Воительница

 
Игнат любил этот праздник. Он жил, считая месяцы от Дня Победы   до следующего торжества  в новом году.

9 Мая   вставал рано,  надевал старенький, но опрятный пиджак, на котором звенели начищенные до блеска ордена и медали, ставил на стол непочатую бутылку водки, немудрёную закуску,  включал телевизор.

На всех каналах - война:  на Курской дуге, под Сталинградом,  под Москвой… Бойцы шли в атаку, падали, сражённые вражескими пулями, умирали. Каждая смерть острой болью отзывалась  в сердце фронтовика. По-особому воспринимал Игнат сюжеты о битве за Берлин, в которой принимал непосредственное участие.   Тогда он наполнял рюмку чаще...

Его жена тоже любила День Победы. В отличие от Игната этот праздник Ефросинья отмечала почти каждый день, потому что сражались Климовы часто,  а победу  всегда одерживала она.

Как правило, конфликт начинался с мелочей и по её инициативе:

- Да что ты зенки-то вылупил, Игнат? Целый день от телевизора не отходишь. Последнее зрение потеряешь! – сердилась на мужа Ефросинья. – Всё ждёшь, что тебя покажут? – выдавала жена его тайную мечту. -  Герой…  Да кому ты нужен?
 
Последней фразой она окончательно добила врага. Но этого  было мало.

- Игнат, не видишь, что ли? Курица в огород зашла, опять всё раскопает! – начинала жена  новое сражение.

В ответ – тишина.

- Игнат, у сестры Марьи новая шаль… А ты мне за всю жизнь чулки не купил – совсем раздетая …  -  снова пошла  в атаку Ефросинья.

Ни звука.

-  Опять  пенсию сыну-пьянице отдал? На что жить будем? Я, Игнат, такой жизни не заказывала…

Ни слова.

- Другие ветераны  в городе квартиры и себе, и детям получили, а мы в развалюхе  живём. Страшно подумать: одни в деревне остались! Пустота! Ни крика петушиного, ни лая собачьего. Тополя вдоль улицы и те засохли. В мёртвой деревне живём! В Хатыни! Только колоколов у каждой избы не хватает, да туристов нет.

 Игнат давно для себя решил, что деревня – далеко не самое худшее место на земле, где можно и жизнь построить,  и умереть, когда время придёт. Обычно масла в огонь старался не подливать -  чаще молчал, потому что знал за собой вину настоящую. Вину, которую простить ему Фрося не могла даже за давностью лет. Но сегодня Игнат не выдержал -  обиделся:

 - Я из твоих рук, Ефросинья,  ем, пью, засыпаю возле тебя. Что тебе ещё нужно?

Способ прекратить пока что вялую словесную перестрелку был один: с глаз долой! Хорошо, что в конце деревни поселился в доме умершей матери Павел Соколов, умный мужик, понимающий. Недолго пробудет – дня три, а Игнату - радость.

Поправил Игнат на груди медали-ордена, взял в руки старенькую гармошку, развернул меха и с песней зашагал к Соколовым:

- День Победы, как он был от нас далёк…

Гармошка вела свою мелодию, Игнат – свою… Они явно мешали друг другу. Однако ноги старались чётко следовать ритму.  Это был парад без развевающихся знамён, громогласного раскатистого «Ур-а-а!», без маршала, без торжественной музыки  десятка оркестров, без друзей однополчан…  В нем участвовал всего один человек,  бывший фронтовик Игнат Климов, ныне -  житель мёртвой деревни.
 
- Это праздник со слезами на глазах… - в последний раз всхлипнув вместе с хозяином, смолкла гармошка.

Павел Соколов гостеприимно распахнул перед гостем  калитку. За стол – и потекла беседа.

Игнат вспомнил и как первого немца убил, и как друга хоронил, и как Берлин брал,   и всё чаще  доставал из кармана носовой платок.

- Что мы всё о войне да о войне! – опомнился Павел. – Давай-ка  лучше про любовь!

- Давай, голубчик, выпьем за любовь! – поддержал Игнат.

Пригубил. Помолчал. Потом глубоко вздохнул,  вытер мокрым платком готовую упасть слезу и зашептал:

- Я перед своей старухой крепко винов-а- ат, Паша … - начал исповедь Игнат. - Обижал  её, незаслуженно  обижал, сынок…  С войны пришёл молодой, слава Богу, здоровый. Дождалась меня Ефросинья. На мирную жизнь настроились: хозяйство завели. Сначала  работал в колхозе бригадиром. Потом купил старую «Победу», возил жену на базар, извозом занимался, по весне огороды пахал, лабал на гармошке на деревенских вечорках. Сын родился. Жизнь – в радость! Что ещё надо? А надо! Как же! Один мужик на всю деревню остался. И мужик этот -  я!

- Смотри, Игнат, ничего не меняется:  был после войны один, один и сейчас  остался! – перебил рассказчика  Павел.

- Не мешай, - отмахнулся Игнат. - А кровь-то во мне не только русская, но и грузинская течёт.  До женского пола  охоч. Нет-нет, да и приглашал то одну, то другую бабёнку  в придорожные кусты. А Ефросинья, ласточка моя, терпела, виду не показывала, что новости эти ей уже давно сорока на хвосте принесла.

- Неужели? – удивился Павел. – Так она у тебя чистая голубица: верная, преданная, терпеливая…

- С выводами не торопись, Павло … Голубица … Поначалу я тоже так думал. Как-то ушла она из дома на целый день. А тут,  как на зло, к нам  соседка заглянула. Ядрёная бабёнка! Лежим, значит, мы, голубчик ты мой Паша, в постели, притомились слегка, задремали …  Вдруг слышим:

- А не поставить ли  вам чаю?

Ефросинья на пороге. И опять никакого скандала.

- Неужели стерпела?! – Пашка даже ударил кулаком по столу.

- Стерпела …  Слушай дальше… Молчала до недавних пор. Наливай,  Паша, себе, ещё наливай. - Так вот, прихватило у меня как-то поясницу – рёвом реву… А Фроська мне лечение в фитобочке  предложила, мол, вычитала в газете. Я согласился: пропарили большую деревянную бочку, в которой капусту на зиму солили, заварили разной травы, баньку протопили… Ефросинья домашними делами занялась, а я в бочку - шмыг, сижу, наслаждаюсь, результата жду… Скоро и результат появился – голова закружилась… Ну, думаю, пора вылезать… Туда - сюда – ни хрена! Не получается, голубчик ты мой, вылезти – застрял. Фроську зову – не отзывается. Кричал, ругался, даже матерился, правда,  в промежутках молитвенные прошения вставлял. Наконец появляется моя  принцесса:

- А ну, признавайся, старый хрыч, сколько раз и с кем мне изменял? – спрашивает. – Скажешь правду – вытащу!

- Фросенька, - говорю, - голубка моя сизокрылая, два раза за всю жизнь изменил, милая! Одной позволил только за руку себя взять.  Зачем она нужна, если до меня уже два раза с кем-то целовалась…

- А второй? – не отстаёт она.

- А про второй раз ты сама знаешь …  Но, вот те крест, не успели…

Повернулась моя голубица спиной – уйти хочет. Признаюсь тебе, Павлик, взмолился я тогда:

- Прости, Фросенька, Христом Богом клянусь: на коленях буду ползать, руки твои целовать, унижаться научусь … Ну было, было…  несколько раз … Только прости …

- Не успел я три раза прощения попросить – смилостивилась: взяла топор…  Я, было, затрепетал… А она ударила топором по бочке – та и рассыпалась… Вот такой Ефросинья мне  детектор лжи устроила.  Вредно бабам газеты читать, - подытожил Игнат и  отхлебнул из стакана.

- Нет, Игнат,  Ефросинья твоя -  не голубица, а воительница! И правильно делает: за своим куском сала смотреть нужно.

Помолчали. Первым нарушил тишину Игнат:

- Воительница…  А у тебя, Паш, жена - кто?

- А у меня – соблазнительница…  Видишь, один в деревню езжу… А она в это время чужих мужиков соблазняет…

- Игнаша, Игнаша! Ты где? – послышалось голубиное воркованье под окном.

У калитки стояла пожилая, но всё ещё красивая, статная женщина.

- Здесь я, Фросенька, здесь! – ласково отозвался  Игнат и бросился ей навстречу.