Пить сок июньской травы. Считать танцующих в небе ласточек. Представлять стремительный пролет сквозь ватные облака, чернильный серп терминатора и падающую в бесконечный колодец Землю.
Я зависал в пропитанной запахом меда траве, невдалеке от гнезда трясогузки. Смелая птичка иногда пролетала прямо перед носом, словно провоцируя на хищный бросок. Проверяла, насколько я могу быть опасен для ее будущего потомства, дружно пульсирующего крохотными сердцами под голубой, в пятнышках, скорлупой.
М9 в этом месте резко сворачивала на юг, к новому пограничному пункту, и тяжелые траки частенько оставляли на асфальте килограммы черной резины, пытаясь вписаться в четкую «Г» опасного поворота. Сердито вздыхали пневматикой тормозов, рычали пониженной, плевались клубами дизельного выхлопа. Старый большак, служивший в советское время единственной дорогой в аккуратную, полную слегка замаскированного презрения к русским, Латвию, напротив, шел прямо. Но красный кирпич и грозный щит с надписью на трех языках о Пограничной зоне, предупреждал всех о крайней нежелательности путешествия по изрытой ямами дороге.
Бабушка умерла две недели назад, аккурат на Троицу, и поминки плавно перетекли в запой, из которого я выбирался с трудом. По утрам еще потряхивало, время до полудня (после которого, как известно, можно) тянулось мучительно медленно, пот прошибал даже от небольшого усилия. Через пару дней короткий отпуск заканчивался, нужно было возвращаться, и потому сказав водке решительное «нет», я откисал на мочегонном «Озерном», славным обильной пеной. Валялся на холме, стекающим к перекрестку песчаным обрывом, жевал сладкую тимофеевку, читал Довлатова. Осиротевший дом нужно, как ни крути, продавать. Слеги повело, подвал подтоплен, наглые крысы пищат в простенках мешая спать. За два года бабушкиной болезни изба изрядно сдала. Все правильно – топить надо, чинить надо, жить надо. А раз хозяина нет, какое житье? А я не могу. Хотел, да не получается. Много причин, и ни одной серьезной. Вот и завис в зарослях кашки и колокольчиков, не желая принимать никаких решений. Звенящий комарами июнь, утюги грозовых облаков в прозрачном небе, вялое похмелье. По сравнению с приключившейся не так давно смертью близкого человека, который нянчил тебя на руках, лупил по филеям крапивой и дозволял хныкать в пропахший супами подол, мир со всеми его проблемами казался игрушечным и нелепым. Скромные похороны, наполненные старушечьим духом выползших из щелей соседок – ой, лихонько то какое, сыночек; ладаном и кутьей с редкими изюминками – упокой, Господи, душу Рабы твоей Ляксандры; лихорадочным спринтом деревенских забулдыг, отмахивающих стопку за стопкой. Такая суета настраивает на философский лад, и я тщился представить, как происходит освобождение души от цепей изрядно поизносившегося тела. Где та граница переключения каналов восприятия окружающей действительности, за которой на смену зрению и осязанию приходят новые чувства. Какие они. Есть ли они вообще.
Пиво, в определенных случаях, действует как снотворное. Мозг лениво генерирует расплывчатые образы, обрывки фраз, вырванные из памяти сценки.
Потом, резкость внезапно улучшается и ты уже в кинозале.
Спишь.
Сначала я услышал визг тормозов, звук катящегося по гравию старого шоссе огромного стального бидона, удар, звон бьющихся стекол, и вязкая тишина поплыла в мою сторону клубами поднятого в воздух песка и пыли. Похоже, кто-то проскочил поворот. Или пролетел, судя по всему. Сердце дернулось от неприятного ощущения скользнувшей неподалеку смерти. Со мной такое бывало. Пару раз. На аэродроме. Когда из кабины видишь, как несется к земле ставший бесполезной тряпкой купол. Старый Ан, только что выбросивший десяток веселых ребят, в три витка проглатывает почти два километра высоты, наушники дымятся от криков РП, а в лентах расчалок пронзительно воет ветер.
Я съехал на спине по песчаному откосу, и бросился к повороту, за которым уже виднелись докручивающие последние обороты четыре колеса валяющегося карданом вверх внедорожника. Неуместно белые пузыри сработавших подушек, пластиковые куски обвеса на обочине, запах горелой резины. Девушка с залитым кровью лицом лежала рядом с оторванной дверью, парень еще пытался выбраться из разбитого джипа. Подбежав, я рванул ручку, и он мешком свалился мне под ноги, всхлипывая и ругаясь на латышском. Оттащив его подальше от машины, я вернулся за девчонкой. Тут все было гораздо хуже. Короткие, судорожные вздохи и мокрое пятно, расплывшееся на светлых джинсах, говорили о проблемах с позвоночником. Серьезных проблемах. Любая попытка перенести ее, могла закончиться хреново. Я вернулся к водителю, но тот уже лежал, обхватив голову и уткнувшись лицом в пахнущий горькой смолой мох, не реагируя на мои слова. Рядом валялась расстегнутая барсетка, из которой торчал туго набитый бумажник, паспорта, какие-то бумажки. Ну, и что, спрашивается, тут поделаешь? Мобильник здесь не ловит – нужно подняться в гору. Врач из меня – как из свиньи балерина. Девка вот-вот отойдет, похоже… Равнодушное небо нависало над тонущем в битумном мареве бывшим шоссе. Ветер едва слышно шумел в верхушках берез. И действующая трасса как будто вымерла - ни одной машины. Ни туда, ни сюда. Не повезло ребятам. Из покореженного проема багажника торчала зеленая сумка. Оглянувшись по сторонам, я потянул и выволок наружу Adidas Sport Life. У меня, помню, была похожая. Что-то звякнуло. Молния мягко разошлась, явив взору три литровых Грин Лейбла, два блока Парламента, упаковку спортивных носков и ажурную ткань девичьих трусиков. Виски однозначно был в тему. Пол - третьего. Застегнув спорт – бэг, я вскарабкался по насыпи на шоссе, но, подумав, вернулся. Осторожно, двумя пальцами, вытащил из барсетки бумажник, запихав его в боковой карман. Напротив места аварии, через дорогу, в густых кустах не так давно отцветшей сирени, можно спрятать цистерну с паленой водкой. Что говорить о небольшой сумке. Утихнет кипиш – заберу.
Вернувшись, я обнаружил, что ничего не изменилось. Парнишка лежал, тихо постанывая, и, похоже, что лучше ему не стало. Его попутчице определенно клеился перелом хребта со всеми вытекающими. Нужно было идти на трассу и пытаться остановить кого-нибудь, чтобы вызвать скорую, ментов или на худой конец пограничников.
У них рация – помогут.
Я дошел до развилки, закурил и стал ждать. Фуры с латышскими номерами аккуратно вписывались в поворот и, свистя турбинами, шли дальше в гору. К границе.
Гансы вообще странные люди. Интересно, если бы у меня в руках был плакат с надписью: «Там умирает Лайма из Даугавпилса», - притормозили б тогда? Черт их разберет.
Потом была девятка с возвращавшимися со смены таможенниками, шипящая матюгами моторолла, режущая глаза суета проблесковых огней ДПС и скорых, в которые грузили пострадавших. Джип поставили на колеса, подогнав трактор, и тут же увезли на эвакуаторе в город. Два пузатых гаишника деловито обмерив рулеткой финишную борозду, оставленную кувыркающимся Мерседесом, отбыли следом. На примятой траве белели перчатки врачей, шприцы и высыпавшиеся из барсетки латыша бумажки. Я машинально поднял листок, оказавшийся фотографией – молодые ребята на фоне глянцевых волн Рижского залива, - вытащил из кустов спрятанную сумку, и двинул к дому. Не доходя первой хаты, свернул с тропинки и, перескочив через низкий тын, пошел огородами не желая палиться украденным багажом. Перед глазами все еще стояло серое от шока лицо девчонки, запекшаяся в уголке ее рта кровь и фотка, с выхваченным из прошлого мгновением счастья.
Серые тени, мягко ступая по крашеным половицам, входили в гостеприимно распахнутую дверь. Плакали, смеялись, говорили о чем-то. Adidas корчился в березовом пламени, и черный дым рвался из дымохода в июньские сумерки. Ветер подхватывал хлопья сажи, унося через кордон в далекую Юрмалу. В ту самую вечность за секунду до щелчка фотокамеры..
Я взял полупустую бутылку и вышел в гудящую кровососами ночь. В небе, похожем на серую тряпку, плясало несколько крохотных звездочек. Спотыкаясь, поднялся на горку, где одиноко валялось недопитое пиво, и охраняла еще не родившихся птенцов сварливая трясогузка. Девчонка, наверное, уже успела остыть. Больница в райцентре напоминала скорее один из кругов Данте, нежели госпиталь. Двадцать коек и пара врачей на сто пациентов. Рентген только в области, а это еще сто километров в тряском УАЗике… Ну не жилец она. Не жилец. Запрокинув голову, я вливал в себя отдающее орехом и сфагнумом скотское пойло и представлял, как невидимая человечьему глазу субстанция, именуемая душой, пересекает Вселенную, беседует о том, о сем с Богом и стремительно несется обратно, чтобы возродиться в качестве, ну скажем, маленькой птички. Чем не колесо Сансары? Закон сохранения энергии работает… Все довольны… Нужно все таки продавать дом.
Меня разбудил стон тормозов очередного зевнувшего знак трейлера. Тело одеревенело от сна, и с трудом приподнявшись на локте, я открыл глаз и тут же закрыл его снова. Не может быть. Потряс головой, с удивлением не обнаружив ни малейших признаков похмелья после выпитого литра пусть даже пятнадцатилетней, но самогонки, и взглянул на мир теперь уже двумя глазами. Заходящее солнце висело над лесом, и длинные тени протянулись от березового частокола по заросшему репейником полю. Неужели я проспал целые сутки? Пиво по-прежнему лежало рядом, трясогузка недовольно верещала в кустах… Странно. Неприятная мыслишка кольнула меня под сердце, и я принялся озираться в поисках пустого пузыря, который определенно должен был быть где-то рядом. Ничего. Из сигарет только мятая пачка Примы. Мысль набухала внутри скверным нарывом, и съезжая по песчаной горке к перекрестку, я уже не сомневался в том, что увижу через сто метров прихрамывающего бега по старой дороге. Ничего. Ни пластиковых ошметков бампера, ни примятой травы, ни касавшихся к смерти перчаток… Ничего.
Я вернулся домой под вечер. Взятый на близлежащей заправке штоф изрядно опустел еще по дороге. Говорят, что сон это на долю секунды приоткрытая дверь в другую реальность. Дарованная нам свыше возможность заглянуть в разложенные рубашками вверх карты судьбы. Засмеяться от счастья, или в ужасе закричать. Увидеть решение, на поиски которого затрачены годы, или туман скрытых метафор, предупреждающих об опасности переходить улицу завтра в десять одновременно с женщиной в черном пальто. Поговорить с Богом о ценах на нефть, или же, наконец, убить бывшую тещу. Мне вот свезло на украденный у парочки трупов виски. Эх, найти бы ключи к этим дверям… Только похоже, что их и так все получают. Всему свое время, писано в Екклесиасте, всему свое время. Ладно. Завтра нужно договориться насчет памятника, заглянуть к нотариусу, подать объявление о продаже дома… Поставив на стол бутылку, я лег на жесткий топчан, накрылся с головой и уснул. На этот раз абсолютно без сновидений.
Антициклон навис над городом, как танк над окопом. Люди прятались в прохладе бетонных коробок. Вход в метро напоминал жерло вулкана. Тополиный пух укрыл тротуары серым ковром. Войдя в квартиру, я первым делом отправился в душ, чтобы смыть двухнедельный налет безысходного пьянства и до сих пор мелькающие перед глазами картинки из странного сна. Долго стоял под твердой холодной струей, пытаясь соорудить в голове подобие порядка. Соорудил. Завернул кран, и за неимением полотенца принялся растираться пропахшей потом рубашкой, из кармана которой скатилось на дно ванной ребристое колесико пробки. От литрухи пятнадцатилетней шотландской отравы. Ключик от приоткрывшейся на секунду двери в другой мир. Наполненный плеском волн Рижского взморья, визгом тормозов не успевшего повернуть джипа, болью и стеной темноты. За которую если мы и сможем когда-нибудь заглянуть раньше назначенного времени, то, видимо, только во сне.