Не ищите в героях этого рассказа реальных людей. Здесь только обобщения.
Автор
...Но нет востока и запада нет,
Что племя, Родина, род...
Р. Киплинг
Машины вязли в непролазной грязи. Зима на Кавказе редко радует крепкими морозами, да если они и бывают, то сразу налетает западный талый ветер, который приносит с собой серые дождливые облака и тогда вся суглинистая почва предгорий превращается в какое-то коричневое пластилиновое болото, и война, поневоле, замирает, ограничиваясь только редкими перестрелками в ночное время да предательскими взрывами мин-ловушек, которые приносят не столько вред, сколько травят душу вечным ожиданием какой-то подлости, какой-то каверзы от этой коварной земли.
Войсковая часть полковника Булахова выдвигалась на позиции у небольшого предгорного посёлка, но шоссе скоро кончилось, а грунтовая глинистая дорога, которая всё круче и круче забиралась на высоты обрывистых холмов, совершенно потонула в грязи. Часть эта считалась танковым полком, но большинство машин давно уже вышло из строя, остальные сто лет уж были не новые, латаные-перелатаные, новую технику не давали и мотористы, чертыхаясь и матерясь, свинчивали из трёх машин одну, и на этой одной, зелено-бурой громадине танкисты лезли в неприветливые горы, ловили в визиры своих прицелов чуть заметные вспышки выстрелов, окопавшихся там боевиков, и долбали, долбали до полного одурения эту жёсткую каменистую землю, пытаясь выбить из неё навсегда дух мятежа и воинственности.
В зимних боях часть понесла большие потери. Танк в горах – очень неудобная штука. С вершины любой скалы из-за каждого камня может ударить гранатометчик, перебить гусеницу, а дальше машину будут расстреливать методично минометами, а снайпера противника не дадут возможности экипажу выбраться наружу. Снайпера… Да, их ведь не выбьешь орудийным огнём. Пойди, разбери, где притаился скользкий как уж гад с оптическим прицелом на своём дальнобойном карабине. Может быть, он уже сидит у тебя в тылу и спокойно целит в твой затылок. А ты уже вышел из боя, ты уже перекурил кислую сигаретину, ты уже глотнул водки из алюминиевой фляги и теперь достал смятый в четвертушку конвертик заветного письмеца из дома, а в конвертике фотка: дочка Светланка – маленький пушистый комочек с кошкой Маруськой на коленях, тянет к тебе ручки: «Папка, приезжай скорей!»
А тут – на тебе. Гадёныш в натовском камуфляже с головой завязанной чёрной косынкой. Вместо глаз у него волчий клык, на сердце Коран, в кармане доллары. Спокойно целит он в твой бритый по уставу затылок. И пуля, пробив твою удалую головушку, пробъёт и фотку твоей дочурки, самое сердце её пробъёт. И кровь её жертвенная смешается с твоей кровью и не будет уже никого: ни тебя, ни Светки, ни кошки Маруськи. Как тут жить…
А у чеченца за спиной – сожжённый Грозный, разбомбленный дом. Семья, заваленная в бомбоубежище. А у чеченца – сестра здесь неподалёку в предгорном ауле, куда сейчас рвётся твоя танковая колонна. И не может он не стрелять, поскольку в горах, выше его сидит в оборудованной всем необходимым, вплоть до космической связи, пещере его генерал под зелёным знаменем пророка с волчьей пастью на нём, и генерал этот ценит его жизнь ещё меньше, чем твою. Потому что твоя жизнь тянет на доллары, а его жизнь загублена навсегда.
Штаб полка Булахова расположился в здании бывшей школы, из которой перед этим три дня выбивали боевиков. Бывшие классы и коридоры школы были засыпаны битым стеклом, стрелянными гильзами, обрывками кровавых бинтов и использованными шприцами. Трупы боевиков, сидевших здесь до последнего и отчаянно отстреливавшихся даже когда по ним заработали полковые минометы, сбросили из окон во двор, потом их связали гроздьями за ноги, подцепили танком и поволокли этот страшный урожай к ближайшей выгребной яме, которую ещё углубили, взорвав там два фугасных снаряда.
Посёлок, который занял полк, был последним в предгорной части Чечни, а дальше уже стеной вставал Большой Кавказский хребет и горное ущелье, по дну которого бежала неширокая, но бурная желтоводная речка, было совершенно непроходимым не только что для танков или какой другой боевой техники, но, пожалуй, что даже и для пехоты. Разве что братцы-десантники могли продраться сквозь эти скалы, заросшие ещё диким терновником, по этим адским осыпям, где один неверный шаг – и ты летишь в пропасть, катишься как сухое полено, раздирая одежду, ломая кости и поминая нопоследок родную матушку, да свою бесталанную головушку. А там дальше, выше – в безвестных пещерах, в таинственных схронах сидел, по слухам, окопавшись, как волк в логове сам чудовищный Хотаб и дожидался, когда сойдут горные снега, откроются тайные тропы и он снова сможет послать своих аскеров вниз, в долину – резать, бить, стрелять, душить неверных гяуров во славу Аллаха милостивого и милосердного.
В одном из классов бывшей школы, которую уже чуть привели в порядок, оборудовали маленькую полковую церковь. В ближайших домах посёлка, пройдя их с обыском, реквизировали несколько богатых ковров, застелили ими обшарпанный пол, навесили пару икон, которые привёз с собой монах Савелий из Соловков, прибывший миссионером в войска, да так и оставшийся в полку в роли военного капеллана. Сам Савелий был мало похож на святого отца, носил такой же камуфляж, но при этом никогда не снимал с головы чёрную шапочку-скуфейку, а во время службы надевал ещё и подрясник. А службы в полку всё чаще бывали по одному и тому же поводу – отпевали солдатиков и офицеров, молились за чистые их души, за упокой их в селениях праведных.
Сам полковник Булахов, всё чаще свирепел после каждого разговора с начальством, да иногда матерился сквозь зубы. Откровенным он бывал только со своиv хорошим дружком – начальником штаба полка майором Марковым.
- Нет, ты скажи, Сергей, - глуховато басил он, после приличного стакана разбавленного спирта, закусывая ломтем серого армейского хлеба и жилистой тушенкой, - скажи… За каким хреном меня с моими танками загнали в эту дыру в горах? Тут с трёх сторон стены, с четвёртой тропа козлиная, по которой мы с машинами сюда залезли, а дальше – куда… А! – Напирал он на начштаба.
- Говорят, жди весны, а снег сойдёт, мы тебе десантуру подкинем, ты их огнем подкрепишь и Хотаба замочим, - продолжал он, угрюмо жуя краюху хлеба, - да знем мы эти басни… Вон как прошлой весной бросили роту на перевал, а как попёр на них Хотаб, так все про них забыли!
Полковник с ярость хлопнул ладонью по жиденькому школьному столу.
- Туман, говорят, туман был! Оттого ребята там кровью умывались и все полегли, а к ним на выручку никто не пришел. А теперь, в крайнем случае, на меня спишут… Что ж, скажут, ты со своими танками через гору не попёр? - Он пьяно засмеялся. – А у меня танки летать не могут. А огнём - сколько ни долбай, все равно ничего из этих гор выдолбишь. Чеченцы здесь у себя дома, а мы у них в гостях... – закончил он мрачно.
Ночью ему плохо спалось, он вскакивал с жёсткой раскладушки, подходил к забитым мешками с песком окнам нижнего этажа школы, курил, прикрываясь ладонью, чтобы огонёк сигареты не наводил в темноте ночи зоркие глаза чеченских снайперов, и всё думал, думал, что жизнь, в общем, удалась – ему нет ещё и сорока, а он уже полковник, впереди еще война, значит можно ждать и генеральских погон, ведь в свою звезду он верил, врага он не боялся, он знал, что всегда победит в открытом бою даже самого свирепого Хотаба, да хоть беса-дьявола, но отчего же на сердце лежит проклятым гранитным камнем чёртова тяжесть, отчего, мрачные предчувствия травят и травят больную душу.
Так ничего и не додумав, он лёг, но сразу же бы поднят на ноги неожиданным дальним взрывом у окраины посёлка и какими-то истошными криками оттуда.
- Ущелье! – Сразу же мелькнула дикая мысль, - там выход из ущелья… Значит Хотаб пошёл на прорыв. Но там же застава капитана Соколова! И один БТР у них в засаде!
Он уже бежал на крыльцо школы, полк уже поднимался по тревоге, раскрылись ворота школьного двора и натужно ревя дизелями тяжёлые танки кособоко ворочаясь, неуклюже выползали на кривую поселковую улицу и, топорща свои чудовищные рыла, медленно начинали выдвигаться на позиции.
С заставой капитана Соколова было покончено сразу. Их взяли без единого звука. Сзади на плечи упали как кошки ловкие абреки. Солдаты, не ожидавшие нападения среди укреплений своего блок-поста, когда ни одна пустая консервная банка, из числа развешанных на колючей проволоке, даже не звякнула, не успели оказать сопротивления. Горла их были перерезаны с нечеловеческой быстротой. Напоследок горцы взорвали БТР и ушли так же неожиданно и быстро, как и налетели. Когда к блок-посту подошли боевые машины по ним еще ударили снайперы.
Полковник смотрел на своих солдат и офицера, на перекошенные и в крови их молодые лица и лишь только нервно сжимал кулаки, да что-то шептал про себя.
Монах Савелий завел панихиду: - Помяни души их, Господи, и упокой их в селениях праведных, - неровно растягивая слова, пел он.
- Им покой, - шептал про себя полковник, а мрази этой бандитской что… А! – вдруг дико заорал он, обернулся и схватил за грудки начштаба Маркова.
Полегче, Дима, - глухо ответил Марков, - проморгали…
Проморгали… - с какой-то нехорошей интонацией в голосе продолжал полковник, - так не будет им, псам, покоя даже в их собачьем раю. Заводи! – Крикнул он бешено и никто не смог его остановить.
Мусульманские кладбища всегда располагаются за высокими заборами – стенами из массивных камней. На могилы своих близких приверженцы Мохамеда ставят каменные столбы, а сверху ещё камень – словно гриб стоит над покойником. Ни единого деревца, ни единой травинки там обычно нет – все камни да камни. Может это символ того, что вся наша жизнь – каменная пустыня и надо быть здесь в этом тяжелом мире суровым и твердым как камень, чтобы там, за порогом смерти узреть цветущие сады пророка… кто знает…
Танк полковника разворотил каменную стену и был готов уже пропахать могильные холмы вместе с грибами-обелисками на них, но, вдруг, машина застыла. Перед одной из могил, страшно раскинув руки, стояла на коленях пожилая женщина-чеченка, вся в черном. Полковник сидел сам за рычагами на месте водителя и смотрел тупо на женщину сквозь прорезь смотровой щели. Женщина стояла молча, а потом завыла тихо и протяжно, как волчица над трупом своего волченка и ткнулась головой в песок. Танк отъехал прочь.
На следующий день в расположение танкового полка прибыла для подкрепления в борьбе с диверсантами и снайперами рота спецназа и полковник Булахов сам повел бойцов по домам затаившегося в нехорошей тишине горного селения. Обыск проводили по черному, не церемонясь. Опрокидывали шкафы, ломали полы – искали схроны и тайники с оружием и припасами для боевиков. И нашли немало. В том доме, где находили это добро – там забирали всех мужчин – все равно кого, хоть бы у них и не было синяков на правом плече от приклада, и, заломив руки, загоняли их в маленький темный автобус без окон.
А в одном доме, когда подняли полы, то услышали как будто слабый стон, словно из-под земли. Разобрали подвальную перегородку и оказались в пещере – ни в пещере, а так – в какой-то землянки без окон, темной и сырой. Там на нарах лежали два человека в отрепьях, истощенные и безгласые. Когда их вывели во двор, они даже не могли стоять и безнадежно сели на корточки у забора. На вопросы отвечали неохотно, глаза их, отвыкшие от света слезились, речь была путанной и темной. На одном из них сохранились ошметки солдатской формы и удалось выяснить, что это, вроде бы, солдат какой-то мотобригады, солдат, попавший в плен еще в 95-м году и с тех пор маявшийся в застенках у разных группировок, то в качестве заложника, то раба на самых черных работах, а то и жертвенного барана, которого приберегали на случай показательной казни.
- Тебя как зовут? – Остановился перед ним полковник Булахов. – А ну, отвечай!
Парень тускло посмотрел на него и глухо пробурчал: - Не помню…
- То есть, как не помню! – Не выдержал полковник, - в какой части служил? Где взят в плен? Отвечать!
- Не помню…
Булахов хотел сорваться, но удержался и, глядя в бессмысленные зрачки пленника, проговорил разборчиво: - Ты русский человек, солдат. Понял!
И тут какая-то искорка сверкнула в глазах у несчастного. Он попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса. Он открыл рот с коричневыми, порчеными зубами и просипел всё так же глухо: - Я не русский, я отрёкся…
- Товарищ полковник, - теребил Булахова за рукав офицер из спецназа, - да вы посмотрите, его же пытали.
Действительно, одного уха у пленника не было, да и часть пальцев была без ногтей.
Булахов выпрямился, посмотрел ровным, страшным взором на хозяина дома, старика, где содержались русские пленники и проговорил разборчиво:
- А этого, козлобородого… ко мне.
………………………………………………………………………………………………
Старик чеченец, с виду очень смирный старичок в пиджачке и темной рубашке сидел спокойно в углу комнаты штаба полка в здании бывшей школы и, довольно равнодушно глядя перед собой, что-то бормотал про себя, вроде бы читал молитвы. Полковник сидел перед ним и угрюмо рассматривал своего невольного гостя.
- Зовут как, - наконец начал он.
Старик равнодушно скользнул по нему взглядом своих иссиня-черных глаз и невнятно пробурчал: - Ахмад.
- Ахмад, значит… - полковник положил перед собой на стол великанские свои кулаки и, наклонившись вперёд, тяжело посмотрел на допрашиваемого.
- А с каких это пор ты, Ахмад, русских людей в своих застенках держишь и пытаешь их там? – с недобрыми интонациями в голосе продолжал полковник.
- Людей не держу, - даже как-то лениво отвечал горец, - люди по нашему закону свободны… как орлы, - закончил он и усмехнулся чему-то.
- Так… - протянул полковник, - а мы, стало быть, для тебя не люди, а свиньи.
- Нет, свинья – нечистое животное, свиней мы не заводим вообще, - медленно продолжал пленник, - в клетях мы держим баранов, а в зинданах иногда заложников.
- Или рабов! – Поднимая тон разговора, напирал на него полковник.
- Мы не обращаем в неволю свободных людей, - гордо посмотрел на него старик, - рабом может быть только тот, кто сам по природе раб.
- Значит, мы, русские, для вас рабы? - Мрачно осел Булахов. Он почувствовал, что допрос не клеится, что он говорит с задержанным о чем-то ни о том, о чем надо, но он уже потерял мысль разговора и теперь его вёл за собой допрашиваемый – этот гордый старик, сухой и презрительный по отношению к нему, Булахову, к тому, кто мог сделать с ним всё, что угодно.
- Рабами вы сделали сами себя, - раздельно, четко отвечал пленник. Он смотрел прямо перед собой и выговаривал слова сухо, по-русски правильно, почти без акцента. – Кто заставил вас лезть в наши горы… - он повел рукой вокруг, - не вы сами пришли сюда, вас пригнали сюда как скот, как рабов, ваши бездарные правители, которым мало уже наворованных богатств, мало уже вашей собачьей покорности, им нужно, чтобы рабами были и мы…
Старик резко повернулся в сторону допрашивающего его полковника.
- Двести лет наш народ воюет с Россией, двести лет вы ползёте в наши горы, оставляя ошмётки мяса и клочки кожи на каждой скале. Но вы не знаете того, что народ вайнахов жил здесь ещё тогда, когда ваши предки сидели в вонючих болотах вдоль Днепра, когда ими торговали хазары, да и ваши собственные князья тоже. Недаром же слово «слейв» означает в английском языке – раб! – Закончил он торжествующе.
Булахов был потрясён и озадачен таким поворотом разговора, но молодой офицер- спецназовец, который тоже присутствовал при допросе, только улыбнулся на этот страстный монолог и сказал иронически:
- Из документов видно, что вы… - он замялся и заглянул в бумаги, - вы, Ахмад Асланович, закончили филологический факультет МГУ. Так зачем же вы ездили учиться к рабам и скотам, как вы говорите. Чему они могли научить вас – гордого жителя гор…
Чеченец презрительно молчал и даже прикрыл глаза, сидел как неживой.
Офицер, между тем, продолжал: - Сын ваш учился в военном училище в России. Что же он учился военному делу у рабов? Внучка у вас уже выросла и она, возможно, поедет учиться в Москву…
Старик неожиданно открыл глаза. Черные с синевой эти глаза неожиданно осветились какой-то странной лихорадочной мыслью.
- Моя внучка, - проговорил он раздельно, - не будет ничему учиться у тех, чью кровь она уже видела, чьи жизни она уже держала в своих руках…
Булахов и офицер спецназа переглянулись между собой.
С тех пор страшное подозрение поселилось в душе у полковника и жизнь давала этому подозрению обильную пищу. Неуловимый снайпер, объявившийся в окрестностях посёлка, уносил всё новые и новые жизни. И это были жизни его солдат, его офицеров! Каждый день во время построения полка он замечал свежие прорехи в воинском строю. Каждый день он подписывал новые документы на погибших при исполнении воинского долга, и люди эти гибли случайно, бессмысленно, бездарно. Внезапная смерть настигала их в самых неожиданных местах. Присел солдат во дворе казармы на поленицу дров почитать письмо из дома и - ткнулся затылком в дрова. – В виске краснела маленькая дырочка. Откуда прилетела пуля? – Ведь никаких высоток вокруг… Перегонял экипаж свою машину с позиций за селом на ремонт, на базу – на дороге фугас, а ведь перед этим за полчаса прошли здесь саперы с собаками и ничего не было. Вылез офицер из танка – в затылок пуля. А у офицера в Ростове жена молодая с двумя детьми и полковник знал эту семью, сам на свадьбе у них гулял. Что теперь писать молодой вдове?… Провожали в дембель солдат, каждому руку жал, благодарил за службу, значки вручал памятные, а как в автобус садились дембеля – одному в спину пуля. Был здоровый, крепкий парень и всю Чечню без единой дырки пропахал, а домой вернётся инвалид, страдалец горемычный… Кто виноват?
Толковали между собой солдаты вечерами, что в Грозном, во время зимних боёв, застукали на одном из многоэтажек снайпера. Долго подлезть к этому снайперу не могли, чечены его берегли, хорошо прикрывали. Наконец долбанули прямой наводкой по пулемётчику, что засел в нижнем этаже и в многоэтажку рванулся десант. Дом был уже разрушен, горел, двери квартир выворочены, на лестницах дым, смрад, обломки мебели и домашнего скарба. Кое-где между этажами пролёты взорваны, но железобетонные обломки лестниц ещё держатся на честном слове. По этим обломкам вмиг вскарабкались десантники до самого верха. А там, в одной из квартир – девица. Своя девица, русская. Камуфляж еще снять не успела, переодевалась как раз. Волосы длинные, русые распустила, сидела полуголая, а винтовку английскую с оптикой спрятать не смогла, или не сообразила. Нашли винтовку то. Горячая ещё была... А в сумочке у девицы – книжица записная, а в книжице – цифры, это сколько она уже мужиков русских порешила, для отчёта, ну и на предмет заработка. Мужики то русские – они ведь за доллары идут. Ну не сами, конечно, а смерти их. Живой то русский никому не нужен, а вот как помрёт – сразу цену заимеет. Смерть русская – она дорого стоит.
- А с девицей то, что сделали? – Опасливо, но с лихорадочным интересом, поинтересовался молодой солдат первогодок, - попользовались?
Рассказчик, бывалый спецназовец, только ухмыльнулся: -… марать об неё, шельму патлатую, что ли… Вывесили голую её на стропилах за волосья… Орала она сильно… Всё мамку свою поминала… Потом сержант ей тесаком патлы обрубил и пошла она по этажам кувыркаться… До земли только ошмётки долетели.
Полковник слушал этот рассказ и что-то соображал про себя.
Однажды вечером, после очередного меткого снайперского выстрела, он вызвал к себе своего начштаба Маркова, перекурил с ним, поболтал так – ни о чём, а потом забросил удочку.
- Козёл то этот старый, - начал Булахов, - который все нас рабами кликал, проговорился ведь он, выдал он внучку свою. Снайпер она, - закончил полковник.
- Похоже, - согласился Марков, - завтра возьмём ОМОН, ещё раз прочешем этот домик.
- Нет, Сергей, - лихорадило полковника, - до завтра далеко. Их время охоты ночное, до завтра она ещё наших положит. Сейчас нужно… Да в плен не брать, - закончил он тихо.
Марков смотрел на своего командира и не мог ничего возразить. Оторопь нашла на него. Странное внутреннее оцепенение. То ли сказывались долгие месяцы тяжёлой службы в Чечне, вечно под пулями, вечно согнувшись, перебежками. Дикое напряжение, когда опасность со всех сторон. Душа его была надломлена, он не мог возражать своему командиру, он привык безропотно подчиняться ему.
Шли долго по тёмным улицам посёлка. Было холодно. С гор задувал пронизывающий ветер. Высокие каменные заборы мусульманского селения казались бесконечными. В этих темных лабиринтах, когда не было видно ни земли, ни неба, затянутого тучами, когда впереди была тьма и позади тьма, им казалось , что они идут не по земле, а блуждают где-то в адовых коридорах, словно грешные души, отвергнутые раем, всеми забытые, всеми проклятые.
Тяжело идти на смерть, даже если это смерть не своя. Ведь не бывает не своей смерти. Убиваешь – значит, сам убит. За упокой поют не для мёртвых, для живых. Пока живых.
Стукнули в калитку, и калитка открылась на удивление быстро. Словно здесь ждали кого-то, но ждали, конечно, не их. За воротами стояла тоненькая, большеглазая девушка и куталась в длинный черный платок. Широко открытыми глазами она смотрела на пришедших и те, сперва, растерялись. Они то ожидали недоброй встречи, ожидали отпора, может быть схватки, криков, стрельбы… А здесь никого не было. В доме находилась только одна хрупкая девочка с печальными глазами и эта девочка удивленно смотрела на вошедших и молчала.
- Тебя… как звать, - начал полковник, что бы с чего-то начать.
- Мария, - отвечала девочка и все так же печально продолжала смотреть на пришедших удивительными своими иссиня-черными глазами.
И вдруг эти глаза показались знакомыми полковнику. Это были глаза ее деда. – Ахмада. Кровь неожиданно прилила к голове полковника.
- Так ты значит, Мария, - хрипло продолжал он, - уже знаешь сколько стоит жизнь русского солдата.
По лицу девушки пробежал ужас.
- Я… я учусь в школе, - запинаясь, отвечала она. – Я только закончила девятый класс, а потом началась война, и нашу школу закрыли…
- А где твой брат, Мария, - грозно наступал на неё Булахов, - в горах наверное… у Хотаба…
Девочка отступала в глубь комнаты, куда они прошли перед началом разговора, и путалась ногами в мягком ворсистом ковре, застилавшем пол. Она хотела сказать, что не знает, где ее брат, но не посмела и как зачарованная кивнула головой – да в горах.
Та-ак… - свирепел полковник, а ну, покажи-ка плечико, дочурка.
И тут он поперхнулся. Слово дочурка было таким добрым, таким домашним, что он на мгновение остановился и сейчас могло случиться чудо – он мог прийти в себя, мог ещё опамятоваться, мог ещё спасти свою душу. Но в этот миг девушка страшно закричала, резко отпрянула назад, запуталась ногами в половике и упала навзничь.
У Булахова в глазах потемнело, он нагнулся, рванул с девушки черный платок, потом воротник платья и вот – розовое детское плечико и на плечике… синяк.
Мария не могла уже говорить, горло ей сжимали судороги, но отчаянно, на последнем пределе она шептала: - Это синяк от кувшина… Я носила воду из родника… я невиновна… пощадите…
Но полковник ничего не соображал. Он хрипел как дикий зверь и всё сильнее и сильнее сжимал горло девушки своими могучими, словно стальные клещи ручищами.
Лицо несчастной посинело, рот с крошечными, аккуратными белыми зубками раскрылся, язык вывалился наружу, кровавая пена клубилась у неё в горле.
И тут она умерла.
И ангелы подхватили её душу, и понесли ее высоко, высоко – прямо в светлеющее утреннее небо, куда-то туда вверх, где в вышине, над самой высокой кавказской горой сидел на золотом троне старый Бог и плакал от страдания за ее смерть, и от радости, что еще одна чистая душа приходит к нему.
И тут, когда лицо убитой просветлело, раскрылись ее темно-темно синие глаза и полковник, убийца, отныне и навсегда с погубленной душой, вдруг увидел, что перед ним лежит не чеченка Мария, а его русская дочь Светлана. Лежит, задушенная им, и улыбается своему палачу.
Он отшатнулся, ударился головой о стену, упал, поднялся как пьяный и не видя ничего перед собой побрёл к выходу и пошёл дальше спотыкаясь по тёмным улицам, пошёл неизвестно куда, не разбирая дороги, во тьму.
Его арестовали через несколько дней. Всё это время он пил по-чёрному, ревел как зверь, загнанный в берлогу, ползал на карачках и всё просил, просил прощения у своей дочери, за то, что убил её.
Когда спецназ окружил его штаб, по громкой связи ему предложили сдаться и выбросить свой пистолет через окно. Он выбросил пистолет. Потом вышел на крыльцо – страшный, беспоясый, босой. К нему приближались с опаской омоновцы.
- Дурачьё! – Крикнул он им, - чего вы боитесь, я же ведь уже мёртвый! Меня принесли в жертву, как… барана!
Толпы народа стояли вокруг. Пока полковника вели к машине, он кланялся во все стороны и басил громко, так что горы, казалось, гудели вдали:
- Простите меня, люди! Простите! Я дочь свою убил! Простите меня! Прости меня Бог! Возьми мою жертву, и больше не карай никого!
………………………………………………………………………………………………….
Жертвы… Эх, люди, люди. Не пора ли уж перестать быть злобными мстителями или жертвенными баранами, не пора ли уж взяться за ум…