходя болота и озера, перебредая шустрые ручьи и небольшие речки, с трудом перебираясь через буреломы и прирусловые заросли частых кустов черемухи, шел одинокий человек с длинной почти до пояса густой белой бородой и облаченный в темную одежду. Непонятного покроя и грубого сукна то ли кафтан, то ли пальто длиной было почти до пят и подпоясано пеньковой веревкой. На голове тоже из грубого материала, чуть прикрывая уши, сидела странная шапка, из-под которой на плечи спадали длинные ниже плеч седые пряди волос. Ноги были обуты в поношенные, серые от времени кирзовые сапоги.
Путник вышел на небольшую поляну перед пологой долинкой, по дну которой, перебираясь через сверкающие камушки и журча, бежал веселый ручеек. Он остановился и долго осматривался, опершись на длинный, отполированный ладонями и блестящий от времени деревянный посох. Бородач очень устал и тяжело дышал. Было начало лета, и стояла жара, от которой по лицу бежали горячие струйки обильного пота.
Мужчина снял с плеч котомку, положил ее на замшелую кочку и, развязав, достал кусок хлеба, луковицу и старую медную кружку. Медленно, будто с трудом, спустился к ручью, там умылся и зачерпнул воды. Он с чувством перекрестил ручей, кружку, потом осенил крестом себя и медленно с наслаждением выпил всю воду до дна и только потом съел приготовленные хлеб и луковицу. Этой скудной трапезой отметил путник прибытие на место своего будущего обитания, где ему все приглянулось, и было по сердцу. После еды он долго молился, обернувшись лицом к востоку, беззвучно шевелящимися губами шептал псалмы, кондаки и тропари, устремив взгляд куда-то в самую глубину синего-синего неба, часто падал на колени и низко кланялся, доставая лбом землю. После таких молений казалось, что сама синева небес вливалась в озерца его бесцветных глаз, лицо делалось чудесно просветленным, от чего белобородый старец становился удивительно красив.
Много километров бездорожья прошагал этот человек в последнее время, много препятствий пришлось ему преодолеть, чтобы, наконец, остановиться здесь, в месте своего уединения, заветном и желанном, в месте, далеком от мирских забот и соблазнов, где только вековые деревья, ручей, да дикие звери с птицами могли быть свидетелями его дел и раздумий.
Человек с бородой соорудил на поляне большой просторный шалаш из пихтового лапника, сверху укрыл его высушенной травой, которую нарвал руками и проветрил под солнцем здесь же, а по бокам увязал гибкими черемуховыми прутьями, чтобы в непогоду не раздувал ветер. Сухое сено пошло и на подстилку внутри, из-за этого в шалаше постоянно стоял горьковатый духмяный аромат. Это временное жилище путник собирался использовать, пока не построит что-нибудь более серьезное. А необходимость в этом была, ибо он намеревался жить здесь все время, даже зимой.
Из всего хозяйства мужчина имел у себя топор с отполированным до блеска и от того выглядевшим, как восковым, топорищем, небольшой, но очень острый нож, уже упомянутую медную кружку и белого металла миску. Деревянная, ничем не украшенная ложка была, видимо, вырезана из осинового полена им же самим, и, вероятно, в таких же вот не домашних условиях. Больше ничего у него не было.
Бородач все время что-нибудь делал. Уходил в чащу, снимал с берез и укладывал в стопы белоснежную с одной стороны и золотисто желтую с другой бересту, шил из нее коробочки, кузовки и туеса. Собирал ягоды и пока еще очень редкие грибы. Рубил, делил на части сухостойные плахи и укладывал их в ровную аккуратную поленницу под огромной разлапистой елью. Ходил на ближайшее озеро, где ставил верши из прутьев и ловил в них рыбу. Поодаль, на недавнем пожарище человек отыскал молодые заросли липняка, где с ровных, едва повзрослевших стволов драл лыко, сворачивал его в лутошки и, перевязав лыковыми же ленточками, гирляндами развешивал на сучья деревьев, чтобы просушить как материал для будущей обуви. Несколько отдельных снятых пластов липовой коры он унес на озеро, опустил в воду, крепко прижал ко дну ивовыми кольями и, перекрестив, надолго оставил отмыкать на мочало. По всему чувствовалось, что мужчина был знаком со многими ручными ремеслами и хорошо их знал, так что лес и все, что в нем находилось, позволяли ему иметь самый необходимый минимум жизненных условий. Без работы он находился только во время долгих и страстных молитв, когда все вокруг, кроме земли и неба, для него переставало существовать. В шалаш забирался лишь, чтобы поспать, а все остальное время трудился на воздухе при любой погоде, даже в ливень и ненастье. От солнца лицо его загорело до кирпичного цвета и борода от этого выглядела еще белее, еще ярче. Питался он столь скудно, что трудно было понять, откуда у него берутся силы для тяжелой физической работы. Он ел ягоды, иногда грибы, на прутиках обжаривал мелкую свежую рыбу, выкапывал какие-то коренья, тоже жевал их и бросал в чай с лесной заваркой. Временами доставал из котомки мешочек с мукой и, замесив пригоршню в тесто, выпекал в золе что-то наподобие хлеба, похожего на лепешки. Борщевик, кислица и щавель тоже часто бывали на его столе.
Так прошло месяц или полтора, и однажды к страннику пришли двое таких же бородатых и одинаково одетых мужчины. Они тепло обнимались, троекратно целовались и усердно крестили то себя, то друг друга, потом долго молились, превознося благодарственные возгласы в небо, и были счастливы тем, что удачно закончили свой нелегкий путь. Сразу на следующий день в тайге застучали топоры, иногда капризно повизгивала двуручная пила и начал раскапываться ручейный косогор. Мужчины работали от света до темноты, были крайне немногословны и, казалось, понимали друг друга просто по взгляду или еле приметному жесту. Уже через пять или шесть суток совместного жития у ручья оказалась готова очень уютная, мило срубленная землянка наката в четыре. В одно бревно высотой едва ли не у самой земли было вставлено маленькое оконце, а в углу возле самой двери из камней, набранных в ручье, сложен небольшой очажок. Из оставшихся бревен прямо в русле был установлен сруб, в который по деревянному желобу была направлена водяная струя. Сруб быстро заполнился, вода нашла приготовленное для нее в верхней части отверстие и с силой выбросилась из своего временного заключения. Ударившись о камни, родник сверкнул чистым серебром, да так и остался сиять на солнце своими ослепительными брызгами. В завершение всех дел, гости установили рядом с сооруженным водяным источником большой деревянный крест, помолились и тихо, почти незаметно ушли, оставив хозяина новой таежной обители наедине со своими думами, мыслями и молитвами. Великое событие произошло в этом таежном уголке – родился тихий, запрятанный от мира и его небогоугодных примеров бытия одинокий скит с его ушедшим в отшельничество и аскезу новоявленным иноком-старцем.
Рысь уже давно обнаружила в своем обширном угодье незваного соседа и часто издали наблюдала за ним. Сначала она делала это с тревогой, но позднее, поняв, что двуногое мирное существо ведет себя спокойно и совсем не агрессивно, стала его изучать с любопытством. Запрыгнув на сосну и уютно примостившись на каком-нибудь сучке, она полудремала и полуследила за бородатым созданием, а, слившись своей рыжевато-пятнистой шкурой с корой дерева, была для него абсолютно незаметна. Только при стуке топора или приближении к ее схрону человека, кисточки на ушах чуть начинали вздрагивать, да, выдавая волнение, приходил в судорожное движение короткий, похожий на обрубок, хвост. Только лишь однажды ей показалось, что человек обнаружил зверя, когда остановился и очень долго смотрел в ее сторону. Кошка напряглась и замерла, но, то ли по-своему, по-звериному разобрав в лице старца добрую улыбчивую ласковость, то ли потому, что он вскоре тихо ушел, окончательно успокоилась и перестала бояться соседа.
Дружба у них не затевалась, да ее пока и не должно было быть. Каждый был занят своим делом и пока не стремился к контакту. Рысь все понимала, чем занимался старец возле своей землянки кроме того, что он временами, не двигаясь, подолгу стоял лицом на восток напротив толстого ствола огромной сосны на поляне, к которому была прикреплена доска с каким-то изображением. Выстояв некоторое время, он падал на колени и кланялся низко-низко, касаясь лбом самой земли, замирал ненадолго, вставал и снова падал. И так много-много раз за вечер или за утро, пока, наконец, усталый, но удивительно просветленный, удалялся к себе в землянку на ночлег или принимался за дела. В ненастье он снимал доску, уносил ее с собой в жилище, и его уже не было видно.
Когда старец куда-нибудь уходил, рысь вплотную приближалась к его землянке, обнюхивала все вокруг, вскакивала на крышу и сидела там, ворочая головой в разные стороны. Любопытству ее не было предела, и она даже пыталась рассматривать что-то внутри жилья через крохотное окошко. Иногда она подолгу проводила здесь время и уходила только тогда, когда издалека слышала приближение хозяина. Что-то немыслимое тянуло ее к этому месту. Ей здесь нравилось, каждый раз она находила что-то новое и ей интересное, а скрытное наблюдение за старцем – забавляло. Стояло богатое лето, и кошка почти никогда не была голодна, так что странная тяга ее к человеческому жилью была более чем удивительна.
Однако рысь сильно ошибалась, считая, что человек ее не видит, а она искусно от него скрывается. Старец уже давно догадался о постоянном близком присутствии зверя, но не мешал ей. Сначала он делал вид, что не замечает ее и наблюдал за ней лишь краем глаза, но однажды, когда он принес с озера большой улов свежей рыбы, выбрал из мешка большого с две широких мужских ладони карася и пошел к сосне, на котором на своем месте примостилась рысь. Не доходя до нее нескольких метров, он тихо позвал:
— Рыська, Рыська! Кис, кис, кис!
И бросил в ее сторону еще живого трепещущего карася. После этого ушел и скрылся в землянке. Кошка долго сидела на сучке, опасаясь спускаться на землю, хотя вкусная, аппетитно пахнущая рыбина так ее манила. Постепенно живучий карась стал медленно засыпать, и она решилась. Молнией спрыгнула с сосны, схватила в зубы золотистую озерную добычу и столь же мгновенно скрылась в лесной чаще. Спустя некоторое время, бородач проверил и, убедившись в том, что кошка клюнула на его подарок, остался очень доволен. После этого он часто стал одаривать рысь свежим уловом, порою не жалея для этого крупных рыбин, и с улыбкой подглядывал за ее поведением сквозь маленькое оконце землянки. Скоро зверь перестал бояться человека и лакомился подачкой прямо здесь, на поляне, не переставая, однако, косым взглядом следить вокруг.
Привычка великая вещь, и она все больше укреплялась в рыси. Кошка уже хорошо знала поведение старца и хорошо чувствовала, когда он отправлялся к озеру проверять свои снасти. Она терпеливо ждала его сидя на излюбленном дереве или на крыше его жилья, предвкушая скорое угощение.
И все-таки рыбное лакомство было для животного обыкновенным баловством, а основное питание доставалось собственной охотой. Летом с этим проблем не было, лес был полон дичи, молодняк зайцев и птиц, глупый и доступный, больших трудностей при их поимке не доставлял, и рысь почти всегда была сыта. Но всему приходит конец. Лето постепенно стало переходить в осень, стали часто набегать противные затяжные ненастные дожди, желтел и опадал лист с деревьев, становилась жесткой и пожухла трава на полянах, минуло бабье лето с последним скупым теплом и плывущими по воздуху легкими паутинками. С жалобным курлыканьем протянулись по небу журавлиные клинья, потосковали над родными местами и, в конце концов, исчезли совсем. Медленно, будто неуверенно приближалась зима, откуда-то исподволь угрожая всему живому трудными испытаниями и заставляя тревожиться. В лесу стало неуютно, пустынно и настороженно. Рысь чувствовала приближение холодов и ожидала зиму с опаской. Голод и мороз ей были уже знакомы, не первый год она собиралась зимовать, однако те сложности, с которыми она столкнулась нынче, оказались неожиданными. И самое главное, что ударило по ее относительному благополучию, оказалось то, что из-за определенных условий практически исчезли из леса зайцы. Ее основная пища, особенно зимой.
И она, седая, сердитая и суровая, вскоре наступила.
Кошка сильно страдала. Старец это видел и старался всячески помочь изнуренному зверю, но из-за холодов и глубоких снегов он уже реже ходил на озеро проверять ловушки. Только когда уже чувствовал, что пойманная рыба в снастях могла погибнуть и испортиться, он одевал на ноги сплетенные из ивовых прутьев снегоступы и отправлялся в путь. Вмерзшие в лед верши ему теперь приходилось с большим трудом вырубать топором и доставать их из парившей воды с напряжением, как кипятком обжигая руки ледяной кашей. К тому же, чем глубже становилась зима, тем меньше были уловы, рыба вяло заходила в снасти, была очень неактивна, хоронясь в глубоких ямах и омутах. На водоемах в это время устанавливался на некоторое время мертвый сезон. Рысь чувствовала, что старцу живется тоже нелегко, понимала это. Оказавшись рядом с его жильем, она быстро обследовала поляну и если не находила ничего для себя приготовленного или забытого человеком, то немедленно уходила и искала свою добычу в чащах и болотинах, слабо надеясь на успех. Кошка чаще промышляла на птичьих лунках. Когда наступали сумерки или мела метель, рябчики и тетерева прямо с кормовых деревьев ныряли в сугробы под снег и оставались там долгое время, ночуя или пережидая непогоду. Мягко ступая по белому покрову, рысь подкрадывалась к небольшим ямкам на поверхности, готовая в любой миг броситься на вырывающихся из своей уютной колыбели птицу и схватить ее. Чаще всего это у нее получалось. Сбив когтистой лапой в начале взлета рябчика или тетерева, она вонзала свои зубы в шею пернатой дичины и на несколько мгновений замирала, выдерживая хлесткие удары тугих крыльев по своей усатой морде и трепетно ощущая вкус и запах теплой струящейся крови.
Иногда она оставалась голодной по нескольку дней, из-за чего сильно худела, теряла силы и мерзла от холода. Порой она согласна была даже на противное утоление голода кусочком какой-нибудь падали, но и ее в снегах быстрее кошки находили более мелкие и шустрые хищники и грызуны. Зима всех приучила к ненавистной в другое время года неразборчивости к пище, постоянное недоедание принуждало зверье к поиску хоть чего-либо съестного, лишь бы не умереть.
В другое время рысь давно бы задумала покинуть эти места, откочевать в какой-нибудь дальний район, где бы по счастью вдруг оказалось достаточно дичи для пропитания и что бы помогло зверю пережить суровые испытания зимы. Но сначала она об этом даже не задумывалась. И мешало этому близкое соседство с человеком, чувство его поддержки в начале зимы. А потом кошка ослабела и к совершению какого-либо дальнего перехода была уже не способна. Взгляд ее потух, а в глазах перестали гореть озорные, по хищнически лютые огоньки. Жировые отложения под кожей иссякли, и холод пробирал, казалось, до самого желудка.
Даже до того, как рысь добыла и съела своего последнего зайца, она уже и так изрядно настрадалась от недоедания, но сейчас положение ее стало совсем бедственным. Силы постепенно уходили, и это происходило сначала медленно, потом быстро, а далее вообще стремительно. Голод рождал отчаяние, тупость и отрешенность. Рысь часто ложилась в сугроб и подолгу лежала там, сохраняя остатки сил и энергии. Снег задувал ее и укутывал иногда так, что невозможно было заметить страдающее в муках голода животное, а вставать ей приходилось даже с усилием, чтобы сбросить отяжелевшее пушистое метельное одеяло.
Так и в этот раз, кошка лежала в сугробе, занесенная снегом, и лишь изредка приподнимала голову, стряхивая с нее лоскуты белого покрывала и вслушиваясь в лесные звуки. Метель лютовала, как никогда. Она свистела в голых ветках берез, лип и осин, шумела в густой хвое сосен и выла в далеких глухих уголках отдавшейся на волю ветра тайги. Везде было холодно, мерзко и неуютно. Общий хаос буранных звуков смешался в устрашающую общую какофонию и давил на слух рыси, силящейся в нем разобраться. Пару раз попутно с завыванием бури до нее донесся другой вой, жуткий и более страшный, чем вой ветра. Потом он пропал, и его долго не было слышно. Потом он возобновился опять, уже громче и четче, чем ранее, еще страшнее и жутче. Сомнения в сознании рыси начали исчезать и вскоре пропали совсем, а на их место пришла пока еще сильная и твердая надежда. Однако, головы она больше не опускала, а навострив весь свой слух и высоко приподняв кисточки ушей, слушала, слушала и слушала.
Волки выходили на нее случайно. Отлеживаясь в снежной постели уже давно, рысь не успела обойти округу, поэтому ее следов нигде не было. Серые хищники просто рыскали по лесу, и по несчастью кошка оказалась на их пути. Какое-то время она выжидала, надеясь, что они изменят свой маршрут, но когда вой волков стал слышаться уже в опасной близости, рысь сорвалась и на махах побежала, оставляя за собой глубокий отчетливый след.
Кроме волков у рыси в лесу не было врагов. Даже медведи были ей не страшны, да и перед волком-одиночкой она никогда не дрейфила, а ощерившись своей усатой мордой, смело отгоняла его от себя громким фырканьем так, что тот уходил, поджав хвост и опасливо оглядываясь. Но когда на ее пути оказывалась стая, рысь сразу же убегала. В другую пору она могла бы забраться на дерево и, схоронясь там, переждать какое-то время, пока волки не уйдут, оставив ее в покое. Но сейчас, если стая загонит ее наверх и окружит спасительный ствол, она ни за что не покинет его и дождется конца осады, когда ослабленное голодом тело, совсем обессиленное, не рухнет вниз к их лапам. Так что скачек на дерево был лишь временным и, увы, безнадежным средством оттяжки жуткого, но неизбежного конца.
Поэтому рысь бежала. Бежала сначала быстро, стараясь уйти как можно дальше, пока волки еще не набрели на ее след. Однако, сил у голодного измученного зверя хватило ненадолго, и скоро она очень устала. Она стала останавливаться, и во время этих остановок ее сильно шатало. Разгоряченной пастью она хватала пушистый холодный снег и, едва утолив таким способом жажду, бежала снова. Путь ее стал напоминать короткие перебежки, а остановки делались все чаще и чаще. Силы у кошки кончались совсем.
В свою очередь, волки уже нашли место недавней лежки рыси и, быстро рассредоточившись, немедленно двинулись по ее следу. Стая тоже уже сильно изголодалась, поэтому, хоть и невелика рысь по размерам, но они были готовы довольствоваться и этим. Четко отработанной линией с захватом по обеим сторонам они помчались по отметинам кошачьих скачков на снегу.
О том, что ее преследуют, рысь догадалась по тому, что волки перестали выть. Они двигались молча и сосредоточенно, гонимые только одним желанием – скорее догнать, разорвать и насладиться вкусом горячей крови пятнистого короткохвостого животного. Хоть по куску теплого парного мяса на каждую волчью глотку – и то хорошо. Всех зима довела до крайнего исступления, оставив лишь одно потребительское желание – хоть сколько-нибудь, хоть чего-нибудь, но съесть.
Уходили в сторону косогоры, оставались далеко позади бугры и овраги, уносили к устью созданную звериными лапами муть незамерзающие даже в самую лютую зиму ручьи, а погоня все продолжалась. Рысь неслась вперед, но волки ее догоняли. Силой и скоростью им не сравниться, и кошка это понимала. Рано или поздно кровожадные хищники настигнут ее и вмиг разорвут. Порою ей казалось, что они уже висят на ее коротком хвосте, сквозь рев бури она слышит их надрывное горячее дыхание и чудились оскаленные с вывалившимися набок ярко красными языками пасти. И хоть это только казалось, свирепая серая стая догоняла ее скоро и неумолимо.
Мелкий частый ельник, в котором когда-то от рыси прятались хитрые зайцы, на какой-то период помог ей и, сдержав волков, создал для кошки необходимую фору, которая, может быть, оказалась для нее спасительной. Недалеко за ним начиналась та самая поляна, которую облюбовал для себя человек. Рысь на махах неслась туда, из последних сил покрывая расстояние.
Вынырнув из-за сугроба, она даже не приостановилась перед наглухо закрытой дверью избушки, а, слегка подскочив, ударила в нее передними лапами и надавила всем своим весом. Та, крякнув петлями, резко распахнулась внутрь, и зверь пулей влетел в жилье старца. Волки, гнавшие его уже по-зрячему, остановились поодаль. Запах дыма и человека резко остановил их, погасил пыл преследования и отнял смелость. Но они продолжали оставаться поблизости, топтаться и перебегать с места на место до той поры, пока из открывшейся двери наружу не вышел бородатый инок. Он размахнулся, и в волков полетела черная шипящая и дымящаяся головня. Стая взвизгнула, рассыпалась в стороны и вмиг исчезла из вида в бурлящей, как кипяток в котелке, снежной буре.
Полусумрак царил в стенах утлой полуустроенной избушки. На узеньком подоконнике возле покрытого зимними узорами стекла еле заметно тлела коптилка, а в очаге покряхтывая и щелкая, догорали последние плахи брошенных туда дров. Старец стоял на коленях прямо на земляном полу и истово молился развешенным в восточном углу иконам. Там тоже светилась слабым колыхающимся огоньком небольшая стеклянная лампадка, а по ее сторонам потрескивали две восковые свечки, запаленные от лампадного пламени.
Закончив молиться, старец заглянул под нары. Тусклый свет от лампады, коптилки и свечей отражался в глазах запавшей в далекий угол рыси. Почуяв на себе человеческий взгляд, зверь резко фыркнул и широко раскрыл свою усатую пасть, показав всю красоту хищного звериного зева.
— Ну, ну! Чего ж ты так стараешься напугать-то. Я же не волк какой-то, чтобы на тебя злые виды иметь. Ну, а уж раз пришла в гости, так веди себя, как гостю-то и положено, то бишь скромно, да тихо. — Он поднялся и присел уже на корточки. — Да и что тут рассуждать. Шутка ли дело – прямо из зубов вражьих можно сказать чудом выскочила. Ох, бедняжка ты, бедняжка! Ну, на вот тебе окунька. Карасики-то не ловятся, уснули они сейчас. Откушай, что Бог послал. — Старец достал из холщевого мешка крупную буро-зеленую рыбину и бросил под нары. От этого рысь еще сильнее зафырчала и даже испустила какой-то угрожающий рык.
Бородач продолжал настаивать:
— Ну, ешь, ешь! Бедная! Изголодалась-то как, исхудала. Ох, тяжкая пора, понять можно. Ешь, поправляйся. — И он оставил кошку в покое.
Когда он стал ложиться спать, под нарами было тихо. Зверь дал о себе знать грозным фырчком, как только под телом старца заскрипела его жесткая лежанка, но вскоре в избушке воцарилась полная тишина. Кошка, успокоившись, не устояла от соблазна и съела окуня до самого последнего плавника. И хоть не велик был кусок угощения, она, все-таки испытывая огромное удовольствие и наслаждение, улеглась в уголке и в тепле, окутанная блаженной негой, задремала, зажмурившись и утробно примурлыкивая. В этот миг она чем-то напоминала довольного домашнего кота. Ей было хорошо, спокойно и даже надежно.
Так прошла ночь под коптилками и свечами. Несколько раз рысь давила лапой и с хрустом ела суетящихся поблизости мышей, а утром хозяин встал и открыл дверь на улицу. Метель, наконец-то, утихла и над лесом, словно играя, светило яркое солнце.
— Ну, ступай себе, — проговорил старец. — Будут волки еще доводить – приходи, укрою. А сейчас иди, живи своей жизнью. Перетерпи, зима на вторую половину перевалила. Выживем.
Рысь встала под нарами, выбралась наружу, вытянув передние лапы, совсем знакомо и по домашнему потянулась, встряхнулась и глубоко заглянула человеку в глаза. В них была доброта, нежность, любовь и что-то еще, чего зверю понять было невозможно.
— Ну, иди же, иди. Живи себе, как Господом предписано.
Кошка шевельнула своим обрубком хвоста, вышла на улицу и пулей метнулась в сторону через сугроб.
Прошло еще немного времени. Старец не знал, где бродила в эти дни кошка, но подвывки волков слышались по округе еще долго. Потом они прекратились.
«Сожрали, наверное, бедную киску — думал он, рассуждая о тяжелом зимнем существовании зверей. — И то не постыдно. Всем жить хочется, что зверю, что человеку. А с голодухи-то и разум только в одну сторону работает – чего бы съесть».
Возвращаясь как-то с озера со скудным уловом полосатых окуней и с трудом переставляя ноги в снегоступах по снежным заносам, старец увидел пересекающий его тропу округлый след рыси.
«Ишь ты! — с удовлетворением подумал он. — Убереглась, значит? Жива киска-то. Ну, вот и хорошо, значит, до лета протянет. Сейчас приду – оставлю тебе пару рыбинок на лакомство».
Он сдержал свое слово, поделился со зверем своей добычей, а на другой день, поднявшись со сна и открыв дверь на улицу, застыл от великого удивления, поразившего его до самой глубины. Возле порога на притоптанной в снегу площадке лежал иссиня черный с красными надбровьями крупный тетерев, а от избушки ровной строчкой в чащу леса уходил знакомый след крупной дикой кошки.
«Не всяк человек так благодарен бывает, — подумал изумленный старец. — А тут зверь… Ох, велики и чудны дела твои, Господи!»