Пролог
Не веря своим глазам, я закрыл лицо ладонями, потом резко отнял их.
Автомобиль никуда не исчез.
Военный «газик» с выцветшим брезентовым тентом, окрашенный в защитный тускло-коричневый цвет, стоял в тени ущелья и из-за этого казался слишком тёмным. Немного смущало, что это был «шестьдесят девятый», старая модель, давным-давно снятая с производства, но ведь сколько известно случаев, что военная техника, «законсервированная» на случай войны, снова возвращалась в строй и прекрасно служила «до полного износа»!
Я замахал руками и хрипло завыл что-то невразумительное. Нижняя губа лопнула, и густая кровь медленно и нехотя потекла по подбородку.
Машина по-прежнему стояла на месте. Видимо, ребята вышли освежиться к речке или прикорнули в тенёчке.
Дрыхнут, небось, бездельники.
Сейчас я им устрою подъём по всем правилам.
Лихорадочно рванув с пояса пистолет, я сдёрнул предохранитель, передёрнул затвор и поднял оружие над головой.
И выпустил в воздух предпоследний патрон.
Гулкое эхо метнулось по ущелью, от машины вспорхнула пара каких-то птиц.
Я бросился к «газику», спотыкаясь на многочисленных камнях и увязая в песке.
Что-то остановило меня.
Никто не вышел из машины, никто не просигналил и не мигнул фарами.
Да и сами фары зияли чёрными провалами, как глазницы обглоданного черепа.
А над капотом торчали грязные осколки лобового стекла.
Медленно-медленно переступая по камням, ещё не веря очевидному, я подобрался к автомобилю.
«Газик» не был коричневым, он был ржавым.
Крепкий советский брезентовый тент, кое-где прогрызенный зверьём, кое-где лопнувший и расползшийся, не смог скрыть следы страшного происшествия.
Мятый кузов, лопнувшие шины, искривлённые колёса, низко сидящие в речных наносах.
Когда-то, видимо, очень давно, машина сорвалась в пропасть, да так и осталась здесь гнить навсегда.
Это не военный вездеход, а гражданская модификация «шестьдесят девятого», так любимого советскими шофёрами горных районов. Помню, у наших соседей был такой же, ласково называемый «козликом», они ездили на нём всей шумной семьёй.
Я нерешительно протянул руку к машине.
Дверца с душераздирающим скрипом отворилась, обсыпав ноги ржавой трухой.
На водительском кресле лежало гнездо с тремя пёстрыми яичками.
Я заглянул внутрь.
Всё верно, куда-то ехала семья.
Сгнившая материя цветастого женского платья, остатки кожаной кепки в мешанине костей и две пёстрые девичьи тюбетеечки с нашитыми блёстками – туда я старался не смотреть.
Я задрал голову. Наверху должна быть дорога. Да вон же она! Но какая-то странная, чего-то в ней не хватает, законченности, что ли.
Грунтовый серпантин извивался, прерываясь несколько раз, то появляясь, то исчезая, и довольно крупные деревья росли на нём. А недалеко от меня на склоне странным образом свисал обросший кустами достаточно большой фрагмент дорожного покрытия с оградой.
Дорога, ведущая в никуда. Видимо, землетрясение когда-то обрушило горную трассу, сбросив вниз всё находящееся в тот момент на ней и наглухо заперло ущелье с обеих сторон.
Я влез на чудом сохранившийся косо торчащий из песка бетонный прямоугольник с облупившимися чёрными полосами и внимательно осмотрелся.
И по всему ущелью разглядел следы давней катастрофы.
Грузовик с разбитыми бортами упёрся боком в замшелый валун, поднятую крышку капота подпирала проросшая через моторный отсек черешня, прогнившие остатки деревянной арбы с огромными колёсами, разбросанные в радиусе двадцати метров, искорёженный перевёрнутый «москвич» с распахнутыми дверцами – из одной из них что-то свешивалось, смятый почтовый фургончик, какие-то бочки, какие-то колёса, выбеленные солнцем скелеты, битое стекло, россыпями блестевшее на солнце, клочки ткани, обрывки каких-то бумаг.
В почтовом автомобиле лежали разбитые посылочные ящики, рассыпавшиеся конверты и слипшиеся истончившиеся пожелтевшие кипы газет, датированные апрелем 1966 года.
Что связано с этой датой? Что-то значительное…
Страшное землетрясение, стёршее Ташкент с лица земли, отдалось и в этом горном районе на краю света.
Я залез в пустую кабину грузовика и надолго задумался.
Взмахнув просвечивающимися на солнце крылышками, присел на вздыбленный капот белый мотылёк.
Только я, птицы и бабочка были живыми в этом ущелье непогребённых мертвецов
Смерть царила везде, куда бы не ступил.
Стоп, сказал я себе, что-то не сходится. Да, было землетрясение, да, обрушилась дорога, но…
Но почему здесь не велись спасательные работы, никто не стал вытаскивать тела, в беспорядке разбросанные повсюду?
Понятно, что вертолёты не смогли бы приземлиться в таком узком проходе, но ведь существовали же альпинисты!
Я первый, кто оказался здесь с тех пор.
Это значит, что землетрясение обрушило всю горную систему настолько, что сюда за всё это время так никто и не добрался. Не смогли, а потом не захотели. Значит, огромный район НЕПРИСТУПЕН И НЕПРОХОДИМ.
Я робко коснулся ключа, торчащего в замке зажигания и попытался провернуть его. На что я надеялся? Неужели через столько десятков лет давно рассыпавший аккумулятор даст искру и мёртвый мотор заведётся? Я так сильно дёрнул, что ключ переломился, больно исцарапав палец. Заводись, сволочь, заводись! Ага, не нравится, а вот тебе, вот!
Я дико хохотал, вертя тугую баранку, я дергал заржавевшие рычаги и жал провалившиеся педали, сквозняк ущелья свистел в ушах, грохотала вдали речка, создавая полную иллюзию движения, я ехал, мчался, летел, стремился и торопился - мне надо было до вечера успеть явиться к командованию и доложить по всей форме.
Вот уже перемахнул через Памиро-Алай, вот скрылись позади Ферганская долина и горы Киргизии, ярко заблестел на солнце солёный Иссык-Куль, вырос под колёсами и исчез хребет Заилийского Алатау, вот уже мелькнуло урочище Алма-Арасан, вот селезащитная плотина, яблоневые сады, начало автобусного маршрута, вот уже и Южное кольцо, обсаженное яркими цветами, метнулись навстречу светлые многоэтажки микрорайона «Орбита», мгновенно пролетел за окнами весь город, (я удивился, что совсем не было пробок), вот дежурный по КПП отдал честь и молча распахнул ворота, я лихо развернулся на плацу и с визгом притормозил у флагштока.
Всё, приехали. Конечная остановка. Прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Пошатываясь, я вышел из грузовика и рухнул на песок.
Очнулся от чьего-то кашля недалеко.
Снова галлюцинации. Я схожу с ума. Или уже умер? Но ведь там не кашляют?
Кашель повторился. Противный перхающий кашель.
Потом какой-то странный смешок. Издевается, что ли?
Ветерок донёс запах какой-то травяной отрыжки, овчины и пыли. Кто-то в шерстяной одежде, простуженный, питающийся травами, запыленный, смеющийся.
Они меня выследили!
Они прошли по моим следам, ночевали там, где ночевал я, жевали те же ягоды и травы, каким-то образом преодолели все адские перевалы, пока не пришли в этот каменный мешок и не увидели меня, валяющегося у ржавого грузовика. Я даже зримо представил их – двое, нет, пожалуй, трое, ухмыляются, скалятся, наведя стволы на мою голову и поблёскивая чёрными маслинами глаз.
Я оторвал лицо от песка, рука инстинктивно скользнула к пистолету. Сейчас встану и вступлю в завершающее сражение. Не годится последнему живому бойцу легендарного второго взвода умирать лёжа, как грязной подстилке.
И услышал блеяние.
Бараны. Горные памирские бараны. Круторогий красавец вожак, три разновозрастные самочки и небольшой выводок молодняка. Мясо. Еда. Пропитание. Спасение от голодной смерти. Жизнь!
Бараны сбились в маленькую отару, но не убегали. Похоже, они меня совсем не боялись.
Они никогда не видели человека. Живого человека.
Я долго целился прыгающим пистолетом в огромного самца, пока не сообразил, что будет достаточно дичи и поменьше размером. К тому же у взрослых баранов мясо жёстче и вкус его хуже, чем у молоди. Мужик – он и есть мужик, а потому и плоть его мужская, с соответствующим вкусом, сейчас бы овечку нежненькую, мягонькую, вкусную… Гурман, чёрт побери! Эстет. Гедонист. Неделю жрал всякую нечисть, а теперь мясо выбирает – «мне костей не надо, мне вырезку филейной части, пожалуйста»…
Я перевёл дух и медленно сменил цель.
И выстрелил в крупную овцу с небольшими рожками.
Последний патрон.
Свинцовая молния пробила навылет горло овцы, вырвав порядочный кусок, и впилась в бедро толстенького весёлого барашка-подростка. Остальной парнокопытный коллектив как ветром сдуло.
– И одною пулей он убил обоих!!!! – завопил я, не веря своей удаче, бросился вперёд, споткнулся и с размаху шлёпнулся прямо на дрыгающегося ягнёнка. Он дёрнулся и затих.
– И бродил по берегу в тоске!!!
Я снова и снова орал застрявшую в мозгу фразу из старой песенки, пока не сообразил, что с этим неожиданно свалившимся с неба богатством надо что-то делать.
Я отточил на камне складной нож, найденный в «бардачке» перевёрнутого «москвича», освежевал туши, с помощью чьих-то поломанных очков соорудил увеличивающую линзу, добыл огонь и стал жарить барашка всей тушей на вертеле – совсем как киношные разбойники в стародавние времена.
Всё, едой обеспечен.
Я прожил в ущелье около недели, отъедался свежим мясом с диким чесноком, сушил и вялил его про запас - в этом помогли несколько пачек окаменевшей соли, обнаруженные среди давно сгнившего груза "автолавки", сварил бульон в чугунном казане, найденном в «козлике», перестирал и высушил всю одежду, смазал сапоги и пистолет горячим бараньим салом, вылечил им же простуду, зарыл кости в песчаном грунте, поставив сверху пирамидкой несколько досок (".. а имена же и веру их Ты сам ведаешь..."), отсыпался в почтовом фургончике и от скуки просматривал его содержимое.
Письма и посылки были адресованы строителям ГЭС – на некоторых ещё сохранились надписи «ударной бригаде от учеников средней школы № 8 города Улан-Удэ» или «передовику производства от коллектива Ивановской швейной фабрики», «прорабу Г.Негреску из Молдавской ССР», «пiлтавському хлопчику вiд землякiв»…
Там, куда ехали эти машины, когда-то давно велось громадное строительство силами всей единой страны, бурлила жизнь, тарахтели бульдозеры, брались повышенные обязательства, выполнялся план, сыпались огни электросварки, бетономешалки крутили раствор, скрипели лебёдки, звонко перекликались крановщики и монтёры, плотники флиртовали с каменщицами, молодые инженеры вечерами бренчали на гитарах полузапретного Высоцкого, звучал отборный мат и лились нежные народные песни.
На стенах вагончиков вывешивались показатели, доска почёта принимала фотографии лучших из лучших, стенгазеты гневно клеймили мировой империализм, а также способствующих ему пьяниц, прогульщиков, бюрократов и расхитителей социалистической собственности.
И вдруг меня как током поразило – это значит, что недалеко и должна быть эта самая ГЭС!
Пусть трассу проложили в другом месте в обход этого страшного ущелья, пусть к ней ездят иными путями, пусть прошли десятки лет, но где-то должны быть люди, живые и настоящие, двигающиеся, разговаривающие, смеющиеся!
Но может быть, землетрясение не пощадило и ГЭС?
Что же мне, всю жизнь, что ли, по этим горам скитаться?!
Сыто отрыгивая и вяло ковыряясь веточкой в зубах, я не спеша пытался расставить всё по полочкам. Итак, месяца на полтора еды хватит. Даже на два, если не лопать в три горла как в первые дни - по полтуши за один присест. Питание можно разнообразить – витаминов кругом навалом. Свежий воздух и талая вода с чистейших ледников. Курорт! Непуганых баранов можно ловить в самодельные капканы, всяческих пружинных штучек здесь полным-полно. Холода? Соорудить из автомобилей приличную конуру, нарубить сучьев, наломать дров, притом в прямом смысле, забаррикадироваться, обложившись всем необходимым инвентарём, добытым вокруг. И ждать спасателей. Солдат спит – служба идёт.
Стоп, парень, сказал я себе. Никаких спасателей здесь не было, а, следовательно, и не будет. Никогда. Если при великом Союзе их не направили сюда, то чего ждать по нынешним смутным временам, когда не знаешь, при какой власти и в каком государстве проснёшься?! Патроны кончились, пустым пистолетом, хоть разбирай, смазывай и вновь собирай его каждые полчаса, много не настреляешь. Баран – он хоть и баран, но, потрясая оружием, его не заставишь лечь мордой вниз, заведя копыта за спину. Зимы на Памире жестокие, морозные и буранные. Ущелье может завалить лавиной, а весной таящий снег прорвётся бурным селевым потоком, сметая всё на пути.
Мне вспомнилась прочитанная когда-то газетная заметка о найденной в Альпах мумии древнего человека. Он так и лежал с копьём в руках, замёрзший насмерть в скудной одежонке из шкур.
И вдруг я до дрожи ощутил те ужас и безмерное одиночество, которые, наверно, испытывал, замерзая, бедный неандерталец среди холодных вершин. Видимо, он тоже шёл к своему племени или спасался от чужаков, но так и не дошёл и не спасся.
Я не хочу быть выкопанным через тысячелетия, чтобы на меня удивлённо пялились в музее неведомые люди будущего! Я предпочитаю лежать среди могил предков на Зелёном холме родного аула, чем сдохнуть здесь, как забытая собака!
Я встал. И сразу заметил, как округлился живот, а истрёпанная форма, ранее болтавшаяся словно на вешалке, теперь стала даже немного тесноватой в поясе. Ремень-спаситель можно даже ослабить. Раны в основном зажили, нервная система почти восстановлена. Я ущипнул себя за руку. Потом чуть прикусил губу. Все реакции адекватны. Поведение в пределах нормы. Душа? Душа потом. Когда-нибудь.
Всё, собирайся. Краткосрочный отпуск закончен, поход продолжается. Труба зовёт.
Утром я тщательно загасил остатки костра, сложил все припасы в скроенные из брезента самодельные рюкзаки, прошитые проволокой, вырезал ножом на добротной древесине борта грузовика имя-фамилию, дату и описание своего пребывания в таких примерно выражениях: «случайно зашёл, обнаружил, прожил, ушёл…».
Что ж, прощай, Ущелье Скелетов, спасшее меня от неминуемой гибели. Когда-нибудь я буду вспоминать тебя в своих снах. Когда-нибудь, наверное, я расскажу своим будущим взрослым детям о том, как их отец выжил в твоём зачарованном мире, и если они не ужаснутся, клянусь, выпорю всех до единого вот этим ремнём!